Феникс. Нежеланное задание.
— Фэйт! Фэйт, еще! Еще! Пожалуйста, Фэйт! – горящие восхищением глаза не отрывались от замершей в поклоне девушки.. Броская алая юбка широкой волной легла под ноги, тонкая рука в золоте браслетов раскрыла веер у выреза корсажа, черные волосы скрыли лицо в золотой полумаске..
— Фэйт! Фэйт! Фэйт!
Танцовщица отточенным жестом повела головой, отбрасывая с лица черную волну кудрей и сверкнула улыбкой – жаркой, вызывающей, такой, что растаял даже охранник у дверей.. И нарочито медлительным жестом вскинув руку над головой, отколола пунцовый цветок у гребня..
— Фэээээйт! – завопила толпа, когда цветок, на миг коснувшись карминных губ, полетел вниз.. в сотни подставленных рук..
— Фэйт? – окликнул менеджер нарядную танцовщицу, спешившую в гримерку готовиться к следующему номеру – пляске с ножами.
— Рамаз? – в голосе девушки, только что зажегшей своим танцем даже налогового инспектора, суровую даму лет сорока, не слышалось даже тени одышки. Словно не она только что отплясывала на сцене ожившим пламенем. Ларри мимолетно пожалел, что красавицу не удается уговорить танцевать чаще раза в неделю. Какая была бы фишка у клуба… Но и так неплохо. По субботам заведение просто ломится! – Рамаз, если ты опять про выступления по воскресеньям, то я говорила – не могу!
— Нет-нет, просто тебе тут звонили, пока ты была на сцене. Твои родные. Просили перезвонить, когда ты освободишься.
— Что? – Рамазу Кулашвили показалось, что Фэйт не порадовалась известию. Глаза сузились, тонкие пальцы сжались в кулак, и даже голос стал другим – властным и жестким. — Кто именно?
— Твоя мать, Лиз. И еще Анна. Красивое имя…
— Ччччерт!
— Какие-то проблемы? – осторожно поинтересовался менеджер, — Ты ведь не отменишь выступление?
Девушка дернула плечом.
— Ну уж нет! – алые губы усмехнулись почти зло, — Подождут!
Сердитый скрип двери, брошенная на диван сумка, сверкнувшие гневом глаза.. Сейчас посетители клуба не узнали бы красавицу-плясунью, ради которой приходили в зал вновь и вновь – темные брови девушки сердито сдвинуты, и черная кожаная безрукавка на шнуровке наводила скорей на мысль о байкерах, а не о танцах.. Из походки и жестов исчезла изящная легкость и грация, заменившись на экономную в движениях силу и точность.
— Какого черта, мама? – неласково поприветствовала она сидевшую на ее кресле блондинку.
— Мы тоже рады видеть тебя, Лина, — послышался голос второй женщины, седовласой и стройной, с царственной осанкой тонких плеч.
— Анна, — Лина немного понизила голос, но успокаиваться полностью не пожелала, — Мама, я просила не дергать меня на работе! И в моей квартире!
— Какая работа? – возмутилась блондинка. – Лина, ты похоже, забыла, что ты феникс, и твоя настоящая работа – заказы клана! И то, что мы позволили тебе развлекаться в этом заведении, не значит, что можешь позволять себе любую дурь! Девчонка! Ты абсолютно безответственно..
— Лиз, — мягко перебила Анна, — Девочка расстроена. Спокойней. Мы же сами разрешили.
Мать негодующе тряхнула волосами, но с усилием кивнула и замолкла.. Лина в который раз мимолетно удивилась тому, что Анна защищает ее… Что Лиз, такая резкая на язык и обращение, такая несдержанная, смиряется с подобным порядком вещей.
Раньше она ценила это и обожала бабушку за такое вмешательство. Когда в домике гремел очередной скандал, когда Лиз ледяным голосом изрекала очередное «нет», когда Лина закусывала губы, получив очередную пощечину, появлялась Анна. И после разговора наедине Лиз брала себя в руки. И часы тренировок сокращались до семи.. и мать соглашалась подумать о школе танцев.. и.. нет, щенка ни в коем случае! Но птицу можно..
Раньше она любила бабушку за такое вторжение в свое воспитание, со страхом думая, что было бы, если б та не вмешивалась… Раньше она это ценила. Потом поняла, что между резкими требованиями матери и мягкими уговорами Анны не такая большая разница. Они обе решили за нее, кем ей быть. Они обе привязывали ее к клану, к тому, что она едва терпела – к посещениям подземного мира, грязи и крови. К убийствам во имя поддержания собственной жизни. К данным у родового Пламени клятвам, к стекленеющим глазам очередной жертвы… К зверю в собственном теле.
Я не просила такой жизни! Я не хочу такой быть! И часто ненавижу вас за то, что вы не оставили мне выбора.
Она жила от субботы до субботы, с головой окунаясь в жар танца и гитарный перезвон, и только это пока помогало удержаться на краю.. Пока.
— Так что вам нужно?
— Лина..
— Вы б не пришли даром, правда? – в вопросе прозвучала скрытая горечь, – Так что на этот раз?
— Заказ.
— Нет, — ответила она, не успев подумать. – Нет. Мы же договаривались, что вы не трогаете меня, пока я не почувствую голод!
— Лина…
— Нет.
— Как ты разговариваешь, девчонка! Ты..
— Я-не-хочу.
— Детка, нам заказали очень необычную добычу – там такая магия! И мы по контракту имеем право на половину. Если ты получишь такое, то станешь сильнее всех. Только подумай, какая награда! Ты сможешь..
— Мне плевать.
— Лина!
— Хранительница?
— Ты обязана выполнить контракт, — сдавленным голосом проговорила Лиз. — Ты обязана, помнишь? Ты клялась.
— Ага. Когда мне было двенадцать! Только тогда никто не удосужился мне объяснить, на что я подписываюсь! Почему остальные клялись в шестнадцать, почему сейчас вы идете ко мне, а не к ним?
— Ты лучшая. Он силен, — вздохнула Анна, — И тебе пора вспомнить, кто ты. Без споров, Лина. Ты должна. Это нужно клану.
Есеня Жмурёнок по прозвищу Балу́й, веселый шестнадцатилетний парень, возвращался с базара в компании друзей, собираясь приятно провести время за кружкой пива. Настроение было отличным: не так часто ему отламывалось столько медяков сразу, чтобы можно было не только выпить самому, но и угостить товарищей. Лавочник Жидята в этот раз оказался щедрым — так ему понравился кинжал, который отец Есени выковал по его заказу.
— Жидята должен отдать тебе один золотой и четыре серебреника, — напутствовал его отец, зная, как безалаберно Есеня относится к деньгам. — Если даст меньше — нож не отдавай, я сам к нему пойду. Если сверху добавит медяков — оставь себе, так и быть.
Есеня слушал, вызывающе позевывая. Конечно, он и не думал отдавать медяки отцу, даже если бы тот потребовал: соврал бы, что Жидята их не дал. Сказали — золотой и четыре серебреника, чего еще надо? Жидята же отсыпал десяток медяков сверху и долго восхищенно рассматривал кинжал, наклоняя лезвие под разными углами к свету. Еще бы! Ведь этот булат варил сам благородный Мудрослов! Есеня, правда, считал, что в рецепте есть некоторые изъяны, но кто бы стал его слушать? Он раз-другой заикнулся отцу о своих мыслях на этот счет, но тот только топал ногами и орал что-то про свиные рыла и калашный ряд.
Не то чтобы Есеня ненавидел отца. Может быть, он его даже и любил, просто никогда не думал об этом. В детстве он как-то мирился с его существованием; став же постарше, с трудом стал выносить крутой отцовский нрав: отец считал, будто Есеня должен его уважать. И чем больше отец прилагал к этому усилий, тем сильней Есеня старался выразить ему презрение. Хотя, несомненно, отец его был человеком уважаемым, и всякий в городе знал, где живет кузнец Жмур. Но Есеня плевал на других: он имел собственное мнение обо всем на свете, и этого отец тоже никак не мог ему простить.
Единственное, что Есеня хотел бы унаследовать от отца, — это рост и телосложение. Но как назло родился похожим на мать — хрупкую, тщедушную женщину маленького роста. От матери же достались ему и глаза — цвета темного янтаря с зелеными прожилками. Конечно, ни хрупким, ни тщедушным Есеня не был, да и на рост не жаловался, но до отца недотягивал целой головы.
Ребята проталкивались сквозь толпу на базаре, посматривая по сторонам и принюхиваясь к ароматам копченой рыбы, горячих пирогов и жареного мяса. И хотя Есеня был голоден всегда, тратить деньги на еду считал серьезной ошибкой: дома худо-бедно накормят. А вот пива точно не нальют. Впрочем, не так уж худо и бедно его кормили: если бы он чаще появлялся дома, а не старался убежать оттуда при первой же возможности, то, наверное, давно бы растолстел. Среди простых людей едва ли нашлась бы семья богаче кузнеца Жмура, и дом их был выше всех на улице.
— Ой, лишенько-о-о-о! — раздался вой совсем рядом с Есеней. — Ой, детушки мои, детушки-и-и-и! Ой, украли, украли, все украли!
Маленькая худенькая горшечница с жидкими белыми кудряшками под смешным чепцом, наверняка приехавшая из деревни только чтобы продать свой нехитрый товар, заламывала руки и показывала всем обрезанный ремешок — все, что осталось от кошелька. Она уже свернула свой лоток — несколько горшочков стояло на маленькой тележке рядом с ней. Базар ей посочувствовал: со всяким же может случиться!
— Житья от воров не стало!
— Последнее заберут и не поморщатся!
— Сволочи, нигде прохода нет!
— Что ж ты, мать, за деньгами не смотришь?
Люди трогали руками свои кошельки, убеждаясь, что их сия чаша миновала, вздыхали с облегчением и старались отойти подальше от рыдавшей горшечницы.
— Все, все до медяшечки последней! Целый месяц работы! Чем я буду детушек теперь кормить! Мало я вдова горемычная, и за мужика и за бабу в семье, так ведь еще надо же!
Горшечница опустилась на колени и зарыдала без слов — громко, надрывно, хватаясь руками за свои жидкие волосы и царапая лицо.
— Пошли, — Звяга дернул Есеню за руку. — Чего глазеть-то?
Есеня вырвал руку и ничего не ответил.
— Да что ж ты так убиваешься-то! — Какая-то женщина обняла горшечницу за плечи. — Еще посуды сделаешь и продашь, не помирать же теперь!
— Целый месяц! Целый месяц! — захлебывалась та. — Завтра за молоко надо деньги отдать, шестеро детей у меня! Шестеро, и все есть просят! И мужика нету-у-у…
Есеня ненавидел воров, и это было единственным, в чем его мнение совпадало с отцовским. Пожалел ли он несчастную вдову? Наверное. Он знал, что стоят горшки дешево, а делать их не очень-то легко: их сосед напротив был гончаром и частенько жаловался на это. Смотреть, как горшечница валяется в пыли и рыдает, было глупо, стоило уйти, и поскорее. Вот уже и жалостливая женщина поспешила скрыться в толпе, а Есеня как дурак таращил на горшечницу глаза и чесал в затылке.
— Слышь, мать… — наконец решился он, — ты это… кончай.
Он присел перед ней на корточки и легко подтолкнул в плечо. Иногда — впрочем, очень редко — на него находило желание быть хорошим.
— Как же мне… как же мне… — всхлипнула она.
— Да прекрати реветь, сказал! — рявкнул Есеня и снял кошелек с шеи. — Смотреть тошно!
— А мне не тошно? Мне не тошно? — вскинула горшечница зареванное лицо.
— На, возьми. Корми своих детушек, — Есеня протянул ей золотой. — На месяц, может, и не хватит, но как-нибудь протянешь, а?
Ее лицо на миг окаменело, рот приоткрылся. Она робко протянула грязную дрожащую руку и вцепилась в монету мертвой хваткой.
— Детонька… — прошептала она, — детонька… Как же мне тебя благодарить-то?
— Да брось ты! — фыркнул Есеня, поднялся и кивнул ребятам: — Пошли отсюда! Нашла тоже детоньку!
Он был доволен собой и видел, что ребята, хоть и не одобряют его, смотрят с восхищением и завистью. Подумаешь — золотой! Отец не бедный человек, нож за три дня сделал — и еще сделает. Конечно, в месяц он едва ли зарабатывал больше трех золотых, но ведь зарабатывал! И, между прочим, Есеня тоже хлеб ел не даром — отцовская кузня осточертела ему хуже горькой редьки.
Горшечница молча и быстро поднялась и потащила свою тележку прочь, положив монету за щеку — уж оттуда не украдут! Ребята же выбрались наконец из толпы, в которой и поговорить-то толком не было возможности, и направились в город.
— Ну чё, Балуй? Небось, боишься домой идти? — насмешливо посмотрел на Есеню Сухан, когда тот попытался повернуть в сторону кабака. Сам Сухан был маменькиным сынком — розовощеким, с большими глазами и длиннющими ресницами, немного ниже ростом, чем Есеня. Но во всем брал пример с товарищей, чем заслужил их снисхождение.
— Чего это я боюсь-то? — Есеня пожал плечами.
— Ну те батька и всыплет за золотой! — кивнул Звяга.
— Чё, в первый раз, что ли? — хмыкнул Есеня и повернул к дому. — Подумаешь!
В их троице главным, несомненно, считался Звяга. И хотя Есеня казался со стороны заводилой, на самом деле Звяга просто не лез вперед. Он был старше Есени почти на год и в жизни разбирался гораздо лучше.
Конечно, домой идти вовсе не хотелось. Никакой вины за собой Есеня не чувствовал, но отцу ведь этого не объяснишь. А раз кто-то считает, что он боится отцовского гнева, то кабак придется отложить.
— Ты чокнутый, — Звяга сплюнул на пыльную мостовую. — Какого рожна ты ей золотой-то отдал? Щас бы уже в кабаке сидели, а теперь дождешься тебя, как же!
— Не твое дело. Захотел и отдал, — ответил Есеня. — А вообще, можете и подождать — у вас-то, небось, своих денег сегодня нету.
— Подождем, подождем, не боись. Я вот нарочно у ворот встану, послушаю, как ты у батьки будешь прощения просить.
— Когда это я у него прощения просил? — Есеня вскинул голову.
— А что, никогда не просил?
— Никогда! — Есеня смерил товарища взглядом.
— Ври больше! — расхохотался Сухан.
Есеня обиделся и пошел быстрее. Он на самом деле никогда не просил у отца ни прощения, ни пощады, когда тот драл его всем, что попадалось под руку, — зачем доставлять ему удовольствие? Еще лет в десять он понял, что отца его молчание выводит из себя, и получал от этого злорадное наслаждение, отлично зная, что жалобным криком мог бы и смягчить суровое родительское сердце.
Пока друзья смотрели ему в спину, Есеня шел быстро, гордо расправив плечи, но как только калитка за ним захлопнулась, решительности у него поубавилось. Да из-за золотого отец взбесится так, что, чего доброго, и вовсе убьет.
— Ну, — услышал он голос отца из конюшни, — чего ты там встал? Давай быстро, я тебя давно жду!
Услышал, наверное, как хлопнула калитка… Ничего не поделаешь. Есеня почувствовал, как дрогнули колени, и зашел в конюшню. Отец чистил Серка — собирался куда-то ехать, не иначе.
— Ну? — снова поторопил отец.
Есеня не спеша снял с шеи кошелек и вытряхнул на ладонь четыре серебреника — медяки он давно припрятал поглубже. Отец похлопал коня по шее, постучал скребком по стене и вышел из денника, вытирая руки об штаны. Есеня молча протянул ему деньги, стараясь, чтобы лицо выражало исключительно презрение к происходящему, а не волнение или страх.
— Эй, а где золотой? — миролюбиво спросил отец.
— Потерял, — Есеня пожал плечами.
Отец посмотрел на Есеню, хлопая глазами, потом лицо его вытянулось от огорчения, он не удержался и растерянно спросил:
— Как это «потерял»?
— Очень просто. Потерял — и все.
— Ты что говоришь? Ты… оставь свои дурацкие шутки! Быстро давай сюда деньги! — лицо отца перестало быть удивленным и постепенно наливалось кровью.
— Да говорю же — потерял, нету у меня больше ничего, — хмыкнул Есеня как можно более равнодушно.
— Ты соображаешь? Ты сам понимаешь, что делаешь? Где золотой, я тебя спрашиваю? Куда ты мог деть такие деньги?
— Говорю же — потерял.
Отец сгреб воротник Есени своей могучей пятерней, прижал его к стене и зашипел прямо в лицо, брызгая слюной и вытаращив покрасневшие глаза:
— Ах ты змееныш! Мало того, что ты лентяй и неумеха, мало того, что ты родителей ни во что не ставишь, ты еще деньги у меня воровать будешь?
Есеня решил промолчать.
— Ты представляешь, сколько это денег? Ты понимаешь, что нам две недели придется жить впроголодь? Твоей матери и твоим сестрам! Я бьюсь с утра до ночи, а ты будешь гулять где-то целыми днями, а потом таскать у меня деньги? Так, что ли? Мать каждый медяк бережет, выгадывает, как отложить хоть немного на будущее, а ты мне говоришь, что потерял золотой?
С этим Есеня не мог не согласиться — они оба, и отец и мать, были помешаны на деньгах и отложили на будущее столько, что не стоило и беспокоиться: десяток накопленных золотых он считал сказочным богатством. Рука отца между тем потянулась к стене, где висели вожжи, и Есеня сощурил глаза — он ничего другого и не ожидал.
— Убью щенка паршивого! — отец толкнул его на пол — силищу он имел необыкновенную, Есеня же, хоть и был крепким пареньком, но с отцом сравниться не мог. Поэтому растянулся посреди конюшни и поспешил отползти и забраться в угол, пока отец наматывал вожжи на руку.
Поначалу он еще отбивался руками от узких, тяжелых ремней, но быстро спрятал голову в коленях и обхватил руками ребра — отец всегда бил так, словно хотел вышибить из него дух, и не особенно заботился о том, куда попадает. Серко, услышав свист вожжей, забился в деннике и жалобно заржал — ему было страшно. Есене тоже. Страшно и очень больно. Он стискивал зубы и сжимался в комок все тесней. Это просто надо пережить, перетерпеть… Серко стучался об стены денника так упорно и ржал так надрывно, словно это его хлестали вожжами, а не Есеню.
На шум скоро прибежала мама и, как всегда, не посмела приблизиться — когда-то, когда Есеня был еще маленьким, отец оттолкнул ее в сторону, и она сломала ключицу. Потому теперь и сама боялась попасть мужу под горячую руку.
— Жмур, не надо так, не надо! — кричала мама. — Ты глаз ему выхлестнешь! Ты убьешь ребенка!
— Убью, точно убью когда-нибудь, — приговаривал отец.
— Пожалуйста, Жмур, перестань! Хватит, я прошу тебя, хватит!
— Мало! Сколько ни бью — все мало! Сволочь. Паршивец.
Есеня закусил губу — лучше бы мама не приходила, отец от ее слов злился только сильней и сильнее бил, и терпеть это стало почти невозможно. Отцу бы уже надоело, если бы не ее уговоры. На этот раз он, похоже, вообще никогда не остановится. Впрочем, так Есене казалось всегда.
