Если не знаешь, что испытываешь к человеку — закрой глаза
и представь: его нет. Нигде. Не было и не будет. Тогда всё станет ясно.
(А.П.Чехов)
«Вот какого хрена я здесь делаю? Надо было поддаться на слабо этого мелкого говнюка!» — психовал я, сидя в большой, тёмной из-за заколоченных ставней комнате полусгоревшего и полуразвалившегося дома.
Комната была вся сплошь покрыта слоем пыли. С потолка, с настенных полок, с закопченных обломков, бывших когда-то мебелью, свисали длинные серые плети паутины. Пауки, вспугнутые моим неожиданным приходом, сидели в своих уголках и взирали на нежданного визитёра охреневшими от удивления чёрными глазками.
Были у них эти самые глазки или нет — не знаю. Но меня слегка морозило от ощущения, что за мной кто-то наблюдает.
По условиям уговора, заключённого с моим другом Пашкой — этим мелким доставалой, я должен был два часа просидеть один в заброшенном доме. Судя по цифрам на мобиле, от положенного времени оставалось ещё сорок три минуты.
«Капец! Во дурдом! На что я подписался! Выйду — прибью!»
Пашка, в миру Павел Снегов, ждал меня недалеко от дома, сидя на сером потрескавшемся пеньке. Я его видел через единственное незаколоченное окошко с мутным от толстого слоя пыли стеклом. Этот хмырь, мурлыча чего-то себе под нос, вот уже больше часа счищал несуществующую грязь со своих убитых растоптанных сандалет отломанной от кустарника веткой.
***
Про этот заброшенный дом в нашей деревне Новожилово, куда мы с Пашкой летом приезжали в гости к своим бабулям, поговаривали, будто он проклятый. Стоял он далеко за окраиной — на опушке леса. Раньше в нём жил дядя Паша Уряднов — тёзка Пашки — с дочкой Настей. Жили тихо. Настька училась в городе — в интернате, приезжала домой только на каникулы да иногда на выходные. Поговаривали, что она ему не родная, вроде малышкой взял в детдоме. Но точно никто ничего не знал.
Человек дядя Паша был нелюдимый, в деревне появлялся редко. В основном приходил на автобусную остановку, что была в центре села, там же, где располагались все общественные учреждения Новожилова: минимаркет, аптека, фельдшерский пункт, почта… Ну и заодно кафе «Балхаш» — сельский очаг культуры, кстати, почему так назвали — история умалчивает. Раньше это здание делил кинотеатр «Эра» с библиотекой. Но, видимо, читать перестали, а кино сейчас у всех и дома есть.
Где и кем работал дядя Паша, тоже никто не знал. Но жили они «нормально» по меркам местных всезнаек.
Из чего вытекало сие умозаключение, лично мне непонятно. В дом он никого не пускал, в гости ни к кому не захаживал. У Насти тоже подруг на селе не было. Откуда инфа? А пытаться проследить логическую цепочку, приведшую к такому выводу наших сельских дам, основанную не на объективных фактах, а на личных фантазиях — дело безнадёжное. Хозяйства у них с Настей никакого не было: ни огорода, ни курочек-уточек, ни другой какой живности. Но, как говорится — сверху виднее.
Прошлой осенью к ним приехал дядь Пашин племянник на «чёрном большущем» джипе из Москвы. А через два дня ночью в доме начался пожар. Дым увидели из села. Мужики, кто в чём, побежали спасать, вызвали пожарку. Дыму было много, но пожар как-то не разгорелся — боялись, что перекинется на лес — но огонь сам по себе утих.
В доме никого не было, джип стоял на месте. Позже приехала полиция. Осмотрели дом и в погребе нашли труп племянника. А дядя Паша с Настей исчезли. Завели дело, их искали, но так и не нашли — как в воду канули. Племянник, по документам девятнадцатилетний Марк, — дальше не знаю — действительно был жителем Москвы.
Как потом выяснилось, документы были фальшивыми: и паспорт, и права на машину. Кто он на самом деле и откуда — неизвестно. О пропаже парня никто не заявлял. По прописке в Москве действительно жил какой-то Марк, который находился в Питере по месту учёбы — в мореходке. Дом заколотили, на том всё и закончилось.
