Стася Серпенка улыбается — искренне и открыто.
— Дядя Лео совершенно прав. Вы напрасно ему не верите. Я действительно была счастлива. И если в первые дни на меня иногда накатывало отчаянье, то с каждым днем я боялась самой себя все меньше и все сильней верила в себя. Неужели вы не понимаете, что отдать жизнь за любимого человека — это прекрасная участь? Я победила, понимаете? Я их победила!
— Послушайте, вы же никогда не интересовались политикой, вы не считали себя защитницей правого дела.
— Мне хватало того, что таким защитником был Макс. Если он за что-то боролся, это не могло быть неправым делом. Если он считал, что эти документы должны уйти к Луничу, значит, это было правильно! Я чувствовала себя счастливой, я знала, что он переживает за меня, я в глубине души верила, что он спасет меня. Это наивно, конечно, но я верила. Мне нужно было верить во что-то такое, очень хорошее… Я боялась только одного: что я никогда больше его не увижу. Я жила в какой-то беспрерывной грезе, в осязаемой мечте. Возможно, это от наркотиков, от перенапряжения, от боли. Я научилась отключаться от реальности, слишком быстро научилась, мне это было необходимо, чтобы все это выдержать. Я представляла себе, что Макс держит меня за руку, и я чувствовала тепло его руки. Мы бродили по цветочным полям, купались в прозрачном море, говорили и целовались. И умерла я счастливой. Я не разглядела собственной смерти, мне сделали какой-то укол, и я не понимала, что происходит. Я из одной грезы попала в другую, только и всего…
Она лжет. То ли мне, то ли самой себе. Она продолжает цепляться за иллюзию, за грезу, потому что без этой иллюзии ей придется смотреть на неприкрытую грязь этого мира, видеть которую она не готова даже теперь; ей придется вспоминать чужие потные руки на своем теле и несвежее дыхание на своем лице, отчаянье и ужас зверька в руках живодера, струйку слюны на безвольно упавшем подбородке, режущую веревку, стягивающую горло, и бесконечную невозможность вздохнуть. А может, вода реки Леты избавила ее от этих воспоминаний и в подарок оставила цветочные поля и прозрачные морские волны?
Макс спустился в подвал, когда Моргот наливал чай, — он редко пил чай за столом, обычно забирал кружку к себе в каморку. Мы еще не легли, но уже умылись на ночь и скакали на кроватях — угомониться сразу нам всегда было трудно.
Дверь скрипнула, Моргот оглянулся и замер с кипящим чайником в руке, мы же, не очень разглядев лицо Макса, вытянулись по стойке «смирно» и подняли кулаки. Наше «непобедимы» на этот раз прозвучало осмысленно и гордо: после признания подвига Бублика Морготом мы считали себя непобедимыми. Макс обвел нас мутным взглядом и тоже поднял кулак — нехотя и неуверенно.
Моргот грохнул чайник на стол, тряхнул рукой и выругался шепотом. Макс прошел к столу, сел, чтобы не подпирать головой потолок, и, посмотрев на Моргота снизу вверх, сказал:
— Ее убили.
Моргот отодвинул чайник в сторону, достал из кармана пачку сигарет и молча закурил.
— Ты слышишь? Ее убили, — повторил Макс.
— Ты хочешь, чтобы я что-нибудь сказал? — я бы не назвал голос Моргота сочувствующим. Впрочем, утешитель он был неважный.
— Да.
— От глупости нет лекарства.
— Спасибо.
— На здоровье, — Моргот затянулся и помолчал, медленно выдыхая дым. — Макс, то, что я вышел оттуда, было чудом. А вообще-то чудес не бывает.
— Я знаю. Но она же ничего не знала! Совсем ничего! За что, Моргот? Зачем они это сделали?
— Я полагаю, Лео Кошев подготовил толпу экспертов с фотоаппаратами, призванных подтвердить применение пыток консультантами западных спецслужб. А также толпу адвокатов, убедительно доказавших, что это дело не имеет отношения ни к международному терроризму, ни к доморощенному.
— Почему он не сделал того же самого, когда отпустили тебя?
— Потому что у меня на лбу было написано, куда я его пошлю. И потом, мои фотки не тронули бы до слез международную общественность, — Моргот снова медленно затянулся.
— Они сказали, что она сама… Что она повесилась ночью в камере.
— Они тебе соврали. В камере нельзя повеситься. Иначе я бы обязательно это сделал.
Макс помолчал, опустив голову, а потом спросил, совсем тихо:
— Моргот, скажи, как мне жить теперь?
— Я надеюсь, это риторический вопрос.
