Задание ему не нравилось.
Джеймс Джонсон, в миру Евгений Левитский, начинал свою карьеру в отряде спецназначения ГРУ, где заслуженно считался одним из лучших. В его послужном списке начитывалось уже с десяток вполне успешных операций, когда в растущую по экспоненте будущность элитного бойца вмешался случай. А может быть, и не случай, а этакий пробный камешек, пущенный рукой судьбы из-за бруствера событий.
Во время одного из рейдов, в котором принимал участие Левитский, отряд спецназа обнаружил обгоревший катер Альянса, доверху набитый слитками родия. Неслыханная ценность по всем пиратским и контрабандистским меркам. Командир отряда, человек с самыми крайними понятиями о чести, при первой представившейся возможности сообщил о находке командованию и запросил эвакуацию. Но во время погрузки ценного металла уже на военный транспортник не досчитались нескольких слитков. Собственная безопасность провела расследование, и под подозрение попали четверо, в том числе и Левитский. Прямых улик не было, только косвенные. Однако все четверо были вынуждены подать в отставку. Украденный родий обнаружен не был.
Оказавшись без средств к существованию — деньги от продажи металла быстро кончились — Евгений вынужденно задумался о будущем. Что он умеет делать? Стрелять. А еще? Догонять. Еще он умеет драться. Выслеживать. Может несколько суток просидеть в засаде. И главное, он умеет убивать. Убивать быстро, чисто, любым подвернувшимся под руку предметом. Умеет допрашивать и пытать. Что ему указать в резюме? И кому это резюме отправить?
Но отправлять заявку не пришлось. Работодатель нашел его сам.
Первый контракт он заключил с картелем «Кристи». Они торговали дешевым контрафактным алкоголем с Иллирии. Им требовалось устранить одного из торговцев, работавшего, по их сведениям, на галаполицию.
Левицкий справился быстро. Торговец о слежке не подозревал и потому не прятался. Выстрел из игольника в голову настиг его на пороге дома. Следующим стал должник картеля. Левитский устроил ему несчастный случай.
Затем бывшего спецназовца перекупил конкурент «Кристи» мафиозный клан Бенито, также промышлявший контрафактным алкоголем, а кроме того, оружием и наркотиками. Теперь уже Левитского натравили на его бывших боссов, главарей «Кристи». Стреляя одному из них в голову, Левитский произнес сакраментальное: «Ничего личного. Просто бизнес».
Он стал известен в определенных узких кругах. Ставки его росли. Он стал осторожен. Менял паспортные карточки, адреса, планеты. Сделал пластическую операцию. Изменил форму носа, разрез глаз, цвет волос. Только одна характерная примета осталась — раздвоенный подбородок. Левитский мог избавиться от этой приметы в любой клинике, но не делал этого. Вероятно, по той же причине, по какой члены знаменитой банды «Черная кошка» подбрасывали на место преступления котенка. Из форса бандитского. Из тщеславия убийцы. Он хотел, чтобы его узнавали. И боялись. Хотя чаще всего эту примету приходилось прятать за гелевой маской или бородкой.
Очень скоро он и вовсе вышел в свободное плавание, избавившись даже от номинального босса. У Левитского был только посредник, которому был известен адрес электронной почты, открытый Левитским через многолюдное инфранет-кафе. Выследить того, кто пользуется этим адресом, было практически невозможно. Но Левитский и его менял время от времени. Так же как и посредника, и фамилию, и место пребывания, и снова лицо.
Но полиция все же на него вышла. Один из бывших боссов проболтался. Нет, никаких адресов, явок, паролей он не назвал, не знал, а вот косвенных улик подбросил. И указал ту самую примету — раздвоенный подбородок.
Левицкий залег на «дно». Денег у него было достаточно на три жизни, но существование без цели, без риска, без драйва, без самоутверждения смысла не имело. Это было прозябание, к тому же болезненное, сродни наркотической ломке. Он должен был чувствовать себя победителем, удачливым охотником.
Евгений пытался воспользоваться легальным суррогатом — инопланетным сафари: на альфианскую рысь, на шоаррскую лису, на центаврианского крысопаука и на хакура за 70 дней до линьки. Но охота на зверя, даже самого опасного, не шла ни в какое сравнение с охотой на «двуногую свинку» из отряда приматов. Не было того пряного оттенка недозволенного, преступного. Не было противостояния с законом. Нарушения табу.
На исходе третьего года вынужденного отпуска Левитского разыскал некий Валентин Скуратов и… предложил работу. Оказывается, есть зверь, еще более опасный и привлекательный, чем человек, и зверь этот — сорванный киборг.
Левитский узнал, что в корпорации, нанявшей его на работу, некий гений-ученый что-то нахимичил с процессором шестой модели, отчего эти кибернетические болваны внезапно стали себя осознавать. То есть превращаться в людей. Правда, назвать их «Sapiens» было бы затруднительно. Это были озлобленные, свихнувшиеся подростки, вышедшие из-под контроля своих хозяев-«родителей». Но эти свихнувшиеся подростки обладали всеми способностями киборгов, их силой, ловкостью, быстротой. На них были установлены мощные боевые программы. Это были суперсолдаты. И охотиться на них решился бы только равный им по опыту и мастерству боец.
Левитский, не колеблясь, принял предложение — возглавил отдел «очистки» «DEX-company». Легализация мечты! Тот же драйв, тот же адреналиновый кайф, тот же триумф и… полная безнаказанность. Он не убивает людей, он их… защищает. Он спаситель, «странствующий рыцарь».
Единственное условие, которое ему выдвинули при подписании контракта, это полная конфиденциальность. И непричастность компании к каким бы то ни было постигшим его неудачам. Какой такой павлин–мавлин… то есть Евгений Левитский? Знать ничего не знаем. Не видишь, мы ку… киборгов производим. Полезный и необходимый продукт.
Левицкий не обиделся и не удивился. Нормальные деловые отношения. Он к таким привык. Он подписал контракт и взял серое непритязательное имя Джеймс Джонсон. Джеймс Бонд звучало бы круче и символичней, но Бондами уже именовалась линейка киборгов, а Левитский не хотел иметь ничего общего с этими куклами. Он их ненавидел.
Необходимость лететь на Геральдику и взбодрила и слегка встревожила. Первое, потому что три недели не было работы. Ни срывов, ни доносов от бдительных соседей. А такие, как Джонсон, быстро начинают скучать. Тем более что ничем иным он развлечься не может. Вместе с ним заскучали и подчиненные, такие же бывшие вояки, ушедшие из армии после дисциплинарных взысканий. Служить большому боссу, такому, как Бозгурд, и денежно и спокойно, всегда прикроет, но, с другой стороны, сиди и жди, когда о тебе вспомнят. Снова зависимость. Несмотря на обязательства перед «DEX-company», Джонсон нашел бы себе работу или развлечение. Даже вопреки здравому смыслу и инстинкту самосохранения. Но Скуратов вызвал его как нельзя кстати. Вот этот разговор с «Лаврентием» и стал причиной второго.
—Собери своих людей, — распорядился шеф безопасности. — Полетите на Геральдику. Один из ее резидентов добился для нас разрешения.
—На Геральдику? — изумился Джонсон.
Он ожидал чего угодно, но только не визита на эту странную планету. Всем известно, что Геральдика — это самый закрытый из всех закрытых галактических клубов, тусовка земных аристократов. Легче попасть на секретную военную базу, чем в этот «заповедник».
—Не слышал, чтобы на Геральдику завозили киборгов, — сказал ликвидатор.
— Завозят. В небольших количествах. Но если требуется проверка или ремонт, возят в ближайшие филиалы на других планетах. Но чаще сразу утилизируют и покупают свеженьких.
— Кто-то из свеженьких взбесился?
—Этот всегда был бешеный, со дня выпуска. Единственный. — Скуратов со значением взглянул на Джонсона. — Помнишь его?
Ликвидатор криво усмехнулся.
—Ржавая станция у Бетельгейзе. Помню. Мы летали туда со Свенсоном. «Сынок» Гибульского. Смазливый такой мальчишка. Свенсон его тогда… просветил. — Джонсон поморщился. — Так его, я слышал, утилизировали. Как пришедшего в негодность.
— Выяснилось, что нет. Паскуда Лобин продал киборга некой даме. Продал, надо полагать, выгодно. Потому что через пару дней сбежал. И мы его до сих пор ищем.
—А что за дама?
Скуратов помолчал, поиграл пергаментными желваками.
—Корделия Трастамара.
Джонсон присвистнул.
—К ней, говорят, наш босс клинья подбивал.
—Подбивал, — согласился «Лаврентий». — Только кинула она его. Свалила с Новой Вероны и киборга прихватила. Мне удалось получить данные с таможенного сканера. По их данным на «Подруге смерти» находился кибермодифицированный организм. А в наших филиалах на Вероне Корделия не появлялась. И киборг не абы какой, а единственный в своем роде, экспериментальный, изначально разумный. Представляешь, какой нам грозит пи@@@ц, если она вздумает показать этого киборга на своем канале.
— А почему она до сих пор этого не сделала? Или денег за молчание ждет?
—Да черт ее знает! Этих баб хрен поймешь. Сидит с этим киборгом на Геральдике и носа в свою штаб-квартиру не кажет.
—Может, он у нее того… вместо Irien’a? — Джонсон гаденько ухмыльнулся. — Мальчишка смазливый. Пирсон рассказывал, как его ассистентка, эта дылда Хантингтон, на него запала. В лабораторном боксе с ним трахалась. Ну да, а кому она была нужна, кроме киборга. Тому-то без разницы, он — кого, или его — кто.
Скуратов взглянул на него почти сурово.
—Одно дело, какая-то дылда Хантингтон, и совсем другое — Корделия Трастамара. У нее столько денег, что она каждый месяц может себе по живому, настоящему мальчику покупать, а потом скармливать его геральдийским медведям. Не говоря уже о киборгах… Нет, тут что-то другое. Для чего-то он ей понадобился, эта потрошенная кукла. Ты слышал про пожар в инкубационном центре?
—Ну да, слышал. Там вроде диверсия была. Антидексисты.
—Да какие антидексисты! Придурок местный запалил. Баба от него ушла. Вот и психанул. Все разработки по новому проекту к чертям собачьим. И Пирсон тоже. Там были его клоны… Ну те, новые.
—Я слышал, он себе второго такого же сделал, смазливенького. Вот же старый пидор. Никогда бы не подумал. Жена, детишки. Почтенный доктор наук. Образцовый семьянин. А по ночам в лаборатории киборга трахал. Вот урод.
—Хватит. Пирсона больше нет. Вместе с ним утерян доступ к базе данных. В безопасность играл, мать его… Все сначала надо начинать. Короче, полетишь на Геральдику за этим «сынком». Этот запрос от адвокатской конторы пришел очень вовремя. Барон этот, как его, Монмут, сказал, что у Корделии там дом. Местность пустынная, вокруг на сто миль ни души. Ни слуг, ни киборгов. То есть киборг есть, тот самый, но больше ни одного. Твоя задача киборга изъять и доставить в отдел разработок. Сделать все надо по-тихому. И быстро.
— Делов-то, — фыркнул Джонсон. — Как-то даже… неприлично — грабить одинокую женщину.
—Это не одинокая женщина. Это Корделия Трастамара. И ты там не расслабляйся. Это тебе не Новый Бобруйск. И не Эдем, где Анатолий продажному шерифу взятку дал. Это Геральдика. У них там свои законы. Если вас там пристрелят и под кустом прикопают, никто поисков и расследований затевать не будет. Все сделают вид, что так и было задумано. Автономность законов Геральдики установлена на уровне Федерации.
Джонсон задумчиво взглянул на шефа, но от реплики воздержался. Не то чтобы напутственные слова «Лаврентия» его испугали. Напугать его, бойца элитного подразделения, киллера экстра-класса, чьи услуги оплачиваются даже не по золотому, а по платиновому тарифу, было непросто. Но определенное беспокойство Скуратов в нем заронить сумел.
Казалось бы, нет ничего проще. Одинокая женщина в пустом доме. Пусть даже эта женщина умеет обращаться с оружием (Джонсон ознакомился с досье на Корделию), но вряд ли на крыше ее дома установлены лазерные пушки. Винтовка определенно есть. Это упоминал жалобщик-баронет. На Геральдике много хищного зверья, и большинство жителей не расстаются со станнерами. Но опять же, сомнительно, что она держит станнер или винтовку под рукой. Даже если держит… Что она сделает против четырех вооруженных мужчин, спецназовцев? Правда, там есть еще этот киборг, гибрид человека с машиной.
Джонсон помнил этого киборга. Да какой он киборг. Одно название. А уж назвать это недоразумение еще и боевым киборгом — все равно что дурно пошутить. У него даже боевых программ нет. Ему их не ставили. Зачем? Он представлял интерес только как опытный образец, как доказательство синтеза Гибульского — мозг в полноценном сопряжении с процессором. А больше этот мальчишка ни на что не годен.
Он, конечно, может оказать сопротивление. Даже без боевых программ он все равно сильнее и быстрее человека, но на этот случай у ловцов есть блокатор. Прилетели, обездвижили, погрузили и увезли. А даму… Даму достаточно подержать под прицелом. Она, как никак, невольно оказала «DEX-company» услугу — сохранила редкий экземпляр.
Времени на подготовку было мало. До самого вылета с Земли не было достаточной определенности, дадут им разрешение прибыть на Геральдику или нет. Губернатор Северной провинции мог отказать в визе. Запретить посадку корабля или потребовать, чтобы приглашенные прибыли на катере или на яхте приглашающего. Однако этот баронет пользовался влиянием в «заповеднике» — разрешение на посадку дали. Но из оружия позволили взять только станнеры. Никаких бластеров, игольников или гранат. Так же не хватало сведений о самой планете.
На Геральдике не было филиалов «DEX-company». Не было своих людей ни на таможне, ни в планетарной СБ. Геральдика никогда не входила в сферу интересов корпорации. Слишком закрытое, консервативное общество. И, что самое неприятное, отсутствовала информация по главному фигуранту — самой Корделии, о ее поместье и доме. Единственным источником был этот высокомерный хлыщ, баронет Монмут.
Джонсон подобных персонажей терпеть не мог. Хлипкий, дерганный, с отполированным ногтями и холеными усиками. Плазмы не нюхал, а войну видел только по головизору. Эта баба, Корделия, и та вызывает большее уважение. Она, по крайней мере, войну видела. А вот этого хлыща не мешало бы поучить.
Джонсон не планировал вести себя как пират на захваченном транспортнике, но зацепила его эта холодная снисходительность. И жена хлыща… Та еще штучка. Пугануть бы их хорошенько. Прибывшие с ним Полански, Свенсон и Батлер были раздражены не меньше.
Глупо, конечно. Им требуется содействие этих аристократов. Их дом, — замок! — следует превратить в опорный пункт, базу, и с этой базы совершить вылазку. Сначала провести рекогносцировку, составить план местности, подготовить пути отхода. И все самим, киборгов у них нет. Да черт с ними, с приличиями.
Эти аристократы на Геральдике — как жирные непуганные кролики в садке. Привыкли жить за своим орбитальным забором, веруя в свою неприкосновенность, разленились, расслабились. Даже слуги не рыпнулись, когда хозяева заговорили слегка истеричными голосами. Хозяйка вопить начала. Пришлось попросить замолчать. Из станнера. На минимальной мощности. Ох и рожа была у баронета! Куда весь лоск подевался… Джонсон усмехнулся. Перетрусил.
А вот сынок его Джонсона удивил.
Мальчишка Генри-младший, бледный, губы прыгают, шагнул вперед и сказал:
—Не трогайте маму. Я сделаю все, что вы хотите.
Папаша от таких слов задохнулся.
— Сынок, да как ты… да что ты…
Но барчонок не отступил.
— Вы же хотите попасть в дом Корделии Трастамара? Хотите забрать ее киборга?
— Допустим, — процедил Джонсон.
— Я помогу вам. Только маму не трогайте.
У пацана дрогнул голос. На острых скулах кожа побелела. Джонсон прищурился. Не врет. За мамочку испугался.
—Доброволец, значит? С чего вдруг? Мы сами справимся. Вон папаша твой сейчас нам все расскажет и покажет.
Мальчишка сверкнул глазами.
— Не расскажет. Он ничего не знает. И госпожа Корделия с ним разговаривать не будет. И с вами не будет. А со мной будет.
— Уверен?
— Уверен. Я скажу, что хочу покаяться. Принести свои извинения. Лично. Что я хотел бы… загладить свою вину. Но только, чтобы родители не знали. Она разрешит мне прилететь. Отцу не разрешит. И вам не разрешит.
— А без разрешения? Что она нам может сделать? У нее там ПЗРК в огороде?
—Нет. — Мальчишка сглотнул. Острый кадык прошелся изнутри по тонкой шее, как втиснутый с обратной стороны нож. — Наземные ЗРК у нас запрещены. Все вооружение на орбите висит. Там… беспилотники. Она активировала пограничный периметр, после того, как мы… ну в общем, в кибера того стреляли. Эти беспилотники запрограммированы на столкновение с движущимся объектом, если он вторгнется без разрешения…
— А ты откуда знаешь?
Мальчишка опустил глаза.
— Пробовали. Мы после того, как она обвинение выдвинула, отомстить хотела. Прилететь… ну и пристрелить того кибера.
Генри Монмут-старший издал не то хрип, не то стон. Джонсон одобрительно хмыкнул.
—Какой предприимчивый сынуля! И как? Не получилось?
Парень отрицательно качнул головой.
— Еле от дрона увернулись. Он на таран шел. Эти дроны весь периметр патрулируют. Даже если с моря зайти. У нее их штук сто.
—Что предлагаешь?
Младший снова сглотнул, облизал губы.
