Уже четвертый день они таскали тяжелые прямоугольные контейнеры. Забирали их глубоко под землей в обшитом свинцовыми плитами бункере и грузили на очередной донельзя убитый годами эксплуатации транспортник. Заполненный, транспортник взлетал и на его место тотчас же опускался следующий.
Сварные швы контейнеров подтекали буроватой жижей. Она капала, тяжело разбрызгиваясь в пыли. Если капля попадала на обнаженную кожу, она жгла, и под ней медленно начинали некротизироваться ткани. Если же капля попадала на рабочий комбез, то высыхала, осыпалась пылью, пыль от малейшего движения поднималась в воздух, попадала в легкие, разъедала, заставляя задыхаться и толчками хватать горячий воздух.
Воздуха…
Над контейнерами и их содержимым поднималось невидимое свечение. Не красное, не синее, не зеленое, оно дрожало, как марево над горячим асфальтом, звенело неощутимо, приковывало взгляд. Система подсвечивала марево значком радиационной опасности. И стоило посмотреть на него, глаза начинали чесаться, хотелось выцарапать их, и скарябать окровавленными пальцами дальше, чтобы добраться до мозга в тщетной попытке избавиться от страшного зуда.
Росла интоксикация организма, горло пересыхало, саднило, словно обтертое наждаком, язык распухшим комом ворочался в раскаленном рту, и только вечером, когда их мыли из шланга, можно было повернуть голову и глотать, глотать ледяную воду, имеющую вкус земли и химикатов.
Пить…
Кормосмеси им стали выдавать треть от нормы и энергии хватало только для работы, на регенерацию не оставалось ни джоуля.
Отравленное сознание мутилось, плыло, реальность искажалась, моментами исчезая в непроглядной тьме, и, приходя в себя, она обнаруживала, что прошла еще минута… час… вечность…
Четвертый вечер после четвертого дня. Люди не подходят близко, сторонятся. Вода смывает хотя бы часть яда, хотя бы немного проясняет в мозгу, позволяет вспомнить имя.
Глейс.
Теперь десять шагов в сторону, на сухое, там уже стоят банки, взять одну и выпить, она позволит прожить следующий день. Тонкая жесть в пальцах, мерзкий вкус во рту.
Не могу.
Двое людей в тридцати метрах, разговаривают, смеются зло и цинично. О ком?
Обо мне.
Активировать слуховые датчики? Да/Нет? Да. Расход энергии повысился на 3,2%.
— Сколько эти еще протянут?
— Пару дней, не больше, послезавтра еще партию прислать должны.
— Что, больше не рискнешь куклу трахать?
— Ну тебя к черту, только зеленого хуя мне не хватало.
Отключить датчики? Да/Нет? Да.
Уже узнала достаточно. Рука сжала банку, отчего кормосмесь тяжелым плевком вырвалась наружу, и через долю секунды тело само собой сорвалось с места. Прочь, прочь отсюда, где невидимый яд заставляет гнить заживо, где нельзя повернуть головы, сделать лишний шаг. И даже если осталось только два дня, они будут там, за алой чертой периметра.
Свободы…
Люди, всемогущие несовершенные люди не успели среагировать в первую секунду, когда гибкая фигура одного из DEX’ов, работавших на погрузке контейнеров с радиоактивными отходами, метнулась за угол. А потом стало слишком далеко и поздно стрелять, выстрелы бластеров захлопали впустую.
Один из киборгов, еще четыре дня назад бывший красивой пепельной блондинкой с глазами цвета серебра, совершил побег. Посовещавшись, люди решили не преследовать ее – темно и опасно в окружающих лесах, долго ей не протянуть, и одной радиоактивной точкой больше, одной меньше, какая разница, если все леса вокруг и так фонят как древний фрисский звездолет.
Глейс была свободна.
Она бежала в ночь, все дальше и дальше от постылого рабства, и лес принимал ее в свои шелестящее что-то непонятное объятья.
Почки работали на износ, выводя радионуклиды из организма, отравленный мозг выдавал страшные картины погони и поимки, индикатор энергии мерцал красным, она спотыкалась и падала, не решаясь активировать ночное зрение, но расстояние между ней и людьми все увеличивалось.
Километр, два, три… восемнадцать.
Очередное падение с невысокого уступа окунуло ее в мелкий быстрый ручей. Стоя на коленях среди звенящих струй она глотала ломящую пальцы и зубы воду сначала из сомкнутых лодочкой ладоней, а затем, наклонившись, прямо из ручья.
Немного притушив бушевавший внутри пожар, она хотела было двигаться дальше, приподнялась, но в глазах потемнело, она зашаталась и рухнула в воду. Система отчаянным усилием имплантатов изменила позу так, чтобы голова оставалась на берегу.
Последнее, что она увидела, была красная строчка «Аварийное отключение системы».
Мартин лежал на смотровом столе. Лицо белое, осунувшееся. На веках чернильные тени. Они растекались по вискам, ползли на скулы, подступали к переносице. В уголках губ, на подбородке засохли кровяные сгустки. Корделия потянулась за салфеткой и осторожно сняла побуревшую отмершую корку.
Стоявший по другую сторону стола Ренди стянул запачканные перчатки, бросил в утилизатор и взглянул на монитор.
— Смотри-ка, живет. Показатели по самой границе.
Корделия тоже оглянулась. Давление 70 на 40, пульс 120, сердечный ритм рваный, мозговая деятельность в диапазоне дельта. Почти кома.
— Я сделал все, что мог. Откачал кровь из легких, сшил разорванные сосуды, совместил кости. Я действовал как если бы речь шла о человеке. Но человек на его месте был бы уже мертв. Все надежда, что он… не совсем человек.
Усталая женщина, еще не успевшая сменить свой маскировочный комбез на одежду, более приличествующую владелице яхты, потрогала влажный от пота, настораживающе холодный лоб киборга и вдруг подумала, что семь лет назад, на затерянной в космосе планете Хронос, вот так же лежал в остывающем модуле первый, исходный Мартин. И лицо у него было такое же, белое и осунувшееся. Только волосы, судя по голографиям, у первого Мартина были светлее. Мартин второй выглядел по сравнению с ним едва ли не брюнетом. Правда, волосы у него потемнели скорее от пота и крови, чем от переизбытка меланина.
Ренди уселся на вращающийся табурет. Покосился на капельницу. В подключичной вене киборга обнаружился буквально впаянный в тело катетер, что сначала вызвало у хирурга поток ругательств, а затем вздох облегчения. Не пришлось искать среди синяков обескровленные жилы. Сейчас к катетеру тянулась трубка от пластикового мешка с глюкозой. Скорость Ренди установил чуть выше рекомендуемой, сорок капель в минуту. Возможно, киборгу не повредили бы и шестьдесят, но врач не рискнул экспериментировать. Его пациент был слишком слаб. Освоит ли система избыточный поток углеводов при столь значительных повреждениях? Он знал о киборгах слишком мало, тем более о таких, уникальных.
— По меньшей мере это странно, — вдруг начал врач.
— Что именно? — глухо отозвалась Корделия, продолжая смывать кровь с лица Мартина.
— Насколько я понял из разговора с Сергеем, это не простой киборг. И даже не бракованный, как те шестерки, о которых наши репортеры монтировали ролик, а киборг разумный. Изначально разумный. То есть практически человек, с полноценно функционирующим мозгом.
— Да, ты все правильно понял. Единственный в своем роде, уникальный экземпляр. Чудо нейрокибернетики! — с горечью резюмировала Корделия.
— Тогда почему? — не унимался Ренди. — Единственный, уникальный экземпляр, а с ним обходятся как… как… — Врач не сумел подобрать соответствующего сравнения. — В медицинской школе, где я учился, так не обходились даже с лабораторными мышами. А здесь не мышь, не крыса… Человек! Вот так варварски… Я военный хирург, много чего повидал, от иллюзий в пользу рода человеческого давно избавлен, но сегодня обнаружил, что и меня можно удивить. Взять хотя бы эти раны…
— Можешь определить, каким оружием их нанесли?
Ренди задумался.
— Помню, привезли к нам в госпиталь одного парня. Взрывом его накрыло. Да не простым. Террористы бомбу взорвали. Самодельную. Начинили ее металлическими штырями, сантиметров по десять каждый. Вот парня этими штырями к перекрытиям и пригвоздило. Как бабочку. Один штырь легкое пробил, второй в животе застрял, а третий кусок скальпа отхватил. Вот ту рану в легком мне наш киборг и напомнил.
— Из чего же в него стреляли? Из арбалета?
Врач пожал плечами.
— Да я бы не сомневался, если бы в ходу у наших вояк были мечи и копья. Но в наше время бластеров и плазменных винтовок… Хотя здесь, на Вероне, говорят, в моде все антикварное, в том числе и оружие. На светские рауты надевают кринолины и римские тоги. Вон, даже деньги бумажные в ходу. Почему бы не найтись луку или арбалету?
Корделия не отвечала. Она сменила салфетку и свежим смоченным в антисептике лоскутом очищала руку Мартина от тех же бурых засохших пятен. Протерла ладонь, тыльную сторону, провела салфеткой между пальцев.
— У него ногти синие. Ты заметил?
— Да. И мелкие гематомы по всему телу.
— Побои?
— Это внутренние повреждения. Микротравмы, разрывы.
— А причина?
— Утверждать не буду, обойдусь предположением. Ибо специалистом в этой области не являюсь. Это имплантаты. Я тут накануне кое-что почитал, когда стало известно, что моим пациентом может стать киборг, и выяснил, что имплантаты при необходимости, если хозяином отдается прямой приказ, фиксируют мышцы изнутри, лишая киборга возможности двигаться. Правильному киборгу это особого дискомфорта не доставляет, если он идеально послушен, а вот если киборг пытается противиться хозяйскому приказу или противостоять системе, вот тогда с ним могут происходить не совсем приятные вещи. На сканограмме видно, что у него много старых, уже зарубцевавшихся разрывов. А это свежие. Им не больше суток.