Ребятня деревенская ещё, правда, болтала: когда труп выносили, видели, что из груди у него торчало что-то типа то ли палки, то ли толстой жерди. И лицо было сильно изуродовано. Ещё ходили слухи, что дядя Паша был сектантом. Но это уж, я считаю, полная фигня.
В общем с тех пор, опять же с лёгкой руки или, скорее, языка местных кумушек, дом этот иначе как проклятым не называли. В ту сторону и раньше-то никто не ходил, а теперь и подавно. Покосы, ягодные поляны, грибы, речка — всё находилось с другой стороны деревни. Речка Пестрянка текла недалеко от деревни, сразу за берёзовой рощей. Песчаный пляж, шашлыки, рыбалка, посиделки с костром до утра — места лучше не придумаешь. И лес рядом со всеми своими богатствами.
***
Я, пардон, не представился — Тимур Валеев, для друзей и близких просто Тёма, в отличие от моего худосочного и низкорослого друга Пашки, хиляком никогда не был. К шестнадцати годам мой рост был метр восемьдесят пять. Да и фигурой бог не обидел. Мне всегда нравилось заниматься спортом. Правда, время от времени мои приоритеты менялись: то меня тянуло в баскетбол, то на плаванье, в младших классах даже на два года в гимнастику попал.
Последние три года занимался вольной борьбой, баловался гирями… Ну, и бегал по утрам в парке рядом с домом лет с одиннадцати: как только понял, что девочки — это не только полезный вид в плане списывания домашек и подкидывания шпор на контрольных, но и виновницы непонятного волнения моего растущего организма, мыслей и фантазий, далёких от учебного процесса. Кроме шпор в мой адрес стали прилетать записочки и даже целые письма с определённым набором фраз. И как-то хотелось стать выше, быстрее, сильнее.
Что касается фейса, скажу без ложной скромности: вниманием со стороны женского пола обделён не был. И не только своего возраста. Но «об этом настоящие мужики не распространяются, дабы не скомпрометировать даму». Так говаривал мой отчим Антон Всеволодович, подготавливая меня ко взрослой жизни рассказами о тайнах взаимосвязи тычинок с пестиками и бабочек с мотыльками в двенадцать моих безмятежных лет.
Ну, с таинствами интимной жизни флоры и фауны отчим несколько припоздал, а вот задатки джентльмена, то бишь настоящего мужика, во мне укрепил. И не только разговорами. К маме он относился с нежностью и трепетом, как к необычайному экзотическому цветку, непостижимым образом выросшему и расцветшему в его саду. Пардоньте за цветистую фразу.
Он называл её неизменно — Таточка — и старался предвосхитить все её невысказанные просьбы и желания. Отчим был старше мамы на семь лет и всегда считал её маленькой. Я не про рост сейчас. Они прожили вместе десять лет, но за мамой он ухаживал, как будто это был первый месяц их знакомства.
Мой отчим был военным в звании генерала во вверенной ему пригородной воинской части. Для бойцов же он был отцом-командиром и бультерьером в одном лице. Да, его боялись, но уважали. Уверен на все сто, потому как сам я его уважал безусловно. Он меня вырастил, ни разу не повысив свой командирский голос, ни разу не сказав «отстань» или «мне некогда». Можно сказать, что с родителями мне повезло.
У Пашки же была одна только мама — Нина Ивановна, или просто — тётя Нина. Она работала в местной поликлинике завхозом. Или сестрой-хозяйкой, если на языке медработников. Жили они бедновато. Но Пашка, думаю, этого даже не замечал. Он был выше материальных благ и навороченных шмоток. Для него приоритетом были его книги, старенький комп и… я — его вечный друг и защитник.
***
Прошёл почти год с тех событий. Мы с Пашкой опять приехали в гости к своим бабулям. И сегодня у нас с ним вышел спор про этот самый проклятый дом. То есть спорил, возбуждённо размахивая передо мной руками, Пашка. Я сидел на толстом бревне, бывшем когда-то тополем, притащенном на поляну местными юными аборигенами, и лениво слушал бред этого клоуна. Он вообще был немного сдвинут по фазе на тему оккультных наук. Верил в пришельцев, высший разум и прочую лабуду. Дома у него была целая библиотека фэнтези и фантастики.
— Вот ты сам подумай: слухи про дом ходят? Ходят! Тут точно что-то нечисто, силы какие-нибудь замешаны. Не зря же говорили, что дядь Паша сектантом был. Значит — чёрная магия!