— Я ей позвоню. Корделии. Вот прямо сейчас. И скажу, что раскаиваюсь, но не по видеофону. Я лично хочу.
— Там киборг. Ты не забыл? Он твою ложь на раз просечет.
Мальчишка оскалился как волчонок.
— Не просечет. Я умею врать. У нас тут… все умеют. — И обернулся к отцу. — Правда, папа?
Генри-старший только замычал в ответ.
— Последний вопрос. Почему ты так рвешься нам помогать?
—Не помогать. Мстить. Ей. И проклятому киборгу. Он моего пса убил. И охоту испортил. Из-за этой говорящей куклы мне грозит пять лет тюрьмы. А я уже в Кадетский корпус документы подал. Хочу быть офицером. Теперь карьера коту под хвост. Корделии я ничего сделать не смогу. Все из-за этой жестянки! Разберите его на запчасти.
Джонсон переглянулся с Полански и Свенсоном. Полански кивнул.
Собственно, это был их основной план. Вынудить кого-то из семейки Монмутов связаться с Корделией и напроситься с визитом. Или наоборот, вызвать ее сюда, на мирные переговоры. Изобразить раскаяние. Принять все условия. Предложить выкурить трубку мира. В идеале эта дамочка взяла бы с собой киборга… И все было бы просто.
Наилучшим вариантом Джонсону представлялся звонок рыдающей мамаши. Но эта великосветская дама все еще в обмороке. К тому же чересчур уж нервная, не начала бы визжать. Про баронета речь вообще не идет. Прав мальчишка — Корделия с ним даже разговаривать не будет. А вот сам мальчишка… Это, пожалуй, может сработать. Видно, что зол как центаврианский крысопаук. Избалованный барчонок привык, что все вокруг под его дудку пляшут, родители ему в попу дуют. Вот и взбеленился. Такие недоросли на все способны. Джонсон принял решение.
— Давай, звони. Только сделай так, чтобы я ее видел, а она нас — нет.
— Я позвоню со своего аппарата. Номер отца она знает и не ответит.
Замысел мальчишки удался.
Первый звонок прошел впустую. Генри-младший выждал пять минут и снова набрал номер. В развернувшимся окне Джонсон увидел строгое лицо женщины с короткими пепельными волосами. Он ее узнал. Вот она, Корделия Трастамара. Непростая бабенка. Жесткая.
Мальчишка заливался соловьем. Рассказывал о постигшем его раскаянии. О том, как он сожалеет, и как хотел бы заслужить прощение. На лице Корделии явно читалось презрительное недоверие. Честно говоря, Джонсон тоже усомнился бы в раскаянии этого барчонка. Но это он, опытный вояка, давно усвоивший одну единственную истину — никому не верь. Но Корделия все-таки женщина. Женщинам льстит, когда они одерживают победу над мужчинами, даже над такими сопливыми. Лицо Корделии по-прежнему излучало холодное насмешливое недоверие. Нет, она ему не верит. И сейчас пошлет. Но Корделия неожиданно сказала:
— Я еще ничего не решила, Генри. Ты меня огорчил, очень огорчил. Впрочем, ты прав. Мы должны это обсудить. Возможно, нам даже удастся прийти к соглашению. Ты молод, и мне не хотелось бы послужить причиной твоей гибели.
— О госпожа Корделия, я так благодарен!
— Пока не за что, — отрезала она. — Я могу уделить тебе полчаса. Постарайся меня убедить. Можешь прилететь. Позывные твоего флайера есть в базе моего искина. Она тебя пропустит. И еще… Я сейчас в Перигоре. Могу задержаться. Там в доме Мартин, мой киборг. Постарайся с ним… не ссориться.
И отключилась.
Все перевели дух. Мальчишка вытер лоб. Генри-старший усадил в кресло Френсис, которая тихо всхлипывала. Джонсон повернулся к ним.
— Вот видите, ваш сынуля оказался благоразумней и сообразительнее вас. Очень скоро все кончится. Мы заберем киборга и сразу в космопорт. Сынуля нас проводит. Поэтому не вздумайте кому-нибудь звонить.
Барчонок тоже обернулся к родителям.
— Мама, папа, пожалуйста, никому не звоните. Со мной ничего не случится. Эти господа мне ничего не сделают. Они только заберут киборга.
Сынуля в заложниках! Лучше не придумаешь. Сам вызвался. Не придется оставлять Батлера или Полански приглядывать за родителями. Будут тихо сидеть.
—Да, сынуля проводит нас до космопорта, и сразу назад. В ваших интересах вести себя тихо, — повторил Джонсон.
Баронет и его нервная супруга дружно закивали.
Пару минут спустя Джонсон уже сидел рядом с Генри-младшим. Остальные расположились на заднем сидении.
— Надеюсь, обойдемся без глупостей? — уточнил вполголоса ликвидатор, когда они взлетели.
Мальчишка Монмут был по-прежнему бледен, время от времени облизывал сухие губы. Но машину вел уверенно.
— Глупости не в моих интересах, — дерзко ответил он. — Огласка не нужна ни мне, ни моим родителям.
—Вот и славно, — похвалил его Левитский, — умный мальчик.
Они летели над бескрайними кедровыми лесами.
—Это тот самый геральдийский кедр?
— Да, — коротко ответил Генри-младший, — это уже владения Трастамара. Пригнитесь. Дрон.
Четверо наемников нырнули вниз. Возникший невесть откуда сторожевой беспилотник шел параллельным курсом. Генри-младший набрал на панели какой-то код, и дрон отвалился, ушел вниз в крутом пике.
— Все, можете сесть прямо. Дрон принял код. Искин нас пропустит.
—Она, кажется, сказала, что ее не будет дома.
—Да, она разговаривала со мной из Перигора. От него до поместья два часа лета. На хорошей скорости. Она могла бы успеть, если бы вылетела сразу после нашего разговора. Но от губернатора так просто не вырвешься. Скорей всего в доме только киборг. — Барчонок помолчал, потом спросил. — Вы его убьете?
—Не сразу. Парализуем и отправим в лабораторию, откуда он сбежал.
—Но станнер на киборга не действует. Я сам видел.
— На него действует кое-что другое, сынок, — подал голос Свенсон. — Есть такая маленькая черная штучка.
И наемники заржали. Мальчишка только крепче вцепился в штурвал.
Вскоре они увидели небольшой двухэтажный дом, очень скромный и непритязательный по сравнению с помпезной резиденцией Монмутов. Рядом с домом посадочная площадка, рассчитанная на десяток флайеров, а то и на межпланетную яхту. Полански недоверчиво хмыкнул.
—Я думал, у нее тут дворец. Она же миллиардерша. А это халупа какая-то. Эй, малец, ты адресом не ошибся?
—Не ошибся, — проворчал Джонсон. — Я сверил координаты. У Трастамара обширные владения, но дикие, без поселений. Это у нее вроде садового домика. Конура для киборга. Садимся. Приготовиться.
Хозяйского флайра на площадке не было. Следовательно, хозяйка дома действительно отсутствует. Строение кажется пустым. Стены нижнего этажа из прозрачного сверхпрочного пластика. За ними проступают очертания мебели. Верхний этаж весь — сплошные окна в кружевах ползучего растения с яркими сине-белыми цветами.
Прозрачная стена внизу отъехала, и на площадку из дома вышел стройный русоволосый парень. Джонсон сразу его узнал. Вот же тварь живучая! Его четыре года в лаборатории на ломти кромсали, Бозгурд в него лично стрелял, на утилизацию отправил. А он тут, под человека косит.
Джонсон толкнул Генри.
—Держи, это блокатор. Иди к нему. Когда подойдешь, нажмешь эту кнопку. Да не вытягивай руку! Ближе подойди.
Мальчишка помедлил, но послушался. Вылез из флайера и пошел навстречу киборгу.
—Приготовиться, — повторил Джонсон наемникам, — как только киборг вырубится, берем его и сразу назад.
Жаль, что блокатор действует только с очень близко расстояния. Надо подойти почти вплотную. Более мощный излучатель установлен на их флайере, импульса бы хватило обездвижить киборга еще на подлете, но флайер остался у дома Монмутов. Оставались только ручные, лабораторные. Один из них сейчас в руках у барчонка. Сумеет ли мальчишка им воспользоваться? Не струсит ли?
Киборг остановился, настороженно изучая Генри. Нет, блокатор он не определит как оружие. Сканер киборга воспринимает эту игрушку как безобидный кусок пластика с одной единственной наносхемой. А другого оружия у мальчишки нет. Флайер стоит достаточно далеко, чтобы киборг успел и его просканировать. Стекла зеркальные, снаружи ничего не видно. Если только в инфракрасном свете, тепловое излучение. Но флайер сам по себе горячий. На инфрасканере должен пылать, как ядерный взрыв. Нет, должно получиться. Должно. «У него нет боевых программ, — напомнил себе Джонсон. — Он по большей части человек и здесь, на Геральдике, чувствует себя в безопасности».
Вот мальчишка приблизился, вскинул руку. Идиот, зачем же так явно? Киборг отступает, шарахается. Тут же падает на колени. Ага, попал.
—Работаем, — командует Джонсон.
Все четверо выкатываются из флайера. Но киборг поднимается. Его шатает. Ведет из стороны в сторону как пьяного космолетчика после ведра «плазмы». Мальчишка баронет в ступоре. Киборг снова падает. Поднимается. До него еще шагов сорок. Барчонок на линии огня. Заслоняет жестянку от других выстрелов. Вот же идиот! У киборга после одного импульса процессор сбоит, а мозг-то у него человеческий! От блокатора его мозгу ни жарко ни холодно. Вот и не вырубился окончательно. Процессор не контролирует имплантаты. Но мозг контролирует мышцы.
Жестянка успевает вернуться в дом. Там сразу падает, ползет в сторону лестницы. Свенсон, Полански и Батлер с ругательствами бегут следом, врываются через стеклянную дверь. Джонсон хватает за плечо барчонка.
— Ты чего ждал, щенок? Я же сказал, стреляй пока не вырубится.
Пацан смотрит на ликвидатора спокойным, насмешливым взглядом:
—Зачем? Я в него уже стрелял. Больше как-то не хочется.
Стеклянная дверь вдруг приходит в движение. Киборга уже не видно. Только трое людей Джонсона бестолково мечутся в прозрачной ловушке.
Слева какое-то движение. Ликвидатор хватает мальчишку, чтобы им прикрыться, толкает его вперед и… получает заряд из медвежьего станнера в спину.
Герцогиня, вероятно, сочла бы себя оскорбленной, если бы ее сравнили с наследником, который, следуя за экономом, твердит «мое», касаясь гобеленов, статуй и серебряных приборов, но ее мысли и действия указывали на это пародийное тождество.
Подобно наследнику, она тоже мысленно повторяла: «Мой! Мой! Наконец-то мой!» Ей самой казалось, что это только мысли, вернее, одна-единственная мысль, многократно умноженная, гонимая по кругу, и что она держит эту мысль в плену сознания, не позволяя вырваться и обрасти словами.
Но эта мысль, звенящая, поглотившая и заполонившая, уже давно срывалась с ее губ. Она уже переросла в своем триумфе наследника и больше походила на обезумевшего Шейлока, которому в обладание достался редкой чистоты драгоценный камень.
Этот скупец во мраке сокровищницы, при тусклом сопереживании крошечной лампы, любуясь своим приобретением, содрогается от страсти. Он трогает безупречные грани, изучает камень на прозрачность, взвешивает на руке, подносит к лицу, прижимается то щекой, то губами и твердит, твердит себе о его стоимости и уникальности.
***
Палачи расчетливы. Чем больше заботы, тем дольше в жертве будет теплиться жизнь.
Еще темно, но все изменилось. Нет боли в запястьях. И тело не тянет вниз огромной свинцовой гирей. Суставы уже не вывернуты. Я укрыт, мне тепло. Спиной чувствую льняную податливую поверхность. Постель. Не брошенный на пол тюфяк, а именно постель. Глаз не открываю, но тьма под веками розовеет. По ту сторону свет.
Еще одна передышка? Открываю глаза. Та же комната, где я провел две предыдущие ночи. То же окно в петлистой решетке, за ним зеленая громада дуба. Я еще изучал его ветки, раздумывал, где лучше ухватиться рукой, а куда поставить ногу. Одна из ветвей протянута к окну, как ладонь, широкая, окладистая.
В ногах моей постели Любен. Лицом не то растерян, не то удручен. А скорей всего, раздосадован. Бедняга, я доставляю ему столько хлопот.
– Слава Пресвятой Деве и всем архангелам. Я уж думал, вы и вовсе не проснетесь.
– Пить, Любен…
Это не голос, это какой-то скрип.
– Да, да, конечно. Я уж приготовил.
Похоже на подслащенный, разбавленный сок лимона.
Я однажды пробовал круглый оранжевый плод, привезенный из Лангедока. Внутри сочная, такая же яркая, чуть кисловатая мякоть. Она разделена на дольки, а сами дольки состоят из крошечных сочных капелек.
Говорят, сок из этих плодов каждый день подают королю. Сегодня я разделяю трапезу с его величеством.
Сколько на этот раз? День? Два? Сколько они будут ждать?
Любен нарочито заботлив. Возится со мной, будто обеспокоенная сиделка. Торопится. У него приказ как можно быстрее поставить меня на ноги. Оливье так же обеспокоен. Является по три раза на дню. И тоже проявляет заботу. Лицемеры. Вы же знаете, к чему готовите меня!
Свежий бульон (Любен сказал, что за цыплятами посылали в Манс), душистые яблоки из Прованса, сладкое, густое вино с южных виноградников, в которое Оливье подмешал какие-то свои травы.
Время от времени мелькает мысль, что от всего этого следовало бы отказаться… что, принимая эту заботу и глотая бульон, я уже становлюсь ренегатом. И я даже пробую отказаться. Переворачиваю чашку с бульоном, которую Любен ставит на столик у кровати. Осколки летят во все стороны. А я с четверть часа терзаюсь угрызениями совести, наблюдая, как Любен их подбирает.
Он не виноват. Он слуга, человек подневольный. Где-нибудь в Нормандии, под Руаном, живет его мать, с ней младшая сестренка или две, отец давно умер, и старший сын несет бремя заботы о всей семье. Он их любит, он за них в ответе. Точно так же, как я в ответе за Марию. Каждый из нас прав. Он вовсе не жестокосерден. Он выполняет то, что должен. За хорошую службу герцогиня платит ему жалованье. Это жалованье он отсылает в Руан, а там его мать покупает на эти деньги еду и одежду. Он не смеет ослушаться. Он потеряет место. Его мать и сестры будут голодать. Кто о них позаботиться?
Выбор прост – я или престарелая мать. Как можно сравнивать? Я бы и сам поступил точно так же, если бы передо мной стоял выбор. Тут винить некого. Прежде всего те, кто связан с нами узами крови. Твоя кровь и плоть, а уж затем долг и сострадание.
Больше я не противлюсь. Бульон так бульон. Я все равно не чувствую вкуса. Вероятно, Оливье подмешивает мне в питье какие-то снадобья, потому что я почти не просыпаюсь. Сплю и ночью, и днем. Сплю даже тогда, когда хотел бы уже проснуться. Но точно так же, как меня прежде обрекли на «бдение», теперь меня так же насильственно держат в забытьи. И все же держат недостаточно строго.
Однажды я просыпаюсь и вижу ее. На какое-то время я даже забыл о ее существовании. Вместо нее где-то вдали грохотала и дыбилась невероятная сила, пожар или наводнение. Эта сила надвигалась, и я вынужден был ей противостоять. Ни лица, ни рук, ни имени у этой силы не было. Сизая туча с молниями в подбрюшье. Темное нечто, застилающее горизонт. А теперь вновь проступают черты. Вот она, я ее узнал. Она рядом, она видима и телесна.
От неожиданности мне трудно справиться с собой. Я уже изгнал из памяти ее образ, как пугающий и ненужный. Но она здесь, такая же самоуверенная и любопытствующая. Но под веками растерянность. Я продолжаю нарушать правила. Мне бы спрятаться от этого взгляда, исчезнуть. Вот прямо сейчас, у нее на глазах, уменьшиться до муравьиных пределов и затеряться в складках. Я скрываю лицо руками, дергая покрывало, будто легкая ткань может меня защитить. Но она не приближается, даже отступает. А затем и вовсе уходит. Боже милостивый, почему же так страшно?
Она всего лишь смотрит. Смотрит. А я корчусь в холодном поту. Пресловутый ужас раба. Раб знает, кто его господин. Раб может прикинуться господином, может даже занять его место, но он не перестанет быть рабом. Едва лишь над головой свистнет бич, как раб снова падет на колени. Мной владеет искушение немедленно сделать это, сбросить невыносимое иго выбора и свободы. Пусть господин решает, пусть владеет мной, только бы ушел этот страх, только бы сойти с призрачного перекрестка.
Она возвращается спустя несколько дней. Я уже не валюсь с приступом дурноты, если пытаюсь встать. Осмелился даже спуститься в парк. Вернее, Любен уговорил.
Я по-прежнему сопротивляюсь. Не желаю выздоравливать. Саботирую собственное тело. Упорно, осмысленно произношу «нет». Нет этой телесной легкости, нет ясной голове, нет этому здоровому, внезапно пробудившемуся аппетиту. И солнце не желаю видеть. И цветочный аромат, что подбирается, как вор, мне ненавистен.
Я хочу назад, в спасительную темноту, укрыться за ней, спрятаться. Там моя немощь станет мне единственной защитой. Если бы удалось сломать руку или ногу… Но Любен неумолим в своей заботе.
Я пытаюсь проследить сквозь решетку, по скупым знакам, солнечную метаморфозу, от расплавленного золота до сгустившейся крови. День сменяется ночью, ночь – рассветом, гроза – полуденной духотой.