— Жмур, хватит! — мама расплакалась. — Я умоляю, не надо больше, Жмур!
— Я его научу, поганца!
Предательские слезы комом встали в горле — Есеня больше не мог терпеть. Он выдохнул и задержал дыхание, чтобы не вскрикнуть, но не мог не вздрагивать от каждого удара, все тесней прижимаясь к стене. Его затошнило, и поплыла голова, когда отец отбросил вожжи в сторону и, оттолкнув маму, вышел вон, бормоча под нос ругательства.
— Есенюшка, — мама склонилась над ним и осторожно тронула его за плечо пальцем. От ее легкого прикосновения по телу пробежала дрожь, — сынок, ты живой?
— Живой, живой… — проворчал Есеня, с трудом освободив закушенную губу.
— Сыночка, что ж ты опять наделал-то?
— Ничего. Золотой потерял, — Есеня не решался поднять голову и очень хотел перестать дрожать.
— Как? — бестолково спросила мама и убрала руку.
— А вот так, — от злости захотелось рассмеяться. Деньги она, похоже, жалела сильней, чем сына.
— Как же так… Целый золотой?
— Не, половинку тока, — Есеня усмехнулся и пошевелился — ух, как это было больно!
Отец прошелся по двору туда-обратно — его тяжелые шаги и ругательства слышались и в конюшне. Видно, что-то пришло ему в голову, потому что он быстро вернулся, отпихнул в сторону мать и ухватил Есеню за шиворот. Признаться, Есеня испугался чуть не до слез — вдруг отцу захочется всыпать ему еще немного? Но отец поднял его на ноги и потащил во двор, к калитке.
— Убирайся с глаз моих! Ищи деньги где хочешь! И пока не найдешь, не смей возвращаться!
Он распахнул калитку и швырнул Есеню вперед, к ногам Сухана и Звяги, которые и вправду никуда не ушли — то ли подслушивали, то ли надеялись на пиво. Есеня проехался носом по твердой пыльной дороге, а оба товарища дружно расхохотались. Да, что и говорить: выход получился блистательный. Калитка захлопнулась, Есеня вдохнул пыль, с трудом поднял голову и хохотнул, надеясь встать на ноги так, чтобы ребята не заметили, как ему больно шевелиться, — удалось ему это превосходно. Он залез в потайной карман, собственными руками пришитый к штанам, негнущимися дрожащими пальцами вынул звонкие монетки и подкинул их на ладони.
— Ну чё? Пивка? — улыбнулся он, довольный собой. — Надеюсь, вы ждали меня не слишком долго?
— Ну ты даешь, Балуй! — Сухан хлопнул его по плечу так, что Есеня поморщился. — Я думал — все, отлеживаться будешь до утра, и никакого пива нам не светит.
— Ерунда! — презрительно ответил Есеня. — И похуже бывало. Пошли отсюда, а ну как батя передумает меня отпускать.
— Отпускать? — рассмеялся Звяга. — Мне показалось, тебя вышвырнули из дома!
— Ну да. А какая разница? — спросил Есеня и захохотал, глядя на непонимающую рожу Звяги.
В кабаке сидели долго. Обычно Есеня находил себе приключение до наступления темноты — а любил он подраться и потискать пухлых девок, — сегодня же драться ему что-то не хотелось, а девки шарахались от его окровавленной рубахи и распухших посиневших пальцев. Нет, конечно, вечер зря не прошел — сама по себе возможность сидеть за кружками пива так долго и гордо выставлять на показ остатки мелочи, зажатой в кулаке, уже чего-то стоила. За их столом сидели приезжие сомнительной наружности, которые достаточно выпили для того, чтобы не пренебрегать обществом мальчишек.
— И вот представь себе, — говорил Есене один из них, заросший кучерявой бородой и пыльными густыми волосами, — представь. Забирают Тугожира в тюрьму. Ни за что: со стражником он подрался у ворот, тот с него хотел денег взять за проход. Так вот, забирают его в тюрьму, через десять дней он выходит, и что бы ты думал? Если это Тугожир, то я — благородный Огнезар! Он какой-то стал… ну, помешанный вроде. Работать, говорит, буду! За всю жизнь и дня не работал, с вольными людьми с двенадцати лет якшался, и тут — на тебе! Веселый раньше был, а теперь — серьезный такой. Нанялся в подмастерья к плотникам, бревна распускать. Я его спрашиваю: что с тобой там сделали, Тугожир? Он отвечает: тебе этого не понять, я счастливым человеком стал. Женюсь, говорит, деток заведу.
Есеня откровенно скучал. Всем известно, что преступников выпускают из тюрьмы ущербными, дядька просто не местный и никогда об этом не слышал. Или не встречался с такими… ущербными. Все эти разговоры про счастье — чушь и вранье. Никто никогда не видел, как они улыбаются, а тем более — смеются. Мало кто знал, что происходит за стенами тюрьмы на самом деле, и чего только об этом не рассказывали… А ущербных в городе было навалом — например, сосед Есени, гончар. С такими люди общаться не любили и относились к ним с жалостью, смешанной с отвращением, как к калекам. Ни один отец не отдал бы дочь замуж за ущербного, и невест они себе искали далеко от города.
— Слышь, дядя, — Есеня не знал, как избавиться от навязчивого рассказчика, — мне отлить надо. Погоди немного, а?
— Нет, это ты погоди. Дай рассказать!
— Серьезно надо, — Есеня поднялся. — Да я вернусь!
Он выскользнул во двор. Погода испортилась, накрапывал мелкий дождь, и на улице почти стемнело. Есеня был достаточно пьян, чтобы не думать о том, куда пойдет ночевать, — домой он, конечно, не собирался. Дождь немного его отрезвил — не спать же на улице? Есеня обошел кабак и хотел пристроиться к забору, как вдруг из сумерек навстречу шагнул человек. Он был одет в широкий черный плащ с опущенным на лицо капюшоном.
— Стой, — шепотом велел он и взял Есеню за плечо — сегодня все сговорились хватать его за плечи.
— Тебе чё надо? — Есеня смерил незнакомца взглядом.
— Помоги мне, парень. Возьми вот это. — Незнакомец быстрым движением снял что-то с шеи, на секунду откинув капюшон, и протянул Есене руку. В сумерках мелькнули светлые, чуть вьющиеся волосы, блестящие залысины и костистый нос на широком плоском лице.
— Зачем оно мне?
— Возьми. Только не продавай. Дня через три я его заберу, три золотых заплачу, если сохранишь. Ты и за золотой не сможешь его продать.
Есеня протянул руку и посмотрел: это был медальон, маленький, довольно заурядный, серебряный, в форме сердечка с двумя камушками на обеих створках: с одной стороны красным, с другой — зеленым. Может, память о чем-то? Но зачем тогда отдавать его кому-то на хранение?
— А есть у тебя три золотых? — недоверчиво спросил он и тут же понял, что спросил напрасно: перед ним стоял благородный господин. Незнакомец посмотрел на Есеню так, что мурашки пробежали по телу.
— Где тебя искать?
Есеня и сам не понял, почему сразу ответил:
— Спроси кузнеца Жмура. Я его сын.
— Возьми задаток, — губы благородного изогнулись в подобии улыбки. — Если продашь — найду и убью.
Он полез в карман, выудил оттуда монету и, подкинув ее ногтем большого пальца, уронил к босым ногам Есени. Жест был презрительным, даже оскорбительным, и в ответ Есеня хотел швырнуть медальон незнакомцу в лицо, но не успел — тот шагнул в темноту так же неожиданно, как и появился оттуда. Есеня от удивления потряс головой, постоял немного и двинулся следом — ничего волшебного в появлении и исчезновении благородного не оказалось: в заборе зияла широкая дыра, прикрытая снаружи тенью толстого дуба. Он выглянул на улицу и увидел, как человек в плаще бежит вперед, путаясь в его полах, а из-за угла на красивых тонконогих конях выезжают трое благородных.
— Это он! — сказал один из них, остальные молча кивнули и пришпорили лошадей.
— Остановись, Избор! — крикнул тот, что ехал впереди. — Остановись, или мне придется действовать силой!
Есеня не сомневался, что конные догонят своего товарища, и ему очень хотелось посмотреть, что будет дальше. Человек в плаще добежал до поворота, конные свернули за ним, через несколько секунд оттуда раздался звон клинков. И только когда все стихло, Есеня, так и не удовлетворив до конца своего любопытства, вернулся во двор. Было бы глупо не поискать монетки, которую ему под ноги кинул благородный господин, —серебреник мог бы сейчас очень пригодиться. Есеня пошарил руками в траве, без труда нащупал монетку, поднес ее к глазам и, не очень им доверяя, попробовал монетку на зуб. Незнакомец кинул ему золотой!
— Ничего себе! — пробормотал Есеня. Такого задатка он не ожидал. Кто их знает, этих благородных — может, у них других денег и не бывает?
Мелькнула мысль вернуть монетку отцу, но он тут же ее отбросил: тогда отец решит, что он и вправду украл у него деньги, а потом испугался и захотел все исправить. Нет, если бы Есеня и вздумал воровать у отца, то уж сдаваться так легко не стал бы точно. Он прикинул, сколько пива можно выпить на один золотой, — цифра получилась внушительная, а считал он всегда хорошо. Да весь город можно угостить!
Есеня сел на землю и задумался, разглядывая золотой, поблескивавший в руке. Интересно, на что еще его можно потратить? Ну, наесться от пуза. Жареной гусятины. И еще… еще купить леденчиков. Девчонок угощать. О! Ножик можно купить! Не такой, конечно, как он сегодня отдал Жидяте, — тот был булатным, с камнями на рукоятке. Камней на рукоятке Есене не требовалось, но булат с ними по цене сравниться не мог. А обычный ножик он себе и сам мог выковать — даром, что ли, в кузнице с малолетства торчал?
Сколько Есеня ни размышлял, больше чем полсеребреника истратить с пользой не получалось, разве что действительно устроить разгул и напоить половину города. Неожиданно выяснилось, что деньги ему вовсе не нужны. То, чего ему по-настоящему хотелось, за деньги купить было нельзя. А хотелось ему жить так, чтобы его никто не трогал. Есеня и сам толком не мог объяснить, чего он хочет. Ходить по кабакам? Весело, конечно. Но, например, сегодня уже надоело. И дядька этот бородатый к нему привязался, хоть назад не возвращайся! Зато он точно знал, чего не хочет: жить, как отец. Работать с утра до ночи и подсчитывать деньги — и то, и другое вызывало у Есени только отвращение.
Однажды отец велел ему наделать дужек для ведер — не ахти какая сложная работа, если прутья уже вытянуты. Но даже это Есене делать было противно. Чтобы не скучать, он сначала долго размышлял о том, для чего ведрам дужки, почему их надо делать обязательно железными и почему именно полукруглыми — ведь руке же неудобно? Вместо того чтобы работать молотком, он вычерчивал на земляном полу разные формы дужек, убеждаясь в том, что рано или поздно их форма превратится-таки в полукруг, если не сделать ее верхнюю часть жестче. Потом он вспомнил, что ведра носят чаще на коромысле, чем в руках, и это в корне изменило его точку зрения: нужны разные дужки! Одни — для рук, другие — для коромысел. Есеня изрисовал весь пол, и когда отец пришел взглянуть на его работу, с гордостью продемонстрировал ему рисунок самой совершенной дужки для ведра, которое удобно носить в руках и можно легко цеплять за коромысло.
Отец не оценил, врезал Есене по затылку и сказал, чтобы тот занимался делом, а не выдумывал ерунду. После этого Есеня понял, что выдумывать ерунду — самое интересное на свете занятие. Еще ему нравилось смотреть на звезды — подолгу, целыми ночами. Не для того, чтобы любоваться, нет! Он хотел понять, почему они движутся так, а не иначе. С солнцем все было просто, с луной — гораздо сложней, а звезды и вовсе делали, что хотели. Однажды ясной зимней ночью Есеня чуть не замерз — заснул, сидя в сугробе и глядя в небо. Батя выдрал его, не дожидаясь, пока он отогреется.
К шестнадцати годам Есеня неплохо разбирался в качестве и выплавке стали — гораздо лучше отца, потому что тот никогда ни на шаг не отступал от готовых рецептов и слушал лишь благородного Мудрослова: именно в его присутствии выплавляли булат, по его команде ставили тигель в горн, по команде вынимали, по команде охлаждали — Есеня давно понял, чего Мудрослов добивается и как, но и тут отец Есене не доверял; наоборот, его почему-то раздражали попытки сына усовершенствовать процесс. Отца сильней волновало умение делать что-то руками, а тут Есеня явно подкачал: за что бы он ни брался, все выходило у него кособоким.
Поэтому больше всего на свете Есеня ненавидел кузницу и больше всего любил убегать из дома. Ночку-другую побродить вокруг города, посмотреть на звезды, подумать о том о сем. Жаль, что ни за какие деньги нельзя было сделать так, чтобы никогда не возвращаться домой.
Лучше бы незнакомец дал ему серебреник. Золотой и разменять-то будет трудно. Есеня уныло посмотрел на медальон, болтавшийся на цепочке: продать за пару серебреников, что ли? Благородный обещал найти и убить… Ну да выкрутиться всегда можно.
Дождь насквозь промочил рубаху, с волос текло за шиворот, спина болела, пальцы плохо гнулись, и Есеня совсем приуныл. Зачем незнакомец дал ему этот золотой? Только душу растравил. На улице стемнело окончательно, и Есеня подумал, что пора возвращаться к ребятам. У него оставалось еще четыре монетки, хватило бы всем по пиву и завтра на хлеб.
Но как только он поднялся на ноги, у ворот раздался топот копыт, и не меньше полутора десятков стражников, с факелами и криками, въехали во двор. Бояться Есене было нечего, но ему почему-то совсем не хотелось, чтобы на него смотрели подозрительно или хватали за руки, расспрашивая, что он тут делает. Однако и пересилить любопытство он не мог: что это понадобилось стражникам в кабаке так поздно вечером?
Есеня осторожно подкрался к окну: стража что-то искала, и искала так упорно, что всех, кто сидел за столами, раздевала донага и перетряхивала одежду. Сверху вытащили голую девку с престарелым любовником, подняли на ноги вусмерть пьяных приезжих разбойничьей наружности. Когда обыск ничего не дал, перевернули вверх дном весь кабак, перебив гору посуды.
— Кто тут еще был сегодня вечером? — спросил старший из стражников у хозяина. Тот и так трясся, как мокрая мышь, а тут и вовсе начал заикаться.
— В-в-возняк был… Еще двое де-деревенских, я их не знаю… Но они давно ушли, днем. Жмуренок куда-то делся, весь вечер тут торчал, и пиво не допил — вон его кружка стоит. А больше… в-в-вроде, все еще тут…
И тут до Есени дошло: они ищут медальон! Не так трудно было сложить два и два. Незнакомец спихивает ворованную вещицу первому встречному, через пять минут его хватают, медальона не находят — куда он мог его деть? Только спрятать или отдать кому. Есеня поспешил оторваться от окна и пробрался к дырке в заборе. И вовремя: стражники, ругаясь, выпроводили всех за ворота и принялись искать во дворе. Смотреть на их бесполезное занятие Есене стало скучно, и он быстренько догнал ребят, направлявшихся к дому.
— Ты где был? — спросил Звяга.
— Стражников видал? — Сухан был полон впечатлений.
— Видал, как они у вас в заднице чего-то выискивали, — хохотнул Есеня.
— Сволочь. Сам, небось, на дворе прятался?
— Ага, — Есеня расплылся в довольной улыбке. — Эх, приключений мне хочется! А то просидели, как придурки, весь вечер.
— Какие приключения, ночь уже. Домой пора, спать. — Звяга посмотрел по сторонам.
— Ну и иди спать, тебя никто не держит. А мы с Суханом к белошвейкам пойдем. Я тут узнал кое-что.
— Что? — хором спросили оба приятеля.
— У них с чердака можно в спальню спуститься, ночью чердак не запирают. Они там белье сушат — и окно, и дверь открыты.
— Ага, — недоверчиво посмотрел на него Звяга, — а как ты на чердак-то влезешь?
— Я-то влезу, не боись!
В швейной мастерской работали молодые девицы — не столько городские, от которых проку было маловато, сколько деревенские. Иногда одна белошвейка кормила пяток своих братьев и сестер, принося в дом больше, чем отец семейства. В деревне жили бедно, гораздо хуже, чем в городе. Поэтому и замуж они не торопились. Правила в мастерской действовали строгие: после заката выходить на улицу девушкам запрещали, чтобы не гуляли по ночам, а потом не спали за работой. Впрочем, белошвейки свободой нравов мало отличались от продажных девок, только денег за любовь не требовали. Охраняла их старая ведьма по имени Жура. Говорят, в молодости звали ее Журава, но, глядя на нее, трудно было в это поверить. Это она придумала запирать мастерскую снаружи, а на окна вешала тонкую нить, чтобы утром проверять: открывали их девушки или нет.
Влезть в мастерскую через чердачное окно и вправду было непросто и рискованно. Но Есеня давно хотел испробовать одну маленькую хитрость: воспользоваться колодезным журавлем. Звягу подняли наверх вдвоем, он закрепил веревку на потолочной балке, и по ней благополучно поднялись Есеня с Суханом.
— Ну Балуй! Ну ты голова! — сказал Сухан, последним влезая в узкое окошко.
Есеня подмигнул ему и с победным кличем кинулся по лестнице вниз:
— Девки! Просыпайтесь! Балуй пришел!
Несмотря на то, что некоторые из них были старше Есени лет на десять, а то и больше, мальчишек они все равно принимали за серьезных поклонников. В ответ раздались радостные визги, дверь в спальню распахнулась, и Есеня ввалился в объятья теплых и румяных со сна белошвеек.
В первый раз его привел сюда знакомец, давно искушенный в таких похождениях. Есене тогда едва исполнилось пятнадцать лет. Он еще не знал, зачем мужчины ходят к женщинам, чувствовал себя не в своей тарелке, отчего бычился и грубил. Пухленькая Сияна, старшая среди белошвеек, увлекла его за ширму — имела она такую привилегию, — и там Есеня впервые познал любовь.
Теперь же он приходил сюда как завсегдатай, которому неизменно радовались. Есеня готов был любить каждую из них и всех сразу — юношеская кровь кипела, и страсть плескалась через край.
— Девушки, я вас люблю… — томно выговорил он и состроил самую обаятельную физиономию, на которую был способен. Впрочем, в темноте ее никто не оценил.
Сухан и Звяга, не менее любимые белошвейками, тоже оказались в спальне, кто-то зажег лампы, девушки занавесили окна поплотней и усадили дорогих гостей на кровати.
— Кушать будете, мальчики? — спросила молоденькая Ивица.
— Да! — хором выкрикнули герои-любовники. Пиво пивом, а Есеня даже не обедал.
Их кормили рыбным пирогом, который они уминали за обе щеки, млея в объятьях соскучившихся по ласке красавиц.
— Балуй, а что это у тебя кровь на рубашке? — спросила Голуба, осторожно проводя рукой по его лопаткам.
— Да так, — равнодушно ответил Есеня, — со стражниками на базаре поцапался.
— Ой-ой-ой! — засмеялась она. — Небось, батька выдрал!