Я не выдержал и ржанул, глядя на этого придурка. Бегает туда-сюда, глаза бешеные, руками размахивает — щас взлетит!
— Ага, нашествие сектантов. Пришли, парня замочили, Настьку с отцом съели, а домик подожгли, шоб мусор за собой не убирать. Ах-ха-ха! Г-гринпис, бля! Не… я помру щас! — вытирал я набежавшие на глаза от смеха слёзы. — Магия-то тут при чём, умник?
Пашка на минуту застыл, задумавшись, прижав палец к губам:
— Ладно, пусть не секта. Хватит ржать! Смотри! Я так думаю… Дядь Паша в доме держал что-то ценное — ну там, доллары, золото. А племянник случайно об этом узнал. Он позвонил кому-то из своих… ну… скорей всего, бандитам. У него же не зря ксива фальшивая. Ну вот… Те приехали, дядь Пашу с Настькой убили и закопали где-то в доме, в том же погребе или где поблизости. А потом и парня замочили, чтоб не делиться. Ну и, чтобы никто там не ходил и случайно трупы не нашёл, решили дом поджечь и… и пустили слух, что дом проклятый.
— Слушай, отец Браун, зачем этому парню было кого-то звать? Он что, сам справиться не мог? Ясен перец, что его дядя Паша и мочканул. Это ж очевидно! Напились, чёт не поделили, в итоге племяш стал жмуриком. А может, он в погреб сам неудачно свалился с перепоя. Ребятня же видела, что у него из пуза палка торчала.
Пашка готов был меня убить: расхреначил его такую очешуительную версию. Тут его лицо осветилось новой гениальной мыслью:
— Слушай, у тебя фонарик есть?
— И чё?
— Давай, сходим посмотрим?
— Чего «давай»? Куда сходим?
— Да в дом тот, блин. Чё непонятного? Ну, не выходит он у меня из головы. Пока сам не посмотрю — не успокоюсь. Пошли, а?
— Паш, ты идиот? Тебе сколько лет? Блин, детский сад, штаны на лямках!
Меня эта вся фигня с домом начала уже доставать. Два великовозрастных придурка вступили в отряд «Юные следопыты» и отправились за приключениями на свою пионерскую жопу.
— Давай ты сам туда сходишь, а потом мне расскажешь. Вместе поржём! — у Пашки сделалась такая рожа, куда там коту из мультика про Шрека.
— Тём, а вдруг там эти, ну, дядь Паша с Настькой… Они ж неупокоенные. Ну и… свой дом сторожат, — и, пожевав губу, продолжил:
— Сам подумай: вокруг деревни лес на хрензнаетсколько километров. Куда им было бежать? Автобус ночью не ходит — только с утра. Да и это вообще отпадает: не уезжали они утром, их бы увидели. Не-е, их точно убили! Полиция лес кругом прочёсывала — никаких следов. Говорят, даже с собаками искали, — и опять с несчастно-просящей физиономией. — Ты чё, меня одного отпустишь? — и с ехидцей, сощурившись. — Или ты боишься?
«О, как! Я — трус, а он — герой! Приехали!»
— Всё, я понял: ты ссышь туда идти. Сидит мне тут — «децкий са-ад… станы на ля-я-мках…»
«Этот говнюк меня ещё и передразнивает! Вот обезьяна!»
Сам себе удивляюсь: вот почему он меня никогда не бесит? Другой бы на его месте уже бежал до канадской границы.
— Ладно, идём! Смотреть там уже нечего — это просто полуразрушенный дом. До нас всё посмотрели и проверили. А за то, что я за тобой туда потащусь, ты мне будешь должен… эээ… — я задумался, чего бы такого пожелать, чтобы ему идти расхотелось.
Пашка смотрел на меня с тревогой и нарастающим заранее возмущением.
— О! — я поднял палец вверх. — Будешь бегать со мной по утрам!
Я думал, его удар щас хватит.
— И сколько мне с тобой бегать? Мы в дом только раз собрались сходить, — подпрыгнул от возмущения Пашка.
«Не, ну цирк на выезде!»