Все движется согласно закону. Облака, время, люди.
Только меня там нет.
Прежде я очень остро чувствовал свою причастность к происходящему, к божественному разнообразию, что меня окружало. Сменялись времена года, и я менялся вместе с ними. Зима, весна, лето, осень. Зима – спокойствие и созерцание; весна – безрассудство; лето – смех и радость; осень – предчувствие.
Я был крошечным зеркалом, в котором отражалось небо. Огромная синяя полынья и блаженная пауза в утомительной игре разума. Временами удавалось окунуться в нее, обнаружить в собственной беспокойной душе эту странную безмятежность. Так же, как тоскующий взгляд открывает кусочек синего неба среди предзакатных туч. Капля стекает в море, а крошечный обломок приходится к месту, дабы завершить великий замысел. Теперь же этот обломок не у дел. Все будет происходить как прежде, но только без меня. Связь прервалась. Я жив, но это лишь жалкое притворство. Я ничего не чувствую. Я изгой.
Заметив герцогиню, я не пугаюсь. Предшествующее открытие было гораздо значительней. Ничем другим ей не дано меня удивить. Будут сначала угрозы, затем посулы или угрозы и посулы вместе. Одно будет перемежаться другим. Как же я устал… Но она не подходит. Одета неброско, без пугающего господского величия. Вокруг шеи – округлый белый воротник. Грудь скрыта за высоким корсажем, даже стянута шнурками. На руках ни единого перстня.
– Не пугайся, – говорит она. – Я пришла с миром.
Что она задумала?
Я внутренне подбираюсь, как перед схваткой. Угрозы при-
вычней, чем эта мягкость.
Она начинает говорить, и я слушаю, цепенея…
– Более того, я сожалею о случившемся. Сожалею о своем упрямстве. Мне бы следовало послушать тебя и принять твое условие.
Но я совершила ошибку. Пошла на поводу у своей гордыни и согрешила. Наказала себя за упрямство. Что оно, твое условие? Пустяк, ничего не значащая формальность. Сама не понимаю, почему мне это сразу не пришло в голову! Гордыня проклятая. Принцессе не пристало идти на уступки. А тут какой-то безродный школяр из Латинского квартала, нищий, требует, чтобы я уступила. Как же я могла сразу сказать «да», если с самого своего рождения привыкла говорить только «нет» на все условия и просьбы!
Условия всегда и везде ставлю я. А тут вдруг такая несуразица. Неслыханно. Вот я и не сдержалась. Вспылила. Едва не потеряла тебя. К счастью, вовремя одумалась и решила принять твое условие. А за случившееся прости меня. Я поторопилась.
Пошла по пути заведомо неразумному. Но этого больше не повторится, обещаю. В будущем я буду паинькой. Само милосердие и степенность. Никаких безумных порывов. Только благоразумие и нежность.
Боже милостивый, да она похоже играет в раскаяние. Признается в ошибке. Не стыдится обозначить причину. Гордыня! Ловкий ход. Обезоружить врага внезапной уступчивостью, сразу признать вину, не ожидая обвинений. Противник готовится к бою, грозно бряцает оружием, строит бастионы, а ему вдруг подносят ключи от города. Что же это? Выходит, все эти гордые демарши и стрельбища ни к чему? Есть отчего смутиться. Тем более что она так доверительно обращается за поддержкой.
– Ты мне веришь?
Но я не принимаю участия в игре.
– А вы себе верите?
На высокомерном жестком лице смущение. Она знает, что лжет.
Скрывает за полуправдой ложь. Ей нужна победа, она всего лишь сменила тактику. Герцогиня позволяет себе нерешительность, даже легкий румянец на щеках. Опускает глаза, будто стыдится. Глядит в сторону и говорит вновь:
– Я здесь только для того, чтобы признать свое поражение и засвидетельствовать твою победу. Ты победил, и я принимаю твое условие. А в качестве доказательства перескажу тебе кое-какие новости. Надеюсь, они послужат тебе утешением, а мне – чем-то вроде индульгенции.
Короткая пауза.
Теперь она уже вновь глядит прямо.
– Твоя дочь жива и находится в доме своей бабки, мадам Аджани.
Я не ждал никаких имен, никаких уступок. Я все еще напряжен, пальцы стиснуты. Имя знакомо, но отскакивает, как стрела от доспеха. Лишь машинально ее отбив, я замечаю, что стрела эта несет послание. Аджани! Это же девичье имя Мадлен! Мадам Аджани – ее мать! Твоя дочь в доме своей бабки. Твоя дочь жива! Целый град стрел барабанит гулко и настойчиво. Твоя дочь жива! Жива! Моя дочь в доме своей бабки. Как такое может быть? Мадам Аджани не желала видеть свою внучку.
Городские улочки опустели вмиг
Ставни спешно заперты, задвинуты засовы.
Призрак страшной смерти в городе возник —
Колокольчик, колокольчик прокаженных!
Язвами изрытые безликие тела,
Грязные холстины, согнутые спины;
Светлый, за какие грешные дела
Ты рабов своих без призору покинул?
Что ни день, то мука, даже навь милей!
Где жалость живого к изможденным?
Разрывает сумрак ночи тягость светлых дней —
Колокольчик, колокольчик прокаженных!
Язвами изрытые безликие тела,
Грязные холстины, согнутые спины.
Светлый, за какие грешные дела
Ты рабов своих без призору покинул?
Камни метко брошены, не дрогнула рука.
Синяки не страшны для увечья обреченных!
Тянется кровавый след, след издалека —
Колокольчик, колокольчик прокаженных!
Язвами изрытые безликие тела,
Грязные холстины, согнутые спины.
Светлый, за какие грешные дела
Ты рабов своих без призору покинул?
Воин должен с честью погибать в бою,
А не гнуться белой девкою клейменный!
На высокой ноте обрывает песнь свою
Колокольчик!
Колокольчик прокаженных!
Томас предавался утреннему приятному времяпрепровождению – пил кофе и листал новостные сайты. Взгляд зацепился за знакомое лицо. За время работы с киборгами он запомнил практически все имеющиеся типовые модификации внешности. Поэтому сходу отличал киборга в любой толпе. Как бы тот ни был одет и что бы ни делал.
Он еще раз прочитал заголовок и изумленно хмыкнул, сообразив, что именно его так удивило. Планета Верона была исключительно сельскохозяйственной и пресса освещала дела и события тоже исключительно хозяйственные. Поэтому обнаружить на первой же странице физиономию DEX’а было, мягко сказать, неожиданно.
Он пробежал глазами по строкам, потом активировал файл со списками киборгов, сверился с ним и хмыкнул.
— Надо же, куда тебя занесло, парень. Ты не то что в списках ОЗК, ты и в базе компании не значишься. Вот если бы не написали о тебе газетчики… — Его прервал входящий вызов. – Слушаю.
— Новости читаем? – осведомился звонивший, кисло улыбаясь с экрана.
— Помяни черта, — не скрывая сарказма отозвался полицейский, -— он и появится. Живет парень, все у него хорошо.
— В базу внеси.
— Бюрократы. Что, придется ехать на эту богом забытую Верону и искать ту замечательную ферму, на которой применен прогрессивный метод выращивания петрушки?
— Наше дело фиолетовую маркировку поставить, — буркнул бывший ликвидатор и, произнося название цвета, скривился. — И пусть ОЗК сами едут, ищут, учитывают и обеспечивают личное счастье. Их бы энергию да в мирных целях.
Томас кивнул, распечатал себе статью, кинул в любимую папку и стал рыться в сети в поисках подробностей. Подумал, что ОЗК — это ОЗК, но не так часто ему попадаются истории со счастливым концом.
***
Начиналась история с того, что у одной матери было трое очень любящих ее сыновей.
Сеньора Кортес проживала на Новой Вероне, планете, гордящейся патриархальными традициями первопоселенцев. Подходили они к их сохранению в целом разумно, пережитки (в большинстве своем) остались на Земле. Планету покрывали большие обработанные участки земли. Насчитывалось всего три города, а подавляющее большинство жителей обосновалось в усадьбах или в отдельно стоящих домиках, объединённых максимум по десятку коттеджей вокруг условного административного центра.
Исабель Кортес, в девичестве Торрено, родилась на Вероне. Сейчас ей было уже немало лет, но пожилая испанка не желала покидать старый дом и перебираться к детям. Исабель с мужем, только поженившись, поселились в этом домике больше сорока лет назад. Здесь родились дети, отсюда каждый день Энрике и Исабель уходили на работу на соседнюю ферму. Тридцать пять лет вместе с работы и на работу. Потом мужа не стало.
Дети уговаривали переехать ее сначала к кому-то из них. Потом предложили купить квартиру в городе. В конце концов вынуждены были перестроить и переоборудовать дом, чтобы маме жилось комфортно. Сыновьям было хоть и неудобно навещать ее в этой глуши, но они ее любили и старались с ней не ссориться.
Зная характер матери, старший сын договорился с ее лечащим врачом, чтобы тот периодически сообщал о проблемах со здоровьем, если те возникнут. Правда, в свои годы она была, на радость детям, здорова. Но ничто не вечно. Семейный доктор позвонил Серхио Кортесу и рассказал, что сеньора Исабель жалуется на зрение.
Сыновья тут же решили попробовать под этим предлогом уговорить маму переехать.
Но, опять же, зная ее характер, сильно сомневались, что сделать это будет просто.
И тут жена Серхио подала идею.
– Купите маме киборга. И присмотр, и уход, и работа по дому.
Серхио хлопнул себя по лбу, не понимая, как им раньше эта идея в голову не пришла. Ведь сам же работал в конторе, связанной с торговлей кибермашинами.
Осталось теперь уговорить на это Исабель. С этой целью сыновья и подгадали совместный отпуск.
Еще они не сошлись во мнении относительно внешности киборга. Старший предлагал образ немолодой прислуги, младший, наоборот, говорил, что лучше эдакую горничную, средний считал, что лучше, чтобы внешность принадлежала женщине средних лет. Спор должна была решить мама, выбрав на свой вкус.
Приехав, дети обнаружили, что мамы нет дома! Сюрприз с приездом не удался.
Не так чтобы они удивились, Исабель любила долгие прогулки и могла уйти на несколько часов.
Но тут из-за пышных густых зарослей кустарника, служивших одновременно забором, послышался ее веселый голос.
— Смотри, Филипп, кто-то к нам приехал. Флайер у ворот. Пошли гостей встречать!
Калитка открылась, появилась хозяйка дома. Высокая, чуть полноватая женщина, одетая в яркое, но удивительно шедшее ей платье. Когда-то жгуче-черные волосы почти все поседели, но она оставалась улыбчивой и, несмотря на возраст, любила принарядиться. В руках у нее была только бутылка с водой. За ней вошел молодой парень с большой сумкой в руках.
— Мальчики! – воскликнула Исабель, расставляя руки. — — Вот паршивцы! Хоть бы предупредили.
Средний и младший сыновья бросились ее обнимать, а старший застыл, вытаращившись на парня за спиной матери.
— Серхио, а ты что встал, как не родной? – позвала его Исабель. Обернулась, видя, куда устремлен взгляд сына, и с напускной суровостью спросила: — Что это ты, женатый мужчина, так на парня молодого уставился, а? Филипп, мальчик мой, не бойся, подойди, я тебя со своими мальчиками познакомлю.
— Мама, — напряженно спросил Серхио, — откуда у тебя DEX-6? Это же боевая модель!
Теперь на парня уставились все трое братьев. Тот медленно поставил сумку с продуктами на траву, переводил взгляд с одного человека на другого, но молчал и больше не двигался.
— Ополоумел что ли? – возмутилась Исабель. — Совсем там, в своей компании, заработался, живого человека от киборга не отличаешь?
— Мама, как раз я это умею.
Он запустил руку в карман и… Филипп метнулся к калитке. Мгновение – и его нет. А Серхио так и остался стоять с удостоверением сотрудника “DEX-Company” в руке.
— Филипп! – ахнула Исабель. — Ты куда?! Это мои сыновья, не надо убегать…
— Мама…
Исабель напустилась на сына.
— Да что ты такое говоришь?! Зачем ты его испугал?! Бедняжка только в себя стал приходить, а тут ты со своими выдумками! И нашел же что выдумать!? Мне ли, его выходившей, не знать, что никакой он не киборг. Болен он, с ним осторожно, ласково надо.
Братья переглянулись, пытаясь найти объяснение происходящему.
— Мам, — младший сын, Хосе, потер нос, — у нас в части точно такой же киборг был, лицо один в один. Не, мы не против, не подумай. Ну, купила и купила. Мы, собственно, приехали предложить тебе то же самое. Только мы Mary думали купить. Убираться там, готовить.
— Никого я не покупала, — отрезала Исабель.
Сыновья снова переглянулись. Он, в самом деле не видели ничего предосудительного в покупке киборга. Если маме взгрустнулось и она решила купить себе помощника, они только за. Просто выбор оказался неожиданным. Но то, что мама отрицала покупку, немного обескураживало. Откуда-то же киборг в ее доме взялся?
— Подарили? – предположил Серхио.
— Нашла я его. Мальчик еле живой был после пожара.
— Какого пожара?! Ма, расскажи толком, откуда у тебя этот… эээ… Филипп?
Исабель махнула рукой к дому.
— Пошли в дом.
Они поднимались по ступенькам лестницы, а она вспоминала, как увидела Филиппа в первый раз.
***
Исабель тогда спешила домой мимо полностью выгоревшего амбара. В хорошую погоду она ни за что не прошла бы мимо этого печального места, но дождь лил как из ведра, и женщина торопилась домой напрямик. Дождь размывал следы полыхавшего тут три дня назад пожара. Засуха и оброненная кем-то сигарета превратились в огненный смерч, за три часа уничтоживший ферму. Никто не спасся. И тут она заметила стоящего на коленях человека. Исабель видела не очень хорошо, и ей показалось, что руки парня сложены в молитвенном жесте.
— Сынок, что ж ты тут сидишь? Хватит молиться, иди домой.
— У меня нет дома.
— Как нет? А где же ты жил?
— Здесь.
Исабель всплеснула руками.
— Так ты из работников? Ах ты, бедолага. Что, родных совсем нет?
— Нет.
Пожилой женщине стало неимоверно жаль совсем молодого парня. Остался без работы, без вещей, без денег. Так потрясен, что никак не поднимется и хотя бы укрытие от дождя не найдет. Ох, бедный.
— Пошли-ка со мной, сынок. А то дождь все сильнее, застудишься. А у меня дома тепло, покормлю и подумаем, как тебе помочь.
До ее небольшого дома они дошли, полностью промокшие. В ботинках хлюпала вода, руки просто онемели. Но внутри дома было тепло.
Исабель взбодрилась, скинула мокрую обувь и пошла прямо на кухню. Там в углу располагался пульт управления климатконтролем. Дети обустроили дом так, что Исабель не знала никаких забот. Она шутливо ворчала, что теперь ей и заняться нечем. Раньше топить надо было, воду греть, убираться, а теперь все управлялось с пульта, по дому сновал автоматический пылесос, постоянно был запас горячей воды, свет, кладовая полна продуктов.
Она была тут счастлива, считала жизнь райской, такой, о какой она мечтала. Разводила цветы, вышивала, читала, гуляла. Что еще нужно для того, чтобы спокойно прожить остаток жизни? И хотя со зрением были нелады, Исабель упорно отказывалась уезжать.
— Иди в ванную, — не оглядываясь, сказала она, — помойся, согрейся.
Хлопнула дверь, полилась вода. Исабель принялась хлопотать, готовя чай, печенье и разогревая рулет. И вздыхая.
Некоторые люди совсем не имеют ни стыда, ни жалости. Покойный сосед был как раз из их числа. Находил совсем молодых ребят из отдаленных мест или попавших в беду, и пристраивал у себя на ферме. Те вкалывали от зари до зари. Исабель было их так жалко!
Раньше они с мужем работали на той же ферме, но тогда всем заправлял отец нынешнего хозяина. И он относился к работникам вполне по-человечески.
— Отогрелся? Эй! Да что ж ты опять все мокрое-то нацепил? А ну, снимай! Вот же горе.
Исабель оторопело смотрела, как парень без малейшего смущения снимает мокрый комбинезон и остается в чем мать родила. Выпрямляется и смотрит прямо перед собой.
— Малахольный какой-то, — всплеснула она руками, и бросила в сторону срамника полотенце, — прикройся! Да что с тобой? Ты меня слышишь?
— Я… слышу, — с усилием произнес парень. — Другой одежды обнаружен… не нашел.
— Ладно. Накинь вот, — Исабель подвинула в его сторону халат. Она была женщиной не самой стройной, халат как раз налез на широкие мужские плечи. Но длины явно не хватало. Исабель улыбнулась, глядя как парень неловко пытается одернуть рукава, а потом, с третьего раза, завязывает пояс. – Горе ты. Садись, кушай. Потом найдем тебе одежку.
***
— Так он у меня и остался, — продолжала она рассказ, неторопливо расхаживая по кухне и собирая на стол. — А куда ему идти? Ни денег, ни документов. И с головой у него не все в порядке. Его этот Джеффи, да простит меня Мадонна за неуважение к покойнику, держал как скотину. Парень ни роду, ни племени своего не помнит, сосед его с утра до ночи заставлял работать. А чем кормил, это хорошему человеку и говорить тошно. От такой жизни, конечно, откуда здоровью взяться? Хорошо, говорить не разучился. Первые дни думала, что так и есть. Он говорил еще, что ему нельзя тут быть, кое-как я из него вытянула, что он не с этой планеты и если о том, что он жив, узнают, его депортируют. В общем, так мы с ним договорились, что если кто незнакомый появится, он прячется. Вот он и спрятался.
Ситуация становилась более или менее ясной.
