С Штушей, летучим зверьком меуром, было не так интересно играть в прятки, как с мальчишками. Во-первых, он был маленький и юркий — такого попробуй найди. Во-вторых, в прятки хорошо не только искать, но и прятаться. А Штуша ее так хорошо чувствует, что находит сразу. И опять она ищет. Все время она да она — нечестно же.
Зато Штуша так весело верещал, когда она его находила! Сразу взлетал в воздух, делал «круг почета», как смеялась бабушка, и кидался на руки. Знал, что его поймают и погладят. А иногда и вкусное дадут (если есть). А потом так потешно изображал «водящего«: выбирал местечко почище от снега, становился на задние лапки и старательно завешивал мордочку крыльями. Умора. Только за одно это мальчишки готовы были ему поддаваться!
И где этот вредина? Янка уже и за сарай заглянула с «хренью», и за зеленые камни, которые еще в самом начале вырастил какой-то старичок с улицы Меди, и сугробы возле речки. Неужели Штушик успел взлететь на деревья? А может, все-таки вон тот сугроб? Что-то там, кажется, движется…
Девочка оглянулась — никто не видит — и тихонько повела рукой, добавляя в воздух рядом с сугробом тепла. Еще немножко… снег медленно потемнел, просел… вот верхушка перекосилась и распалась, немножко провалившись куда-то внутрь, а немножко осыпавшись мокрыми тяжелыми кусками вниз…
— Чт-рц-чччч!!! — ликующе заверещало у ног, и темный комок вылетел из ее муфты, как ракета! Из ее собственной муфты, мимо которой она уже прошла раз десять! Ну, Штуша!
— Вредина! — проговорила девочка, пока радостный зверик топтался по ее шубке и бодал головой воротник, напрашиваясь на ласку. — Ах ты, вредина хитрый!
— Ртчч-ччч, — согласился Штушик, покрепче вцепившись завязки шубки.
— А кто обещал прятаться честно?
Зверик заурчал, всеми силами изображая честность и порядочность. Но хитро прижмуренные глаза выдавали. Ему нравилось прятаться ничуть не меньше хозяйки, и что в этом плохого? Он же умеет! Вот разве хозяйка и ее друзья догадались бы спрятаться в этот меховой мешочек? Нет. А он догадался. Поэтому не надо ругать, а дайте вкусное и погладьте за ушками. Нет вкусного? Ну что с вас возьмешь, люди… тогда хоть погладьте подольше.
Янка улыбнулась… и наконец подхватила его на руки.
— Хитрюга ты… — замурлыкала она, взъерошивая теплую пушистую шерстку. — Но я тебя все равно люблю.
— Эй, девчонка! Подойди!
Она резко повернулась.
Возле почти растаявшего сугроба (тепло она не убрала, забыла) стояли двое мужчин в знакомых вельховских шапках
Блин!
Маги!
А она тепло пускала одна, без наставника. Вот сейчас пилить начнут…
— Подойди, сказал!
Вздохнув, Янка шагнула вперед, готовясь вытерпеть еще один нагоняй за нарушение правил…
И тут Штуша зарычал. Ее ласковый, милый Штуша, такой умненький и хороший, сейчас сжался на ее руках, не отводя глаз от магов, распушил шерсть, как сердитый котенок… и рычал.
Янка растерянно остановилась.
Что такое?
А шапки у них мокрые… и специальные эти пальто тоже. Как будто…
Это что, она растаявшим снегом вымочила вельхо? А зачем они в сугробепрятались? Вельхо в городе некогда играть в прятки… им всегда некогда.
В городе…
Медленно-медленно в ее сознание протолкалась мысль, что лица у этих «дядь» незнакомые. Своих она за эти два месяца выучила всех-всех, и взрослых, и невзрослых. Они не из города… и если Штуша рычит…
— Хватай ее! — не выдержал один из незнакомцев.
— Заткнись, дурень! — простонал второй. — Девочка, не бойся, мы только хотим спросить кое-что…
Но было поздно.
Янка не стала разбираться, правы инструкции взрослых или нет — она просто шарахнулась в сторону и попыталась сбежать. И не успела…
Снег в двух местах — слева и чуть впереди — вспучился, дернулся и точно взорвался изнутри, разбрасывая тяжелые сероватые комья. Янку швырнуло вбок, приложило о стенку сарая с «хренью», и темные веревки, как змеи, метнувшиеся к ней, прошли мимо. Штуша заверещал, требуя отпустить его и вставать, вставать, скорее! Почти не чувствуя боли, она вскочила. Бежать было некуда. Полигон пустой. Дежурного, и того еще нет. До города далеко. Укрытий нет. Сарай с «хренью» — заперт. И?
За угол! Там, за выступом в стене, спрятаны шарики-опаски, которые маги держали «на всякий случай». Как объяснял дядя Пало молодым дежурным, это «аварийные временные накопители. При прорывах магии применять броском. Тогда сила временно блокируется, и…». Что «и», Янка не слушала, подслушивать вообще нехорошо. Но сейчас ведь пригодилось!
Только добежать. Только успеть! Бабушка…
— Стой! Эй, стой, говорю!
Задыхаясь, она нырнула за угол. Вот и знакомый выступ, в который нужно постучать. Не получается! Не открылось! Не тот стук!
Растяпа!
Всхлипнув, Янка обняла Штушу дрожащими руками, выдохнула, зажмурилась… и, с усилием оторвав одну ладошку от дрожащего пушистого комка, собранно-четко простучала шесть раз. Две длинных паузы, две коротких и снова длинная. Дощечка сарая откинулась…
Рядом снова взлетело-рухнуло снежное облако, и угол сарая вместе с куском двери точно смяла чья-то рука — он пошел трещинами и осыпался кучей обломков. Как печенье… как мягкое печенье…
Янку ударило в бок, толкнуло на землю и засыпало снегом. Схватить шарик она не успела…
Лежала и сквозь запорошивший лицо снег смотрела, как они подходят.
Бабушка, бабушка… больно…
— Руху бестолковый! — ругался, отряхиваясь тот, что уговаривал не бояться. — Куда ты под руку лезешь со своими «вулканами», недодумок? Убить ее хочешь?
— Сам руху! Связки — это прошлый век!
— Послали ж Пятеро напарника…
— Да какая разница, в каком состоянии будет тело? Все равно кого-то вскрывать будем…
Янка слышала и не слышала. Было больно. Было холодно, и внутри, и снаружи. И страшно. Почему-то сильно жгло лоб — там, куда ее целовали и бабушка Ира, и Макс… Что-то теплое шевелилось в снегу рядом с ладошкой. Штуша? Живой… лети… лети к ба… к бабушке…
— Недодумок… Вся ваша группа недодумки. Живая зверушка всегда полезней дохлой!
— Зат… а-а-а!!!!
На этот раз Штуша не верещал. Он напал молча и беззвучно. Взлетело в воздух крохотное снежное облачко, метнулся вверх крылатый силуэт. Маленькие лапки быстро и точно метнули в цель черный шарик маленькой хозяйки… и тот, кто хотел ее смерти, захлебнулся криком.
Штуша знал, что от второго увернуться не успеет. Целиться маги умеют. Что взрослые, что личинки. Он помнит… Но все равно попробовал.
Он по-прежнему нападал беззвучно, без сигнальных криков. А вот вельхо — кричали. И тот, оставшийся без магии, и тот, которому меур вцепился в лицо. Вцепился и драл, драл когтями, пока тяжелая ладонь не сшибла его на землю. В темноту.
— Нет! — вскрикнула Янка. — Штуша… Штушенька… Нет!!!
Больше она ничего не помнила. Лоб заломило совершенно нестерпимо, и скопившийся в груди холод нужно было выдохнуть, обязательно выдохнуть…
Прямо в эти лица!
Сначала злые. Потом испуганные. Потом — ледяные…
Он сидел за столом. Темные волосы. Лицо усталое и очень молодое. Из-за бьющего в глаза солнца она не сразу различила детали, но отметила явление, необъяснимое прежде: на фоне привычной черно-белой прозы, плоской, давно разгаданной, он был единственным цветовым пятном, яркий рисунок на влажной штукатурке, рисунок живой и объемный. Она не могла дать тому объяснений, просто смотрела. Глаза ее постепенно привыкли. Высокий, укрытый темной прядью лоб, благородной формы скулы, твердый и нежный рот, упрямый подбородок, и еще она увидела его руки, его пальцы, изящные и сильные. Когда она вошла вслед за стариком, он держал в правой руке перо, а левая свободно лежала поверх бумаг. Рукава его поношенной куртки были закатаны почти до локтя, оставляя свободными запястья. И она невольно залюбовалась.
***
Я вышел на улицу. Лицо горело. И нечем было дышать. Руки по-прежнему тряслись, а ноги плохо слушались. Стыд, ужас, смятение, и в этом вихре – чувственная горечь. Да, именно так. Я чувствовал возбуждение. Стыдное, гадкое. То, что приходит с другой стороны, оттуда, где нет света, а есть только плоть, землистая, неодушевленная. Дыхание греха. Нет, не того смехотворного, мальчишеского, когда пялишься на стройную щиколотку гризетки, а греха глубинного, изначального.
Я бросился прочь. Бежал по улицам, спотыкался, с кем-то сталкивался, слышал в свой адрес проклятия, но остановиться не мог. Пытался стряхнуть след ее рук. Этот след все еще проступал ожогом на коже затылка и на плече, где задержалась ее ладонь.
А мочка уха была отвратительно влажной. Я несколько раз провел по ней рукавом, но присутствие влажного и горячего только усиливалось. Нашел в кармане мелочь и в первой попавшейся лавке купил вина. Дешевый мозельский уксус. Но он приятно кислил, и я сделал несколько глотков.
Боже милостивый, Мадлен права… Мадлен права! Как же это возможно? Как же теперь быть?
Я оставил кувшин на прилавке и побрел домой. Принцесса крови! «Она смотрела на тебя!» Господи, как же я был слеп.
Когда это началось? Возвращаясь по цепочке событий, обре- таешь его, первое воспоминание. Начало, исток. Как озарение, вспышка во тьме спасительного беспамятства. Она пожаловала в феврале, сразу после масленичных гуляний. Вероятно, под предлогом, что нуждается в исповеди.
Отец Мартин показывал ей дом, больницу и трапезную. Затем привел в библиотеку. А я все еще оставался там. Работал всю ночь, переписывал набело прошения, которые мне заказали торговцы с улицы Сен-Дени, готовил заметки к семинару, правил перевод, который должен был сделать для Габриеля де Бризо за 20 ливров, и еще что-то. Кажется, выбрал несколько цитат из «De libero arbitrio»1 Блаженного Августина. Я не спал всю ночь и очень устал. Ныла спина, и глаза слезились. От дешевых свечей, которые быстро и бесформенно оплывали, было душно. На рассвете я даже задремал, уронив голову на руки, но проснулся от холода. Огонь в камине погас. Я нашел несколько деревянных обрезков и вновь развел огонь. Солнце уже встало. Пятна горели на полу, на кожаных переплетах, но тепла не было. Весна только набирала силу. Я подержал окоченевшие пальцы над огнем и вернулся к столу. Предстояло составить еще несколько писем. Отец Мартин обычно делал краткие заметки, о чем следовало упомянуть в послании, а текст я добавлял сам. Подумал, что надо скорей закончить и подняться к Мадлен. Она целую ночь была одна.
Затем я услышал шаги и голоса. Узнал отца Мартина. Похоже, с ним гости. Старик благодушно щебетал. Хлопочет о пожертвованиях. Весь в трудах. Я выжидающе смотрел на дверь. Кто это с ним?
С ним была дама. Знатная дама. Одета роскошно. Держится прямо и в то же время с какой-то благородной небрежностью. Как держатся все они, те, кто наделен властью. Лицо красивое, узкое, бледное. Веки полуопущены. Губы чуть кривятся. Она благосклонно внимает этой старческой трескотне, но, похоже, едва ли улавливает смысл.
Ей скучно.