— Да честно говорю. Во, смотри, все костяшки ободраны, — он продемонстрировал ей разбитые руки. — Он, гад, к деду какому-то прикопался, что тот не на месте встал. А у деда стекло расставлено — красота неописуемая. Стражник хотел лавочку его смести, а тут — я. Ну, подрались, вломил я ему за его наглость, но он, сволочь, своих позвал! Пока их трое было, я еще отбивался, а против восьмерых не устоял…
Есеня скромно опустил глаза. Белошвейки, пряча улыбки, кивали, Звяга зажимал рот, чтобы не расхохотаться, а Сухан непонимающе хлопал ресницами и даже открыл рот, чтобы что-то спросить, но Звяга ткнул его локтем в бок.
— Геройский ты парень, Балуй, — сказала, поднимаясь, Прелеста (ей было лет тридцать). — Пострадал, значит, за правое дело?
— Ага, — не моргнув глазом ответил Есеня.
— Снимай рубаху, промою, а то все простыни нам перепачкаешь. Чего, и мамка не пожалела?
— Да некогда было домой заходить, — он стащил рубаху через голову.
— Ой, а что это у тебя? — Голуба ткнула пальцем в медальон, который Есеня повесил себе на шею.
— Это мне девушка одна подарила. На память.
— Богатые у тебя девушки. Работа-то тонкая, — она взяла медальон в руки и нагнулась, разглядывая его в полутьме. Есеня не удержался и схватил ее за крепкую грудь, которая была так хорошо видна в широком вырезе рубашки. Голуба выпустила медальон, взвизгнула и расхохоталась.
— Спиной повернись! — велела Прелеста. — Успеешь еще наиграться!
— Ой, девчонки, я никогда наиграться не успею! — вздохнул Есеня, покорно отворачиваясь.
Прелеста взлохматила ему вихры и рассмеялась — звонко, словно колокольчик.
— Маленький, бедненький… — Ивица села перед ним, прижала его лицо к своей груди и поцеловала в макушку. — Больно было?
— Ерунда, — фыркнул Есеня и вдохнул ее запах — пирогов и свежего белья.
Девушки собрались вокруг него впятером и жалели трогательно и искренне — нерастраченная нежность всегда проливалась на мальчишек в избытке. Не столько по мужчинам они скучали, сколько по неродившимся сыновьям.
— Тише, Прелеста, — шипели они на подругу, — корочку сорвешь.
— Балуюшка, тебе не больно?
— Живого места нет… надо ж так ребенка…
— Девки! Кончайте выть! Я кое-что придумал! — Есеня вскинул голову и попытался повернуться, но Ивица прижала его шею покрепче.
— Не дергайся. Что ты придумал?
— Как мы вас на троих делить будем, а? Я вот всех люблю, не знаю как Звяга.
— Я тоже, — поддакнул Сухан. Звяги слышно не было, зато в противоположном углу кто-то возился и шумно дышал.
— Давайте глаза мне завяжем, и я вас на ощупь буду узнавать. Кого первой узнаю — ту и возьму. И Сухан тоже. Звяга-то, поди, занят уже.
— Выдумщик ты, Балуй. Смотри, довыдумываешься, заберут тебя в тюрьму, — вздохнула Прелеста.
— За что это?
— А им не надо искать за что, они повод-то найдут придраться. Брат мой старший тоже умницей был… И пел так красиво. И забрали-то за безделицу — серебреника недоплатил, когда налоги собирали. А как выпустили, так он и не пел больше. И вообще стал… не такой.
«Вот твари, — подумал Есеня, — в ущербного превратили…»
— А слышали вы про медальон? — спросила Голуба. — Говорят, у благородных есть какой-то медальон. Хранится он в спальне самого Градислава. Кто тот медальон откроет, на всю жизнь счастливым станет. Поэтому благородные такие счастливые, а мы — нет.
— Ты, наверное, его в спальне Градислава видела, — рассмеялась Прелеста.
— Нет. Мне рассказала служанка в доме благородного Мудрослова, когда я ездила к ее хозяйке платье примерять. Она много про благородных может рассказать, она же там все время живет…
— Ну вас с вашими благородными, — Есеня снова попытался вырваться. — Давайте играть. Схватили, мучают, жить не дают!
— Терпи, немножко уж осталось, — Прелеста легко ткнула его кулачком в затылок. — Тебе все бы играть. Совсем еще мальчик…
— Щас я тебе покажу, какой я мальчик, — Есеня изловчился и хотел ее схватить, но у него ничего не получилось.
На рассвете белошвейкам еле-еле удалось его поднять и выпроводить вон — Есеня, как всегда, не рассчитал сил. Звяга и Сухан давно разбежались по домам, и больше всего Есене хотелось спать. Внутри было пусто, колени дрожали от усталости, лицо горело, как и натертые простынями кровоточащие ссадины — он все равно перепачкал белошвейкам белье, несмотря на старания Прелесты.
Есеня зашел в пивную около базара, не рискнув пойти в тот кабак, где стража искала медальон, потихоньку забрался на сеновал и проспал до самого ужина. Идти никуда не хотелось, зато хотелось есть. Есеня вылез с сеновала, пока его не заметил хозяин и не потребовал платы за «ночлег», и вышел на базар. На три монетки можно было взять три кружки пива, угостить ребят, а четвертой ни на что, кроме ржаного хлеба, не хватило бы. Есеня угрюмо прошел мимо лавки со сластями, понюхал жареных гусей, с отвращением посмотрел на сырую рыбу и встал напротив молочных лотков. Как, оказывается, ему хотелось молока! Гораздо больше, чем пива. Но большая кружка стоила два медяка, а такой роскоши Есеня себе позволить не мог. Он почесал в затылке, проглотил слюну и побрел дальше. В конце концов, жертвовать дружбой ради брюха он не собирался, ведь обещал вчера ребятам угощение.
Звягу и Сухана он нашел в условленном месте, они уже сходили в кабак, и хозяин прогнал их взашей — во дворе до сих пор толпились стражники, упорно перекапывая землю. Есеня благоразумно промолчал, хотя его так и подмывало рассказать друзьям про медальон и благородного незнакомца.
Не успели они усесться в пивной у базара и отхлебнуть по глоточку из больших глиняных кружек, как в дверях приоткрылась щелочка, и в ответ раздался дружный свист и гогот.
— Давайте к нам!
— Не боись, двигай сюда!
— Эй, красотулечка, ну чё ты там прячешься?
Не иначе в пивную заглянули девки — кому бы еще тут так обрадовались? Есеня вывернул шею, оглядываясь на дверь, — долгий сон и плотный, хоть и дешевый, ужин вернули его в прежнее состояние, и от нового приключения он бы не отказался. Несмотря на то, что в пивной и без него хватало удальцов — постарше, посильней и побогаче, — Есеня не считал себя не заслуживающим женского внимания.
— Эй, малышки, не ломайтесь! — улюлюкали со всех сторон.
— Иди ко мне на ручки, моя курочка!
— Лапочка, плюнь ему в наглую рожу, иди ко мне!
Есеня хотел выкрикнуть что-нибудь эдакое, что, несомненно, привлекло бы внимание девчонок именно к нему, и привстал, разворачиваясь к двери лицом: у входа, теребя передник, краснея и не смея ступить вперед ни шагу, стояла его сестренка Цвета, а за ее спиной пряталась ее подружка, имя которой Есеня никак не мог припомнить.
Есеня вскочил на скамейку:
— А ну-ка заткнитесь все! — гаркнул он. — Чего, не видите — они мелкие еще!
— Ой-ой! — ответил ему парень, сидевший у входа. — Нашелся тут защитник девичьей чести! Не слушайте его, девчонки. Здесь о возрасте не спрашивают.
— Я сказал — заткнись! — Есеня запрыгнул на соседний стол, а с него — на следующую скамейку.
— Молчи, щенок, — отмахнулся парень, — или давно по заднице не получал? Молодой еще мне рот затыкать.
Есеня преодолел последний стол и спрыгнул на пол перед обидчиком — все вокруг поняли, что девчонки имеют к Есене самое непосредственное отношение, и перестали к ним цепляться. Этот же наверняка искал, обо что почесать кулаки. И Есеня подраться был не прочь — он таких случаев никогда не упускал.
Парень, как и большинство гостей пивной у базара, наверняка приехал из деревни, поэтому Есеня чувствовал себя уверенно: свои не дадут пропасть просто так. И точно: не успел парень подняться на ноги (а роста он оказался огромадного — ну почти как отец Есени!), из-за стойки раздался недовольный бас хозяина:
— Оставь Жмуренка, Гутора. Или я тебя отсюда вышвырну.
— Да я сам с ним разберусь! — Есеня презрительно сощурился и поднял голову, но потом спохватился и оглянулся на сестренку. — А ну марш отсюда! Быстро!
Девчонки не заставили себя ждать и юркнули в приоткрытую дверь.
— Не люблю наглых щенят, — хмыкнул Гутора, закатывая рукава.
— Смотри, наглые щенята тоже кусаются! — ответил Есеня и хотел ударить первым, но не понял, как его рука оказалась заломленной за спину. Он вообще не успел ничего понять — все произошло за одну секунду. Парень ухватил его за волосы на затылке, со всего размаху приложил лицом об стол, а потом пинком отправил в сторону двери. Она распахнулась от удара головой, Есеня пролетел по ступенькам вниз и рухнул под ноги сестренке и ее подружке.
Гутора ничего не сказал ему вслед, только подошел к порогу, отряхнул ладони друг о друга и захлопнул двери поплотней.
Во рту было солоно от крови, сильно болел нос, голова трещала по всем швам. Да. Не получилось. Есеня приподнялся и потряс головой.
— Есеня… — над ним склонилась сестренка.
— Ты чего сюда приперлась! Дура! — рявкнул он и сел.
Из-за двери раздался шум драки, звон разбитых кружек и грохот опрокинутых столов. Не иначе хозяину не понравилось поведение Гуторы — он вообще недолюбливал деревенских и частенько ворчал: «Понаехали тут».
— Ты видишь, что из-за тебя делается? — Есеня кивнул на дверь и размазал рукавом кровь из носа. — Ты что, не знаешь, какие женщины сюда ходят?
— Меня батя за тобой послал, — сестренка покраснела так, что пятна расползлись и по шее.
— А ты батю больше слушай! Чего ему надо?
— Он сказал, чтобы ты возвращался. Он ничего тебе не сделает…
— Очень я его боюсь! — фыркнул Есеня.
Дверь распахнулась, со ступенек вниз слетел Гутора и растянулся на земле рядом с Есеней. Хозяин вышел на крыльцо и пробормотал:
— Сказал — не трогай Жмуренка, так нет… Слышь, Балуй, ты как? Живой?
— Нормально.
— Девчонка твоя, что ли? — хозяин кивнул на Цвету.
— Сестренка.
— Иди, я тебе бесплатно кружку налью. Твою-то опрокинули. Будут они к нашим девкам цепляться, твари… понаехали тут…
Хозяин вздохнул и закрыл дверь.
— Пошли, провожу, — Есеня встал, отряхнулся и еще раз вытер нос рукавом. — А батьке скажи — когда захочу, тогда и вернусь. Тоже мне, одолжение сделал…
Он мельком глянул на подружку Цветы — та оказалась ладненькой, кругленькой, беленькой и румяной. Но Есеня отлично понимал, что это не незамужняя белошвейка и не продажная девка. За один невинный щипок можно от ее отца или братьев получить по шее так, что больше щипать не захочется. Не то чтобы Есеня боялся получить по шее, нет. Просто выглядело это как-то не по-людски. Хорошие девушки — они и есть хорошие девушки. Если бы его сестренку кто ущипнул, он бы тоже взбеленился.
Они вышли с базарной площади и свернули с мостовой на пыльную улицу, в сторону дома.
— К нам стражники сегодня приходили… — вздохнула Цвета.
— Да ну? Чего хотели? — удивился Есеня.
— Тебя спрашивали. Батя перепугался — убью, говорит, если он опять чего натворил! Но они его успокоили, сказали, что просто расспросить тебя хотят про одного человека. Вроде как они его ищут, а ты мог его видеть.
Медальон! Медальон они ищут! Ничего себе, уже и до дома добрались! Ну да, ведь хозяин кабака сказал, что Жмуренок был и ушел. Конечно, его быстро нашли.
— Ну, еще чего нового? — спросил он равнодушно.
— А мы не обедали сегодня. И вчера не ужинали. Батя сказал, что это из-за тебя. Хлеба только дал. И квасу. Даже молока не дал маме купить.
— Вот сволочь! Как будто у него в кубышке нету ничего! — Есеня сплюнул.
— Да ладно, мы потерпим. Ты только возвращайся, пока он добрый. А то потом опять взбесится.
— Вот еще! Очень надо. Взбесится, не взбесится! Если только об этом думать, вообще жить невозможно будет.
— Ты бы слышал, как он вчера ругался. Своими руками, говорит, стражникам сдам, пусть в тюрьму сажают. Сколько, говорит, ни бью — все как об стенку горох.
Есеня ухмыльнулся и почувствовал себя непобедимым.
<tab>Явление временных петель в формате космических перелетов было малоизучено — и за три дня усердного серфинга по всей имеющейся информации, базам и архивам удалось нарыть самые крохи. Несколько заметок перевозчиков, которые опаздывали с заказами, сокращали дорогу, хотя пользовались при этом проверенными станциями и маршрутами, но умудрялись попасть в зону коллапса и проторчать там от десяти до тридцати дней — это по их календарю, в то время как всекосмическому эталону проходило или в пять-шесть раз больше или, наоборот, меньше суток и часов. Была еще большая статья с красочными голографиями о том, как в такую временную переделку угодил большой круизный корабль. Но там вообще получилась настолько фантастическая история, что по ней даже сериал сняли. Александр ради интереса даже нашел — 28 серий — было в архиве в последнем общеразвлекательном пакете, что бесплатно закидывают космолетчикам на станциях, вместе с гигабайтами рекламных рассылок. Быстро просмотрел цифровой вариант, исключительно ради крупиц информации, потому что такой фильтрационный просмотр не может сравниться с визуальным, к которому обычно прилагается чашка горячего сливочного какао, банка карамельного попкорна, мягкий плед и семья рядом.
<tab>Печально вздохнул — ностальгировать в этом теле было как-то неудобно. Впрочем и кино было таким, что только на ускоренно цифровом варианте и глянуть. Историю двухсот человек превратили в паршивую мелодраму, а три месяца временной петли киноделы превратили чуть ли не в три года — иначе чем можно объяснить, что там все пассажиры успели перезнакомиться, пережениться, переразводиться, частично поубиваться и даже обзавестись детишками. Вопрос, чем питались все эти люди на протяжении трех лет, если круиз был рассчитан на месяц плюс традиционный двухнедельный запас на крайний случай, в кино так и не был раскрыт. Да и тема выживания и голода как-то осталась за кадром, зато слезы и отношения процветали во всей красе и форме. Александр, не колеблясь, удалил архив с сериалом — вот еще только память засорять искину всяким слезливо-романтическим шлаком.
<tab>Делать было все равно нечего — и, заварив кофе, благо запас был, он снова стал перебирать данные. Застывшее время, замершее пространство, вечная секунда, временная петля, часовой вираж — кроме красивых эпитетов ничего полезного. И эта неизвестность угнетала сильнее всего. Завис из-за поломки можно пережить, из-за движка тоже легко прикинуть сроки, когда это все восстановится, сбой из-за маршрутизации вообще запросто корректируется вручную, а тут… ничего. Ничего! и непонятно, когда это ничего пройдет, когда время сдвинется с этой мертвой точки, и они куда-то смогут переместиться.
<tab>— Я уже давно все проверил, — Рэй упорно сражался с Дядей Ко в виртуальные шахматы. Барсик развлекался тем, что запускал на экран с черно-белой доской игривого золотого мышонка, который норовил отгрызть кусочки слона и ферзя. Всем было скучно, так что против общего развлечения никто не возражал и не возмущался. — Как любят говорить люди: или само пройдет, или полный пи…
<tab>Александр растерянно побарабанил пальцами по краю терминала. Виртуальная королева погрозила пальцем — вычислять, кто балуется, было лень. И Александр ограничился лишь тем, что дистанционно подключился к шахматной партии и к бегающей пиксельной мышке добавил здоровенного полосатого кота. А еще постарался, чтобы котяра погонялся за добычей, попутно перевернув и раскидав все фигуры. Ему попытались противостоять, но Рея он сделал в виртуальной схватке, а Дядя Ко и Барсик на полную мощность систем драться не стали — еще одна короткая забава, минут на пять. Дольше нет смысла возиться, а больше ничего и не происходит. Ужин… при желании запас упаковок быстроразогревающейся еды можно растянуть на полгода — для нормального функционирования можно питаться и один раз в день, а дефицит энергии восполнять сахаром и сиропом. Упаковками сахара, контейнерами смеси для сложных случаев, и банками сиропа забито треть холодильного бокса. Системы жизнеобеспечения в норме, на корабле их только двое, но в случае чего Рея можно уговорить лечь в гибернационный модуль, так он продержится подольше, на три-четыре недели точно.
<tab>Странно, но последние четыре дня почему-то перестал ощущаться вкус. Консервы — пусть и сделанные из одинакового по консистенции порошка, все же были с разными ароматизаторами и вкусовыми добавками. А тут как будто одинаковые ешь раз за разом. Александр, чтобы проверить, даже глянул на мигающую этикетку, потом прокрутил архив — нет, утром банка была с желтым логотипом и кривобокой курицей. А по ощущениям — вязкая, безвкусная масса, что идентична содержимому контейнера с серой этикеткой. Отставил еду в сторону, устало глянул на Рея, который доедал свою порцию. И потянулся к кружке с чаем — по сканерам в ней было шесть ложек сахара. Сделал глоток — безвкусная вязкая вода. Александр покрутил стакан в руках, поставил на пульт, потянулся к терминалу и запустил обои с имитацией звездного неба. Слишком большие звезды мигали и ощущались так же фальшиво, как и чай.
<tab>— У людей это называется депрессией, — осторожно заметил Рэй. Он уже несколько дней безостановочно мониторил состояние Александра, и с каждым разом беспокоился все больше и больше.
<tab>— Я сейчас не человек, — равнодушно обронил Александр.
<tab>— Сознание-то у тебя прежнее… — Рэй помедлил, но решился и договорил: — да любая нормальная женщина уже бы давно истерику закатила, а ты держишься…
<tab>— Где ты тут женщину видишь? — Александр немного раздраженно смахнул обои. Теперь по увеличенному виртуальному окну серыми струями расползался нудный осенний дождь. Стало еще хуже. Но дотянуться до сенсора и отключить визуализацию Александр не успел — Рэй оказался быстрее: переместился, развернул кресло с Александром от пульта и опустился перед ним на колени.
<tab>— Я не вижу, я знаю… Попробуешь мне довериться? Я сам… без программы… просто хочу тебе помочь… моя хозяйка… я помню как ей было тоскливо и одиноко… и она говорила… люди… даже самому сильному и волевому человеку иногда нужно побыть слабым и беззащитным, но только чтобы рядом был кто-то сильный и надежный, кому можно довериться… ты мне доверяешь?