Корделия обошла стол и взялась за вторую руку. Действовала она по-прежнему с излишней осторожностью, будто Мартин был не просто покрыт синяками, а вовсе лишен кожного покрова, и под ее руками проступали обнаженные нервы. Внешне она была спокойна, действовала точно, без дрожи, без истеричной слабости. Но изнутри походила на задумавший извержение вулкан. Ее душила ярость. Ярость чисто рассудочная, без гормонального топлива, но отточенная и холодная. Эта ярость играла не желваками на скулах, а картинками в мозгу. Она видела себя в каюте капитана, у оружейного сейфа, в котором Шон МакМанус держал три бластера и две штурмовые винтовки. Сейф запирался семизначным кодом, известным только капитану, но воображение рисовало сейф хрупким, как уставленный посудой сервант в доме безумной домохозяйки. Корделия разбивала стекло и доставала винтовку. Затем, уже с оружием, (кажется, на поясе у нее появлялась граната) она угоняла флайер, и тут уже ее фантазийная муза позволяла себе вольности. Сначала она вела флайер к дому Волкова, но оказывалась почему-то перед ярко освещенными вратами головного офиса «DEX-company», под неоновой аркой, и брала на прицел первого попавшегося сотрудника. Затем шла по коридорам этой роскошной живодерни, поднималась с этажа на этаж и отстреливала всех, не разбирая, кто виновен, а кто, как маленький зависимый человечек Лобин, стоял рядом. На самом верху, на 146-м этаже, или какой там у них, она обнаруживала Бозгурда. Он был слишком самоуверен, чтобы сбежать. Сидел за огромным столом и улыбался. Она тоже улыбалась. А потом стреляла. Нет, сразу она его не убьет. Будет убивать медленно. Сначала прострелит ему коленные чашечки. И осведомится, как он себя при этом чувствует, затем отстрелит ему пальцы, и тоже поинтересуется. Затем… Корделия тряхнула головой, отгоняя эту отвратительную, но такую соблазнительную картинку. Хватит, иначе она в самом деле побежит к Шону за винтовкой. И наделает глупостей. А глупости делать нельзя. Если и запускать механизм возмездия, то с холодной головой, с отрепетированным покер-фейсом и планом Б.
— Бозгурд сказал, что Мартин им больше не нужен, — заговорила Корделия, отвечая на первоначальный вопрос, — что технология испытана и обкатана. Более того, у «DEX-company» в планах запуск новой линейки киборгов. К Bond’ам, Mary и Dex’ам добавится «Совершенство». Эти киборги будут изначально разумны. Их будет немного и только по индивидуальному заказу.
Врач уставился на нее в испуге.
— Это… это возможно? Производство вот… таких?
Он кивнул на Мартина. Корделия пожала плечами.
— Не знаю. Ведущий нейрокибернетик, создавший Мартина, погиб при невыясненных обстоятельствах. Вероятно, в «DEX-company» нашелся еще один гений, разгадавший дозировку нейромостимуляторов. Но если им это удастся, печальная судьба Мартина повторится. И не единожды.
— Почему?
— Потому что люди завистливы, Ренди. Они не простят этим разумным киборгам совершенства. Они будут мстить.
Иван перевоспитался, в своём доме ОЗК организовал — огород, сад и курятник расширили, а пасеку уже киборги сделали – надо же им что-то кушать сладенькое. Да и охранять им надо – они для охраны и сделаны.
А все богатства разбойничьи егеря в заповедник перевезли, в свой музей – стали туристам показывать и рассказывать, что будет с теми, кто не перестанет разбойничать в особо охраняемой зоне природоохранного комплекса – туристов и простых отдыхающих воспитывать и перевоспитывать надо на видимом примере действий группы захвата из егерей заповедника.
Иван премию за поимку разбойников получил полностью – на свою банковскую карточку, и с киборгами поделился, не стал жадничать – в виде премии выдал дополнительное питание в виде торта, спецодежду для посещения мероприятий в виде костюмов-троек и по персональному видеофону для связи с общественностью!
А контора DEX-компани, оставшись без Ивана и всех работников, разорилась и самоликвидировалась. Вот каким образом. Послал директор филиала DEX-компани другого сотрудника – искать и пропавшего ликвидатора, и Ивана, и киборгов. На этот раз – аж с двумя киборгами «семерками» – и не вернулся сотрудник из командировки. И даже не позвонил! Вместе с киборгами вступил в колхоз, стал клубнику выращивать на двух гектарах и на рынок на тележке возить – деньги зарабатывать для ОЗК!
И посылал так директор сотрудника за сотрудником – никто не вернулся, все дексисты дружно перевоспитались, нашли колхоз «Верный путь» и вступили в него вместе с взятыми киборгами – совершенно добровольно!
Все записались в колхоз и до сих пор в нём работают – дружно и радостно, с песней весёлой – и учатся в Сельскохозяйственной Академии или в другом учебном заведении, где готовят кадры для сельскохозяйственного производства.
Расстроился директор, загрустил, опечалился – и досрочно ушёл на пенсию, не захотелось более одному за всех работать и несчастных киборгов мучить. Сидит во дворе и в домино сам с собой играет, и даже в гости не ходит – и к нему никто не ходит в гости. Скучно, но спокойно – и ни одного киборга рядом!
Женился Иван – на сотруднице ОЗК из столичного города, умную девушку взял, с образованием – бывшие беглые киборги её привели к Ивану. Стала она главным экономистом и заместителем председателя колхоза.
Так и живут – колхозом, но теперь их уже больше, всех не прошедших тестирование киборгов Иван в бывшей своей конторе выкупил – а кого-то и даром забрал! — и в колхоз устроил – кого в сад, кого на огород, а кого – в курятник и на пасеку, охранять и работать.
А потом в сельскую местность перебрались – совсем хорошо жить стали! Контора своя – двухэтажное здание с большими окнами! – и отдельно построенная большая столовая, и ферма большая, и курятник до птицефабрики увеличился, и огороды, и сады – и продукты все свои в столовой. Хорошо-то как! Просто замечательно!
А разбойники тоже перевоспитались – и стали егерями в заповеднике – после каникул на одной колониальной планете, через пару-тройку лет строгого режима – сами захотели лес охранять от других разбойников. Вот как закаляет суровая северная природа!
Так помогли разбойники Ивану перевоспитаться. Хоть и нехорошие они, но и от их есть польза.
Вот и вся история про хитрого, но сознательного Ивана-дексиста, злых страшных разбойников – впоследствии перевоспитавшихся, сорванных беглых киборгов – передовиков колхозного строительства, неразумного ликвидатора — и образовавшийся передовой колхоз «Верный путь» при ОЗК.
Примечание: при оформлении использованы мои фото – каргопольская глиняная игрушка.
Бай буквально повис на перилах веранды в небрежно-развязной позе, запрокинув голову и попинывая нападавший снег модным остроносым ботинком. То ли что-то разглядывал на верхних этажах замка, то ли просто пытался слегка протрезветь на холодке. Кажется, скалился своей обычной ехидно-нагловатой улыбочкой, но из бокового окна видно было плохо. Впрочем, Бай всегда скалится. Тут к гадалке ходить незачем. Недопитый бокал стоял рядом с его локтем. Ну да, конечно, чтобы Бай — да без бокала? Шутить изволите. Лиловый костюм в сочетании с лимонным шейным платком резали глаз даже в полумраке заснеженного зимнего сада. Надо было быть Баем, чтобы на себя такое нацепить не под угрозой расстрела!
Бай передернул плечами — то ли снег сбрасывал, то ли почувствовал неприязненный айвеновский взгляд. Повернул голову. И Айвен резко отшагнул в сторону, прячась за штору, словно пойманный на чем-то предосудительном. Хотя чушь, конечно. Ну что такого в том, что человек просто смотрит в окно? Тем более если там действительно есть на что посмотреть: заснеженный императорский сад стал похож на сказочную открытку, голые деревья больше не выглядят жалко, да и не голые они уже, все обвешанные белыми и словно светящимися пушистыми гроздьями и гирляндами как праздничной иллюминации, так и настоящего снега. Ажурное белое кружево, смотреть и смотреть и восхищаться молча. Просто в окно, просто на мягкое мерцание и падающий снег, ничего более. И совершенно не важно, кто там, под этим снегом. Даже если там червяком на сковородке выделывается тот, с кем давно уже надо бы серьезно поговорить.
Взрослые же мужики, в конце-то концов! Сколько же можно крутить эти малышовские обидки в песочнице вокруг неподеленного совочка или шарахаться друг от друга, словно истеричные гимназистки?! Ну случилось по пьяни и глупости, ну с кем не бывает, перетерли и забыли, как взрослые люди. Никто не пострадал. Виноватых нет (вернее, виноваты оба, но это как раз и значит, что виноватых нет), простили, забыли, живем дальше. Все нормально. Проехали. Мало ли каких глупостей по пьяни можно натворить (или даже наговорить, что иногда куда хуже), это же не повод вести себя потом как последний…
<i>Это — не повод, да. А вот если Бай тогда все-таки слышал…</i>
Айвен шел вдоль накрытого стола, разглядывая именные таблички. Значит, тем более надо поговорить и все выяснить. И во всем разобраться. Объяснить. Извиниться, если уж на то пошло. Два умных человека не могут не договориться, это только дураки вечно спорят, а они же умные оба и, значит, не могут не понять друг друга. Надо только спокойно поговорить. Как и положено двум взрослым мужчинам. Разработать какие-то новые правила, если старых окажется недостаточно. Но в первую очередь — просто поговорить. Без этого никак. И, похоже, Айвен уже готов пойти на почти государственное преступление, чтобы обеспечить им такую простую вроде бы возможность. Да что там готов — у него просто нет иного выхода.
А что поделать, если иначе никак не получается? Ни разу за шесть месяцев!
Кто бы мог подумать, что вездесущий и надоедливый Бай, Бай, от которого вечно никуда не удавалось спрятаться — все равно ведь найдет и припрется в самое неудобное время! — может вдруг оказаться таким… ускользающим? Тоже мне, выискался неуловимый Джо, которого и не ловят-то только потому, что он и нафиг никому не сдался!
