Чем же тут все-таки торговать?
Нет, ваши советы мне вряд ли пригодятся. Может, вы и опытный человек, но тут все не так просто. Начать с того, что продавец у нас (я) – дракон, а драконов здесь не любят, особенно маги. Кровавыми тварями обзывают, безумными ящерами. И единственное, что нам охотно продадут… даже не продадут, а с радостью подарят бесплатно и много, это ловушки, сетеметы, хватухи и ошпарки. В мире Ирта маги вообще…
Ничего не понимаете?
Ладно, давайте по порядку.
Я Макс Воробьев, восемнадцать лет, москвич, не привлекался и так далее. Если честно, привлечь было за что, но за мелкое мошенничество много не дают, а на крупное мои фокусы не тянули, хотя тогда я почти всерьез считал себя крутым бизнесменом. Ходил по квартирам, толкал всякое барахло доверчивым простакам, получал свой процент и тратил на клубы и крутые прикиды. Так и влип – однажды якобы китайский фонарик с левого интернет-магазина сработал в моих руках, и оказался я в мире Ирта. Горы, ночь, снег, мороз… силуэт дракона, промелькнувший в черном небе. Если б не Славка, сосед, которого перенесло вместе со мной, там бы я и остался.
А так мы добрались до жилья и отыскали еще двоих товарищей по несчастью – Туманову Ирину Архиповну, старушку восьмидесяти с чем-то лет и девчонку-первоклашку Янку.
И вместе взялись тут выживать.
Выживать чужакам всегда непросто. Попался бы вроде правильный и хороший человек, объяснил здешние правила жизни, приютил – а потом сдал местным бандитам. Попалась нам со Славкой сокамерница, замордованная до полусмерти девчонка лет пятнадцати, помогли ей – а она на нас дохнула, и через пару часов мы обросли чешуей и вылетели из подземелья, прошибив лбами каменный потолок. Драконом-оборотнем девчонка оказалась и нас инициировала. Приблудился вельхо – местный маг, только-только сдавший «посвящение», помочь обещал – а сам довел до города и чуть не сдал своим старшим товарищам (ну а как же, драконы же кровавые безумные твари, уничтожающие все живое!). Еле крылья унесли. А на нервах я так магией по городу жахнул, что там, по прикидкам нашего вельхо, половина горожан магами стать могли.
Хорошо еще, бабушка наша боевая оказалась, бывшая фронтовичка, она и сама в здешнюю жизнь вписалась неплохо, и о Янке заботится. Они в том городе прижились
А нам со Славкой пришлось отправляться в горы, в Гнездо – драконье убежище, основанное больше двухсот лет назад. Именно тогда случилось какое-то мутное событие, которое маги называют Дни Безумия, а драконы – Дни гнева. Речь о том, что драконы в один совсем не прекрасный день вдруг сошли с ума, утратили речь и принялись атаковать всех подряд. Вельхо считают, что дело в природной драконьей кровожадности (что именно драконы подарили людям магию, они предпочли забыть). Сами драконы не понимают до сих пор, что именно тогда произошло. Почему рухнуло Равновесие и драконы, особенно молодежь, стали впадать в состояние агрессивного безумия, почему некоторые маги вдруг оказались в состоянии убить дракона или наложить на него императивы — подчиняющие чары. Почему так ожесточенно преследовали не всех драконов, а больше Водных и Зеленых, ведь те, наоборот, больше всех разбирались в законах мира и могли помочь! Но все, что они успели – вывести цветы, снежники и пламенки, успокаивающие драконов… А вот люди не успокоились, пока не выбили всех.
Сейчас в убежище живут полторы тысячи уцелевших драконов, и все они Огненные. Маги преследуют их до сих пор. В люди они редко суются, но за их пределами драконов поджидают ловушки и команды Ловчих-драконоловов.
Славка поладил с новыми родичами сразу — я, недоверчивая душа, до сих пор то верю, то нет. Нас не обижают, относятся как к своим, разрешили (небывалый случай!) мага в Убежище привести, того самого. Он сам напросился. Но я параноик, верить никому не привык! Сначала думал, что все это все притворство, потом – что новая родня просто не хочет упустить новый вид драконов – я почему-то не Огненным оказался, а Снежным, в смысле Водным, очень зачем-то нужным.
Теперь не знаю, что и думать.
Но пока думается, пристроился на работу – снабжать Гнездо продовольствием. Родичи мои новые сложа крылья не сидят – разводят грибы, питательные виды съедобного мха, ягоды, коз ловят по горам. Но все равно – прокорми одним этим полторы тысячи увесистых драконов! Раньше люди часто им продавали кто зерно, кто мясо, ведь драконы могут золото призывать, этим и платили. А еще у гор драконоверы селились, сектанты такие, им по их странной вере положено драконам помогать. Но драконоверов маги тоже не любят, преследуют, а обычные люди становятся все жаднее…
Вот тут мои мошеннические схемы пригодились!
Как мы со Славкой прошерстили особо жадных – любо-дорого смотреть! Драконов на год обеспечили, не меньше.
Но сейчас пора притихнуть и заняться законной торговлей. А чем и как?!
Вот и я думаю.
Итак…
Первое, навскидку. Драгметаллы. Как сырье для ювелиров, заготовочки для амулетов, еще насчет кузнецов подумать можно. Им для приличной стали нужны разнообразные присадки. Вопрос, стоит ли овчинка выделки. Ни дракон, ни вельхо, которого я привлек в качестве консультанта, в ценах на оружие не разбирались от слова совсем. Ну да, нашел у кого спрашивать. Я бы еще у цветовода эти поинтересовался! Ну ладно, это можно потом, сейчас ювелирка…
А отсюда вытекает второе. Если можно спокойно доставать и притягивать золото, то почему бы не заняться непосредственно ювелиркой? Украшения… в человечьей форме у драконов должно неплохо получаться, вкус у них определенно есть, пламени завались, а еще если и магию добавить, то штучки (просто украшения, амулеты и всякое такое) должны получиться недешевые. Хм, пламени… интересно, а стекло драконы плавят?
Меха? Их у драконов определенно есть, сам видел. Хотя не слишком много…
Ну и самое интересное.
Механические штучки по образцу из моего родного мира. М-м-м… часы, например — не такая уж сложная вещь. Я, конечно, нижнего этажа в Убежище не видел… но что-то мне подсказывает, что для здешних драконов это будет не трудней, чем Славке научиться врать.
А еще пуговицы. Мне до чертиков надоела местная одежка с завязочками!!!
Зигмунд Лобин заказывал третий коктейль. Когда бармен толкнул к нему увесистый, запотевший стакан с золотистым содержимым, из которого, укоренившись в кубиках льда, прорастала лимонная спираль, Лобин спросил, что за странный металлический привкус у этого напитка.
— Он называется «Ржавый гвоздь»*, — ответил бармен.
Лобин поперхнулся и закашлялся. Перемешанное с приторным ликером виски Гленфарклас обдирало горло. Бармен взглянул на него с насмешливым сочувствием. Толстяк требовал что-нибудь покрепче. Этот тип страдальца был бармену хорошо знаком. Они хлипкие и дряблые, всегда заказывают самые крепкие напитки, ром Бакарди, а то и абсент Жак Сено, пытаясь соперничать с отставными космодесантниками и вышедшими на пенсию пиратами, быстро пьянеют и после третьего коктейля сначала рыдают, жалко и по-детски морща толстые лица, а потом спят, прилипнув пухлой щекой к барной стойке. Этот, заказавший в третий раз «Ржавый Гвоздь», еще не рыдал, но уже опасно раскраснелся и потно блестел нарождающейся лысиной.
— К… как, говоришь, называется? — Натужно закашлялся, втянул воздух.
— Ржавый гвоздь. — Бармен уже наблюдал за ним с опаской. Как бы удар не хватил. Толстяк, как рыба, разевал рот и хрипел.
— А п…почему так?
— Да говорят этот… пират его так назвал. Тот, кого в пещере завалило, Ржавый Волк. Обычай у него такой был, приговоренному ржавый гвоздь присылать. Вроде «черной метки» или повестки в суд.
— Да, да, слышал…
Толстяк, к счастью, отдышался. Взял стакан обеими руками и уставился в него. Будто из него и в самом деле торчал гвоздь вместо лимонной кожуры.
— Я, пожалуй, за столик сяду, — отпыхтелся Лобин и пошел в самый угол.
По пути его несколько раз заносило, он едва не сбил с ног официантку, пихнул локтем пышную даму, угрюмо извинился и плюхнулся на диванчик в углу. Бармен равнодушно смел с липкой стойки засаленную монету. На Новой Вероне использовали эквивалент давно устаревших наличных денег, как бумажных, так и в форме увесистых монет. Многим, проживающим в «заповеднике», почему-то нравилась эта ретро процедура. У барной стойки находился и привычный терминал для онлайн перевода денег. Но расплачиваться мятой бумажкой или затертой монетой стало своеобразным признаком светскости.
Лобин выбрал угол потемнее, подальше от музыкального аппарата, изрыгающего ритмы танго, и от подиума с шестом, у которого крутилась не первой свежести танцовщица в урезанном облачении. Лицо стриптизерши закрывала блестящая маска в виде бабочки. Нижняя часть лица была густо накрашена. Большинство посетительниц тоже прятали свои лица под масками. В этом баре, носившем легкомысленное имя «Веселая бретелька», собирались светские дамы в поисках приключений. Некоторые ради обретения прежде недоступного опыта, а некоторые, напротив, гонимые ностальгией. Вон та, которая у шеста, явно предается воспоминаниям. Когда-то танцевала в дешевом припортовом кафе, смущая космических дальнобойщиков девичьей грудью и попкой, далекой от термина «глютеопластика». Потом на эту попку поймала себе богатого старичка, успешно его «утанцевала», и вот теперь ностальгирует. Лобин покосился на нее с отвращением. Три сеанса липосакции, силиконовые имплантаты и пересадка кожи. Фу…
— Скучаешь, Зигмунд?
Лобин вздрогнул. Он приходил в этот бар потому, что здесь его никто не знал. Этим дамам, да и престарелым ловеласам, до него здесь не было дела. Для дам зрелых и скучающих слишком непривлекателен. А для предприимчивых старлеток — слишком дешево одет. И вот кто-то — женщина! — произносит его имя. Она стояла у самого столика. Платье, вызывающе узкое, глубокого насыщенного цвета бордо. Плечи обнажены. Очень светлая кожа. И подчеркивая эту алебастровую белизну, по плечам струятся черные как смоль волосы. Этих волос так много, что под ними скрыта большая часть такого же бледного, узкого лица. В просвете между волнистыми прядями сияет глаз. Один. Яркий, неестественно зеленый. «Линзы», сразу определил Лобин, «а волосы, конечно, парик, но фигура шикарная, и плечи… мммм…» Руки женщины до локтей обтягивают того же насыщенного винного цвета перчатки.
— Можно к тебе? — певуче низко произнесла незнакомка. Рот у нее был густо, даже чрезмерно накрашен.
Лобин еще кивнуть не успел, а она уже села. Очень близко. И уставилась на него своим зеленым ведьминским глазом. Лобин икнул.
— М… мы знакомы? — с трудом выговорил он.
Коктейль вполне заслуженно получил свое название. В голову забили уже по меньшей мере с полдюжины ржавых гвоздей.
— Нет, не знакомы. Но что нам мешает познакомиться? — все так же певуче произнесла дама.
Лобин, отчаянно борясь с разыгравшимся в крови алкоголем, пытался сообразить, что этой роскошной хищнице от него может быть надо. В то, что он привлек ее как мужчина, он бы не поверил и после дюжины коктейлей. Для таких женщин он попросту не существовал. Даже если они и жаждали самых экстремальных приключений, сюда женщины приходили за мускулами и молодостью, особенно такие, как эта. А кто он? Жалкий неудачник. Немолодой, расплывшийся, рыхлый. Он был ей не нужен. И как спонсор он ей не нужен. Платье, которое на ней, стоит не меньше шестьсот единиц. Уж в этом он разбирался. Спасибо бывшей супруге. Научила. А если эту незнакомку не интересуют его деньги, тогда ее интересует…
Ему почудилось что-то знакомое в том, как она откинулась на обитую кожей спинку полукруглого диванчика. И этот поворот головы, и округлая твердость запястья… Он определенно ее знал. Он ее видел. Но где? Незнакомка продолжала сверкать на него зеленым глазом. Потом заговорила:
— Скажи, Зигмунд, ты в детстве писал письма Санта-Клаусу?
Лобин от неожиданности сделал слишком большой глоток из стакана и поперхнулся. Ржавый гвоздь расцарапал глотку. Незнакомка тем временем продолжала:
— А в зубную фею ты верил? В бабу с крыльями, которая забирает выпавший молочный зуб, а вместо него кладет под подушку серебряный четвертак?
Лобин икнул. Какая еще фея?
— А сказки ты читал? Про волшебников? Про фею-крестную? Про злую колдунью с веретеном? Ах да, это девочки читают про фею. Это они мечтают, чтобы фея-крестная подарила им платье, карету и отправила на бал знакомиться с принцем. А вы, мальчики, о чем мечтаете?
Ошалелый Лобин снова хлебнул из стакана.
— Я сегодня твоя фея, Зигмунд. Загадывай желание.
Гвоздь снова ободрал пищевод. Лобин задохнулся, закашлялся. Фея в платье цвета бордо протянула руку в перчатке и похлопала его по спине.
— Так и быть, Зигмунд, отгадаю желание за тебя. Ты хочешь… ты хочешь… — Она сделала вид, что ищет ответ в клубах дыма. — Ты хочешь денег. Угадала? Тысяч эдак пятьдесят… ах нет, что это я? Мелочь какая! Пятьсот!
Лобин схватился за горло, потом за сердце.
— Что? Неправильно посчитала? Тогда считай сам. Пятьдесят штук — это взятый тобой кредит. Еще пятьдесят — откупиться от бывшей жены. Заткнется навсегда и сразу. Следующие пятьдесят — это новые документы и пластическая операция. Еще пятьдесят на подкуп должностных лиц. Или на гонорар адвокатам. А на оставшиеся триста купишь себе яхту и домишко где-нибудь… Ну, скажем, на Новом Бобруйске. Там тебя точно искать не будут. Что ты так на меня смотришь? Не веришь, что у меня есть такие деньги? А вот смотри. — Она открыла крошечную сумочку из шкуры венерианской гадюки и показала сверкающую карточку. Карточка, завораживающе переливаясь, вспыхивала голографическим идентификационным номером. — Эта карта на предъявителя. Документы не нужны. Только подтверждающий трехзначный код. Не веришь, что она подлинная?
Очень цепко и не по-женски сильно ухватила Лобина за руку с коммом, подтянула устройство к себе и приложила карточку. Комм пискнул и тут же развернул окно онлайн банкинга с логотипом ОГБ — общегалактический банк. Оставалось только ввести трехзначный код.
— Видишь? Подлинная. Могу и сумму показать. Ровнехонько пол лимона.
И тут же убрала карточку от комма. Окно свернулось.
— Ну как? Хочешь ее?
Она помахала сияющим прямоугольником перед носом Лобина.
— П… п… почему я? — смог выдавить он.
— А ты мне понравился! Нет, ты прав, конечно. За все надо платить. И просто так ты эту карточку не получишь. В сказке фея вознаграждала Золушку за горы перемытой посуды и лущеный горох. Тебе же придется оказать мне услугу. Маленькую.
Она даже изобразила пальцами, какая крошечная и незначительная услуга от него требуется.
— К… к… какую?
Она сунула карточку обратно в сумочку и произнесла, уже не растягивая и не замедляя слова.
— Мне нужен киборг. Тот, который заперт в подземной лаборатории Волкова.
И тут Лобин ее узнал. В черном парике, в зеленых линзах, в умопомрачительном платье, с выбеленными гримом плечами с ним за столиком сидела Корделия Трастамара. Лобин перестал икать.
— Это невозможно, — прошептал заведующий лабораторией.
— Почему? — очень искренне удивилась Корделия.
— Это не простой киборг, а секретная разработка. Украсть его невозможно.
— А я вот слышала, что господин Бозгурд намерен его утилизировать. Выработал свой ресурс и ни на что не годен. С секретными разработками так не поступают.
— Все так, но…
— Что «но»?
— Господин Бозгурд еще не отдал приказа на ликвидацию, а без его прямого распоряжения…
— Ну так сделай так, чтобы отдал. По документам ликвидируешь, а в действительности продашь его мне. Бери пример с армейских прапорщиков. Они все так делают. Подают рапорт о списании и продают киборгов на рынке. И сам заработаешь, и жизнь парню спасешь. Совесть свою успокоишь. — Корделия выразительно постучала ногтем по стакану с коктейлем. — У тебя же есть совесть, З.Лобин?
— Но они же… они же если узнают… Это страшные люди!
— Ой, а какая я страшная, Зигмунд! Я очень страшная. Ты спроси у Бозгурда, он тебе расскажет. Я тебе почему про новые документы напомнила? Твой риск щедро оплачивается. И риск-то небольшой. По сравнению с тем, что ждет тебя здесь, на Вероне, с растущими процентами по кредиту и махинациями Волкова. А еще есть жена. Она же не знает, что ты здесь? Не знает? А если узнает? Получит анонимную наводку. На днях ей позвонят и очень приятным, мужским или женским голосом, очень подробно объяснят, где ты и как тебя найти. А еще Департамент внутренней безопасности. Тот, который вел дело на Новой Земле. Есть еще компания очень разгневанных родственников. Они, кстати, подали на тебя в суд с целью получить компенсацию за твои хирургические экзерсисы. Хочешь, я оплачу им третий класс на пассажирском лайнере?
— Нет! — придушенно воскликнул Лобин. — Не надо!
— Ну не надо так не надо, — покладисто проговорила Корделия. — Тогда предлагай сам.
— Мне можно подумать?
— Подумать можно, но недолго, минут десять. Я пока за коктейлем схожу. А когда вернусь, ты дашь мне ответ. Кстати, — добавила она, поднимаясь, — не вздумай бежать, в зале мои люди.
Лобин затравленно огляделся, пытаясь определить, о ком она говорит. Корделия грациозно прошла через полутемный зал, собирая восхищенные взгляды, приблизилась к стойке, что-то сказала бармену. Тот благоговейно засмеялся. Лобин завороженно пялился на ее обнаженную спину, молочно белевшую под черными волосами. Происходящее представлялось ему алкогольным бредом. Он взглянул на свой бокал, почти пустой. Лимонная стружка уже опустилась на самое дно между подтаявшими кубиками. Что это? У него галлюцинация? Делириум тременс? Нет, не может быть. Он же не законченный алкоголик. И вчера он не пил. Сегодня только третий коктейль. И дама в бордовом не расплывается дымным облаком. Корделия вернулась с бокалом куба либре.