<tab>Александр помотал головой — голос Рэя звучал слишком мягко и обволакивающе, так что хотелось… довериться, отдаться во власть этих нечеловеческих сильных и жестких рук. Вспомнить о том, что это только внешне он Александр, но ведь все это время она была, есть и будет Алисой. И не важно, что она сотрудник мегакрутого и сверхсекретного проекта, что от ее действий зависят чьи-то жизни… здесь и сейчас она все равно ничего не может сделать. Просто позволить себе расслабиться, разрешить себе чувствовать уверенные прикосновения теплых ладоней, не сопротивляться тому, что ей и самой хочется. Александр медленно поднял руку, коснулся щеки Рэя и сжал пальцы на подбородке смиренно застывшего киборга.
— Я тебе доверяю… и я согласен… согласна…
Город Тахко. Ирина Архиповна.
Может быть, именно поэтому День солнца, обычно отмечаемый довольно спокойно (развешанные изображения солнца, испеченные в форме солнышка сладкие лепешки, исполнение ритуальной песни за праздничным завтраком и танцы за ужином) на этот раз вылились в нечто невообразимое!
Солнышки самого разного размера, казалось, сверкали с утра отовсюду: с дверей и окон, с крыш и настенных крюков, с колпаков снежных баб (ох уж, это детское новшество!), даже с бычарни торговца Питара. Быки, правда, на украшение внимания не обратили, продолжая меланхолично пережевывать корм и мечтать о весне.
Сладкие лепешки (в этом году с медом и новомодным вареньем) не только продавались, но и раздавались бесплатно всем младше четырнадцати лет. Белошвейки сбивались с но (и рук тоже), потому что практически все женщины и девушки вдруг остро возмечтали о новых платьях.
Вельхо сбивались с ног тоже, потому что новоявленные маги неизвестно с чьего слова вдруг захотели показать на вечернем празднике самые красивые и интересные из своих достижений. Обижать людей не хотелось, а фейерверки и прочие более-менее привычные достижения не всем казались интересными, так что стихийно возникшей комиссии пришлось пересмотреть больше трехсот предполагаемых выступлений и четыре из них запретить.
Фейерверки, правда, тоже планировались. И песни. И танцы. И маскарад.
И в настоящее время все это бушевало на городской площади, поражая размахом веселья.
Ирина Архиповна смотрела на это буйство из окна. Янка со своими приятелями умчалась смотреть «почти настоящий театр», вельхо бдили за порядком, мэр-драконовер тоже. А у нее появилось время подумать.
Итак, они здесь два месяца.
Надежды вернуться домой пока нет, о других попаданцах ничего не слышно, странных аппаратов никто не приносил.
Они вжились, встроились в местное сообщество, неплохо «залегендировались», обрели магию. Так странно… И вязание помогло. С его помощью получилось и на жизнь заработать, и наладить кое-какие связи, и сформировать подобие разведсети. Ее мастерицы имели кучу родственников, а торговцы шерстью могли выезжать из города и привозили не только товар, но и новости.
И с вельхо, и с драконоверами все пока более-менее устойчиво.
Макс и Слава… за них очень тревожно.
Драконы.
Опасные, злобные, «кровавые твари», если верить молве. Преследуемые всеми существа…
Вы только продержитесь, мальчики. Мы вас ждем, мы с Янкой вас любим. Мы со всем справимся. Только дайте, наконец, о себе знать!
Гнездо. Макс.
— Махса не видели?
— Да вроде проходил мимо…
— Куда?
— Не сказал… Но куда-то на скресток. Вроде.
Я выдохнул. Беззвучно.
— Аррр, добра тебе!
Выразив правильную благодарность, погоня целеустремленно протопала мимо. Я вздохнул, но от стенки отлепляться не спешил. Родичи же. Своего они чуют не хуже радара. Пусть уйдут подальше, или хоть встретят кого, чтобы звуки перебить…
И чего им опять надо?!
Два дня в горах бушевала… нет, не метель. Какая, нафиг, метель, это Армаггедон какой-то. Ветер выл, хрипел и рыдал, снег завалил все выходы и отверстия для вентиляции, «воздухи». Их чистили, но обезумевший ветер тут же зашвыривал в освободившиеся проемы новые сугробы…
Для меня это, к сожалению, означало еще и то, что выбраться из «дома» было совершенно невозможно. Было куда, было зачем и даже было с чем (планов у нас со Славкой было полно!), но вот возможности… возможности не было. Дракон ты или летучая мышь, для такого урагана не важно. Финиш все равно будет одинаковый. Крылья в ленточки, сам всмятку…
Пришлось сидеть внутри.
С баранами, ага. Наша добыча неплохо перенесла путешествие и сейчас вовсю блеяла и топотала копытами в пещерном загончике, недоумевая, куда девалось солнце. Первые пару часов они вовсю выражали панику и несогласие со сменой обслуживающего персонала. Потом как-то попритихли (интересно, а самых паникующих, случайно на шашлык не пустили?) и сосредоточенно жевали сено, которое радостно подсовывала драконья малышня. Мда, а я-то думал, что после картины «дракон-оборотень доит корову» ничего интереснее не увижу. Но баран, которого угощает сеном драконенок — тоже неслабое впечатление.
Но фиг бы с ними, с баранами… а заодно и с девицами, которые по-прежнему кружили вокруг жизнерадостными пираньями, намекая на обещанные «украшения» (и когда я им пообещать успел?). И фиг бы с ними, Старшими…
Но вот новые родичи…
Это дичь какая-то.
Они не оставляют меня в покое. У меня теперь опять есть родители, дядюшка и дедушка с прадедушкой, имеются два брата (и это не считая Славки!) и сестра. А еще два племянника и намечающаяся племянница (слава богу, что она еще в яйце). А еще есть несколько тетушек и троюродная бабка (спасибо, что в спячке!)…
И всем мы нужны. То посидеть вечерком у огонька, то поговорить «про узор жизни», то (не падаем!) на яйцо посмотреть. На то самое, с племянницей. Да со мной настоящие родичи не общались в таком количестве!
Ладно, ну я понимаю, что тут не Москва, и семейный долг есть семейный долг, и поучить жить молодое поколение — реально обязанность старших родичей. Ну я понимаю, что Ритха по местным меркам здорово с нашим обращением накосячила, и вся семья как правильные драконы, должна теперь сделать все возможное и невозможное, чтобы сделать правильными нас! В смысле научить нас всем местным заморочкам и поспособствовать нашей «социализации в сообщество». Так я ведь уже пообещал выучить все эти традиции и заморочки! Пообещал! И выучу, ведь хочешь жить — учись жить! Правильно…
Но яйцо тут при чем?
При чем все эти танцы вокруг нас? С ритуалом встречи, когда каждый обязательно говорил, как он рад нас видеть и хочет нами гордиться? Да пусть гордятся, если так уж хочется… пусть возятся с этой ритуальной постелью для нас, если так приспичило. Видите ли, каждому новому члену семьи полагается постель с семейным узором и чистым изголовьем. На изголовье уже сам новичок будет вплетать что получится — знаки своих заслуг, отметки о своих достижениях…
Помню, как стоял дурак-дураком, пока мне это соломенное одеяло вручали и «ложе» это типа корзины.
Но вот насчет любви… нет, я верю, что она есть. Наверное. Где-то, с кем-то, когда-то. Только я не думал, что мы с ней лично встретимся. Она… ну вот водопад Ниагара — он ведь тоже где-то есть. Или Южный полюс. Они есть. Но много ли шансов увидеть их своими глазами, а не через телевизор?
Я думал – нет.
Не мне, по крайней мере. Не со мной…
Но вот эта моя племяшка новоявленная, она ведь не врет? Она еще и врать-то не умеет! Просто светится каждый раз, когда меня видит. И, когда я что-то учу или мастерю, старается пристроиться рядышком… и ничего не просит. Тетя Рраина подарила Славке какие-то книги, а мне «хрош», подушку с травами для спокойного сна. И все бы ничего, но когда я чисто случайно узнал, какая это ценность, подушечки ее работы…
Может, это и не любовь. Но почему-то начинает вериться…
И самое дурацкое, что я почти… счастлив?
Да, мы не дома, да, тут еще все непонятно и опасно ничуть не меньше, чем у нас. Если не больше. Все-таки мы драконы, а здесь их ой как не любят.
Но у меня появился друг. Даже, кажется, два. Есть семья. Даже две. Как там, интересно, наша боевая бабушка и Янка с ее умным питомцем? Обязательно навестим их – я не я буду, если не доберусь до этого городка…
У меня, по-моему, есть свое место в этом мире?
Похоже, что так. Макс Воробей, торговый агент драконьего Гнезда. Звучит?
И то ли еще будет! А пока прикинем еще раз расклад, чем можно поторговать в первый раз… не все ж грабить награбленное.
Итак…
Первое, навскидку. Драгметаллы. Как сырье для ювелиров, заготовочки для амулетов, еще насчет кузнецов подумать можно. Им для приличной стали нужны разнообразные присадки. Вопрос, стоит ли овчинка выделки. Ни дракон, ни вельхо, которого я привлек в качестве консультанта, в ценах на оружие не разбирались от слова совсем. Ну да, нашел у кого спрашивать. Я бы еще у цветовода эти поинтересовался! Ну ладно, это можно потом, сейчас ювелирка…
А отсюда вытекает второе. Если можно спокойно доставать и притягивать золото, то почему бы не заняться непосредственно ювелиркой? Украшения… в человечьей форме у драконов должно неплохо получаться, вкус у них определенно есть, пламени завались, а еще если и магию добавить, то штучки (просто украшения, амулеты и всякое такое) должны получиться недешевые. Хм, пламени… интересно, а стекло драконы плавят?
Меха? Их у драконов определенно есть, сам видел. Хотя не слишком много…
Ну и самое интересное.
Механические штучки по образцу из моего родного мира. М-м-м… часы, например — не такая уж сложная вещь. Я, конечно, нижнего этажа в Убежище не видел… но что-то мне подсказывает, что для здешних драконов это будет не трудней, чем Славке научиться врать. То есть стоит только показать…
Когда уже закончится эта буря?
Столица. Нойта-вельхо.
Нойта-вельхо кипела.
На всех уровнях, от рядовых вельхо до магов Круга, кипели стрррррасти. Члены Круга, избалованные столетием стабильности, несколько растеряли свою пробивную силу. Обленились, подуспокоились. Ну а в самом деле, чего было напрягаться? Драконьи налеты в прошлом, драконы давно загнаны в свои горы, их дикая, непредсказуемая и неподконтрольная магия практически забыта — за исключением узкого круга посвященных (достойных такого доверия, хе-хе). А если твари порой и смели высовывать из своих бесплодных камней чешуйчатые головы, так охотнички-то на что? Цены на драконью кровь по-прежнему высокие, хоть и повадился кто-то в последнее время их сбивать, так что летите, ящерки, летите, вельхо найдут куда направить ценные ингредиенты. А если еще и войти с охотничками в долю… да, это неприлично, ну и что? Никто ведь не узнает. А кто узнает, так и сам замешан в том же самом, уж поверьте!
Словом, с драконами все хорошо, с учениками тоже неплохо, Зароки — вещь полезная. Особенно если оставлять в них ма-аленькие лазеечки… как бы случайно. Не каждый их найдет, и даже не каждый двадцатый… зато кто найдет, с теми можно и поговорить о делах — к общей выгоде, да. Законы, господа, это для людей обычных. А маги Круга — далеко не обычные.
Войн не было и не предвиделось, система была отлажена неплохо, Острова сидели тихо. Драконоверы — вот неймется же сектантам! — еще пробовали время от времени трепыхаться. Но команды охотничков — это такая многоцелевая штука, если правильно распорядиться. Ну а что?. Желающих разбогатеть — много, а драконов мало (и еще меньше идиотов, готовых выцеливать ящеров на их территории). Так что распустить пару нужных слухов про невероятное богатство сектантов — и потом только и остается сочувствовать по поводу «вопиющих случаев». И руками разводить на жалобы и требования отловить мерзавцев. Отловим, конечно, отловим — только покажите их, ваших обидчиков. Ах, не знаете… ах, уцелевших среди жертв нет. Да, печально, печально. Но что поделаешь?
Жаловались, правда, сектанты редко.
Предпочитали скрываться, укрепляться и вооружаться. Охотники пропадали,да так, что и магам следа было не найти. И не доказать. Ни тел, ни снаряжения — и уже сектанты разводят руками и строят сочувственные морды: что, люди пропали? Ох, беда, беда…М, небось? Беда, беда… нет, не видели, не слышали… Если что, мы сразу, мы обязательно сообщим. Про защитничков наших, ясное дело сообщим! Тьфу!
Упрямые твари.
Почти как их распроклятые драконы.
Ничего, дай срок, и с ними разберемся. Со всеми.
Король и его Вышние тоже… но эти хоть хлопот не причиняют. В дела не лезут. Возникают, правда, иногда лишние вопросы: а почему это вы никак Зароки начисто не отладите? А почему ренегаты сбегают, что за охрана, может, мы подмогнем? А почему у вас не получается целиком глюшь-траву извести — вы же, извините, маги?
Почему-почему… потому.
Зарабатывать на человеческих пороках намного проще и выгоднее, чем на добродетелях! Если б не было глюшь-травы, неужели так легко удалось бы Кругу подцепить королевича Васа? Король не нарадуется: умный у него сын, разумный, будет кому венец передать. А умный-разумный при виде вельхо Круга небось, сердце в пятках ищет. И стоит ему что шепнуть — тут же папеньке все обсказывает, как просили, и тоже по-умному, не придерешься. А не курил бы он — разве удалось бы его застукать над телом девицы из Вышних? И убедить, что это он ее и того… и убил потом. То-то же.
От всего польза бывает.
Словом, Круг жил обычной жизнью, устоявшейся и сложившейся, где самой крупной проблемой были бесконечные интриги собратьев (все хотят жить получше, все), порой весьма изощренные, порой поражавшие своей беспросветной тупостью. Да, жизнь была обычной… и маги Круга были не против жить так и дальше.
Но эти чешуйные твари!
Столкнувшись с резким приростом численности наделенных магией, да еще первородно-дикой, драконьей, вельхо Круга… растерялись.
Самым правильным, совершенно беспроблемным выходом, не несущим с собой никаких негативных последствий, было бы полное и мгновенное уничтожение «конкурентов». Такие случаи уже бывали, особенно в первые десятилетия после Драконьего… хе-хе… Безумия. Да и потом. Семьдесят лет назад влюбленная пара пожалела раненого дракона, спрятала от охотников, а он потом их отблагодарил как мог. Влюбленные, конечно, рванулись прямиком к вельхо, «осчастливливать человечество». Их сразу и зачистили. Почти сразу. Если б они золото могли делать, или еще какой талант полезный был… может, и можно было оставить в Подвалах, поработать во благо магов. Но сохранять здоровье и видеть рыбу на глубине? Кому такой дар нужен? Потом было еще два случая… нет, три. Да, три. Парень с Львиного прииска, детишки лесника, баба-травница… теперь уже бабка, наверное. У нее дар оказался полезный, лечит…
Но то все случаи локальные, выявить и зачистить было проще некуда, не допустить информацию к распространению тоже не представляло особой сложности.
А сейчас?!
Их же тысячи!
Тысячи диких магов, неизвестной силы, неизвестной направленности! В городе, как назло, оказалась эта распроклятая Рука, с их окаянной, трижды проклятой пресловутой «нейтральностью»! И это сыграло практически роковую роль. Нейтральность не плесень, сама по себе не зарождается, по неписаным правилам каждый член этой **** Руки «шептал» какой-то группировке Круга или кому-то из отдельных игроков посильней. Пало этот… говорят, он человек Носатого. То есть Носаате, к которому в будущем году должно перейти главенство Круга (так что сейчас желающих с ним поссориться всерьез — меньше единицы). Парень этот, на которого напали прямо в «болталке» перед залом, соученик сына Янкины… и тот уже взбаламутил весь Круг требованиями найти, покарать и «так не оставлять». А у Янкины под рукой пятеро магов, и неслабых… не самая маленькая группировка. Всех трясут, всех опрашивают, глядишь, чего-то и найдут — пусть не то, что ищут, но кто из нас без греха? И кому охота, чтобы этот грех вылез наружу? Чтоб этому придурку, который взялся убивать вельхо и не добил, дракон в спальню явился!
А самое плохое — хуже некуда! — что Рука разнесла информацию всем! Всему Кругу, всем сразу… то есть замолчать ситуацию просто не удастся!
И что теперь?
Убить всех конкурентов? И всех, кто про это знает? То есть весь город и пару десятков прилегающих поселков. А получится ли?
А позволят ли?
Группировка Фетора встала на дыбы: с рождаемостью магов и так катастрофическое положение, с каждым десятилетием количество рожденных с даром падает, а тут лишиться сразу нескольких тысяч? Сам Фетор тряс пергаментом с какими-то цветными линиями, хватал за бороду нынешнего главу Круга, обвиняя всех скопом в легкомыслии и преступном небрежении… а еще в нежелании размножаться. Наглый Виеша, самый молодой среди высших магов, весело выкрикнул, что лично он размножаться совсем не против… Фетор немедленно взлетел в воздух и лично влепил наглой молодежи по затылку:
— Размножалка не выросла — перекрыть три с лишним тысячи! — бесился злобный дед, давно рехнувшийся на магической науке… — И это только те, кого зарегистрировали в первый день!
— Ого…
— В Первый? А потом?
— А потом какой-то **** с **** вместо головы решил заняться убийствами! И новые данные до меня просто не дошли! Если я узнаю, кто это был… Нет, не так. КОГДА я узнаю, кто это был, этот ***** ублюдочный, клянусь, наша галерея статуй получит пополнение! Окаменю заживо, *** его, *** и ****!
Борьен, отчего-то принявший обещание на свой счет, поспешил заявить, что он всецело поддерживает уважаемого коллегу (не уточнил, правда, какого), и вообще-то там может быть много полезных талантов… кстати, а все знают, что среди «подвальных» уже наметилась существенная убыль? Золотники сговорились и как-то покончили с собой, а крепители бунтовали, так стража, унимая бунт, того… перестаралась…
Группировка Ил-Матиса (самый хитрый нашелся!) попробовала протолкнуть идею о том, что «дикарей» можно осторожно просеять и отобрать самый многообещающий «материал», обещая на данной ниве полное усердие и беспристрастность. Но верить Ил-Матису — себя не уважать, и четыре группировки немедленно вцепились в обещающего, особенно в его хорошо всем известную «беспристрастность» и не менее прославленную «честность», «равные только его беспримерной наглости»!
— Прямо здесь, перед лицом Круга, он не стесняется пользоваться нами для своего усиления! Нет уж, мы сами туда отправимся!
— А вы не усилитесь, да? — возмутился Борьен. — Почему это вы туда отправитесь, а не…
— Все пойдем! — подал голос Инар по прозвищу Болото, не иначе кем-то уже настропаленный. — По справедливости поделим!
Мда. Болото силен, но с мозгами у него было не очень. Точнее, с хитроумием. Тем не менее Круг терпел его — порой даже самым прожженным интриганам было приятно общаться с тем, кто не ударит в спину.
Правда, сейчас ему все-таки лучше было промолчать. После неосторожного высказывания, особенно в сочетании с полузабытым словом «справедливость», в Нойта-вельхо начался форменный скандал, включая язвительные выкрики Виеши, злобные требования двух группировок «не спешить, подумать, а пока закрыть этот драконий город» со всеми его жителями поплотнее (ах, уже закрыт? отлично…), и коллективной истерикой магичек, мол, дикие новички могут потеснить их деточек. Деточки у большинства были еще даже не в проекте, а где-то в очень дальней перспективе, но главное-то не это. Дикие маги нарушали стабильность. Это и тревожило.
