Над полем кучерявилось безмятежное небо. Оно было величественным и бескрайнем, к нему, ввысь, тянулись травы, примятые Терной. Она лежала, вжавшись в землю и обратившись в слух. По земле размеренно шагало десятка два копыт, пока по команде вожака они не сорвались в плавный бег. Земля под девушкой завибрировала, когда стадо проносилось мимо нее, кажется, шагах в десяти.
Терна слушала топот копыт, и ей мерещилась поступь Лилоса. Когда все стихло, эхом замолкая в тишине, и на поле вернулась безмятежность и стало слышно шелест колосьев, она поняла – ушел.
Все понял, или не стал искать? Это было правильно, это было так.
Девушка зажала себе рот ладонью и перевернувшись, зарилась носом в колючую траву, под которой земля пахла дождем. Слезы полились по ее ладоням, а ком в горле буквально перекрыл дыхание, так что вместо всхлипов она почти хрипела, задыхаясь от рыданий.
Чувство одиночества, никогда не трогавшее ее, навалилось всей силой, тяжелое и чужое.
Терна успела забыть ее – потерявшееся лет десять назад, когда ей принесли щенка коптарха. С тех пор, чтобы ни случалось с ней, даже когда она лежала избитая как собака, истекая кровью, когда было больно и страшно, на знала, что в конюшнях сходит с ума и бьется о стены ее друг.
Она никогда не думала о расставании, хотя оно кралось за ними и порой шло бок о бок. Лилос не дался забрать себя на рудники и ради хозяйки стал самым быстрым, чтобы оставаться с ней столько, сколько возможно. Рано или поздно их паре пришел бы конец.
Терна немного угомонилась, прислушавшись к усилившемуся ветру. Скоро начнет вечереть, и она останется в поле совсем одна. Она приподняла голову, чтобы посмотреть, не нагнал ли ветер туч, и ее взгляд уперся в лоснящийся коптарший бок.
Она подскочила, путаясь в ногах и царапаясь об траву. Лилос лежал рядом, невинно моргая глазами на хитрой морде. Вся его сущность выражала удивление, мол, «Я думал, ты прилегла отдохнуть и не стал тебе мешать!» но глаза при этом у него были хитрые-прехитрые.
Терна всплеснула руками, слезы снова полились у нее из глаз, но уже от радости, а в ответ на насмешливое ржание она пихнула шутника в холеный бок.
— Я думала ушел ты! – она обняла его шею обеими руками и засопела – Отпустила я тебя ведь, думала, там твое место. Зачем остался?
Коптарх всхрапнул, лизнув длинным языком ухо хозяйки. Этого ответа вполне хватило Терне, чтобы снова почувствовать себя счастливой.
Солнце медленно заваливалось на свой румяный бок, до вечера еще было время, но девушке вдруг невыносимо захотелось спать. Она пригрелась на теплом боку животного и закрыла глаза. Вокруг уже было тихо, они снова были одни среди огромного моря травы, безмятежного и тихого.
Лилос
Терна спала, схватившись за шею коптарха, словно за спасательный плот. Слезы еще не высохли на ее лице и блестели, как маленькие упавшие ей на щеки звезды. Лилос слизнул одну, соленую и маленькую, и отвернул свою голову к огням, видневшимся вдалеке. На мир потихоньку опускались сумерки, окрашивая траву в синеватый оттенок.
Где-то там, близ сияющего Фатрахона, шумела ферма, которая не спала даже по ночам. Где-то Овод кричит на пастухов, где-то хлысты гуляют по спинам уставших и уже не сопротивляющихся животных, пахнет затхло и болезненно. Пока они – вдвоем засыпают здесь, среди бескрайних полей и лесов, так близко и так далеко, вдыхая новый запах усохшими в неволе легкими.
Лилос помнил себя мелким жеребенком, хрупким и качающимся на тоненьких ножках. Когда его мать приласкала его первый раз, он почувствовал, что этот мир полон своего, близкого, но это длилось не долго. Его беспечное ржание оборвалось накинутым на голову мешком, в котором он мгновенно очутился весь, и жалобным криком кобылицы.