— У меня от нее вообще ничего не осталось. Ничего. Я даже не могу пойти на ее похороны!
— Да, я надеюсь, на это тебе ума хватит, — Моргот почему-то оглянулся на дверь.
— Послушай, ты знаешь знакомых младшего Кошева? Хоть кого-нибудь? — неожиданно спросил Макс.
Моргот опешил от этого вопроса и взглянул на Макса с подозрением.
— У Кошева очень много знакомых. Тебе какого?
— Она продала картину какому-то знакомому Кошева. Я обещал найти его и выкупить картину, сколько бы она ни стоила. Я… я не знаю, что еще я могу сделать… Но мне надо хоть что-то для нее сделать!
— Не думаю, что в этом есть хоть какой-то смысл, — Моргот затушил длинный окурок в пепельнице, поднялся из-за стола и направился в каморку. Я думал, он хочет уйти совсем, бросить Макса одного, но из каморки послышался звук выдвигаемого из-под кровати чемодана, и через минуту Моргот вышел к столу с картиной в руках.
— На, возьми, — он положил картину на стол, прямо перед глазами Макса.
— Что это?
— Это ее картина. Называется «Эпилог». Посвящена мне, — равнодушно сказал Моргот, усаживаясь за стол напротив Макса.
— Так… так это ты ее купил?
— Я тоже в какой-то степени знакомый Кошева, — брезгливо усмехнулся Моргот.
— Где ты взял столько денег?
— Украл, — Моргот вызывающе поднял голову и смерил Макса взглядом.
Макс ушел часа через два, унося под мышкой картину. Я так и не уснул, прислушиваясь к их разговору. Сначала мне казалось, что Моргот напрасно говорил с Максом так грубо, но потом, когда они сидели за столом и держались за руки, я понял, какие они на самом деле близкие друзья и как хорошо понимают друг друга. По моим детским представлениям, Макс должен был биться головой об стол, а Моргот обнимать его за плечи и утешать. Но они сидели и разговаривали, взявшись за руки, даже не пили водки. Я не думаю, что горе Макса стало хоть сколько-нибудь меньше, но он приходил не за этим.
Моргот собирался погасить свет над столом и уйти в каморку, когда над входом раздались громкие голоса, смех и топот, а потом дверь распахнулась от пинка ногой и ударилась ручкой об стену.
Бублик проснулся и поднял голову, а я от испуга сел на постели — я думал, сейчас сюда вбежит целый взвод автоматчиков. Моргот вздрогнул и замер, глядя на дверь. Но это были не автоматчики, хотя в полутьме разглядеть пришедших было трудно: я увидел только светлые брюки на одном из них.
— Громин, ну и темнотища тут у тебя! — раздался от порога веселый голос. Я даже обрадовался сначала, что это пришли какие-то знакомые Моргота, а не солдаты. Но Моргот, похоже, этому рад вовсе не был. Напротив. Его лицо, хорошо освещенное лампой над столом, стало вдруг растерянным, не испуганным даже, а несчастным.
Сейчас я могу сказать: он искал маску, которую надо на себя надеть. Он не умел быть самим собой, без своих ролей и масок он был беспомощен и безоружен. Он не умел вытаскивать на свет истинные чувства, перетасовывать их и выбирать нужные, он всегда прятался за чужими, выдуманными эмоциями и взглядами. Он — при всей зависимости от чужого мнения — не умел оборачивать себя к людям лучшими своими сторонами, предпочитая выдумывать эти «лучшие» стороны.
Впрочем, выход он искал всего несколько секунд. У него не хватило времени вернуть себе способность к перевоплощению. Его лицо перекосилось и оскалилось:
— Что, Кошев, пришел поискать здесь свою законную бочку варенья, которую умыкнули у тебя из-под носа?
Я никогда не слышал, чтобы Моргот говорил таким голосом. Обычно презрение или даже ненависть он выражал по-другому — флегматичней, равнодушней. Сейчас же он едва не брызгал слюной. Если бы он заговорил так со мной, я бы испугался, я бы решил, что через секунду он порвет мне глотку.
Щелкнул выключатель — кто-то из пришедших нащупал его на стене у двери.
— Спокойней, Громин, спокойней! Что-то ты занервничал.
Пришедших было четверо. Вперед вышел тот, кого Моргот назвал Кошевым, — в кремовых брюках, темной коричневой рубашке и — что меня очень удивило — в сапожках на каблучке. Его светлая челка закрывала лоб, падала на глаза и на очки в маленькой тонкой оправе, отчего кончики волос загибались вверх, придавая лицу бесхитростное и глуповатое выражение. За спиной Кошева стояли три парня, словно сошедшие с экрана любимых нами боевиков: широкие в плечах, высокие и мускулистые. Моргот неизменно называл таких «плоские затылки», а мы недоумевали, с чего он это взял и чем ему не нравятся эти сильные и отважные парни.