— Итак, подумал?
— Я не могу решить так быстро.
— Можешь, Зигмунд, можешь. Ты же хирург! Что может быть проще? Завтра подашь Бозгурду убедительную докладную, что киборг пришел в полную негодность. Решай. Больше такого шанса удрать от жены и «DEX-company» у тебя не будет. Полмиллиона, Зигмунд! Полмиллиона всего за одного киборга. Это лучшая сделка в твоей жизни.
Лобин отхлебнул воды с привкусом виски и ответил:
— Я согласен.
Комментарий к Глава 12. Фея-крестная
*Коктейль "Ржавый гвоздь" существует и на самом деле пьется довольно легко. Но кто знает, что там будет за виски в далеком будущем…
Волшебная ночь, сказочная ночь… Чудесный парк, дивное море… Латышев сначала не мог понять, что изменилось вокруг, пока Кристинка не сказала:
— Цикады поют, как соловьи. Здо́рово, правда?
Он поцеловал ее в мокрый соленый висок и провел рукой по нагой груди.
Наташка пила чай на кухне, когда Латышев наконец проснулся и выполз с лоджии.
— Ну что, приходил к тебе пропащий бес? — спросила она. Не смеялась, нет — на полном серьезе интересовалась.
— Приезжал. Но неразменного рубля не дал, — усмехнулся Латышев. А потом вдруг взял и выложил ей всю правду (только о Кристинке, конечно, умолчал). И как по мусорным бакам лазил, и как видел наволочку, исчезнувшую в машине. И свои подозрения о странном парне в костюме выложил тоже.
Поверила! И снова переживала, не было ли на собаке белых пятен! Латышев, посмеиваясь про себя, не стал ее разубеждать и шепнул по секрету, что не совсем в этом уверен — ведь неразменного рубля он так и не получил.
А на море (ласковом и тихом на рассвете) между тем поднялась нешуточная волна. Потому Наташка и сидела дома — купаться уже не разрешали, хотя это было лишь самое начало шторма. Шторм сильно расстроил планы Латышева: он собирался встретиться с Кристинкой на камнях, а при сильной волне там делать было нечего. Впрочем, сидеть на пляже и не купаться он не собирался — глупое, напрасное времяпрепровождение. Мелькнула мысль сходить на Аю-Даг, поискать храм богини Девы, но по жаре… Однако когда он вышел из дома, небо потихоньку затягивала тонкая дымка облаков. Прохлады это не принесло — от асфальта шел жар ничуть не меньший, чем от солнца.
Кристинка благоразумно не полезла через мыс на камни, Латышев нашел ее на набережной «Айвазовского». Волны поднимались так высоко, что на волнорезы было уже не выйти, и она стояла у самого берега, опираясь на ограждение. Красиво стояла: в радуге брызг, повернув лицо к морю, босиком, и платье ее развевал ветер.
— Я думала, ты вообще не придешь… — она оглянулась мельком и посмотрела не обиженно даже — с горечью.
— Я ждал тебя на камнях, — он подошел к ней сзади и обнял за плечи.
— Я похожа на идиотку? Если ты придурок, это не значит, что все такие.
— Не так уж там и страшно. — Латышев видел прошлый шторм на камнях, недели две назад. Мокро, конечно, но не опасно. Почти.
— Ладно. Живи. — Она повернула голову и еле заметно улыбнулась. Латышев поцеловал ее — легким «дневным» поцелуем. Особенно сильная волна с грохотом окатила обоих с головы до ног — он нашел это романтичным.
— Мой брат приехал утром, — Кристинка снова повернулась к морю. — Он ездил в Душанбе. Кстати, ищет помощника.
— Для чего?
— Продать что-то надо, я не знаю точно, да мне и неинтересно. Или у тебя все еще месячник культурного обслуживания?
— Да нет, я могу, если надо. Это я так, Дэнису…
Между помощником и рабом на плантации — огромная разница. А денег заработать было бы неплохо.
— Только ты учти, мой брат — серьезный человек. — Кристинка скосила глаза. — И деньги у него серьезные. Твои шутки дурацкие с ним не пройдут.
— Какие такие шутки? — Латышев сделал невозмутимое лицо. Серьезные деньги — это еще лучше. Неожиданно в голову пришла мысль: заработать бы сотни две-три и сказать маме, чтобы увольнялась из «Айвазовского». Физрук бы утерся, и вообще… И была бы она снова учительница, а не посудомойка.
Может, пропащий бес вместо неразменного рубля послал ему удачу? Ведь еще вчера никакого брата не было и в помине, как и перспектив заработать хоть копейку.
В удачу Латышев поверил окончательно, когда встретился с этим братом — на набережной «Крыма», под навесом летнего кафе, потому что шел дождь. Брат был старше Кристинки лет на десять, одет в «фирму» с головы до ног, курил «Данхил», а на пальце носил золотой перстень-печатку. Его звали Олег.
В кафе набилось много людей, укрывшихся от дождя, поэтому пришлось отойти к перилам. Пол немного выступал над пляжем, и внизу тоже прятались незадачливые отдыхающие. Латышев едва не столкнулся взглядом с Наташкой, бежавшей под этот узкий навес — он нарочно отвел глаза, чтобы не пришлось с ней здороваться: на Кристинкиного брата хотелось произвести впечатление, а знакомство с Наташкой этому никак не способствовало.
— Я сестренке своей доверяю, — Олег пил импортное пиво не из банки, а из маленькой стеклянной бутылки (такого Латышев ни разу в жизни не видел и старался получше рассмотреть наклейку). — Так что можешь не сомневаться, договоримся. Если, конечно, ты согласен со мной работать.
Он еще спрашивал! Как выяснилось, и делать-то ничего особенного не требовалось, только доехать до Симферополя, встретить поезд, забрать у проводника сумку и отвезти в Ялту. И вот за эту ерунду Олег платил ни много ни мало — сто рублей! Латышеву стоило определенных усилий не выдать волнения и радости (а хотелось сплясать на столе). Понятно было, конечно, что из Средней Азии Олегу послали не фрукты, но ста рублей вполне хватило, чтобы Латышев не спрашивал, что именно повезет в Ялту. Чем это, собственно, хуже, чем клеить «экспортные» этикетки на «Массандру»?
И закончился разговор неожиданно (Латышев не смог определиться, хорошо или плохо).
— Приходи через часок на пляж «Айвазовского», на шашлыки. Моя маман желает с тобой познакомиться, — Олег хлопнул его по плечу. — Я понимаю, глупости это, но маман старомодна, она хочет знать, с кем встречается ее дочь.
Если бы его позвала Кристинка, если бы не сто рублей за один день непыльной работы, Латышев бы предложение отклонил. А тут… Неловко было отказываться. И с Олегом хотелось сойтись поближе. И встретить Дэниса в такой компании хотелось тоже.
Латышев мчался домой бегом не потому, что боялся опоздать, а скорей от волнения. После дождя посвежело, если не сказать — похолодало. Ветер дул с моря, и даже на Партенитской слышался грохот волн.
Дома никого не было — ни физрука, ни мамы, ни Наташки. Даже старушка-хозяйка куда-то ушла. Латышев вывалил на пол содержимое чемодана, нашел серый пусер, которым гордился, и новую рубаху под него. Джинсы у него были одни, и их он тщательно вычистил в ванной, как и кроссовки с трилистником (не какие-нибудь московские, а самые настоящие, за которые отдал триста пятьдесят рублей). Не ходить же в такую погоду в резиновых шлепанцах!
Он долго думал, брать ли с собой «Мальборо» (в чемодане лежали последние две пачки), но потом решил не позориться перед Олегом: не Виталик, понимает разницу. Однако трешку все же из заначки вытащил и перед тем, как идти в «Айвазовское», спустился на Солнечную — в магазине за лишний рубль несовершеннолетнему с радостью продали массандровский мускат.
Вспомнил Иван, как сам тестировал киборгов – и молотком, и пистолетом, и строительным инструментом – но строго по инструкции – и стыдно стало.
А уж когда услышал, что отказываются они его тестировать – понял, что они всё понимают, и что они разумные, и что правильно сделал, что не дал их утилизировать, а велел списать из армии и выставить на продажу. И даже слегка обрадовался – что они живы и его помнят – а вдруг захотят помочь ему выбраться.
— Ну, так неинтересно! – сказал киборгам Главный Разбойник – Грызите кости и дальше, а мы спать будем, устали за день. Иван зафиксирован и не сбежит, а вам, DEX’ам, бежать дальше некуда, и так беглые. Сегодня поймали дексиста – завтра поймаем ликвидатора! Вот мы какие удалые! Завтра обоих и протестируем, одного за другим. По очереди.
Повалились разбойники спать и захрапели – завтра день удачнее будет! И приснилось им, как ловят ликвидатора и его же тестируют – спят так крепко и во сне руками машут!
Оставили разбойники Ивана в стенде, киборгам дали костей поглодать – а мясо сами съели, а потом и спать пошли – не сбежит же Иван, зафиксирован.
Тут задумались и киборги – они могли и отпустить Ивана, а на утилизацию всё же совсем не хочется, а Иван всё-таки действующий сотрудник DEX-компани, хоть и без жетона. И без бластера. Но убивать его не хочется. Почему-то.
Сидят у костра, кости грызут и между собой по внутренней связи беседуют, вспоминают, как Иван их тестировал, точно по инструкции, – а на ликвидацию не отправил, по паре баллов надбавил, схитрил так – оформил на списание с последующей продажей. Умный.
А Иван тоже вспоминал – и узнал обоих DEX’ов – светлого и тёмного, оба не прошли тестирование — он мог их утилизировать еще в армейской части, но приписал им по паре баллов и уговорил начальство их списать и выставить на продажу после тестов – хоть что-то за них выручить смогли бы, а что они сбежали до продажи – уже не его вина.
А они сбежали – двое! Из армии! Вместе! Это значит – они смогли договориться между собой! Это явно свидетельствует об их разумности!
Но, отправляя Ивана в командировку, начальник говорил только об одном сорванном киборге – значит, есть еще один беглец, и значит – об этих двоих директор филиала не знает! Пока – не знает.
А ещё один вывод – тот, первый, еще где-то бегает! И значит – существуют уже три разумных киборга! И стало стыдно Ивану – вспомнил всё, что с ними делал, как и чем тестировал – а всё строго по инструкции – и говорит:
— Отпустите меня, киборги, я больше не буду. И никого тестировать не стану, и не вернусь в DEX-компани. Я не знал, что вы разумные, а теперь знаю, вы меня тестировать не стали, я и перевоспитался и всё осознал, пока на вас смотрел.
Иван в стенде стоит – думу тяжкую думает, киборги сидят у костра – тоже озадаченные. Вроде человека спасти надо бы, а может – не стоит? – и что делать? И на утилизацию очень не хочется, и в лабораторию DEX-компани – тоже, и у разбойников оставаться – нет смысла, они не кормят как следует, одни кости дали. Сидят и совещаются по внутренней связи.
А Иван начал их уговаривать его отпустить и с ним пойти – третьего киборга надо искать, пока тот чего не напортачил, а то пришлют ликвидатора и хуже будет всем.
— Чего это я делаю? – спросил сам себя Иван – я же работаю в DEX-компани, а они беглые. Вроде и не должно быть у них разума – а сбежать смогли как-то… договорились как-то… и как они сбежали, они же списанные… Или – всё-таки есть у них разум? И кого я тут уговариваю – технику? И с чего бы это?
А тут ночь настала, холодно стало, а Иван в стенде немного не одетый стоит, замерзать начал.
Спасти кому-то жизнь — это здорово! Я на себе попробовала, так что знайте — правда здорово! Только главное потом — вовремя удрать, а то спасенный быстро задол… э… достанет тебя до печенок! Зато в этом мире таки есть косметика. Утешение… А вы когда-нить могли себе представить дракона-визажиста? Нет? Зря.
— Александра! Куда?! — ахнул Рик.
— Туда! — очень понятно объявила я, вытягивая шею.
— Ты… а-а-а!.. Тебе же не положено лета-а-а….Ква-а-а-а!
— А ты на меня настучи! — огрызнулась я. Нет, как лететь на помощь каким-то типам, которых грабят, так «Александра, скорей, пожалуйста», а как помолчать и не лезть под ру… под крылья, так умных нету! Нет, ну что я, бежать туда должна? Ногами? Как курица в мультике… Неслабая картинка…
— Мастер, держитесь!
Я заложила вираж и спикировала на место разборки. Правда, тут, кажется, уже и без нас разобрались — кучка мордатых типов криминального вида волокла какие-то узлы, кто-то копошился в сундуке, несколько мужичков еще дрались, остальные ловили красивых, как в кино, белых лошадей. Кто-то уже лежал…
Я приземлилась.
Нет, ну почему эти заразы всегда бегут в разные стороны! Я же не успеваю прицелиться!
Рррррр-аф!
Да стойте ж вы, нолики ходячие, чтоб вас… носятся, как прислуга, когда маме захочется летом лыжной прогулки в собственном саду. Стойте, пока я не разозлилась! А эти двое на моей спине начисто сбивали своими советами:
— Лови этого! Да не того, а этого, с луком…
— Александра, направо, осторожней!
— Нет, налево!
— Хватай этого, в золоченом панцире!
— Нет, налево, этот наверняка подставка…
— Только не сжигай! Просто лови! И береги глаза!
— Вон, вон лук! У этого, в штанах с золотой полоской! И с …ой!
С чем еще, я не расслышала. Да иди ты, дедуля, со своими советами! У меня от этих подставок (!), лука и панциря голова кругом побежала… или пошла? Тьфу!
О, попала! Попала-попала-попала! Как раз в типа со штанами в полосочку… то есть, теперь уже без штанов… ой, опять чего-то напутала, да стой же ты!
— Аль… аль… Александра-а… — выдохнул шаман, — Подожди… стой, стой!
— Они убегут!
— Да пусть их! Мастер Гаэли упал! Ты его стряхнула случайно!
Ой…
Мастер нашелся чуть подальше. В кустиках. Не знаю, почему впереди, а не сзади (хвостом, что ли, попало? Так я ж не нарочно). Он тряс головой, и выражался. Громко… Колдует или ругается? Я услышала знакомый «быбыдрых» — ругается…
— Мастер, вы целы? — Рикке сполз с меня и помчался своего ненаглядного лекаря ощупывать…
— Рррррррр… — вместо ответа прорычала заквака…
— Мастер, Александра извинится.
— Рррррррр…
— Только прошу вас, сдержанней, потому что…
— Рикке… побери вас с вашей *****подопечной, **** хвост*** и эти **** чешуйки скользкие, и разбойников, чтоб им улететь на ***! И…
— Осторожней! Ох…
Бли-и-ин… В следующий момент случилось… что-то. Много чего. И разом.
Старикана отшвырнуло метра на три, он квакнул и затих, у меня чешуя встала дыбом и задергалась, а Рик… Рик охнул и сполз по моему боку, знакомо прижимая к груди ладони.
— Ты что вытворяешь, жаба ненормальная? — заорала я, подставляя Рику крыло, — Совсем охренел, твою ж косметичку…
Я б ему высказалась! Я б ему все высказала! Но мне помешали…
— Александра… — прошелестело из крыла.
Фуххх, слава богу… ну или кому тут? У них тут с богами не такая напряженка, как у нас — полно, перечислять замаешься… Обязательно с кем-нибудь законтачу, ну, для поддержки. Но потом.
— Александра… дай… мешок, а?
Мешок? Какой мешок? Их там штук пять, а еще свертки… Я стряхнула сразу все, что там было на моей спине — на выбор. Ну что там опять, а? С чего он такой… укачало, что ли? Не буду я больше так, не буду! Ну их нафиг, тех разбойников, пусть удирают куда хотят…
Шаман покопался в мешке, достал знакомый пузыречек и отхлебнул. Один сверточек шлепнулся рядом с лапой лягуха, но тот почему-то молчал… Будто не лягух, а рыба.
Шаман вроде оттаял. На человека стал похож, а не манекен. Или манекенщика? Нет, манекенщик живой, а манекен чучело. Кажется… И что их так похоже назвали?
— Спасибо…
Ой не нравится мне такой голос, ой не нравится…Ну что ж такое, а? Выплеск? Так вроде не случилось ничего ни с кем… Заквак в себе, я вроде нормально, тока чешуя дергается как припадочная…
— Александра… С тобой все хорошо?
— Все в норме, без проблем.
А чешую я приведу в порядок!
— Значит, не тебя. И не мастера… А кто?.. Мастер, как вы?
Молчание. Заквак прикинулся чучелом. Таращится куда-то и молчит, даже не моргает.
— Мастер Гаэли!
Оглох или таки приложился своей голубой башкой об камушек?
— Слышь ты, мастер! Языком пошевели!
Жаб наконец очухался и выпал из своего ступора. Но сказать ничего не сказал, только молча тыкал лапой куда-то за мою спину.
Я оглянулась…
Ох ни фига себе….
Над зеленой травкой, метрах в трех, висели интересненькие такие воздушные шарики — штук пятнадцать бандюков… дрыгали ногами и колыхались…
Вот это выплеск! Ну Рик, ты крут…
Пока мы обсуждали, кто виноват и что делать с этой выставкой летающих бандитов, криминальные фрукты «созрели» и стали шлепаться в траву. Рик и Гаэли с третьей попытки сотворив нормальные веревки (первые рассыпались, вторые зашипели и уползли), поплелись собирать урожай, а мне велели разбираться с теми, кто на дороге лежит.
Как разбираться?
Рик оглянулся и разъяснил:
— Ну девушку в себя приведешь, парня встряхни… там поймешь.
Ну я поняла. Я сразу поняла две вещи, как только подошла поближе к этой… девушке. Во-первых, она даун-телик. Или дальтоник? В общем, тока полная слепота наденет платье из оранжевого с розовым. И второе: Рик — зараза! Полная! Кто мне вкручивал, что тут нет косметики? Вон она, у этой дальтонички в три слоя на лице!
Ну погоди ж у меня, зараза белобрысая! Я тебе припомню и «космы», и крапиву-невидимку, и пауков толченых вместо пудры! Я тебе устрою…
И тут девчонка раскрыла крашеные реснички и пискнула:
— Я не девственница!
