А потом Айвену было плохо. Уже не в душе — на диване, он даже не запомнил толком, как они туда перебрались. Как-то просто и естественно, словно так оно с самого начала и подразумевалось. И они долго вертелись, голые и скользкие после душа, и поначалу это тоже было смешно. А потом — не очень. И чем дальше — тем больше не смешно. И была черная зависть по нарастающей — до перехваченного горла, до темноты в глазах, до болезненных сухих спазмов внизу живота, не приносящих ни малейшего облегчения, а только еще сильнее скручивающих в узел внутренности.
Потому что у Бая все получилось. Причем дважды! А Айвен словил самый настоящий сухостой, мучительный и позорный, и это самое «обязательно, но только после вас!» не получалось никак, хоть тресни, хоть разорвись, хоть вой, хоть на стенку лезь, никак, никак, никак, и было больно, горячо и тошно до слез, и стыдно, и уже совсем не смешно. И боль нарастала, а разрядки все не было, и Бай гладил его и удерживал, успокаивая и уговаривая, что тише, тише, сейчас все будет хорошо, но хорошо не было…
А потом Бай сделал… что-то. И все случилось — почти сразу же. Мгновенно, невыносимо долго, пронзительно, остро и ярко настолько, что Айвен чуть не потерял сознание, да что там, кажется, даже и потерял, во всяком случае себя так потерял точно, перестав соображать: кто он, что он и где, полностью растворившись в судорогах почти нестерпимого наслаждения, и длилось это целую вечность…
Айвен судорожно вздохнул, передернув плечами. Даже сейчас, даже от одного только воспоминания, а все равно кожу стянуло щекотными мурашками и от кончиков пальцев до самого горла прокатилась волна теплой дрожи, ничего общего не имеющая с тошнотой. Даже если бы мозг Айвена и сумел каким-то чудом забыть — тело слишком хорошо помнило, <i>как</i> ему было вчера.
Хорошо было. Слишком.
Впрочем, сам Айвен помнил тоже.
А еще он отлично помнил, как потом рыдал у Бая на плече, заливая того слезами и соплями. И ладно бы если бы только рыдал, ну мало ли на что пробьет по пьяни да от облегчения? Если бы. Он ведь совсем расклеился. Обслюнявил всего. Лез с признаниями идиотскими. Клялся в вечной любви.
Раз пять, кажется. Или даже шесть…
Наверное, к тому моменту медовуха окончательно разъела его мозги, иначе чем объяснить такое позорище?