Убить нельзя. Использовать — сейчас, при существующих условиях — нельзя. Отодвинуть проблему? Это Нойта-вельхо умела делать виртуозно… кабы не одно «но».
Вельхо — это не только верхушка.
Вельхо — это масса чародеев рядовых, с которых давно, последние лет семьдесят-восемьдесят, требовали службы.
Долгой службы, трудной, порой опасной — во имя государства, порядка, Нойта-вельхо и тому подобных великих понятий (нужное подставить).
Фактически бессрочной.
Опять-таки: а как же иначе? Магов мало, дел для них ох как много. Защита от штормов, ураганов и прочих аномалий — их теперь больше, намного больше, чем до Безумия (но об этом тсссс!), зарядка всевозможных охранных чар, борьба с преступившими, служба во флоте, побережная защита (такие чудища из воды лезут, что если б не вельхо, королевство теряло бы каждый год по несколько прибрежных сел и городов).и это только навскидку.
Конечно, вельхо порой роптали. Сначала бесконечная учеба и муштра, потом служба с короткими отпусками — и так до смерти, потому что до старости рядовой состав доживал нечасто. А жениться когда? А жить когда? Но Круг, прикрываясь данными о малом количестве одаренных, взывал к чувству долга. Кроме того, существовала я (по крайней мере, на словах) возможность добиться со временем высокого поста вплоть до того, чтобы стать членом Круга и жить теоретически безопасной жизнью.
А на деле среди рядовых вельхо все время тлело глухое недовольство. Из-за того, что запрещались многие отрасли магии — например, большинство желающих изучать теоретические основы приходилось притормаживать или разворачивать — еще докопаются до чего не надо. Из-за того, что не разрешалось работать на одном месте более пяти лет. из-за того, что дети членов Круга нередко оставались в столице, каким-то непостижимым (магическим?) способом ускользая от тягот, сопряженных со штормами, сопровождением флотов и морскими нашествиями.
Да, напряжение ощущалось.
Тот же Фетор уже лет пятнадцать назад шипел, что молодежь из протеста отказывается жениться и заводить детей — еще, мол, детей они по указке начальства не рожали! Нет, и точка!
Сейчас рядовой состав вовсю обсуждает «осененный божественной благодатью» город, с упоением представляя повторение «божественного чуда». И надеется на облегчение тягот.
А если дойдет до уничтожения города… то реакцию рядовых предсказать нетрудно. Не пришлось бы уничтожать уже всех…
Что же делать?
***
Горы. Гнездо
Драконье убежище древним не было. О нет.
По драконьим меркам оно даже старым не было. Совсем недавно, опять-таки по их, драконьему времяисчислению, пару сотен лет назад, Убежище было всего лишь «рабочими вместилищами», изолированными от окружающего мира по самой простой причине — из-за возможной опасности проводимых исследований.
На самом деле ничего по-настоящему опасного в этих пещерах не творили — просто «постигающие суть» были, как бы это назвали на Земле, «перестраховщиками» и хотели исключить любые незапланированные воздействия на внешний мир. А в целом…
Опыты с растениями, которые могли дать выживать в условиях ограниченного или вовсе отсутствующего освещения, способные на ускоренный рост и созревание — в основном для южного континента, где почти никто не жил. Там были самые долгие ночи и самые короткие дни…
Эксперименты по нивелированию вредного воздействия опасных зон — последствий спонтанной человеческой магии, так называемых …. Что поделать, дарованная магия в людях, несмотря на их острое и глубокое желание, приживалась с трудом. Человек — вообще существо куда более стихийное, чем дракон. Зачастую неспособное даже контролировать собственные мысли. О каком равновесии сфер можно говорить в таких условиях? Человек рассердится на укусившего его комара — и что? Да что угодно! Высохнет болото, вместе с комарами, болотными травами, кустиками и лягушками или комары превратятся в крохотных злобных псов, как с досады поименовал их укушенный человек, или тихо и необратимо среагирует на эмоциональное «Чтоб ты сдох!» любой, кто окажется поблизости — кто знает?
Мага бы уберечь!
Вот и работали драконы сразу в нескольких направлениях, чтобы и личные сферы людей как-то уравновесить, и последствиях их спонтанного чароплетства свести к минимуму. Для этого, кстати, и были когда-то придуман первый стопор — экспериментальный комплекс чар, помогающий человеку привести сферы вначале к равновесию, затем к оптимальному сочетанию. Судя по стремительно растущему числу магов-вельхо, эта разработка должна была пригодиться очень.
Но потом оказалось, что людей драконы все-таки недооценили.
Ни «постигающие суть», и остальные.
В нахлынувшие Дни Безумия, когда Крылатые гибли ежедневно десятками, когда центральные вместилища знаний оказались потеряны в считанные часы (безумие скосило тамошних постигающих быстрее остальных), бывшие горные лаборатории как-то незаметно оказались единственным настоящим укрытием для растерянных, тогда еще мало что понимающих драконов.
Вчерашние «рабочие вместилища» стали спальными покоями, лекарскими, игровыми. Экспериментальные мхи — едва ли не единственным кормом для детей и взрослых. А разработанные для людей стопоры — лекарством от сумасшествия, в первый раз — для одного из его собственных разработчиков.
Нижние этажи удалось сберечь от переоборудования — там по-прежнему царили мастерские, чары, сохраненные в камне уникальные Узоры и плетения чар.
Поначалу, пока Крылатые еще не понимали, что происходит, пока внезапно обессмыслели и стали жуткими хищниками вчерашние учителя-исследователи… все шло по-прежнему. Почти. Да, сходили с ума Старшие, да, были жертвы, но с этим пытались бороться, запирая больных и налагая на них начарованный сон. Да, прозревающих суть вещей стало много меньше, но они все еще работали, причем много больше, чем раньше. И, пока прилетали раненые, обожженные, причем — что совсем дико — своими, своими же собратьями, пока те, что остались в разуме, падали с ног, сутки напролет ища причины неведомой хвори и способы исцеления… пока Зеленые метались по материкам и городам, пытаясь спасти и Крылатых, и людей… вместилище еще какое-то время жило по прежним законам. Давали приют каждому попросившему, не разбирая, кто он и откуда. Оделяли своим покоем (пусть уже не отдельной пещерой, просто спальным местом в общей зале и подстилкой), каким-никаким прокормом и занятием — не пристало разумному существу висеть бездельным грузом у общины на крыльях… Даже малыши четырежды в день обходили залы, принося обездвиженным порцию воды.
Но потом случилось несколько страшных случаев, когда Крылатые, оказавшись во вместилище — вполне разумные на вид и речь Крылатые — внезапно и необъяснимо срывались. И тогда от приютившего их покоя могло не остаться камня на камне. Они не просто теряли разум, нет — они действовали вполне осмысленно и даже целенаправленно, выбивая еще живых Старших. Руша последние опоры уже хрупкого, зыбкого, до предела расшатанного Равновесия…
Один из таких случаев оставил после себя свидетелей.
Поначалу им не поверили — слишком невероятной показалась описанная ими картина: человек входит к дракону, говорит какую-то бессмыслицу… и тот покорно поднимается. И идет убивать. Человек, приказывающий дракону… дракон, повинующийся человеку… и потом лишившийся разума полностью, совсем, и потому не имеющий даже шанса объяснить причины своего дикого поступка.
Потом… потом, когда поверили, версия о причастности к Дням Безумия людей, первоначально одна из наиболее сумасшедших, стала кошмарной реальностью. Особенно после вестей от уцелевших драконов — о спешно сформированной новой власти. Сначала в виде так называемого Высшего круга короля, потом почему-то просто Высшего круга… о торопливо распространяемых мифах о кровавых тварях, склонных к поеданию людей заживо. О подозрительной череде несчастных случаев с библиотеками, хранилищами настоящих знаний. О погроме всех драконьих «перекрестков»…
А потом равновесие, убывавшее с каждым гибнувшим драконом, рухнуло окончательно. Погибли последние Зеленые, практически вымерли Снежные… и теперь безумие было уже не остановить. Ведь изначальной гармонии в мире, эталона, по которому взрослеющие Крылатые мягко и аккуратно настраивали-наращивали свои сферы, просто не стало. А если нет эталона, всеобщего мерила и ориентира, то каждому суждено было теперь проходить свой путь развития вслепую — или под постоянным контролем наставников. И все равно срывы в юном возрасте (да и потом) были неизбежны. И сделать было почти ничего нельзя. Разве что стопорами как-то удержать обеспамятевшую жертву, пока она бьется, пытаясь сбалансироваться.
Что сотворили люди? Откуда у них взялась такая мощь, способная разрушить поколениями выверенное соотношение сил…
Неизвестно.
Но убежище закрылось наглухо, перестав пропускать людей и очень тщательно проверяя Крылатых.
На Земле сказали бы «перешли на военное положение».
Здесь — просто «закрылись». Накрылись куполом недоступности, тем самым, разрабатываемым для людей.
Но случилось немыслимое.
Алтарь ожил…
У них есть надежда.
Утром Инга с ребенком уехали домой, сопровождаемые высоким мужчиной, выглядящим так, будто он плавает где-то глубоко в своих мыслях. Через час приехал курьер, привез упаковку витаминно-минерального комплекса и «семейную», на три килограмма, коробку рафинада. Меланхолично положил пакет на тумбочку и ушел, особо не разбираясь, кто адресат. Потом пришел врач на утренний обход. Пришедшая с ним медсестра выдала порцию таблеток и сделала укол. Санитарка привезла завтрак. И никто из людей даже не задумывался, что общаются с сорванным киборгом. Лех мрачнел все больше – если долго все так хорошо, то обязательно будет какая-нибудь неприятность, об этом говорил весь его опыт жизни при «Громе». Не желая дожидаться больших неприятностей, решил пройтись и поискать малых. Дошел до холла. Сыграл в шахматы. При всеобщей поддержке выиграл на девятом ходу. Его странно обозвали Алехиным и прогнали от доски. Неприятности все не приходили.
Взамен пришла ни на чем не основанная уверенность, что теперь все будет не просто по-новому, а так, как захочется ему, Леху, сорванному киборгу, который еще два дня назад наблюдал на своем внутреннем экране медленно тающие проценты работоспособности, а потом и красные цифры последнего отсчета. Леха передернуло запоздалым ужасом. Отдавая приказ, хозяин стоял так близко, даже руку тянуть не надо – подними, чуть сожми пальцы, и хрупкие человеческие кости рассыплются в порошок. Он, Лех, мог убить Карела. Мог? Пожалуй, все-таки, не мог. И не то чтобы его что-то останавливало – даже мысли не возникло причинить вред человеку. Поправка – человеку, который не классифицирован как «террорист», то есть объект, подлежащий если не уничтожению, то обезвреживанию. Этих объектов и в цифровой, и в органической памяти Леха хранилось столько, что пересчитать не хватило бы пальцев ни на руках, ни на ногах; «Гром» следил за порядком во всем секторе, состоящем из четырех крупных планет и порядка десяти мелких, насчитывающих не более трехсот тысяч населения. И Карел к ним не относился ну вообще никак.
Лех глубоко вздохнул. Потом еще раз, проверяя, как движутся почти сросшиеся кости. И полез в инфранет – нужно же узнать, что это за таинственные пуговицы и зачем их пришивают.
Про пуговицы Лех так и не выяснил, увлекся другой информацией. В энциклопедии, подсказанной Ингой, нашлись сведения как надо здороваться, с какой стороны заходить в вагон общественного транспорта, как делать вкусные бутерброды. Главы о том, как надо умываться и что делать в случае пожара он пропускал – это он знал и так, алгоритмы поведения были вшиты в блок базовых навыков. Особенно заинтересовал Леха раздел, посвященный определению склонности к той или иной профессии. Лех честно ответил на все тесты, но так и не понял, кем ему теперь быть.
Вечерний врачебный обход и удивительно вкусный ужин. А после ужина к Леху пришли. Две девушки, одна в больничном халате, вторая в уличной одежде с пакетом и букетиком ромашек. Первая поздоровалась и остановилась в дверях, вторая робко подошла к койке Леха.
— Здравствуйте! – выпалила она, отчаянно краснея.
— Здравствуйте, — Лех, было, привстал, но девушка сделала шажочек назад, и ему пришлось снова лечь. Посетительница сбивчиво продолжила:
— Я пришла вам спасибо сказать. Три года назад, на митинге вы меня из толпы выдернули, может быть, и не помните, у вас таких глупых как я, пачками, наверное, я потом приходила, искала, мне ваш хозяин сказал, что вы киборг, и не могли меня спасти, без приказа-то, я перепутала с кем-нибудь, но я лицо запомнила, а теперь узнала, что вы живой, вот, держите, это вам, в больницу всегда апельсины носят, спасибо вам большое, выздоравливайте…
Во время произнесения скороговорки девушка подходила все ближе, всунула в руки пакет, а в конце наклонилась, неловко поцеловала Леха в щеку, покраснела еще больше и пробкой вылетела за дверь. Так и стоящая возле двери подружка, глядя на ошарашенного киборга, воинственно вздернула подбородок и выскочила следом.
Лех растерянно потер то место, куда пришелся поцелуй. Он, конечно, помнил и тот митинг, где кто-то из политиков пришел объявить народу какое-то крайне непопулярное решение, и плотную тысячную толпу на чересчур маленькой для нее площади, и как они, киборги, работали там, не допуская смертельной давки, и хрупкую фигуру, зажатую между разгоряченными гневом телами. Помнил он и как сам не понимая, почему, шагнул к почти теряющей сознание девушке, на мгновение убрав щит, выдернул ее из стискивающей массы и буквально закинул на козырек магазина. Тогда это был первый самостоятельный его поступок. Не из окна втихаря поглядеть и не ветку местной красной сирени понюхать украдкой, а такой, заметь кто, и все. И Лех был бесконечно благодарен Карелу, который отмахнулся от пришедшей через пару дней девушки.
А теперь вот оно как, слава догнала своего героя, и так бывает. Лех прислушался к своим ощущениям — было неловко, но очень приятно. И еще примешивалось чувство гордости за хорошо сделанную работу.
С этим ощущением Лех и заснул.
Утром пришел Карел. Заскочил на пару минут, справился о самочувствии, отдал видеофон, объяснив, что в течение дня позвонит глава ОЗК и надо будет с ней пообщаться, мало ли что не хочется, надо, и ушел.
На утренний обход пришел врач. Долго осматривал, проверял диагностом, заставил двадцать раз присесть, снова слушал сердце, потом убрал диагност в карман:
— Поразительно, молодой человек! Можно выписывать, — и, наткнувшись на растерянный взгляд Леха, спохватился, — ах, да, вас же забрать должны. Значит, пока остаетесь здесь, как господин Склодовски придет, так с ним и пойдете. А пока укольчик примете, лишний не будет, совершенно волшебные укольчики.
Покорно подставившись под совершенно волшебный укольчик (полтора десятка витаминов) Лех улегся, поудобнее пристроив возмущающуюся ягодицу, поставил возле себя коробку рафинада, положил видеофон и приготовился ждать звонка. Параллельно с ожиданием он снова полез в инфранет, на этот раз выбрав объектом изучения инструкции к бытовым приборам, начиная от дверного замка и заканчивая стиральной машинкой. Где-то на кофеварке звонок и прозвучал.
Звонившая Кира Гибульская сразу взяла быка за рога:
— Имя? Возраст? Спецификация? Установленные программы? Стаж боевых действий? Стаж в «Громе»?
Выслушивая ответы, она косилась куда-то вбок и кивала головой, как будто их содержание совпадает с тем, что у нее написано.
— Я вижу, ты сейчас в больнице. Это тебя хозяин избил?
— Нет, — Лех даже не понял, как реагировать на такой нелепый вопрос.
— Он добрый?
— Нет, — Лех запнулся, подбирая слова, — скорее, правильный. Он вообще никогда меня не бил, зачем? Почти. Один раз по руке стукнул, чтобы я не лез куда не следует.
— А куда не следует? – Кира напряглась, как гончая, почуявшая след.
— Там провод был под током, я потянулся, хозяин меня стукнул. У него в зубах фонарик был, говорить не мог. И один раз по голове. Лестницей. Не специально.
Следующие вопросы были на знание бытовых действий – как сварить кофе, где в условиях квартиры помыть обувь. Ничего сложного, прочитанная энциклопедия сильно помогла.
Потом пошли вопросы типа «что нужно делать, если…», и этого «если» было слишком много. Если ты пришел на концерт, а твое место занято. Если ты с друзьями на пикнике, пошел дождь, и только у тебя есть зонт. Если ты разбираешь мину, и тот, кому ты полностью доверяешь, говорит, что она обезврежена. Один из вопросов ввел Леха в ступор почти на две минуты. Предварительно Кира поинтересовалась, есть ли у них на планете наземный транспорт и умеет ли Лех водить. После положительных ответов задала сам вопрос: «Ты едешь на автомобиле. Слева от тебя маленький ребенок, впереди женщина, справа старушка. Кого будешь давить?» Лех задумался. Посмотрел на Киру, словно желая понять, какого ответа она ждет. Подсказки, конечно же, не увидел, только жадное нетерпение. Лех еще подумал, а потом неуверенно сказал:
— При данных условиях задача не имеет решения.
— Почему? – Кира была удивлена.
— Потому что педаль тормоза не «кто», а «что», и к тому же, она отсутствует в перечислении условий.
Гибульская откинулась на спинку стула и потерла переносицу:
— Не могу понять. Ты либо очень хорошо притворяешься, либо в самом деле полностью готов к жизни в обществе.
— Кира, — Лех, наоборот, наклонился к вирт-окну, постаравшись придать себе самый задушевный тон, — мне девять лет. Все это время я не сидел в джунглях, а находился среди людей. Иногда мне совершенно нечем было заняться, только наблюдать за ними. Я много про вас знаю. И вот то, что сейчас происходит, случилось вовсе не по моему желанию, если бы все зависело от меня, я бы ничего не менял в своей жизни. Я знал, зачем я нужен, знал, где буду завтра. Может, оставим все как было?
— Ну уж нет! – Кира вскинулась норовистой лошадкой, — Переходим к определению профессиональной склонности.
Лех совсем приуныл. Последовавшие за тем вопросы были очень похожи на те, на которые он уже отвечал, и точно так же ничего не прояснили.
— Что же тебя может привлечь? Садоводство? Кулинария? Поэзия? Механика? Астронавигация?
Лех, отрицательно качавший головой, неожиданно сам для себя выдал:
— Я людей спасать хочу, — и, видя удивление Гибульской, виновато пожал плечами и добавил, — ну, или защищать, охранять там…
Кира, оглядев смущенного киборга, поинтересовалась:
— А почему именно так?
— Это то, что я умею делать хорошо. И потом, я понял, что мне это нравится, — Лех рассказал Кире про вчерашний визит.
— Нравится – это веский довод чтобы попробовать продолжить работу по данному профилю. Ладно, я посмотрю по вакансиям, где тебя согласятся принять и позвоню. Вероятно, потребуется от двух дней до недели. Ты больше ничего не хочешь мне сказать?