На ней черное платье из тонкого переливчатого бархата. Мадлен как-то прижалась щекой к штуке такого бархата в лавке, когда мы бродили по торговой площади, и потом долго рассказывала, какая это теплая и нежная ткань, как она окутывает, будто облако, нежит и балует. Бедная девочка, она могла об этом только мечтать. Штопала старый шерстяной чулок и придумывала платье, какое сшила бы себе из этой волшебной ткани. А гостья была обмотана в этот бархат с головы до ног, с большими излишками, которые ложились складками у талии и на рукавах. К тому же с плеч у нее спадал такой же безразмерный плащ с оторочкой из горностая. (Из такого плаща Мадлен соорудила бы себе три платья. Да еще пару юбочек для Марии.) По краю плаща вилась серебряная лоза, разбрасывая замысловатые округлые ветви. Точно такая же серебряная вязь сбегала по ее корсажу к талии и там, раздваиваясь, уходила вниз по широкой юбке. В этих серебряных узорах мерцали крошечные, искусно вшитые жемчуга. Точно такие же жемчуга украшали ее волосы. На плечах – облако драгоценных кружев. Только на руках ни одного перстня. Герцогиня Ангулемская. Сестра короля.
Все эти подробности – серебряное шитье, кружево, жемчуг, скучающий вид – всплыли в памяти внезапно. Тогда, в минуту ее визита, я ничего не заметил. Я слишком устал и уже пару часов боролся со сном. Все вокруг подернулось дымкой, расплылось, а люди двигались как безликие, бесформенные силуэты. Действия я совершал машинально. Она вошла, я встал и поклонился. А вот какое все это имело значение и какой несло в себе тайный смысл, мне открылось гораздо позже. Мы всегда видим только то, что хотим видеть, или только то, что позволяют нам видеть наши страхи. Мы слепы по собственному желанию. А затем я хлебнул мозельской отравы и прозрел.
Ее скучающее лицо. Очень правильное, гладкое, неподвижное лицо власти.
Она сама власть, она рождена ею, она носит эту власть на плечах, как свой безразмерный плащ. Сияние холодного, презрительного могущества исходит от нее, разливаясь вокруг, как разливается сияние праведников. Она глядит на меня с величавым равнодушием. Еще один предмет мебели, вроде тех пыльных шкафов, что выстроились вдоль стен и набиты книгами. Из-под полуопущенных век, совершенно неподвижных, будто приклеенных к глазному яблоку, скользит ее взгляд. И вдруг этот взгляд возвращается. И веки дрожат. Она смотрит на меня. Пока поднимаюсь из-за стола, пока делаю шаг, пока изгибаю спину в поклоне. Она смотрит. А затем протягивает руку. Принцесса крови протягивает мне руку! И снимает перчатку. Не будь я полумертв от усталости и слеп от рези в глазах, я бы удивился. Смутился бы, опешил, не сообразил бы, что мне с этой рукой делать. Таращился бы на нее как неотесанный деревенщина. Но, к счастью или к несчастью, я был слегка не в себе и потому действовал без раздумий. Она протянула руку, я взял и поцеловал. Рука такой же фарфоровой белизны, как и ее лицо, с голубоватыми жилками, сухая и прохладная. Ногти розовые. Она позволила мне эту руку лицезреть и даже познать на ощупь. И я не нашел в этом ничего удивительного! Не задал себе ни единого вопроса. Следует обладать завидной долей самоуверенности, чтобы усмотреть причину этой милости в самом себе. А я этой самоуверенностью не обладал и потому счел происшедшее за случайность.
В Сампе никто не спал, и в клубе, и перед клубом горел свет, туда потихоньку подтягивались мужчины, которые искали Олафа на болоте, — в блестевших от воды плащах, с тяжелыми электрическими фонарями… Он заметил лицо мамы в освещенном окне клуба — и оно тут же исчезло, упала занавеска: должно быть, мама побежала его встречать. Вообще-то никто не сердился: Олафа раза три хлопнули по плечу, пока он подходил к клубу, и шутили, и улыбались — радовались.
Но первым навстречу Олафу из клуба вышел Матти. Он вовсе не радовался (потом Олаф понял, что радовался, конечно, просто не считал нужным это показать), лицо его было злым и презрительным. Олаф краем глаза увидел отца, тоже в мокром плаще, но без фонаря, с откинутым капюшоном, — тот бежал к клубу и улыбался.
— Скажи мне, каким местом ты думал? — спросил Матти, не повышая голоса. — Какого черта три общины всю ночь ползали по болоту под дождем? Ради чего твоя мать чуть не лишилась рассудка, а?
Наверное, стоило помолчать. Но то чувство вины, которое водило Олафа по болоту всю ночь, не могло сравниться с этим, маленьким, чувством вины — за то, что его искали. За то, что за него волновались. Он ведь не винил Вика в том, что тот потерялся.
— А зачем меня искали? Я бы и сам дорогу нашел, — ответил Олаф, с вызовом глянув Матти в лицо.
Матти его ударил. Не сильно, открытой ладонью по щеке, больше унизительно, чем больно, — но Олаф и без этого еле стоял, а потому не удержался, слетел с ног и плюхнулся в глубокую грязную лужу. Да еще и не сразу смог подняться.
Дальнейшего он от отца не ожидал. Отец считался человеком мирным, даже чересчур, старался избегать конфликтов, в ссорах всегда первым искал примирения и вообще слыл миротворцем. А тут… Он и не сказал ничего, просто подбежал и врезал Матти кулаком в подбородок, а кулак у отца был еще тот, да и силищей он обладал неимоверной — Матти отлетел шагов на пять и навзничь повалился на землю. И тоже не сразу смог встать.
Олаф думал, они подерутся, что Матти этого так не оставит. Он всегда недолюбливал отца, всегда отзывался о нем с презрением, давал едкие советы, как надо растить сыновей… Но Матти поднялся — легко, одним движением, хотя был далеко не молод, — потрогал челюсть, смерил отца взглядом и сказал:
— Пусть так. Будем считать, что и ты, и я поступили по справедливости.
По дороге к дому мама со слезами беспорядочно целовала Олафа в лицо, мяла в кулаке его волосы, прижимала голову к себе. Отец был мрачен, но на Олафа не сердился нисколько — переживал, наверное, из-за Матти.
А дома, когда Олаф наконец-то улегся в теплую постель (Вик даже не проснулся!), отец пришел к ним в спальню, присел на краешек кровати.
— Тебе, конечно, не стоило уходить от ребят, потому что ты был старшим. И, конечно, тебе надо было пойти в Сампу за помощью, вместе со всеми. Потому что глупо действовать в одиночку: даже если ты виноват, в этом нет никакого толку. Ведь смысл был не в том, чтобы успокоить совесть, а в том, чтобы найти Вика, верно?
Олаф кивнул — говорить он совсем не мог, голос сел окончательно.
— Но я все равно тебя понимаю. И… Не знаю, но мне кажется, ты молодец. Может быть, и глупо вышло, но ты поступил как мужчина, как старший. Только в следующий раз… в общем, верь людям, не бойся опираться на людей. Никто ведь не переломился, когда тебя искал. Это нормально, понимаешь? Когда люди все вместе, когда помогают друг другу в беде.
«Не переломился» — это было одно из любимых словечек отца…
— Пап, — прохрипел Олаф, — но зачем? Зачем? Я бы сам вышел, я не терялся!
— Вик тоже не терялся. Но ты же его искал, правда? — усмехнулся отец. — Спи.
Олаф проболел после этого больше двух недель, успел прочитать «Ромео и Джульетту», но нисколько не впечатлился — скучная оказалась пьеса, как и ожидалось. Вик лип к нему еще больше и еще сильней надоедал. Пожалуй, Олаф вынес из этой истории только одно: быть старшим — не привилегия, а ответственность. И как бы он ни ненавидел Матти, как бы ни хотел обвинить его хоть в чем-нибудь, но именно тогда задумался о том, что Матти — всегда старший, всегда ответственный. Наверное, это тяжело — всегда за всех отвечать.
__________
Собранные вокруг печки камни еще не остыли, но Олаф все равно развел огонь — чтобы тепла хватило до утра. И на этот раз собирался закрыть вьюшку, чтобы тепло не вытянуло наружу слишком быстро.
Он сложил тщательно записанный протокол вскрытия в папку и взялся за журнал экспедиции, забравшись под полог из спальников — чтобы было теплее.
Похоже, столь серьезный в понимании ОБЖ документ инструктор отдал на откуп студентам, сделав там только самую первую запись: «Высадились на остров благополучно. До рассвета доставили снаряжение на место стоянки, установили ветрогенератор». Далее журнал «заполнялся» правильным и аккуратным девичьим почерком. Олаф посмотрел в конец записей: точно, «По поручению вышестоящей инстанции — Сигни (Бруэдер)». «Коррективы внес Саша (Бруэдер)» — это было приписано другим, небрежным, почерком на полях. Олаф видел множество подобных журналов, все они из серьезных документов превращались в несерьезные — даже вполне солидные люди на этих страницах упражнялись в остроумии, чего же требовать от студентов?
Впрочем, записи смешными ему не показались.
«Неожиданная смена погоды на закате не напугала колонистов — ни снег, ни ветер не могут соперничать с их силой духа, мощным аккумулятором ВЭГ и водонепроницаемой крышей».
Вот как. Значит, пошел снег и они укрылись во времянке, не закончив обустройство лагеря.
«Правильное питание — залог успешной экспедиции, так считает главный повар (зачеркнуто) главная повариха (вставлено сверху корявым почерком) колонии Гагачьего острова, Лиза (Парусная)». «Решение разбить лагерь на продуваемой всеми ветрами высоте принято вышестоящей инстанцией и не должно учитываться при подсчете суммы баллов, набранной колонистами, — прямо заявил староста колонии Эйрик (Инжеборг). Вышестоящая инстанция ничего на это не ответила».
Какая вышестоящая инстанция? Кто, кроме студентов и инструктора, мог выбрать место для размещения времянки? Или его искали заранее, по картам? По картам такого лучше не делать. До Олафа не сразу дошло, что вышестоящая инстанция — это инструктор.
«Лекцию о борьбе с морской болезнью, запланированную на день выхода катера в море, сегодня прочтет Лори (Маяк). Досадная задержка обусловлена тяжелым приступом морской болезни у лектора». «Обзорную экскурсию по острову совершили сегодня два отчаянных колониста. Результаты: минус 15 баллов в общую сумму зачета, упавшая растяжка и уровень потолка ниже допустимой ОБЖ нормы. Имена экскурсантов в целях их безопасности не публикуются». «Громкую дискуссию вызвал вопрос о критериях необитаемости островов вообще и Гагачьего в частности. Можно ли считать необитаемым остров, на котором размещено оборудование метеослужб или какие-либо другие следы жизнедеятельности человека?»
Олаф не знал, что тут размещено оборудование метеослужбы. И не мог предположить, какое оборудование метеоточек работает автономно.
Надежда — опасная, как всегда, надежда — вспыхнула, прогнала сонливость. Если на острове есть метеоточка, то ребята могли укрыться там, у метеорологов, и не в надувной времянке, а в крепком отапливаемом домике.
Надежда угасла так же быстро, как и появилась: если бы на острове была метеоточка, не пришлось бы посылать спасательный катер, уж у кого, у кого, а у метеослужбы есть рация, и не одна, а также основная и аварийная системы электроснабжения. Ветряк на стационарной мачте был бы виден еще с катера.
Может, метеоточка прекратила работу? Ветряк демонтировали, но домик могли и оставить. Проклятая надежда опять зашевелилась внутри. Надо обойти остров по периметру (лишь бы не спускаться по южному склону?), посмотреть, что ребята приняли за оборудование метеослужбы.
«Последняя новость сегодняшнего дня: на Гагачьем острове не обнаружено ни одной гаги, хотя вокруг присутствуют следы утиной жизнедеятельности. Желание некоторых колонистов погладить утеночка так и не будет осуществлено».
Олаф вернул журнал в папку и откинул полог шатра, чтобы положить ее на место.