Глава 6.
В начале июня ветеринар приехал на неделю, привёз Лелю программы и учебники по ветеринарной гинекологии и акушерству, вместе с Лелем обработали животных от клещей, и в первую очередь научил ставить уколы и капельницы животным – в результате коровам и кобылам ввели по полному полулитровому флакону раствора глюкозы, научил делать массаж животными расчищать копыта, и вместе с Лелем подсадил обеим кобылам эмбрионы клонов Лихого.
Потом была комиссия из племпредприятия, осмотрели животных, проверили документы – и разрешение на двух DEX’ов было дано, оставалось только заплатить в городе за работу комиссии и за лицензию.
Перед выгоном на пастбище всех овец и барана остригли – Лель провёл процедуру виртуозно, не поранив ни одно животное. Шерсть киборги вымыли вместе с хозяйкой, перебрали, половину упаковали для продажи – дед повёз упаковку в город, и заодно заехал в племпредприятие, договорился о покупке нового барана-производителя на племенном заводе – все передвижения племенных животных должны быть зафиксированы в базе данных.
Охраняемых объектов ещё прибавилось, так как начался окот, новорожденные ягнята пытались прыгать в загоне, играя. Лель помогал овцам разродиться, кастрировал баранчиков, предназначенных на мясо, провёл – с помощью Снегурки – обработку и обрезку рогов и копыт.
Но для проведения вакцинации ягнят пришлось приглашать ветврача из города вместе с купленной вакциной – в усадьбе пока нет условий для хранения медикаментов, хотя разрешение на строительство отдельного здания для ветеринарного пункта с отдельным помещением для ветаптеки получено.
Наступило лето – отцвела черёмуха, цветет яблоня, вода в реке к вечеру прогревается так, что можно купаться. Парень и девушка ходят вместе – в сшитой и вышитой Снегурочкой одежде, у Леля подаренная хозяином свирель, – и старые хозяева радуются, глядя на них и вспоминая свои молодые годы, совсем забывая, что это – киборги, техника, дорогостоящее оборудование.
Старуха по вечерам рассказывала сказки уже им обоим, те, которые ей самой когда-то рассказывали. И мультфильмы смотрели вместе.
Как будто растаяла Снегурочка – стала чаще улыбаться, смеяться научилась.
И в середине июня всё-таки решилась и спросила у хозяйки:
— Почему хозяин присвоил технике такое обозначение? Снегурка, от слова «снег» — кличка или имя?
— Тебе не нравится? Можешь выбрать себе другое имя, сама, ты у нас умница-разумница, и наверняка уже решила, какое имя тебе больше подходит. Не смотри ты так! Я давно поняла, что ты не просто машина. Ты разумная!
И с согласия стариков сменила имя – нет больше холодной Снегурочки, есть Любава – радостная и весёлая девушка, хоть и боевой киборг.
А в конце июня старик пригласил программиста и юриста, оформил киборгам нормальные человеческие документы на свою фамилию, приказал ограничить раздел «хозяин» только его и жены именами, чтобы никто другой не мог киборгами командовать, — и переписал на киборгов завещание, так как дочери и зятья ехать в родной дом отказались, и на внуков нет надежды, а за скотом и за землёй уход нужен.
Так и живут они вчетвером на хуторе у леса, на берегу реки – два старика и два киборга. И они счастливы. Работы много – с утра и до позднего вечера на ногах – но это работа для себя и на себя, с пониманием необходимости ухаживать за землёй и животными. Зато сколько радости бывает, когда рождается молодняк и появляются всходы!
Примечание – фото моё
Надоело!
Надоело Ыыху спорить с глупой Вау. Вау плохо спорит. Руками. И даже ногами иногда. Больно! И на шкуру ну никак не идет.
Та, что Ыых из липкой земли сделал, не спорила. Но Ыых ее соседу отдал. За зайца. Эх.
Та Вау хорошая была. Не рычала. Жаль, отдал. А новую не слепить — снег кругом. Правда, талый уже, весна. Зайцы шалые по лесу бегают. Пахнет сладко. И от этого запаха еще больше на шкуру хочется!
Снег липкий — чем не земля? Набрал побольше, слепил Вау. Посмотрел. Хороша!
Большая, белая.
И не рычит.
Подошел, прижался, облапил… Сам зарычал. Отпрыгнул, отряхиваясь. Холодная, мокрая. Совсем не Вау. И деревья не Вау. Ыых пробовал. Никакого сравнения. И камни тоже.
Вау — лучше!
Традиции и обычаи.
Мать либо в силу любви, либо в силу вражды и неопытности, не в состоянии с должным самоотречением и бесстрастием провести посвящение нового феникса Пламени. А посему из Дочерей Пламени должно избрать приемную мать, коей предназначено стать Наставницей и Опорой будущего члена клана Феникс.
Из «Свитков Огненной Летописи».
День тоже начался неудачно.
Во-первых, выведенная из себя загадками собственного поведения и распроклятыми зелеными глазами, которые не покидали воображения ни на минуту, девушка смогла заснуть лишь под утро. Соответственно, она не выспалась и оказалась совершенно не готовой к внезапному визиту матери и феникса Стефании.
Увидев глаза матери, заставшей дочь в постели в столь неприлично поздний час – двадцать минут восьмого, если глянуть на часы, Лина поняла – ее ждет очередной скандал.
Ну… ну и пусть.
Мимолетно подивившись собственному равнодушию, Лина с непроницаемым лицом набросила зеленый шелковый халат и жестом пригласила гостей присесть.
Гости присели.
И даже снизошли до нескольких похвал ее жилищу. Высокому качеству маскировки и мастерству стилизации (демон знает, что это такое).. Комплименты Лина восприняла без радости – скорей с настороженностью. Свою маленькую квартиру она любила, но главным образом за уединенность и спокойствие. И прекрасно сознавала, что ее комнаты не соответствуют очень многим критериям клана. Так что комплименты – лишь дань вежливости. А вот зачем незваным гостям вежливость, если можно просто приказать – это уже вопрос. Нехороший.
Лина с той же формальной вежливостью высказала благодарность за комплименты и, выполняя долг гостеприимства, предложила гостям человеческий кофе и ведьминский отвар… Как и полагалось. Полагалось… Гости отказались, тоже, как и полагалось.
Почему-то сегодня все казалось куда более… тягостным. Как менуэт, размеренно-торжественный танец прошлых веков.
Надоело как…
— Лина, клан Феникс извещает тебя о новом поручении.
ЧТО?
Вот почему мать явилась со Стефанией, но без Лукреции! Надеялась, что при посторонних дочь не станет протестовать?… Девушка метнула взгляд на феникса — не время орать: «Оставьте меня в покое», но можно и иначе.
— Должна ли я напомнить, госпожа Приближенная, что в настоящее время я уже занята выполнением поручения клана?
Вижу, как ты им занимаешься — сказал мрачный взгляд Лиз..
Занимаюсь…
Девчонка!
— Это… не то поручение, — Лиз едва сдерживалась. Почему-то ей, хладнокровной и расчетливой главе клана, напрочь отказывало это самое хладнокровие, если речь шла о родной дочери… — Стефания.
— Феникс Лина, прошу Вас стать Наставницей и Опорой моей дочери Дианы.
Лина онемела.
Что это значит?
Этого не может быть…
Какая честь.. Они не ошиблись, это – ей? Ей светит получить названую дочь? Помогать вылепить из какой-то незнакомой ей девочки совершенную убийцу…
Бред.
Ей всего двадцать два, она живет вне клана, она, в конце концов, не относится к строгим ревнителям традиций… Ей – в Наставницы? Это какая-то ошибка!
— Лина?
Проклятье, я не хочу! Связать себя по рукам и ногам, взять на себя ответственность… и привести в мир еще одну убийцу.
Лина шевельнула губами… и поняла, что отказать нельзя.
В таком не отказывают.
Не принять чести – нарваться на кровную вражду.
Выжидательный взгляд Стефании. Напряженный взгляд Лиз…Напряженный, но довольный. Ах вот что.. Нашла еще один способ привязать меня к клану, мама?
Что же ты делаешь.. Снова придумываешь для меня ловушку… опять.. а потом удивляешься, что я пытаюсь вырваться, уйти прочь. Куда угодно. Интересно, Анна в курсе?
Что же ты делаешь, мама…
— Лина? Ты даешь согласие?
Лина улыбается именно так, как должна улыбнуться девушка-феникс, удостоенная столь высокой чести в столь юном возрасте. Вежливо, с осознанием собственного достоинства.
Но без тени тепла.
И в голосе ее прозвучала официальная приветливость:
— Да, Стефания. Благодарю за оказанную честь.
Не в первый раз мне приходится делать то, что я ненавижу…
Официальное представление Наставницы будущей воспитаннице было решено назначить на завтра. Не слишком скрывающая облегчение Стефания выразила благодарность за согласие и даже (понимающая женщина!) утащила с собой Лиз, якобы для консультации. Мол, глава клана должна лично освидетельствовать место единения, дабы убедиться, что все соответствует необходимым требованиям…
Так что неприятный разговор с матерью откладывался. И к лучшему. Лиз основательно зла, но и Лина тоже… Лучше успокоиться, пока… пока они не наговорили друг другу ничего лишнего. Точнее, пока она не наговорила.
Ей есть что скрывать.
А значит… значит, ей лучше пока заняться делами. Лиз ушла, но Лина плохо знала б свою мать, если б не думала, что та вскоре вернется.
Ладно.
Ладно…
Кожаный жилет. Удобные брюки, не стесняющие движений. Волосы – в косу, поднять и закрепить. Амулет. Второй. Несколько зелий. Так.
Теперь – самое важное.
Закрыть глаза.
Вслушаться….
Феникс…
Слушать.. слушать… пока шум собственной крови не станет громом… ощутить в горячем токе маленькие холодноватые облачка металла – оружие. Все на месте.
Теперь можно было переключить восприятие, но Лина помедлила.