Я уронила челюсть. Ну… ну неслабо ж тут здороваются девушки…
— Я тебе че, гинеколог?
— А? — переспросило крашеное чудо. Кого-то она мне напоминает… Не, не помню.
— Я говорю, какое мне-то дело?
— А… а… Вы же дракон?
Ну хоть не слепая…
— Ну?
— Так я… это… не девственница, знайте.
— Да ну?
Может она просто того… башкой ударилась? Как там положено разговаривать с психами? Тихо и спокойно, чтоб они не нервничали… Но я не успела даже рот раскрыть.
— Вы поняли? Я не девушка! Вот! Поняли?
— Поняла-поняла, — покивала я, костеря про себя обоих колдунов на чем свет стоит. Лучше б я бандюков собирала, чем беседовать с психопатичкой.
— И… и он тоже! — дрожащая лапка ткнула в сторону какого-то парня в латах — он неподалеку валялся, — Ясно?
В абсолюте!
— Он тоже не девушка, — кивнула я, прикидывая, что будет, если я свистну ее косметичку. Заметит пропажу эта озабоченная девственностью дура? Или… А даже если заметит! На дракона-то она точно не подумает… А мне нужнее, я хоть пользоваться умею, — Это заметно…
— Он не девственник! — сердито пискнуло создание.
— Ну да!
— Честное слово!
— Что, всю дорогу проверяла? — не удержалась я.
Но ненормальная моего ехидства не услышала.
— Да!
Нет, не заметит… Мне кажется, я у нее и сундук могла б забрать — она б не уловила. Во зациклилась, а?
— Ладно-ладно, я в материале. Вы оба… хихик, не девственники. Успокоилась?
Кошмар стилиста тихонько присел на землю, словно ноги перестали держать. И опять захлопал ресничками:
— Может, вы теперь уйдете?
— Куда? — ой, чего-то я тут не догоняю…
— Догоните кого-нибудь из разбойников… Среди них обязательно кто-нибудь найдется!
— Кто? — блин, я тупею от этого разговора. Надо срочно пойти и поговорить с кем-нибудь поумнее, чем эта мисс «мои мозги ушли на шоппинг и заблудились навсегда»
— Ну из них… из дев…
— Еще раз скажешь это слово — пожалеешь! — не выдержала я.
— Кого можно съесть! — спешно поправилась накрашенная девчонка.
Я села. Не-ет, с этими местными спятить можно!
Съесть? Ее?
Вместе с этим типом в панцире?
Да в мире столько данона не найдется, чтоб я хоть латы переварила. Ой, мамочки, ну за что мне все это?
— Не хочу я их есть. Я эта… венерианка!
— А?
Тупизм. Полный. Нет, эта местная гирла точно мясопродукт. Ума как в колбасе. Кого ж она мне напоминает?
— Я мяса не ем! Усекла? Все.
Думала, она обрадуется, а она… уставилась куда-то мне в спину, как моя француженка на унитаз с мужским голосом (я сама ей такой заказала, для розыгрыша), заверещала и снова сползла в обморок.
Ой, блин, да что ж ее, кегли воспитывали? Че она падает-то все время?! Все, достала, лучше я парня в чувство приведу, может, он мне про дев… тьфу-тьфу, про мясопродукты талдычить не будет. Но сначала… где там ее косметичка… по цветовой гамме мы совпадаем, и голубые-серые-зеленые тени мне пойдут… Интересно, есть там тени, или только эта жуть помадная… Вот и шкатулочка! Ну-ка…
— Леди Александра! — вякнул за моей спи… моим хвостом дедуля Гаэли, — Что вы делаете?
Ой, принесло ж тебя…
— Я это…
— Зачем вы ворошите вещи бедной девушки?
— Э-э, я… в общем…
— Это же лекарства, с ними поосторожней надо!
А-а-а… Так это не косметичка, а аптечка? Во невезуха-то… Еще не хватало намазаться чем-нить таким… от того самого… Стоп, лекарства? Ага…
— Вы ж это… сказали ее в чувство привести, я и ищу. Что она все время в астрал уходит?
Заквак фыркнул:
— Леди Александра, неужели не понимаете — вы ее напугали!
— Я?!
— Вы же дракон! Обрушиваетесь с неба на бедную девочку и хотите, чтоб она восприняла ваше появление спокойно и без опаски? Ваша внешность, знаете ли…
Ах, так! Ах, ты вот как заговорил, да? У меня вся чешуя ощетинилась.
— Что моя внешность?
Дедуля заосторожничал:
— Я… э… хочу сказать, что людям обычно свойственны немотивированные фобии касательно существ иной видовой принадлежности, чье анатомическое строение далеко от стандартов человека обычного, а посему данная девушка, вполне естественно, могла испытать шок при лицезрении дракона в непосредственной близости от…а…э… ва…
Голос бормотал и бормотал, как телик с уроком английского… слова становились все ученей и непонятней (дедуля даже припомнил какую-то «толерантность», которую вроде как надо воспитывать в ментоле… нет, в металле… в менталитете всех разумных рас), м-м-м… какая ж тут травка мягкая…
— Вы успокоились, леди Александра?
А? Я с трудом разлепила глаза… Эй, не врубилась… когда это я успела заснуть, а?
— Вы успокоились?
Блин, че тут было-то? Старик начал извиняться… учеными такими словами извинялся… больше ничего не помню. Тут нигде по соседству конопля не горит? Кто меня так усыпил?
— Вы хорошо себя чувствуете? — позаботился заквакистый дед.
— Ага… Вроде…
— Вот и хорошо. Идите тогда помогите Рикке собрать разбойников и принести их сюда. А я приведу в чувство несчастную девочку. Думаю, когда рядом не будет дракона, ей станет…
— Аа-а-а-а-а-а-а! Помогите-е!
Нет, это орала не я. Я в это время пыталась крыльями уши зажать. Свинство какое, что у драконов рук нет!
А надрывалась та самая «несчастная девочка», которую Гаэли собрался приводить в чувство… Вот она от кого стремалась! Вовсе даже не от дракона, лягух ее напугал! Что значит, почему я так думаю? Вы б видели, сами б так и подумали! Она топала ногами, швыряла в бедного дедулю травой, песком, какими-то комочками… и вопила-вопила-вопила, так что у меня уши пухли!
— Пошло вон! Пошло вон! Кыш-кыш-кыш!
Гэл, кажись, чего-то хотел сказать, даже губами шевелил, но этот Витас женского пола перекрыл бы даже музыку на дискотеке…
— Тихо!
Фигушки.
— Во-о-о-он! — блажила девица…
В конце концов, мне это надоело, и я хлопнула по земле хвостом.
— Тихо!
Земля дрогнула.
Дедуля, гирла-Витас и тип в латах подпрыгнули. Тип при этом пошевелился. Или показалось?
Девица наконец заткнулась и заметила меня.
— Ой! Это ты! Дракон! Миленький! Прогони ее, прогони! Я лягушек боюсь… Прогони! Или… или съешь!
Во заявочки… Я как-нибудь сама со своим меню разберусь! Минутку-минутку…
— Думаешь, он девственник? — ляпнула я, и жаб в момент сменил цвет на бордово-коричневый…
— В-в-в… — начал он…- В-в-в…
— И вообще, он не жаба, он Гаэли…
— Кто?
— Вы… — бормотал старикан… — Во…
— Ну человек он, человек, только заколдован…
Но резвая девица перебила меня на полуслове:
— Я с ним целоваться не буду!
Дед сел. Я тоже, если честно, оторопела немножко. Во переклинило…
— Во… во…
— Водички? — помогла я. Зря. Дед меня даже не услышал.
— Во… во…
— Восхищен? — подсказала «бедная девочка». И тоже мимо.
— В-во…
— Вот дура? — мне честно хотелось помочь! А что? Он так до вечера прозаикается! Даун-теличка обиделась, зато старика наконец прорвало. Вот и хорошо, а то что-то жалко его стало — надо ж, какие здесь девицы озабоченные. Пристают со своими поцелуями ко всем подряд, бедному жабу податься некуда…
— Вопиющая безнравственность, — простонал Гаэли, и…
— Где безнравственность? Госпожа, кто посмел вас обидеть? — проснулся придурок в латах. Я чуть не взвыла.
Его только не хватало! Между прочим, малявка, зараза этакая, в своем поселке рассказала мальчишкам про то, что драконы все поголовно заколдованные принцессы, так я спать боялась! А что? Гарри чуть заикаться не начал, когда к нему вечером подползло чудо в веснушках и заявило, что пусть, мол, прекрасная принцесса только постоит спокойно, а он уж постарается! Поцелует в лучшем виде!
Бедняга Гарри и мявкнуть не успел! А если этот тоже решит…
Я на всякий случай отодвинулась.
Но парень в латах был еще дурнее, чем его… кто она ему там? Он желал не целоваться, а драться! Представляете? А уж дальше началась форменная больничка Кащенко!
— Мой меч? Где мой меч? — блажил рыцарь.
— Успокойтесь!
— О предки, говорящая заквака!
— Поланнеке, это человек! Принц! — втолковывала этой ходячей кастрюле даун-теличка.
— Зат… слуш, умолкни, а? — не выдержала я, — Дай я сама объясню твоему…
— Не смейте повышать голос на мою госпожу!
— Может быть, нам следует призвать хладнокровие и благоразумие, и рационально…
— Ни одна жаба не смеет указывать мне, что делать! Даже говорящая!
— Слышь, хмырь, а ты где-нить разговаривал с обычными? Ну ты и…
— Поланнеке, успокойся! Она заколдованная! Она не жаба…
— А дракон тоже?
— Ой, мать, заповедник даунов…
Кое-как все прояснилось. Тип в латах уяснил, что его госпожу никто не обижает, девица уразумела, что Гэл — не заколдованный принц и не мечтает о ее поцелуях, а дед убедился, что она не психичка. Но я уже смылась от них — к Рику, бандюков собирать.
Рик, правда, уже никого не собирал. Все уже были собраны. Закутаны в веревочки и уложены в рядок.
А шаман сидел у какого-то дерева, которое здорово смахивало на клубок ниток на спице, и смотрел на местных криминальных братков. Братки шипели. Кто-то угрожал, кто-то денег обещал, кто-то заявлял, что он не бандит, а вовсе даже охрана! И притом морды у всех были одинаково противные.
При виде дракона звук как обрезало, и все стали ти-и-ихие. Как банкоматы. Только попискивали иногда и перешептывались… Я кое-что улавливала из этого шептания:
— Сторожевой?
— Дикий… ой предки, чтоб мне с места не сойти, дикий…
— Ты с него и так не сойдешь, придурок — тебя сожрут!
— Не-е-ет!
— Тссссс! Он вроде не голодный…
На этот раз я не стала никому про венер… вегир… тьфу ты, в общем, не стала говорить, что мясо не ем. Пусть Рик им скажет, что надо, он лучше знает. Наверно. Он все-таки вроде как умный. И знает про все, и рассказывает интересно, и папе б, наверно, понравился. Ой-ой, это я о чем думаю? Не о том сейчас надо, не о том…
— Рик, ну что? Что вы делать решили?
Шаман вздохнул:
— Не знаю. Бросить нельзя. Тащить с собой невозможно, ты столько не поднимешь.
— Конечно, не подниму. Я тебе что, Камаз?
— Кто?
— Такая штука на колесах.
— А… телегу мы наколдовать тоже не можем. Рискованно. Надо тащить их к дороге и посылать кого-нибудь в ближайший замок за стражей.
— Нормально. Это я смогу.
— Причем тебе нельзя летать, заквак не сможет сесть на лошадь, да его и никто не послушает сразу, а я не хочу опять что-нибудь натворить своими выплесками, — он с силой потер лицо, словно стараясь проснуться.
О-о… Напоминает задачку про козу, капусту и лодку, которую я долго не могла решить. Пока мне не объяснили, что капуста — это не только деньги, но еще и овощ для диеты. И что делать-то?
— Э…а сколько их еще осталось, выплесков?
— Не знаю… Как израсходуется. Вообще-то уже должны были… Ладно, давай тащим этих к дороге, пусть девушка опознает, кто именно тут ее стража.
— Она опознает, ага… Эй-эй! Стоп! Ты куда?
Рикке уже встал.
— Помочь…
— Себе помоги, спонсор! Ты ж на ногах еле держишься. И кончай хвататься за бутылку, козлено… алкашом станешь!
Рик вспыхнул.
— Это зелье!
— Ага. Градусов сорок?
— Это… для подкрепления сил. От приступов…- и он замолк, рассматривая бутылочку. Только вздохнул.
От приступов? Ой-ой… Я присела рядышком.
— Рик… тебе плохо?
Молчит, зараза. Я повысила голос. На капельку.
— Ри-ик?
— После выплесков всегда плохо. Но…
И молчал, ну? Эти мне мужики, зла нету. Я перебила, стараясь говорить потверже, чтоб не вздумал спорить:
— Никаких но! Сиди тут. Счас я этих погружу, отнесу и за тобой приду.
Он не вздумал. Посмотрел на мой сердито похлопывающий по земле хвост, на прищуренные глаза… и улыбнулся:
— Ладно. Только не бери всех сразу, тяжело. Бери в лапы, по три-четыре… А как там пострадавшие?
— Отлично. Спорят… кому Гаэли целовать.
— Что?
Но я уже сцапала первую троицу и смылась…
Вечером, пока мы ждали стражу, я сидела и рассматривала звездочки. Настрой был такой… ну хоть лети. Хороший, в смысле… Я даже в девушку превращаться не захотела — сидела охраняла. Ну, ясно кого. Он как раз с Гаэли разговаривал, так они думали, их никто не слышит и высказались и про меня, и про новенькую. Дед как ней пообщался, так сразу понял, что я лучше. А Рик согласился…
Девица оказалась невестой сына губернатора того самого Рованиеми! А кастрюля… в смысле тип в латах — ее главный секьюрити. Ну, стражник. Помог пересортировать мой груз и отделить стражников от бандюганов.
Он и послал кое-кого из своих. Не, не туда послал, а в ближайший поселок. За помощью. Ну и грабителей прибрать. А пока Велиса (эту девчонку Велиса звали) принялась собирать свои тряпочки и причитать. И портить мне хорошее настроение.
— Мое зеркальце! Серебряное… погнуто.
— Ой, бусы рассыпались!
— Мои духи!
— Мои гребни…
И так без конца.
— Мое платье! Любимое! Самое дорогое! Они его испортили!
— Скажи им спасибо! — не выдержала я. Еще бы… Такой кошмар напялить.
Та захлопала ресничками:
— Почему?
Ну-у-у-у-у….
Помощь из города прискакала через час. Челюсти у них тут же вниз попадали, как в мультиках — бэмс, бэмс, бэмс.
Нет, можно понять мужиков. Что бандиты связанные лежат — еще куда ни шло. Навидались. Что по полянке топает ролевик в латах и вычитывает своим за побег с места сражения — еще ничего. Что заквак говорящий с шаманом болтает — ну… мало ли, что там бывает, у чародеев-то…
Но чтоб дракон давал девушке советы по одежде и косметике…. Такое не для слабых мозгов!
Ночной бой.
— Инкубы — по Парацельcу, нечистые духи мужского пола. Они приходят к женщинам во время сна. (По Каббале — Рухим). По терминологии средних веков, инкубы и суккубы, демоны пьянства, обжорства, сладострастия и корыстолюбия, очень хитрые, свирепые и коварные, подстрекающие свою жертву к учинению ужасных злодеяний и ликующие при их исполнении.
Слово инкубус происходит от латинского «инкуба-ре», что в переводе означит «возлежать». Согласно старинным книгам, инкубус — это падшие ангелы, демоны, увлекающиеся спящими женщинами.
— Пап… Спасибо, конечно, но как это нам поможет? – Лёш с досадой отложил в сторону детскую розовую маечку и взял в руки следующую – синюю, расшитую крылатыми слониками. Закрыл глаза… и через несколько секунд синяя вещица полетела налево, в небольшую кучку детских вещей. – Ничего. Черт!
— Леш, поосторожнее, — негромко проговорил светловолосый маг, так настороживший при первом знакомстве девушку-феникс.
— Я осторожно, — отмахнулся молодой музыкант. Правда вряд ли сейчас кто-то принял бы его за музыканта. Темные брови сосредоточенно нахмурены, в плотно сжатых губах ни тени улыбки. И глаза… они прикрыты ресницами, но когда он поднял голову и на миг посмотрел на брата, радужка заметно светилась.
— Знаем мы твое «осторожно»… — Вадим, прищурившись, наклонился над детской кроватью. Две маленькие подушки, уютное желтое одеяло. – Проклятье, да она что, ненормальная?
— Проблемы? – третий голос, тот самый, что читал мини-лекцию про инкубов, раздавался из ниоткуда. Но двух парней, почему-то обследовавших детскую спальню в розовых тонах, он не смутил.
— Полно! – мрачно отозвался светловолосый Вадим. – Во-первых, никаких следов инкуб (если это он) не оставил, во-вторых, полиция все истоптала все так, что даже если б оставил, засечь не смогли бы. А в-третьих, мать, кажется, помешана на чистоте. Ни одной вещи не оставила непростиранной. Лешка себе уже все мозги расплавил на поиске!
— Дим!
— Попробуйте зайти в спальню родителей – проконсультировал бесплотный голос.
— Зачем?
— Некоторые родители хранят там коробочки или шкатулки с памятными реликвиями. Детские локоны или первый выпавший зуб…
Не дослушав, Лёш метнулся из комнаты. Дим дернулся следом… но ограничился тем, что переместился к двери и чуть склонил голову, вслушиваясь в каждый звук. Впрочем Лёш вернулся быстро. Зеленые глаза его сияли:
— Пап, ты гений!
Фе́никс (согласно греческому «пурпурный, багряный») — легендарная птица, обладающая способностью сжигать себя. Упоминается в преданиях с XV века до н.э. Считалось, что феникс имеет внешний вид орла с ярко-красным оперением. Предвидя смерть, сжигает себя в собственном гнезде, а из пепла появляется птенец. По другим версиям мифа — возрождается из пепла.
Согласно Геродоту, это птица из Ассирии. Живёт по разным источникам, от ста шестидесяти до пятисот лет.