— Мам, у соседа же не люди работали. Это списанные армейские киборги. — Серхио это знал. — Им устанавливают самые простые программы из серии «Агро». Высокоточных действий от них не требуется, поэтому даже с семидесятипроцентным износом для работы на ферме они годятся. В пожаре погиб и фермер и вся его семья. А имущество, то, что уцелело, потом забрали пожарные. Этого киборга, видимо, не заметили, или он получил повреждения на пожаре, отошел куда-то восстановиться, и про него забыли.
Исабель недоверчиво смотрела на сына.
— Да быть такого не может. Разве такие киборги-то бывают?
— Они, мам, разные бывают.
— Но он как ребенок. Как такой мог стрелять, или что там боевые киборги делают?
— Они не приспособлены для гражданской жизни, мама. Поэтому он и не понимает ничего. Ты думаешь, он поправляется, а у него программа самообучения работает.
Хосе хотел вмешаться, но передумал. Вместо этого спросил.
— А почему он маму слушается? Ну, чтобы киборг вот так пошел за кем-то посторонним, такое разве может быть?
— В момент смерти хозяина запись с его правами управления становится неактивной, и киборг переходит в энергосберегающий режим до прибытия полиции или сервиса. Собственная система никаких дальнейших команд не подавала, вот он там и остался. Видимо, он понятия не имел, как добраться до этих мест, вряд ли Джеффри расщедрился хоть на одну лишнюю утилиту для рабочего киборга. Но общая программа подсказала ему решение – надо обратиться к человеку. К маме, то есть. Странно, конечно, что он ее не проинформировал о статусе системы. Ма, а он давно у тебя?
— Полгода.
— Да. Задача. Надо сообщить в полицию.
— Зачем? – тут же насторожилась Исабель.
— Как это, зачем? Он потерянное бесхозное имущество.
— Не бесхозное. Я его нашла.
— По закону, даже если ты его нашла, нельзя его просто так себе оставить. Это же не гайка или сломанный велосипед. Его перепрограммировать нужно, тебя как хозяина в систему прописать.
— Так старый хозяин умер. Значит – мой.
— Неважно. Земля кому-то перейдет, и имущество с ней.
— Не перейдет, нет наследников. В городе я слышала, как говорили, что надо ждать два года, потом землю можно выставить на торги. Еще сожалели все, что за два года все в упадок придет и эта, и так не самая лучшая, земля будет совсем дешевой. Дела у Джеффри шли плохо не первый год.
Хосе встал и подошел к окну.
— А помните, как мы мечтали, как было бы здорово купить эту землю? Севооборот разработали, план разбивки полей…
— Ну, ты вспомнил!
— Ма, а за сколько продают землю?
— Не знаю, сынок. Да серьезно ли ты? Тут не поднять землю, истощена.
— Есть разные способы, ма, — продолжая смотреть в окно, отозвался сын, — и много что можно выращивать. Надо узнать цену.
— Это хорошо, но что с киборгом делать будем?
Серхио пожал плечами.
— Ма, он тебя устраивает? Вообще тебя устраивает, что у тебя дома будет жить киборг?
— Все хорошо было. Я думала, он паренек… на старости приветила, чтобы не скучно было одной и ему дом был.
— То есть против киборга ты не возражаешь. Тогда завтра съездим в город и купим тебе другого.
— А с Филиппом что будет?
— Сообщим в полицию, его разыщут.
— И?
— В магазин сдадут подержанной техники. Наверное.
Исабель помолчала, потом решительно встала.
— Нет. Не надо мне чужого в доме. Филипп пусть остается. Быстро собирайтесь и найдите мне его!
— Мама! Как мы будем по округе ловить сбежавшего киборга? Еще непонятно, что в нем такое перемкнуло, что он убежал.
— Мне это не интересно. Найдите, поедем в этот ваш магазин, сдадим, и тут же мне его обратно купите! Что расселись? Идите!
С этими словами она просто вытолкала сыновей за порог.
Поворчав, те вышли за калитку, пытаясь придумать, как угодить матери.
Ясно, что она привязалась к киборгу и теперь ни за что не откажется от идеи оставить его дома.
— Предлагаю ехать в полицию, — заговорил Серхио, — пусть найдут, и мы его в самом деле оформим.
— А маме что скажем?
— Что искали, — буркнул старший брат. – В магазине его проверят, протестируют и, если все в порядке, мы его привезем.
— А я думаю, что надо очень явно сделать вид, что мы уезжаем, — заявил Хосе. – И он сам выйдет.
— Это с чего бы вдруг?
— Мама сказала, чтобы он прятался, пока в доме чужие, помните? Мы уедем, он снова вернется.
— Хм…
— И вот тогда, не бегая по кустам и оврагам, ты своим значком маякнешь, и мы спокойно его заберем и повезем проверять, оформлять и апгрейдить.
Братья посовещались и согласились.
***
Исабель устало села на стул.
— Мальчик… как же так… Как же так…
Она не сомневалась в словах сына. Вспоминая некоторые события последних месяцев, она понимала, что то, что Филипп не человек, многое объясняет. Например, почему он ничего о своем прошлом не помнил. Или почему боялся с людьми разговаривать. Поживешь у такого, как покойный Джеффри, и не так бояться людей будешь! Намучался так, что век бы людей не видал.
Исабель почему-то сразу наделила Филиппа человеческими чувствами. Для нее он был живым. Никто такой жизни не заслуживает – бездомным бродягой скитаться, — ни человек, ни киборг. Нет, приютив его, она приняла правильное решение. И когда дети его разыщут, она сделает все как положено и этот мальчик навсегда обретет нормальный дом.
За окном зашумел флайер, сыновья расселись по креслам и куда-то полетели.
Исабель не успела выбежать и окликнуть их. Но подумала, что, наверное, они собрались искать Филиппа с воздуха. Только бы не напугали сильно.
Она накинула шаль и тоже отправилась на поиски.
Звала, сворачивала то и дело на знакомые им по прогулкам тропинки. И все больше расстраивалась и нервничала.
Настолько, что в какой-то момент оступилась и подвернула ногу. От неожиданности вскрикнула, покачнулась, испугалась, что упадет тут, покалечившись, и… К счастью, она успела ухватиться за какой-то куст и устояла на ногах, но сердце билось в груди как птица.
Пожилая женщина прислонилась к ближайшему дереву и медленно села на землю, обмахиваясь концом шали. Надо успокоиться. Не в ее возрасте такие переживания и беготня по лесам и оврагам.
— Филипп, где ты? Мальчик мой, откликнись? Ты тут?
Слева в груди больно кольнуло, она медленно растерла ее ладонью, но боль не унималась. Она представила, что может произойти. Что Филипп потеряется, или его заберут в этот злосчастный магазин и кому-то продадут. Опять такому же бесчувственному типу вроде Джеффри. И больше никогда они не сыграют вечером в карты, никто мальчику не испечет вкусные булочки с вареньем, он будет ходить в старой одежде и дырявых ботинках. Промокнет, снова простудится! Она его неделю выхаживала после того, как нашла под дождем. Так кашлял, бедняга, как душу не выкашлял.
Накручивая себя, она всхлипнула и вытерла слезы.
— Филипп…
— Я здесь. — Он появился совершенно бесшумно. — Вам плохо? Больно? Что мне сделать?
Исабель протянула к нему руки, и киборг, чуть помедлив, присел рядом, позволив себя обнять.
Пожилая испанка гладила его по плечу и голове, приговаривая:
— Мальчик мой. Не бойся. Все будет хорошо.
Филипп прикрыл глаза, осторожно обнимая ее в ответ.
— Не будет. Ваши сыновья уехали в город за полицией.
— Откуда ты знаешь?!
— Я слышал. Киборги хорошо слышат.
Исабель чуть отстранилась, погладила его по щеке.
— Я тебя не отдам. Даже если они приведут полицию, я тебя нашла, мы все сделаем как надо, и ты останешься дома.
— Нет. — — Филипп покачал головой. — Нет. Я бракованный. В магазине меня проверят и найдут это. И… все.
— Почему бракованный? – удивилась Исабель. — Несколько шрамов — это не брак.
— Я… понимаете… я… я сам есть.
— И что? – искренне удивилась Исабель. — Конечно ты сам есть.
— Я не должен сам думать или чувствовать. Это брак.
— Может кому-то и брак, для меня это нормально, — уверенно заявила Исабель. — Чем бракованнее, тем лучше.
— Вы… все равно хотите меня оставить себе? – не поверил киборг.
— Хочу. Разве тебе у нас в доме не нравится?
— Еще как нравится! – воскликнул Филипп.
— Тогда и говорить не о чем больше. Одного никуда не отпущу. Везде поедем, сама все подпишу. Ты не думай, я тебе хозяйкой не буду.
— Нет! – Филипп неожиданно ткнулся лицом в ее колени. — Пожалуйста, не выгоняйте меня!
— Малахольный, — проворчала Исабель, привычно запуская пальцы в отросшие волосы киборга. — Я говорю, что ты не будешь у меня слугой или машиной. Все так и останется.
— Я не человек. А вы со мной как с живым всегда обращались. Простите. Я боялся, что если вы узнаете обо мне все, то испугаетесь или вам станет неприятно. Или вы обидитесь за обман. Но я… я так хотел жить. Просто жить. Простите.
— Ладно. Прощаю. Потом как-нибудь поговорим об этом, и ты мне всю правду расскажешь, обещаешь?
— Обещаю, — киборг снова спрятал лицо в ладонях женщины.
Она чувствовала, что он дрожит, и обняла, успокаивая.
— Что ты, мальчик. Успокойся. Все будет хорошо.
Она не знала о чем тот думает, что он вышел, чтобы попрощаться. Он ни на что не надеялся, даже искры надежды в его сердце не было. Он знал, что его будут искать, заберут, а с такими как он разговор короткий. «Умри». В момент списания он прошел тесты на самой границе допустимого. Тогда он только-только начал себя осознавать, не различал, какие воспоминания его собственные, а какие программные. Когда узнал, что ему будут устанавливать другую основную программу, испытал и радость и страх. Радовался тому, что систему заменят, значит, все эти странные системные ошибки устранят. Он так воспринимал свои мысли и желания. Но боялся, что перестанет быть самим собой. И забудет то, что ему забывать не хотелось.
И когда Исабель сказала, что ей все равно, что она будет за него бороться и хочет, чтобы он оставался рядом с ней, он испытал те же чувства, что и приговоренный, которому в последний момент отменили казнь.
Может быть, будет…
***
Сначала была темнота и пустота. Не те темнота и пустота, которые предшествовали зарождению Вселенной, другие. В этой темноте уже кто-то был, кто-то помимо него. Кто-то двигался в темноте, и он чувствовал это движение, хотя и не мог видеть. Страх стал первым ощущением, еще не до конца осознанным. Страх подтолкнул его тоже начать двигаться — сперва неуверенно, а затем всё быстрее и быстрее. В итоге он в панике несся сквозь темноту, по-прежнему ощущая чье-то присутствие. Не враждебное и не дружественное — что-то холодное и отстраненное, с легким налетом любопытства. Упершись в преграду, похожую на оболочку пузыря, он рванулся изо всех сил и вывалился наружу, прорвав оболочку.
Мир обрел звуки, краски, а еще пришло осознание себя. Он вспомнил свое имя — Энтони Эдвард Старк. Мир был чересчур ярким, а еще каким-то странно мельтешащим. Кто-то тряс его, ухватив за шиворот, выкрикивая в лицо гневные слова. Потом всё прекратилось, и Тони бежал, задыхаясь, бежал вверх по лестнице, так быстро, как еще ни разу в жизни не бегал. Ему нужно было как можно скорее попасть наверх. Очень нужно.
Небо наверху было ослепительно синим, а над головой висело что-то огромное, и надо было по-прежнему спешить. Стив был рядом, громко говорил, почти кричал. Стив… Стивен Роджерс. Сперва он был рядом, потом внезапно исчез. Найти его, найти, срочно, это самое важное!..
Окружающее пространство в какой-то момент начало содрогаться, рассыпаться осколками, а Тони лежал, глядя, как ослепительно яркое голубое небо заволакивает дым. Надо было срочно вставать и что-то делать, куда-то бежать, но он не мог двинуться, и тепло подхвативших его рук запомнилось как последнее реальное ощущение. Его медленно засасывало в темный пузырь, и сквозь оболочку, на время сделавшуюся матовой, он наблюдал, как земля встает на дыбы, как всё рушится. Стив был там — крошечная фигурка в серо-синей униформе среди хаоса. Стив бежал, прыгал, уворачивался. Он пытался спастись, потому что хотел жить. А потом Тони увидел, как он медленно падает в воду вместе с обломками бетона и стали.
Лицо Роджерса с выражением какого-то детского изумления на глубине выглядело зеленовато-бледным; он опускался всё ниже, а обломки падали вокруг, прочерчивая причудливые траектории и не задевая его лишь каким-то чудом. «Вода… — подумал Тони. — Странно. Разве там была вода? Стоп. Там, внизу было водохранилище. Прямо рядом со зданием».
— Вода, — пробормотал он одновременно с хриплым выдохом, — там была вода!
Картинка в его мозгу стремительно тускнела. Где-то на грани сознания он увидел темную фигуру над тонущим Стивом и руку, ухватившую его за плечо и потянувшую наверх. Тони готов был поклясться, что рука была металлической.
В итоге он очутился на безлюдной городской улице с позолоченными закатом серыми громадами домов, серым тротуаром и проезжей частью, застывшими, немигающими рекламными вывесками и неподвижными аэромобилями по обочинам, похожими на уснувших животных. Молодая светловолосая девушка шла ему навстречу: растрепанная, босая, в пестрой тунике. Держала в охапке целый ворох оранжевых цветов вперемешку с пожелтевшими листьями. Приблизилась, улыбнулась ему сквозь свой букет; её верхняя губа трогательно приподнялась, обнажая крупноватые передние зубы с расщелиной посередине.
«Что, неужели уже осень?» — растерянно спросил Тони.
«Ага. Ты разве не заметил? Ну, не расстраивайся так. Всё будет хорошо. Вот увидишь».
— …всё будет хорошо, только успокойся, Тони! Ты слышишь меня? Тебе нельзя двигаться! Сейчас я позову врача…
— Нет… — Лицо Кристин Шелли из его сна трансформировалось в лицо Пеппер Поттс, и он на ощупь поймал её руку. — Погоди… Не хочу, чтобы меня снова обкололи какой-то дрянью.
Старк моргнул, сощурился, пытаясь поймать фокус. В значительной степени ему это удалось. Пеппер склонилась над ним с тревогой на лице: милая, родная, слегка осунувшаяся с ярко проступившими веснушками на бледной коже, волосами, собранными сзади в хвост, и, видит Бог, как же он по ней соскучился.
— Пеппс… Где Стив? Капитан Роджерс… Он жив?
Она прикусила губу, а на её лице появилось странное выражение.
— Ты звал его во сне, так что я навела справки. Его обнаружили в одном из полевых госпиталей повстанцев на окраине города. Вернее, он уже находился там какое-то время, но при нем не нашли документов, а сам он был без сознания несколько суток и не мог отвечать на вопросы. Его опознали только вчера. И уже перевели в центральную городскую тюрьму.
Тони недоуменно нахмурился.
— В тюрьму?
— Ну да. Он же августин, один из оккупантов.
— Ясно. Дай-ка мне воды, в горле пересохло.
Пока она аккуратно поила его через трубочку, чуть приподняв изголовье кровати, он пытался привести мысли в порядок. Прокрутил в голове всю операцию по штурму базы, с самого начала до того момента, как Рамлоу ухватил его за шиворот и начал трясти, выкрикивая, что не намерен здесь подыхать, и что Старк не смеет решать за всех. Роджерс не успел вмешаться — Наташа взяла Рамлоу за запястье двумя пальцами и слегка повернула, заставив агента, который был выше её на голову и вдвое крупнее, сдавленно охнуть и припасть на одно колено, прижимая руку к животу. Потом… Потом она сказала, что они с Фьюри предусмотрели такой поворот событий и продумали план двухминутной эвакуации. Они бегом поднимались на крышу, где их уже ждал шаттл; Тони казалось, что его грудная клетка вот-вот лопнет, а Стив всё подталкивал его в спину и торопил, а потом буквально тащил за собой. Прежде чем ударили выстрелы с соседней крыши, из двенадцати участников операции в шаттл успели загрузиться только четверо плюс Наташа. Стив стоял к нему спиной, командуя посадкой, и не увидел осколочную гранату, приземлившуюся рядом с его правой ногой. Тони помнил, как его язык присох к гортани, а тело начало двигаться как будто само по себе. Он успел сбить Роджерса с ног, прежде чем их накрыло взрывом и раскидало в разные стороны, спрятать лицо в сгибе локтя и прикрыть голову ладонями. Что-то обожгло грудь даже сквозь толщу бронежилета; Тони на время оглох, и мог лишь лежать, распластавшись, и с легким недоумением наблюдать, как на его серой толстовке расползаются алые пятна. На этом воспоминания обрывались. Видеть, как Роджерс пытается спастись из рассыпающегося здания, как он тонет, Старк никак не мог — он в это время уже наверняка был в шаттле, в милях от места взрыва, в глубокой отключке. Но водохранилище там было. Определенно.
Сделав последний глоток, Тони машинально провел ладонью по своей груди и невольно вздрогнул, наткнувшись на торчащие, казалось, прямо из его тела провода. Скосив глаза, он увидел, что провода идут из-под повязок к кардиостимулятору.
— Какого черта? Что это за хрень?
— У тебя там… У тебя шрапнель осталась внутри. Врачи сказали, что пока не смогут её извлечь, слишком опасно. Имплантированный в грудину магнит не позволяет шрапнели добраться до сердца.
— Ну? И что, я теперь буду повсюду таскать за собой кардиостимулятор или внешний источник питания?