На торец времянки четко ложилась тень человеческой фигуры. Женской фигуры. Девичьей. Олаф остолбенел и несколько секунд не двигался. Ветер дернул створки тамбура, тень шевельнулась, переместилась в сторону южного склона — с океана долетел еле слышный плач орки, будто его принес порыв ветра. Тень уходила в темноту — Олаф видел, как она повернулась в профиль и двинулась прочь. И… Может, это была не девичья фигура — бросилась в глаза впалая грудь.
Погладить утеночка? Так и не будет осуществлено. Никогда.
Он вернулся под полог, раскопал в изголовье флягу со спиртом, налил в кружку граммов пятьдесят и выпил не разбавляя. Это от одиночества. Человек не может один.
Ему снились (снились!) шаги вокруг времянки. Негромкие голоса. Тихие, сдержанные слезы — только всхлипы и придыхание. Во сне ему казалось, что он не может уснуть. И только под конец, ближе к утру, сон перестал быть кошмаром — Олаф увидел сказочный город на дне океана, просвеченный солнцем серебряный город, невиданной и неслыханной красоты. Да, он стоял под водой, но над ним простиралось небо, не бирюзовое, а допотопное, голубое. И солнечный свет был почти белым, а не оранжевым. Читая книги, Олаф иначе представлял себе допотопный мир.
Но и это видение закончилось безрадостно: приблизившись, он увидел, что город населяют не люди, а злобные уродливые цверги, которыми бабушка пугала его в детстве.
Олаф проснулся разбитым, с болью не только в мышцах, но и в голове, с неясным, но тягостным чувством вины и в черном пессимизме. Завтрак немного поднял настроение, и из времянки Олаф выбрался незадолго до рассвета. Зевнул, потянулся, выпрямляясь, — и согнулся, охнул от боли в спине. Лечиться от глупости бесполезно — не надо было вечером поднимать тело на вытянутых руках.
Он погасил прожектора — на юго-востоке небо было светлым и ясным. Морозец стал крепче, даже наверху ветер немного поутих, установился антициклон. Надолго ли? Гиперборейская погода переменчива.
Южный склон в сумерках казался совершенно белым — иней покрывал и кустарничек, и мох, и разбросанные по земле большие округлые камни. Олаф посмотрел назад — северный склон тонул в ночной тени, а над океаном поднимался легкий парок.
Обойти остров по периметру можно часа за два. Если не торопиться. Но… Сегодня он пойдет вниз по южному склону, что бы там ни предписывали инструкции и о чем бы ни шептала опасная, злая надежда. На острове нет живых, и не надо себя обманывать. Живые давно дали бы о себе знать. А пока знать о себе дают только мертвые. Нет, Олаф не был сумасшедшим и не верил в сказки, даже в страшные сказки. Мертвые не могут ходить и говорить. Но… иногда живые ловят слабые импульсы, исходящие от мертвых, а страх перед смертью превращает эти импульсы в мороки. Вот как-то так…
Почему они не вернулись в лагерь? Может, он напрасно грешит на «шепот океана»? Может, произошло что-то другое? Но что?
Война с варварами закончилась, когда Олафу было двенадцать лет, о чем он и его ровесники весьма тогда сожалели. И, конечно, нападение варваров на остров не исключалось, до Гренландского архипелага хоть и далеко, однако бешеной собаке десять верст не крюк. Но, во-первых, варвары давно оставили попытки нарушения границ, а во-вторых, и в-главных, тогда от лагеря не осталось бы ничего, кроме разве что пемзовых плит под времянкой. Скорей всего, забрали бы и их. Не говоря про спирт, консервы, одежду. Они бы и мертвых тел не оставили.
Олаф слышал, что варвары кормят беременных мясом умерших младенцев, хотя и сомневался, что такое возможно. Но свидетельств каннибализма варваров имелось достаточно, и дело не в их первобытной дикости и не в чудовищности их многочисленных культов, а исключительно в стремлении выжить. Некоторые (в том числе ученые) считали, что это генетически закрепленная потребность, что варвары выжили после потопа благодаря мифическому гену агрессивности, желанию пожирать себе подобных в прямом и переносном смысле. Олаф имел на этот счет свое мнение: просто агрессия как способ выживания закрепилась культурно, а не генетически. Ведь дети варваров, выросшие среди гипербореев, ничем от гипербореев не отличаются. А желание гиперборейских мальчишек хоть немного повоевать разве не проявление агрессии?
Светало потихоньку. Океан качало мертвой зыбью, тяжелые пологие волны притормаживали, натолкнувшись на берег, поднимались над ним неспешно, сонно, а потом с грохотом падали на камни — будто от усталости. Олаф еще раз оглядел лагерь в надежде найти хоть какой-то след, объяснявший произошедшее.
Итак, пошел снег. Студенты укрылись во времянке, но огонь не развели, хотя все подготовили — только спичку поднести. Дрова экономили? Вполне возможно. Но если не развели огонь, то почему разделись? Логично было бы снять куртки и, разумеется, сапоги. Заменить куртки телогрейками и свитерами. Но не до кальсон же раздеваться… Тем более при девушках. Во времянке только ветер не дует, а температура такая же, как снаружи, около нуля. Не пять минут сидели — журнал успели заполнить. И начали заполнять уже во времянке, никак не раньше, — ведь первая новость была о том, что пошел снег. Пусть бы и мокрый снег, промочивший одежду, — чтобы ее просушить, нужно разжечь огонь. Да и телогрейки в этом случае остались бы сухими. Зачем они разделись? Может, пока одни заполняли журнал, другие «заряжали» печку? А что, вполне вероятно. Просто не успели разжечь. Рассуждения пошли по кругу: а почему не надели телогрейки и свитера?
Олаф решил, что вечером проведет инвентаризацию одежды и обуви.
След. Отпечаток сапога на спальнике. В постель в сапогах не залезают, да и по времянке обычно не ходят — пол здесь подмести нетрудно, а вымыть довольно тяжело. Сапоги снимают у входа и не валят на них телогрейки и свитера. А если ребята сидели разутыми, когда услышали «шепот океана», то кто оставил след? Впрочем, кто-то мог быть и в сапогах… Ох. Лучше бы об этом думал следователь.
Солнце еще не вылезло из-за скал юго-востока, но света было достаточно, и Олаф направился по склону вниз, намереваясь спуститься до березняка кратчайшим путем.
В допотопных книгах ему встречалось выражение «в панике разбежались», и как-то в детстве он даже переспросил отца: почему «разбежались», а не собрались вместе? Ведь в случае опасности люди должны держаться вместе! Это потом, уже в институте, он узнал, насколько по-разному ведут себя люди в аффективных состояниях и какие биологические механизмы этим управляют. И все же в большинстве несчастных случаев, в расследовании которых он принимал участие, в том числе и случаев внезапной паники, люди старались держаться друг друга или, по крайней мере, выбирали одно направление движения. Возможно, это была особенность гипербореев, а не людей вообще, — поведенческий стереотип, присущий именно их культуре.
И Олаф предполагал, что данный случай не исключение: студенты покинули лагерь вместе и выбрали одно направление движения. Двигаться на дно «чаши» логично со всех сторон, и хоть «шепот океана» не располагает к логике в действиях, но и к бессмысленным метаниям тоже приводит редко. И, выбравшись из времянки на южную сторону, странно было бы бежать на север…
Пройдя не более сотни шагов, он нашел подтверждение своим догадкам — этой дорогой кто-то спускался до него. На камнях трудно оставить следы, но все же кое-где мох был содран с камней, будто кто-то оскользался на спуске. Впрочем, подобных следов нашлось не много, и судить по ним о произошедшем Олаф не стал.
Почему они не вернулись? На этом месте склон надежно защищает от любых волн, идущих с севера. Или не защищает? Ведь звук может отражаться, например, от скал южного берега… О резонансе Олаф тоже имел смутное представление, но подумалось вдруг, что «чаша» могла стать для них смертельной ловушкой: инфразвук небольшой интенсивности вызывает панику, но если его усилить — убивает.
Обычно медэксперт не ищет покойников, будто грибы в лесу; и хотя Олаф не раз и не два бывал в спасательных экспедициях, это всегда выглядело как-то иначе. На северном склоне ветер с океана разгонял туман, вчера там не было так бело, как тут сегодня. Солнце не вылезало из-за скал — чем выше оно поднималось, тем ниже Олаф спускался. Похоже, на дно «чаши» оно не заглядывало с осени. Еще одна причина поставить времянку на возвышении: чем выше, тем длиннее световой день, об этом Олаф не подумал сразу.
Заиндевевший мох хрустел под ногами, ломался хрупкий на морозе кустарничек — белый, белый склон, любой чужеродный предмет на нем будет виден отчетливо… Олаф снова осекся: не повернуть ли назад, не посмотреть ли получше? Ведь чужеродный предмет тоже должен быть покрыт инеем…
Мысль обдала холодом, кольнула острой щенячьей тоской. Он оглянулся назад, всматриваясь в склон, и увидел тело почти сразу, в двадцати шагах. Прошел мимо и не заметил…
Мертвые не могут говорить. И странно вовсе не то, что Олаф вдруг решил оглянуться, а то, что раньше не подумал искать заиндевевшие тела. Впрочем, сверху тело было видно не так хорошо: его прикрывали три основательных камушка — будто человек прятался за ними.
Первое, что бросилось в глаза при приближении, — длинные локоны, выбившиеся из-под шапочки. В инее.
Она лежала лицом вниз, головой в сторону лагеря. Правая рука вытянута вперед, левая нога согнута в колене. Будто девочка ползла вверх. Вязаная шапочка, теплые брюки с начесом, штанины подвернуты; толстый свитер, явно с чужого плеча, левый рукав натянут на кисть, правая рука с отмороженными пальцами голая. Под ней — сломанный фонарик, вместо корпуса батарейки туго обмотаны тряпкой — куском штанины от теплых брюк.
Олаф зарисовал положение тела и отметил вешками место, где оно лежало. Помедлил, прежде чем его перевернуть. Обычно смерть безобразна; безупречно чистые, слепяще-белые кристаллы инея оскверняли безобразие смерти, нарушали зловещую ее гармонию. Он довольно точно представлял себе, во что смерть превратила лицо девочки, и не спешил в него взглянуть.
Ребята отдали ей самые теплые вещи. Не помогло.
Небо после дождя сизо-серое; оно отображается на левом и заднем обзорном экране, а в правом виден столб дыма от рухнувшего вниз вражеского флайера. Вадим сжимает штурвал горячими пальцами, ощущая, как насквозь промокла рубашка под курткой, а сердце колотится, кажется, у самого горла. В голове проносится мысль — господи, как удачно, что они сбили тех парней над промзоной, может, обойдется без жертв среди гражданских… Ковалев машинально отмечает, что не такой уж хреновый из него вышел пилот, хотя до Аш-Сэя ему далеко, но он же не чертов киборг, в конце концов.
— Снижайтесь, я засек Данди.
Баскин даже не переоделся перед вылетом, и пижонский темно-синий галстук в серую полоску флажком полощется на ветру, а полусидячая поза, в которой он пристроился у открытого люка, исполнена естественной небрежности.
За последние сорок минут Ковалев сумел по достоинству оценить профессионализм своего временного напарника — тот стрелял из странной формы винтовки, высунувшись наружу на немыслимых виражах, рискуя вывалиться в любой момент, стрелял вполне успешно, и при этом сохранил прежний щегольский облик, даже прическа растрепалась совсем чуть-чуть. Лицо человека, которого Вадим с первого взгляда принял бы за банкира или воротилу шоу-бизнеса, все это время сохраняло выражение суровой сосредоточенности, без малейших признаков нервозности или страха.
Чуть снизившись, Вадим замечает маленькую фигурку, очень быстро карабкающуюся на крышу одного из безликих серых сооружений — то ли склада, то ли цеха. Киборг так и не выпустил из рук муляж в оранжевом детском дождевике, что, видимо, спасало его от выстрелов все это время — наемники боялись задеть ребенка, который был нужен им живым. Однако, судя по порванной куртке, пятнам крови и тому, как он подволакивает левую ногу, ему все же порядком досталось.