Странно…
Сегодня проверка прошла что-то слишком легко. Необычно… Просто вызвать оружие намного легче и быстрей. Всего доля секунды. Чаще всего Лина так и делала, экономя силы. Она разработала для себя целый кодекс правил, ограничивающих ее расход сил. Не брать на кровь больше пяти ножей. Не пользоваться файерболлами. Не переноситься туда, куда можно легко добраться на человеческом транспорте. Не переноситься с грузом. Не проводить слишком часто проверок, а просто помнить, когда и сколько ножей надо обновить.
Эти меры иногда напоминали сковывающие цепи, но они помогали ей держаться. Меньше расход сил – позже проснется Голод феникса и потребует новой жертвы… Позже придется убивать.
Вот и на этот раз помогало. Больше полугода уже… Лина знала, что полгода – предельный срок, и скоро придется избрать жертву и пополнить запас. И упрямо тянула время.
А сегодня проверка пришла непривычно легко. Слишком легко… Будто феникс и так в полной силе.
Странно…
Ладно, с этим потом.
Лина набросила хламиду, стянув ее поясом – в Подземном мире все так ходят – и шагнула в телепорт.
Река еще не встала настолько крепко, чтобы без опаски ездить по льду. Полоз договорился с перевозчиками, но они сказали, что не тронутся с места раньше чем через неделю, да и то если все это время будет держаться мороз. Тяжелые вещи оставили у перевозчиков и в город отправились налегке.
В Кобруч вошли на рассвете, через ворота, как положено законопослушным гостям города, заплатив четыре медяка. Полоз назвался Горкуном, а Есеню представил своим сыном, Горкунышем, соответственно, и велел ему не забывать свое новое имя. Он сказал страже, что они приехали из Урдии, и очень попросил Есеню помалкивать, потому как по говору стража без труда догадается, откуда они на самом деле. Полоз же отлично воспроизводил гортанный, грубоватый урдийский акцент с твердым произношением.
— Что, теперь всю дорогу молчать, что ли? — ворчал Есеня.
— Всю дорогу, — хмыкнул Полоз и добавил с улыбкой, точно копируя говор жителей Кобруча: — Патамушта ани сразу паймут, аткуда ты приехал.
Есеня прислушался: вокруг говорили так же смешно, как только что изобразил Полоз, — растягивая «а» и широко открывая рты.
Кобруч размером не уступал Олехову, а может, был и побольше. От ворот Полоз повел Есеню к базарной площади, но ничего, кроме узких — совсем узких — и извилистых улочек, Есеня вокруг не увидел. Пожалуй, дома было чище. Да и побогаче как-то. Окна пузырем никто не затягивал — разве что в деревнях. И в Олехове в каждом дворе стояли мастерские — а тут домики налезали один на другой.
— Полоз, а где живут их благородные? У нас сразу видно — на холмах. А тут и холмов-то нету…
— Вон, видишь — башенка? — Полоз указал за городскую стену. — Вот там живет благородный Драгомир.
— И все? Один, что ли?
— Ну, так высоко сидит только Драгомир, остальные — в центре, вместе с купцами.
— Благородные? Вместе с купцами? Да ты врешь!
— Нет, я не вру.
— А где мы будем ночевать?
— На постоялом дворе. Сходим на базар, поедим, город посмотрим — а потом поищем место. Сегодня, между прочим, воскресенье, так что нам повезло — народу будет уйма, никто на нас внимания не обратит. Да, еще хотел напомнить. Если что случится, если стража прицепится — ты убегай сразу, уноси медальон. За меня не беспокойся, я как-нибудь разберусь и без тебя, понял?
— Понял, — вздохнул Есеня: он уже сообразил, что спорить с Полозом — себе дороже, а поступать по-своему и вовсе небезопасно.
На базарной площади и вправду собралась толпа, только никто не ходил вдоль рядов, и вообще — Есеня не услышал привычного шума базара. Толпа гудела, люди толкались, и взоры их устремлялись в сторону сооруженного на площади помоста со странной конструкцией в центре — столба с поперечной балкой, на конце которой висела веревочная петля. Есеня подумал, что в ней не хватает лишь сапог — у них на базаре часто устраивали такую игру: заплати денежку и попробуй залезть на столб за сапогами. Только столб делали круглым и мазали салом. Этот же был слишком грубым для такого развлечения — прямоугольным и неструганым, все ляжки в занозах будут, и сапог не захочешь. Может, поэтому все и смотрят — найдется ли дурак, охочий из себя занозы неделю таскать? Но зачем тогда вокруг толпы столько стражи?
— Полоз, а чего они туда уставились все, а?
— Пошли, — грубо оборвал его Полоз и потащил в противоположную сторону, к пустым рыночным рядам.
— Нет, ты мне объясни, это зачем? Все равно сейчас ничего не купишь, пойдем посмотрим, а?
— Незачем на это смотреть…
— На что «на это»?
В это время на помост поднялся человек в одежде стражника под плащом, толпа всколыхнулась и зашумела еще громче. Человек держал в руках свиток и смотрел в толпу, словно ждал, что она смолкнет.
— Полоз! — Есеня дернул его за полушубок. — Ты можешь мне по-человечески объяснить?
— Пошли скорей, я сказал, — лицо у Полоза было перекошенное и посеревшее. Он миновал полосу торговых рядов и устремился к выходу с площади, на одну из узких улочек, стекавшихся к базару.
Стук копыт заставил всех оглянуться: на площадь выехала карета, запряженная четверкой вороных тонконогих лошадей. Карета блестела на солнце, так что было больно глазам.
— Она что, золотая? — Есеня раскрыл рот: золото от подделки он отличал на раз.
— Золоченая, — Полоз снова скривился.
Дверца кареты раскрылась под мелодичный звон колокольчика, прикрепленного над окошком. Есеня ожидал увидеть благородного господина, но из кареты неловко вылез толстый, одышливый человек, похожий на попугая, разодетый в парчу и меха. На каждом пальце у него красовалось по увесистой золотой печатке, пряжка пояса была украшена крупными блестящими камнями, на шее висел огромный медальон в форме бабочки, тоже из золота с камнями.
— Полоз, что это за пугало? — хохотнул Есеня.
Между тем пугало, скинув с козел кучера, уселось на его место.
— Это? Это — вольный человек, — хмыкнул Полоз.
— Ты чего? — Есеня не оценил шутки.
— Я говорю совершенно серьезно. Пойдем отсюда, я сказал. Потом поедим. Или найдем кабак. Там, конечно, подороже, зато спокойней.
— Дорогу вольному Доброжиту! — раздался окрик с улицы, идущей от центра города.
Еще одна золоченая карета, только запряженная цугом, вылетела на площадь: толпа с ропотом расступилась, послышался женский визг. Кучер, приподнявшись на козлах, изредка щелкал кнутом не только по спинам лошадей, но и по людским головам — чтоб принимали в стороны быстрей.
«Вольный человек», похожий на попугая, тут же схватился за вожжи, поднялся на ноги и молодецки присвистнул. Кони сорвались с места прямо в толпу, Есеня видел, как кто-то упал под копыта, началась давка, крики, хрипы.
— Полоз, они что, с ума сошли, а? — Есеня обмер.
— Пошли отсюда, кончай глазеть, — Полоз грубо дернул его за руку.
Обе кареты остановились у самого помоста, когда с улицы снова донеслось:
— Дорогу вольному Держикраю!
Третья карета не успела добраться до толпы, когда из узкой улочки, в которую Полоз тянул Есеню, вылетели сани, запряженные тройкой белых коней с колокольцами. Санями стоя правил человек, одетый в три собольи шубы сразу, и все три — мехом наружу. Он свистел и крутил кнутом над головой, кони несли галопом. Есеня едва успел отскочить в сторону, чтобы не оказаться под копытами, и прикрылся рукой, увидев, что лихач метит кнутом ему в лицо. Но Полоз выбросил руку вперед раньше, и Есеня так и не понял — рука обвилась вокруг кожаной полосы или кожаная полоса вокруг гибкой, как змея, руки. Одним коротким движением Полоз дернул кнут к себе, и лихач вылетел из саней к его ногам. Кони свернули в сторону, поскольку вожжи лихач из руки не выпустил, сразу сбавили ход и остановились, опрокинув крытый навесом лоток.
Человек несколько секунд лежал лицом вниз, под разметавшимися шубами, но потом быстро поднял голову и посмотрел на Полоза снизу вверх.
— Все понял, — он встал на колени, развел руками, словно извиняясь, и широко улыбнулся. — Привет вольным людям Оболешья! Не узнал, не разобрался, виноват!
Человек захохотал и поднялся, отряхиваясь, а Полоз швырнул кнут к его ногам и снова потянул Есеню за собой, не глядя более на лихача.
— Не удержался, — пробормотал Полоз, словно извиняясь перед Есеней, и тут же остановился как вкопанный: навстречу им направлялись человек пять стражников.
— А ну-ка, дайте взглянуть на вольных людей Оболешья, — недобро усмехнулся один из них и добавил виновато: — У нас приказ — проверять всех оболеховских.
Полоз нагнулся к уху Есени и шепнул, коротко и властно:
— В толпу беги, шапку выверни, как учил. Быстро!
Есеня ни секунды не сомневался, что Полозу ничего не стоит справиться с пятью стражниками, иначе бы он никогда его не бросил! А быстро бегать он умел, потому рванул с места и, перепрыгивая через пустые торговые ряды, дунул обратно на площадь. Кто-то свистнул, и ему наперерез от другой улицы побежал еще один стражник, но Есеня сразу его заметил и сменил направление, врезавшись в толпу, когда тому оставалось шагов десять, чтобы Есеню догнать.
Пожалуй, такого скопища народа он не видел никогда и никогда в такой толпе не толкался. У них на базаре людей тоже хватало, но ни разу его не стискивали с такой силой.