Мешок пах картошкой, кололся, а земляной песок в нем засыпал маленькому коптарху глаза. Он помнил вечность, которую провел, сжавшись в комок и зажмурившись, пока его мешок трясся, подвешенный в телеге. Дневной свет ослепил его, когда торговец вывалил жеребенка под ноги тучному мужчине с сияющим от бляшек и украшений пузом. Лилос проехался по земле на брюхе, растопырив ноги, и замер, окруженный чужаками. В этом странном месте пахло потом и сеном, а еще пахло коптархами, сильно и едко.
Овод наклонился к растерянному животному, схватил его за морду, заставил раскрыть пасть, чтобы взглянуть на зубы, пнул его ногу и зачем-то перевернул на спину.
— Крепкий экземпляр, дорого продам на шахты или торговцам. Если выживет, конечно – его рановато забрали у мамки. Он даже роду своего не понимает, что псина. — заключил рыхлый и грубый голос. – Киньте его Терне, она сейчас без дела, пусть занимается.
Его снова сгребли, в охапку, и он уже не сопротивлялся и просто повис на руках у старшего конюха.
— И чего он Оводу приглянулся, хилая коняга, издохнет небось на днях, еще разбирайся потом, — сетовал мужчина, тем не менее бережно донес коптарха до конюшни. Жеребенок вздрогнул, когда они зашли в большой сарай, похожий на тот, где он родился. Здесь по обе стороны от широкого прохода были ворота, ведущие в квадратные коморки. Навстречу конюху из них высовывались встрепанные головы мальчишек в рванье, они с любопытством смотрели на маленького щенка коптарха и шептались. Их собственные подопечные тоже проявляли любопытство – на Лилоса воззрилось много знакомых огромных глаз. Животные выглядывали из-за ворот, кто через плечо пастухов, а те, кто был не сильно больше Лилоса – протискивались у них между ног и робко глядели.
Конюх толкнул ногой нужные ворота и опустив жеребенка на пол, устланный соломой, подпихнул его под зад, в коморку.
— Эй, Терна! – мужчина окликнул кого-то, сидевшего в углу спиной к воротам. – Хозяин тебе животину передал. Кончай маяться. Дружок тебе…
Конюх дождался, когда в углу зашебуршало, и захлопнув ворота, ушел.
Лилос опустился на хвост, растопырив нелепые, еще очень слабые задние ноги, и сидел, оглядываясь. Он до сих пор помнил, каким огромным ему показалось стойло – и каким тесным оно стало, когда они выросли.
В коморке было темновато. Никакого света, кроме того, что проникал из окошка под потолком, не было, а на улице начинало смеркаться. Наконец его глаза привыкли к темноте, и в углу он увидел девочку.
Терне было что-то вроде десяти лет. Она была ниже всех мальчишек в конюшнях, худая и бледная, вся в синяках от побоев и падений. Быть в таком возрасте пастухом настолько сильных животных, как коптархи – почти верная смерть. Только половина ребят выживало, и то с условием, что им доставались малыши, покладистые и испуганные.
Тогда ее лицо тоже было влажное от слез, с дорожками на пыльных щеках. Ее голубые глазенки смотрели на нового подопечного, и она словно боялась сдвинуться с места.
Но зато она была совсем не страшная. Не большая, не грубая, не громкоголосая, без кнута за поясом, от нее не пахло кровью и железом.
Лилос помнил, каким удивительным и важным оказалось чувство безопасности. В нем снова проснулось любопытство, и он поднялся на ноги, покачиваясь и стуча копытцами. Девочка в углу смотрела на него с интересом, но все еще шмыгала носом. Коптарх потоптался на месте, и только было сделал шаг навстречу, как рядом с его ляшкой что-то мелькнуло, ударило его по ноге и скрылось.
Он взбрыкнул, испуганно замотав головой и отскочил вбок – что-то темное снова колыхнулось рядом и исчезло между его задних ног. Взбрык, взбрык! Жеребенок испуганно заметался, тщетно силясь заглянуть назад и увидеть врага, запутался в ногах и упал, беспомощно хныкая.