Шансы благополучно добраться до крыши у Данди невелики — одна из «семерок» с невероятной скоростью карабкается следом, быстро настигая измотанного противника, фигура второй виднеется на соседнем здании — киборг явно готовится к прыжку, и для «семерки» это расстояние вполне преодолимо. Не дожидаясь команды, Вадим опускает флайер еще ниже, чуть наклоняя на левый борт, так, чтобы Баскину было удобнее целиться.
Тот заряжает свое необычное оружие патроном немного другой формы, с серебристой насечкой на конце, бормотнув под нос:
— И кто придумал на киборга переть с плазмой? Вот разрывная пуля — совсем другое дело…
Он тщательно целится, не обращая внимания на порывы ветра, мешающие удерживать флайер на месте неподвижно. Выстрел почти бесшумен — тихий хлопок, и фигура настигающей Данди «семерки» летит вниз с бесформенным кровавым месивом вместо головы.
Вадим оборачивается.
— Там второй киборг, надо предупредить твоего дружка!
Баскин спокойно кивает.
— Он знает. С одним он справится. Можно садиться прямо на крышу и забирать моего партнера.
Вадим думает, что фраза прозвучала чересчур самонадеянно, но оставляет свое мнение при себе.
Он видит, как вражеский киборг перемахивает десятиметровое пространство между зданиями и, не снижая скорости, мчится к цели, как Данди бежит ему навстречу, словно стремясь сойтись в рукопашной. «Он же Bond, — с острой тревогой думает Вадим, — „семерка“ его просто порвет!».
Не добежав пару метров до противника, Данди швыряет в него муляж, и киборг мгновенно переключается на задачу более приоритетную — захват цели. Он ловит маленькую фигурку в оранжевом дождевике; муляж взрывается у него в руках с легким хлопком, распыляя вокруг розоватый газ, ослепляя и дезориентируя. Данди рыбкой ныряет вниз, куда газ пока не опустился, и, оказавшись за спиной «семерки», накидывает ему на шею странное приспособление, похожее на проволочную петлю с насадкой. Чуть рассеявшееся облачко газа позволяет увидеть, как мгновенно затянувшаяся петля с точностью хирургического инструмента оставляет киборга без головы.
***
В медотсеке тихо; Алик спит на одной из коек, посапывая в подушку и свесив руку вниз. Приблизившись, Вадим поправляет на нем сползшее одеяло, украдкой косится на Баскина, который вольготно устроился в кресле у соседней койки, небрежно закинув ногу на ногу и листая какой-то журнал.
Глаза Данди, лежащего под капельницей, закрыты, багровый кровоподтек на левой скуле потихоньку меняет цвет на желтовато-зеленоватый — регенерация явно работает нормально; грудная клетка с белыми квадратиками повязок едва заметно поднимается и опускается.
С каким-то ощущением неловкости Вадим вспоминает, как Баскин подхватил пошатнувшегося киборга, не дав ему упасть, как затребовал анализ повреждений и слушал, кивая головой и машинально гладил по волосам, а его губы едва заметно подрагивали.
Будто прочитав его мысли, Баскин поднимает глаза от журнала, и Вадиму отчего-то не по себе от его взгляда.
— Да, вы правы — у меня нет никого ближе него. Но это не то, о чем вы подумали.
— Ни о чем таком я не подумал, — бурчит Ковалев.
— Подумали. — Со вздохом отложив журнал, его собеседник обхватывает ладонями колено, сцепив пальцы в замок. — Люди всегда мыслят одинаково.
— Откуда ж вы взялись, такой проницательный, — хмыкает Вадим, — дайте угадаю… Второй дивизион, секретный отдел номер три?
Тот чуть приподнимает уголки губ, его взгляд теплеет, но в этой теплоте присутствует нотка снисходительности.
— Почти угадали. Только не третий отдел. Нулевой.
Присвистнув, Вадим качает головой.
— Я думал, нулевой отдел — это миф.
— Вот и славно. Забудьте о том, что я сказал и думайте так дальше.
— Как вы оказались в ОЗК? Как вам вообще позволили уйти при эдаком уровне секретности?
Сжав губы в полоску, его собеседник на пару секунд отводит глаза, словно погружаясь в воспоминания, потом вновь глядит на Ковалева.
— Знаете, откуда пошло название линейки киборгов Bond?
Вадим кивает.
— Конечно знаю. Эту серию фильмов до сих пор переснимают, уж сколько десятилетий.
— Значит, вы представляете себе, как традиционно должен выглядеть секретный агент. Примерно вот так. — Баскин красноречивым жестом указывает на себя. — Привлекательный мужчина в расцвете сил, темные волосы, дорогой костюм. Оружие, дивайсы, техника и красивые женщины в ассортименте прилагаются. Вы, возможно, удивитесь, но стереотипам подвержены не только обыватели. Киношный образ суперагента действует практически на всех. На том и было построено наше с Данди партнерство — я всегда привлекал к себе чрезмерное внимание, при попытках внедрения меня сразу начинали подозревать. А тем временем киборг делал за меня всю работу — собирал информацию, проникал в труднодоступные места, рисковал жизнью. К слову об образе секретного агента — знаете, как выглядел самый эффективный экземпляр линейки Bond? XY модификация, рост метр шестьдесят семь, индекс массы тела гораздо выше нормы. Он как-то спас целую планету, изображая торговца рыбой — такой, знаете ли, улыбчивый толстячок. Его задействовали аж в четырех операциях, это рекорд. Обычно Bond’ов утилизируют после первой. Данди участвовал в трех. Я вытащил его прямо у дексистов из-под носа, вместе с очень и очень секретной информацией, от попадания коей в СМИ пострадали бы некоторые могущественные персоны. Вот так мне удалось сорваться с крючка. Но я не сильно обольщаюсь на этот счет — достать меня они все равно смогут, если зададутся целью. Поэтому Кассандра стала для нас с Данди лучшим местом обитания. Как станет и для вас с сыном. На время, по крайней мере.
Комментарий к Эпизод 2: Клон киборга
Музыкальная тема к эпизоду: всем киборгам линейки Bond и спецагентам посвящается:
https://www.youtube.com/watch?v=867iyhVFyEw
Новый год в модуле встретили весело!
Установили новую современную антенну для Инфранета, приехала профессор Зернова – Бер привез на скутере и её, и программиста, и их подарки. Несколько рейсов пришлось сделать.
Mary все-таки решилась допустить еще одного человека в свое жилище – им стал программист, уже знакомый ей по встрече в лесу.
В поселке она так и не побывала, но Анна не настаивала, освоится – придет сама в гости.
Ёлку украсили настоящую – прямо в лесу, но обошлись без фейерверка – чтобы не привлекать лишнего внимания.
Два человека в гостях у четырёх киборгов — на равных – вручили подарки и получили подарки от них.
Киборги получили обновление ПО, видеокниги и новые голограммы, теплую одежду и обувь. И самый главный подарок – паспортные карточки. Зоя Лесникова, Константин Лесников, Бер Лесников и Пётр Каменев – настоящие имена и фамилии! Как у людей!
Людям подарены ткани и керамика ручной работы, обработанные шкурки, видеозаписи наблюдения за лесом.
Через два дня расстались – совершенно по-дружески. Костя изучал столярную и плотницкую программы, Бер получил медицинскую и ветеринарную программы. Петру обновили программу охраны объектов. Мари радовалась книгам по орнаментальному вязанию.
Контакт установлен! И если началось все случайно, с одной беглой Mary – и опыт нарабатывался по ходу дела – то, может быть, стоит поставить еще один такой модуль в другой части леса, и тем самым увеличить площадь заповедника? Мысль занятная…
Если будут охранники – заповедник вполне можно увеличить. А если ещё и лаборант будет…
И Анна Борисовна, вернувшись в посёлок, взялась просматривать каталоги предлагаемых к продаже списанных киборгов… нашла несколько подходящих вариантов, и стала звонить ректору Академии.
Опубликован в «Полдне» № 9, 2018 г.
…………
Его команда выиграла с крупным счетом.
И пусть он сам всю игру просидел в запасе – ни капли из-за этого не расстроился.
Он заранее знал, что в этот раз на поле не появится, но всё равно полетел с командой.
И совсем не ради игры.
***
Мысленно он сейчас был далеко от матча, сердце бешено колотилось: «тук-тук-тук-тук».
Ох, и влетит ему дома от родителей! И в школе обязательно выговор схлопочет.
А уж из команды попрут – и к гадалке не ходи.
Да пофиг, оно того стоит!
***
Отметившись на перекличке, он, под прикрытием суеты, без проблем улизнул из зала ожидания.
В гостиницу он точно не полетит. По крайней мере – не сейчас.
К утру – да, может и вернётся в гостиницу. Но к утру его уже хватятся.
Да пофиг! Утром он уже будет не один…
***
Выскочив за пределы космопорта, он рванул в сторону автовокзала.
Он ехал и ехал, спрашивал: «куда дальше?» и снова ехал.
На конечной он вышел и побежал. А когда устал — перешел на шаг.
Бесконечные небоскрёбы, из-за которых ничего не было видно, кончались внезапно.
***
Выскочив на берег, мальчик застыл в изумлении.
Нечто бесконечно огромное, живое и пульсирующее ворочалось у его ног.
Мальчик подошел ближе. Бесконечно огромное вздохнуло и окатило ноги тёплыми брызгами.
«Море!» — понял он и поднял взгляд.
***
Это было то самое — короткое время года, когда над морем во всей красе раскинулась радуга.
Точь в точь, как рассказывали.
К радуге со всех сторон, величественно и неторопливо маша ушами, по небу плыли стаи собак.
И лишь изредка какой-нибудь щенок, не рассчитав силы своих неокрепших ушей, выбивался из стаи и планировал к земле.
Мальчишка подпрыгнул в предвкушении и помчался вдоль берега.
Он всегда мечтал о щенке.
В бальном зале было душно и слишком людно, Айвен не стал туда заходить. Прошел мимо курительной на открытую веранду. Здесь людей было существенно меньше — разгоряченные юные парочки, время от времени ненадолго выскакивающие подышать и перехватить поцелуй-другой вдали от строгих чопорных представителей старшего поколения (которые старательно делают вид, что не имеют ни малейшего понятия о наивных хитростях подрастающих деток, да и сами никогда ничем подобным, ни-ни-ни!), да три или четыре модницы, демонстрирующие друг дружке и немногочисленным кавалерам манто и накидки из псевдоживого меха от лучших столичных дизайнеров. На вышедшего из зала Айвена они обернулись — девушки с интересом, мужчины неодобрительно. Айвен сделал вид, что не заметил: быть вежливым не хотелось. Близких знакомых среди них, к счастью, не было, а то опять бы нажаловались маман на неподобающее поведение.
Айвен прошел к левому угловому выступу, куда не добивал свет из окон бального зала. Окна банкетного казались темными из-за плотных штор, хотя освещен он был ничуть не хуже, разве что без назойливых разноцветных мигалок, должных придавать дополнительную праздничность. Вот из этого, кажется, окна Айвен совсем недавно наблюдал, как… падает снег.
Снег больше не падал. Только чуть поскрипывал под ногами и лежал шапкой на подоконнике. Айвен собрал его ладонями, смял. Скатал снежок.
Еще совсем недавно казавшаяся чрезвычайно удачной идея сейчас почему-то растеряла всю свою привлекательность. Только лишь потому, что была исполнена чужими руками? (Это, конечно, чертовски непатриотично и политически совсем не корректно, но, сир! какого черта вы вечно лезете в то, что вашего императорского величества совершенно не касается?!) Или потому, что все опять получилось так, как удобнее тебе? И то, что на сей раз ты к этому руки не приложил, в качестве оправдания выглядит довольно-таки жалко.
Торжественный императорский ужин редко длится менее двух часов, зимнепраздничный же вообще растягивается до утра, с перерывами для фейерверков, танцев, сплетен, деловых разговоров, активных игр и неспешных прогулок. До десерта и кофе выдерживают, конечно, лишь самые стойкие. Но и разъезжаться ранее часа после полуночи считается вопиющим нарушением приличий. Бай, конечно, плевал на приличия и может уйти раньше.