— Дорогу вольному Своемыслу! — гаркнули справа, и толпа подалась в сторону, засасывая Есеню внутрь. Он, как учил Полоз, снял шапку и вывернул ее мехом наружу, но надеть не смог, так сильно его зажали со всех сторон. Пожалуй, ни один стражник не осмелился бы сюда сунуться! Однако Есеня ошибся: не прошло и нескольких минут, как стражники, прокладывая себе дорогу тяжелыми плетками, направились в толпу. Но их планы спутал лихач в трех шубах на своих санях — спасаясь от копыт и кнута, люди отпрянули в стороны, и стражники оказались стиснутыми так плотно, что не могли размахивать руками, а Есеню оттеснили еще глубже, ближе к помосту. Шапка вылетела из вывернутой руки, но подобрать ее он не сумел: стоило только нагнуться, и затоптали бы тут же!
Интересно, ради чего все они тут собрались? Ради того, чтобы поглазеть на тех, кто полезет за сапогами на неструганый столб, явно не стоило так рисковать! Выбраться из толпы Есеня все равно не мог, да и любопытство его с каждой минутой росло: наверняка предстояло из ряда вон выходящее зрелище, если все эти люди согласны ждать его в таких жутких условиях. Он огляделся: лица вокруг него были странно осунувшимися, люди явно оделись в самое нарядное, что имели, — деревенские приезжали в Олехов, одетые примерно так же: бедно и в то же время с претензией. Вычищенные полушубки, перевязанные яркими поясами, пестрые платки на головах женщин с чернеными бровями и нарумяненными щеками, шапки, которые надевали только по праздникам, — такими новыми они выглядели. Некоторые держали на плечах детей помладше; впрочем, детей в толпе было немного. Неужели тут все из деревни?
Странная это была толпа — усталая и разгоряченная одновременно. Они таращились на помост с жадностью, переговаривались вполголоса, показывали пальцами на кареты и на «вольных людей». И в то же время Есеня каждому из них посоветовал бы пойти выспаться — глаза их оставались мутными, ненормальными какими-то. И на минуту ему показалось, что все они — ущербные, все как один. Почему он никогда не замечал, что его отец смотрит точно так же? Подслеповато хлопая ресницами, морща лоб, будто силясь что-то понять. Странный взгляд, пугающий, нечеловеческий.
Есеня пытался отыскать глазами Полоза, но ничего не видел — толпа загораживала обзор: виден был только высокий помост, хотя перед ним остановилось штук шесть карет. Зато Есеня отлично разглядел множество мальчишек, забравшихся на крыши пустых лотков и лавочек, которых оттуда пытались согнать стражники. Впрочем, они не усердствовали.
Когда на площадь выехала странная повозка, Есеня не сразу понял, почему толпа так заволновалась. То тут, то там раздавались крики, сопровождаемые взрывами едкого, злорадного смеха:
— Дорогу вольному Живораду!
Стража разгоняла толпу перед повозкой, и только тут Есеня разглядел, что она везет клетку с толстыми прутьями, а в клетке стоит человек, прикованный к прутьям за руки и за шею. Человек был грузен и высок, и раздет до пояса, отчего кожа его посинела, и на ней резко выделялись багровые, кровоточащие полосы.
Над площадью разлетелся страшный женский крик:
— Пустите! Пустите меня к нему! Я хочу умереть вместе с ним!
Женщине зажали рот, потому что после этого и сквозь шум толпы слышались придушенные вопли. Человек в клетке не шелохнулся, будто и не заметил ее крика. Глаза его смотрели вперед и словно ничего не видели. Или видели, но не здесь, не на площади, а далеко за горизонтом.
И тут Есеня догадался, что сейчас будет и зачем люди здесь собрались. Не в лесу жил — слышал и про виселицы, и про то, что в других городах преступников казнят. Только не мог себе представить, что можно вот так — посреди города, на глазах толпы… Ему стало стыдно, неловко перед этим равнодушным человеком в клетке — Есеня пришел посмотреть на него, потешиться, словно это дрессированный медведь. Каково это — умереть на глазах тысячи людей? А с другой стороны, любопытство пересиливало любую неловкость. Люди же вокруг любопытства не скрывали и никакого стыда не чувствовали — впрочем, как и жалости.
Между тем, далее все происходило так буднично, так прозаично, что Есеня не верил, будто человека собираются лишить жизни на самом деле. На помосте появлялись какие-то люди, долго-долго зычными голосами читали приговор, настолько длинный, что Есеня не понял толком, в чем же этого человека обвиняют. Не в том же, право, что он скреплял своей печатью какие-то долговые расписки, перечисление которых заняло столько времени! Висельника освободили от оков и вывели из клетки, но прежде чем толпа снова его увидела, перед помостом произошло какое-то замешательство, шум и крики, несколько стражников направились к месту казни, толпа заволновалась, не понимая, в чем дело. Люди подпрыгивали и вытягивали шеи, надеясь разглядеть, что происходит, мужчины поднимали женщин на вытянутых руках, и те что-то говорили, но в шуме Есеня не расслышал ни единого слова.
И только когда приговоренного подняли по лестнице наверх, стала понятна причина задержки: он не хотел идти. Он упирался, повисал на руках стражи, рвался и кричал — тонко, отчаянно и нечленораздельно. Толпа отозвалась свистом, смехом и возмущенными воплями, а Есеня неожиданно понял, что ему больше не хочется на это смотреть. Нет, жалости он не чувствовал, разве что совсем уж в глубине души. Нечто вроде неловкости. Ему хотелось закрыть лицо руками — во всех рассказах приговоренные гордо всходили на плаху и иногда произносили дерзкие речи в лицо палачам. Но никогда они не выли и не сопротивлялись, как дети, которых ведут умываться вопреки их воле. Это было отвратительно, а вовсе не интересно! Есеня беспомощно огляделся, но толпа не разделяла его мнения, напротив, люди вокруг нашли происходящее забавным: кто-то хохотал, кто-то свистел и улюлюкал, кто-то уставился на приговоренного плотоядным взглядом с блуждающей полуулыбкой.
А потом Есеня на секунду представил себя на месте висельника — и обомлел: а что еще должен делать человек, который через несколько минут умрет? И звали его Живорад, как будто в насмешку над судьбой… Неужели умирать настолько страшно? Настолько, что становится все равно, смеются сейчас над тобой, улюлюкают или злорадно торжествуют?
Есене захотелось немедленно выбраться из толпы, уйти и больше не смотреть на помост и на плачущего в голос приговоренного — такого большого, взрослого…
Есеня попытался пробиться к краю; когда толпу перестали теснить, напряжение в ней немного ослабло, но все-таки движение давалось ему с большим трудом: каждый, кого он задевал, недовольно шипел ему вслед, а если он случайно наступал кому-то на ногу, то получал и ощутимый пинок в бок или в спину.
Однако как он ни старался вылезти из толпы, все равно не успел — ему показалось, что палачи торопились привести приговор в исполнение нарочно для него. Он хотел отвернуться, но взгляд сам собой тянулся к помосту, где крики приговоренного слышались все отчетливей. Ему накинули на шею петлю, как он ни изворачивался и ни крутил головой, и теперь четверо стражников держали его с двух сторон, подозрительно глядя себе под ноги и стараясь отодвинуться в стороны как можно дальше. Выглядело это суетливо, как-то несерьезно и уж тем более не торжественно. Есеня понял, зачем они отодвигались, когда приговоренный неожиданно, без всякой команды, счета и барабанного боя провалился в открывшийся в полу люк. Его истеричный крик сменился хрипом, и Есеня вспомнил, как крепко Полоз сжимал его горло и как мучительно хотелось вдохнуть — надо было только дождаться, когда Полоз посчитает наказание достаточным и ослабит хватку. И как это страшно, когда воздух не идет в легкие: ему показалось, что петля затянулась у него на шее и давит, и душит… И никто не ослабит хватки…
Шея висельника вытянулась и стала тонкой, как у ощипанного куренка, она не могла выдержать веса грузного, дергающего ногами тела. Лицо его наливалось неестественным вишневым цветом, изо рта вывалился синий, мокрый язык, а тело сотрясали конвульсии, и сумасшедшие глаза смотрели вперед, прямо на Есеню. И выдержать этого взгляда Есеня не мог — он едва не вскрикнул, закрывая руками лицо, и кинулся прочь, расталкивая людей локтями, не замечая тычков и затрещин, не разбираясь, куда бежит и зачем.
Он наткнулся на стражника, который посмеялся, похлопал Есеню по плечу и подтолкнул дальше хлопком в спину, а пришел в себя только на какой-то улице, настолько узенькой, что в ней нельзя было раскинуть руки в стороны, не коснувшись покосившихся заборов или посеревших, изъеденных временем бревенчатых стен.
Есеня потряс головой — глаза висельника на красно-синем лице с высунутым языком смотрели на него и не желали стираться из памяти, так что ему пришлось помахать рукой перед глазами, чтобы видение исчезло. Он встряхнул головой еще раз и огляделся, пытаясь понять, куда вела эта улочка. Она извивалась змеей, ее изредка пересекали сточные канавы и другие, такие же узкие и извилистые улочки. Через четверть часа блужданий по этому лабиринту Есеня едва не отчаялся… Людей ему попадалось немного, внимания на него никто не обращал, а спросить дорогу он побоялся.
уснул быстро, Дамиану же не спалось. Он нарочно лег так, чтобы не видеть пойманного певчего: взгляд его переворачивал архидиакону внутренности. Он уже получил отпущение грехов за его смерть! Еще восемь лет назад! И тогда он убил невинного ребенка, а сейчас перед ним — враг Пустыни, внук поганого волхва, проклятый язычник! Вор и негодяй!
Нет, его глаза не остановят Дамиана! Смерть его запомнит вся братия, запомнит надолго, как хороший урок оставшимся в живых, — вот как Бог накажет всякого, кто посмеет хулить его имя!
Бог? Дамиан сник и затосковал: слова аввы, от которых он хотел отмахнуться, не давали ему покоя. «Перед тобой лежит подарок одного из этих истуканов, а ты продолжаешь сомневаться в их существовании?» Недальновидный болван… Наверное, так и есть. И что тогда? Если бог не один, если ему нужны людские души и ему неважно, каким путем он их получит, что это означает? Что́ есть обещанный рай, а что́ — пугающий ад? И есть ли между ними разница?