— До свидания, — Лех произнес стандартную формулировку окончания разговора, подумал и добавил, — мне было очень приятно познакомиться.
Глава ОЗК недоверчиво хмыкнула, тоже попрощалась и прервала звонок.
Лех устало обхватил ладонями гудящую голову – кажется, органический мозг еще никогда не работал с такой интенсивностью. Думать оказалось не только сложным, но еще и энергозатратным делом, цифра 46% и бурчание в желудке подсказали, что неплохо было бы энергозатраты восстановить. Вспомнив разрешение, данное врачом, Лех отправился на первый этаж потрошить холодильник.
Блистер с таблетками с хрустом смялся в пальцах. Сэм застыл, не веря своим ушам. Что?
Это что такое? Он издевается? Или совсем того?
— Последние мозги потерял? – справившись с собой, проговорил юноша. Голос прозвучал грубо и зло, — Или меня идиотом считаешь?
— Да куда уж…
Что-то было не так с интонацией, как-то прозвучало это с ноткой усмешки, но Сэм пропустил интонацию мимо ушей. Его неожиданно захлестнуло злостью:
— Ты меня за дурака держишь? Пустить тебя за спину?! Совсем обнаглел!
— Смотри, тебе же хуже.
Охотник пожал плечами, поморщился и уставился в потолок.
Может, не такой уж он придурок? Может, опять стащил что-нибудь из инвентаря? Подставишь спину, оглушит, снимет наручники… и смоется. Тир быстро шагнул к постели:
— А ну, покажи руки!
— Опять за свое… Нету у меня ничего, можешь не щупать. Вот черт! – вырвалось у охотника, когда Сэм в очередной раз сдернул с него покрывало и принялся за обыск, — Парень, ты параноик или…
— Или что?
— Ничего. Ты параноик, в курсе?
— Замолкни. Слушай… если ты решил смыться, выбрось из головы. До ближайшего города шестьдесят миль, и если тебя не найдут, сдохнешь в песках! Понял? Ты понял?!
— Не дурак, — парень смотрел как-то странно… — Здорово ж вас тут выдрессировали. Ты всегда так дергаешься, когда тебе светит помощь?
Он всерьез?
А что, с него станется. Или… или это тоже трюк?
— Помощь… – Сэм попробовал на вкус полузнакомое слово, — Помощь… Хм. И что на весы?
— Что?
— В обмен что? Ты мне поможешь, а я тебя завтра не трогай? Или помоги сбежать? Так, что ли?
— Дурак ты… – проговорил парень устало, — Думай как знаешь… Но если не обработать эту штуку, то завтра свалишься. Антибиотик не поможет, если не почистить.
Тут он прав… Черт, а если это уже реакция? Если маска «милого мальчика в беде» уже сработала?…
— Ты умеешь?
— Я много чего могу, — в зеленых глазах блеснула на миг шальная искра, — например, … э… кофе натуральный сварить… И движок перебрать. И сотворить конфетку из затрапезного гроба на колесах.
Сэм машинально отметил, что какое-то из умений охотник явно придержал про себя, но ум его уже работал над представившейся возможностью… А что. Может получиться. Наверное, он рехнулся за компанию с ненормальным пленным. Но может получиться! Если только… Если…
— Забавно, — хмыкнул охотник, — Ну ты даешь, приятель!
Сэм, сидевший перед ним, сердито дернул плечом. Ну да, картина та еще: охотника опутывают полтора десятка цепочек, так что свободны у него только руки… рядом набор инструментов, которые Сэм через плечо передает назад… прямо в подставленную ладонь своего странного пленного. Хотя кто тут ненормальней?? Охотник, ни с того ни с сего решивший помочь своему мучителю, или сам Тир, подставивший ему спину?
И чем это кончится?
Он расчетливо напряг-расслабил мышцы. Охотник быстрый, но после электрошока он слабый, морщится от каждого движения… и реакция замедленная… и точность… Если попытается ударить, Сэм успеет рвануться, успеет уйти от лезвия – недлинного, самого короткого, которое только нашел. Им тоже можно убить, но попасть нужно точно, в позвоночник, в артерию или…
Вот!
Первое касание. Осторожное. Неуверенное. Пару секунд тишины, и легкий свист – Сэм дернулся как ужаленный. Рефлексы просто вопили: прочь, убирайся, сохраняй безопасную дистанцию!
— Очешуеть, — вздохнул за спиной охотник, на этот раз без всякого веселья, — Парень, ты… черт, ну и вид… Дай салфетку.
— Тебе что-то не нравится?
— Сказать или так поймешь? – спины касается холодок, ага, антисептик… — Вас всегда так воспитывают или тебе просто чаще перепадает?
— Не твое дело!
Сэм даже о настороженности забыл – как ты смеешь лезть с такими вопросами, человек?
— Что, всегда так? – понимающе пробормотал тот, быстро обрабатывая кожу вокруг рубца… – Вот тварь…
— Кто?
— Никто. Обезболивающее есть?
Сэм хотел пожать плечами, но воздержался. Не сейчас.
— Так есть?
— Есть. Но они на учете.
— И что? Нельзя? Дурдом. У меня было, — вздохнул охотник, — Отобрали… Мои вещи не у тебя?
Спокойный такой разговорчик, с ума сойти! Да он даже из волчат редко с кем так разговаривает. Кто-то стучит, кто-то тихо запоминает, а потом использует как твою слабость. А тут негромкий голос, спокойный тон, и руки на спине такие… бережные. О чем он спрашивает? А, вещи…
— Нет.
— Ну ладно, держись тогда, парень.
Резкая боль, горячая, острая до белой вспышки в закрытых глазах… Сэм медленно, с усилием, выдохнул. Тихо. Это цветочки. Бывает охххх!…. бывает хуже…
— Антибиотик дай. Так… теперь терпи.
Терпи. Смешно…
…Когда все кончилось, и на кожу легла пропитанная лечебной мазью повязка, Сэм еще немного посидел на полу… потом устало распрямил переплетенные ноги, встал, почти не пошатнувшись.
И посмотрел на опутанного цепями пленного. Тот вытирал руки.
Не убил. Не попробовал даже. Не попытался сделать больней – в этом-то Сэм разбирается, кто его только не штопал…
Псих.
Наверно…
А руки у него подрагивают… Брошюрка обещала боли еще на пару часов минимум. Сэм опустил глаза. Он псих. Он точно псих. И наверно, заразный…
Заразный.
Ладно. Это будет еще одна деталь плана. Только одна деталь. Ничего больше. Просто еще один шаг к тайнам жер… охотника.
Быстро, точно боясь передумать, Сэм шагнул к тайничку. Привычно оглянулся, отодвинул планку и всунул руку по локоть в темную небольшую дыру. И вытащил заначку. Обезболивающее… Выщелкнул 4 таблетки.
И протянул две охотнику.
— На, — хрипловато сказал он, — выпей. Потом отцеплю…
Ночной лагерь был тих, очень тих…
В окно лилась ночная прохлада, в голове было пусто и бездумно, потому что думать не хотелось. Совсем…
И в домике было тихо… Со второй кровати слышалось ровное дыхание, но Сэм знал, что охотник не спит. Должен спать, день ведь выдался тот еще… После… нет, про электрошок не вспоминать! И что меня так зацепило?…
Не думать…
Сэм снова попытался найти удобное положение на постели, чтоб не тревожить спину, но это было непросто. Надо отвлечься. Вообще-то для плана сейчас самое удобное время – ночью многим хочется поговорить…
— Ты не спишь?…
— А что, у тебя есть какие-то планы? – отозвалась темнота. – Нет.
— Нет планов. Просто раньше мы с соседом разговаривали в это время…
— Поговорить хочешь? Идет… С соседом, значит. А потом ты понял, что он стучит, и бросил?
— Нет… Другой сосед был.
Сэм снова умолк, гадая, где сейчас Ворон. Казни не было, но это ничего не значит. Бывало и другое…
— Был? – переспросил охотник.
— Был.
В другое время Сэм поостерегся б развязывать язык, но сегодня-то уж точно никто не подслушает, и так тихо за окном…
Он рассказывал про Ворона, молчаливого и исполнительного, про то, как тот не донес, когда Сэм потерял ампулы… и как они вместе рассматривали принесенный из мира людей журнал, гадая, что значит каждая картинка. Ворон, который однажды ушел к наставнику и не вернулся… а перед тем подсунул под подушку Сэма свои лекарства…
— Думаешь, он сбежал?
Сбежал? Сэм покачал головой, забыв, что в темноте его не видно…
— Нет. Мы не сбегаем. Я думаю, что он допустил какую-то ошибку…
— И?
— И все.
Несколько секунд молчания.
— Зачем ты вернулся? – наконец спрашивает охотник, — Такая жизнь не для тебя, парень. Не видишь? Зачем ты вернулся?
Сэм молчал.
…Звезды тогда сияли так же ярко и холодно. И в этом свете перед ним лежали две дороги, его первый в жизни выбор… И оказалось, что выбирать – очень трудно. Очень. Сэм застыл на краю поля, сглатывая комок за комком.
Нельзя. Не могу… Не хочу… Нельзя. Он не помнит дома, его дом — это город Прайд, он сын Азазеля, он … у него будущее. Великое будущее. Он не смеет даже мысли допустить, чтобы отказаться от этого дара. Он не человек… Он выше. Он не должен возвращаться…
Ему не сбежать. Ведь нет же…
Проклятый охотник… Мог же взять с собой, если так уж хотел…
Нет! Как можно даже думать о таком?
С ума сошел? Возьми себя в руки!
Ноги словно одеревенели. Надо идти… Надо. Куда? Надо. Он Тирекс, сын Азазеля.
Он успел сделать только шаг.
— Так-так… – послышался из-за спины знакомый мягко-ироничный голос, — Кажется, что-то пошло не так? Что ты делаешь здесь, Тирекс? Доложить!
— У меня не было выбора, — наконец отвечает он.
— Нашли?
— Не будем про это. Лучше расскажи про себя.
То ли ненормальный охотник не нашел в просьбе ничего странного, то ли такая была дикая ночь, но он охотно откликнулся:
— Что?
— Как ты сюда попал? Искал Прайд?
— Да нет, — охотник хмыкнул, — Я ж таки в своем уме, не соваться сюда в одиночку.
В своем уме? Ну-ну…
— Вообще-то, мне кажется, им нужен был мой старик, а я так, под руку попался. Завалился в его комнату, нет, чтоб подумать, почему координат нет… так еще и спать улегся. Дурака свалял. Когда меня сцапали, только и успел, что одного пырнуть. Кстати. Там был один из ваших. Такой рыжий, юркий… Стер соляную дорожку.
— Какую дорожку?
— Вы правда ничего не знаете? – после паузы спросил охотник, — Ну конечно… Про святую воду ты тоже не знал… А в вашу еду соль кладут? А ваши хозяева едят как все? То же?
— Не знаю. Зачем тебе?
— Потом расскажу. Может быть…- охотник вдруг замолк.
Нет-нет, так не пойдет!… Он почти ничего не рассказал. Черт, о чем бы спросить? И как? Чтоб не выглядело подозрительно… Хотя… почему не спросить про то, что правда интересно?
— Ты сказал, у тебя есть отец. А мать?
Пауза…
— Нет.
Пауза…
— А какой у тебя отец?
Пауза.
— Парень, у тебя что – задание выспросить о моем старике?
О-о… и правда не дурак.
— Нет. Допросы ведут сами наставники. Просто спросил. – Сэм смотрел в темноту. С тех пор, как ему приснился сон, воспоминание застряло в памяти и мешало, как заноза… Воспоминание, как папа подталкивает его к «дяде», и у того чернеют глаза. Это не должно было волновать. В конце концов, многие должны позавидовать будущему властителю. Ему, Тиру. Но почему-то задевало. Пламя ада, папе заплатили? Пригрозили? Он узнал о демонской крови? Или он был не родным, а приемным?
— Ладно. – наконец проговорил охотник, — Только так неинтересно. Знаешь… давай в обмен? Ты про себя, я про себя. По вопросу. Идет?
— Идет. Ты живешь с отцом? Какой он?
Тихий вздох. Неловкий смешок…
— Ну… по правде сказать, мы не очень ладим.
— Почему?
— Ладно, до него все равно сейчас не добраться, — наконец проговорил охотник. – С тех пор, как пропал малыш, у отца крышу снесло. Он и раньше… Ладно, не о том. То он брал меня с собой, и мы вычищали нечисть за нечистью, то… получал я очередную дырку в шкуре, и папа вспоминал, что я как-никак последний, кто у него остался, и я на полгода застревал у очередных друзей с наказом приглядывать за мной, как за золотым запасом США! Чему меня только не учили! Ферма в Небраске – и я умею подоить корову, если надо. У вас тут нет коров?
— Н-нет…
— Ну ладно. Больница в Нью-Джерси – там научили реанимацию делать… в Оклахоме пришлось заделаться мальчиком при церкви, в одном приморском городке готовить научился. Так, без изысков, но неплохо. В Орлеане даже в танцевальную школу записали… Акробатические танцы. А потом появлялся папа, устраивал спарринг, и на следующий день мы уже ехали искать какую-нибудь гарпию или оборотня…
Лучше б малыша искали!
Последние слова вырвались с неподдельной болью, превратив полушутливый рассказ в отчаянно-горькую исповедь.
Тишина и темнота. Тишина и темнота… и голос охотника, без всякого веселья:
— Мой черед?
— Спрашивай.
— Вот что… ты правду мне тогда сказал? В лагере… в этом вашем городе… точно нет парней с родинками?
Сэм помедлил с ответом, просчитывая последствия. Если у охотника появится надежда, сломать его будет еще труднее. И вообще, Тир? А почему колебания? Пожалел жертву?
— Нет.
На занятиях сегодня все клевали носом – только поэтому рассеянность сошла Тиру с рук. Почему не получалось сосредоточиться ни на видах яда, ни на… проклятье, ну почему он думает только о пленном?
О ночном разговоре.
Правда, после ответа на свой вопрос охотник замолчал, и все-таки… разговор мешал. Мешал придти в домик, равнодушно подтянуть пленного на дыбу, содрать одежду…. взять в руку электрошоковую дубинку и начать процедуру «поцелуй грозы». Он еще утром все приготовил…. а потом…. ну зачем он посмотрел на охотника! Тот с непонятным выражением взглянул на шокер, перевел глаза на Сэма – короткий изучающий взгляд — и…. отвернулся.
— Если это не сейчас, то я еще посплю.
Что ж такое… Ну не ждал же он, что я его больше не трону! Я ж предупредил… И он понимает… ведь понимает!
Я же не убью его.
Кажется, с разговором что-то не так. Похоже, наставники не зря запрещали узнавать имя жертвы и разговаривать не по делу. Это мешает…
Я сделаю что должен.
Докажу ему!
…и себе.
Теперь Ивась бывал у Джанкарло часто. Ему понравилось задавать вопросы и слушать, то есть делать то, чего лишил его интернат.
– Здесь собрались те люди, парень, – рассказывал Джанкарло, – кто не согласен с мясными загонами. Мы пришли из разных мест, у каждого своя история, но все мы не хотим жить в мире, где человек в любой момент может стать пищей. Это устроенный мир без голода и болезней, у нас чистый воздух, а живём мы столько, что и не снилось предкам, но… Ты знаешь, предки написали тома законов, они определили точное наказание для каждого проступка — от безобидного нарушения и до самого кошмарного, самого отвратительного преступления! Были специальные люди, которые толковали законы, были такие, кто искал и ловил преступников, а были те, кто определял наказание. Были даже те, кто защищал!
– Преступников? – не верил Ивась.
– Именно. Люди ошибаются. Можно обвинить не того человека, можно неверно прочесть улики, много чего. Чтобы не пострадали невинные люди, вот для чего были нужны защитники. Иначе они назывались адвокаты.
Ивась знал это слово.
– Так вот! – продолжал Джанкарло. Он горячился, глаза сверкали, словно бутылочка, что стояла в ожидании под столом, уже открытая и початая. – Так вот… Предки занимались делом, а мы? Для всех поступков наказание одно — мясной загон! Нет права на ошибку, понимаешь? Сверху будто каменюка висит, – и ты каждый миг ждёшь: вот она свалится! На редкость гадкое чувство, приятель!
Джанкарло выпивал рюмку, закусывал грибами. Солил он отлично, лучше многих в пещерном поселении. Наверное, лучше всех. С луком и диким чесноком, с клюквой и дубовыми листьями… Старик, как по привычке называл его за глаза Ивась, знал уйму способов сделать вкусно.
– Но они устали, парень, – говорил Джанкарло. – Они потеряли цель и хотят тихо жить. Чтобы о них забыли, чтобы их не трогали… Надо встряхнуть их . У кого-то цели вовсе не было, кроме одно — уйти, убежать, скрыться. Надо дать им эту цель! Для этого нужен ты, Ивась!
– Зачем? – спрашивал Ивась, чтобы сделать Джанкарло приятное. Старик ждал этого вопроса. Он хотел ещё раз повторить свои доводы. Может быть, чтобы окончательно поверить самому?
– Ты — интернатский! – хищно скалился Джанкарло. – Ты видел всё изнутри, ты станешь свидетелем обвинения, жирным доводом для тех, кто сомневается!
– А если они не поверят?
– Тогда однажды придёт Управа и поставит здесь большой мясной загон! Нас будут гонять по окрестным лесам, пока не переловят всех. А детей, – ты же помнишь, что тут есть дети? – отправят в интернат.
– А если мы неправы? Если ты в чём-то ошибся?
– Ты думаешь, Управа обойдётся без загона? Нас забьют хлыстами? – удивлялся Джанкарло. – Этого не может быть. Закон прежде всего. Говорят, секс угоден попечителям. Это так, но закон угоден ещё больше. Загон и интернат, только так.
В конце апреля, когда ландыши набрали цвет, как и год, и два назад, в убежище устроили праздник весны. Заодно справили день рождения Ивася. Весной — всё, что помнил он из детства, значит, любая дата хороша!
Между деревьев расставили столы и табуреты, разложили угощения и закуски. Ели и веселились, пели песни и пили джанкарлов самогон. Немножко, для радости.
Оттанцевав два часа без передышки, Ивась устал и отошёл в сторонку. Было хорошо. Не каждый день тебя поздравляют и дарят подарки. И пусть такой праздник проходит каждый год – чтобы подъесть то, что нельзя хранить дальше, но всё равно приятно.
– Иди за мной, – сказала, проходя мимо него к зеву пещеры, красавица Ружена. – Иди, дело есть. Да не покусаю же!
Странно. Какое до него Ружене дело? Внимания раньше не обращала, так, кивнёт при встрече. Замужем она, зачем ей? А тут… Рассердилась, даже притопнула.
Удивленный Ивась поднялся и проследовал за Руженой под своды. Все изгои праздновали, в пещере было пусто и темно, только светили со стен дежурные фонари. Ухало эхо шагов, Ружена шла впереди, молчала и не оглядывалась.
– Куда мы?..
Жилая зона осталась позади, начались общинные склады и кладовые.
– К тебе идём! – Ружена обернулась, её длинные золотые волосы взметнулись кисеёй. – В свинарню.
– Зачем, Ружена?
Девушка не ответила, юркнула в узкий лаз, который вёл на ферму.