Мы привыкли спать в шуме и при свете, но тут проснулись и Силя, и Первуня. Первуня натянул на голову одеяло и зажмурил глаза, а Силя подскочил и уставился на пришедших с любопытством. Бублик протер глаза и насторожился, как будто собирался в любую секунду совершить молниеносный бросок.
Некоторое время пришедшие разглядывали нас с удивлением; первым опомнился Кошев.
— Ух ты! — воскликнул он. — Детский садик! Громин, ты любишь мальчиков?
На эти слова вскинулся Бублик:
— Сам ты… — остальные его слова я здесь приводить не буду. Я не думал, что Бублик умеет пользоваться столь крепкими выражениями.
Кошев рассмеялся в ответ и даже смахнул с глаза воображаемую слезу.
— Заткнись, Бублик, — коротко бросил Моргот. — Сидите и помалкивайте.
— Громин, может, мы все же войдем? Как-то негостеприимно ты нас встречаешь… И детишки у тебя ругаются… У кого только научились?
— Я бы сказал, куда вам лучше пойти, но детишки таких выражений еще не слышали, и лучше им такого пока не знать, — Моргот катал желваки по скулам и скалился.
— Какой ты стал смелый, Громин, — укоризненно покачал головой Кошев, проходя к столу. За ним двинулись и остальные.
Моргот машинально взял со стола пачку и со злостью выбил из нее сигарету.
— Мне рассказывали о тебе в военной полиции, — продолжил Кошев, разворачивая к себе стул и усаживаясь. — Надеюсь раздобыть видеозапись. Ты знаешь, что они все фиксируют на видео? Я готов любые деньги заплатить, чтобы своими глазами увидеть, как ты льешь слезы и ползаешь на карачках.
— У тебя нет таких денег, — выговорил Моргот. Мне показалось, ему было очень трудно сказать это не заикаясь. — У тебя скоро вообще не будет денег, только долги.
Он продолжал стоять и смотреть на Кошева сверху вниз.
— Вот об этом я и пришел с тобой поговорить! — радостно воскликнул Кошев. — Именно о моих деньгах, Громин! И если ты обвел вокруг пальца солдафонов из военной полиции, то мне полоскать мозги бесполезно. Я-то знаю, откуда мой папаша взял блокнот.
Тут Моргот широко и радостно улыбнулся — улыбкой, сквозь которую проглядывал оскал:
— Только денег-то тебе это не вернет, Кошев! Тю-тю, поздняк метаться! Или ты хочешь заработать на новую бочку варенья? Так за это варенья не дают, тридцать серебреников — твой потолок в этом начинании.
— Ну, Громин, если я не верну денег, у меня останется удовлетворение от того, что ты все же раскаялся в своих поступках. А раскаянья я пока не чувствую. Опять же: его пример — другим наука.
— Раскаянье, Кошев, — штука добровольная.
— А ты раскаешься добровольно и искренне. Разве ты не искренне каялся в военной полиции?
Моргот щелкнул зажигалкой, но у него дрогнули руки, и огонек погас. Он не боялся, я могу поклясться. Он нервничал, злился, ненавидел, но не боялся. Кошев бил его в самые больные места и в ту минуту, когда у Моргота не осталось возможности защититься.
Кошев же неожиданно повернулся в нашу сторону.
— Дети! Сейчас я расскажу вам сказку про вашего доброго папочку, — он скосил глаза на Моргота. — Громин, они тебя зовут папочкой?
Бублик сжал кулаки и раскрыл рот, но Моргот его опередил:
— Цыц! Молчать всем и не двигаться!
— Ух как ты с ними строго… — покачал головой Кошев. — Не иначе, в авторитете. Так вот, дети, папочка ваш пару недель назад целовал ботинки злобным миротворцам и вываливал все секреты, которые знал, только чтоб ему больше не делали больно. Я не преувеличу, если скажу, что от страха он горько плакал и писался. Говорят, от его визга у миротворцев закладывало уши; я думаю, это была его месть иноземным захватчикам за поруганное отечество.
Конечно, мы ему не верили, отлично понимая, что он хочет вывести Моргота из себя, побольней его обидеть. Но слушать это было невыносимо, у меня сами собой сжались кулаки, я готов был кинуться на этого лощеного урода и разорвать на клочки. Тогда я не стал себе признаваться в том, что в этих словах присутствовала доля правды, которую я уже знал; я с легкостью откинул свои собственные размышления на тему слабости и предательства Моргота. Более того, этот хлыщ развеял мои сомнения: я словно назло ему решил, что он врет от первого до последнего слова.