Из сборника легенд
Феникс (первые упоминания встречаются в мифологии около трех с половиной тысяч лет назад) – редкий вид магических существ. Принадлежность к Свету или Тьме не определена. Внешний облик человеческий – женщина со знаком птицы на запястье. По неподтвержденным данным, обладают как обычными ведьминскими силами (способность ощущать энергетику иных существ, составлять отвары, зелья и мази, ворожить), )так и редким среди ведьм даром телепортации. В Книге «магические расы и описание оных, в разных землях имеющих быти» премудрый Аль абд’Алла описывая фениксов как симбиоз людей с неким загадочным магическим существом и приписывает мифическую способность повелевать металлами, невредимыми исходить из огня. Страж Анисим Свияжский сообщал, что представителям данного племени присущ и вовсе необычный дар – впитывать чужую магию. К сожалению, Свияжский и его ученик Василе бесследно исчезли во время Возмущения(Первая мировая война, по чел. хроникам) и продолжить исследование не представилось возможным. В настоящее время фениксы живут закрытой общиной, соблюдают Соглашение. Случаев недозволенной магии не отмечено. Специализация – заказные убийства.
Уровни и Темная Ложа пользуются их услугами, а Стражи, очевидно, рассматривают как своего рода «санитаров леса». Случаев наложения санкций на клан Феникс не отмечено.
Правда, по неподтвержденным данным, в истории отмечены и случаи проявления фениксов с творческими наклонностями – например, знаменитая балерина Аннета Файер, по свидетельству ее друзей, обладала талантом вынимать кинжалы из воздуха и порой называла себя фениксом…
Темный коридор непривычно прямой и широкий… Совсем непохоже на пещерные ходы. По ровной пыльной стене – цепочка каких-то одинаковых выпуклостей, похожих на лампы… Да это и есть лампы!
И все разом становится на свои места. Это не пещера. Это не подземный мир. Это какое-то человеческое здание, похоже, заброшенное. Причем сравнительно недавно – стены, конечно, тут пыльные и грязные, но ковровое покрытие еще вполне успешно гасит шаги – значит, не заросло грязью.
Так. А что она здесь делает?
И… как она вообще здесь оказалась?
Дыхание рвется с губ тающими облачками.. Что-то оттягивает талию – пояс.. тяжелый…. с кармашками.
Что происходит?
Впереди вскрик! Тонкий, насмерть перепуганный голос. Детский.
— Туда!
— Осторожней, Лешка… — предупреждает мужской голос…
Лешка?!
Лампы мелькают изломанными полосами, двери распахиваются под ударами сильных рук… и некогда подумать, откуда тут взялся Лёш. И почему она видит только светловолосого… подумать некогда, потому что они находят, наконец, кто кричал…
В этой комнате тоже не работают лампы, но здесь светло. От десятков свечей.
Расставленных на столике, закрепленных на полках, по углам дивана. И все эти мерцающие огни освещали…
Алое покрывало. Несколько шелковых подушек. Два сплетенных тела на постели, накрытых сетью золотых волос. Красивое, гибкое, хищно изогнувшееся – сверху. Отчаянно бьющееся, безнадежно всхлипывающее, с тонкими руками, привязанными к изголовью постели – снизу. Детское.
Что?! В горле что-то заклокотало.
— Прочь!
Золотоволосая тварь поднимает лицо. Хищная, какая-то андрогинная красота – и большие темные глаза, и алые губы над оскаленными клыками могли в одинаковой степени принадлежать и мужчине и женщине.
Инкуб?!
Голодный огонь в глазах, беспокойные сполохи темной ауры, плавные линии тела, на глазах перетекающие из мужских форм в женские – инкуб! Адское создание, которое питается желанием жертвы. Опасное…очень опасное, ведь желания есть практически у всех – даже у демонов. И жертвой может стать любой.
Но жертва-ребенок?!
Худенькая девочка, даже не подросток, тоненькая, насмерть перепуганная. Она вся сжимается, когда длинные пальцы инкуба по-хозяйски трогают ее губы…
— Прочь от нее!
Рука сама собой рвется вперед, автоматически раскрывая ладонь в незнакомом уверенном жесте – и оскалившуюся тварь сметает с постели и швыряет на стену.
— Лёш, зелье! Зель…
Быстрый бросок, дымный факел, дикий вопль. Свечи гаснут, комната тонет в темноте, старший пытается что-то засветить… Где инкуб?! У пола пусто… Куда он делся?
— Где она?
— Испарилась!
— Но так не бывает!
— Бери девочку! Скорей, пока еще можно спасти.
— Принц Кайю? – шелестит детский голосок.- Принц Кай…
— Принц? Это еще кто? – удивляется Дим, вскидывая на руки хрупкое тельце…
— Какой-то анимешный герой, — пожимает плечами Лёш, быстро осматривая комнату.. – Не понимаю…
— Берегись!
У самого лица мелькают алые глаза уже без той нечеловеческой красоты.. и в следующий миг жуткая боль рвет горло! Недобитая тварь…чувствовал же! Инкубы не испаряются так легко! Когти полосуют плечо, руку, пальцы с зажатым зельем… Комната опрокидывается, на потолке диким хороводом кружатся мертвые лампы…
— Лёш!
Он не может ответить. От боли глаза ничего не видят, а голодная тварь, забыв про всякую осторожность, закусив его горло в клыкастую западню, оплетает руками и готовится перенестись…
Он не может ответить, не может… как Дим сейчас – не может ударить.
Все, что можно сейчас – пытаться блокировать перенос, перенастроить, и левой рукой нащупывать скользкий от крови пузырек с зельем… Есть…
Теперь остаток сил – в телекинез, чтобы попасть в лицо, чтобы наверняка…наверняка…
Зелье жжет, кровь инкуба жжет, и зубы… сжима…ох.. Больно…
Лина…
Темно…
Лина… Лина…
Нет!
Девушка рывком открыла глаза и села. На постели. В своей комнате…
Лёш!
Лёш… Она непонимающе осмотрелась, но в ее комнате, конечно, не было зеленоглазого певца с удивительно теплым голосом… и его брата. И инкуба…
Сон? Это просто сон?
Слава Пламени… Просто сон. Лёш сейчас спит в своей постели и не знает, что в ее сне он только что сражался с инкубом и истекал кровью. И с какой стати ей снятся потенциальные жертвы?
Жертвы? – поинтересовался внутренний голос.
Именно что.
А с чего это ты тогда так перепугалась?
Не твое дело!
Побоялась, что у тебя контракт перехватили, а? – внутренний голос предугадал ее ответ, но таким ехидным тоном, что напрочь отбил охоту беседовать.
Отвяжись.
Лина тряхнула головой. Что происходит? Ей никогда не снились такие сны. Отчетливые до мельчайшей подробности. С болью в прокушенном горле..
Стоп.
Болью?
Не веря своим ощущениям, она поспешно подняла зеркало… И оцепенела.
На шее медленно растворялись следы укуса. Четыре прокола с рваными краями, они промелькнули и исчезли… Растаяли. Но значит – были? Были?
Нет.
Нет, пожалуйста! Пусть это будет не то, о чем она подумала! Лёш…
Вышли через два дня, на рассвете. Полоз распределил ношу каждому по силам, и все равно в лагерь пришлось бы вернуться не один раз. В лесу и в самом деле поднялась вода — лагерь стоял на высоком месте, в низинах же мох пропитался насквозь, так что ноги проваливались сквозь него в черную жижу; овраги стали непроходимой преградой, вокруг ручьев образовались болотца. Есеня успел зачерпнуть воды сапогом через полчаса после выхода. Ему на плечи, кроме котомки, повесили полуторапудовый мешок с посудой, которая больно врезалась в спину, но даже раненый Щерба нес на себе два пуда, поэтому Есеня терпел и помалкивал. При этом каждому, кроме него и раненых, досталось по сетке с недовольной курицей — резать их пожалели: яйца любили все. Петуха нес Полоз — тот крутил головой и норовил клюнуть все, до чего мог дотянуться.
— Зарезать его, гада, — советовали все, — чтоб знал!
— Ага. В супе точно клеваться не будет, зараза.
— До оврага дойдем, я его в воду макну, — хмыкнул Полоз.
— Ты чё! Простудится еще, сдохнет, — тут же испугался Хлыст.
Петуха разбойники любили не меньше яиц.
— Давай мне! Я его за шею буду держать, — предложил Брага, которого несли на носилках.
— Лежи! — велел Ворошила. — И не дергайся. Твое дело маленькое, живым до зимовья добраться.
— А у меня руки здоровые, — отозвался разбойник, раненный в голову, — я могу.
— И тебе того же желаю — лежать спокойно, — проворчал Ворошила.
— Мне дай, — сказала мама Гожа и забрала петуха у Полоза. — Петенька, бедненький, испугался… Иди к маме!
Есеня тихонько подкрался сзади и вырвал у того из хвоста красивое зеленое перо, торчавшее из сетки. Петуху это не понравилось, он недовольно раскричался, мама Гожа удивилась и обиделась на своего любимца, а разбойники посмеялись над мамой Гожей. И только увидев у Есени за ухом длинное перо, она догадалась, что произошло, немного отстала и позволила петуху отомстить за поруганный хвост. Есеня не ожидал такой подлости и подпрыгнул, когда петух ударил его клювом в ляжку. Все, кто шел сзади, очень повеселились, глядя, как Есеня трет больное место: клевался петух до крови.
Впрочем, часа через три Есене расхотелось веселиться — его утомила не столько тяжелая ноша, сколько вязкий мох под ногами. Он провалился в овраг почти по пояс и намочил свою котомку, в которой лежали сухие вещи, но над ним сжалились и дали переодеться в сухую одежду Хлыста. Впрочем, смысла в этом не было никакого — дождь, хоть накрапывал слабо, скоро все равно промочил одежду до нитки.
В полдень остановились передохнуть и пообедать. У Щербы открылась рана — он неудачно перебрался через овраг, и Ворошила заново накладывал ему швы, чтобы тот не потерял много крови. Есеня к тому времени так устал, что думал, будто встать не сможет. Поначалу от ходьбы ему было жарко, на привале же он замерз и норовил подсесть поближе к костру — хоть немного обсушиться.
— Нет, дотемна не дойдем, — вздохнул Полоз, — придется где-то ночевать. По сторонам посматривайте, может, подвернется место посуше.
— Да ладно, — отмахнулся Щерба, — посуше! Лапника навалим, и ничего.
— А ты знаешь, куда мы идем? Не все ли равно, где зимовать? — спросил Брага.
— Конечно, не все равно. Не в болоте же. Надо высокое место найти, чтоб и весной землянки не подтопило. Скоро холмы начнутся, вот там и будем искать.
Есеня, жавшийся к огню, согласен был зимовать прямо здесь. Однако когда разбойники поднялись на ноги и взвалили на плечи тяжелые мешки, ему ничего не оставалось, как последовать их примеру.
К ночи он просто падал с ног, и, хотя очень старался не отставать, Полоз забрал у него промокшую и от этого ставшую тяжелой котомку.
— Я сам, — рыкнул Есеня.
— Иди, — подтолкнул его в спину Полоз, и посуда снова впилась между лопаток.
— Я могу, — попробовал оправдаться Есеня, но тот его не слушал.
Для ночевки выбрали сухой и густой ельник — в нем не требовалась крыша, хотя раненых накрыли не только сухими одеялами, но и лапником. Развели костер, начали понемногу сушиться и отдыхать. Есеня устал и замерз и сам не заметил, как задремал, свернувшись клубком около огня. Однако его быстро подняли на ноги — по доброй привычке вольных людей, пинком под зад.
— Не валяйся на земле! — прикрикнул Хлыст.
Есеня долго хлопал глазами — все тело ломало от усталости.
— Пошли, лапника нарубим да спать ляжем, — проворчал Щерба. — У нас с Хлыстом одеяла сухие.
Однако сухие одеяла Есене почему-то не помогли, как и два горячих тела рядом — разбойники положили его в середину, но он все равно всю ночь не мог согреться. А утром проснулся и понял, что лежит в луже, а с неба льется вода: вместо редкого дождичка начался ливень, и ельник быстро промок насквозь. Он растолкал Хлыста и Щербу — они спали крепко и ничего не чувствовали. Вокруг постепенно просыпались остальные и поднимались с руганью: теперь сухих вещей не осталось ни у кого. Есене вставать не хотелось — ноги гудели, ломило поясницу и кружилась голова. Но Хлыст поднял его за шиворот и встряхнул.
— Ну что, ребята, — Полоз посмотрел на людей и на себя: вода лилась с их одежды струями, — я думаю, завтракать нам пока рано. Давайте-ка согреемся на ходу. Идти часа три всего, может пять. На месте и костер разведем, и поедим, и выпьем.
Есеня вдруг почувствовал, что сейчас расплачется: у него вообще не осталось сил идти. Ему было так холодно, что казалось, будто на дворе мороз, который обжигает кожу. От озноба челюсти и живот сводили судороги, голова плыла, и, стоило чуть повернуть ее в сторону, под ногами начинала пошатываться земля. Он стиснул зубы: Щербе еще хуже, у него рана болела и кровоточила, он стонал во сне всю ночь. И Хлысту не легче — вилы такие глубокие дырки оставили!
Собрались разбойники быстро: холодно было всем.
— Ну что, Жмуренок? Что-то тебя совсем не слышно! — крикнул Есене Рубец.
— Погоди, еще услышишь, — ответил Есеня и закашлялся; от кашля что-то заныло справа, под ребрами.
Мыслей в голове не было никаких — когда скорым шагом двинулись вперед, Есеня, чтобы не сбиться с дороги, старался смотреть только на ноги Хлыста, который шел впереди него. Однако его все время клонило в сторону, ноги Хлыста исчезали из поля зрения сами собой, и земля уходила куда-то, наклонялась и не хотела возвращаться на место.
Щерба подхватил Есеню за плечи и вернул на еле заметную тропинку.
— Ты чего? Жмуренок, ты опять шутки шутишь? По заднице давно не получал?
Есеня посмотрел на него и попытался понять, что он сделал не так.
— Полоз! Погоди! — крикнул Щерба.
— Что случилось?
— Погоди. Жмуренок, тебе что, плохо?
— Не, нормально, — ответил Есеня. Почему-то очень тяжело было дышать, хотелось кашлять, но он боялся глубоко вздохнуть: казалось, что от этого внутри, под ребрами, что-то разорвется.
Хлыст оглянулся и тоже подошел к Есене.
— Ворошила! Иди посмотри на этого змееныша, — крикнул он, положив руку Есене на лоб.
Есеня качнулся и попробовал что-то сказать, но Ворошила уже взял его за подбородок, а потом приложил ухо к его груди.
— Полоз! У нас хоть одно сухое одеяло есть?
— Есть, — ответил Полоз и тоже подошел к Есене.
— Проклятый ливень! Раздеваем его, ребята. В мокром ему нельзя. Ты, щенок! Ты не мог раньше сказать?
Есеня пробормотал что-то в свое оправдание и закашлялся. Именно теперь стало ясно, что ему плохо, очень плохо. И как он раньше не заметил этого? Считал, что просто устал? С него стянули одежду, и Ворошила, накрутив на руки куски мешковины, начал растирать ему грудь и спину. Есеня заскулил: было больно.
— Молчи, пацан. Терпи. Дышать можешь?
— Могу.
— Вот и дыши. Теплее стало?
— Не-а.
— Щас, еще немного потру.
— Ворошила, держи одеяло, — крикнул Полоз.
— Еще немного, — ответил тот, — две минуты.
— Ты кожу с него снимешь, — фыркнул Хлыст.
— Так ему и надо.
Рубец растолкал разбойников локтями:
— Я его понесу. Только курицу у меня заберите.
— Самый умный? — улыбнулся Щерба. — Курицу!
Полоз кинул одеяло Есене на плечи и сказал:
— Мешок заберите у Рубца. Поделите честно. Жмуренка мешок на носилки положим, и вещи их тоже на носилки. Ну и курицу возьмите у него кто-нибудь! Хлыст!
Есеня хлопал глазами — несмотря на то, что кожу с него Ворошила ободрал, дышать стало немного легче, и в сухом одеяле холод не казался таким мучительным и обжигающим, по крайней мере, живот перестало сводить судорогой. Но голова сразу побежала кругом. Рубец, завернув Есеню в одеяло, взвалил его на плечо и похлопал по самой выступающей части тела:
— Ну что, Жмуренок? Как тебе там?
— Нормально, — ответил Есеня. Снова стало тяжело дышать.
— Рубец! Не надейся! Это тебе не мешок, — разочаровал его Ворошила, — переворачивай. Он у тебя так задохнется. Чтоб на грудь ничего не давило, полусидя.
— Ладно. Как скажешь. Жмуренок, ты много жрешь. А с виду — такой хлипкий.
— Он молотобойцем у батьки был, — крикнул Полоз, — чего ты хотел?
— У… молотобойцем. Пить не хочешь?
Есеня покачал головой — слова доносились до него как будто из тумана и эхом отдавались в затылке. Он плохо помнил дорогу — ему казалось, что прошло всего несколько минут до того времени, как его уложили около костра и мама Гожа начала поить его сладким чаем с вареньем. Он никак не мог понять, откуда взялся костер и почему вокруг темнеет. Ему на грудь клали горячие мешочки с крупой, и он пищал, а все вокруг смеялись над его жалким попытками сбросить с себя обжигающую мешковину.
— Воробушек, ну потерпи, — уговаривала мама Гожа, кутая его в одеяло, — сейчас пройдет. Будет тепло. Что вы ржете? Мальчик еле дышит, а вам смешно!
— Гожа… — пробормотал Полоз. — Пусть смеются. Смерть уходит, когда слышит смех…
Есеня испугался: смерть? Он что, умирает? Он совсем не хотел умирать.
Потом ему было жарко, и кашель бил его в полную силу. Вместо мамы Гожи над ним почему-то склонялся Ворошила, хотя Есеня отлично помнил, что лежал у нее на коленях. Он потел, и вскоре одеяло промокло, хотя Ворошила и позволил ему раскрыться. От кашля во рту появился привкус крови, Ворошила поил Есеню теплой водой, а потом ему снова стало холодно, до озноба, и Ворошила превратился в Полоза, который давал чай с вареньем и держал почти сидя, потому что лежа Есеня задыхался. Костер то пылал, то еле тлел рядом, светло-серое небо роняло ему на лицо холодные капли, а потом снова становилось темным, и однажды Есеня увидел на нем звезды. Ему снова было жарко, и он сказал, глядя вверх:
— Два с четвертью…
— Что? Жмуренок, что ты сказал? — над ним опять склонялся Полоз.