Свиньи, увидев Ивася, захрюкали, сгрудились у кормушек. Здесь было тепло и уютно. Перед праздником Ивась с Мустафой вычистили вольеры, покрыли пол чистым сеном. Всё равно здесь пахло… Ивасю что, он привычный, но что скажет Руженка?
– Зря вы это затеяли, – сказала она.
– Что?
– Поход этот свой! Дурацкую месть! – крикнула Ружена. Забеспокоились свиньи, завизжали, шарахнулись в глубину вольера.
– Что ты делаешь… растерялся Ивась. – Поросята же, подавят их…
– О свиньях беспокоишься?! – наступала на него Ружена. – А о нас подумал? Джанкарло из ума двинулся, как ты пришёл. Зачем ты лезешь?
– Куда я лезу?
Ивась отступал, ошарашенный напором, пока не опрокинулся в стожок сена у входа.
– В жизнь нашу лезешь…
Ружена села рядом с ним и заплакала:
– Уведёте их… Кольку моего уведёте, Джона Нюркиного, других мужиков… Тебе ладно, ты ничей здесь, а они?!.. Хозяйство у нас, у Нюры ребёночек будет, куда мы без них?..
– Я не знаю… – сказал Ивась. – Я не знал, не думал.
– Знаешь, – сказала вдруг Ружена, – я же замечаю, как ты на меня смотришь! Возьми меня… здесь… сейчас… и уходи! И всё по старому станет.
– Ты что? – Ивась не в шутку напугался. – Разве можно так? А Коля?
– Мы ему не скажем, – зашептала Ружена, расстёгивая пуговицы на куртке: сверху вниз, одну, вторую, третью… – Ты же не скажешь ему? – куртка полетела в сено и Ружена осталась в брюках и короткой маечке. – И я не скажу, зачем мне ему говорить? Мы не скажем, он и не узнает ничего!..
Она потащила майку через голову.
– Нет! – закричал Ивась. – Нет! Прав старик, секс угоден попечителям, но попечители неугодны нам!
Он вскочил… и столкнулся с Николаем.
– Что происходит? Что вы делаете здесь?!
Коля схватил его за плечи и затряс, обдав чесночным духом от подливы: – Отвечай, прибью!
– Ничего!
Ивась вывернулся и кинулся прочь.
– Ничего… Ничего… – рыдала в сене Ружена. – Милостивые попечители, какие же вы дураки!..
Из дневниковых записей пилота Агжея Верена.
Абэсверт, Катрин
У каждого в голове есть свой домик с дрессированными мышами. У кого-то мыши шустрят тихо, у кого-то устраивают концерты со стриптизом. А под белесой щетиной сержанта по личному составу Хокинса мыши построили город.
Сержант спал и видел, как его подопечные воруют капсюли с кварцевым порошком для светочастотных установок, пилят его сержантский авторитет и продают по сети алайцам. Более идиотских обвинений в свой адрес я не помню ни до, ни после УСП, условного партената, так это теперь называется. Штрафбат – похуже будет. Условников капитаны раскупают, значит, предполагается, что мы еще чего-то стоим. А штрафников на корабли спускают по разнарядке. И название у штрафника на здешнем жаргоне говорящее – «мясо».
Нас купили восьмерых. Молодые пилоты примерно одного призыва – Ано Неджел, Исти Сайл, Янислав Разик и Ален Ремьен – держались плотно. Старший сержант Келли, взрослый неразговорчивый мужик, ходил за мной с тряпкой. Правда, я это не сразу заметил. Еще один пилот – Хьюмо Рос, немногословный, как и Келли, но способный (я уловил это по случайным репликам) дать фору всем нам в плане квалификации, оставался особняком. Восьмым был Джоб Холос по прозвищу Обезьяна – связист. Кряжистый, рукастый. Джоб не выпадал из любого разговора, но и не произносил по сути ничего. Ну а кроме болтовни, мы пока мало что друг о друге знали. Некоторую истеричность я замечал у Ремьена, вот, пожалуй, и все.
Сержант Хокинс пытался донести до нас неведомые ему самому аккуратность и дисциплину. Мы играли ущербных. Потому что путь до Абэсверта, напомню, занял у нас восемь суток.
Пассажирские корты идут из северного конца освоенного рукава галактики в южный примерно два с половиной месяца, военные КК – две-три недели, нас гнали со скоростью четыре прокола в сутки. Восемь суток – тридцать два прокола.
Только Рос без особых потерь перенес этот темп. Остальные парни бродили – краше кладут в ящик для кремации. Вот и я с неделю также воспринимал новые порядки, как после терпел кусучих катрианских мух. На Катрин обитали какие-то особенно поганые мухи.
За эту неделю сержант решил, что я большой и безобидный. Но это были его проблемы.
Катрин – первая искусственно окультуренная планета Империи, можно сказать – проба пера. Не самая гостеприимная и не с самым подходящим климатом. Резкие перепады между жарой и холодом задал неудачный наклон орбиты. Но в первые годы колонизации, в отсутствие самой науки геоинженеринга, рады были и тому, что получилось.
Заселение космоса начали экзотианцы. Когда пришли мы, здесь, на Юге, вообще-то, уже нечего было заселять. Подходящие по массе и близости от своих солнц планеты имелись, но все они требовали доводки – коррекции орбиты, работы с атмосферой. Все это умели экзотианские инженеры и не умели имперские. И Катрин – печальная иллюстрация несоответствия теорий и практики.
Следующий проект мы делали уже силами экзотианских наемных техников. На его примере учили тех имперских специалистов, которые после успешно колонизировали Север. А Катрин до ума довести не срослось.
Население здесь – потомки семей первых инженеров и тех колонистов, у кого не хватило денег перебраться потом на Аннхелл, Мах-ми или Прат. Есть на Катрин и экзотианские поселения. Вот, пожалуй, и все, что я помнил из курса геоистории.
Да, я учил: Юг, в отличие от Севера – место, где существуют смешанные города, и даже города практически полностью экзотианские. Но я не понимал, почему здесь так? Мы слишком разные с экзотианцами. Как мы должны уживаться, если мыслят и чувствуют они иначе, психические мутации дело среди них обычное, да и физические не особо пугают даже медиков? Как можно жить в одном городе с… Ну, ты понимаешь.
В нашей маленькой группе за старшего держали меня. И совсем не потому, что я хоть что-то делал лучше. Люди только кажутся разумными поодиночке. Но поступают, как муравьи или пчелы, бездумно повинуясь приказам. Мерис сказал – я буду старшим, и это прилипло ко мне. Вряд ли я был опытней Роса, практичнее Келли или хитрее Джоба. Меня просто назначили крайним в том стаде, в которое сбились мои товарищи. В первое время мы были рядом, но не вместе.
Взяли нас на ЭМ-112z, эмку, она же – «завет». Такие эмки скопированы с экзотианских «заветов», их основное достоинство – не загрязнять при старте и посадке грунт. Боевые качества – ниже средних. Экипаж – от двухсот до четырехсот бойцов (с учетом десантной группы). При полной огневой нагрузке эмка требует три пары пилотов. Четыре смены – всего двенадцать пар. Но на этой пилотов даже навскидку было гораздо больше. И все равно не хватало, раз капитан купил условников. Он купил бы и больше, да не досталось.
К пультам нас, однако, не подпускали. Под присмотром сержанта Хокинса мы выполняли обычную для палубных работу, а когда сели на Катрин, та же фигня пошла и на грунте.
Согнали вниз, не дав и пяти минут на адаптацию. Велели очищать посадочную площадку от кустарника, разворачивать сигнализацию и ставить сторожевые вышки из подсобного материала. Делали все вручную. Скорее всего, потому что Хокинсу так казалось слаще. Потом уже, почти к закату, сержант приказал копать выгребную яму. Лопатами, словно у него не было ни одной фортификационной машины. Бойцы и обслуга эмки уже разбрелись по койкам. Остались мы и два молоденьких татуированных штрафника, замученных и безгласных.
Пилоты – элита любого корабля. Да, УСП не увольнение, но всему есть предел. Это я читал на лицах своих. И не успел заткнуть Сайла, который сию крамольную мысль озвучил и получил не двое суток карцера, а удар в лицо. Сержант был в доспехе: металлической сетке, по которой бежит импульс, порождающий индукцию домагнитного напряжения. Исти отбросило метров на пять, он ударился головой о ящик, который на его счастье оказался пустым, а я успел схватить за плечо Неджела. И сам почувствовал на предплечье ладонь Келли. То, что устроил нам всем генерал Мерис, было еще свежо в памяти не только у меня.
Яму докапывали в полной темноте – прожекторы оживляли ночь, и сержанту казалось, что светло. Нам же так совсем не казалось. Небытие залечивало раны, как только луч покидал раскопки. Приходилось рыть то в слепящей темноте, то в ослепляющем свете.
На импровизированных вышках перекликались дежурные, и шагов я не услышал. Сообразил, что кто-то движется к нам от мигающей маячками тушки корабля, только когда ветер донес обрывок разговора.
– …пилоты-то они пилоты, да шейден знает, сколько их придется переучивать. Вон тот, здоровенный, если бы не северянин, я бы сказал, что эрцогский выкидыш, – произнес один.
Другой ответил ему неразборчиво.
Голоса приближались.
– … да, брось, северяне и покрепче бывают, – кажется, это говорил капитан.
Двое остановились, потянуло дымком, и я понял, что не ошибся. В открытую позволял себе курить спайк только кэп. Второго голоса я не узнал.
– Но и морду тоже не скроешь. Шутит мать-природа, так считаешь? Или… не шутит? – «не» чужак выделил как-то особенно и невесело гоготнул.
– Чушь ты несешь, – буркнул капитан.
– Чушь или нет, пусть без меня решают. А я – доложу…
Капитан раздраженно сплюнул.
– Сволочь ты… – пробормотал он как-то уж больно безнадежно.
– Это ты в случае чего будешь сволочь, – снова гоготнул чужой. – А у меня приказ висит о репарации и репатриации экзотианского населения и деактивации возможных очагов бунта. А исполнять будешь ты.
– Как… – запнулся вдруг капитан. – Ты чего? Куда мы их будем репатриировать? Каким транспортом?!
– А ты меньше ори, больше думай, – сказал чужак весомо и резко. – Убирай так, чтобы тебя не зацепило потом. Я слышал, вернувшаяся метла что-то совсем не туда метет… – Он помедлил, огляделся по сторонам, словно вспомнив, что и у нас есть уши. – Вот какого Хэда твои по ночам копают? Завтра за десантом пойдете, там и обосретесь! – чужак пнул опору сигнальной вышки. – Окопались тут, хеммет та мае! С удобствами срать привыкли!
Его шаги забухали, удаляясь.
– Хокинс, зараза! – рявкнул капитан. – Утром я, что ли, поднимать их буду?
Сержант заматерился и погнал нас в шлюз.
Я дождался, пока парни исчезнут в черноте проема, изобразив оступившегося. Хокинс выругался и подался ко мне.
– Еще раз ударишь кого-то из моих – задушу ночью, – тихо сказал я ему. – Если нравится – можешь бить меня, но бойцов мне не порти, понял, ты?
Прожектор накрыл нас.
– Убью гада, – просипел сержант.
– Только спиной потом не поворачивайся. Мертвый найду.
Я скользнул в проход, где нас тут же окликнули двое дежурных. Пожаловаться на меня сержанту будет в лом, но дерзости он не простит…
Но ведь что-то я должен был сделать?
Макс буквально затолкал Моргота в подвал, пихая его в спину, — Моргот оглядывался и огрызался. Все лицо у него было в крови, он время от времени вытирал глаз рукавом рубахи и шмыгал носом, запрокидывая голову.
Меня к тому времени Бублик перетащил на кровать и заботливо поставил рядом тазик. Силя совсем не мог ходить, и пол вытирали Бублик с Первуней.
— Развоевался, — ворчал Макс. — Хочешь теперь в обычной тюряге посидеть пару лет? Он тебе это быстро устроит!
— Да я бы его убил! — рыкнул Моргот.
— Тоже неплохо, — кивнул Макс, усаживая его на стул. — Посиди, я на детей сначала посмотрю.
— Килька головой ударился, — тут же поднял лицо Бублик, возивший тряпкой по полу, — его даже вырвало!
— Это нехорошо… — покачал головой Макс.
— Его в живот ударили! — поддакнул Первуня. — И он упал и головой ударился.
— А Силя ногу сломал, — добавил Бублик.
— Посмотрим, — кивнул Макс.
— Какого черта ты там так долго стоял? — спросил Моргот, когда Макс сел на мою кровать и потрогал мне лоб.
— Завтра тебя снова потащат в военную полицию и спросят, кто это был. Тебе это очень понравится? Я надеялся, ты сам справишься.
— Ага! Надеялся он! — фыркнул Моргот. — А на прилет инопланетян ты не надеялся? Прилетят и побегут мне на выручку!
— Килька, каким местом ты ударился? — Макс сунул руку мне под голову. — Затылком?
— Я не знаю, — промямлил я.
— Затылком. Вот шишка. Ты сознания не терял?
— Неа, — неуверенно ответил я.
— Ты бы еще на божественное провидение надеялся, — злобно шипел Моргот за столом.
— Будем надеяться, это только сотрясение, — Макс не обращал на Моргота внимания. — Лежи в кровати, не скачи, и все пройдет. Моргот тебе завтра таблеток купит. Но если утром станет хоть немножко хуже, сразу скажи Морготу, он покажет тебя врачу.
Макс погладил мне лоб, убирая волосы назад, и пересел на кровать к Силе.
— Показывай свой перелом.
Силя с готовностью откинул одеяло.
— Как ты вообще здесь оказался? — Моргот не желал прекращать разговор с Максом.
Макс соединил ноги Сили вместе и долго смотрел на них с разных сторон. Потом зачем-то потрогал щиколотку, хотя синяк был под самой коленкой.
— Я думаю, это сильный ушиб, не перелом. Ну, или трещина. Бублик, у вас в морозилке лед есть?
— Я с тобой разговариваю! — рявкнул Моргот. — Что ты здесь делал, а?
— У нас есть мороженая курица, — отозвался Бублик, — и еще дрожжи Салеха.
— Давай сюда и курицу, и дрожжи. Курицу в полотенце заверни, а дрожжи положи в пакет. Много дрожжей?
— Шесть пачек.
— Одну оставь Морготу на нос, парочку Кильке на шишку. Курицу Силе на ногу.
— Макс! Какого черта! — Моргот поднялся. Он был похож на пьяного, ненормально возбужден, суетлив и зануден. Я думаю, это от потрясения.
— Да сиди! — улыбнулся Макс натянуто и грустно. — Минуту подождать не можешь. Сейчас и до тебя доберусь. Как ребенок!
— Доктор хренов, — процедил Моргот, сел и прижал к переносице пачку дрожжей, выданных Бубликом.
— Я их встретил на проспекте, — Макс поднялся и направился к столу. — Трудно было не узнать красный кабриолет. Да и Кошева ты описал неплохо.
— Какого черта ты там чего-то ждал, объясни мне?
— Да ладно. Подумаешь, получил пару раз по морде, вот беда-то… — пожал плечами Макс. — Я пришел, когда вы уже дрались. Я их далеко отсюда встретил.
Он снял с веревки полотенце и намочил его край водой из чайника.
— Мог бы сразу войти, — проворчал Моргот.
— Глаз закрой.
— Макс, ну пару раз я ему все-таки врезал, а?
— Да, — снисходительно, как ребенку, ответил Макс, вытирая Морготу лицо, — пару раз врезал.
— Моргот его еще со стула уронил, — вставил Первуня, подобравшийся с тряпкой Максу под ноги. — Он головой в помойку упал!
— Первуня, тут же сухо, чего ты трешь? — Макс снова грустно улыбнулся.
— Тут кровь с Моргота накапала.
— Макс, ну скажи мне, ну почему ты не дал мне его убить? Одной бы мразью стало меньше, честное слово! — я не знаю, всерьез ли говорил Моргот, и чем дальше, тем сильней его эйфория казалась ненормальной, нездоровой, как истеричный смех вдовы на похоронах мужа.
Макс, похоже, тоже чувствовал это.
— Бублик, у вас валерьянка есть?
— Есть только в таблетках, остальное Салех выпил.
— Давай сюда.
— Макс, да я спокоен, как стадо слонов! — Моргот шмыгнул носом.
— Конечно, — издевательски протянул Макс. — Оттого и трясешься, как мокрая мышь.
— Мне холодно. Я замерз, могу я замерзнуть?
— Можешь, можешь… — Макс запихнул Морготу в рот две или три таблетки и сунул к губам стакан с водой.
— Я сам могу стакан в руках держать! — рявкнул Моргот на это, выхватил стакан, выплеснув половину воды Максу на колени. — Что ты пристал ко мне, а? Это же он, сука, он во всем виноват! Почему ты сам не убил его? Это ведь он виноват! Какого черта ты его отпустил? Ты же собираешься мстить, я же по глазам твоим глупым вижу, что ты собираешься мстить! Так какого же… ты его отпустил, а?
— Во-первых, он не стоит того, чтобы ты или я за него сидели, — спокойно и трезво начал Макс. — Если бы я и убил его, то не возле твоего дома. Во-вторых, мне есть кого убивать и без Кошева…
Макс ушел от нас на рассвете. Больше мы никогда его не видели.
— Мой сын обратился в военную полицию по поводу этого инцидента в подвале, где жил Громин. Над Виталисом посмеялись и сказали, что не рассматривают заявления о нанесении легких телесных повреждений, это в компетенции милиции. Громин их к тому времени уже не интересовал, они вернулись к этому заявлению позже. И опоздали с выводами. Всего на несколько часов опоздали, — на лице Кошева появляется некоторый оттенок злорадства, а я не знаю, радоваться мне вместе с ним или нет. Я не знаю, чем бы все это закончилось, если бы военная полиция не опоздала.
— Ваш сын действительно не получил денег за эту сделку? Или контейнеры с законсервированным оборудованием тоже чего-то стоили?
— Мой сын, по сравнению с его покупателями, был щенком и недоучкой. Он не умел торговаться, он представлял себе этот процесс, как продажу семечек на базаре. Его прижали к стенке, он оказался должен астрономическую сумму. Впрочем, его кредиторы были щедры. Они боялись, что он, испугавшись, прибежит ко мне и попросит помощи. И я помогу: куплю у него часть акций и посодействую в продаже остальных. У него был еще один вариант: продать завод, но по частям, естественно. Покрыло бы это его долг или нет — я не знаю. При его знании рынка и умении вести дела — нет. Я до сих пор удивляюсь, как он сумел влезть в эту игру. Я думаю, его покупателям было все равно, кто станет владельцем завода, лишь бы это был наш соотечественник, готовый плясать под их дудку. В общем, они оценили контейнеры в сорок процентов от первоначальной суммы, хотя любой мало-мальски знающий рынок ноу-хау экономист довел бы эту цифру до восьмидесяти процентов, а то и до девяноста. Речь шла не о продаже двух предметов, вроде мясорубки и руководства по эксплуатации к ней. Речь шла о продаже принципа работы этой мясорубки.
— Вы не стали помогать своему сыну?