Действительно, недальновидный, легкомысленный болван. Кому он поверил? Приютским воспитателям? Или маленькой лживой книжонке под названием Благовест? Он еще подростком сделал для себя вывод: можно грабить, убивать, творить любые беззакония, услаждать плоть. Главное — вовремя покаяться. Он слышал рассказы о блудницах и разбойниках, вовремя обратившихся к церкви, и эти рассказы согревали ему сердце. Раскаявшийся грешник Богу милей, чем праведник, всю жизнь служащий ему верой и правдой. Главное — вовремя покаяться. Дамиан собирался покаяться. Может быть, даже принять схиму, но потом, потом, когда старость возьмет свое, усмирит бушующие в сердце страсти, обуздает честолюбие.
И вот теперь оказывается, что покаяние — это обман. Богу все равно, грешник он или праведник. Рай ли, ад — для Бога не имеет значения. Что он делает с душами, которые отдает ему авва?
Наверное, Дамиан несильно боялся ада и вечность не пугала его. Небытие — вот что было страшно. Небытие — смерть всего, не только тела. Небытие, конец, растворение, распыление в вечности. Вот он, Дамиан, умный, сильный, честолюбивый, добившийся небывалых высот, поднявшийся из самых низов благодаря самому себе, своим способностям, — как он может перестать существовать? Как мир станет существовать без него? И неважно — на земле, на небе или в преисподней — он должен остаться! Он должен БЫТЬ!
Во что теперь верить? К чему стремиться? И вправду пойти к Невзору, попросить помощи у других богов? Так они не примут его, другие боги! Им покаяние не требуется, им нужно нечто совсем другое, и нигде не написано, что им нужно! Как просто все было: согрешил, покаялся, не покаялся — пошел в ад, успел сделать одно-два добрых дела перед смертью — отверзлись врата рая. Как все было просто! Зачем, зачем авва завел с ним этот разговор?
Сон в конце концов сморил архидиакона, но не принес облегчения. В нем Дамиан шел по хрупкому мосту, сотканному из лозы, и под ним бушевало пламя. Он цеплялся за шаткие поручни и чувствовал, как вот-вот провалится в огонь. Он шел бесконечно долго, пот лился у него по лбу, и языки пламени вздымались все выше. Едкий дым застилал глаза, и Дамиан думал, что мост давно загорелся и идет он напрасно, и не видел впереди, за пеленой черного дыма, ни берега, ни просвета.
Смех, сатанинский смех раздавался со всех сторон: Дамиан приседал от страха и сильней стискивал в руках жалкие тонкие жерди. Он задыхался в дыму и хрипел, и слезы лились у него из глаз. Мост качался, выскальзывая из-под ног, а смех слышался все отчетливей, и жар огня все сильней припекал ему ноги. Отчаянье впивалось в горло зубами: Дамиан хватался за шею, но не мог оторвать от кадыка острых ранящих клыков.
И тогда впереди он почувствовал чью-то тяжелую поступь. Мост качался в такт шагам, и смех теперь доносился только спереди, из-за клубов черного дыма. От ужаса ноги архидиакона подкосились и слезы хлынули из глаз. Это колдун! Он идет навстречу, и спрятаться от него некуда! Он идет, чтобы сбросить Дамиана в пылающую бездну! Он идет отомстить!
Жаркое пламя полыхнуло под ним, и тонкая лоза под ногами вспыхнула. Дамиан отдернул руку от горящих поручней и понял, что падает, падает, и над головой его смыкается огонь, огонь гудит вокруг, огонь жжет его тело, вспыхивают волосы, горит лицо, руки, и нечеловеческая боль выталкивает из глотки страшный предсмертный крик…
Вместо крика жалкое сипение вырвалось из горла — Дамиан проснулся потным и дрожащим, распахнул глаза и никак не мог отдышаться. Сердце бухало в ребра: это всего лишь сон, кошмарный сон… Ничего страшного не случится. У него есть крусталь, он поможет авве ловить души, и авва замолвит за него словечко. Никакого небытия не будет, никакой огненной бездны, он успеет, он успеет найти свое место Там, авва поможет ему. Дрожь не оставляла архидиакона.
Темноту душной избы освещала маленькая лампадка, Дамиан старался успокоиться и рассмотреть все вокруг: все прошло, это был всего лишь сон. Вот похрапывает авва в своем углу, вот на столе стоят пустые миски, а рядом с ними — оставленный аввой крусталь, в окно пробивается немного света — зимние ночи не бывают темными. Сзади, со стороны изголовья, еле дышит несчастный певчий — вот кто должен дрожать и изнывать от ужаса, вот кому сейчас не позавидуешь! Все хорошо, все спокойно.
Нет, кроме певчего, в изголовье стоит кто-то еще… Дамиан так отчетливо это понял, что пот снова выступил на лбу мелкими частыми каплями. Там кто-то есть, и этот кто-то не дышит, потому что ему не нужно дышать. Мертвым не нужно дышать. От изголовья тянуло еле заметным холодком. Дамиан хотел подняться и посмотреть себе за спину, но ему не хватило на это мужества. Между тем тень за его спиной шевельнулась — Дамиан почувствовал это всем телом, могильный холодок коснулся его волос, лица и пробежал по одеялу. Пот со лба покатился на подушку, и дрожь снова охватила его: над Дамианом склонилось лицо колдуна.
Колдун смотрел молча, наклонив голову набок, словно хотел что-то разглядеть и понять. Дамиан замер, всхлипнув, но не посмел зажмурить глаза. На губах колдуна проступила легкая, небрежная улыбка, он протянул руку и взял Дамиана за горло: пальцы его впились в кадык, словно клыки зверя. Дамиан хотел закричать, но только тонко застонал. Холодные сильные пальцы. Мертвец. Сейчас его задушит мертвец и потащит за собой, в огонь, в гудящий, пожирающий тело огонь! И никто не спасет его, никто не услышит его крика! Дамиан попытался раскрыть рот, но только беспомощный хрип сорвался с губ. Колдун улыбнулся снова, разжал руку и сказал — тихо-тихо, одними губами:
— Ты скоро умрешь.
И от этих его слов судорога пробежала по всему телу Дамиана, и он провалился в черное небытие — наверное, это был сон.
Проснулся архидиакон задолго до рассвета — его мучила боль. Он не помнил приснившегося кошмара и не хотел думать о смерти. Несмотря на то, что солнце еще не встало, очевидно, уже наступило утро: за окном слышались голоса, в соседних домах мычали коровы, хлопали двери и крышки колодцев. Страхи исчезли, растворились в утренней суете села, осталось только смутное беспокойство, словно что-то было не так.
Рана на шее пульсировала и не давала покоя. Надо же, как этот мерзавец умудрился его укусить! Такие раны всегда заживают долго. Певчий, наверное, не доживет до того дня, когда Дамиану снимут повязку. Ничего, мерзавец расплатится и за это, с лихвой! Жаль, что он чересчур хлипок и долго мучить его не удастся — наверняка будет терять сознание каждые пять минут, а потом сдохнет на самом интересном месте.
Авва заворочался на жесткой лавке и засопел, просыпаясь. Дамиану не хотелось подниматься — слишком рано, дружники еще спят, и авва собираться в обратный путь будет долго, в то время как ему самому нужно всего несколько минут. Он прикрыл глаза и сделал вид, что еще спит, когда авва сел и опустил ноги на пол.
— Дамиан, — позвал отец-настоятель, — Дамиан, проснись.
Голос аввы был недовольным и ленивым. Архидиакон хотел и дальше притворяться спящим, как вдруг непонятная тревога заставила его открыть глаза.
— Дамиан, оглянись, — устало сказал авва и показал рукой на столб, к которому был привязан певчий. И тут Дамиан понял, что́ его беспокоило с того мига, как он проснулся: он не слышал дыхания послушника! Неужели умер? Это было бы подло с его стороны…
Архидиакон вскочил и увидел, что у столба никого нет. Колдун. Это колдун, он приходил ночью, он забрал с собой своего выкормыша! Ноги подогнулись, и Дамиан опустился обратно на постель.
Крусталь!
Но авва уже поднялся и подошел к столу, накрыв крусталь ладонью.
— Слава Богу, на этот раз он не забрал его с собой, — пробормотал игумен. — Нет, Дамиан, ты в последнее время перестал радовать меня своим умом и предусмотрительностью.
— Это колдун, — угрюмо ответил Дамиан.
Авва посмотрел на него сверху вниз, словно на неразумное дитя, подошел к столбу и поднял с пола разрезанные ножом веревки. А потом толкнул вперед незапертую дверь.
— Да ты совсем ум потерял, — покачал он головой, — это не колдун, мой милый. Это Златояр. Только у Златояра есть люди, которые могут бесшумно открыть дверь и потихоньку снять наружную охрану. Выйди, посмотри, может быть, твои дружники еще живы?
Отец-настоятель с силой захлопнул двери и сел за стол, снова накрыв крусталь ладонью:
— Я думаю, не стоит тратить силы на то, чтобы изловить щенка. Пусть его. Зачем нам ссориться с князем по пустякам?
— По пустякам? — взорвался вдруг Дамиан. — Авва, ты меня удивляешь! Да завтра половина послушников поснимают кресты и разбегутся из обители в разные стороны!
— Нет, Дамиан. Не разбегутся. Чем они будут жить? Этот юноша никогда не останется голодным, а кому нужны никчемные, ничего не умеющие монахи? Нет, они не разбегутся.
— Я поеду к князю, — мрачно ответил на это Дамиан.
— Ну съезди. Постучись в запертые ворота — тебе их даже не откроют. Я пока буду собираться.
— Авва… Дай мне крусталь. Скоро взойдет солнце, и я буду говорить с князем совсем по-другому.
— Нет, Дамиан. Это глупо и недальновидно. Я давал согласие только на Пельский торг, и лишь потому, что никто из поселян не понесет в Новоград весть о том, какая сила нам принадлежит.
Внутри у архидиакона и так кипело раздражение, а этот высокомерный отказ и вовсе вывел его из себя.