— Два часа с четвертью, — повторил он.
— А… Да, дождь кончился. Завтра солнышко пригреет. Пить хочешь?
— Хочу.
Солнце резало глаза, и Есеня закрывал лицо руками, стараясь оттолкнуть его лучи — горячие, как печь в бане. Ворошила колдовал над его спиной: прилепил на нее два глиняных горшка, которые присосались к коже, как огромные пиявки. Есеня сопротивлялся, но сил ему не хватало. И мама Гожа кутала его в одеяло, а над головой неба уже не было — его закрывала еловая хвоя, и вместо костра рядом горел маленький каменный очаг. Мокрые, прохладные тряпки обтирали горящее огнем тело, и откуда снова взялось солнце, Есеня не понял, но вокруг сидели разбойники, раздетые до пояса, и ели.
— Скушай рыбки, — уговаривала мама Гожа, но Есеня крутил головой и зажимал зубы.
Потом к нему приходила мама и сидела рядом с мамой Гожей, они держались за руки и о чем-то говорили. Но мама Гожа превратилась в Полоза, а мама ушла, хотя Есеня просил ее остаться или забрать его домой. Отец клал ему на грудь горячие мешочки с крупой и приговаривал, что это наказание за пьянки и гулянки, Есеня оправдывался и напоминал, что отец сам велел ему идти в лес, к вольным людям, а теперь мучает его.
Солнечный свет догорал, и по небу быстро летели красные снизу облака. Есеня видел верхушки деревьев и лица разбойников, собравшихся вокруг него. По лицу струился пот, и стоило вдохнуть хоть немного глубже, как кашель поднимал из груди что-то клокочущее, вязкое, что застревало в горле и не могло прорваться наружу. Бок болел так сильно, что не хотелось дышать. Ему казалось, будто вокруг горит огонь, так горячо было коже. Но при этом сознание стало пронзительно ясным, ясней, чем всегда, и сквозь прозрачный воздух Есеня разглядывал мир словно в увеличительное стекло.
— Ворошила, ты мне скажи — он умирает? — Полоз держал Есеню за руку и внимательно всматривался в его лицо.
— Начинается кризис. Или умрет, или поправится. Я не могу сказать точней.
— Да эту ерунду мне скажет кто угодно! Или умрет, или поправится! Ты сам-то понимаешь, что говоришь?
— Ты всегда хочешь знать доподлинно… Без этого не можешь? Если я скажу, что он останется жив, ты мне поверишь?
Полоз махнул на него рукой:
— Жмуренок… Ты слышишь меня?
— Слышу, — ответил Есеня, и в горле снова запершило, но кашлять он побоялся и задержал дыхание.
— Ты не вздумай умереть, слышишь?
Есене стало очень страшно.
— Жмуренок, дыши, слышишь?
— Эй, сморкач, — Есеня увидел лицо Щербы, — а ну-ка кончай помирать. Посмотри на меня нормально!
— Я нормально смотрю… — ответил Есеня.
— О. Уже лучше. Хлыст, тебе как?
— Плохо. Азарта нет в глазах. Ты жить-то хочешь, змееныш?
— Хочу.
Безобразное лицо Рубца мелькнуло и пропало.
— Ворошила, может, его погреть? Он хоть шевелиться начинает.
— Не надо, — ответил Ворошила.
— Уйдите все! — рявкнул Полоз. — Мне надо остаться с ним вдвоем.
Есеня сразу понял, что нужно Полозу, еще до того, как все разошлись.
— На старом дубе, наверху, в трещине, — сказал он, и слезы потекли у него по щекам: он не хотел умирать. Он хотел пойти с Полозом в Урдию, он хотел открыть медальон!
— Какой же ты дурак, Жмуренок! — фыркнул Полоз. — Если его еще не нашли, так это потому, что им и в голову не приходит, какой ты дурак!
— Почему?
— Потому что! Потому что там его можно найти! Прятать надо так, чтобы найти было нельзя!
Есеня кивнул: действительно. Как он раньше не подумал — прятать надо так, чтобы найти было нельзя.
— А как это?
— Например, зарыть в землю.
— А еще?
— Бросить в воду. Но тогда и сам не найдешь. Замуровать в стену, заделать в глину. Чтоб он был… как иголка в стоге сена, понимаешь? Даже если знаешь, где искать, все равно найти не сможешь. И тем более случайно не наткнешься.
— Понятно, — ответил Есеня. Так хорошо все понятно: и что происходит вокруг, и как надо прятать медальоны, и как устроен мир. Ему представилась нагретая добела заготовка в горне, на белых раскаленных углях. И щеки почувствовали жар, идущий от горна, будто он приблизил к нему лицо.
— Бать, вынимай, вынимай! Это пережог, вынимай! — крикнул он отцу, который зажимал заготовку щипцами.
— Полоз… — подошел Ворошила, — он скоро потеряет сознание. Полоз, попробуй. Я знаю, ты не любишь… на своих…
— Да толку-то? Я не могу заставить его… хотеть… Я могу только…
— Я знаю. Он хочет, Полоз, он просто не верит. Это поможет, я знаю.
— Хорошо. А вы тоже… что вы скисли? Идите сюда. Пейте, ешьте. Смейтесь, наконец! — крикнул Полоз, и никакого веселья в его голосе не было. Мама Гожа подошла и вытерла слезу передником. — Гожа! Улыбайся!
— Да, я улыбаюсь. Воробушек, и ты улыбайся, слышишь?
Есеня слышал ее, но не понимал, чего она хочет и что она делает рядом с горном, в кузне. Белое пламя облизывало ему щеки — не больно, просто горячо, мехи раздувались и дышали, и он хотел дышать так же, как они, и завидовал, что для них это так легко: вверх — вниз.
— Жмуренок, как тебя называли дома? — Полоз тряхнул его за плечо.
— Есеня, — выговорил он.
— Как? Есеня? — переспросил он и рассмеялся. И вслед за ним рассмеялись остальные.
— Есеня! Твое здоровье, Есеня! — сквозь смех выкрикнул Хлыст.
Наверное, в этом и было что-то смешное — во всяком случае, Есене так показалось, и он хохотнул.
— В глаза мне посмотри, — вдруг велел Полоз, и Есеня не смог ослушаться. Кузня отъехала в сторону, жар горна отодвинулся, и холодные змеиные глаза впились ему в лицо. Полоз смотрел на него не мигая, и вскоре Есеня увидел, как между тонких губ широкой прорози рта мелькнула ленточка раздвоенного трепещущего языка. Голова змея качалась перед ним на гибкой шее, и крупные ороговевшие пластинки чешуйчатой кожи отражали свет огня — или заката? Тяжелый взгляд тянул к себе, и Есеня почувствовал сонливый, опустошительный восторг — блаженство, пьяный дурман. И оторваться от этого взгляда мог только ненормальный, так это было хорошо.
— Жить. Ты будешь жить. Ты должен жить, — шуршало у него над ухом, и раздвоенный язык шевелил воздух, — ты хочешь жить.
Голова змея то приближалась, то отдалялась — треугольник со срезанными углами. Есеня хотел раствориться в этих неподвижных глазах, нырнуть в них — они несли успокоение и прохладу. И наконец почувствовал, как устремляется к ним, как глаза вбирают его в себя, втягивают, словно воронка, и он проваливается, кружась в бешеном вихре. Словно он распался на две части, одна из которых тянулась к змею, а другая неслась в пропасть.
Есеня очнулся на солнце, около костра. Он был одет в сухую длинную рубаху — явно чужую — и завернут в одеяло; под головой лежало что-то мягкое, вроде перины, а под ногами — что-то твердое и теплое, похожее на нагретые камни. Жара он не чувствовал, но не мог пошевелить и пальцем. Кто-то поднес к губам кружку, но у него не хватило сил даже глотнуть, даже закашляться.
Проспал он не меньше суток. Просыпался, пил и засыпал снова. И окончательно выспался к вечеру следующего дня.
— Е-се-ня, — пискляво протянул кто-то над головой.
Есеня приоткрыл глаза и увидел Хлыста, который водил прутиком по его щеке.
— Воробушек, — рядом присела мама Гожа. — Проснулся!
— Ага, — ответил Есеня.
— Покушаешь?
— Ага, — снова ответил он и понял, что от голода сейчас просто умрет.
У костра собирались разбойники, сами разбирали миски и наваливали в них кашу. Мама Гожа приподняла Есене голову, подоткнув подушку, и поставила горячую миску ему на грудь. Он потянулся к ложке, но в руках ее не удержал.
— Лежи, лежи, я сама тебя покормлю.
Жевать и то было трудно, челюсти почему-то не ворочались, словно кто-то дал ему по зубам, а разбойники потешались над ним всю трапезу.
— Ути-путеньки! Есе-е-е-ня!
— Как там наши маленькие? Кушают кашку?
— Ротик открывай, детонька! За мамку, за батьку!
Есеня засмеялся и подавился кашей. Мама Гожа вытерла ему рот и продолжила. Наелся он, однако, быстро: не смог одолеть и половины миски.
— Жмуренок, — вскочил Хлыст, — а у нас тут есть кое-что для ослабленных.
Он отошел на несколько шагов и вернулся с полной кружкой клюквы.
— Во, Ворошила сказал: если есть не станет — в задницу запихну. Правда, Ворошила?
— Правда, — отозвался тот.
У Есени рот наполнился жидкой, противной слюной — он терпеть не мог кислятину.
— Сахарку бы добавил… — проворчал он, и это были его первые слова за вечер.
— Некуда. Видишь — кружка полная. Давай, открывай ротик, Есеня!
Впрочем, кислая клюква неожиданно показалась приятной на вкус — такой свежей, и сочной, и терпкой.
Он провалялся еще дней восемь, вставая только «в кустики» и возвращаясь усталым, как из долгого похода. Разбойники посмеивались, но каждый норовил принести ему что-нибудь из леса — то кислое яблоко-дичок, то вяжущей, но сладкой рябины, то запоздалой голубики, и клюквы, и брусники. Грибы, которые в изобилии водились вокруг нового лагеря, Ворошила ему есть запретил, и кормили его кашей, которую мама Гожа варила специально для Есени, — разваренной, жидкой и сладкой. Подстреленных куропаток на всех явно не хватало, и Ворошила велел кормить Есеню бульоном и нежным куриным мясом. Рыба здесь ловилась мелкая, несерьезная — выяснилось, что рядом с лагерем находится небольшое озерцо, которое питается ключами. Какая тут может быть рыба? Пропахшие тиной щучки, жирные лещи да карасики. Но и карасиков Есеня ел с завидным аппетитом — он вообще ел не останавливаясь, раз по шесть в день. Больше всего ему хотелось молока, он и во сне видел кринки с молоком, но в лесу такой роскоши не было, поэтому он помалкивал.
Пока Есеня болел, разбойники давно успели выстроить три землянки, а он так и не увидел, как их делают — уютные, прочные и теплые домики с земляной крышей за несколько дней. Два домика отводились под спальни, а третий служил кухней, столовой и жильем для мамы Гожи. Хлыст и Щерба заняли для Есени место — у печки, подальше от входа, и уверяли, что оно самое лучшее.
Рубец исследовал лес вокруг лагеря и выяснил, что в часе ходьбы лежит кабанья тропа, да и следы лосей встречаются часто. Есеня еще не ходил, когда в лагерь притащили первую тушу свиньи — по сравнению с домашней мясо ее было жестким и не таким жирным. Есене скормили печень, которую он ненавидел всей душой, но Ворошила был непреклонен. Если бы Есеня мог увидеть себя со стороны, то, наверное, не стал бы сопротивляться.
— Я тебя поставлю на ноги, — угрожающе шипел Ворошила, сжимая Есене шейные позвонки, — ты у меня здоровей чем был станешь!
— Дяденька! Не хочу печенки! — хохотал и извивался Есеня.
— Жри, а то шею сверну, как куренку!
Ворошила вообще мучил его постоянно — то компрессами, то растираниями: все они как нарочно жгли кожу; поил горькими отварами, от которых кашель только усиливался, и еще заставлял глубоко дышать и переворачиваться с боку на бок.
Иногда рядом с ним подолгу сидел Полоз, рассказывая интересные истории, — оказывается, и он, и Ворошила не всю жизнь прожили в лесу, а учились в Урдии, и самым разным наукам, почти как благородные. Только не смогли долго жить у моря — вернулись к своим, в лес.
— А зачем, Полоз? Зачем ты учился? Неужели интересно было? — удивлялся Есеня. Для него обучение наукам сводилось к азбуке и отцовским подзатыльникам.
— Превзойти хотел. Заело меня, что они такие умные и благородные. Чем я хуже? А потом понравилось. Но толку все равно никакого нет. Зачем в лесу геометрия да философия?
Болеть Есене было очень скучно. Ему надоело лежать — то у костра, то в землянке, — но стоило подняться на ноги, как он тут же понимал, что больше нескольких шагов пройти не сможет: колени гнулись, голова кружилась до тошноты, и внутри все дрожало от напряжения. Разбойники смеялись, завидев, как он встает и пошатываясь бредет к кустикам.
— Жмуренок! Тебе помочь штаны спустить? Или, может, подержать чего надо? А то еще уронишь!
— Иди подержи… — отвечал Есеня. Голос у него тоже был слабым, и издали никто не слышал, что он отвечает.
От скуки и желания отомстить ему снова захотелось придумать что-нибудь веселое, но как это сделать лежа? В конце концов ему пришла в голову одна штука — он, правда, сомневался в ее благополучном исполнении, но результат был что надо. В свою фляжку он налил кваску и для верности добавил сахара. Обычно квас разливали из больших бутылей, во фляжках почему-то держали только воду, так что, по его прикидкам, никто не ждал от фляжки подвоха. Когда за завтраком у костра собрались все разбойники — а за время его болезни и раненые успели поправиться, — Есеня, обычно лежавший ближе всех к огню, встряхнул фляжку и сделал вид, что винтовая крышка закручена слишком сильно. Сначала никто не обратил на это внимания, но Есеня приложил все усилия к тому, чтобы разбойники заметили его «мучения».
— Чё, Жмуренок, силенок не хватает? — посмеялся Хлыст.
— Мало кашки кушал! — захохотали сзади.
— Мама Гожа, дай ему еще ложечку!
— Да не мучься ты так, дай сюда, — протянул руку Ворошила.
— Я сам, — обиженно ответил Есеня.
— Давай, — Ворошила вырвал фляжку у Есени из рук.
Но стоило только повернуть крышку в сторону, как нагретый у костра, подслащенный и взболтанный квас с шипением вырвался наружу упругой пенной струей. Ворошила не сразу понял, что происходит, и за одну секунду все вокруг, включая Есеню, были облиты квасом. Разбойники повскакали с мест, отряхиваясь и вытирая лица, опрокидывая миски, расплескивая кружки, наступая друг другу на ноги и на фуфайки. Есеня хохотал до слез — и не только он. Особенно веселились те, кто сидел дальше всех от Ворошилы.
— Ворошила, ты чё сделал? — тупо спросил Рубец, опрокинувший на себя миску каши.
— Действительно, — усмехнулся Полоз, — как тебе это удалось?
Ворошила посмотрел на фляжку, которую закрыл слишком поздно.
— Жмуренок, — угрюмо начал он, посмотрев на хохочущего Есеню, — это что такое?
— Это? Квас, — ответил Есеня, продолжая посмеиваться.
— Ах ты гаденыш…
— Лежачего не бьют! — снова засмеялся Есеня и прикрылся одеялом.
— Еще как бьют! Рубец, подержи-ка его за ноги!
Ворошила стянул с него одеяло и с легкостью перекинул Есеню через коленку.
— Это нечестно! — взвизгнул Есеня, давясь смехом, когда Рубец ухватил его за лодыжки. — Я больной!
— Щас я тебя лечить буду, — Ворошила хлопнул его по заду тяжелой широкой ладонью. — Ты доиграешься когда-нибудь!
— Дяденька, пусти, я больше не буду! — хохотал Есеня, надеясь вырваться, под громкий гогот разбойников.
— Не пущу! Баловник нашелся!
— Я не баловник, я Балуй! — завыл Есеня сквозь смех: слишком уж тяжелая была рука у Ворошилы.
— Вот тебе, Балуй! — Ворошила шлепнул его еще раза два и отпустил. — Будешь знать, как над старшими потешаться.
— Над младшими потешаться можно, значит? — Есеня потер ушибленное место с видом оскорбленной невинности.
— Балуй… — пробормотал Ворошила. — А ведь и вправду — Балуй. Выздоравливаешь, значит?
Есеня повалился на постеленный у костра лапник, закатил глаза и прошептал:
— Я умираю…
— Выздоравливает, выздоравливает, — засмеялся Полоз.
— Умираю… — упрямо повторил Есеня слабым голосом. — От жестокого обращения…
С этого дня Жмуренком его называли все реже. И чем больше развлечений он придумывал, тем чаще разбойники кричали ему:
— Ах ты! Балуй…
А идей у него становилось все больше — ведь заняться было совершенно нечем. Однажды он заткнул печную трубу пучком травы, насыпал сажи у самой печной дверцы, так что при попытке раздуть огонь черное облако мигом вылетело наружу, и Гнус, пытавшийся растопить печь, перепачкался с ног до головы. Гонялся Гнус за Есеней долго, но так и не догнал.
Лучшей своей выдумкой Есеня считал кринку, спрятанную высоко в густых ветвях ольхи, у спуска к озеру, с привязанным к ней ремнем. Каждый, кто проходил мимо, считал своим долгом вернуть ремень в лагерь. Но стоило потянуть его вниз, и кринка наклонялась, обливая хозяйственного разбойника водой. Под конец человек семь разбойников прятались в кустах вместе с Есеней, чтобы посмеяться над очередной жертвой.
Когда Ворошила посчитал Есеню полностью здоровым для того, чтобы отправляться в дальний поход, этому помешала распутица — местами по лесу пройти было невозможно, и Полоз, досадуя, сказал, что придется ждать морозов. Впрочем, морозы ударили рано, снег выпал в середине октября и таять не собирался.
Ворошила так и не согласился с Полозом — считал, что в Урдии Есене делать нечего: дело слишком серьезное, чтобы втягивать в него мальчишку. Но Полоз остался непреклонным — однажды решив, он редко менял свое решение (на счастье Есени). На этот раз они своих разговоров ни от кого не скрывали, и Ворошила едва ли не каждый день ворчал, ругая упрямство Полоза.