— У меня было две цели, и первая из них — сохранить завод, не допустить его продажи по частям. Вторая цель — не выпустить из страны технологию — хорошо сочеталась с первой. Как только расстраивалась сделка Виталиса, так сразу он становился вынужденным превратить акции в деньги, и первым его покупателем становился я. Вздумай он выбросить эти акции на рынок, они бы упали в цене вдвое, если не втрое. Кроме того, я мог использовать относительно долгосрочные кредиты в банках, а Виталис бы не получил там ни гроша.
Я часто думал: а зачем Лео Кошев так хотел сохранить завод? Что это: альтруизм, забота об Отечестве, тщеславие? Или все же какая-то выгода, выгода в отдаленной перспективе? Он ведь был деловым человеком — деловые люди редко следуют «зову сердца», а если и следуют, то тратят на это не капитал, лишь доход с капитала. Я так и не спросил его об этом. Я знаю, что бы он на это ответил, и мой вопрос ничего не прояснял. Сейчас я рассуждаю так: какая разница, что двигало Лео Кошевым? От этого результаты его поступков не меняются.
О гибели Макса Моргот узнал от Сенко. Макс застрелил из своей снайперской винтовки какого-то очень важного миротворца из военной полиции, когда тот садился в машину, а пока на крышу, откуда он стрелял, бежали солдаты, успел сделать еще пять выстрелов, три из которых попали в цель. Его собирались взять живым, но он открыл огонь из автомата, и солдатам ничего больше не оставалось, как стрелять в ответ. Сенко сказал, что в перестрелке Макс убил и ранил не меньше восьми человек. Он дорого продавал свою жизнь и поэтому был непобедим.
Его личность установили за сутки, хотя он не брал с собой документов. Как полицейским это удалось, осталось их тайной: они знали много методов.
Моргот позвонил Сенко и, не возвращаясь в подвал, поехал к матери Макса, к нему домой. Ему не следовало вообще появляться там, но он почему-то наплевал на это. Моргот эти дни жил как-то странно, не задумываясь о последствиях, как будто снова стал мальчишкой, каким его описывала мать. Он сам занимался похоронами и заплатил за них бо́льшую часть денег. Он хотел, чтобы все было красиво, чтобы пришло много людей, и сам звонил одноклассникам и однокурсникам Макса и тем, с кем тот вместе служил. Он заказал море живых цветов и придирчиво выбирал гроб; он не доверял работникам морга и совался к ним с проверками и советами. Он дал взятку, чтобы Макса похоронили в городе, на старом кладбище, где за несколько дней до этого похоронили Стасю. Моргот словно пытался отдать все, что не успел отдать живому Максу, словно таким образом хотел что-то сказать, что-то выразить, излить. И… это был не последний долг. Это было гораздо больше, чем долг, но Морготу все равно этого не хватало.
Он не хотел брать нас на похороны, но Бублик настоял, сказал, что мы не маленькие. Только Первуню мы оставили дома с Салехом. Моя разбитая голова к тому времени совсем меня не беспокоила, и я забыл о том, что должен болеть, да и Силя хромать перестал.
В тот день шел дождь — мелкий, почти осенний. Людей около морга действительно собралось очень много, в один автобус все не влезли, и Моргот тут же заказал второй, переплатив за него втрое: ребятам из его класса пришлось насильно затолкать деньги за автобус ему во внутренние карманы — он был в костюме. До этого он костюм не надевал, только брюки от него, я даже не знал, что у Моргота есть и пиджак.
Я помню цветы — очень много самых разных цветов — с каплями дождя на лепестках. И серое-серое небо, совсем не летнее, и даже не осеннее — никакое. Я не ходил на похороны своих родителей, у меня тогда случилось нервное потрясение, и я провел тот день в больнице. Это были первые похороны в моей жизни.
Когда мы подошли к вырытой могиле, оказалось, что внизу собралось очень много воды — наверное, мне по колено. Рядом стояли равнодушные могильщики, в меру пьяные и в меру гордые проделанной работой. Моргот, увидев воду на дне ямы, неожиданно вышел из себя, хотя до этого если и не был спокоен, то по крайней мере себя не выдавал. А тут он просто взбесился, подбежал к могильщикам и рявкнул:
— Какого черта, а?
— Наше дело — яму копать. А если в нее вода налилась — мы тут ни при чем, — пожал плечами могильщик.
Моргот смерил его взглядом, скрипнул зубами и плюнул ему на сапог.
— Чтобы через пять минут воды там не было, ясно?
— Делать мне больше нечего, — фыркнул могильщик, но не успел договорить, как Моргот схватил его за воротник:
— Я сказал: через пять минут. Или я вызываю не вашего администратора, а милицию для составления протокола. Я лучше и́м заплачу за быстрый приезд.
Я тогда не понимал, что могильщики вымогают деньги, я думал, что если они откажутся вычерпывать воду, придется ставить гроб прямо так. И почему Моргот хочет вызвать милицию, я не понял тоже. Все прояснилось, когда они вытащили на свет полиэтиленовую пленку, положенную на взрыхленную землю, — воды там оказалось совсем немного. Как Моргот догадался, что это подстроено, я не знал. Наверное, он с таким уже сталкивался.
Мы стояли в сторонке, и никто не обращал на нас внимания. Моргот держал под руку маму Макса: она плакала, но держалась хорошо, спокойно. На ней была черная полупрозрачная косынка, очень стянутая на висках; до этого я видел ее с копной вьющихся, немного поседевших волос, и теперь ее лицо показалось мне обнаженным. Плачущие на похоронах матери представлялись мне почему-то в черных шляпках с вуалями и черными носовыми платками — наверное, я это видел в кино. А эта косынка напоминала работниц на заводах в старых книжках с картинками, и когда я смотрел на нее, мне почему-то захотелось заплакать. Я знал, что такое смерть, и гораздо больше жалел маму Макса, чем его самого.
Какая-то тетенька дала нам в руки бумажные стаканчики с лимонадом и по бутерброду с колбасой, всем остальным налили водки. Моргот, я думаю, не очень-то хотел говорить речи над гробом, но он хорошо знал — и теперь я это понимаю, — что такое приличия. Он всегда презирал их, он вел себя иногда вызывающе неприлично, но даже когда он показывал на что-то пальцем, всем было ясно: он знает, что это некрасиво, и делает так именно поэтому.
Надо сказать, в костюме он чувствовал себя свободно, как будто носил его каждый день. Мне же все время казалось, что это не Моргот вовсе, а какой-то совсем другой человек. В костюме.
— Макс был моим лучшим другом, — сказал он с бумажным стаканчиком в руке, — мы были неразлучны много лет…
Я не помню всей его речи. Она была гладкой, как будто он придумывал ее заранее, и очень правильной. Когда он заканчивал, женщины плакали, а мужчины прятали глаза. Так и положено на похоронах — чтобы все плакали. Это мне сказал Бублик. Мы тоже плакали, и нам казалось неудобным жевать бутерброды и пить лимонад, когда хоронят Макса. Но все пили. И закусывали, и никто этого не стеснялся, поэтому потихоньку начали кусать хлеб с колбасой и мы. Потом кто-то еще произнес речь, короче, чем Моргот, а потом сказала несколько сбивчивых слов его мама.
Прощались долго. Я помню, как сам нагнулся над лицом Макса и поцеловал его в лоб, — он гладил меня по голове всего несколько дней назад. Лоб был холодный, словно камень, словно стена. И даже холодней. Это потрясло меня. Моргот же стоял возле гроба с широко открытыми, бессмысленными глазами и тяжело дышал. Мне показалось, он впитывает в себя ужас произошедшего, он только теперь пытается поверить в то, что произошло.
Когда гроб начали закрывать, мама Макса разрыдалась и выговорила:
— Подождите! Подождите еще минуточку! Я не могу!
Моргот обхватил ее за плечи и сделал знак не опускать крышку. Все вокруг плакали, и мы плакали тоже. Она справилась с собой, она первая бросила гость земли в могилу, когда в нее опустили гроб. Я видел, как Моргот нагнулся, поднял горсть земли и внимательно посмотрел на нее в руке, словно хотел что-то осознать. Земля упала на крышку гроба с пустым стуком, я никогда не забуду этот звук, он словно отрезает мертвого от живых. И страшно представить себе, что там, под тяжелой крышкой, лежит Макс. И мы засыпаем его землей.
Бублик тоже поднял горсть земли и толкнул меня в бок.
— Помнишь? Мать сыра земля, — сказал он серьезно, показав мне ее на ладони.
Я кивнул и последовал его примеру, хотя мне очень не хотелось кидать землю в могилу.
Я запомнил могилу Макса целиком заваленной цветами, на лепестках которых дрожали дождевые капли.
А после были поминки, где все сначала плакали, а потом пели пьяными голосами, и песни становились все веселей и веселей по мере того, как голоса делались все более пьяными. Я этого не понимал, но умный Бублик объяснил мне, что на поминках так положено. Для этого и пьют, чтобы забыть горе и веселиться. Веселиться мне так и не захотелось.
Мы не прислушивались к разговорам, но, как это обычно бывает, они вскоре перешли на политику. Взрослые спорили, ссорились даже, кричали друг на друга, доказывая собственную правоту, а потом вдруг тихо заговорила мама Макса. Ее слова были неожиданными и вызвали ропот среди остальных. Ее слова были совсем не женскими — или, напротив, слишком женскими; даже сейчас я содрогаюсь, вдумываясь в их смысл.
— Мой сын воевал, когда все сложили оружие. Он был убит в бою, — она подняла глаза и обвела собравшихся взглядом, словно оценивая, как они к этому относятся. — Я рада, что в это время матери наших врагов плачут над гробами своих сыновей, убитых моим сыном. Он забрал с собой семь человек. Я рада, что он оказался непобедимым.
Я не знаю, что случилось с нами, как нам это пришло в голову и кто из нас стал первым. Мы вскочили, вытянулись и почти одновременно выбросили вверх кулаки.
— Непобедимы! — гаркнули мы от всей души, со слезами на глазах, вспоминая, как приветствовали Макса у нас в подвале.
— Непобедимы, — ответил кто-то из гостей вполголоса и поднялся.
— Непобедимы! — повторил другой, погромче, отодвигая стул.
И по мере того, как вверх поднимались кулаки, гости делилась на две части: те, кто не хотел принимать в этом участия, старались отмежеваться от остальных, бросали по сторонам косые взгляды — осуждающие, непонимающие, испуганные, возмущенные.
Моргот не встал и не поднял кулака. Он никогда этого не делал. Он смотрел на остальных равнодушно и думал в это время о чем-то своем.
Лео Кошев пришел к нам в подвал вечером следующего дня. Мы вначале испугались — он был одет в темный плащ и шляпу, что само по себе не могло означать ничего хорошего. Моргот валялся у себя на кровати, а мы вяло играли в железную дорогу.
— Здравствуйте, дети, — сказал Кошев очень официально, как проверяющий, пришедший в интернат. Это нас напугало еще сильней: мы со дня на день ждали, когда кто-нибудь придет нас забирать.
— Здравствуйте, — ответил Бублик и поднялся с коленок.
— Мне нужен Моргот Громин, я знаю, что он здесь живет, — он говорил, как баба Яга из сказки, которая хочет обмануть глупых ребятишек.
Моргот давно его услышал и шаркал тапочками, стараясь надеть их на ноги. Он тоже не ждал этого появления и тоже занервничал. Он видел Лео Кошева только однажды, в полутьме, и не узнал его по голосу.
— Что вам надо? — спросил он с сигаретой в зубах, высунув голову из каморки.
— Мне нужно с вами поговорить, — Кошев вежливо снял шляпу, коснувшись рукой потолка.
— Ба! Кто к нам пришел! — Моргот распахнул дверь в каморку настежь. — Какая неожиданная встреча! Какие люди!
Он издевался без улыбки, ему вовсе не было весело или смешно.
— Я понимаю, что вы вовсе не рады меня видеть. И тем не менее на этот раз я хочу поделиться с вами информацией.
— Меня не интересует информация. Никакая! — Моргот презрительно поднял верхнюю губу.
— Я все же войду… — Кошев снял плащ и поискал глазами вешалку. Вешалки у нас не было, только гвозди на дюбелях в стене. Покосившись на гвозди, Кошев перекинул плащ через руку и прошел в каморку. Моргот посторонился, пропуская его вперед, и захлопнул дверь. Кошев, наверное, думал, что мы ничего не услышим, он и не догадывался, какая тонкая там стенка.
— Бублик! — через полминуты крикнул Моргот.
— Чего?
— Налей дяденьке чаю, что ли… Только завари свежий, понял?
— Ага.
Лео Кошев начал без предисловий.
— Я знаю, что вы имеете связи с Сопротивлением.
— Да ну? — протянул Моргот. — Откуда бы?
— Не притворяйтесь. Я же ничего не сказал военной полиции о блокноте, который вы мне передали.
— И что?
— Это определенная гарантия того, что я не выдам вас и в этом случае.
— Это ерунда, а не гарантия, — фыркнул Моргот.
— Хорошо. Считайте, вы мне в этом не признавались, я догадался сам. Я очень рисковал, появляясь здесь. Личность вашего товарища, который убил консультанта из известной спецслужбы, не сегодня-завтра свяжут с вами. Вы ведь одноклассники, не так ли? И это он здесь бил морду моему сыну?
— Вы пришли меня шантажировать?
— Нет. Мне нужен выход на Сопротивление, сегодня, немедленно, и я не знаю ни одного человека, кроме вас, кто бы мог мне помочь, — голос Кошева оставался ровным и бесстрастным.
— Если вам удалось установить личности моих одноклассников, может, вы и на Сопротивление выйдете как-нибудь без меня?
— У меня нет времени на поиски. Я не играю в политические игры. Я деловой человек, и до недавнего времени мои связи меня вполне устраивали. Собственно, мне и выходить на Сопротивление не нужно, мне нужно передать им информацию, срочную информацию.
— Очень хорошо. А при чем здесь я? — Моргот громко выдохнул сигаретный дым.
— Я уже понял, что вы будете паясничать до последнего.
— Паясничает ваш сынуля. А я так, погулять вышел.
— Хорошо. Через три дня контейнеры с оборудованием небезызвестного вам цеха будут погружены в самолет и улетят за океан.
— Наконец-то! — не удержался Моргот.
— Это же вы сообщили мне, что эта технология обгоняет западную на двадцать лет. Вы прошли через такие допросы, которые выдержит не каждый человек, и не сломались. Вы потеряли друга. Вы потеряли всю семью. Неужели вы не чувствуете ненависти?
— Что я чувствую, вас не касается.
— Я не лезу к вам в душу, — невозмутимо продолжил Кошев, — я всего лишь пытаюсь понять: неужели вы не завершите начатого?
Моргот громко хмыкнул. Теперь я знаю, что Сопротивление не предприняло ни малейшего усилия к вывозу контейнеров с юго-западной площадки завода, — Морготу было отчего рассмеяться.
— Я знаю точное местонахождение контейнеров, — Кошев понизил голос. — Вывезти их оттуда невозможно, но, по моим сведениям, Сопротивление имеет большой опыт диверсионных операций, взрывать оборудование вам не впервой.
— Нам? — переспросил Моргот.
— Как вам будет угодно, — церемонно ответил Кошев. — Я всего лишь хочу, чтобы вы передали этот план людям, которые могут организовать взрыв. Контейнеры находятся на грузовом складе аэропорта, но в той его части, к которой можно подобраться снаружи. Я вам все равно оставлю эту бумагу, вы вольны ее сжечь после моего ухода, но я ее все же оставлю.
— Хорошо, хорошо… А вам-то от этого какая польза? Вы что, патриот? — в слово «патриот» Моргот вложил слишком много сарказма.
— Я патриот, — ответил Кошев не смутившись. — Я хочу, чтобы сделка моего сына с миротворцами не состоялась. Это позволит мне сохранить завод от распродажи с молотка.
— Если они вывезли контейнеры с завода, разве сделка еще не состоялась?
— Нет. По условиям договора, право собственности переходит к покупателю при погрузке в самолет. Они облапошили моего сына, повесив на него все риски на нашей территории.
— Какие нехорошие миротворцы, — Моргот цыкнул зубом.
В это время Бублик, вручив мне чашку на блюдце, открыл передо мной дверь в каморку.
— Вот. Чай, — сказал я и поставил чашку на письменный стол. Моргот сидел на кровати, а Кошев — на стуле за столом.
— Спасибо, мальчик, — сказал Кошев вежливо, но равнодушно.
— Килька, я не понял: а мне? — спросил Моргот.
— Ты же сказал — дяденьке! — искренне возмутился я.
— Мало ли что я сказал. И где сахар?
— В чашке, где же еще! — фыркнул я. — Не на блюдце же его сыпать!
— Действительно, — качнул головой Моргот и, посмотрев на Кошева, пояснил: — Сахар — в чашке.
— Благодарю, — кивнул Кошев, взявшись за ложечку. — Откуда у вас эти дети? Они ваши родственники?
— Не ваше дело.
— Простите. Меня это не касается, я спросил из любопытства.
Бублик уже тащил чашку для Моргота, и я не стал сразу закрывать дверь.
— Вы на чем-то остановились, — помог Моргот, но Кошев лишь подозрительно посмотрел на меня и медленно отхлебнул чай. Он так и не продолжил, пока мы не закрыли дверь.
— Я остановился на том, что контейнеры — в аэропорту, на грузовом складе. Между бетонной оградой и двухэтажным зданием службы энергоснабжения. Это здание закрывает их от посторонних взглядов с трех сторон, оно построено буквой «П». Бетонная ограда имеет высоту три метра, на ней установлена сигнализация. Кроме того, на территории аэропорта несколько степеней защиты. Бетонная ограда может помешать вывезти контейнеры, но не взорвать. Ее толщина — не более десяти сантиметров.
— А что, вы сами их взорвать не можете? Если это так просто? — перебил Моргот.
— Я не террорист, я деловой человек, — ответил Кошев.
— А я террорист, по-вашему? У меня тут склад тротила?
— Я не говорю, что это должны сделать вы. Я всего лишь прошу передать этот план тем, кто может это организовать.
— Замечательно, — усмехнулся Моргот. — Просто потрясающе! Вы и Стасе Серпенке не предлагали украсть документы. Правда? Не предлагали? Она сама отчего-то решила, что должна это сделать. Убирайтесь вон, господин Кошев. Простите, товарищ Кошев. Убирайтесь вон. Оставляйте здесь свою бумажку и катитесь на все четыре стороны. Считайте, что долг перед Родиной вы выполнили целиком. Ложась сегодня спать, не забудьте себе напомнить: «Я сделал все, что в моих силах». Слышите? Вы — великий человек и великий управленец. Я восхищаюсь вашей способностью чужими руками таскать каштаны из огня!
Моргот говорил это не очень громко, он не кричал, но, когда открылась дверь, я увидел его перекошенное лицо, покрасневшее, с капельками пота на лбу и вокруг носа.
Кошев ушел с чувством собственного достоинства, попрощался перед выходом, надев шляпу, на что Моргот крикнул ему вслед:
— Сынуле привет передавай!
— Я действительно сделал все, что в моих силах, — Кошев оглянулся на пороге и кивнул.
Моргот хлопнул дверью каморки, и мы услышали, как он упал на кровать.
Я тогда не понимал, что этим разговором Кошев его убил. Так же верно убил, как заставил Стасю Серпенку забрать документы из своего сейфа.
Моргот валялся на кровати примерно час, а потом надел кеды и ушел.