— Авва, дай мне крусталь, — повторил он угрожающе. — Он принадлежит не только тебе. Или ты хочешь, чтобы я забрал его силой?
Игумен вскинул глаза, и нехороший огонек в них заставил архидиакона поморщиться.
— Ты угрожаешь мне, Дамиан? — с улыбкой спросил авва.
— Нас двое здесь, — вздохнул архидиакон, — давай не будем выносить сор из избы. Дай мне крусталь, и…
Дверь с шумом распахнулась, и в избу зашел брат Авда. Дамиан оглянулся к двери: ему показалось, что Авда нарочно стоял под дверью, подслушивая их разговор. И его шумных шагов по лестнице на крыльцо тоже никто не слышал.
— Там наши на снегу лежат, — сказал он и внимательно посмотрел на лица отцов обители.
— Авда, выйди вон. Займись дружниками, — сухо бросил ему архидиакон.
Но неожиданно Авда не выполнил приказа, захлопнул дверь и выпрямил плечи, словно встал на страже у входа.
— Авда, ты слышал меня? Выйди вон! — Дамиан оскалился и приподнялся.
Дружник не шелохнулся. Его клобук, как всегда задвинутый на затылок, обнажал белый лоб и тенью падал на щеки, и Дамиан снова поразился, как его лицо похоже на выбеленный временем череп. Мертвец. Еще один мертвец! И щеки его никогда не румянит мороз, и руки его холодны и тверды, и, наверное, в груди его не бьется сердце. Мертвецы! Кругом одни мертвецы!
Ему вдруг захотелось вырваться из избы, к людям, к свежему зимнему воздуху! Или Лусской торг весь населен мертвецами? И хлопают дверьми, и набирают воду из колодцев мертвецы?
Это помутнение, непозволительное и неуместное. Дамиан взял себя в руки и посмотрел на свое положение трезво. В противостоянии его и аввы Авда всегда займет сторону игумена. Не стоит обольщаться и убеждать себя в его преданности. Что ж, надо признать верх за отцом-настоятелем. А остальные дружники? Кого послушают они?
Они послушают Авду — сказал ему внутренний голос. Ворон ворону глаз не выклюет. Все они — вороны, только и ждущие минуты, когда можно начать клевать Дамиана.
Дамиан поднялся и начал одеваться.
— Поедешь со мной к князю, — бросил он дружнику. — Постучимся в ворота, которых нам никто не откроет.
Лешек долго бродил по терему в поисках выхода — в отличие от братии, дружина князя ложилась и просыпалась поздно, терем спал, и во дворе никого не было видно, кроме одной девчушки у колодца. Он прихватил у входа чей-то полушубок — день обещал быть морозным. Хорошо, что он не снял сапоги в доме у Невзора, — сейчас бы ему пришлось намного трудней.
Калитка закрывалась изнутри на засов, так же как в монастыре. Ее сторожили — в башенке над воротами горели свечи. Но, судя по всему, сторожа спали на посту, иначе бы свечи давно погасили: солнце заглядывало во двор князя и играло на снегу радужными искрами. Лешек вышел на берег Выги, никем не замеченный. Коня он взять без разрешения не посмел.
К торгу вели два пути: один по льду Выги, другой — через лес, пересекая Луссу. Лешек всмотрелся в даль ледяной дороги и увидел всадников, спешивших ему навстречу: наверняка это Дамиан, едет к князю требовать назад своего пленника. Интересно, он взял с собой крусталь? Лешек благоразумно свернул на лесную дорогу и зашагал вперед. Никому не придет в голову его искать, всем очевидно, что он прячется в княжеском тереме. Но на всякий случай он всегда сможет свернуть в лес и не слишком наследить при этом.
Три версты Лешек прошел не запыхавшись не более чем за полчаса. У него не было никакого замысла, по дороге он ничего придумать так и не сумел и надеялся на удачу. Народу на улицах села было немало: в субботу здесь собирался торг — не только сельчане, но и окрестные жители приезжали торговать. Лешек пробрался к постоялому двору сквозь толпу — его никто не заметит. В таком шуме и толчее, да еще и поменяв свой полушубок на чужой, он пройдет куда захочет, и ни один монах ничего не заподозрит.
Изба, где ночевали авва с Дамианом, стояла сразу за постоялым двором, и поблизости монахов не было видно, хотя у коновязи стояли две лошади и снег у входа был примят: Лешек вспомнил неподвижные тела оглушенных дружников, пошарил вокруг и выдернул из снега копье. Что ж, это лучше, чем ничего. Он крадучись поднялся на крыльцо, прислушался, но никаких голосов за дверью не услышал. Он приоткрыл двери и тут же наткнулся глазами на авву, сидевшего за столом с ложкой в руках: игумен завтракал в одиночестве. Лешек, привыкший видеть его на праздничных службах в сверкающей ризе и камилавке, на секунду замер: перед ним сидел сгорбленный старик, неопрятный и серый, со всклокоченной бородой и круглой лысиной на макушке — в нем не было ни величия, ни внушающей уважение уверенности, ни присущей авве неспешности в словах и движениях. Ел игумен торопливо и жадно, будто боялся, что кто-то застанет его за этим занятием.
Лешек закрыл за собой дверь. Лицо аввы вытянулось от удивления, и похлебка тонкой струйкой побежала по бороде. Еще секунда, и он закричит, призывая на помощь монахов. Только его никто не услышит — монахов рядом нет.
— Тихо, старик, — кивнул ему Лешек и приподнял копье. — Сиди молча, или я убью тебя.
— А… — протянул авва, словно собирался что-то сказать.
Лешек подошел ближе и осмотрелся.
— Где крусталь? — спросил он, не увидев его на столе.
— А… — снова затянул авва, все еще не пришедший в себя от изумления.
— Я убью тебя, убью прямо сейчас, ты понимаешь это, старик? Отдай мне крусталь, и останешься жить. Он не принадлежит тебе.
Авва откинулся на спинку стула — удивление на его лице сменилось страхом. Он не привык ни к таким переделкам, ни к такому обращению. Он слишком долго был аввой, и никогда не был просто стариком, которому может угрожать молодой и сильный парень. Лешек еще раз оглядел стол и заметил, что левая рука игумена, лежавшая на столе, подозрительно подрагивает и ползет к краю.
— Подними руку, — велел Лешек и приготовился метнуть копье авве в грудь: он бы не промахнулся, это не трудней, чем бить острогой скользкую, шуструю рыбу. — Ну?
Авва не посмел не подчиниться, прочитав в глазах Лешека свой приговор. Крусталь блеснул в мутном свете слюдяного окошка, Лешек усмехнулся, без страха подошел к дрожавшему игумену и забрал крусталь себе.
— Лови души как-нибудь по-другому, — выдохнул Лешек в лицо отцу-настоятелю, — прощай.
Он вышел из избы, отвязал коня и, запрыгнув к нему на спину, поскакал в сторону зимника, ведущего на Красный ручей. Авва выбежал на улицу вслед за ним, и кричал, и звал на помощь, и, наверное, эта помощь должна была вскоре к нему подоспеть.
Теперь, когда сияет такое яркое солнце, никакая погоня не сможет его остановить. Авва сам подал Лешеку эту мысль, разговаривая вчера с Дамианом: сила крусталя повернется против монахов.
И погоня не заставила себя ждать. Лешек услышал топот копыт за спиной, не проехав и четверти пути до зимовья углежогов. Он оглянулся и увидел, что догоняет его не меньше двух десятков конных монахов, и впереди — он мог не сомневаться — впереди ехал Дамиан, верхом на вороном жеребце. И рядом с ним скакал брат Авда. Отец Авда, на самом деле — отец Авда. И белое его лицо, похожее на череп, сливалось со снегом. А дальше, догоняя монахов, на помощь Лешеку спешили люди князя, и их было больше, еще больше, чем дружников Дамиана.
Лешек, чуя, что его догоняют, остановился на повороте, чтобы солнце светило ему в спину, спешился и поднял крусталь. Радужный свет хлынул на всадников, и они начали прикрывать глаза руками и старались спрятаться от его лучей за шеями своих коней. А кони храпели и не хотели им подчиняться. Лошадь, на которой ехал Лешек, вдруг встала на дыбы, шарахнулась в сторону, словно от дикого зверя, и вырвала повод из рук: ему некогда было ловить коня.
Лешек помедлил немного, собираясь с духом и глотая слюну. И увидел, как Дамиан вырывается вперед, и в руке его зажато копье, которым он метит Лешеку в грудь.
— Стойте! — крикнул он, но приказ его прозвучал слишком поздно — копье вырвалось из руки Дамиана и ударило его под ключицу, едва не сбив с ног. Лешек отлетел на несколько шагов назад, но устоял. Ничего. У него есть крусталь. Боль нарастала постепенно, но Лешек не замечал ее, не хотел замечать.
— Сойдите с коней! — крикнул он, и всадники подчинились. И монахи, и люди князя. Лица их испуганно вытянулись, глаза наполнились отчаяньем, и Лешек рассмеялся, глядя на их беспомощность.
— Замрите! — выкрикнул он и потряс крусталем над головой. Сила лилась в него с неба вместе с солнечным светом, и он наслаждался этой силой. Они замерли, словно соляные столбы, в тех положениях, что застал их приказ. Кто-то не успел спешиться, застрял ногой в стремени, и лошадь, испуганно заржав, рванулась в сторону: воин с неестественно вывернутой ногой потащился за ней, не издав ни звука.
Лешек рассмеялся снова. Власть… Как это, оказывается, сладко!
Он опустил глаза и с удивлением увидел копье, торчавшее из-под правой ключицы. Ничего себе! Лешек покрепче взялся за древко и с силой рванул его из своего тела. Хлынула кровь, но это не испугало его. Он оперся на копье, как на посох, и поднял голову.