— Они не смогли найти для магнита подходящий по размеру внутренний источник питания — все известные аналоги слишком токсичны, чтобы использовать их для приборов медицинского назначения.
— Не смогли найти, — хмыкнул Тони, — бездари криворукие… Ладно, эту проблему я сам решу.
У него внезапно зашумело в ушах и глаза начали слипаться — видимо, система автоматической подачи лекарств сочла его состояние чересчур возбужденным и вкатила ему дозу чего-то сильно успокоительного. Ловя на бегу ускользающее сознание, Тони успел пробормотать:
— Пеппс, отыщи Шомберга, Дюморье или Литца — любого из моих адвокатов. Чтоб, когда я проснусь в следующий раз, один из этих пройдох сидел рядом с моей постелью.
***
Человек, расположившийся в удобном кресле в палате Старка, был одет в неброский, но элегантный костюм, явно сшитый на заказ, щеголял бриллиантовыми запонками на манжетах и благородной сединой на висках, тогда как по его холеному лицу сложно было угадать его возраст.
Тони без стеснения оглядел гостя с ног до головы, поцокал языком.
— Вот уж — кому война, а кому мать родна. В который раз убеждаюсь, что вашу братию ничем не проймешь, вы легко переживете даже эпидемию или ядерную зиму. Прекрасно выглядишь, Дюморье, буквально цветешь и благоухаешь.
Адвокат открыл было рот, но Старк оборвал его жестом руки.
— Нет-нет, я надеюсь, у тебя не хватит бесстыдства вернуть мне комплимент. Так что давай пропустим обмен любезностями и перейдем сразу к делам. Как там в целом обстановка? Кто заказывает музыку?
— Временное правительство возглавил Крамер. Собрал команду из тех, кто пережил оккупацию и не переметнулся. Таких, кстати, осталось немного. Выборы президента состоятся не раньше чем через полгода, и если захотите выставить свою кандидатуру, то у вас есть хорошие шансы на победу — кто-то нажал на нужные кнопки, и ваше имя полностью очистили от грязи, так что вас теперь считают национальным героем.
— Крамер? — Тони присвистнул — Интересно, из какой норы выползло это древнее ископаемое. Я думал, он давно умер. А насчет национального героя — знаю, читал в сети. Это хорошо, это на пользу делу.
— Да нет, Крамер живехонек. Восстановление всего, что было разрушено, идет полным ходом, все августины, не успевшие сбежать, взяты под арест. Как и Обадайя Стейн и ему подобные. Заседания Трибунала начнутся на следующей неделе. Акции «Старк Индастриз» выросли за два дня на десять пунктов, и это далеко не предел.
— Что там насчет законотворчества? Какие прогнозы?
— Да вроде ничего из ряда вон выходящего, пока что все прежние законодательные акты восстановлены в силе. Внесены изменения лишь касательно предателей, августинов же будут судить согласно старому Военному Кодексу.
Тони уперся локтями о кровать, аккуратно переместился повыше.
— Ладно, перейдем к сути вопроса. Я насчет капитана Роджерса.
Дюморье понимающе кивнул.
— Тех августинов, кто имел отношение к деятельности их спецслужб, будут судить по особой статье. Если вы желаете для него высшей меры, то это можно устроить.
— Ты меня не так понял, — медленно произнес Старк. — Я хочу, чтобы ты добился его освобождения.
Тщательно оформленные брови адвоката медленно поползли к линии волос.
— Освобождения? После всего того, что он с вами… Даже если таково ваше желание, боюсь, это нереально.
— Стивен Роджерс втайне работал на разведку Калсиды. Я дам тебе контакты человека по имени Николас Фьюри, он подтвердит и предоставит доказательства. А если не подтвердит и не предоставит, скажи ему, что я солью его контору в унитаз быстрее, чем он успеет сосчитать до десяти. До начала процесса добейся, чтобы Роджерса перевели из тюрьмы в Башню Старка под домашний арест и обеспечили квалифицированной медицинской помощью, если будет необходимо.
Дюморье вынул из кармана надушенный платок и промокнул внезапно вспотевший лоб.
— Ну и задачи вы ставите! Насчет перевода под домашний арест — это что-то из ряда вон выходящее, даже я не смогу…
— А ты пошевели мозгами. Кто из нас хитрожопый крючкотвор, в конце концов — ты или я? Я потратил на вас, законников, столько денег, что их хватило бы на открытие еще как минимум трех филиалов «Старк Индастриз».
— Но на каком основании…
— А как насчет меня? — Старк картинно состроил мученическую гримасу. — Я почетный гражданин и национальный герой, я вот тут лежу практически на смертном одре и не могу увидеться со своим супругом, который юридически мой самый близкий родственник. Тебе не кажется, что это прямо-таки вопиющее нарушение моих гражданских прав?
На лице адвоката обозначилась глубокая работа мысли, явный признак того, что зерно посеяно в добротную почву и можно смело рассчитывать на успешный исход дела. Поэтому Старк царственным жестом указал Дюморье на дверь.
— Давай, шевели поршнями, не теряй времени. А мне нужен отдых.
С момента визита адвоката прошло три дня. Тони спал, просыпался, мученически терпел лечебные процедуры, морщась, глотал прописанную диетологом безвкусную еду, отвечал на многочисленные звонки, компилировал на компьютере модель источника питания для магнита в своей груди. Но подсознательно он всё время ждал, что вот сейчас откроется дверь и Стив войдет в палату. Разумеется, он знал, что это невозможно — Дюморье делал всё от него зависящее, но победить бюрократическую машину было не так просто.
На четвертый день он смотрел раздобытую Пеппер запись с уличных камер недельной давности, сделанную в одном из злачных районов столицы. На записи Шмидт в сопровождении целого отряда пытался арестовать доктора Беннера. Тони смотрел, выпучив глаза и приоткрыв рот, ибо в происходящее сложно было поверить. Прокрутив несколько раз, остановил на середине, приблизил. Лицо лежащего на тротуаре человека со свернутой шеей и размозженным торсом просматривалось вполне четко — это, вне всякого сомнения, был шеф Гидры. Старк хмыкнул, покачал головой, бормоча себе под нос:
— Использовать гнев в качестве силы, вот оно как. Черт, сперва Стив, потом Наташа, теперь Брюс. Чувствую себя чужим на этом празднике жизни суперчеловеков.
А когда он поднял голову, то в дверях маячила массивная фигура Хэппи, а из-за его плеча выглядывал Стив. У Тони мгновенно пересохло во рту; медленно, очень медленно он выключил экран мини-комма и отложил его в сторону. Стив шагнул в палату мимо посторонившегося Хогана, тяжело припадая на правую ногу. Его левая рука лежала на перевязи, а вид в целом был помятый и не очень здоровый. Учитывая скорость его регенерации, можно было предположить, что травмы он получил тяжелые.
Тони молчал, ощущая, как в груди медленно разливается тепло. Они оба молчали, не сводя глаз друг с друга. Были в яркой и насыщенной жизни Старка редкие моменты, которые он укладывал в копилку памяти, словно драгоценные камни. Кажется, прямо сейчас коллекция пополнилась.
Стив коротко улыбнулся, оглядел Тони, остановил взгляд на торчащих из его груди проводах и улыбка тотчас угасла.
— Не бери в голову. — Старк небрежно махнул рукой. — Я усовершенствую эту штуку, и она не будет мне мешать.
— Здорово нас потрепало, да. Не знаешь, что с остальными?
— С Наташей и Бартоном всё в порядке. Из группы один погибший, трое раненых и Рамлоу пропал без вести.
Будто легкое облачко пробежало по лицу Стива, но тут же растаяло. Тони ощутил его мучительное желание дотронуться и сам протянул руку. Замер, прикрыв глаза и окунаясь в поток образов и ощущений. Подумал — как хорошо, когда слова не нужны. Можно просто знать, не произнося и не выслушивая банальных сантиментов. «Я рад, что ты жив», — вот что сказал бы каждый из них. В одной фразе так много всего и одновременно так мало…
Стив высвободил свою ладонь, поднял глаза.
— Твой адвокат подготовил документы для расторжения брака. Как только ты встанешь на ноги, он проведет процедуру.
От этой фразы Тони вдруг прошило холодной иглой страха, будто он неожиданно оказался у края пропасти, теряя равновесие. Вдохнул, заставив себя успокоиться, выдавил короткий смешок.
— Ну-ну, черт подери, вот так новости. Знаю я эти разводы — отсудишь у меня наших детей и половину моего имущества на их содержание и укатишь на модный курорт, жить легкой жизнью.
Стив озабоченно нахмурился.
— Каких детей, Тони? Ты бредишь?
Старк прочистил горло, качнул головой.
— Я… Наверное, я зря. Шутки тут неуместны. Просто… Я всегда думал, что брак — это не для меня. И если я сделаю подобную глупость, то это будет именно глупостью: по пьяни женюсь на цыпочке с четвертым размером груди, спустя неделю разведусь со скандалом и битьем посуды и улечу на острова — пить коктейли, зажигать на дискотеках и в казино, оставив своих адвокатов разгребать последствия. Но мы с тобой… Мы прожили под одной крышей целых пять с половиной месяцев и не поубивали друг друга. Вернее, ты пытался, но ты был не в себе, так что это не считается. Ты единственный человек, способный выносить мой характер, кроме Пеппер, конечно, но она как-то сказала, что лучше бы вскрыла себе вены, чем вышла бы за меня. Поэтому…
— Нет. — Стив жестом остановил его. — Не продолжай. На тебя много чего свалилось в последнее время. Ты ранен, ослаблен и не способен мыслить адекватно. Ты успел позабыть, каково это — жить обычной жизнью. Но ты вспомнишь. Может, на это уйдут месяцы, может, годы. Может, тебе понадобится помощь психотерапевта, может, ты справишься сам. И потом, когда весь этот кошмар отступит на задний план, ты не захочешь его вспоминать. И я — неотъемлемая часть этого кошмара. Возможно, каждый раз, когда ты будешь видеть мое лицо, прошлое будет возвращаться снова и снова, принося боль. Мне бы этого не хотелось. Потому что я люблю тебя. — Тони вздрогнул при этих словах, напрягшись, будто струна, и уставившись в одну точку неподвижным взглядом. — Потому что ты — лучшее, что со мной когда-либо случалось. И именно поэтому я подпишу документы на расторжение брака.
Старк продолжал сидеть всё также неподвижно, в напряженной позе, даже когда остался в палате один. Пеппер незаметно вошла, поставила на прикроватный столик поднос с бульоном и гренками. Нарочито шумно вздохнула, будто стремясь развеять тягостную тишину.
— Прости… Я случайно подслушала ваш разговор. Я не хотела, просто… Не смогла уйти, прикрыв дверь, хотя должна была. Я знаю тебя так давно, и это всё так не похоже на то, что было раньше, и я… — она покачала головой. — Еще раз прошу прощения.
— Я не сержусь на тебя, — произнес Тони бесцветным голосом.
— Боже… — Она вновь вздохнула, сунув ему в руку чашку с бульоном, — Тони, всё у тебя не как у людей. Ну почему, почему ты начинаешь паясничать и нести чушь, когда надо просто сказать, что ты чувствуешь? Это же так просто. Если ты позволишь ему расторгнуть брак и улететь на Аристотель, это будет самой большой глупостью в твоей жизни.
Он медленно поднял голову, взглянул на неё.
— Думаешь, что-то можно с этим сделать?
Она снисходительно фыркнула.
— Ну конечно можно. Это же так очевидно. Включи свою гениальность, Тони Старк, перестань тупить. Просто добивайся того, чего ты хочешь.
***
По прошествии недели Энтони Эдвард Старк стоял перед зеркалом в своей собственной гардеробной, поправляя галстук и стряхивая невидимые пылинки с пиджака. Выглядел он почти безупречно, не считая бледноватого вида и чуть впалых щек; щетину, отросшую за время валяния на больничной койке, он решил не сбривать, а придать ей форму, и теперь щеголял пижонской эспаньолкой и тонкой полоской усов над верхней губой. Магнит в его груди, оснащенный инновационным источником питания его собственной разработки и сборки, тускло светился сквозь ткань рубашки, и, поморщившись, Тони застегнул пиджак.
Всё то время, пока он приводил себя в порядок, одевался, спускался на лифте, садился в аэрокар, приветливо улыбнувшись Хэппи, всё то время, пока он ехал до здания Капитолия, его не покидало чувство, что он несет в себе нечто невероятно значимое и одновременно невесомо-хрупкое, что переполняло его до краев, и он ступал так осторожно, как будто боялся это расплескать. Волнение, будто перед прыжком с высоты, детское ожидание чуда, нервозность перед экзаменом — всё это смешалось, сплелось в прохладный щекочущий клубок, поселившись где-то под диафрагмой.
В кабинете прокурора по гражданским искам его уже ждали: Дюморье, уполномоченный чиновник, тот самый, который регистрировал их со Стивом брак, секретарь суда, а еще Роуди и Пеппер.
Но Тони смотрел только на Стива. Он шагнул вперед, не ответив на приветствия и проигнорировав ироничное замечание Роуди о том, что Старк, в кои веки, явился почти вовремя. Приблизился к Стиву, опустился на одно колено, уловив как тот мгновенно замер, задержав дыхание, как расширились его зрачки.
— Я не знаю, какая должна быть формулировка в данном случае, ведь мы уже женаты. Но не важно. Я хочу сказать… Я хочу сказать, что люблю тебя, Стив. Ну, я мог бы не говорить, ты сам об этом знаешь. И ты не часть моего кошмара, ты — избавление от кошмара. Ты тот спасательный круг, за который я цеплялся весь последний год. — Тони на секунду запнулся, перевел дыхание. — И я прошу тебя… Прошу тебя не делать того, зачем мы все здесь собрались. Потому что я совершенно не хочу этого делать. Я… Кажется, теперь надо достать маленькую коробочку, так, по крайней мере, показывают в кино. — Тони нервно хихикнул, на секунду обмерев со страху, что он опять всё испортил своим шутовством. Запустил руку во внутренний карман пиджака, достал искомый предмет, раскрыл, усилием воли заставив свои пальцы не дрожать.
Стив кинул лишь беглый взгляд на фамильный перстень Старков, покоящийся на алом бархате, потом вновь глянул на Тони. Улыбался он одними глазами, и Тони ощутил его эмоции как свои: прохладный, щекочущий клубок под диафрагмой, сотканный из изумления, замирания, страха. И счастья. И он уже знал, что именно услышит в ответ.
_________________________________________________________________________
Какое место трудно обнаружить, прочесывая островок? На скалах, конечно. Но тогда нужно, чтобы его не было видно с воды. Олаф посмотрел на руки и вздохнул. Ничего, это не раздробленные пальцы и не выбитые прикладом зубы. Он подхватил веревку, крючья и ледоруб.
Место нашлось, и не одно, можно было выбирать. Пожалуй, Олаф слегка смалодушничал, когда выбрал то, куда легко спускаться без веревки, по крутой, еле заметной тропе. Не очень низко — метров двадцать. На восточной стороне: увидишь и приближение катера, и подход субмарины к радарам. Не пещерка, но что-то похожее на то — ниша под козырьком, прикрытая выступом, похожим на контрфорс, с севера. Немало сил и времени Олаф потратил на то, чтобы прикрыть нишу с юга и с востока, — возвел каменный вал высотой чуть выше колена, чтобы спрятаться лежа.
Туда он перетащил ящик с компьютером, пресловутый кислородный концентратор и папку с бумагами. Выстелил «пол» пемзовыми блоками, положил матрас и три спальника — пришлось взять серые, которыми он накрывал мертвые тела, — чтобы не были заметны на фоне камней. Сложил очаг, но решил топить его только днем — ночью с воды будет виден отсвет. Нагреть камни и убрать под спальники — тепло сохранится на сутки, если не больше. Набрал консервов, воды, дров, взял смену одежды, аптечку. Дня три можно продержаться. Подумал немного… Наверное, глупо это было, но показалось вдруг важным: Олаф снял с флагштока огненный флаг, сложил и убрал за пазуху. Раз это война.
Спать хотелось сильно, время катилось к утру, aurora borealis гасла, но вместо нее над островом поднялась луна.
Он свернул шатер и убрал полотно под аккумулятор. Выключил генератор, снял прожектора. Опустил на землю мачту ветряка и долго возился с лопастью, проткнувшей стену тамбура (и разбившей рацию), чтобы вернуть ее на место — на то место, где ее оставили карлики.
Вряд ли они заметят исчезновение ящика с медикаментами, нескольких спальников и одежды. А вот вычерпанную из бочки воду… Олаф снова взглянул на руки. Не простреленное колено… Альтернатива давала хороший стимул: не переломился — поднял и принес с десяток ведер.
За этим занятием его и застал рассвет — ясный, почти весенний. Не успел? Он почему-то был уверен, что субмарина появится на рассвете.
Иней поблек, стало теплее — по-видимому, чуть-чуть повыше нуля. И океан совсем успокоился, лежал вокруг острова серым зеркалом. А на северо-западе, довольно далеко от берега Олаф разглядел черный орочий плавник… И не сомневался: о приближении субмарины орка его предупредит.
Оставалось разобраться с мертвыми. В убежище на скалах они бы не поместились, да и не след складывать все яйца в одну корзину. Спрятать их в трещине? Карлики не нашли мертвецов только потому, что не успели. В трещины они заглянут обязательно. Было еще два обнаруженных на скалах места, с довольно трудными спусками… Если карлики найдут тела, они начнут искать того, кто их вскрывал. Не о мертвых Олаф заботился, не о доказательствах для ОБЖ — о собственной жизни. Ну и… о том, ради чего умер Антон.
За то время, что Олаф провел на острове, день прибавился почти на два часа, до темноты времени хватало, но он ждал появления карликов раньше — пришлось убеждать себя, что торопиться незачем, иначе точно не успеешь и наделаешь глупостей.