Кошева же лишь раззадоривали наши злые лица и сжатые кулаки, и он продолжал:
— Но добиться того, чтобы у миротворцев лопнули барабанные перепонки, папочка так и не сумел. Что поделаешь, человек слаб, и один в поле не воин. Я хочу предоставить ему возможность попробовать еще раз. Мы ведь тоже враги коммунистического отечества, правда, Громин?
— Вы мародеры. Вы до врагов не доросли, — глухо и как-то устало ответил Моргот. Он был очень бледен и почти не дышал.
— Что-то вяло ты реагируешь. Я все жду, когда ты наконец бросишься на меня с кулаками, а ты все стоишь и мямлишь чего-то. Или ты упадешь на колени и попросишь пощады? Это тоже вариант. Я все жду, когда ты сделаешь хоть что-нибудь!
— Все, что я могу сделать, это попытаться дать тебе по зубам. Но, боюсь, моя попытка обречена на провал.
— Зато ты будешь выглядеть героем хотя бы некоторое время! — широко улыбнулся Кошев. — Сделай хоть что-нибудь, Громин, не стой столбом!
— Ты стесняешься начать первым? Тебе неловко отдавать своим товарищам приказы? — Моргот казался в этот миг неподвижным, расслабленным. Может быть, способность к лицедейству, к смене масок он на время и потерял, но, видимо, талант актера никуда не исчез: его неподвижность распространялась на прошлое, настоящее и будущее, словно он был статуей, которая не шевельнется, которая не может, не должна шевельнуться! — Мне не хочется тебе помогать.
Кошев открыл рот, чтобы ответить, и тут Моргот сделал молниеносный выпад, вышибая из-под него стул. Моргот не отличался силой, но в ловкости и быстроте ему было не отказать. Я до сих пор горжусь этим ударом, будто он принадлежит мне, а не Морготу: Кошев не успел даже взмахнуть руками — прокатился по полу, опрокинул помойное ведро, стоявшее под рукомойником, и сшиб деревянную ножку умывальника, в результате чего эмалированная раковина с грохотом осела ему на голову. По полу поплыли чаинки и картофельные очистки в мутной, мыльной воде.
«Помощники» Кошева, конечно, только этого и ждали, в одну секунду кинувшись на Моргота, но, наверное, этого ждали и мы тоже, с воплями выскочив из кроватей и бросившись в драку. Однако наше вмешательство оказалось на редкость бесславным: я запомнил лишь один очень сильный удар в живот, который отшвырнул меня к стене. Я ударился головой так сильно, что у меня потемнело в глазах. Я не мог дышать и боялся, что я сейчас умру: в темноте, без воздуха, не в силах ни шевельнуться, ни закричать и позвать на помощь. Мне казалось, прошло полчаса, прежде чем перед моими глазами появился свет, а легкие судорожно втянули в себя воздух. У меня бешено кружилась голова, и я ничего не мог разглядеть, только слышал бессвязный шум драки. Когда же картина начала проясняться, я увидел Силю: он скорчившись лежал на полу, скулил и мотал головой, держась за коленку. Вывести из игры Бублика оказалось сложней — его замотали в простыню и ничком бросили на кровать, откуда он пытался и не мог подняться, извиваясь и надеясь освободиться. Первуня не ревел, как обычно, а сидел на полу возле кровати и смотрел перед собой широко открытыми глазами. А Моргот все еще сопротивлялся. Я хотел подняться, как положено герою, и кинуться ему на выручку, но едва пошевелился — все вокруг снова завертелось и к горлу подступила тошнота, даже слюна стала соленой и вязкой. Я не испугался: мне не пришло в голову, что меня тут же снова отшвырнут на эту стенку, как щенка.
Моргота уронили на пол, выкрутив за спину руки, один из «помощников» Кошева сел ему на спину, а другой ударил в лицо ногой. Видимо, удар оказался сильным, потому что Моргот обмяк и больше не дергался. Его подняли с пола и кинули на стул: он не потерял сознания, как мне показалось, но посмотрел вокруг мутным, бессмысленным взглядом, как пьяный. Ему связали руки проводом от чайника, закинув их за спинку стула, а потом плеснули в лицо водой.
— Громин… — елейно протянул Кошев, — ты меня слышишь?
Выглядел он неважно — в мокрых брюках с прилипшей жирной грязью и чаинками. Но, похоже, это его нисколько не смущало.