Перед выходом Полоз заставил Есеню побриться: зная привычки вольных людей, стража гораздо пристальней присматривалась ко всем обладателям бород. Хотя самому Есене своей бородки, пусть и жиденькой, было жалко: с нею он казался себе гораздо взрослей.
Выходили затемно, прощались коротко — Хлыст, Щерба и Ворошила вышли их проводить.
— Ну что, Балуй? — Хлыст опустил Есене на лоб шапку Забоя. — Возвращайся. Скучно без тебя будет.
— Да ладно… — проворчал Есеня.
— Ты, главное, на земле не сиди и ноги держи сухими, — напутствовал Щерба, — если промочил ноги — сразу скажи Полозу. Хуже нет зимой с мокрыми ногами — отморозишь и не заметишь.
— Хорошо, хорошо, — отмахивался Есеня: ему не терпелось пуститься в путь.
Полоз же шептался с Ворошилой — тот оставался за верховода.
Есеня посмотрел на заснеженный лес: ночью сильно подморозило, и все вокруг покрылось голубым, игольчатым инеем. Только печные трубы, торчащие из-под земли, неопрятно чернели на белом снегу. На минуту стало немного грустно — в землянках, хоть и полутемных, было уютно и тепло, гораздо лучше, чем в шалашах. И к разбойникам он привык. Скучновато, конечно, но не так уж плохо.
— Пошли, — окликнул его Полоз.
Есеня в последний раз глянул на обустроенный для зимовки лагерь и поспешил за Полозом — грусть мгновенно выветрилась из головы. Урдия — страна мудрецов, страна теплого моря, страна сказок и волшебных историй. Любой мальчишка мечтает попасть в Урдию!
Разбить на пополам
Лытка, как ни старался, не мог отвлечься от мыслей о Лешеке и внимательно смотрел на каждого дружника, въезжавшего в обитель: вдруг привезли вести о нем? Конечно, перед послушниками «братия» Дамиана не отчитывалась, но слухи, сдобренные домыслами, быстро разносились по монастырю. Когда же Лытка увидел запряженные сани аввы, покидавшего монастырь, тревога охватила его: неужели Лешека нашли? Но его опасения развеял Паисий, который вышел проводить авву и встретил Лытку недалеко от ворот.
— Ты знаешь, кем оказался наш Лешек? — спросил он, и Лытка не понял — рад Паисий или огорчен, — он внук знаменитого волхва, которого когда-то сожгли на костре. Вот поэтому он и не смог обратиться в истинную веру, так что ни твоей, ни моей вины в этом нет. Авва сам поехал его искать. Князь Златояр отказался выдать его Дамиану, и авва надеется с ним договориться.
В жизни Лытки было два по-настоящему счастливых дня. Первый — когда Господь спас ему жизнь во время мора, но не спасение жизни сделало Лытку счастливым — в тот день он видел Исуса. Видел очень близко. Исус провел своей тонкой десницей по его щеке, и Лытка помнил его прикосновение до сих пор. И слова Христа, обращенные к нему, тоже помнил. Исус сказал: все будет хорошо, ты будешь жить. И называл его по имени. И глаза у него были совсем такими, какими Лытка их представлял — большими и светлыми.
Он никому не рассказал об этом, когда вернулся в монастырь, только отцу Паисию. После болезни Лытка долго оставался слабым и беспомощным, и его вернули в Пустынь — он стал обузой для монахов, путешествовавших от деревни к деревне. Во время мора умерло много иноков, в том числе старый отец ойконом, но многим Господь сохранил жизнь, так же как Лытке. Дамиан, которого авва назначил новым ойкономом Пустыни, предложил похоронить монахов на высоком берегу Выги, на княжеских землях, чтобы люди могли кланяться их могилам и не забывали их человеколюбивого подвига. Авва согласился с этим, и Лытке снова пришлось признать за Дамианом правоту.
Над могилами поставили высокие каменные кресты, и путешествующие по реке видели их издали. Лишь могилы отца Нифонта не было среди них — проклятые язычники сожгли его тело на краде, когда Лытка был чересчур слаб, чтобы за него заступиться.
Вторым счастливым днем стало для Лытки чудесное воскресение Лешека. Всего два месяца назад! И до сих пор у Лытки от радости стучало сердце, когда он вспоминал ту минуту…
В четверг, перед самым обедом, когда они заканчивали спевку (как всегда наверху), дверь в зимнюю церковь распахнулась, и на хоры сразу потянуло морозом. Несмотря на то, что Рождественский храм топили три раза в неделю, в нем все равно было холодно, и певчие кутались в шерстяные плащи и поджимали под себя ноги.
— Эй, Паисий! — услышали все голос отца ойконома. — Смотри, что я тебе привез! Может, теперь ты сменишь гнев на милость и перестанешь пугать меня адовыми муками?
Паисий перегнулся через поручни, огораживавшие хоры, и удивленно посмотрел вниз, щуря подслеповатые глаза.
— Да спустись! Что ты сверху разглядишь? — захохотал Дамиан, и Паисий его послушался. Лытка помог ему сойти вниз по узенькой крутой лестнице — ноги экклесиарха плохо его слушались.
Лешека Лытка узнал сразу, с первого же взгляда, несмотря на то, что тот повзрослел, вытянулся и приобрел тщательно постриженные усы и бородку. Только глаза его были тусклыми и смотрели в одну точку, и губы, прежде мягкие и безвольные, сжались в узкую бледную полосу. Он был одет в волчий полушубок, беличий треух и меховые сапоги, каких в монастыре никогда не видели, и напоминал скорей поселянина.
— Мальчик мой… — прошептал Паисий, разглядев, кто стоит перед ним. — Господь явил нам чудо!
Он осторожно обнял Лешека и привстал на цыпочки, чтобы положить голову ему на плечо, но Лешек не пошевелился, продолжая отстраненно смотреть в стену. Лытка тоже не мог двинуться с места от удивления и радости.
— Это не Господь, а я явил вам чудо, — довольно усмехнулся Дамиан. — Его украл колдун и восемь лет держал у себя, заставляя петь на потеху толпе.
Сердце Лытки замерло от жалости: вот почему у Лешека остановившийся взгляд и скорбно сжатые губы — наверное, жизнь у колдуна была нелегкой. Ничего, в обители он отогреется, здесь он среди друзей…
— Лешек, — он осторожно взял друга за руку, — Лешек, теперь все будет хорошо. Ты узнаёшь меня?
— Да, Лытка, — безучастно ответил тот, — я всегда тебя узнáю, даже со спины…
Голос его был хриплым и тихим, будто каждое слово давалось ему с трудом.
Оживал Лешек медленно, очень медленно. Он почти ничего не ел, и Лытке казалось, что он с отвращением смотрит на пищу и еле-еле сдерживает спазмы в желудке, если что-нибудь глотает. А еще Лытка думал, что Лешек непрерывно испытывает сильную боль: когда на него никто не смотрел, лицо его искажалось мучительной гримасой, сухие глаза жмурились и сжимался рот. По ночам он долго не мог уснуть (Лытка, стоя на коленях в молитве, часто ловил его остановившийся взгляд), а если засыпал, то неизменно ежился и стонал во сне, словно ему снились кошмары.
— Лешек, у тебя что-нибудь болит? — спрашивал Лытка.
— Нет, со мной все хорошо, — неизменно говорил тот.
Лешек на все вопросы отвечал вполне осмысленно, но отрешенно, словно заставляя себя выдавливать каждое слово. Только однажды Лытка увидел проблеск жизни в его глазах, если такой всплеск чувств можно назвать проблеском жизни.
— Лешек, не таись, расскажи мне, что с тобой было. Тебе станет легче, вот увидишь! Расскажи мне! — попросил Лытка. — Колдун мучил тебя? Он издевался над тобой?
Лицо Лешека вмиг потемнело, как грозовая туча, глаза широко раскрылись, и оскалился рот.
— Никогда! Слышишь? Никогда не смей говорить ничего плохого про колдуна! Никогда, слышишь? — закричал он и поднялся на ноги, сжимая кулаки.
Лытка усадил его на кровать, стараясь успокоить, но Лешек и сам расслабился, и вдруг, впервые за много дней, из глаз его полились слезы. Лытка решил, что колдун сильно запугал его, если он боится говорить о нем плохо.
Через неделю, в воскресенье, Лешек принял послушание — теперь его положение в обители было определено и никто не косился на него непонимающе. Перед этим Паисий робко предложил ему прийти на спевку — он и жалел Лешека, и боялся, что волшебство детского голоса навсегда потеряно, но когда Лешек, поднявшись на хоры, запел «Богородице, дево», слезы потекли по щекам иеромонаха и он долго сидел, опустив лицо на колени, и вытирал глаза полами рясы.
Время шло, и Лешек ожил, глаза его немного прояснились, взгляд стал осмысленным, а на лице появились чувства и переживания. Только тогда Лытка понял, насколько губительным для души Лешека оказалось влияние колдуна. У него и в детстве было прозвище «заблудшая душа», и если Лытке повезло — он имел таких замечательных духовных наставников! — то Лешеку никто не помог обрести веру.
Его представления о грехе так и остались детскими, немного наивными, словно и не было этих восьми лет, и Лытке стоило большого труда объяснить ему, что бороться с грехом в себе надо не для похвалы духовника, а для самого себя, для спасения своей души.
— И от кого мне надо спасаться? — усмехался Лешек.
— От Сатаны, конечно, от врага рода человеческого.
— Да? А я думал — от Юги. А Сатана — он богу помощник?
— Нет, Лешек! — терпеливо улыбался Лытка. — Сатана — его враг, он наказывает грешников.
— Но если он наказывает грешников, значит, он помогает богу?
— Как ты не понимаешь! Бог хочет спасти людей от Диавола, но если человек грешит, то Бог помочь ему не может! Но, знаешь, для меня спасение — это не главное. Я люблю Исуса, понимаешь? Он хотел спасти всех людей и за грехи их был распят.
— А Исус — это и есть бог?
— Бог — это святая Троица. Он един.
— Ну как же он един, если он — троица! Юга, Исус и Богородица?
— Нет, не Богородица, конечно, а Святой дух, — Лытка посмеивался: он был счастлив, объясняя Лешеку такие простые понятия. И хотя душа Лешека оставалась далекой от искренней веры, Лытка не отчаивался.
Он любил Лешека и прощал ему все: и его заблудшую душу, и изречения, за которые духовник мог бы наложить на него суровую епитимию, и непонимание, и нежелание понимать. Лытке, наверное, было все равно, станет ли Лешек верить так же истово, как верил он сам. Только одно заставляло упорно склонять его к вере: теперь Лешек не был невинным отроком, которого Господь простил бы и принял в рай. Лытка боялся, что за свои заблуждения Лешеку придется гореть в аду, и сердце трепетало от страха за друга. Лешек остался таким же тонким, таким же уязвимым, несмелым, каким был в детстве, и Лытке хотелось закрыть его собой, заслонить, оградить от жестокостей этого мира. Но защитить его от адовых мук Лытка не мог, хотя и молился по ночам за спасение души Лешека.
И в то же время, надеясь, что Лешек ступит на праведный путь, Лытка с ужасом думал о том, насколько ему самому тяжело далось обуздание плоти, и не мог допустить мысли, что Лешеку придется пройти той же дорогой. Этот выбор — адовы муки или страдания на земле — мучил Лытку, заставляя испрашивать совета у Господа. Он не желал Лешеку ни того, ни другого и сам бы с радостью принял за него все, что предначертал ему Господь.
Лешеку все время было холодно: он кутался в плащ на спевках и сжимался в комок под одеялом — ну разве он способен бороться с грехом при помощи мороза? Да он заболеет и умрет, если хоть раз выстоит час на снегу босиком.
Как можно мучить его постом, ведь он и так бледный и худой, ему надо пить молоко, это понимал даже Дамиан когда-то. У него тонкая и нежная кожа, и веревка, вроде той, которая когда-то помогала Лытке избавиться от похоти, сотрет ее в один миг! И бессонные ночи для Лешека — напрасная жестокость, он с трудом может выстоять всенощную, и после этого у него вокруг глаз ложатся черные круги.
Лытку грызли сомнения, и он решил поговорить об этом с самим Лешеком. И когда рассказал ему о своих опасениях, Лешек ответил совсем не так, как Лытка ожидал. Наверное, он не успел привыкнуть к тому, что его друг уже не ребенок, хоть и выглядит моложе своих лет.
— Знаешь, ты боишься за меня напрасно. Во-первых, я не умру от мороза, я каждое утро растирался снегом и частенько купался в проруби, честное слово. Только холод и мороз — разные вещи. Во-вторых, я вовсе не собираюсь усмирять свою плоть, мне и так хорошо. А в-третьих, ты, наверное, не знаешь… На краю света, за далекими непроходимыми лесами, меж кисельных берегов течет молочная река Смородина. За ней лежит солнечная, зеленая земля — светлый Вырий. Там ждет меня колдун. И ни в рай, ни в ад я не пойду. Лытка, у меня другие боги, и они меня не оставят, поверь мне…
Лытка тяжело вздохнул:
— Лешек, ты заблуждаешься, и это самое страшное… Бог — один, других богов просто не существует.
— Давай не будем спорить об этом, ты не убедишь меня, а я — тебя. Расскажи мне лучше, что за шрам у тебя на поясе?
— Откуда ты знаешь о нем? — удивился Лытка.
— Какая разница? Расскажешь?
— В юности меня мучила похоть, теперь это прошло, — улыбнулся он, — я победил свою плоть, как это когда-то сделал Серапион-столпник. Я лучше о нем тебе расскажу, он был настоящим подвижником. Кроме того, что в юности он, обуздывая страсть, обвязывался веревкой, которая впивалась в его тело до крови, он тридцать лет стоял на столбе, представляешь? Тридцать лет — стоя!
— Как? Вот так тридцать лет и не слезал со столба?
— Конечно! И люди видели его подвиг, и многие последовали его примеру!
— Нет, Лытка, ты что-то путаешь… А как он спал?
— Стоя. Как же еще.
— Ну, предположим. А как же он мылся?
— Он не мылся, даже схимники не моются, это же часть подвига.
— Да? Интересно… А как он добывал еду?
— Добрые люди давали ему хлеб и воду.
— Послушай, Лытка, объясни мне — а для чего он это делал?
— В смысле?
— Ну для чего он стоял на столбе? Что в этом полезного?
— Он усмирял свою плоть, и мысли его устремлялись к Богу.
— А для людей, для других людей — в чем для них-то польза?
— Он вдохновлял их своим подвижничеством, я же говорил.
— И они вслед за ним залезали на столбы и стояли там по многу лет?
— Ну да…
Лешек расхохотался. Он хохотал долго, смахивая слезы с глаз и хлопая себя по коленкам, и Лытка, слегка обиженный за своего любимого святого, все равно радовался — Лешек смеялся в первый раз с тех пор, как вернулся в обитель. И хотя смех добродетелью не считался, Лешеку Лытка прощал все.
* * *
В первые недели в обители боль не отпускала Лешека ни на секунду. Она была такой невыносимой, что он не мог даже расплакаться — ему казалось, что если он позволит ей выйти наружу, то она его убьет. Боль мешалась с кошмаром, самым страшным его ночным кошмаром: просыпаясь на тонком соломенном тюфяке, кишевшем насекомыми, Лешек с замиранием сердца ждал, когда же наконец его разбудит колдун и он обнаружит, что лежит на мягкой кровати под теплым одеялом. Колдун всегда чувствовал, что Лешеку снится монастырь, он всегда будил его и сидел с ним рядом!
Пусть это окажется кошмарным сном, пусть колдун разбудит его! Пусть не в их теплом доме, пусть в шалаше среди леса — но пусть колдун будет жив! Пусть Дамиан передумает его убивать, пусть оставит умирать на снегу, и тогда Лешек его вылечит! В мыслях он выбирал для колдуна самые лучшие и редкие травы, он даже знал, где возьмет их среди зимы и как сделает из них настои и отвары. Он продумал все до мелочей: и как спрячет колдуна в лесу, и как сложит шалаш, и где найдет посуду, и сколько для этого понадобится времени. Он порвет свою рубаху на бинты, он будет перевязывать его каждые два часа, и поить водой, и держать его голову у себя на коленях, как делал сам колдун, когда Лешек болел. И если колдун потом не сможет ходить, Лешек придумает что-нибудь, он будет носить его, и сажать на коня, и помогать ему во всем! Пусть только он будет жив!
Если бы колдун остался жив, Лешек украл бы крусталь у Дамиана и вернулся, и тогда вообще не нужно было бы строить шалаш — они бы ушли на Онгу, вдвоем, к Милуше и матушке, и построили бы там дом. И колдун снова написал бы свою книгу, они бы вместе переписали еще множество книг!
Лешек тысячу раз мысленно прошел путь из Пустыни к дому колдуна, тысячу раз представил, как крусталь залечивает его раны на груди и на ногах, и придумал тысячи слов, которые не успел сказать колдуну и которые, несомненно, сказал бы, пока они добирались до Онги: они ведь всегда говорили дорогой.
Спальня послушников на двадцать человек была стылой и душной. Маленькие окна, затянутые пузырем, днем пропускали мало света, зато ночью сквозь них сочился мороз. Топили в доме послушников через день, утром, и к вечеру второго дня в спальне изо рта шел пар, а за ночь бревна покрывались инеем.
Лешек неподвижным взглядом смотрел на Лытку, стоявшего на коленях и шептавшего слова молитв, и ужас холодным сквозняком полз к Лешеку под одеяло: все это — явь, все это — его жизнь, и никто его не разбудит. И пресная пища, и полутемная спальня, и вши, за несколько дней успевшие изгрызть его тело, и тонкое колючее одеяло, и молитва, бесконечная молитва — это теперь его жизнь.
Каждая мелочь монастырского существования поначалу причиняла Лешеку боль. Мокрый черный хлеб с кислым привкусом, с волглой коркой — да матушка бы не сумела испечь такого, даже если бы очень постаралась! Тонкий тюфяк, двадцать человек в одной комнате, запах немытых тел, от которого спазмом сжимаются легкие.
Могила. Это могила под крестом, где люди погребены заживо, где они гниют, не успев умереть, — от вшей, от сырости, от нездоровой жизни. Здесь никто не ходит по лесу просто так, чтобы побыть в одиночестве, подумать, посмотреть на небо, тронуть рукой ствол дерева и ощутить, как под корой бежит живой сок. Здесь вообще нельзя побыть одному, здесь в твою сторону все время косятся чьи-то подозрительные глаза, тебя слушают чужие уши, и только схимники наслаждаются одиночеством, но одиночество их — просто еще более глубокая могила.