Вдруг над ним разразился звонкий хохот. Словно кто-то рассыпал горсть стеклянных шариков на полу. Терна, вытирая слезы рукавом, проехалась к нему по соломе и схватив из-за его спины какую-то лохматую кисть, легонько помахала ею.
— Дурашка, это твой хвост! Коптарх замер, обдумывая новость о том, что кроме четырех непослушных конечностей у него имелась еще одна, которая годилась только чтобы отряхивать и коварно его напугала.
Терна почесала его за ухом и погладила гриву. Жеребенок снова поднялся на ноги и покачивался туда-сюда, наблюдая за болтающимся хвостом. Иногда тот бил его по ногам, бокам и заду, но жеребенок храбрился и не подавал виду, что ужасно боялся его.
Девочка улыбалась и наблюдала. Едва не споткнувшись об ее руку, коптарх замер, ткнувшись ей в нос своим носом.
— Отдыхай, мелкий, — она потискала его щеки и выдохнула, — Я назову тебя Лилосом.
Тогда он уснул на ее коленях, а сейчас она сама спала, обняв его и уткнувшись в его гладкую шерсть.
Овод был прав – он оказался отличным экземпляром.
Из всех коптархов, что довелось видеть Терне – он был самым смышленым. Этому было простое объяснение – он не успел понять, как мыслят его сородичи, зато всю свою жизнь пытался понять, как мыслит девчонка, которая сейчас сопела рядом, уткнувшись ему в шерсть.
Из первых недель жизни на ферме ему запомнилось, как один из сторожей сильно пнул его, споткнувшись в сумерках. Со злости он отшвырнул его прочь, на камни, и жеребенок рисковал переломать себе ноги, но Терна, немногим больше его, успела подхватить Лилоса руками и не дать ему свалиться в канавку. С тех пор он смотрел на нее и видел весь мир.
На сколько может существо, отроду не понимающее языка человеческого, понимать человека – настолько он понимал свою хозяйку. Чувствовал страх, видя, как она нервно глотает. Слышал болезненный кашель по ночам и выбивал двери конюшни копытами, когда у нее случился приступ при воспалении легких. Знал, что означает любой ее взгляд, улыбка, прищур глаз. Чувствовал кожей, когда она проводила рукой по его гриве.
Другие коптархи всегда были для него чужими.
Он помнил, как здоровые животные метались на привязи, так до конца не прирученные, и их копыта били землю, стены ненавистной конюшни и тела пастухов-мальчишек. Вырастая, они только яростнее хотели свободы, пытаясь отобрать ее у тех, у кого ее не было от рождения. В то время, когда Лил видел в своей хозяйке подругу, другие коптархи не делили людей на плохих и хороших. Но жизнь все равно их ломала. Каждый год, запряженные в повозки, они отправлялись в новое рабство, принося Оводу еще больше денег. Счастливцы еще те, кто повозки вез, потому что в повозках мертвым грузом ехали те, кто не смог забыть свободу.
Лилос тоже не забыл ее. Никогда он не видел лугов и полей, но они текли в его жилах, так же, как и в девчонке-пастушке. Она, так же как он, пахла стойлом, ела невкусную пищу, спала на полу и щурилась солнцу. Уже тогда, много лет назад, коптарх решил, что обретет свободу вместе с ней, или не обретет никогда.
Дикие родичи звали сегодня его с собой. Они бы приняли, впустили, позволили. Не этого ли желал бы каждый из его соседей по ферме? Из тех, кто рвется и мечет, не сдаваясь даже под дулом ружья?
Но Лилос знал – даже если примут, они не забудут. Пустотой будет зиять спиленный рог на его упрямом лбу. Грива, пропитавшаяся человеком, никогда не запахнет луговыми травами. Язык коптархов никогда не станет ему понятнее, чем человеческий.
Лилос втянул ноздрями ночной воздух и положил голову спящей девушке на плечо. Если бы кто-нибудь спросил у него, жалеет ли он о расставании со стадом, он бы ответил, что нет. Сотни коптархов топчут травы на полях Миритрима, диких и прирученных. А Терна – одна.