От воды взгляд Моргота прояснился, но он ничего не ответил. У него была рассечена бровь, и по мокрому лицу бежала быстрая струйка крови, сползая на шею и просачиваясь под воротник.
— Ты, помнится, сетовал, что я не могу дать тебе в зубы, — пропел Кошев. — Так вот, могу. Своей собственной рукой.
Он размахнулся — неловко, как девчонка, — и ударил Моргота по носу, снизу вверх. Моргот не удержал короткого вопля, у него из глаз хлынули слезы, но уже через несколько секунд он встряхнул головой и сказал:
— Кошев, ты настоящий мужчина. Ты это на самом деле можешь. Теперь я в этом убедился, хоть в зубы ты и не попал.
Из носа побежала кровь.
Он не испугался. Я не знаю, о чем он думал в ту минуту, на что надеялся, но он не испугался! Может быть, это из-за нас? Из-за того, что мы смотрели на него и ожидали отваги и непобедимости? Прикройся он маской, и маска бы давно с него слетела. Но, видимо, его собственное лицо было не так просто втоптать в грязь: готовность кидаться в драку, не думая о последствиях, и сумасшедшую гордость, иногда приводившую его на грань безумия. Моргот никогда не анализировал своих чувств, он не умел ими пользоваться и, наверное, не подозревал, что ненависть и страх плохо друг с другом совместимы.
— Теперь, Громин, когда ты это понял, — невозмутимо продолжил Кошев, — сделаем для тебя небольшую паузу. Который из твоих мальчиков самый хорошенький, а? Кого из них ты пользуешь с бо́льшим удовольствием? Я в таких вопросах готов доверять тебе целиком и полностью.
Кошев прошел по подвалу, делая вид, что внимательно нас разглядывает. А потом присел на корточки перед Первуней и показал ему козу.
— Вот этот, самый маленький, правда, Громин? Очень аппетитный. Иди ко мне, детка, не бойся.
Я не понимал, о чем говорит этот гад, но мне показалось, что он хочет сделать с Первуней что-то ужасное. Изуродовать его или даже убить. Я слышал про маньяков, которые охотятся на детей: все они делали с детьми какие-то страшные вещи перед тем как убить — резали на кусочки, например. Крик Бублика только подтвердил мои опасения. Первуня же прижался к стенке еще сильней и спрятал руки за спину.
— Не бойся, детка. Снимай штанишки. Дяденька добрый, он купит тебе мороженого.
Моргот выругался громко и грязно, попытался встать, дернул руки в стороны — на лице его было самое настоящее отчаянье. Но один из «помощников» Кошева ногой сбил Моргота на пол вместе со стулом, к которому тот был привязан.
— Громин, что ты так разнервничался? — улыбнулся Кошев, оглядываясь. — От мальчика не убудет.
Дверь в подвал распахнулась неожиданно, никаких шагов по лестнице мы не слышали. И я едва не заорал «ура», когда увидел на пороге Макса. Я думаю, он давно стоял под дверью и слушал, что происходит!
— Хватит, — сказал Макс то ли присутствующим, то ли самому себе. — Поиграли и будет.
Первого же «помощника», попытавшегося оказать ему сопротивление, он одним ударом отправил в глубокий нокаут.
Это была очень красивая драка. Я после этого видел немало боксерских поединков, но никогда они не производили на меня такого впечатления. Макс, боксер в тяжелом весе, расправился с двумя крепкими парнями, как с кутятами. Он, похоже, не пропустил ни одного удара! Я попытался крикнуть от восторга, но от этого меня едва не стошнило.
В это время Силя, который еще не поднялся с пола, но уже успокоился, быстро-быстро подобрался к Морготу — как санитарка к раненому на поле боя — и принялся развязывать ему руки, помогая себе зубами. Моргот вскочил на ноги прыжком в ту секунду, когда Кошев выбежал за дверь.
— Стой, сука! — взревел Моргот и кинулся за ним следом.
— Куда? — крикнул Макс ему в спину. — Ну куда, придурок!
Мне очень хотелось, чтобы Моргот догнал этого гада! Мне так этого хотелось! Но Макс оставил в покое и без того слабо защищавшихся «помощников» и побежал догонять Моргота. «Помощники», оставшись без предводителя, переглянулись, похлопали по щекам своего товарища и ретировались — это произошло очень быстро. Или у меня кружилась голова, отчего происходящее то растягивалось во времени, то сжималось? Потому что я не помню, кто развязал Бублика, — помню только склонившееся надо мной его лицо.
— Килька, — голос Бублика дрожал, — Килька, ты чего? Ты не умирай, Килька…
Я хотел расхохотаться и щелкнуть его по носу, но вместо этого меня-таки стошнило.