Выходя же за пределы спальни, особенно днем, Лешек непрерывно чувствовал страх. Ему казалось, что с ним непременно сделают что-нибудь ужасное: за то, что он чужой, за то, что он не желает поклоняться их ревнивому богу. Он считал, что все вокруг видят, о чем он думает, и им хочется заставить его молиться так же, как молятся они. Он ходил на службы, крестился, кланялся и озирался по сторонам: заметил ли кто-нибудь, как ему хочется вырваться из храма?
Лешек принял послушание, чтобы никто не догадался о его ненависти к их богу. Он боялся примерно так же, как в шесть лет, когда ходил по стеночке и опасался громко вздохнуть. Только на этот раз он не хотел быть хорошим, как тогда, он хотел, чтобы все думали, что он — такой же, как они. Он понимал, что его страх не имеет ничего общего с действительностью, но каждую минуту ждал, что о нем доложат Дамиану и тот прикажет дружникам: «Давайте его сюда и разводите костер».
Постепенно страх притупился, а боль ушла вглубь, перестала быть нестерпимой, и вместе с этим пришла тоска: Лешек каждую минуту ощущал бессмысленность монастырской жизни, ее бесплодность, когда каждый день лишь приближает тебя к смерти и не несет ничего, кроме подготовки к ней. Вся жизнь — подготовка к смерти. Как это нелепо, как искажает суть и смысл бытия!
Он и в детстве тяготился бесконечными службами, хотя приютских мальчиков освобождали от большинства повечерий и полунощниц. Послушники же, как и монахи, певшие в хоре, участвовали во всех бесчисленных богослужениях. Лешек посчитал, что в обычный день, не воскресный и не праздничный, стоит на клиросе не менее десяти часов, в праздники же — и все шестнадцать. Когда-то затверженные наизусть слова бесстыжей лести, обращенной к Богу, всплывали в памяти сами собой, только теперь Лешек старался вдуматься в смысл того, что он произносит: в малопонятные, искаженные до неузнаваемости слова, из которых составлены молитвы. Вдумывался и ужасался: неужели богу и вправду угодно слышать столь откровенное заискивание? Неужели именно эти слова, более подходящие трусливому невольнику в ожидании заслуженного наказания от хозяина, требуются богу?
Тяжелый запах ладана и горящего воска в маленькой зимней церкви плавал над клиросом душным серым облаком, и, если служба шла без перерыва больше трех часов, Лешек чувствовал, как слабеют ноги и не хватает воздуха, как мутная пленка затягивает глаза и свечи расплываются широкими радужными пятнами. Голова трещала и туманилась, и Лешеку стоило большого труда не упасть в обморок, и он старался вдыхать медленно и глубоко.
Среди послушников осталось не так много ребят, вместе с которыми Лешек рос в приюте: часть из них ушла в дружину Дамиана и приняла постриг, часть покинула монастырь, получив наделы земли в близлежащих деревнях, поэтому Лешека окружали в основном люди малознакомые. Единственная его радость в монастырской жизни, Лытка, — и тот все время старался убедить его уверовать в Христа, рассказывая сказки о своем боге. С Лыткой Лешек не боялся быть откровенным, но старался не переходить границ дозволенного. Лытка, по крайней мере, не докладывал духовникам о его «грехах». Остальные же послушники постоянно доносили друг на друга, и Лешеку казалось: чем страшней наказание назначал за грехи духовный отец, тем сильней они радовались и потирали руки.
Он боялся, что кто-нибудь донесет и на него, ему была отвратительна даже мысль о том, что его высекут на глазах у всех, как нашкодившего щенка. Лешек слушал разговоры послушников с ужасом и отвращением: он никогда не сталкивался с похотью в том виде, в котором нашел ее в монастыре. Лытка не обращал внимания на скабрезности, пропуская их мимо ушей, а когда Лешек спросил, почему он, такой чистый и верующий, позволяет товарищам так говорить, тот коротко ответил:
— Я молюсь за спасение их душ.
— Лытка, это же грех! — улыбнулся Лешек.
— Конечно, они грешат в помыслах. Но они, по крайней мере, не любодействуют, а это немало. С помыслами бороться гораздо трудней. Когда-нибудь они смогут и это.
— Ага, они все время в этом друг другу помогают, — пробормотал Лешек.
— В чем?
— Бороться с помыслами. Вместо того, чтобы думать о своих грехах, постоянно докладывают кому следует о чужих.
— Это тоже полезно, — пожал плечами Лытка, — если от греха не спасает стремление к вечной жизни и страх перед адовыми муками, можно уберечь человека от греха страхом наказания.
— Знаешь, я не ребенок, я свободный человек, и мне совсем не хочется, чтобы кто-то таким способом удерживал меня от грехов.
— Лешек, то, что ты говоришь, — это грех гордыни. Мы все грешим понемногу и сами этого не замечаем. Грубым словом, непристойным смехом, дурными помыслами…
— У меня нет никаких дурных помыслов!
— Да пойми ты, так и надо! Мы должны чувствовать свою ничтожность, каждую минуту должны чувствовать, как мы низки, чтобы благодарить Бога за любовь к нам. В своей гордыни мы забываем, как бренно наше тело, как мы зависим от него, а Бог — он знает об этом, но все равно любит нас! Неужели ты не благодарен ему за это?
— Нет, — бросил Лешек.
— Ты поймешь, ты рано или поздно поймешь…
— Надеюсь, что не пойму.
Лешек никогда бы не признался никому, что к его страху перед Дамианом добавился страх перед наказанием. И теперь, говоря с Лыткой, он всегда осматривался по сторонам — нет ли рядом того, кто побежит докладывать о его греховных речах иеромонахам.
Как-то вечером, когда Лытка пошел помолиться перед образом в церковь, к Лешеку подсел послушник Илларион, из певчих. Ему было лет двадцать, ростом он не вышел, телосложение имел хлипкое и мучился угрями на лице и груди, которые время от времени становились гноившимися чирьями. Лешек смотрел на его лицо и понимал, что брезгливость, наверное, не то чувство, которое следовало бы испытывать: в этих отвратительных условиях, не умываясь неделями… Что еще можно ожидать? Он непроизвольно составил в голове рецепт для настоя, который бы излечил несчастного за неделю-другую, и с горечью подумал, что тут никто не позволит ему собирать травы, даже летом. Илларион сел на Лыткину кровать и шепотом, чтобы никто его не услышал, спросил:
— Послушай, ты жил в миру… А женщин ты часто видел?
— Каждый день, — ответил Лешек. — Я жил со старушкой, которая заботилась обо мне, вела дом, и…
— Нет, я про молодых женщин.
— Ну конечно видел, — отмахнулся Лешек.
— И… какие они… расскажи, а?
Щеки послушника горели, он опускал глаза и прятал в редких усах странную, глупую улыбку.
Лешеку почему-то стало противно и в то же время жалко его. Он вспомнил, как удивлялся при виде большого количества женщин на торге, как женщины восхищали его — ведь он не потерял этой способности и через много лет.
— Послушай, может, тебе стоит поселиться в какой-нибудь деревне, жениться, завести детей? — спросил он послушника.
— Не-а, — ответил тот. — Там же работать придется, а здесь что? Сыт, одет, обут, молись да пой на службах. Может, меня в монахи постригут.
— Тогда, пожалуй, тебе про женщин слушать и не стоит, — хмыкнул Лешек.
— Ну пожалуйста, расскажи, а? Любопытно же…
— Правда, расскажи! — подскочил сзади еще один послушник, совсем мальчик, с веселыми горящими глазами. — Я видел женщин в прошлом году, меня посылали помогать отцу Варсонофию в Богородицкий храм. Но только издали, меня Варсонофий не пустил близко посмотреть. И еще мы из приюта бегали на них смотреть, но там вообще ничего не видно было.
Услышав его звонкий голос, к кровати Лешека потянулись и другие послушники и окружили его со всех сторон. Глаза у них были масляные, бегающие, они смущались и бросали друг на друга быстрые взгляды. Лешек растерялся, но тут из угла спальни раздался голос сорокалетнего Миссаила, которого, наверно, специально поселили в спальню к молодым — иногда осаживать их молодецкий пыл. Послушники, которые никогда не станут монахами, жили в другой спальне.
— А вот я завтра отцу благочинному расскажу, — проворчал он. — Про женщин им захотелось. К постригу надо готовиться, а не о блуде думать. Или хотите, как я, всю жизнь на скотном дворе провести?
— Заткнись, Миска! Только попробуй кому-нибудь рассказать! — рявкнул на него здоровенный послушник — Лешек еще не знал их всех по именам.
— Ты-то чего испугался? Ты ж розги любишь! — расхохотался Илларион.
— Я розги люблю, а не плети. И потом, про баб послушать охота! Не блудить, так хоть повоображать немножко.
Лешек смотрел на них с ужасом, и озорная, нехорошая мысль не давала ему покоя: что если спеть им сейчас песню из тех, что он пел поселянам на Ярилин день? Что с ними со всеми после этого будет? Да у них при слове «женщина» начинают течь слюни!
— Я ничего вам рассказывать не стану, — покачал он головой.
— Тебе жалко, что ли? Сам, небось, баб жарил, когда хотел! — презрительно изогнул рот Илларион.
У Лешека передернулись плечи. Он творил любовь… Он был богом, ярым богом весны и плодородия. Только они никогда не поймут, что любовь — это красиво, и чисто, и вовсе не зазорно. Они краснеют, в их глазах стыд, на мокрых губах — сладострастные улыбки, у них дрожат руки, и страх заставляет их коситься в угол, где лежит Миссаил, обещавший донести на них благочинному. Они омерзительны самим себе, и, наверное, их чувства иначе как похотью не назовешь.
Лешек лег на кровать и уткнулся лицом в подушку. Его тошнило.
— Рассказывай, а то я завтра благочинному донесу, что ты смеялся над Серапионом-столпником, — кто-то подтолкнул его в бок.
Лешек стиснул зубы — донесут, запросто донесут! А потом с теми же сладострастными, плотоядными улыбками станут смотреть, как его секут. Может, и вправду спеть им песню о любви? Чтобы они поняли, что это такое? Так ведь не поймут же!
Он рывком поднялся и сел, исподлобья оглядывая послушников, разинувших рты.
— Ну слушайте, — прошипел он.
И спел песню про Лелю. Ту самую, что сочинил, когда впервые ее увидел. О прекрасном белом цветке. Он пел негромко, но в спальне все неожиданно смолкли и смотрели на него во все глаза и ловили каждое слово, даже Миссаил сел на кровати.
И когда он замолк, в другом углу вдруг раздались рыдания: плакал молоденький послушник, который из приюта бегал смотреть на женщин в Богородицкий храм.
— Ты чего? — спросил его Илларион. — Чего ревешь-то?
— Червяк я, мерзкий червяк! — всхлипнул парень. — Все у меня не как у людей! Вон красота-то какая бывает! А я все о блуде думаю… Я даже когда на Богородицу смотрю, и то о блуде думаю!
— Да ладно врать-то, — хмыкнул кто-то. — Богородица — она ж непорочная дева, она бы с тобой никогда не легла…
— Откуда ты знаешь? — вскинулся парень. — Может, и пожалела б меня! Богородица — она добрая, я ей все время молюсь. Вот просил у нее, чтобы отец Варсонофий меня с собой взял в ее храм, и он меня взял! И еще просил, чтобы у меня живот болеть перестал… ну, в общем, она мне всегда помогает.
Лытка вернулся незаметно, услышав только последние несколько фраз, перекрестился и сел на свою кровать.
— Ты не слушай их, — сказал он Лешеку, — это они от глупости своей говорят.
— Я заметил, что не от ума, — фыркнул Лешек.
— Ты не понимаешь… Усмирить плоть — это трудно, не всякий может.
Однажды после литургии Паисий ненадолго задержал Лешека в церкви, и тот вышел во двор позже остальных. Тонкий подрясник продувался насквозь, и шерстяной плащ не сильно спасал от холода, поэтому к дому послушников Лешек скорей бежал, чем шел. Дорога от зимней церкви была прямая, и он с удивлением увидел, что с десяток послушников не заходят в трапезную, а толпятся неподалеку от входа, и из-за их спин далеко разносится тонкий, срывающийся голос, преисполненный ужаса:
— Господи, прости меня! Господи, прости и помоги! Грешен, Господи, грешен, помилуй меня!
Лешек не успел подойти ближе, чтобы понять, в чем дело, как вместо мольбы над двором раздались страшные крики, срывающиеся на визг, такие громкие, что он не сразу смог разобрать за ними низкий свист плетей.
Двое монахов хлестали лежавшего на снегу обнаженного юношу, того самого молодого послушника, который все время молился Богородице, а третий время от времени плескал на его тело ледяную воду из ведра. Лешек отшатнулся, и первым его желанием было закрыть глаза и зажать руками уши. Потом он подумал, что монахов надо остановить, что в своей жестокости они заходят слишком далеко, но страх схватил его за горло — он с легкостью представил себя на месте несчастного и застонал от бессилия, гнева и собственной трусости. Лешек отступил на шаг, но наткнулся спиной на чьи-то твердые руки: Лытка.
— Стой, — кивнул тот ему.
Юноша извивался и катался по снегу, стараясь увернуться от хлестких ударов плетьми, и снег под ним окрасился кровью; лицо, искаженное болью и криком, было залито слезами, и визгливые вопли мешались с храпящими всхлипами, и хрипом, и попытками выговорить слова о пощаде. Его выпученные глаза с покрасневшими белками метались по сторонам, как у испуганной лошади.
Лешек почувствовал, что сам сейчас закричит и упадет на снег, он попытался оттолкнуть Лытку, но тот крепче сжал его плечи руками.
— За что, Лытка, за что? — прошептал Лешек. — Что он такого совершил? Это же… Это…
— Это за грех рукоблудия, — спокойно и буднично ответил Лытка: ни жалости, ни осуждения не прозвучало в его голосе.
Лешек рванулся из его рук: отвращение, страх, жалость, бешенство — он был не в силах справиться с собой, его душила безысходность. И, когда Лытка попытался его удержать, он толкнул его руками в грудь и спотыкаясь побежал к крыльцу.
Здесь негде побыть одному, здесь негде спрятаться, и спальня послушников предназначена для сна и молитвы, а не для размышлений и уединения. Лешеку все равно некуда было бежать, единственное место — его собственная кровать, жесткая, холодная, с соломенным тюфяком и тонким колючим одеялом, одна из двадцати таких же точно, под большим деревянным распятием. Он зарылся лицом в жидкую подушку и зарычал, зажимая себе рот и уши: из подушки полезли острые перья и кололи губы и щеки. Крики за окнами прекратились и перешли в стоны и причитания, смолк свист плетей, но Лешеку казалось, что он слышит их до сих пор, и они надрывали ему сердце.
Послушники направились в трапезную — по коридору протопало множество ног. Лешек подумал, что не сможет есть, и не пошевелился, когда Лытка зашел в спальню и присел на соседнюю кровать.
— Ты обедать-то пойдешь? — спросил он мирно.
— Нет, — ответил Лешек.
— Послушай, ты относишься к этому слишком… слишком серьезно.
— Да.
— Лешек, послушай… он совершил большой грех, с таким грехом он не сможет войти в Царствие Небесное. Так пусть лучше он искупит его здесь, на земле, и предстанет перед Господом, очистившись от скверны!
Лешек вскочил и посмотрел Лытке в глаза:
— Так это ты называешь очищением? Эту мерзость, это отвратительное действо — ты называешь очищением? Превратить человека в скота, в жалкого червя, заставить его ползать в корчах и визжать от боли — это очищение?
— Ты не понимаешь. Телесные муки возвышают, приближают к Богу!
— Да? Я это уже слышал, и не один раз. Но каким же чудовищем должен быть твой бог, если это — самый верный способ к нему приблизиться!
— Лешек, Бог один. Он и твой, и мой, и наш общий… И потом, разве не прелюбодеяние превращает человека в скота? Разве не уподобляется он скоту, когда беззастенчиво ублажает свою плоть, забывая, что губит этим душу? И только раскаянье, искреннее раскаянье может ему после этого помочь.
— Ты хочешь сказать, что он раскаялся в содеянном сам и сам рассказал об этом духовнику?
— Нет, конечно, — вздохнул Лытка.
— Донесли, правда? Подсмотрели в щелку и донесли! Какая мерзость, Лытка, какая это грязь! Неужели ты не видишь? Я любил женщин, Лытка. И они любили меня. Я не могу смотреть на это так же, как ты.
Лицо Лытки стало растерянным, несчастным и немного испуганным:
— Лешек, ты что… ты хочешь сказать, что ты занимался блудом?
— Блудом? — рявкнул Лешек и придвинул к нему лицо. — Нет, я творил любовь! И в этом нет ничего скотского, это прекрасно! И душа от этого становится чище и свободней.
— Лешек, ты должен покаяться.
— Да ну? А если я этого не сделаю, ты на меня донесешь? Чтобы завтра я катался по снегу и визжал, да? Чтобы этим я приблизился к богу и вошел в царствие небесное очищенным от скверны?
— Нет, доносить на тебя я не стану, — Лытка сжал губы, — ты должен сам, понимаешь? Лешек, я хочу тебя спасти, я хочу, чтобы для тебя открылись врата рая. И путь туда лежит через покаяние. Царствие Небесное — оно для всех, мы сами своими грехами отвергаем его!
— Мне не нужно царствие небесное, в которое надо ползти на карачках! Мне не в чем каяться, я не делал ничего дурного. Я, возможно, виноват перед кем-то, перед тобой, например, но перед твоим богом мне каяться не в чем.
— Лешек, я понимаю, это тяжело. Но через это надо пройти, пойми. Хочешь, я вместе с тобой пойду к духовнику…
— Не надо.
— Лешек, ты просто боишься, ты слаб телесно, я понимаю. Ты всегда был… таким. Но ты поймешь, рано или поздно поймешь, что другого пути нет.
— Лытка, я не боюсь. Я боюсь не того, о чем ты думаешь. Я уже не тот маленький Лешек, который плакал при виде розги. Пойми, я не хочу превращаться в червя! Не боли боюсь, я боюсь потерять самоуважение.