— Будешь бегать, пока тебе не понравится, — ржал я, — а потом и сам не захочешь останавливаться. Или так, или — никак! А один ты туда не пойдёшь! Ты ж у нас везунчик: или доска какая-нибудь тебе на башку упадёт, или в погреб свалишься. Так что — забудь! Или бег!
— Ладно. Ты сам потом откажешься со мной бегать.
Я даже не сомневался: этот задохлик что-нибудь обязательно придумает, чтобы отмазаться от утренней пробежки.
— Пошли уже, юный натуралист-кладоискатель!
— Пошли! Только… У меня есть ма-аленькая поправочка! — продолжал испытывать моё терпение Пашка.
— За один осмотр дома — бег в полшестого утра… каждый день и без выходных — это слишком! Хамишь, парниша!
«Ну вот! Я теперь ещё и хам! Ваще малыш оборзел!» — я про себя над ним угорал. Нет! С этим недоразумением мне никогда не будет скучно!
— Раз ты у нас такой Фома неверующий и призраков не боишься, — продолжал нудить Пашка, — сначала посидишь в доме один. Два часа! Я тебя на улке у домика подожду. Если тебя там никто не сожрёт — потом вместе в погреб слазаем. Идёт?
— Идёт, идёт! Но сначала поедим: ты меня утомил!
«Идёт? Я это правда щас сказал? Чума-а!»
Кажется, у меня поехала крыша, раз я на такой бред подписался!
«Оспади-и! Вот за что мне всё это? Сам придурок, и меня идиотом сделал!»
Перекусив у Пашкиной бабули, мы зашли ко мне за фонариком и отправились в конец деревни — к проклятому дому.
***
И вот я, балбес великовозрастный, — связался чёрт с младенцем! — сижу в добровольном заточении в этом идиотском доме на чудом уцелевшем табурете. По углам валяются полусгоревшие обломки мебели, истлевшие куски то ли занавесок, то ли покрывал, банки, бутылки и прочий мусор заброшенного дома. Всё покрыто слоем копоти и пыли однотонного бурого цвета. Табурет подо мной при малейшем движении пошатывается, издавая неприятный скрипучий звук, как будто провели песком по стеклу.
Я, вообще-то, трусом себя никогда не считал, и с нервами у меня всё в порядке. Но этот скрип в тишине пустого полутёмного дома был неприятен. Из мелких щелей задувал порывами ветер, покачивая длинную свалявшуюся паутину, свисающую с потолка серыми лохмотьями. В голову лезли разные глупости: мне начинало казаться, что это кто-то невидимый ходит и задевает клочья паутины. Я даже начал чувствовать чей-то взгляд, наблюдающий за мной. Невольно захотелось обернуться, но я заставил себя сдержаться: здоровенный детина испугался в пустом доме. Кого? Бабайку, которым пугают расшалившихся детей?
Я встал, поприседал, подёргал руками из стороны в сторону, заглянул в соседнюю комнату. Проходить не стал — там была такая же разруха: полусгоревший массивный шкаф, куски телевизора на полу рядом с обломками стола, осколки ещё чего-то, железный, почерневший от обгоревшей краски скелет кровати с разорванной металлической сеткой. Я хмыкнул про себя: «Раритет! Неужели на таких ещё спят?»
Из комнаты был вход ещё в одно небольшое помещение. В нём ничего не было, только в полу зиял чёрный квадратный проём погреба — Пашкина конечная цель. Больше осматривать было нечего.
Походив бесцельно по комнате, я сел на табурет и начал перебирать в памяти прошедшие полгода…
***
В одиннадцать лет в моей жизни произошло одно очень важное событие — у меня появилась подружка. Её звали Лена со смешной фамилией Батькова. Папу-военного перевели в наш пригородный гарнизон, а Ленка пришла в наш класс. Она сразу заметила меня — высокого красавца-брюнета с карими глазами — ха-ха! — а я её.
Пшеничная коса до пояса, светло-серые рысьи глаза с маленькими чёрными зрачками, ехидненькая улыбка небольшого розового ротика, аккуратно вздёрнутый носик — классические черты славянской внешности, для меня самой привлекательной в целом мире. Такой внешностью была наделена природой моя мама. Правда, в отличие от Ленки, улыбка у моей мамы была замечательная — как будто свет зажёгся. Как написал один русский поэт: «Не потому, что от неё светло, а потому, что с ней не надо света…» Красиво сказано! Это про мою маму — Наталью Николаевну.