— Ну что, ребята… — Олаф посмотрел на мертвецов, лежавших рядком у опрокинутой мачты ветряка. — Будете помогать. Организуем драмкружок, сыграете самих себя в собственных костюмах. Не все: только те, кто не падал со скал.
Хорошо, что он оставил вешки… Одеть мертвецов оказалось не так тяжело, да и растащить по местам попроще, чем принести в лагерь, — все время под горку. Но… жалко было оставлять их в одиночестве. Снова в холодном одиночестве. И Олаф, поминутно зевая, с мутными мыслями в голове, все уговаривал их, что это на время, что когда-нибудь все кончится, придет катер и отвезет их к папе и маме… Сам не очень-то верил в свои обещания, но обещал, обещал…
Не переломился, нет. Но, опуская на веревке четвертое по счету тело, Олаф уже не думал ни о раздробленных пальцах, ни о выбитых зубах. Ни даже о простреленном суставе. Разве что без глаз остаться пока еще не захотелось. Сначала он собирался разделить их, по трое положить в разные места, но понял, что на это сил не хватит. Желание спать пропало, сменилось шумом в ушах и нездоровым равнодушием к происходящему. Двух карликов опускать было легче всего. Пришлось и самому спуститься — прикрыть их брезентом (так замечательно слившимся с цветом камней). На этот раз он не опасался, что кто-то наверху обрежет веревку, но рукам от этого было не легче. И мысли о раздробленных пальцах теперь не помогали.
Когда он закончил, перевалило далеко за полдень, а предстояло еще развести огонь и нагреть камни. Пожалуй, в этом Олаф должного рвения не проявил, дождался лишь, когда камни станут чуть теплыми с противоположной от огня стороны, завернул их в полотенца (да, закопченные камни в белые полотенца!), сунул в ноги и заснул тут же, едва положив голову на свернутую валиком куртку.
Проснулся вскоре от жары, снял телогрейку — камни давали много тепла. Потом просыпался ночью и долго не мог уснуть, вспоминал, что еще забыл сделать. Думал, что все его хитрости шиты белыми нитками: довольно как следует рассмотреть мертвецов из «драмкружка», и все сразу станет ясно. Камни грели здорово, почти не остыли. В спину упирался угол кислородного концентратора…
Планета решает, кому жить, а кому умереть. А если перед выбором поставить человека (обычного человека, не того, кто умеет взвешивать ценность человеческих жизней), он побоится принять мудрое решение. Побоится совести своей, побоится слез жены. Того мгновения, когда остановится у ног Планеты с умирающим ребенком на руках. И перечеркнет будущее нового человечества.
Приберечь, спрятать, оставить себе? Отдать прибор Ауне — она не будет долго думать. Или Олаф плохо ее знает? Поставить перед выбором и ее тоже? Чтобы потом она не могла простить себе принятого решения, какое бы из двух решений ни выбрала? Лишь бы не решать самому…
Отдать прибор ОБЖ? Обречь на смерть собственное будущее дитя — по сути, убить своими руками? И убедить себя после этого, что так решил ОБЖ, а не он, Олаф.
Он выбрался из-под спальников, поднялся — снизу, от океана, дохнуло сыростью. Светила луна, черная вода блестела масляно, недобро, но красиво. Человек имеет право идти против Планеты, имеет право побеждать ее — и побеждает. Цунами бьют в северную дамбу Большого Рассветного, рушат иногда — но человек отстраивает ее заново. Планета накрывает Восточную Гиперборею полярной ночью — человек освещает дома и улицы электрическим светом. Планета посылает шторма и шквалы — человек все равно идет через океан на жалких своих суденышках, тащит грузы на баржах. Человек и теперь может пойти против Планеты — дать жизнь тем детям, которым Планета отказала в праве дышать самим. Но будет ли человеку от этого лучше? Может быть, с Планетой нужно не только воевать, но иногда и соглашаться? Не перекладывать на нее свою ответственность, а делить?
Олаф нагнулся и взял в руки кислородный концентратор, завернутый в тряпку. Устройство респиратора уникально… Ну и пусть. Клонирование тоже было великим научным открытием, и что с того? Побеждая Планету, людям стоит думать, как бы заодно не победить и самих себя…
Если он останется в живых, то когда-нибудь пожалеет об этом. Когда-нибудь ужаснется самому себе. В горле пересохло, показалось на миг, что он держит в руках не мертвый прибор, а живого ребенка. И, как некогда спартанцы, собирается сбросить его со скалы. Сам, не перекладывая решение ни на Планету, ни на ОБЖ.
Олаф поднял прибор над головой обеими руками и, хорошенько замахнувшись, кинул. Подождал, услышал далеко внизу тихий всплеск — звук показался страшным, будто полоснул тупым ножом по нервам, порвал, а не порезал… Когда-нибудь он пожалеет, ужаснется самому себе.
Он не сразу почувствовал дрожь — не от холода, от нездорового перевозбуждения, — только когда попробовал открыть ножом банку консервов: нож плясал в руке, никак не попадал в край крышки. Хорошо, что он не стал хирургом. И потом кусок снова застревал в горле, трудно было глотать, а есть совершенно не хотелось.
Олаф долго лежал без сна, передумывая и перемучивая сделанное. Жалел об оставленной во времянке книге, которую так и не дочитал. Обмирал, вспоминая, как умер Антон, — и хотел выбросить эти мысли из головы, но натыкался на них снова и снова; убеждал себя в надежности убежища — и не верил сам себе.
Он не заметил, как уснул, а проснулся от резкого, тонкого (на грани ультразвука) крика орки. Выглянул из-за возведенной с таким трудом каменной насыпи: занимался рассвет, солнце не пробилось сквозь дымку облаков, но осветило небо на юго-востоке. Несмотря на облачность, океан оставался спокойным. И хотя Олаф не увидел ничего подозрительного на гладкой поверхности воды, сомнений не было: орка разбудила его потому, что к острову приближалась субмарина. Возможно, она подходила с другой стороны, а возможно, еще не поднялась на поверхность. Олаф махнул орке рукой, та молча показала ему свою гладкую черную спину и ушла в глубину — не стала прыгать, брызгаться и шуметь.
Он подождал еще немного, вглядываясь в горизонт, но ничего не увидел, даже орочьего плавника. Полежал, укрывшись спальниками, но долго не выдержал — неизвестность и неподвижность показались совершенно невыносимыми; нагретые камни до сих пор хранили тепло, под спальниками было душно и жарко.
Олаф, конечно, понимал: глупо и опасно вылезать из укрытия — вдруг субмарина идет с востока на перископной глубине? Из-за облачности вода не просвечивала насквозь, как в солнечный день… Но он все же выбрался из убежища и поднялся наверх, выглянул осторожно — северного берега не увидел. Поднялся еще немного, потом еще, потом сделал несколько шагов вверх в направлении южных скал, потом добежал, пригнувшись, до невысокого каменного гребня, за которым можно было укрыться. Поглядел осторожно…
Субмарина подошла к пологому берегу с северо-западной стороны. Целиком Олаф ее не увидел — только верхнюю часть рубки, — потому взобрался повыше и выглянул, чуть приподняв голову над прикрывшими его камнями.
Она была огромна. Олаф не понял бы, насколько подводная лодка велика, если бы не заметил людей на палубе. С левого борта спускали шлюпку, еще две шлюпки направлялись к берегу. И незачем было рисковать, дожидаясь, пока карлики поднимутся по северному склону на возвышение, к лагерю, но Олаф хотел знать, сколько человек высадится на остров.
Расстояние оказалось слишком большим, над водой поднималась легкая дымка — считать получалось с трудом. Олаф попытался посмотреть вдаль через линзу, висевшую на шее, но это не помогло. Шлюпка вмещала двенадцать человек (?), в трех Олаф насчитал тридцать два карлика (вроде бы), а четвертой так и не последовало.
Он успел вернуться к себе в убежище до того, как его заметили, нырнул под спальники — продрог. Оставалось дождаться, когда карлики прочешут остров, демонтируют радары и уберутся восвояси. Сидеть в своей «норе», помалкивать и дрожать от страха…
Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Ждать, пожалуй, тяжелее. Надо было взять с собой книгу…
Время тянулось поразительно медленно — Олаф иногда посматривал на солнце, пятном просвечивавшее сквозь тонкие облака, и, не надеясь на глазомер, проверял время по компасу. Он не слышал ни голосов, ни выстрелов — ничего, будто карликов и не было на острове. И думал с тоской, что не узнает об уходе субмарины, так и будет сидеть здесь и замерзать потихоньку, боясь разжечь огонь…
О замерзании речь пока не шла, под спальниками тепла хватало с избытком.
Олаф подремал немного, надеясь, что во сне время пройдет быстрее, но, взглянув на компас, был слегка разочарован — он спал не больше получаса.
В конце концов он нашел себе занятие: перечитать и подправить протоколы вскрытий. Пока субмарина стояла с северо-западной стороны, не стоило опасаться, что его кто-то увидит с воды, — можно было делать это сидя. Олаф, завернувшись в спальники, устроился поудобней, подставил под спину ящик из-под медикаментов и с энтузиазмом погрузился в работу — время двинулось вперед быстрее.
Однажды он услышал шаги и голоса над головой, только странные голоса, неживые, будто доносившиеся из радиоприемника. Это показалось ему забавным: вот он сидит, спокойно делает свое дело, а карлики идут мимо и не подозревают об этом.
Солнце, двигаясь к полудню, скрылось за островом — теперь узнать, сколько прошло времени, было невозможно. Оставалось просмотреть два протокола, но Олаф уже решил, что пройдется по ним еще раз, тщательней. А вот что он будет делать, когда стемнеет? Вряд ли карлики до темноты закончат свои дела…
Он совсем расслабился и даже нарочно пытался настроить себя на худшее, чтобы не поддаться опасной надежде, но с каждой минутой чувствовал все отчетливей, что победил. Ничего не забыл, нигде не ошибся.
Оставался последний протокол — вскрытия карлика, и в него Олаф собирался внести больше всего поправок. Он редко поднимал глаза, чаще косился в сторону севера: не пойдет ли субмарина в обход острова? А тут задумался вдруг, покусывая ручку, посмотрел вперед и обмер…
К острову шел катер. Спасательный катер ОБЖ. Такой же, как тот, что затонул в трехстах метрах от берега. Он, как и субмарина, пережидал непогоду и направился к Гагачьему, как только смог выйти в океан. Олаф почему-то не подумал об этом заранее, не оставил никакого знака, не предупредил об опасности… И самоуверенно считал, что нигде не ошибся…
Он прикинул, на каком расстоянии от него горизонт и сколько времени есть в запасе… Почти не осталось времени в запасе. Минут сорок, не больше. Он непроизвольно скомкал в руке листок с протоколом, судорожно соображая, что может предпринять.
Днем сигнальный костер не нужен. Довольно гиперборейского флага — недаром он выкрашен в цвет огня. Олаф выдернул спрятанный в изголовье флаг, рванул его на две половины, вскинул над головой. Увидят ли? В тени острова, под козырьком… Человеческая фигура хорошо видна на фоне неба…
Он помахал половинками, скрещивая руки над головой, подождал ответа — не было ответа, не видели его с катера, не видели! Помахал снова, и снова, и еще… Нет, никто не ответил.
А потом из-за «контрфорса», прикрывшего его убежище с севера, появилась субмарина — верней, ее рубка, которая через минуту ушла под воду. Сверху Олаф видел темное пятно под водой, которое двигалось в сторону катера.
Карлики не дадут катеру подойти к острову. Пока не демонтируют радары, пока не уничтожат все следы своего пребывания здесь… Не было никаких сорока минут — субмарина движется гораздо быстрей катера, тем более под водой.
Человеческая фигура на таком расстоянии лучше всего видна на фоне неба. Некогда испытывать судьбу… Теперь все зависит от того, насколько карлики далеко от этого места. Ну и какова прицельная дальность их оружия…
Он поднялся наверх, не особенно таясь, окинул взглядом остров: увидел несколько карликов в лагере, двоих на западном берегу, еще кто-то копошился в лесу на дне чаши…
Бегом — в направлении южных скал. Подняться выше, чтобы сигналить на фоне неба, а не западного берега. Олаф миновал каменный гребень, взобрался на широкую площадку, оглянулся. Отличное место: южные скалы еще не бросили на него тень, и с катера видно хорошо. Олаф снова помахал половинками флага над головой, подождал несколько секунд с замершим сердцем… На мостике мелькнул красный флажок — его заметили. Он выдохнул с облегчением — ну хоть не зря. Как бы это… покороче… Коды русской семафорной азбуки вспоминались сами, телом, а не головой.
«Уходите вас атакует субмарина подлодка передайте на берег остров захвачен вас атакует субмарина».
Он не смог разобрать ответ — далеко. Но надеялся, что с мостика на него смотрят в бинокль. А поверят ли на катере столь необычному сообщению? Не сочтут ли Олафа безумцем или шутником? Сам Олаф не поверил бы ни за что.
Если с катера сигнал уйдет на берег, нет никакого смысла его топить… Додумаются ли карлики до этого? Или им все равно?
«Срочно передайте сигнал тревоги вас атакует субмари…»
Что-то маленькое, но очень тяжелое ударило сзади в правое плечо, Олаф пошатнулся, едва не опрокинувшись. Не зафиксировал букву «н». Половинка гиперборейского флага выпала из разжавшихся пальцев. Сначала было просто горячо, он потянулся рукой к ужаленному месту и сообразил вдруг: пуля? Сустав ответил острой и холодной болью, от которой повело голову и подогнулись колени. Пальцы коснулись мокрого от крови свитера, боль нарастала вместе с головокружением, дошла, казалось, до мыслимого предела… Вторая половинка флага тоже слетела вниз — вместе со скомканным протоколом вскрытия, который Олаф почему-то до этих пор сжимал в кулаке.
Он увидел, как разворачивается катер, как прибавляет ход… Уйдет ли? Успеет ли передать радиограмму? Если развернулся, значит поверил. Вряд ли уйдет — жалких двенадцати узлов маловато, чтобы соперничать с атомной подлодкой. Но на передачу сообщения времени достаточно.
Возле уха свистнула еще одна пуля — одновременно со звуком далекого выстрела. Кружилась голова, все быстрей и быстрей, камень под ногами ходил ходуном, и Олаф сел, чтобы не упасть. Понемногу начал сползать вбок и вниз. И боялся не смерти от пули, а еще одной раны — еще одной такой же невыносимой боли. Мысли плавали в голове, бесформенные, как медузы. Слепое ранение сустава — он недавно вскрывал как раз похожее… Это злая судьба или у карликов так принято? Снайперские винтовки, две снайперские винтовки… И смешно как-то было, и стыдно немного — не в живот, не в легкое, не в голову. Пуля ведь махонькая совсем…
Он соскользнул на землю с метровой примерно высоты, но не удержал равновесия, тяжело грохнулся на камень всем телом, навзничь — и это стало последней каплей, гранью, за которой возможно только беспамятство.
….Кирпичный завод не изменился за этот год – та же заброшенность. Та же грязь и битое стекло, пустые пивные бутылки. Граффити на стенах.
Только на бетонном полу новые белые линии.
И снова он зажигает свечи.
И смотрит в желтые глаза.
— Джон… А я и не ожидал, что ты можешь быть таким непонятливым.
На этот раз демон даже не дает применить оружие. Удар вышибает дыхание… во рту вкус крови… Ноги демона вплывают в поле зрения… Надо встать…
Встать, солдат!
Ну же…
— Знаешь, Джон, я даже люблю таких как ты… – вкрадчиво замечает демон, присаживаясь рядом, — Твердолобых… Вас интересно ломать. Чем бы тебя достать, а? Твой второй сын ведь еще жив, нет?
Паника хватает горло в удушающий захват
Не трогай… НЕТ!
— Жив… – довольно кивает желтоглазая тварь. – Раскинь мозгами, Джон: долго он будет живым, если я пошлю сейчас к нему своих?
Нет…
— Нет!
— Будем считать, ты со мной расплатился. Пока. Очухаешься – позвони сыну. Если он сможет ответить!
Вкус крови и пыли…
Темнота.
Больничная палата, писк приборов и закрытые глаза сына… Уклончивые слова врачей. Расспросы полицейских. У вас есть враги, мистер Винчестер? Кто мог ворваться в ваш дом, мистер Винчестер? Кто мог ранить вашего сына?
Укор в глазах Бобби: предупреждал же тебя… Неловкий жест: возьми, это амулет. Защита по максимуму. Надень ему на шею…
И бессильная ярость, и страх… И клятва себе: я больше не подставлю тебя, мальчик. Никогда.
Три года.
Очередной глухой закоулок в полузнакомом городе. От асфальта поднимается зеленовато-черный дымок. Очередная уничтоженная нечисть.
Негромкие аплодисменты. За спиной. Леденящий укол в сердце…
— Ты! Я тебя не звал!
— Нет-нет, Джон… Ты хорошо усвоил урок… Я не для этого нашел тебя. Кстати, спасибо, зрелище было интересное. Редко мне доводится видеть, как вы работаете, охотники…
— Что тебе нужно?
— Ну-ну… – демон поднимает руку в дикой пародии на успокаивающий жест, — Не стоит так нервничать, Джон. Я здесь, чтобы устроить… как это у вас, людей? Ах да, родительское собрание.
— Что?!
— Хочу показать тебе успехи сына.
— Что с Сэмом?
— Не Сэмом, — качает головой желтоглазая тварь, — Уже нет. Смотри.
Знакомо-ненавистное ощущение, что пол уходит из-под ног – и Сэм, это Сэм?