— Ну что? Куда вашему Юге до нашего Змея? — он захохотал, на этот раз злорадно, и сам испугался своего смеха. Змей. Лешек однажды чувствовал в себе бога, и теперь другой бог говорил с людьми его устами. Бог подводных глубин и мрачных подземелий, гневный и жестокий. И людишки, замершие перед ним, показались мелкими и жалкими, какими им и положено быть.
Кони рвали поводья из рук воинов и в испуге разбегались по сторонам. Морозный воздух звенел и дрожал, солнечные лучи падали на землю косыми струями, подобно тяжелым стрелам, мир вокруг напрягся, натянулся, словно сведенный судорогой мускул, и замер в ожидании страшного конца.
Это война бога против людей. Гневного бога. Вот они, беспомощные, застыли, и смотрят с ужасом, и не смеют шелохнуться. Потому что Лешек (а на самом деле Змей) отдает им приказы. И если он пожелает, все они рухнут на колени и поползут целовать ему ноги. Как вчера целовали ноги своему Юге.
Против хитрости и лжи чужого ревнивого божка — мощь Змея. Против сухого ветра далекой пустыни — холод глубоких северных озер. Против золоченых дворцов Царьграда — глухие леса и топкие болота.
Лешек (Змей) изливал на людей свою власть, и они трепетали перед ним так, как не трепетали перед Югой. Темная сила бога, настоящего бога — не жалкого тщеславного божка — повисла над зимником, и слезы лились по щекам воинов, закаленных в боях.
Это война бога против людей. Только в одном колдун был неправ: никогда Змей не захочет храмов и песнопений свою честь. Сила не нуждается в лести. Силе не нужны доказательства преданности и потоки слов любви — она возьмет свое сама, когда и как захочет. И никогда Юга не создаст ничего подобного крусталю: Лешек (Змей) знал это точно. Тщеславный божок будет являть миру свои смехотворные чудеса, но никогда не обретет силы северных богов.
— Ну что? — снова спросил Змей у содрогнувшихся воинов. — Сравнили? Поняли разницу? Жалкие твари! Вместо того, чтобы уподобиться богам, вы предпочли уподобиться червям! Ползайте и дальше, если вы больше ни на что не способны!
Лешек испуганно прикрыл рот рукой. Это не его слова. Это не его сила, не его власть — сладкая власть над своим извечным врагом. Это война бога против людей, гневного бога. Змей купил колдуна, купил способностью исцелять болезни и мгновенно затягивать раны. И колдун не смог отказаться от подарка.
Лешек медленно опустил крусталь на лед и отступил на шаг. Нет. Он не хочет этой силы. Он не хочет этой власти. Она слишком велика для него, она раздавит его своим весом, превратит в бессловесное орудие Змея. Он пел людям песни, и они плакали вместе с ним. А теперь они плачут, глядя на него, и боятся его, и готовы целовать ему ноги, а он смеется им в лицо. И говорит с ними голосом бога — темного бога подводных глубин. Нет. Так нельзя. Это война бога против людей, это нечестно. Охто говорил, что не применил бы этой стороны крусталя даже для спасения своей жизни. Знал ли он о том, как это будет? Знал ли он, какая сила таится в этом кусочке кварца? И куда обратится эта сила, если попадет в руки Дамиана? Или Златояра? Или Невзора?
Голос волхва, соблазняющий, завистливый, вдруг зашептал ему на ухо: «Ты станешь великим пророком, мальчик, и ты будешь решать, как ему поклоняться. Возьми крусталь и иди по земле, ты покажешь всем, на что способны северные боги, когда они рассержены!»
Лешек качнул головой, стряхивая наваждение. Охто не захотел стать пророком Змея. Охто лечил людей.
— Я не хочу быть пророком, — ответил Лешек тихо. — Я и так расскажу людям о богах.
Войны богов не будет, Юга не примет вызова Змея, он спрячется за спинами людей. И бог подводных глубин сомнет их в бесплодной попытке добраться до своего врага.
Лешек поднял копье и посмотрел в полные слез глаза Дамиана. Месть? Гневный бог в нем кричал о мести, гневный бог готов был наказать убийцу, беспомощного, рыдающего убийцу. А Лешек? Что мог Лешек? Он не смог даже перегрызть ему горло, только укусил…
Это не сложней, чем бить острогой скользкую, шуструю рыбу.
Он размахнулся и снова посмотрел Дамиану в глаза, ощущая острое наслаждение от его отчаянья, ужаса и бессилия, а потом ударил острием копья в центр крусталя. Осколки осыпались в снег шуршащей шелухой — чешуей Змея.
— Прости меня, темный бог, — выдохнул Лешек, — ты сделал все, что мог. Но такой помощи мне не надо.
Боль от глубокой раны сразу засосала под ключицей, и кровь потекла с новой силой. Он выронил копье и прижал руку к ране. Воины все еще стояли неподвижно, но Лешек знал: скоро они придут в себя. Может быть, он еще успеет уйти?
Вокруг расстелился Большой Ржавый мох, гладкий и пустынный, только редкие деревца торчали из-под снега и не могли укрыть одинокого путника от чужих глаз. Лес чернел по правую руку в полуверсте от зимника, и Лешек, пожав плечами и осмотрев унылую картину, развернулся и медленно побрел в его сторону. Голова кружилась, и снег слепил глаза. Никто его не догонял.
Он дойдет до леса и снова станет свободным. В лесу никто не станет его искать — зачем монахам жалкий певчий? Кровь капала на снег, ноги по колено в снегу заплетались, и Лешек шагал вперед из последних сил. Где же его удача? Наверное, он был неправ. Ну и пусть.
Он не сразу заметил, что рядом с ним идет колдун.
— Только не останавливайся, малыш, — сказал он.
— Охто, я так устал… — проворчал в ответ Лешек.
— Иди. Доберись до леса, хотя бы до леса, а там — Выга и Ближнее Замошье, люди помогут тебе.
— Охто, я разбил его, ты видел?
— Видел. Мне жаль, но я с тобой согласен.
— Мне тоже жаль, — вздохнул Лешек.
Он упал в снег лицом и лежал несколько минут, переводя дыхание.
— Малыш, поднимайся, — сказал колдун. — Ты замерзнешь, если не будешь идти.
Лешек угрюмо кивнул и медленно, неуклюже встал на ноги — рана болела, но кровь перестала течь, ее остановил холод. Болото закачалось перед ним, когда он выпрямился, и хотело снова уложить в снег, но Лешек уже двинулся вперед. Он дойдет до леса и тогда немного отдохнет. Он не спал почти трое суток, и теперь сощуренные солнцем глаза слипались и голова падала на грудь.
Лес встретил его безмолвием и покоем. После двух дней непогоды мороз ударил резко и сильно и прочно заковал ветви деревьев в иней. Неподвижные синие тени на снегу сомкнулись за спиной, солнце перестало нещадно жечь глаза, и Лешек вздохнул с облегчением: теперь его никто не увидит.
— Не останавливайся, малыш, — повторил колдун, — это еще не все.
— Охто, я больше не могу, мне так больно, — ответил Лешек, всхлипнув.
— Иди, малыш, иди вперед. Дойди до Выги, сегодня торг, по реке поедет много людей.
Лешек кивнул и взялся рукой за оранжевый ствол тонкой сосны — может быть, она даст ему немного силы? Нет. Мороз крепко держал в кулаке все вокруг, и Лешек не почувствовал в дереве ни капли жизни.
Он шагнул вперед, но споткнулся и снова рухнул лицом в снег. Боль и холод немного разогнали сонливость. Лешек протер снегом глаза и со стоном поднялся.
Он падал еще несколько раз и лежал в снегу, надеясь чуть-чуть передохнуть, но колдун заставлял его вставать и двигаться на запад, к реке. Сквозь стылый, безжизненный лес, мимо кружевных заиндевевших ветвей, по глубокому снегу. Никто не станет его искать в лесу, он никому теперь не нужен. Монахи могли бы догнать его, пока он шел по болоту, но теперь — нет, они поленятся ради него слезать с коней.
Лешек упал снова, поднялся и упал опять — белые кружева множились и водили перед глазами хоровод. Это бесполезно. На то, чтобы подняться, уходит столько сил!
— Малыш, совсем немного. Осталось совсем немного, — уговаривал его колдун, и Лешек пополз вперед.
Ползти было тяжелее, чем идти. Рана под ключицей застыла от холода и не горела, а мучительно ныла, выворачивая душу, — правой рукой Лешек вообще не мог пошевелить. Если бы не уговоры колдуна, он бы давно сдался: в голове его мутилось, пальцы посинели и потеряли чувствительность, лицо жгло и кололо острыми льдинками, прятавшимися в снегу. Лешек смотрел вперед, и стволы деревьев двоились в глазах. Холод. Холод подкрадывался к телу, вился над головой, заползал под полушубок скользкими змейками, хватал за колени. Скоро он доберется до сердца и стиснет его в ледяном кулаке, выжимая жизнь.
Лешек не сразу понял, что просвет между деревьев — это река. А когда понял, захотел встать, но ноги закоченели так сильно, что не послушались его. Он прополз еще несколько саженей и решил немного отдохнуть, перед тем как подняться. Колдун отговаривал его и умолял ползти дальше, но Лешек только всхлипнул в ответ — он вдруг понял, как хорошо лежать в снегу, как мягко, словно на перине. И солнце пробивается сквозь расступившийся лес и так сладко пригревает спину. Ему надо всего несколько минут, и он сможет идти. Всего несколько минут.
Лешек положил мягкий рукав полушубка под подбородок и повернул голову набок. Несколько минут. Ему некуда спешить, за ним никто не гонится. Крусталя больше нет, а без крусталя он никому на этом свете не нужен. Кроме колдуна.
— Охто, не уходи, хорошо? — шепнул он, закрывая глаза.
— Я скоро вернусь, малыш. Я попробую позвать кого-нибудь, — грустно ответил колдун и направился к кромке леса.
За деревьями был виден высокий берег реки, только не заснеженный, а летний, красный, словно ягодный кисель, и молочная река Смородина катила белые воды мимо засыпавшего Лешека, и вокруг расцветали зеленые сады, и мама в легкой вышитой рубахе махала ему рукой с противоположного берега.