Но Ленка только с виду казалась язвой и ехидиной — такое слово есть вообще? На самом деле она была отличным другом, первой зачинщицей наших бесконечных проделок — на подростковом слэнге значится как попадалово — и… и была в меня влюблена. Да и я в неё тоже… Куда ж я денусь, родимый! Мы с ней чуть ли не с двенадцати лет целоваться начали… Но я сейчас не об этом…
Пашка её почему-то сразу невзлюбил. Правда, проявлял это по-своему. Просто игнорировал. А если я ему начинал рассказывать про какое-нибудь очередное, совместно проведённое «мероприятие» с Ленкой, грубо переводил разговор на другую тему. Ленка перед ним тоже старалась не светить, так что встречался я с ними по очереди, к обоюдному неудовольствию обеих сторон по причине краткости встреч. Но поделить себя пополам я, разумеется, не мог.
И только в летние месяцы мы оставались с Пашкой вдвоём — уезжали в деревню к своим бабулям или были в городе, если мои не брали путёвки на море. А Ленка отправлялась на всё лето куда-то под Краснодар к родной сестре отца. Сказать, что я скучал по Ленке — нет, не скучал. С Пашкой — этим балаболом, сумасбродом и «малахольным» — мне скучно никогда не было. Малахольным Пашку называла его бабуля. Она русская украинка, то есть родилась в Украине, а на украинском языке малахольный — ну, типа сумасшедший.
Про Ленку я вспоминал, только когда мы оба, отдохнувшие и загоревшие, возвращались в наш небольшой подмосковный городок со славным названием Ключ перед началом учебного года. Вот тогда мы с жаром начинали навёрстывать упущенное. Пашку в эти дни-недели я почти не видел. Не то чтобы не хотел. Он каким-то волшебным образом исчезал из поля моего зрения, не отвечал даже на звонки.
А с Ленкой мы остаток лета практически не разлучались. Либо сидели у меня дома, либо уезжали подальше от цивилизации на моём скутере, взяв с собой на целый день питьё и продукты.
Когда я лениво лежал на нашем любимом месте на безлюдном бережку, а она вставала, слегка потягиваясь, как кошка, делала несколько шажков к озеру, обеими руками приподнимала свои тяжёлые бело-атласные волосы, неторопливо скручивала их жгутом, закрепляла заколкой, затем, не глядя, скидывала халатик… В моей груди зажигалась лампочка, обдавая жаром изнутри и покрывая всё тело испариной снаружи. В паху начинало набухать и тяжелеть, а из головы разлетались все мысли, кроме одной — прям немедленно подбежать, схватить на руки и… и всё! На этом моя фантазия заканчивалась.
Почему? Да потому что эта провокаторша поворачивала голову в мою сторону и с ехидным прищуром окидывала меня своим всё знающим и всё понимающим взглядом. А от её обличающей улыбки я готов был зарыться в песок по самую макушку. Я лежал красный, как мак, а ей хоть бы хны! Потом заходила в воду по щиколотку, неспешно нагибалась, а у меня начинало гулко звенеть в ушах… хрен знает… в висках, глаза слезились от напряжения… А она ополаскивалась пару раз и походкой «от бедра» возвращалась назад. Вот же зараза! Конечно, мы потом целовались, целовались до упоения, до звёзд и сверкающих шариков в голове, до помутнения рассудка, но… и только. Ленка бдительно держала оборону своих бастионов, пресекая любые несанкционированные действия со стороны неприятеля, то бишь меня.
Но в то время мы действительно были совсем мелкие — в тринадцать, в четырнадцать лет… и даже в пятнадцать.
Начало этого года для меня стало самым счастливым и одновременно самым несчастным периодом в моей жизни. Тогда я думал, что хуже уже ничего быть не может, но, как оказалось, ошибался…
Я места себе не нахожу от беспокойства. Почему никто ничего мне не говорит? Я же исполняю все, что от меня требуют. Я послушен и прилежен.
После нескольких дней мытарств появляется Анастази.
В последний раз я видел ее, когда она нашла меня на скамье, в галерее. С тех пор я видел ее только мельком, издалека, когда спускался в парк.
Она меня избегает? Или я ей больше неинтересен?