Но все равно какое-то время он вынужден будет провести рядом с тобой. Бок о бок… О да, тебе такая перспектива нравится, вот и сейчас при одной лишь мысли об этом кровь бросилась не только в лицо.
Ты забыл уточнить лишь один крохотный нюанс: насколько это нравится Баю?
Айвен сжал пальцы, ломая снежок в холодную мокрую кашу, стряхнул ладонь. Вспомнил, как Бай щурился, криво улыбался и вертел в пальцах бокал, стоя у входа в банкетный зал, как тянул насмешливо свое: «Ну да, конечно…» И вдруг с безнадежно-отчетливой кристальной ясностью понял, почему идея с подменой табличек более не казалась ему привлекательной.
Бай не останется.
Сколько он сменил хозяев за свои шесть с половиной лет – и не вспомнить! Самая первая хозяйка, купившая его в фирменном салоне, даже говорила, что любит его.
Но это не помешало ей продать «любимого» Irien’а в комиссионный через полтора года, когда стали показывать по СМИ срывы DEX’ов. Irien – не DEX, и про срывы Irien’ов никто не слышал, но она решила подстраховаться. В магазине он простоял в витрине почти полгода – его покупали и возвращали, однажды хозяин магазина даже подарил его своей знакомой, но киборг через неделю вернулся в магазин.
Потом был пункт проката, и почти три года кошмара и полторы сотни временных хозяев, пока его не купил торговец овощами в качестве грузчика.
И вот теперь – ещё одна хозяйка.
И ещё одна кличка – или это имя? Наиболее часто употребляемое хозяйкой обращение киборг записал себе как имя – Милок.
***
— Ты на Зою даже не засматривайся, она как дочь мне… её сын с моим внуком лучшие друзья были… учились вместе, в военное училище пошли вместе… Паша служит где-то в космофлоте… а внук Вася пропал без вести… дочь в командировке, заглушает боль работой… звонит раз в неделю… зять бизнесом занимается… а я так вот живу…
Милок слушал все это – но понимал по-своему. Хозяйка живет одна, вдова, дочь уехала на полгода, зять торговец, внук пропал – на что она живёт? Неужели – действительно перепродажей битых киборгов? Тогда надо стать нужным и полезным, может быть, разрешит остаться совсем.
После обеда Анна Марковна прилегла отдохнуть, а киборг – с разрешения хозяйки – сел за терминал. Сначала просмотрел часто посещаемые сайты – о домашних цветах, приютах для кошек, пара медицинских сайтов и сайт по вязанию – все соответственно возрасту и состоянию здоровья хозяйки. Потом зашел на сайт DEX-компани, нашел нужные программы по ведению домашнего хозяйства и уходу за пожилыми людьми и уже обрадовался, но обнаружил, что программы платные, а денег нет. Просмотрел сайт ОЗРК, но сообщать о себе не стал.
Зашла Зоя, принесла ещё одежду, но киборг не знал, можно ли ей входить в квартиру, а будить хозяйку не решился, потому взял пакет в прихожей и на всякий случай сообщил, что охраняет территорию.
Зоя удивленно взглянула на такого охранника — и вышла.
Милок вроде успокоился, но пришла вторая соседка с пакетом, потом ещё одна, пакеты киборг принимал в прихожей, сканировал – в пакетах только продукты и одежда – и никого не пропустил внутрь квартиры.
Через два часа проснувшаяся Анна Марковна обнаружила в прихожей уже четыре больших пакета и коробку – Зоя рассказала всему дому про купленного на последние деньги киборга, и соседи принесли то, что могли.
— Милок, почему же никто не зашел? Надо было чайник согреть и чаем напоить, а то как-то неудобно получается…
— Не было указаний о том, кому разрешено проходить.
— Это я сама упустила. Сейчас разберем пакеты, попьем чаю и прогуляемся.
Гулять не хотелось, на дворе минус пять, а из одежды только футболка и джинсы, но спорить нельзя!
— На дворе тепло! Целых минус пять! Красота какая! Во двор, во двор! Что тут в пакетах? Посмотрим. Милок, держи, это тебе… вот какая куртка, меряй… а тут… спортивный костюм и бельё. Какие же у меня хорошие соседи!
В двух пакетах была мужская одежда, явно ношенная, но чистая и крепкая, кроссовки немного великоваты, но это не беда, влезут ещё одни носки.
В третьем пакете несколько пачек макарон и вязаная шапка и шарф, и даже вязаные перчатки – теперь холод не страшен. А в последнем пакете – картошка, кочан капусты, банка варенья и коробка конфет. В коробке оказалась упаковка кормосмеси и десять банок сгущенки.
— Иди ставь чайник. Ты умеешь собрать на стол? Давай покажу, что надо делать…
После чаепития с конфетами Анна Марковна в сопровождении киборга и с собакой на поводке вышла из подъезда и присела на лавочку, подышать свежим воздухом. Киборгу приказала сесть рядом.
Подбежал соседский мальчишка:
— Тетя Аня, я Бимку выгуляю!
— Спасибо, Витенька, – и подала поводок.
Мимо приходили люди, много людей, некоторые с детьми – столько сразу ириен не видел никогда! Не положено ему с детьми общаться, нет ни одной программы по уходу за детьми.
Анна Марковна для каждого находила доброе слово, с каждым здоровалась и что-то говорила, тут же начинала объяснять киборгу, он пытался понять, что к чему, не смог, просто включил запись, чтобы просмотреть её повторно.
— …смотри, как тепло сегодня, солнышко, весна… Зиночка, пишет Ваня? Не пишет? И не звонит? Еще позвонит, только жди его, он вернётся, отслужит и вернётся. Милок, хорошо-то как… соседи у нас добрые… нам помогли, и мы им можем помочь… хотя бы словом… Ирочка, как Виталик? Опять «тройка» по физике?.. зато он рисует хорошо… вот так и живём, друг другу помогаем… Витенька, спасибо, молодец какой, Бимка нагулялся…
Происходящее было настолько непривычно и настолько не укладывалось в привычную картину мира, что киборг вдруг перестал понимать, что он должен делать, и что не должен, и замер, боясь сделать или сказать что-то не то.
— О, Милок, да ты совсем замёрз! Пойдём домой, насиделись, пора ужинать.
После ужина – макароны с маслом и чай с вареньем – Анна Марковна включила терминал, открыла папку с домашними голографиями и видео и начала объяснять Irien’у, кто есть кто:
— Вот это моя Леночка… это она в первом классе… а это в десятом… а это свадьба… вот Васенька в детском саду… вот он в парке на карусели… и в школе… вот выпускной в школе… когда паспорт получал, взял мою фамилию, так с отцом не ладил… а это он в училище…
Через полтора часа Милок знал почти всю биографию своей хозяйки, её дочери и внука, и многое о соседях – кто где работает, у кого какие кошки и собаки, у кого есть цветы комнатные, а кто рисовать умеет… — слушатель попался внимательный и заботливый, вовремя подал таблетки и воду, и первым пошёл к двери, когда раздался звонок.
Сани, запряженные парой лошадей, весело бежали по крепкому льду. И хотя зима пребывала в своих правах, тяжелые тучи отливали той мрачной грозовой синевой, которая появляется в небе только к весне. День рос стремительно, и каждый вечер наступал все позже и позже.
Полоза укачивало от тряской езды, он был бледен и неразговорчив, и Есеня скучал, глядя по сторонам. Домой. От тоски хотелось завыть: не в Олехов — Полоз его туда не пустит, — а в лес, к вольным людям. Есеня соскучился по ним: и по Хлысту со Щербой, и по маме Гоже, и по Рубцу… Но куда сильней он хотел увидеть маму, сестер, отца. Хотя бы одну ночь переночевать дома! Проснуться под шипение сковороды, от запаха оладий, которые мама жарит на завтрак, услышать возню и повизгивание сестренок, стук молота в кузне — отец всегда вставал рано, раньше всех. И теперь Есеня понимал почему. Потому что у него не было Полоза, который может обнять за плечо и сказать: я подумаю о деньгах, а ты беги в кабак. Зато есть пятеро детей и их мать, и все они едят три раза в день, тепло одеты, у них большой и прочный дом, который не сравнить с халупами Кобруча.
Есене так хотелось придти домой и рассказать отцу, что он все понял, что он любит его, что никогда больше не будет ему грубить! Он откроет медальон, что бы Полоз ему ни говорил, и тогда все станет хорошо, они будут жить все вместе, и он сварит булата сколько угодно, а отец будет его ковать.
Ночевали они на постоялом дворе. Полоз смотреть не мог на еду, Есеня же ел за двоих. Перевозчик не обманул и отдал десять серебреников с золотого, как Полоз ни убеждал его, что деньги у них есть. Два золотых разделили пополам — на всякий случай. Если придется расстаться, ни один из них не останется на бобах.
— Полоз, как думаешь, у них есть молочко? — спросил Есеня, вздохнув.
— Наверняка, — Полоз поморщился. — А что, вина уже не хочется?
— Не могу больше. Надоело. И дорогое оно здесь.
— Хозяин! Две кружки парного молока есть у тебя? — крикнул Полоз.
— Остыло уже молоко. С вечерней дойки три часа прошло…
— Ничего, давай какое есть, — Полоз повернулся к Есене. — Ты и гусятины, небось, хочешь?
— Не, не надо.
— Давай. Деньги есть — чего не заказать на утро? Сегодня, конечно, не зажарят, а к утру как раз… Хозяин!
— Да ты сам-то ешь…
— Тошно мне, Жмуренок, с души воротит. Улич сказал, это надолго теперь, может, и на всю жизнь.
— Как это? Всю жизнь не есть?
— Да нет, укачивать будет от езды. Что-то там в башке повредилось. Через пару часов пройдет — поем нормально, если не усну.
Лежать Есене надоело еще в санях, и в комнате наверху он долго сидел перед печкой и смотрел на огонь.
— Полоз, тебе уже лучше?
— Нормально. Чего ты хотел?
— Почему ты мне не веришь про харалуг?
— Потому что это глупости. Ковырять медальон ножом я не дам. Ты это уже пробовал, и что вышло?
— Ну послушай, я же подумал! Все сходится!
— Что сходится? Жмуренок, тебе же сказали два мудреца: человек по имени Харалуг. И невольника они убили из-за этого.
— Ну и что? Мне Жидята рассказывал, что такие клинки благородные вешают на стены и охраняют с собаками. Почему? Да потому что они медальон могут открыть!
— Они охраняют их с собаками, потому что это редкость, которая очень дорого стоит. Только и всего, — Полоз зевнул.
— Да нет же! У них много чего дорого стоит, вон, у Избора в гостиной целое озеро как настоящее.
— Жидята мог и преувеличить, когда это говорил.
— Помнишь, когда мы обедали у доктора, ты сказал, что я умею варить булат? — Есеня скрипел зубами, чувствуя, что у него никогда не получится Полоза в чем-то убедить. — Помнишь?
— Ну, помню.
— Ты помнишь, как Избор испугался тогда? Он до синевы побледнел! Я видел!
— Ну и что?
— Полоз, ну почему не попробовать, а? У меня дома такой нож на стенке висит, надо только его взять и попробовать!
— Жмуренок! Ты уже пробовал! Хватит.
— Понимаешь, этот нож, который сломался, — он не совсем булатный. Он хрупкий. А настоящий булатный нож пополам можно согнуть, и он не сломается.
— Я сказал — хватит!
Есеня вздохнул и поворошил угли. Ему было не объяснить, что он чувствовал, когда лезвие ножа входило между створок медальона. Он не зря хотел этого так сильно, что не послушался Полоза. Есеня не сомневался, что нож может открыть медальон. А теперь, когда он узнал о том, что его булат называют харалугом, и вовсе был в этом уверен. Но как сказать это Полозу, чтобы тот согласился? В лесу, когда Ворошила уговаривал Полоза не брать Есеню в Урд, непреклонность Полоза только радовала, теперь же она повернулась к Есене оборотной стороной.