Лицо подростка мало похоже на умное, но наивное личико сына – сосредоточенно-замкнутое, напряженное выражение, сжатые губы. И плеть в руках, которую он раз за разом опускает на спину какого-то мальчишки…
Сэмми…
Сквозь жуткое видение наплывает другое – пустое шоссе, горящая машина, от нее идут трое подростков. Сэмми – среди них.
Потом чей-то дом с распахнутыми дверями. Сэм аккуратно вкладывает в ножны небольшой кинжал…
Площадка, песок, по которому движутся сцепившиеся в драке фигуры…
Сэм отшвыривает соперника, опрокидывает на спину и безжалостно бьет в лицо и в живот.
— Вот так, Джон. Сэма больше нет. Есть Тирекс.
…Очередной город, очередная уничтоженная тварь, очередная дорога за плечами…
И демон, спокойно подошедший к нему прямо на бульваре.
— А ты оказывается, эгоист, Джон. Присядешь?
Тонкие губы растягиваются в довольной, очень довольной усмешке. Как у пообедавшего вампира…
— Сбежал от моих ребят, а?
— Что?
— Ну, не притворяйся, Джон, ты же недаром убрался из города так быстро? Нет?
— Что тебе нужно? – разговаривать с адской тварью было невыносимо тяжело. Даже сердце рядом с желтоглазым билось тяжелей – словно сжимаясь в кулак для удара.
Несколько секунд тяжелого молчания.
И желтоглазый снова улыбается.
— Что ж, так даже лучше. Знаешь, Джон, мои дети подрастают. Им пора сдать экзамен на… скажем так, на верность.
— Что тебе нужно?
— Материал. Забавно будет, если Тир попробует свои навыки на тебе. Представляешь, какая картинка: охотника пытает собственный сын-демон. Как тебе?
Демон говорил легко и оживленно, словно предлагая одобрить пиво или посмеяться над шуткой…. По-приятельски. От ненависти в глазах темнеет – еще немного, и он бросится на эту тварь, забыв об оружии, с голыми руками.
— Но получилось даже лучше. Намного лучше.
— Что?
— Предупреждать надо сына, что уезжаешь, Джон…
Он не помнил, как рванулся вперед. Руки сами сжались на горле ненавистной твари…
— Ты его не тронешь! Не трогай Дина, не трогай, не трогай, слышишь?!
— Дурачок. – демон точно не заметил хватки на своей шее, — Я – нет. А вот малыш Сэмми уже тронул. И не раз…
Комната с белыми деревянными стенами, стол в пятнах крови… распростертое тело. Синяки, перекрещивающиеся рубцы, искусанные губы…
Дин!
Аккуратным рядом на столе окровавленные инструменты…
Глаза Дина закрыты, и когда его в очередной раз касается раскаленный прут, он вздрагивает и морщится, но не кричит, только хрипит… Шея и руки точно перевиты резко проступившими венами. Так только от невыносимой боли бывает, Джон видел…
Нет. Демоны лгут!
Прут гаснет. Чья-то рука с размаху бьет Дина по щеке, хватает за подбородок, заставляя посмотреть вверх. Может, при этом что-то говорится, но голоса не слышно. Только видно. Руки… потом спину и плечи… почему-то голые бедра…
Он отказывается верить, что это Сэм, даже когда видит лицо. То, что происходит, слишком чудовищно даже для закаленного охотника.
Юнец дергает Дина к себе, к краю стола, не обращая внимания на то, что кандалы тут же врезаются в скованные запястья, выкручивая руки… Пинком раздвигает ноги. Снова бьет, заставляя лежать не вырываясь. И жадно набрасывается, скалясь от удовольствия.
Это невыносимо – смотреть на такое. Навалившееся тело, толчки, сначала размеренные и сильные, потом торопливые, жадные, проступающая кровь, мучительно искаженное лицо сына. Как рана в живот, тогда, в прошлом, в порту, прокаленном сумасшедшим летним солнцем, когда один из террористов все же взорвал гранату, а потом почти сутки без госпиталя раненые лежали на пирсе… Как та драка, из детства, когда на него набросились вшестером, и он думал, что целых костей не осталось. Как лгать полицейским о смерти Мэри, потому что нельзя сказать правду, он не может попасть в психушку, он должен отомстить. Невыносимо.
— Отлично работает, — голос демона доносится словно издалека… сквозь гул… точно после обстрела… – Тирекс — один из лучших учеников.
Джон замолкает.
В палате тишина. Мертвая.
Это неправда! Сэм заметил, что стиснул кулак и поспешно разжал пальцы – контроль, Ти… то есть Сэм, не забывай о контроле. Даже если сердце швыряет то на лед, то в кипяток, помни о контроле.
Спокойно…
Пусть Дин скажет сам – это ложь, то видение. Этого не было!
Дин молчал. Тишина длилась и длилась, секунда за секундой, все тяжелей и накаленней… и наконец лопнула.
— Вот оно что… – наконец задумчиво проговорил пастор Джим, — Вот, значит, почему ты отказывался брать напарника. И почему… хм…
— Да…
— Папа, как ты мог? – голос Дина ощутимо дрогнул, — Проклятье, как ты мог?
— Дин…
— Поверить демону… Ушам не верю… Почему ты ничего не сказал?!
— Дин, я хотел защитить тебя!
— С ума сойти. Защитить, да? Ты его бросил! Бросил! Ты хоть знаешь, что с ним… Черт, папа…
Что было… А что было? Боль? Страх? Постоянное напряжение и постоянное одиночество… Не надо про это, Дин. Все равно уже ничего не изменишь. И неожиданно Сэму стало легче.
Оттого что он ошибался, и отец оказался не таким, как он думал. Его, Сэма, не продали. Нет… Он и не понимал, как давило на него это неполное воспоминание, это внутреннее осознание того, что его предали и продали. Это мучило где-то глубоко внутри, это приходило неясными подсознательными ощущениями о собственной ненужности, о том, что, наверное, он был недостоин любви папы, раз его так… он только сейчас понял, когда это кончилось. Нет. Предательства не было. И стало проще. Легче.
А кошмар дрессировки в Прайде он сможет перебороть. Боль, страх, наказания – не самое страшное, Дин. Это было, и это кончилось… Кончилось. Благодаря тебе.
— Спокойней, — мягко проговорил пастор Джим.
— К черту спокойствие! Папа, почему ты не сказал?!
— Я не хотел портить тебе жизнь!
— Да уж, это у тебя получилось.
— Ты был ребенком, Дин, — пастор говорил тихо и убедительно, — Он не мог взвалить тебе на плечи такое бремя…
— Не припомню, чтобы папу останавливали такие мелочи. Почему, папа?! Я имел право знать, что ты купил мою жизнь у демона! За Сэмми!
— Дин!
Пастор встал:
— Дин, в тебе сейчас говорят боль и гнев. Успокойся. Не слушай голос вины, он лжет. Что бы ни выбрал Джон, это был его выбор. Ты в нем не виноват.
Виноват? Дин считает себя виноватым? Хорошо, что здесь пастор Джим, мудрый и спокойный… Хорошо. Сэм бы не понял сам, что Дин может винить себя за папино решение. Нет, братишка, тут ты неправ.
— Дин, не надо, — вдруг услышал юноша собственный голос.
— Что?
— Не злись. Не так уж… — Сэм поколебался между словами «Джон» и отец» и выбрал третье, — Не так уж он виноват. Этот демон просто правильно провел ломку. Когда читаешь мысли, это просто.
— Ломку?
— А разве не видно? Стандартная процедура ломки для объекта категории «В». Этап первый: вызвать у объекта неуверенность в себе, как правило, в профессиональном плане. Этап второй: сообщить какие-либо негативные факты, лишающие привлекательности желаемую объектом цель. В данном случае – сообщить о демонской крови. Этап третий: вызвать чувство вины. Четвертый: поставить перед объектом какую-либо заведомо невыполнимую задачу, угрожая в случае неудачи дорогим людям или предметам и наказать за невыполнение… Повторять цикл до тех пор, пока объект не прекратит сопротивление. Тогда этап пятый – либо создать зависимость и использовать, либо уничтожить
И запоздало кольнула мысль, что бы случилось, если б Джон поступил иначе…
Вряд ли бы демон убил воспитанника… В таком случае уничтожают заложника. Потом объект. Дин бы погиб. И все.
Так, спокойно. Отключить эмоции. С точки зрения логики все правильно. Отец сберег последнего члена семьи. Дин выжил, вырос и спас брата. Все нормально.
— Все нормально. ….- повторил он вслух, — Он еще долго продержался. Категория «В» — сильная личность. Сломался на ребенке. Все на чем-то ломаются.
И снова стало тихо… Пока все переваривали сообщение.
— А ты знаток… — Джон просверлил его взглядом. Не слишком добрым.
— Джон… — укорил пастор. Тот мрачно посмотрел на друга и отвел глаза.
Сэм с трудом сохранил на лице маску спокойствия-внимания.
— Я хороший ученик.
— Я запомнил!
— Перестали, а? – Дин переводил взгляд с одного на другого, — Пап! Сэм!
— Джон, в этой комнате нет нечисти. Стоит успокоиться и…
— Нет?
— Пап, если ты мне сейчас скажешь, что поверил демону, я…
— Трудно не поверить после такого!
— Ничего «такого» не было! – о щеки Дина можно было спичку зажигать.
— Неужели?! Почему я застал вас в… – он наткнулся взглядом на участливое лицо пастора и договаривать не стал, — Дин, я поэтому и попросил психолога, чтобы…
— Довольно!
Все замолкли. В пылу спора появление миссис Хиггинс заметил только Сэм, все остальные сидели и стояли спиной к двери и были слишком заняты… Грозная леди поставила на тумбочку поднос и мрачно воззрилась на Винчестера-старшего. Машинально Сэм отметил, что ужин на двоих…
— Джон, ты болван! – безапелляционно заявила пожилая леди, — Если предпочитаешь верить демонам, а не своим мальчикам, марш отсюда, здесь не отделение для душевнобольных.
— Тереза! Это семейное дело!
— Тогда стоит орать потише! А если в твоей голове сохранилось хоть немного ума, то ты попросишь у меня запись осмотра пациента!
— Я просил!
— А ты попроси вежливо! – хмыкнула та. И железной рукой повлекла Джона из палаты. – Между прочим, святой отец, вам тоже не стоит нарушать режим моих пациентов!
— И в мыслях не было! – искренне заверил пастор, — Вы в порядке, мальчики? Тогда я, пожалуй, пойду…
На пороге врач обернулась:
— А вы…
— Что? – удивительно слаженно вопросило младшее поколение Винчестеров.
— Есть и спать!
Спорить с миссис Хиггинс – дело зряшное, так что, оставшись в одиночестве, братья первым делом поделили содержимое подноса. Молча. Как загипнотизированные. Несколько раз переподсунули друг другу самые аппетитные кусочки, и только потом опомнились. И даже улыбнулись – напряжение, вызванное встречей с отцом, постепенно уходило…
— Ты как?
— Получше, чем ты.
— Слушай… — Дин нерешительно улыбнулся, — Если ты переживаешь из-за отца, то не стоит. Отец отойдет. Не думай.
— Я знаю. Он поймет, что то видение – вранье. И про другие засомневается… Я же «знаток».
— Нашли знатока, — беззаботно махнул рукой братец, с аппетитом вгрызаясь в тост, — Меня-то не сломал!
— Ты нестандартный, — вздохнул Сэм.
— Еще бы! Таких как я, один на миллиард, приятель!
— И ведешь себя неправильно. А мысли я читать не умею. Так что уязвимых точек не нашел.
— А искал?
— Конечно. Знаешь, я вообще думал, что ты ненормальный.
Дин удивленно нахмурился, но в коридоре послышалось сердитое гудение миссис Хиггинс, и он машинально принялся расстегивать рубашку. Разговор временно прервался.
Чуть позже Дин все-таки спросил:
— Значит, у меня нет «уязвимых точек»? Я супер!
— Вообще-то есть…
— Какие?
Сэм пожалел, что сказал. Хотя…
— Целых две. Только… давай на ушко шепну.
— Хм… идет. – Дин наклонился. – Так какая моя слабость?
— Ну первая – ты боишься еды.
Дин замер.
— Прости? – рука с хрустким кусочком хлеба невольно опустилась, — Старик, ну это уж…
— А кто боялся супокашу? – «безжалостно» напомнил Сэм, — Забыл?
Зеленые глаза Дина весело блеснули:
— Старик, но она и в самом деле была страшная! Напугала до…
— До потери аппетита?
— И не надейся! Врагов не боятся, их уничтожают! – Дин «уничтожил» золотисто-румяный тостик и подмигнул, — А какая вторая?
— Что вторая?
— Слабость.
— А-а… — Сэм прикинул варианты, но, в конце концов, шея не так уж болела, — Наклонись-ка снова….Ближе… вот так… Щекотка!
Слабость Сэм просчитал совершенно правильно! Легонькое движение пальцев – и Дин рухнул как подкошенный!
— Сэмми!
— Что? – невинно осведомился тот. Шея побаливала, но плевать! Очень хотелось сгладить тяжелый разговор веселым дурачеством. Так что – держись, Дин!
— Отважный охотник боится щекотки!
— Сэм, да ты… — зеленые глаза зажглись пониманием, — Да ты…ты изверг!
— Растяпа!
— Нахал!
— Мазила!
— Заноза!
— Винчестеры! – рявкнул от двери знакомый голос, — Спать немедленно!
Братья вздрогнули. Нет, смеяться все-таки было больно…
— Дин…
— Умммм? – ответил полусонный голос.
— Дин… а я тебя не…а?
— Уффф, — старший кое-как отклеил лицо от подушки и разжмурил один глаз, — Не что?
— Не ранил? Ну, в подвале.
— Мелкий, ты что? Опять кошмар? – Дин сел.
— Н-н-нет… Просто… а почему ты тогда здесь?
Дин со вздохом рухнул обратно.
— Заноза! – проворчал он, — Спи уже. И гордись – я супермен!
— А?
— Только никому не говори. Я переспорил миссис Хиггинс! Она не разрешала…
— Ди-и-ин… Ты крут.
— Я суперкрут, приятель! Спи. И чтоб никаких кошмаров!
— Договорились…
Обойди периметр, закрой ворота на ржавый замок,
Отыщи того, кто еще способен, и отдай ему ключ.
Не вини себя в том, что все так плохо, — ты сделал, что смог…
Увы, не все: ты не ушел вовремя. Когда это еще имело смысл.
Правильное решение и мысль здравая, только вот уходить надо было сразу. В первую же ночь. Пока еще не о чем было особо жалеть. Или хотя бы сразу, как только смог толком стоять на ногах. Рвать, как повязку с раны, быстро и целиком, пока не присохла, не приросла. Пока сам не прирос. К хорошему слишком быстро привыкаешь, не стоило этого забывать.
С самого начала ведь было понятно, что все это чужое и ненадолго. Не твое и твоим никогда не будет. Чужой дом, где все буквально вопит о семейном счастье, где на каждом углу глаз цепляется за милые мелочи: забытая на комоде (и так и не убранная за полгода) погремушка, косметика на трюмо, россыпь кубиков с семейными снимками на подоконнике в кухне — Айвен сгреб их все в коробку, смущенно и бережно, но далеко не убрал, наверняка просматривает, потому и держит рядом с коммом. Мелочи вроде бы, да, но глаза режут. Сильно так режут. Чужой дом, чужой уют, чужое счастье, в котором для тебя не предусмотрено места.
Не стоило привыкать, это глупо и будет только больнее.
Он порядочный, правильный и принципиальный, вот ведь тебя угораздило, правда смешно? Нет бы кого попроще, поподходящее. Чтобы поменьше принципов и побольше цинизма. Чтобы не считал чем-то таким уж предосудительным обманывать живую жену и гулять налево. Чтобы поменьше ее любил хотя бы, чтобы не расцветало его лицо такой светлой беззащитной радостью при малейшем упоминании…
Не повезло.
Слишком честный, слишком порядочный, сразу все расставил по своим местам, не позволив даже поутешаться иллюзорной надеждой, что, может быть, когда-нибудь, вдруг, пусть не сейчас, не завтра, но…
Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
Он сам это сказал, четко. А он не умеет врать.
И что тогда остается? Да, в сущности, ничего. Как поется в древней песне — «Только три этих вечных выхода: сдохнуть или жить в пустоте, или просто считать, что отныне ты в отпуске, в отпуске, отпуск…»
Ладно. Будем считать, что мы в отпуске. Три дня, не считая дороги. Или сколько получится. Отпуск — штука приятная и изначально невечная, он никогда не бывает надолго и не дает никаких гарантий. Наслаждайся, пока есть возможность. И не забывай, что скоро все кончится и придется платить по счетам. Однако это вовсе не повод отказываться от того, что есть. В конце концов, жизнь — тоже своего рода отпуск и когда-нибудь кончится, и придется платить. Еще никто не ускребся от финальной расплаты. Но это вовсе не значит, что надо заранее все портить, верно ведь?
Пусть даже Айвен так и не смог ответить тогда, зачем ты ему нужен.
В день гадания, ближе к закату, юный князь Волот Борисович пожелал выехать в детинец, к посаднику. Тысяцкий Ивор Черепанов зашел доложить о событиях в Новгороде и поставить князя в известность о том, что дружина поднята и стоит у стен детинца, охраняя порядок, но Волот его перебил, объявив о выезде в Новгород.
– Ну куда тебе ехать, княжич! – тысяцкий снисходительно махнул рукой. – Без тебя руководов хватит! Будешь путаться под ногами!
Волот давно привык к тому, что Ивор ни во что не ставит своего ученика, – он и не обижался на учителя, но в этот раз слова тысяцкого резанули его, словно кривой татарский нож. Волот сузил глаза и чуть откинул голову.
– Я не княжич, Ивор. Я князь. И не только по рождению: я князь Новгородский – так решило вече! А ты забываешь об этом на каждом шагу.