Я собственность герцогини, и придворной даме запрещено ко мне приближаться. Но она вопреки господской воле позаботилась о моей дочери. Так сказала герцогиня.
Анастази нашла мою дочь, спрятала через пару дней после трагедии у жены привратника, а затем перевезла к бабке. Почему? Неужели она так предана хозяйке и заранее все просчитала? Спешила оказать услугу? Какая предусмотрительность!
Госпожа только пожелала, а ее верная служанка уже подносит ей желаемое на золотом блюде. Меня подносит, мою свободу, мою душу.
И все же я жду ее. Она единственная, кто помнит меня живым.
Нас связывает кровь. Ее кровь. Ее мятые, окровавленные нижние юбки. Ее боль и крик. Теперь мы будто сообщники. Я такой же, как и она. Пусть враг, пусть непрошеный свидетель, но все же равный по крови.
Она неожиданно появляется на пороге. Я бросаюсь ей навстречу. Кулаки сжаты, челюсти сводит. Она отводит взгляд, упрямо склоняет голову. Лоб у нее выпуклый, высокий, волосы стянуты в большой темный узел. Уши открыты, и в них две серебряные слезы. Она, подобно хозяйке, в черном, но без шитья. Только белый воротник облегает плечи. Между нами остается пара шагов, мы останавливаемся и в упор смотрим друг на друга. У нее глаза блестящие, как две огромные черные бусины. Она не моргает и не отводит взгляд. Я готов произнести заготовленные слова, но только приоткрываю рот. Воздух прорывается впустую. Его слишком много, я захлебываюсь. Но она понимает.
– Она здорова, – говорит Анастази без всяких предисловий. Все, что я пытался сказать, она прочла в моем вздохе. – Завтра я привезу ее.
У меня ноги становятся ватными. Я вновь делаю судорожную попытку что-то сказать, и меня с той же неумолимой последовательностью постигает участь рыбы. В груди жесткая, бутылочная пробка. Я столько хочу спросить, столько узнать.
Мой язык – будто окровавленная подушечка для иголок, где каждый вопрос торчит острием наружу. Главное… Что же главное? Девочка прежде была отвергнута своей бабкой. Как ее приняли теперь? Анастази вновь меня опережает.
– Я сказала этой святоше, твоей теще, что сверну ей шею, если с девочкой что-то случится.
Я закрываю глаза и чувствую, что земля из-под ног уходит. Это отхлынула волной тревога. Даже не сознавал, в каком изнуряющем, тягучем страхе живу. Я слишком хорошо помню безгубый, сухой рот мадам Аджани и слышу ее голос: «У нас нет дочери…»
Маленькая девочка – улика грехопадения.
Анастази касается моей руки. Вновь угадывает мысли.
– Старуха не посмеет ослушаться. А ее муж слишком жаден. К тому же я обещала время от времени навещать их.
– Они не любят ее…
Я произнес это медленно, скорее резюмируя услышанное, чем обращаясь к придворной даме.
– Да, не любят. Насколько я поняла, ты не принадлежишь к числу их любимых родственников. Ты соблазнил их дочь и увел ее из дома. Девушка нарушила родительскую волю. Опозорила семью. Добрые христиане, само собой, вознегодовали. Так чего же ты от них хочешь? Восторга при известии о смерти их дочери или радости от того, что в их в доме появится незаконнорожденный ребенок?
– Мария родилась в браке. Отец Мартин обвенчал нас.
– Да, родилась в браке, но зачата в грехе, до того, как вы получили благословение священника. Да и обвенчаны вы были без согласия родителей. Выходит, незаконнорожденная. Какая уж тут любовь?! С их стороны это величайший подвиг – принять девочку в своем доме. Пришлось долго уламывать. А как по-другому? Сдать ее в приют? Для меня это было бы гораздо проще, чем вести переговоры с таким семейством, как это. В конце концов, иметь крышу над головой, теплую постель и родственников, которые о тебе заботятся, не так уж и мало. А любовь…
Анастази водит в воздухе рукой, как бы очерчивая что-то эфемерное, несущественное.
– А как же сердце? Ее маленькое сердце, которое так нуждается в любви? Кто позаботится о ее сердце?
Анастази презрительно фыркает.
– Сердце и забота о нем – в наше время непозволительная роскошь. Даже королевским детям она недоступна. Что уж говорить о таком создании, как твоя дочь. О сердце не вспоминают, если по щекам хлещет холодный ветер, а живот сводит от голода. Забудь о сердце. И забудь о Боге.