Он уставился в печку, надеясь найти там ответ. В горне угли светятся не так. Он, наверное, задремал, потому что ему показалось, что он в кузне, и тигель стоит в горниле, а от двери на него смотрит отец. И Есеня просит его принести нож, который висит на стенке. Но отец качает головой и садится рядом. И говорит:
— Твой булат — настоящее чудо. Благородный Мудрослов всю жизнь его искал, а ты за три дня научился.
Есеня проснулся и посмотрел по сторонам. Полоз дремал, а на столе стоял его нетронутый ужин.
— Полоз! Проснись. Выспишься еще. Послушай, чего скажу.
— Жмуренок, ты мне надоел.
— А ты поешь! А я пока скажу.
— Говори, — Полоз поднялся, мрачно зыркая по сторонам, — но быстро.
— Ты только не смейся. Помнишь, все верили, что когда заклятие… ну, закончится, то Харалуг встанет из могилы и откроет медальон? Ну, что медальон его из могилы поднимет?
— Глупость это была.
— Конечно. Но ведь верили. Мне кажется, медальон сам хочет, чтоб его открыли. Мне так сказал тот отшельник, который знал про Улича. И Избор его украл, и ко мне он попал не случайно. Я ведь булат решил сварить, когда медальон у меня оказался. Сразу почти… На второй день. Может… может, это он меня научил? Нарочно?
— Сказки это.
— Но, Полоз, все ведь один к одному. И собаки, и имя, и Избор испугался, и заклятие кончилось, и я булат сварил! Все же сходится!
— Жмуренок, не надо, а? Я так устал. Не надо ковырять медальон ножом, хорошо? Даже если нож сделан из харалуга.
К Олехову подъезжали на закате, но Полоз попросил высадить их у большака: к городу он приближаться опасался. Шесть дней пути Есеня старался убедить Полоза в своей правоте, но Полоз не желал ничего слушать.
На дорогу вышли лесом, по колено в снегу, а когда наконец под ногами оказался наезженный путь, уже смеркалось.
— Полоз. Ну давай в город сходим. Ночью, а?
— Что, домой хочется? По батьке соскучился? — Полоз похлопал его по плечу.
— Ну и соскучился, — Есеня отвернулся.
— Он же тебя только по затылку бил и чуть что за вожжи хватался? А? Говорил такое?
— Ну и что! — разозлился вдруг Есеня. — Ну и бил! Все равно — он мой батька, понятно? А ты всегда лицо кривишь, когда про моего батьку говоришь! Противно тебе, что он ущербный! А у меня другого нету!
— Да ладно, Балуй, ты чего… — Полоз посмотрел на него виновато. — Конечно, он твой батька, и это хорошо, что ты его любишь…
— Он меня читать учил. Он и девчонок тоже читать учил. И мой нож на стенку повесил. Он, может, не такой умный, как Улич, но он зато меня любит!
— Конечно, любит… — вздохнул Полоз. — Только в город тебе нельзя ходить. Ни днем, ни ночью.
— Давай я медальон тебе оставлю и сбегаю, а? Я только туда и обратно!
— Нет, Жмуренок, — твердо сказал Полоз, — мы идем в лес.
Есеня скрипнул зубами.
— Может, ты сходишь? Только нож мой возьмешь — и все.
— Ну до чего ты хитрющий, а! — Полоз рассмеялся. — Я так и знал, что тут не без подвоха! Нет. В санях выспались, всю ночь идти будем. В ноябре-то снега не так много было. Ночью по дороге можно идти, по лесу уж больно тяжело. А днем в лес свернем и поспим.
Чем дальше от города они уходили, тем сильней Есеня чувствовал разочарование. Ну почему Полоз не понимает? Ведь часа два всего — туда и обратно! Не откроется — значит, Есеня ошибся. Всякое же бывает. Хотя он ни секунды не сомневался в своей правоте. Ну почему не проверить-то! Вот Улич бы с ним согласился.
— Жмуренок, прекрати на меня дуться, — Полоз подтолкнул его в плечо. — Ну нельзя в город, нельзя! У твоего дома, небось, толпа зевак ждет-не дождется, когда ты явишься, чтоб свои двадцать золотых заработать. А еще… я глупость одну сделал…
— Какую?
— Я Остроуму адрес Жидяты оставил, чтоб он мог мне написать. А кто знает, может, они его нашли и теперь Жидяту тоже караулят.
— Да ну… — Есеня пожал плечами. — По-моему, ты о них слишком хорошо думаешь. Они все адреса, которые у Остроума нашли, теперь караулят? Им стражников не хватит.
— Может быть. Но я на доске написал, когда золотой оставил. Так что рисковать не стоит. Ты меня хорошо понял?
— Да понял, понял.
— Смотри, не вздумай сбежать…
Если бы Полоз этого не сказал, Есене бы такое и в голову не пришло. Но идея ему понравилась, и теперь он с нетерпением ждал, когда же они остановятся «на ночлег». Но верста за верстой оставались позади, а ночь все не кончалась.
Свою котомку Полоз Есене нести не позволил и шел вперед бодро и скоро.
— А хорошо дома, — сказал он, глубоко вдыхая сухой морозный воздух.
— Дома, наверное, хорошо, — проворчал в ответ Есеня.
— Мне кажется, я сразу здоровым стал, как только сюда добрался. Море — это, конечно, здорово, но тут мне больше нравится.
Есеня только вздохнул. Однако прошло около часа, за который они отмахали пять верст, не меньше, как вдруг Полоз взмахнул руками и как-то неловко, странно повалился на колени.
— Полоз! Ты чего? — Есеня испугался.
— Нет-нет, — сказал тот тихо, — все нормально. Голова закружилась.
— Да тебе нельзя еще столько ходить!
— Надо отдохнуть немножко… И все пройдет.
Есеня посмотрел вверх — небо было ясным.
— Через три часа светло будет, — сказал он.
— Смотри-ка… Дома и звезды другие… Ладно, сворачиваем в лес, поспим и дальше пойдем.
Есеня помог Полозу встать, но тот уже пришел в себя и пошел сам, слегка пошатываясь. Ну как от него сбежишь? А вдруг ему плохо будет? А вдруг он замерзнет один? Они отошли от дороги довольно далеко и выбрали место для ночлега.
— Ты сядь, я сам все сделаю… — Есеня поставил котомку на снег.
— Сейчас снега много, берлогу можно соорудить. Тогда хоть сутки спи — не замерзнешь. Ты дрова собирай и коры сосновой нарежь. А я тебе покажу как. Поедим — и спать.
Берлога Полоза показалась Есене сомнительным сооружением — глубокая нора в сугробе, с хитрым лазом внутрь. Пол он выстлал толстым слоем сосновой коры и зажег две свечи.
— Надышим — теплей будет, чем у костра, — Полоз завернулся в одеяло, — не сомневайся. И свечи тепло дают. Главное, чтобы выход не замело.
Есеня устроился рядом с ним — ему в берлоге не очень нравилось. Снег к весне слежался, и ему казалось, что над головой нависла тяжелая каменная глыба. Впрочем, к тому времени, когда Полоз захрапел, в берлоге действительно стало тепло. Не как в доме, конечно, но спать можно, не замерзнешь.
Есеня вылез из-под одеяла, накрыл им Полоза — одному-то спать холодней! — и начал отползать к выходу медленно, чтобы Полоз не проснулся: двинулся — замер, двинулся — замер. Лаз едва не обрушился: выход был сделан ниже пола, чтобы не уходило тепло.
В лесу светало. Есеня выбрался к догоравшему костру, отряхнул шапку и опустил на шею намотанный на голову платок. Быстрей! Теперь надо быстрей! Он представил себе, как испугается Полоз, когда проснется, и ведь наверняка побежит его догонять! Есеня подумал немного, взял палку, служившую кочергой, и вывел на снегу три корявых слова: «ПОЛАС ЯВИРНУС ЖДИ».
К городу Есеня бежал вприпрыжку и добрался до него еще засветло. Сердце подскакивало в груди, как лягуха: то ли от бега, то ли от волнения, то ли от радости. Особенно когда из-за поворота показалась городская стена: круглые островерхие башни, а за ними — холмы с замками благородных, высокая арка ворот. Есеня никогда не замечал, как выглядит Олехов, — наверное, потому что никогда не уходил из него надолго. И все это казалось ему обыденным, привычным. А теперь он понял, что на свете лучше места не бывает. И как бы ни красивы были сады Урда, как бы ни завораживали его морские волны — Олехов самый прекрасный город на земле. Дом! Там, за городской стеной, спрятанный в веренице длинных прямых улиц, — его дом!
Идти через ворота Есеня, конечно, поостерегся. По большаку впереди него полз обоз из десятка саней: Есеня нагнал обозных, и стража не обратила бы на него никакого внимания. Но Полоз говорил, что в городе опасно, поэтому перед воротами Есеня незаметно, бочком, ушел в сторону — к ближайшей дыре.
В городе ничего не изменилось, и Есеня не чувствовал никакой опасности. Никто не всматривался ему в лицо, никто не крался сзади. Он спокойно прошел мимо базара, надвинув шапку пониже, — торговля заканчивалась, и народу было немного. Конечно, хотелось заглянуть в пивную, посмотреть одним глазком: нет ли там Звяги с Суханом? Но Есене хватило благоразумия этого не делать. Он бы и дальше шел не таясь, как вдруг внимание его привлекло белое полотнище, натянутое на ограду базара у самых ворот. Раньше ничего такого тут не было! Есеня обогнул ограду и остолбенел: на белом полотнище в человеческий рост был нарисован его собственный портрет! Вообще-то Есеня считал, что лицо у него более взрослое и умное, а не такое щенячье, как изобразили на полотне, но сомневаться не приходилось: это он сам и есть. Да и подпись внизу — «Жмуренок по прозвищу Балуй» — других версий не оставляла.
Он надвинул шапку еще ниже, опустил голову и пошел дальше, нервно озираясь по сторонам. Нет, домой нельзя. И к Жидяте нельзя тоже — вдруг Полоз прав и там его уже ждут? Надо немедленно спрятаться где-нибудь и дождаться темноты. Есеня свернул на улицу, ведущую в кабак. Медальон! Он забыл, что у него медальон! Если его поймают, все будет кончено! Надо было оставить его Полозу или, на худой конец, снова спрятать в трещине старого дуба! Но выходить из города, чтобы потом с таким риском возвращаться, Есеня посчитал слишком опасным.
Он не долго думал, прежде чем найти место, где укрыться, — в сарае у Бушуихи! Старуха сидит дома, плохо видит и вряд ли заметит Есеню, даже если заглянет в сарай. Он столько раз там прятался, и никто его не нашел.
Есеня старался идти вдоль заборов, повыше поднял воротник и натянул платок на подбородок до самого носа. Пусть думают, что ему холодно! Вечерело, и людей на улицах он почти не встречал. Четверть часа, что потребовались ему, чтоб добраться до выбранного укромного места, показались вечностью. Есеня шарахнулся от двух собак, деловито выбежавших из-за угла прямо ему под ноги, чем сильно их напугал, долго стоял, повернувшись лицом к забору, когда булочник неторопливо тянул мимо него опустевшую тележку, и наконец, осмотревшись как следует, скользнул в дыру покосившегося забора Бушуихи.
Едва затворив за собой скрипучую дверь сарая, Есеня нырнул в сено и зарылся поглубже — ему казалось, что за ним следили и ждали той минуты, когда он окажется в тупике и не сможет бежать. Но прошло время, а его никто не потревожил. Теперь надо спрятать медальон. Полоз говорил, что прятать надо так, чтобы не нашли. Интересная мысль… Зарыть в землю. Или кинуть в воду. Как иголка в стоге сена. Есеня подумал и решил, что если зароет его под сеновалом, то никто не сможет его найти. Даже случайно.
Земля под слежавшимся сеном не промерзла за всю зиму, и ему легко удалось вырыть руками маленькую ямку в два вершка глубиной. Есеня, размотав платок, снял с шеи медальон, сжал его на прощание в кулаке и положил в приготовленный тайник.
— Я за тобой скоро вернусь, — шепнул он: ведь молодой отшельник говорил, что медальон все слышит. Интересно, он там не задохнется? Если он слышит — может, он на самом деле живой? Почему-то тайник показался ему похожим на могилу.