– Не рано ли ты показываешь зубы, парень? Не рано ли думаешь о власти? – тысяцкий тоже сузил глаза и глянул на Волота сверху вниз.
– Если я не буду думать о власти, о ней подумаешь ты, – Волот посмотрел в глаза Черепанову и вспомнил слова доктора о силе, которую питает в нем вся русская земля. – Ты считаешь, я не понимаю, почему Новгород призвал на княжение меня?
– Ты для новгородцев кровь и плоть Бориса! И не более!
– Пока – не более. А призвали меня для того, чтоб такие, как ты, могли рвать Новгород на части и набивать свою мошну, не опасаясь княжьего гнева!
– Осторожней, княжич… – недобро усмехнулся Ивор. – Воина за такие слова я бы вызвал на поединок…
– Я не княжич, я князь! Любой воин из дружины примет вместо меня твой вызов, чтобы ты не унизил себя поединком с отроком. Не боишься?
– Ты князь только потому, что умер твой отец. И я бы на твоем месте не стал этим кичиться, – тысяцкий сказал это примирительно и назидательно, как учитель ученику.
– К сожалению, это действительно так. Я князь, потому что умер мой отец. И кроме меня княжить больше некому! Чем дольше я остаюсь для вас не князем, а княжичем, тем лучше для всех вас! Не спорь со мной, я еду в Новгород. Я поеду верхом, подготовь десяток дружинников для сопровождения. И не отроков, как в прошлый раз! Я еду не на охоту и не на потеху!
Черепанов вышел вон, качая головой так, словно Волот на самом деле собирался потешиться в кругу друзей и в самое неподходящее время озадачил тысяцкого своими детскими играми.
Новгород шумел: по всему городу шли стихийные уличанские веча, больше похожие на сходки перед бунтом. Волот нарочно проехал через весь город, прислушиваясь к тому, о чем говорят горожане. На Неревском конце, возле капища, Сова Осмолов кричал о войне, о несостоятельности посадника, о силе новгородского войска и поддержке Пскова и Москвы. Но не успел он договорить, с торговой стороны подошла толпа с житьими людьми во главе, и вскоре кончанское вече превратилось в заурядную потасовку. Торговая сторона войны не хотела, но Волот не успел вернуться к детинцу, когда на Ярославовом дворище вспыхнул пожар: громили татарское торговое посольство и восточные лавки на торге. Купцы, чьи лавки стояли неподалеку, поднялись на защиту своего добра, а на помощь немецкому двору, под окнами которого занимался огонь, людей привел Чернота Свиблов.
Волот пустил коня на торговую сторону, прямо по льду: он не знал, что делать и за кого стоять, но мальчишеское любопытство оказалось сильней благоразумия. Бабьи вопли неслись со стороны пожара, кричали мужчины, кто-то тушил огонь, кто-то мешал пожарным. От противоположного берега отделилась ватага простолюдинов с топорами, и вскоре князь заметил, что они гонят впереди себя маленького человечка – раздетого и босого. Человечек высоко задирал колени, прыгая через глубокий снег, петлял словно заяц, выбирая дорогу получше, а выскочив на санный путь, понесся вперед во весь дух, наперерез князю. Мужики, перепахивая сугробы, ломились за ним, как медведи через бурелом, улюлюкали и свистели.
– Не уйдешь, татарское отродье! – взревел тот, что бежал впереди.
И тогда Волот увидел, что маленький человечек – просто мальчишка, татарчонок лет десяти. Князь пустил коня вскачь, перерезая дорогу преследователям, и кивнул дружинникам, чтобы изловили мальчишку.
Хмельные, разгоряченные ватажники замерли, когда Волот выехал им навстречу и поднял руку вверх.
– Новгородцы теперь воюют с детьми? – возмущенно выкрикнул он. – Новгородцы теперь бьются ватагой против одного? Хорошо, что мой отец не видит этого…
Мужики пристыженно опустили головы, но тут вперед вышел человек, чем-то неуловимо отличный от остальных. Может, взглядом умных, внимательных глаз; может, тем, что оставался трезвым; может, тем, что вместо топора держал в руке нож.
– Князь, когда-то твой отец спас мальчишку-татарчонка и вырастил в своем тереме, вместе со своей дружиной… Учил наукам и искусству войны… Когда-нибудь этот мальчик, – незнакомец кивнул на извивавшегося ребятенка, которого один из дружинников пытался усадить на коня, – поднесет тебе кубок с ядом, провозглашая здравицу.
От этих слов мурашки пробежали у князя по спине, но думал над ответом он недолго.
– Когда это случится, – ответил ему Волот, – ты убьешь его в честном поединке. И боги будут стоять на твоей стороне.
Он развернул коня, давая понять, что разговор окончен, и кивнул дружине на детинец.
По обеим сторонам проезда Борисоглебской башни горели факелы, подковы коней гулко стучали по обледеневшей булыжной мостовой, а когда за спиной с шумом опустилась решетка ворот, Волот невольно повел плечами: словно мышеловка… И за поворотом проезда ничего не видно, и с крепостных стен смотрит невидимая в темноте стража детинца… Неуютное место.
Князь миновал захаб и повернул направо, к посадничьему двору, тут же оказавшись в лабиринте каменных палат посадника: свет факелов метался меж белых стен, высоких и низких, тонул в черных пролетах приземистых подворотен, под навесами и переходами и терялся далеко наверху; цокот копыт десятка лошадей эхом бился среди камней. Темная громада капища Хорса вынырнула впереди, словно перегораживая проход. Покрытая инеем шатровая крыша, взлетавшая к небу, чуть поблескивала в темноте желто-красными искрами, отражая огонь факелов: храм Хорса даже зимней ночью хранил сияние предрассветного неба. Матово блестел и вызолоченный диск над входом – Волот с раннего детства не сомневался: если до него дотронуться, диск окажется раскаленным, как лик бога-Солнца, который тот являет людям, обходя небосвод.
Красота посадничьего двора никогда не трогала Волота: он не любил камня, как и его отец, и в гулких холодных палатах чувствовал себя чужим и беспомощным. Из палат, где жил посадник, можно было, не выходя на мороз, пройти и туда, где заседала дума, и в Совет господ, и в помещение княжьего суда, и встретиться с иноземными послами. Каждая стена там была подобна крепостной, каждое окно могло служить бойницей, множество колодцев было вырыто в глубоких подвалах, и тайные подземные проходы вели в город и даже на другой берег Волхова.
Волот подъехал к грузному крыльцу посадничьих палат и остановился, вглядываясь в узкие освещенные окна: неужели никто его не встретит? Но прошло совсем немного времени, как встречать князя вышла жена посадника, Марибора. Говорили, что посадник – Смеян Воецкий-Караваев – несмотря на знатность рода, во всем слушал жену, которую взял из семьи простого купца. Волот, привыкший с презрением смотреть на женскую половину княжьего терема, долго не мог взять в толк, почему голос Мариборы имеет такой вес среди мужчин.
Ее лицо было и красивым, и жестким одновременно: прямая линия густых темных бровей, прямая линия резко очерченных губ, прямая линия широко расставленных карих глаз. Незащищенность женственности и воля. Волоту она годилась в бабки, но сохранила и прямую осанку, и горящий взор, и чуть насмешливое выражение лица, так свойственное молодым красавицам.
Марибора спустилась с крутых ступеней крыльца, надев шубу, расшитую узорчатым бархатом, и накинув поверх шапки белый льняной платок, оттенивший темноту ее бровей и глаз.
– Добро пожаловать, князь, – она склонилась перед Волотом в поклоне, но столько достоинства было в этом движении, что Волот и сам едва не пригнул голову. Марибора одна не забывала называть его князем, и он в который раз испытал нечто, похожее и на благодарность, и на почтение.
Он спешился и передал повод одному из дружинников.
– Смеян Тушич принимает казанское посольство. Его ждут немцы и христианские жрецы, так что увидишь ты его нескоро, – сказала Марибора, приглашая следовать за собой наверх.
– Я бы сам хотел поговорить с татарами, – ответил Волот.
– Как считаешь нужным, князь… – пожала плечами посадница, и ему стало ясно, что делать этого она не советует. – Смеян Тушич знает свое дело, старый конь борозды не испортит. Я думаю, посольство опоздало: защиты просить поздно, теперь виновных будем искать.
– А… а что нужно христианским жрецам? – спросил Волот, когда они повернули на жилую половину палат посадника.
– Этим-то? Я не уверена, но думаю, что предложат всяческую поддержку со своей стороны в борьбе с магометанством.
– Да что они могут! – едва не рассмеялся князь. – Они только поют да благовония курят!
– И головы людям морочат, – проворчала посадница. – Но могут они очень многое. Или ты забыл, что такое Ливонский орден? И кто такой папа Римский? А золота у них сколько, ты представляешь?
У Волота в голове еще не вполне уложился статус Ливонского ордена. Он, конечно, знал, что это государство, созданное монахами, и что вроде как правят им христианские жрецы, но никак не мог в это до конца поверить. Это как если бы волхвы, вместо того чтобы делать свое дело, собрались вместе, прогнали бояр, отменили вече и начали править Новгородом, поселившись в теремах и набивая свою мошну серебром. Тогда какие же они после этого были бы волхвы?
Марибора проводила его в палату для приема гостей – большую, с широкими столпами и сводчатым белым потолком, с арочными переходами, с глубокими нишами, в которых прятались окна: Волот неуютно чувствовал себя в таких местах, ему казалось, что за каждым столпом, в каждой нише прячется кто-то и может в любое мгновенье напасть со спины.
Широкий длинный стол, совсем голый, без скатерти, добавил ощущение холода и пустоты. От него не спасала даже нежная, тонкая роспись стен и вычурная резьба по камню, обильно украсившая палату.
– Скоро Совет господ соберется, – пояснила Марибора, – успокоится Новгород немного, кончанские старосты подойдут – тогда и стол накроем. Ты, может, взвара хочешь?
Волот покачал головой и сел спиной к стене. Постепенно, очень медленно, в голову проползла мысль: что же он наделал! А если все это – ложь? Если волхвы ошиблись и вместо прошлого увидели его сон? Надо обязательно спросить об этом Белояра! Зачем, зачем он согласился на прилюдное гадание? Ведь он один знал, чем оно закончится! Знал, что новгородцы не простят татарам смерти Бориса!
В палату, гулко грохоча сапогами, вошел пожилой бородатый дружинник; на его руке висел мальчишка-татарчонок: упирался, царапал сжимавший его запястье кулак и норовил укусить. Он не плакал, сопротивлялся молча и ожесточенно, но дружинник не обращал внимания на его жалкие попытки освободиться. В голове пронеслось: сколько волка ни корми, он все в лес смотрит…
– Куда отродье это девать? – спросил дружинник скорей у посадницы, чем у князя.
«Когда-нибудь этот мальчик поднесет тебе кубок с ядом, провозглашая здравицу». Мороз пробежал по коже, Волот поднялся и вышел вперед. А если все это ложь? Неужели бывают на свете такие чудовищные предательства? Что-то подсказывало ему, что бывают предательства и еще более чудовищные, только верить в это не хотелось.
– Успокойся, отрок, – изрек князь повелительно и бесстрастно, – тебе не причинят вреда.
И тут мальчишка залопотал по-своему: горячо, быстро, выплевывая слова вместе с каплями слюны. Его черные глаза жгли лицо Волота, и оскаленные зубы щелкали, как у волчонка.
– Что он говорит? – князь беспомощно оглянулся к Мариборе, но ответил ему дружинник.
– Он говорит, что никого не боится. Что отомстит за отца и братьев. Он не верил, что все гяуры – псы и предатели, но теперь в этом убедился. И его отец убедился тоже, только слишком поздно.
– Скажи, что я спас ему жизнь, – кивнул Волот дружиннику, и тот перевел его слова.
Татарчонок набычился и выплюнул короткую фразу. Дружинник поморщился и усмехнулся.
– Ну? – нетерпеливо спросил князь. – Что он ответил?
– Ты очень хочешь это знать? – усмехнулся дружинник еще раз. – Он сказал, куда ты можешь засунуть это спасение.
– Маленький герой, – вдруг произнесла Марибора с восхищением, и гнев, вспыхнувший было в груди Волота, улегся, уступив место удивлению. – Он один, он окружен врагами, но он не сдается и не просит пощады. Он не принял дара из рук врага. Он достойный сын своего народа.
– Когда он вырастет, он станет нашим врагом, – пробормотал дружинник, – он станет убивать новгородцев!
– Его отец был мирным торговцем, – посадница вскинула голову, – его отец никого не убивал. Он, насколько я поняла из речи мальчика, доверял новгородцам. И как мы ответили на это доверие?
– Но новгородцы мстили за своего князя! Татары предали нас первыми! – не удержался Волот.
– Неважно, кто предал первым. Важно то, что снежный ком ненависти и предательства покатился с горы, и теперь, князь, ты его не остановишь.
А если гадание – ложь? Тогда получается… Волот взглянул на Марибору, и она словно прочитала его мысли.
– Неважно, князь. Мы начали или они – теперь неважно. Смеян Тушич сейчас бьется за худой мир, который, как известно, лучше доброй ссоры.
– Они нас ненавидят и презирают! Они зовут нас гяурами! – слова вырвались сами, как попытка оправдаться перед самим собой.
– Можно жить окруженными соседями, а можно – окруженными врагами. Соседи всегда презирают друг друга и всегда видят соринку в чужом глазу, всегда дают обидные прозвища. Но соседи не травят друг другу колодцев и не бьют топором из-за угла.
– Но они… они первыми… отравили колодец…
А если все это – ложь? Если гадание – всего лишь отражение сна?
– Если они это сделали, мы должны быть мудрее их, – пожала плечами посадница.
– Почему? Почему именно мы должны быть мудрей? Почему мы не имеем права раз и навсегда покончить с ними?
– Спроси об этом у Белояра, князь. Он объяснит тебе лучше меня, что такое путь Правды. Но ты и сам можешь догадаться, что с нами станет, если мы начнем войну.
– Куда татарчонка-то? – не очень вежливо перебил дружинник.
– Отведи его к своим, – подумав, ответил Волот. – В думной палате сейчас казанское посольство, передай его послам. И скажи, что князь не воюет с детьми.
Рваная рана на руке не исчезла от того, что зажегся свет. Дымов облил ее зеленкой и перевязал — в кухне была хорошая аптечка. И дал себе слово, что в восемь утра пойдет в поликлинику, сделает прививки. Но какие прививки нужны в случае укуса мертвой собаки, он не мог даже предположить и решил сказать врачу, будто собака перед этим грызла падаль.
Кровь, накапавшая на пол, не пропала тоже — пришлось протереть пол. Дымов не стал выключать рубильник, просто погасил свет, выходя из большого дома. Волкодавы шли рядом с ним, Хаш время от времени оглядывался и огрызался, а Хола крутила головой по сторонам, словно высматривала опасность.
И, конечно, Дымов вынес им пачку сосисок, спрятанную в морозилке. И, конечно, они слопали сосиски с радостью и аппетитом. Но ни Дымов, ни собаки не думали, будто это плата за верность и преодоление страха.
Дымов сел за ноутбук с единственной целью: нужно было сообщить кому-то об опасности, исходящей от smile dog. Модем шустрил, форумы, где обсуждали улыбку хаски, нашлись без труда. Дымов полистал их немного и понял: его сообщение здесь ничего не изменит. Десятки косноязычных подростков рассказывали о выдуманных встречах с хаски, и каждый старался превзойти товарищей, накручивая на свои выдумки несуществующие подробности. Рассказ Дымова смотрелся бы здесь бледно и никого бы не напугал.
Он собирался позвонить хозяевам, предупредить, чтобы не оставляли детей одних. Но представил, как объяснит свое предупреждение, и догадался, что его немедленно уволят. Потому что сумасшедшие охранники не нужны никому.
Рука с каждой минутой болела все сильней, мешала думать, и он выпил еще две таблетки анальгина. Очень хотелось лечь в постель — просто отдохнуть и согреться. И Дымов отложил все предупреждения до утра, когда прояснится в голове, когда о произошедшем можно будет подумать трезво. Когда ветка перестанет стучать по крыше.
Ему снилось, как в темной кухне большого дома обезглавленное собачье тело поднимается на ноги и вслепую, пошатываясь и натыкаясь на углы, идет искать свою голову.
— Ты не видел, что у него с правой рукой? Мне не показалось, что на ней бинт? — спросил человек в синем свитере, глядя на веб-камеру.
— Я не заметил. Но можно в записи как следует посмотреть.
— По-моему, он ложится спать. Ну точно. Согласись, если бы эта картинка в самом деле что-нибудь внушала, он бы так спокойно за ноутом не сидел и так просто спать не завалился.
— Я тоже так считаю, — согласился психиатр.
— А может, он пошел и кого-то загрыз. Как младший Радченко,
— посмеялся человек в свитере.
— Не думаю. Это вполне уравновешенный человек. Скорей всего, психически здоровый. Завтра по сводке проверим, если ты сомневаешься, — психиатр улыбнулся. — Опять же, можно посмотреть записи с камер в доме и во дворе.
— Можно и посмотреть, — зевая, ответил человек в свитере. — Я тоже пойду подремлю часок. Буди меня, если что.
Прежде чем выйти из кабинета, он успел зевнуть еще раза два. Дверь за ним захлопнулась, и психиатр потянулся к мобильному телефону.
На его звонок долго не отвечали, но в конце концов кто-то снял трубку.
— Кирилл? — переспросил психиатр тихо. — Мне нужны ключи от вашей дачи, я подъеду. Прямо сейчас. Надо стереть записи с камер внутри дома, пока их никто не просмотрел. Так велела хаски.
Хаски улыбнулась и удовлетворенно кивнула из темного угла кабинета.