— Да нет, ты боишься именно боли. Прости, но я хорошо тебя знаю. А духовник всегда назначает епитимию сообразно возможностям. И потом, мы скажем, что к блуду тебя принуждал колдун…
— Не смей, — оборвал его Лешек. — Меня никто не принуждал. И никогда не смей говорить плохо о колдуне, слышишь? Никогда! Колдун любил меня.
— Что, и грех мужеложства на тебе? — в отчаянье прошептал Лытка.
— Да ты с ума сошел? — фыркнул Лешек. — Вы тут все безумны! Рукоблудие, мужеложство! Да я о мужеложстве впервые узнал только в монастыре, мне и в голову не могло прийти, что такое возможно! Вы сидите здесь, и гниете в своих несбыточных желаниях, и предаетесь каким-то нездоровым порокам, и ищете лазейки в писании, и подглядываете друг за другом в щелки, и пускаете слюни, когда видите чужую боль, и сами рады ложиться под плеть, будто она доставляет вам наслаждение.
Лытка смутился и потупился:
— Извини, я не хотел тебя обидеть. Просто…
— Просто под словом «любовь», если это не любовь к богу, вам мерещится порок, потому что вы больше ни о чем не думаете, только о пороке!
— Да, потому что мы боремся с пороком! Мы побеждаем свою плоть и хотим отринуть ее совсем, освободить от нее душу!
— И как? К старости вам это удается? Нет, это плоть побеждает вас. Потому что я свободен, а вы — нет. Колдун как-то сказал мне, что во время поста, когда монахам положено думать о Боге, они преимущественно думают о мясе. А мне зачем думать о мясе, если я его просто ем?
— Лешек, услаждение плоти — прямая дорога в ад. Как ты не понимаешь, я хочу спасти тебя от геенны огненной! Колдун уже горит в аду, ты хочешь встретиться с ним там?
— Колдун ждет меня за молочной рекой Смородиной, на Калиновом мосту, на самом краю зеленого светлого Вырия. Твой бог убил не всех богов на небе, и там есть кому за меня заступиться.
Лешек прикусил язык, потому что дверь в спальню распахнулась, и двое монахов втащили внутрь избитого мальчика-послушника, все еще голого, мокрого, окровавленного и плачущего.
— Которая его кровать? — спросил один из монахов у Лытки, и Лытка показал в угол спальни. Монахи сгрузили тело, кинули в изголовье скомканную одежду и ушли, отряхивая мантии и топая ногами.
Лешек закрыл лицо руками — ему невыносимо было слышать всхлипы юноши, его начинала бить дрожь от одного воспоминания о страшном наказании, но он вдруг понял, что снова непроизвольно составляет в голове рецепт настоя, который помог бы мальчику.
Он поднялся, поймав удивленный взгляд Лытки, и направился в угол спальни, где на своей кровати, поверх одеяла, сжавшись в комок, плакал послушник. Лешек провел рукой по его волосам и сказал:
— Не плачь, малыш. Сейчас, я уложу тебя как следует.
Он осторожно вытащил одеяло из-под дрожавшего тела, но даже этим причинил мальчику боль, и тот заплакал еще сильней.
— Ничего, все пройдет… Сейчас.
Лешек принес ему и свое одеяло тоже, завернул его в плащ, чтобы колючая ткань не тревожила его раны, и укрыл, надеясь, что под двумя одеялами послушник все же сможет согреться.
— Лешек… — позвал Лытка. — Зачем ты это делаешь?
— Вы что-то говорили о любви к ближнему… — проворчал тот. — Лучше сходи к больничному, попроси у него полотенец, мятной настойки и календулы или подорожника. Такие простые травы у него должны быть, правда? Тебе дадут.
— Лешек… Ты… — Лешек разглядел в глазах Лытки блеснувшие слезы. — Ты… Господь возьмет тебя в рай только за это, я уверен.
— Я не хочу в рай, — буркнул Лешек. — Пожалуйста, сходи к больничному.
Лытка кивнул и вышел — Лешеку показалось, что лицо у него счастливое и… какое-то светлое.
— Ну что ты ревешь, а? — спросил он мальчика.
— Я грязный… я мерзкий… — всхлипнул тот, и слезы побежали у него из глаз двумя узкими ручейками.
— Это неправда. Это тебе сейчас так кажется. Как тебя зовут?
— Вообще-то Ярыш, но крестили меня Иаковом.
— У тебя хорошее имя. Так чего же ты плачешь, ведь не из-за того же, что ты грязный и мерзкий, правда?
— Это Илларион, гадюка, донес… — сквозь слезы прошептал юноша. — Он любит смотреть, поэтому и доносит. Гадюка, сам ведь… сам ведь по ночам… по пятницам… Больно-то как было, ужас…
Лешек погладил его лоб и скрипнул зубами. Как-то колдун сказал, что забрал бы из монастыря всех мальчиков, но кто же ему даст. Лешек тоже забрал бы отсюда всех. Ему нечем было обнадежить Ярыша, поэтому он гладил его по голове и повторял:
— Ничего, все пройдет.
Когда послушники потянулись в спальню после обеда, Лешек успел промыть раны настойками, принесенными Лыткой. Пора было собираться к вечерне, зимой ее служили рано. Мальчик немного успокоился, только всхлипывал время от времени и все еще дрожал. Одним из последних в спальню вошел Илларион и тут же пальцем показал на Ярыша.
— Видали, как его вздули сегодня? — он глупо захихикал. — Эт я его сдал! Вот потеха-то была! Если кто не видел, могу рассказать!
Потеха? Лешек задохнулся от злости, кровь ударила ему в голову, он забыл и про осторожность, и про свои страхи и, шагнув в сторону Иллариона, сгреб левой рукой узкий ворот его подрясника.
— Потеха? — прошипел он в прыщавое, дурно пахнущее лицо, в бегающие, юркие глазки, не удержался и, широко размахнувшись, ударил Иллариона кулаком в нос, выпуская из рук его воротник. Илларион навзничь повалился на ближайшую кровать, схватившись за лицо, из глаз его брызнули слезы, и почти сразу из-под ладоней закапала кровь.
— Ты! Ты! — завыл он. — И тебя сдам, понял? Расскажу, что ты в миру баб жарил, а каяться не хочешь! Понял?
Лешек отступил на шаг и закусил губу, испугавшись того, что сделал. Ведь и вправду донесет, что ему стоит? Но неожиданно рядом с ним встал Лытка и стиснул его руку в своей.
— Только попробуй, — с усмешкой сказал он Иллариону. — Ты даже не представляешь, что с тобой будет, если ты это сделаешь. Всю жизнь выгребные ямы будешь чистить.
У Иллариона от удивления высохли слезы на глазах, и дрожавший подбородок замер. Лешек посмотрел на Лытку: он был совсем таким, как восемь лет назад, — сильным и честным, восстанавливающим справедливость крепкими кулаками.
Лешек проснулся среди ночи, как всегда от холода, и не увидел Лытки ни перед распятием, ни в постели. Он сначала удивился, а потом услышал в углу тихий разговор: Лытка сидел на кровати Ярыша и рассказывал ему об Исусе. Лешек не хотел прислушиваться, но голос Лытки заворожил и его. Он рассказывал о том, как Исус ходил по земле и являл людям чудеса и как одним прикосновением излечивал страждущих. Лешек начал потихоньку дремать под его спокойный рассказ, как вдруг насторожился.
— А откуда ты знаешь, какой он был? — недоверчиво спросил Ярыш.
— Я видел Исуса, — сказал Лытка и вздохнул.
— Правда? Где? Неужели он и сейчас спускается на землю?
— Нет. Это было во время мора. Я умирал, у меня не хватило сил даже выйти из церкви, и тогда я решил, что умру в объятиях Христа. Я добрался до распятия и потерял сознание у его подножья. Я не знаю, сколько прошло времени, но я пришел в себя от того, что кто-то гладил меня по щеке. Ты не думай, это произошло на самом деле, оно мне не привиделось. Я открыл глаза и увидел Исуса. Я приветствовал его и думал, что уже умер, но он назвал меня по имени и сказал, что я буду жить.
Лешек чуть не вскочил с постели и хотел крикнуть: «Лытка, так это же я! Я, а не Исус!» Но, секунду подумав, решил не разочаровывать друга: в его голосе было столько восторга, и радости, и благоговения. Пусть верит в эту красивую сказку, пусть думает, что на самом деле видел Христа, что же в этом плохого? Лешек усмехнулся про себя и покачал головой.
— А какой он был? — спросил Ярыш, и в его голосе Лешек тоже услышал благоговение.
— Знаешь, сегодня, когда Лешек подошел к тебе и провел рукой по твоей голове, он был похож на него. Я знал, что это Лешек, но на секунду мне показалось, будто сам Исус спустился к тебе, чтобы сказать, что прощает тебя и принимает твои страдание во искупление греха.
Лешек хотел сказать, что Исусу наплевать на юного Ярыша и он бы ни за что не стал к нему спускаться, но снова промолчал — пусть думают, как хотят.
— А Лешек будет гореть в аду, потому что он язычник? — голос Ярыша был испуганным.
— Нет, Лешек же крещен, значит, уже принадлежит Господу, он просто заблуждается немного, но это пройдет. И сегодня… он ведь поступил так, как поступал Исус, недаром мне показалось, что я вижу Исуса… И, я думаю, Господь простит его. За его любовь к падшим, за его милосердие — Господь простит его. Знаешь, я ведь не сумел пожалеть тебя, пока он не вразумил меня своим поступком. Видишь, как трудно распознать грех в самом себе, — моя гордыня, как бы ни боролся я с ней, все равно владеет мной, а я и не подозревал об этом.
Глава 3
В конце января хозяйка перестала доить и запустила* корову, ей отдых нужен перед отёлом. До отёла нетели оставалось не более месяца – почти месяц без молока, уже непривычно. Но стало немного меньше работы – доить некого, только два раза в день нетели делала массаж вымени.
Снегурка понемногу смелела, и даже однажды решилась задать вопрос хозяйке:
— Когда корова снова будет давать молоко? – хозяин сразу разрешил девушке пить молока столько, сколько захочет, и к молоку она уже привыкла.
— Корова молоко производит, но не даёт. У коровы молоко отнимают. Корова скотина бессловесная, сама является собственностью и ничего не имеет. Соответственно, дать ничего не может. Произведённое коровой молоко, как и телёнок, принадлежит её хозяину, и только он может дать – отдать, продать, передать – кому-либо это молоко. Вот отелится в марте, и будем снова с молоком! Ты теперь живёшь в сельской местности, привыкай говорить зоотехнически правильно! – хозяйка улыбнулась – весь первый удой тебе отдам, такой хорошей работнице молока не жалко! А правильно спрашивать – когда будем получать молоко от коровы? – так надо.
Киборг тоже собственность хозяина, а собственные вещи иметь разрешено… Странно… разрешено иметь одежду, и обувь… носки тёплые… и книги читать…
В первую декаду февраля стало на одну корову больше – нетель** родила крепкого бычка.
Раздаивала первотёлку сама хозяйка, и в первые семь дней выдоенное молозиво шло полностью телёнку, поставленному в загородку в доме. Зато первый удой молока, как и обещала хозяйка, весь достался Снегурочке – немного, около трёх литров, но при трёхразовом доении и хорошем уходе корова будет первоклассной!
К коровам ходили вдвоём, хозяйка учила киборга правильно разрабатывать вымя молодой корове, и много говорила, но уже не просто сама с собой – как привыкла ранее, а Снегурке:
— И кто на кого у нас работает? Мы забираем у животных молоко, мясо, шерсть, шкуры, их жизни, но при этом содержим их, кормим, чистим и весь год на них работаем…, корма заготавливаем…, всё лето на сенокосе проводим, чтобы зиму скотина в сытости стояла…
Малька растелилась вовремя, крепенькая черно-пёстрая тёлочка сразу встала на ноги – и была отнесена в ту же загородку, где уже стоял бычок от Умки. Теперь молока было много – доились две коровы – и хозяйка стала делать еще и творог. Свежий и потрясающе вкусный! – со сливками и с вареньем! – хозяйка не только разрешила, но и банку малинового варенья сама дала!
В середине февраля хозяин со Снегуркой забили откормленного бычка, приехавший ветврач присутствовал при забое, проставил клейма на три четверти туши, предназначенные на продажу, осмотрел остальной скот, чипировал тёлку – и сразу же занёс в каталог племенного молодняка с присвоенной кличкой Чара, и уехал, взяв в качестве оплаты голову бычка с языком.
Из оставшегося мяса два дня делали тушёнку.
В начале марта санный путь почти пал, на колесах выезжать было еще рано, обе кобылы были жерёбы и уже освобождены от работы, и длительные поездки в лес пришлось прекратить – только по крайней необходимости, а за реку и вовсе опасно стало ездить, лёд мог провалиться в любой момент, и старик начал учить Снегурочку ездить верхом – на мерине.
Лихого зимой запрягали не чаще одного раза в неделю – чисто для моциона, целыми днями он гулял в загоне, в морозные дни – в попоне.
Сначала хозяин обучил Снегурочку правильно седлать коня, потом – правильно сидеть, отрабатывая посадку при работе на корде, потом – самостоятельная езда, сначала в загоне, потом и по территории усадьбы.
И, как обычно, много говорил:
— Лихой уже старый, ему восемнадцать лет, возраст для лошади более чем солидный, в молодости был чемпионом породы и рекордистом…, на ипподроме до девяти лет бегал и ни одного забега не проиграл!.. Потом ходил пару лет коренником в тройке на другом ипподроме…, потом пять лет производителем в конном заводе…, пока его однажды не сдали в аренду одному бизнесмену, покататься ему захотелось, видишь ли! Вернулся уже мерином – бизнесмен этот приказал его кастрировать! Придурок!.. Кому нужен кастрированный чемпион? Вот и списали его на мясо… я случайно о нём узнал, от ветврача нашего…, вот я его и выкупил, по мясной цене… Даже не представляешь, сколько контор обошел, чтобы все племенные документы на него оформить!.., как на производителя…
Серебристо-серый орловец даже в преклонном возрасте сохранил породную стать и гордость, но был покладистым и поддавался на уговоры и кусок хлеба, постепенно признал Снегурочку, подходил и на её зов и подставлял голову под узду.
— … и получил я всё-таки лицензию на клонирование! Рябина носит жеребёнка от тяжеловоза, а Русалка родит клон Лихого! И еще пять эмбрионов хранятся в жидком азоте на племпредприятии!..
Белая, как снег, девушка-киборг, в светлой заячьей безрукавке, и на серебристо-сером коне – зрелище потрясающей красоты! Посадил дед Снегурку на Лихого без седла и без узды – на кордео*** — и отпустил в загон – пусть покатается! – и залюбовался!
— …не продам этого жеребёнка, себе оставлю, сам воспитаю! А ты поможешь, и ездить тоже тебе!.. а следующего, может быть, и продам…
Лихой был спокойный – и уже через несколько уроков девушка могла самостоятельно ездить по усадьбе и в ближайший лес – с разрешения хозяина, только галопом гонять коня было запрещено, старый всё-таки.
Из оружия был нож и небольшой самодельный арбалет. Оказалось, что с седла удобнее стрелять зайцев, чем из саней. Программа выживания хорошая, стрелять умеет из любого оружия, а с коня подстрелила и пару волков.
И уже через неделю стала ездить на охоту самостоятельно и целенаправленно, но не отъезжая от усадьбы далеко. Привезённую добычу сама и обрабатывала – шкуры снимала, мясо коптила или вялила – в подклети и под присмотром хозяина, но всё более самостоятельно. Пару волчьих шкур хозяин разрешил ей оставить для себя, остальные продал.
В конце марта вычесали пуховых коз и козла, пух вычесали и спряли вдвоём – хозяйка сама обучала Снегурку работать с пухом – и вязать из пуха платки научила тоже. Киборг вязала гораздо быстрее, чем бабка, и за неделю десять платков и пара больших шалей были готовы – один платок хозяйка подарила девушке, остальные отправила в город на продажу.
Тогда же хозяин показал девушке рыбные места на реке, им же прикормленные, научил ловить местную рыбу, и отдал свои орудия лова и лодку – и стала Снегурочка основной добытчицей, и ей это нравилось – какая-то капля свободы, во время рыбной ловли или охоты её никто не контролировал. Но при этом хозяин ограничил запретами лов в период нереста местных рыб и во время миграции на нерест красной рыбы.
Старики на неё не нарадуются – вместо внучки стала – заботливая и трудолюбивая, они и сразу относились к ней по-доброму, а теперь еще и по-родственному – так и сказала хозяйка одной из дочерей по видеосвязи, когда та говорила в очередной раз, что не сможет приехать и в очередной раз прислала деньги – перевела на счет хозяина усадьбы.
Будешь тут заботливой и трудолюбивой! Таких хозяев менять не хочется! Другие могут хуже оказаться. Намного хуже. А эти старые. Их беречь надо. Пока они живы – я жива.
В начале апреля приезжал знакомый ветеринар из города, осмотрел скот, провёл плановую вакцинацию молодняка и заодно Умку исследовал на готовность к осеменению – и через пару дней приехал снова и провел искусственное осеменение, на два раза, вечером и – после ночёвки в доме – еще и утром перед доением, и уехал, оставив подробные инструкции по уходу за только что осеменённой коровой.
Снегурочке пришлось фиксировать корову и подчиняться – хозяин дал гостю временные права управления третьего уровня, чтобы она его не зашибла ненароком. Слишком уж исследование коровы напоминало ей тестирование – тоже фиксация в станке, и также жизнь коровы зависит от результата исследования.
Станок для фиксации для коровы – как стенд для киборга. Не тестирование. Исследование. Процесс аналогичный. Название разное.
Снегурке приезжающий с завидной регулярностью ветеринар очень не нравился – от него пахло спиртом и лекарствами, и, хотя нетрезвым он никогда не появлялся, чувство тревоги при его появлении не проходило и от обращения «деточка» её коробило. Но деваться было некуда – своего ветеринара не было, хозяин по образованию был агрономом, а хозяйка – зоотехником.
Программы учёта семян и племенной работы со скотом были на терминале – киборг уже научилась с ними работать. Ветеринарной программы не было.
Примечание –
* Запуск коровы — это прекращение доения коровы перед отёлом. Запуск необходим для подготовки коровы к отёлу, получения здорового приплода и высоких удоев в последующую лактацию.
**Нетель – так называется молодая не телившаяся корова до самых родов.
***Кордео — веревка, ремешок определенной длинны, лежащий на плечах лошади. Служит для замены оголовья и используется лишь для подсказки и передачи указывающих сигналов.
Картинка из И-нета.