Есеня утрамбовал землю получше, завалил сеном и лег сверху. Нет, не найдут. И случайно не найдут. Он хотел подремать до темноты, но сон не шел: Есеня волновался до дрожи. Еще немного, и все выяснится! Но сначала… Сначала он придет домой.
Он закинул руки за голову. Полоз, наверное, уже проснулся. Жаль, что нельзя переночевать дома, мама бы оладий нажарила… Он представил, как будут радостно визжать сестры, когда увидят его на пороге. А может, у них опять ужинает Чаруша? При всем уважении к отцу, желания жениться у Есени пока не появилось, но Чаруша ему нравилась. Она тоже его любит и тоже обрадуется. От предвкушения такого счастливого возвращения домой губы сами собой расползлись в улыбке. И тут он вспомнил, что ни мамы, ни сестер дома нет: отец отправил их в деревню. Он вздохнул. Ну и что? Все равно, дома его ждет отец!
Есеня дождался, когда стемнеет окончательно, и потихоньку выбрался на улицу. Теперь медальона у него с собой нет и бояться нечего. Он направился к дому бегом, глядя в освещенные тусклым светом окна: и у него дома по вечерам горит свет. Там на ночь топится печь, и отец сидит перед открытой дверцей, смотрит на огонь и ждет, когда Есеня постучит в окно!
Перед собственным забором Есеня посмотрел по сторонам и никого не увидел — улицы давно опустели.
Есеня толкнул калитку, но она оказалась запертой на ночь. За стенкой конюшни всхрапнул и тихо заржал Серко — услышал, учуял! Есеня подошел к дому, поднялся на цыпочки и громко постучал в темное окно спальни. Не прошло и минуты, как скрипнула дверь в сенях, потом раздался громкий хлопок и тяжелые шаги на крыльце. Есеня вернулся к калитке — отец подошел с другой ее стороны, скрипя снегом, и распахнул ее, не спросив, кто пришел к нему в гости так поздно.
— Сынок… — Есене показалось, что отец ждал его именно сейчас, именно в эту минуту, потому что он нисколько не удивился, только обрадовался. Отец осунулся за это время, похудел и как будто стал ниже ростом.
— Батя, — сглотнул Есеня, уткнувшись ему в плечо, и вдохнул отцовский запах: пота и железной окалины.
— Как ты вырос, сынок… — прошептал отец, прижимая его к себе так сильно, что хрустнули ребра.
— Бать, я был такой дурак, — сказал Есеня и шмыгнул носом. Он хотел сказать еще много чего, но почему-то слова застряли в горле.
Отец потянул его за собой во двор, захлопнул калитку и запер ее на тяжелый засов.
— Пойдем, пойдем в дом. Мамы нет, девчонок тоже. Я их отправил в деревню.
— Я знаю.
— Сынок, ну, рассказывай, как ты? Что с тобой было?
Есеня перешагнул через порог: на столе горела одинокая свеча, рядом с ней лежал недоеденный кусок хлеба. И в кухне действительно топилась печь.
— Сейчас я дров подкину, — засуетился отец, — ты, наверное, замерз.
— Да не, ничего.
— И щей погреем. Ко мне Чаруша приходит, готовит, прибирает.
Отец вышел в сени и тут же вернулся с горшком щей. Есеня окинул кухню взглядом и увидел на стене между печью и родительской спальней булатный нож с красивой костяной рукояткой.
— Бать, мне нельзя долго… — вздохнул Есеня. — Меня Полоз ждет.
— Ты что, хочешь уйти? — отец с грохотом уронил чугунный горшок на плиту и посмотрел на него испуганно и растерянно.
Есене вовсе не хотелось уходить. Наоборот, ему хотелось остаться тут навсегда. Настолько хотелось, что слезы навернулись на глаза.
— Бать, я открою медальон и вернусь. Это быстро, вот увидишь. Я за ножом пришел.
— Медальон? — отец посмотрел на Есеню, удивленно наклонив голову.
— Да, бать! Я знаю, как открыть медальон.
— Но щей-то поешь? — отец понурил голову и съежился.
Есеня с тоской посмотрел в темное окно и покачал головой.
— Не, — ответил он и вдруг вспомнил: — Да, бать! Вот еще…
Он расстегнул фуфайку и полез в потайной карман.
— Вот, — сказал он и протянул отцу монетку. — Это я сам заработал. Булат сварил. Вообще-то было больше, но нам на дорогу надо было…
— Это что же? — отец долго разглядывал деньги. — Золотой?
— Ага, — равнодушно кивнул Есеня. — Маме там купи чего-нибудь. И девчонкам сладенького. А я пошел…
Он уже распахнул дверь в сени, когда увидел свет на улице, и сперва даже испугался и подался назад, в дом. Но, приглядевшись через окно кухни, понял, что боялся напрасно: это сын соседа привез полные сани дров и сновал вокруг них с фонарем в руках, открывая ворота. Глупо было бы попасться ему на глаза. Конечно, можно выбраться через чердак, но придется прыгать оттуда на крышу соседей — они точно выскочат на двор посмотреть, не вор ли это лезет…
Не век же сосед будет перетаскивать в сарай свои дрова? И что это его дернуло привезти их на ночь глядя?..
— Погоди, сынок, — отец тоже вгляделся в свет соседского фонаря. — Не надо, чтобы он тебя видел. Ненадежный он…
Есеня сжал губы: интересно, что бы сделал в такой ситуации Полоз? Ну да, Полоз просто не пошел бы к себе домой…
Но если ждать, то почему бы не похлебать щей? Есеня, оглядываясь то на дверь, то на окно, скинул фуфайку. Он не ел с самого утра…
Щи, сваренные Чарушей, оказались не хуже маминых. И Есеня, захлебываясь и перескакивая с места на место, рассказывал о своих приключениях. Отец предложил бросить медальон и уехать в Кобруч, но Есеня отмахнулся:
— Бать, в Кобруче плохо. Я там чуть с голоду не умер. В Урдии еще ничего, там море. Я хочу летом на море посмотреть — говорят, Урд летом очень красивый. Но знаешь, жить-то лучше дома. Съездить посмотреть — это здорово. А жить — нет уж. А еще меня Улич зовет учиться у него, он меня всю зиму учил и сказал, что я способный.
Отец кивал и тоже посматривал в окно. Когда Есеня рассказал ему про харалуг и про то, что булатным ножом можно открыть медальон, отец поверил. Сразу поверил, в отличие от Полоза, нисколько не сомневался. И сказал:
— Я знаю, ты металл чувствуешь. Значит, и с медальоном не должен ошибиться. А что Полоз тебе не верит — так он никогда никого не слушал.
— Правда, бать? Ты правда так думаешь?
— Конечно. Ты ведь булат сварил. Знаешь, когда Мудрослов еще не знал, что это ты, он так и сказал: я хочу пожать руку этому мастеру.
— Ничего себе! — Есеня хохотнул, но вовремя спохватился и в который раз взглянул в окно: сосед еще не закрыл ворота. Да сколько же можно! Уж не нарочно ли он?
— Есеня, послушай. А тебе так нужен этот медальон? Может, ну его, а? Столько беды от него…
— Бать, ты что, не понимаешь? — Есеня вдруг стал серьезным. А не обидится отец, если так в лоб говорить с ним о его ущербности? — Бать, это ведь я для тебя…
— Что «для меня»?
— Если медальон открыть, ты станешь… такой, как раньше был. Ну, еще до того, как я родился…
Отец вскинул голову, и в его глазах мелькнул испуг. Может, он вовсе не хочет быть таким, как раньше? Ведь ущербные всегда говорят, что стали счастливыми.
— И ты только для меня затеял все это? — тихо спросил он.
— Конечно, бать! Меня Избор твоей саблей ранил, вот, — он поднял подбородок и показал тонкий шрам. — Но я ему так и сказал: мне все равно, что будет, но медальон я не отдам. Хочу, чтоб мой батя стал такой, как раньше!
— Сынок… Не надо… Я и так как-нибудь проживу. Давай уедем.
— Нет уж! Да и какая разница теперь-то? Ножик взять и открыть. Делов!
В обеих спальнях одновременно зазвенели выбитые сильными ударами стёкла, и тут же раздался грохот у калитки. По полу загремели тяжелые шаги, а в это время стража во дворе, сломавшая забор, уже выбивала дверь в сени. Нет, не зря сосед возился перед домом со своими дровами! Ловушка! С самого начала это было ловушкой!
Отец побледнел и шагнул к двери.
— На чердак. Быстрей, — шепнул он, сунув в руки Есене фуфайку.
Есеня кивнул и рванулся к лестнице, но из детской спальни вышли сразу трое, а вслед за ними — еще трое из родительской. Отец перегородил им дорогу, Есеня схватился за ступеньки, и в этот миг рухнула дверь.
Их было очень много, они заполнили всю кухню. Есеню, успевшего подняться на несколько ступенек вверх, за ноги стащили на пол, он потерял отца из виду — похоже, того сбили с ног. А может, убили? Нет!
— Батя! — закричал Есеня. — Пустите! Пустите меня!
Он начал бешено рваться из цепких рук, он кусался, царапался и бил стражников босыми пятками. Его тащили к двери, он упирался, извивался ужом и грыз зубами все, до чего мог дотянуться. Стражники вскрикивали и разжимали ненадолго руки, но их было много, очень много! Его выволокли во двор и хотели связать, но Есеня бился так отчаянно, что у них ничего не вышло. Он не чувствовал боли от увесистых ударов, которыми они надеялись заставить его подчиниться, он не давал заломить себе руки за спину и дрыгал ногами, которые с трудом держали четверо стражников. И стоило им на секунду ослабить хватку, как пятка Есени тут же влетала кому-нибудь в лицо. Едва чья-нибудь рука приближалась к его запястью, он впивался в нее ногтями, и ее сразу отдергивали.
— Звереныш! — шипели стражники со всех сторон сквозь ругань и крики.
Даже удар рукояткой сабли в солнечное сплетение не заставил его успокоиться — Есеня только согнулся немного и укусил чью-то ляжку. Они хотели накинуть петлю ему на шею, но он поймал ее ртом. Кто-то начал его душить — и это им не помогло. Его так и понесли по улице, широко разведя руки и ноги, а он изгибался, клацал зубами и мотал головой.
Городскую тюрьму — мрачное приземистое здание из желто-серого камня на главной площади города — с четырех сторон окружала частая железная ограда, и Есеня ухватился рукой за обжигающе холодную стойку, когда его тащили через открытые ворота. Кто-то из стражников, идущих рядом, замахнулся факелом, но его одернули:
— Сильно не бить! Не калечить, рук не ломать! Слышал же, что сказано было!
— Ага, не бить! Оторви его теперь!
Есеня сжал кулак еще крепче, но его дернули вперед, и рука соскользнула. Он зарычал от обиды и начал вырываться с новой силой.
Тяжело же им пришлось в узких тюремных коридорах! Есеня ни о чем не думал и ни на что не надеялся — он просто сопротивлялся. И не прислушивался даже, о чем стражники говорили между собой. Впрочем, его быстро передали тюремщикам, а те, в отличие от деревенских парней, знали свое дело гораздо лучше. Кто-то ударил его по шейным позвонкам ребром ладони, отчего руки и ноги сразу обмякли и сделались ватными, кто-то скрутил руки за спиной, и дальше Есеня, подталкиваемый в спину, пошел сам, спотыкаясь и иногда падая на колени. Он еще огрызался и даже укусил тюремщика, но тот ухватил его за волосы и запрокинул голову назад, после чего Есеня мог только щелкать зубами.
— Раз сопротивляется — в кандалы и к стене, — крикнули вслед, — пусть поутихнет немного.
