Большой ядовито сиреневый чемодан на антиграве казался нелепым и неуместным на фоне стенных панелей и подставок для обуви благородного темного дерева. Бай стоял, уткнувшись лицом в айвеновский мундир, висевший на дверце шкафа — Айвен повесил его туда временно, придя с работы, да так и забыл убрать на вешалку. Локоны — длинные, да, но хотя бы не до плеч (голых плеч, бетанская мода — ничего из одежды выше пояса). И (слава всем богам!) темные. Какая-то яркая и цветастая юбка в самый пол…
На секунду сердце пропустило удар, сорвавшись в низ живота.
Улыбаться.
— М-м-м… как же я соскучился по этому запаху… — Бай глубоко вздохнул и выглянул из-за зеленого рукава, продолжая утыкаться в него носом. Родные смеющиеся глаза в обрамлении возмутительно пушистых ресниц, но (еще раз слава всем богам!) — никаких теней или подводок. — Ну привет, что ли… Как я тебе нравлюсь?
Он наконец оторвался от айвеновского мундира и повел плечами, словно модель на подиуме.
— Очень! — честно признался Айвен, сгребая его в объятья.
И в первый момент даже не почувствовал, какой Бай холодный, таким жаром обдала его волна облегчения: кителем Бай уже не прикрывался, а бетанский саронг принадлежит к той разновидности одежды, которая не позволяет прятать под ней что-либо существенное. И как убедился Айвен, никаких видимых (а теперь еще и нащупываемых) изменений рельефа поверхности грудь Бая не претерпела.
— Да ты же совсем закоченел!
Кожа у Бая была ледяная, вся в ознобных мурашках, а вот губы горячие и жадные. Не отрываясь от этих губ, Айвен сдернул с дверцы китель и закутал им холодные голые плечи, плотнее прижал к себе. Хотел сказать, как соскучился. Хотел сказать, какие это были долгие пять месяцев и как пусто и серо они тянулись. Хотел сказать, что очень и очень рад и никуда больше не отпустит Бая одного. Хотел, но все никак не мог оторваться от горячих торопливых настойчивых губ, пока не кончился воздух.
А когда наконец оторвался, заговорил совсем о другом:
— Вот и надо было тебе выеживаться, скажи? Тут тебе все-таки не Бета! Не мог одеться потеплее? Черт! Не мог просто одеться?! Ну вот стоило оно того?
— Не скажи! — Бай хихикнул. — Конечно же стоило, ты бы видел, какие были лица у наших таможенников, когда они читали мой паспорт… Фор в саронге! А как на меня смотрели в зале ожидания… Вообще прелесть. Они так ждали, что я пройду над решеткою вентиляции, все ведь знают, что под саронги не надевают белья…
— А какие у них были лица, когда ты таки прошел?
— Вот еще! Я обошел. Не ревнуй.
— Больно надо… Ревновать еще… всяких…
Бай не ответил, вздохнул только прерывисто — Айвен как раз прокладывал дорожку торопливых поцелуев от его уха к шее и ниже, к ключице. Бай дышал неровно и вздрагивал, и кожа его под айвеновскими губами постепенно становилась не такой уж и холодной.
— Оу! А ты на самом деле…соскучился… — выдохнул Бай, когда ладонь Айвена решительно скользнула под саронг: вообще-то исключительно с проверочной целью, ну чтобы успокоиться уже окончательно. Айвен чуть не прослезился от облегчения, нащупав родное, знакомое, такое упругое и… о да, уже вполне готовое к решительным действиям! Бай переступил с ноги на ногу, стиснул бедра, пристраиваясь поудобнее, фыркнул в шею: — Может, хоть раздеться дашь?..
Айвен вздохнул с сожалением и убрал руку — и услышал ответным эхом такой же короткий разочарованный вздох.
— А я уши проколол, — сказал зачем-то Бай, не делая попыток отстраниться. — Не заметил?
Айвен хотел ответить в том смысле, что как он мог не заметить, если о чертовы баевские сережки ободрал себе все губы. Но вместо этого ьуркнул уже скорее примирительно, чем обиженно:
— Мог бы хотя бы позвонить и все объяснить. А то умотал, понимаешь…
— А ты вообще не писал. Я-то тебе хоть записку оставил.
— Ага! И куда бы я писал? И кому? Я же даже не знал, под каким ты там именем…
— Я тебе все коды оставил.
— Где?
— Под цветком.
— Ни черта там не было. И цветок этот дурацкий…
— И ничего он не дурацкий! Он защищает семейные ценности и уют в доме! Я специально смотрел значение по феншую, когда выбирал.
— А еще он символ окончательного разрыва. И вот что я должен был думать? Ты улетаешь и этот цветок…
Бай помолчал. Спросил неуверенно:
— Что, правда, что ли?
— Ну да.
— Не знал… — Бай виновато вздохнул и потерся носом об айвеновское ухо. Легонько куснул.
— Ну вот какого черта ты не оставил нормальной записки? — проворчал Айвен, стараясь, чтобы было не так сильно заметно, какое удовольствие это ему доставляет
— Ничего себе не оставил! А под цветком?
— Две строчки — это нормально? Это издевательство!
— Да я из-за нее чуть на челнок не опоздал! Шесть страниц двенадцатым шрифтом — тебе мало?
Вот теперь они действительно отстранились и уставились друг на друга с одинаковым возмущенным недоумением.
— Ты какой цветок в виду имеешь? — спросил наконец Бай странным тоном.
— Так ты мне вроде же один оставил. На подоконнике. Цикламен твой чертов! Он, кстати, цветет вовсю, можешь полюбоваться.
— А я — тот, что на комме.
Секунды две они молчали. А потом Бай осторожно поинтересовался (и тон его был еще более странным, чем раньше):
— Ты что, ни разу не попытался его удалить?