Его втолкнули в камеру без окон — настоящий каменный мешок, в углу которого на полу валялся пук соломы, — и подвели к стенке, где в нее были прочно вмурованы два кольца. Есеня ждал, когда они отпустят ему руки, ну или хотя бы не будут заламывать их за спину так крепко. Холодное железо стиснуло запястья — тюремщики долго возились с клиньями, удерживающими кандалы закрытыми, а потом его руки потянули вперед. Есеня удачно выбрал момент, и удары тяжелыми цепями вышли страшными: один из тюремщиков закричал и отступил, закрывая лицо руками, но второй, увернувшись, немедленно ударил Есеню по пояснице чем-то плоским и тяжелым. Есеня рухнул на колени как подкошенный, тюремщики подхватили цепи и потянули вверх, пропустив их через кольца и соединив замком.
— Охолони, — ласково сказал тюремщик, ударивший его по спине. — Не надо так.
Есеня рванулся, чтобы его укусить, но тот с улыбкой отстранился и похлопал его по плечу.
— Дурачок… На ноги встань, руки потянешь. И не рвись — только запястья раскровишь, потом гноиться будут.
Тюремщики посмотрели на него, удовлетворенно кивая, и вышли вон, закрыв тяжелую дверь, обитую железом.
— Совсем мальчик, — сочувственно сказал один из них. — Какой из него государственный преступник? Небось просто шалопай, как мой в точности.
Ну что… я спасаю всех по-полной! В смысле, пытаюсь спасти. Нет, я по-честному пытаюсь! Если б еще ковен не лез в неподходящий момент со своими заклинаниями!
Рик? Точно? Я присмотрелась. Шаман, правильно. Лицо, правда, не такое, как обычно, усталое очень, почти злое… я-то привыкла его совсем другим видеть… и синяк вон какой на лбу… И губы попортили, уроды… погодите у меня, я с вами посчитаюсь… И лицо прямо голубоватое, как у героев аниме… холодно тут… Очень холодно…
Но это был он, Рик.
Рикке!
Пи-и-и! Я обрадовалась и рванула к нему на полной скорости.
Рик! Рик! Ри-и-ик!
Да что ж такое, ты оглох, что ли? Рикке!
Не слышит…
Риииик! Я прицелилась, чтоб прыгнуть ему на сапог, но в последний момент притормозила. А если промажу? Получится блинчик «Александра Морозова».
Шаман наконец обратил на меня внимание. Глаза прищурил. А ресницы — белые совсем от инея… И волосы… Не седой он, не седой. Это просто иней…
— Рик!..
Да что ж он так смотрит — не узнал, что ли?
Шаман сдвинулся с места и пошел ко мне. Ну наконец-то! У меня уже голос охрип так орать. И холодно тут… Я уже заледенела вся!
Блондин наклонился, и… и у меня все волосы дыбом встали!
Тут только до меня дошло, что вообще-то в виде мышки Рик меня узнавать не обязан. Ой… ой, мамочки, а если он идет совсем не… ой мама-а-а!
Огромные руки ловко ухватили меня за бока и… в животе что-то бултыхнулось — так быстро пришлось взлетать вверх… а-а-а! Я зажмурилась.
— Кроха… — тихо проговорил голос Рика, — Тоже замерзла?..
И он… нет вы не поверите… Этот шаман… Он мне на спину дохнул, представляете? И ладонью накрыл! Ой-й-й… Рик, ты прелесть! Я чуть не замурлыкала. Тепло как… Супер-супер-супер!
— Вот не думал, что здесь еще кто-то уцелел из вашего хвостатого племени…
Чего?! Нет, ну вот же…
— Сам ты хвостатый! — обиделась я.
Зря ляпнула. Рик меня чуть не уронил. Руки дрогнули, глаза стали как у белочки из мультика — удивле-енные такие!
— Ал… Александра?!
— А ты кого ждал?! Снегурочку?!
— Александра… — обалдело повторил Рик, — Как ты сюда попала?
— Тебя искала! — ну во чего у него такой удивленный вид, с чего, а? Обидно! — Кто мне колечко обещал?
— Ко…
Шаман открыл рот… Потом закрыл. Зажмурился, глубоко вздохнул и снова заговорил:
— Александра, это не шутки. Как ты здесь оказалась?
— Мы с башней сюда упали, — честно ответила я…
— Мы? Гаэли тоже здесь? И с какой башней?
— Ковена. Мы тебя искали…
— И?
— Ну и вот… — я попробовала объяснить, что тут делаю я, Гаэли и башня, и Рикке запутался совсем. Наверное, от холода плохо соображал, бедняга.
— Подожди… минутку, спокойно. Ты хочешь сказать, что стащили башню у Ковена, и на ней прилетели сюда?
О-о… кажись, тут слишком холодно. Мозги отмерзают в момент.
— Нет! Ковен тоже тут! — я подумала, что Ковен-то мог и смыться, пока я в отключке валялась (я ж не видала) и честно добавила, — Наверное…
Кажется, я сказала что-то не то. У Рика даже губы побелели:
— Ковен?.. Это плохо. Так, стоп. Давай по порядку.
По порядку не получилось, но, в конце концов, Рик уяснил, как я сюда попала, что сделал ковен с мастером Гаэли и при чем тут башня. И почему я мышь. Причем так, что я тоже это усекла — он и объяснил. Оказывается, это и впрямь из-за колдовства той… Ники. Хотела мышь — вот и получила. С задержкой, правда…
— А почему с задержкой?
Рик посмотрел на меня как-то странно. И даже улыбнуться попробовал. Ой, лучше б не пробовал. Губы-то… смотреть страшно.
— А потому что с тобой все срабатывает не по правилам!
— А как теперь снять?
Рик перешел на новое место — из пола снова полезли чертовы сосульки. Тут скоро совсем негде будет ходить.
— Не уверен… Надо найти ковен. Александра, все очень плохо. Здешний хозяин давно точит зубы на ковен, а заодно на королевские серьги и…
— А, голубой… — понимающе кивнула я.
— Кто?
Я объяснила. Рик покраснел и раскашлялся.
— Нет. Это… это не то. Королевские серьги и обруч — знаки власти. Или другие символы. У нас — серьги и обруч, в Голдонии — корона и браслет… Понимаешь?
— Ну, в общем. И что?
— Он хочет заручиться помощью… не буду говорить, кого, но это очень опасно. И для этого ему необходим ритуал «Закат луны»… маг… Он меня для этого и утащил, но со мной не сработало — нет у меня сейчас магических сил, а выплеском ему половину зала перекорежило.
Он вздохнул и снова надрывно закашлялся. Я замерла. Твою ж косметичку, значит, выплеск уже был? Зал — черт с ним, с залом, хорошо, что шаман еще живой. Эх, меня там не было. Я б такое сказала этому похитителю чужих бой-френдов, что он бы у меня ползал или хрюкал до конца жизни!
— А сейчас у него есть целых пять магов! Понимаешь? Он может провести ритуал, как только починит сломанное…
— И?
— И… плохо все будет, понимаешь? Надо найти ковен и сказать им… Александра… попробуй. Пожалуйста.
Ну… ну если ты так просишь…
Ковен нашелся в пятой по счету камере. Долго искать не пришлось — по голосам ковен было слышно аж до поворота коридора. Нет, они не орали… просто слышала я теперь получше.
— Все-таки не понимаю…
— Чего вы не понимаете, коллега? Чем нас оглушили?
— Нет, это как раз ясно. Комбинация сонного заклятья и «песочного паралича». Мне другое непонятно. Поведение хозяина…
Я кое-как втиснулась под дверь — тут щелка была поуже, — и увидала свой ковен. Тут, никуда не делся… Так, Береникка, Кристаннеке… Гаэли, дедушка мой жабий … этот… седой… как его… Блин, не помню, как зовут…
Так, считаем по головам.
Раз… два-три-четыре-пять… семь… вос… а, дедушка… восемь. Вроде все тут, а от кого ж лужа кровавая на полу была? Может, кто-то раненый? Нет, все на вид целенькие, только упакованные с ног до головы в кучу цепочек, как спятившие рокеры и панки. Сидят себе у стеночек, болтают… Конечно, чего им не поболтать, тут не холодно! Не то что Рик в камере своей морозится…
— Эй!
Фигушки…
Не слышат.
Хозяина местного обсуждают. Ну, блин!
— Эй!
— Это вполне естественно, что он отвлекал нас фальшивым соглашением о выдаче… мы ведь тоже врали ему, что Александру отдадим. Обычная военная хитрость…
Чего-чего? Ах, вы…
— Вы считаете это естественным? А вам не приходило в голову, зачем ему это понадобилось? Ведь, насколько я понимаю, он пребывает в этом замке уже довольно долгое время. И придавить невольных гостей для него не составляет проблемы. Не должно составлять. А у него…
— Действительно…- задумчиво отозвалась Береникка.
— И зачем весь этот антураж? — Гаэли дернул лапкой, и цепочки зазвенели, — О, духи…
Он скривился, и седой маг нахмурился:
— Осторожней, эта дрянь зачарована, причем на немалой мощности.
— Да уж чувствую… Проклятье, чтоб ему кто-нибудь нацепил такую цепочку на…
— Гаэли, здесь дамы!
— А… прости, Береникка.
— Ко всем драконам! — вмешалась та самая дама, — Не извиняйтесь, Гаэли. Я сама с трудом удерживаюсь от пожеланий, куда нашему хозяину пойти, чем заняться, и куда напихать ему грыббастые цепи!
— Эээээй! — я чуть из шкурки не выпрыгивала, а толку никакого.
— Потише… Проклятье, не мог использовать что-нибудь другое… Голова раскалывается.
— Вот именно. Почему он не использовал чистый паралич? К чему комбинаторность? Ведь сил у Ставинне сил всегда было предостаточно! И почему он похитил не кого-то из тех, кто живет одиноко? Вассету, Паэсте? Да мало ли среди нас отшельников или странников? Ту пропажу заметили б не так скоро. А ему понадобился Рикке. Неужели Ставинне не понимал, что его хватятся всего через пару часов?
Да? Ну-ка, ну-ка… интересно…
— Может быть… возможно, это ловушка? С приманкой?
— Для кого? Для Александры? В конце концов, если ему понадобилась Александра, почему он не прихватил сразу ее?
— Кристаннеке… говорите яснее, прошу вас. Голова болит. Трудно сосредоточиться.
— Хорошо, давайте по порядку. Наш захватчик похитил отнюдь не самую выгодную добычу. Неужели он не смог понять, что Рикке временно лишен сил?
— В этом, несомненно, что-то есть… только не могу понять, что.
— Я продолжу? Далее: он явно не взял в расчет неукротимый характер вашей подопечной, Гаэли.
— О да, — буркнул дедушка, — Интересно, где она сейчас.
Я тут!
— Мне тоже интересно, — усмехнулся Кристаннеке, — Но сейчас речь не об этом. При захвате он почему-то не использовал против нас наиболее мощное оружие. И вдобавок, зачарованные цепи…
— Может, мы нужны ему живыми?
Все временно затихли. Как плейер выключенный.
— Мы? Боюсь даже представить, зачем ему может понадобиться кто-то из нас…
— Эй! Ковен! Чтоб вас налоговик накрыл, кто-нибудь выслушает меня или нет?!
Как уши заложило! Ну, держитесь, глухие тетери!
Я пробежала по какой-то разбросанной соломе, прыгнула на зеленую морщинистую кожу и полезла вверх. Альпинизм, мать его так! Твою ж косметичку, если я кому-нибудь дома расскажу, что занималась альпинизмом по громадному лягуху мужского пола… Да меня сразу к психоаналитику законопатят! Так, вперед, вперед… до психоаналитиков еще дожить надо… клянусь помадой Бориса Моисеева, когда доберусь, им со мной будет нескучно!
А ковен все общался:
— К чему вы клоните, Кристаннеке?
— Напрашивающийся вывод выглядит крайне странно…
— И абсолютно невозмож-ква-а-а-а! — это я наконец долезла до плеча дедули и вежливо постучала хвостиком…
— Привет, Гаэли!
Лягух зажмурился. Потом осторожно разжмурил один глаз… И помотал головой. Раз. Потом второй. Он че, думает, я — глюк? Я подпрыгнула, чтоб убедился — нормальная я, нормальная. Насколько вообще быть нормальной говорящей мышкой. Может, его щипнуть для убедительности? Или куснуть? Тьфу.
— Александра…