– Но если мне попытаться вернуть мою дочь…
Анастази опять презрительно фыркает. Но я продолжаю.
– Что мне нужно сделать для того, чтобы я мог сам заботиться
о ней? Я понимаю, что подчиняться. Понимаю, что выполнять все ее капризы. Но что еще?
Анастази смотрит на меня со странным, болезненным участием. Она долго молчит, как бы прикидывая, смогу ли я уразуметь то, что она собирается мне сказать, или старания ее канут втуне.
– Играй по ее правилам, – тихо говорит она. – Пусть герцогиня верит, что победила. Пусть получает тому доказательства. Пусть думает, что ты разбит, что ты сломлен. Притворись. И не вздумай смотреть ей в глаза, как сейчас смотришь мне. Она этого не любит. Дай ей то, чего она хочет. Ей, собственно, и нужно-то не так уж много. Это только кажется, что она готова проглотить целый мир, но это не так. На самом деле целый мир ей не нужен. Ей нужна только жизнь, твоя жизнь, но она должна верить, что эта жизнь принадлежит ей. – Анастази еще понижает голос. – Ей нравится ощущать себя богом.
Я отшатываюсь.
– Как это? Это же богохульство!
– А вот так! Она – бог. И все вокруг зависит от ее доброй воли и
ее доброго расположения. Сыграй с ней в эту игру и ты добьешься всего, чего пожелаешь. Только играть надо правильно. Фальшь она сразу почует.
– И тогда она вернет мою дочь?
Анастази делает неопределенный жест.
– Возможно. Из гордыни. Или из самолюбия. Дабы явить великодушие божества. Но это только в том случае, если ты не дашь ей усомниться в ее божественности.
– Но как?
– Не знаю, – Анастази пожимает плечами. – Я не настолько хорошо владею этим искусством, чтобы давать советы. Пусть верит в то, что решает она, а не ты. И еще. Скрывай свои чувства. Ты слишком открыт. Слишком доступен. Учись притворяться. Здесь без этого нельзя, не выжить.
– Звучит так, как будто заключение это на всю жизнь. Не продлится же это долго!
Анастази смотрит на меня с насмешливым состраданием. – Desine sperare qui hic intras.
Арлис закрывает глаза, и внутри себя слышит лес.
Он поет ей листвой, не скрывая своих чудес.
Он впустил ее в Дом, по снегу провел ее,
Она слышит в нем как волчья душа поет.
Ее лес это жизнь и смерть, никаких границ —
В нем нет правил, людей, нет окраин и нет столиц.
Подставляй ладони, бери, коли Лес дает.
Арлис волчьей невестой шепотом ночь зовет.
* * *
Терна тоже закроет глаза и услышит зов
Где-то там, глубоко, движется в ней драконья кровь.
Черным золотом вьется прядь у ее виска —
Пока мир ищет зло, она к нему, кажется, больше всех близка.
Только вот не бывает на свете вражды без на то причин —
В этой сказке добро сменило сотни своих личин.
И чем ближе к правде, тем пуще кровь закипает в ней,
Говорят, что сильнее всего свет, что родился среди теней?
* * *
Гексагон закрывает глаза — перед ними лишь кровь и муть,
Но Вселенная-мать не позволит сегодня умереть и уснуть —
«Тебе кажется, что создана лишь для боли и зла,
Ты не меряй себя людским — ведь ты не из их числа».
Гексагон — ноосфера, сшитая из мясных кусков.
В ней течет млечный путь, разбавлена космосом кровь —
И в далекой, вечной, чужой войне
Ее руки в крови моими будут казаться мне.
* * *
Закрывают глаза они — глаза открываю я,
Слышу запах трав, хоть снегами укрыта моя земля.
Ведь они и другие — рождены в этой тишине.
Их сны снятся мне в моем собственном сером сне.
Написано 6 июля, 2018 года.
— Всё правильно, — сказал я. — Это удивительная приспособляемость, но вполне оправданная на этой планете. Живые существа принимают здесь такую форму, которая им наиболее удобна. Им не страшны ни ветры, ни дожди, ни солнце. Наверно, если наступает зима, они тоже что-нибудь придумывают.
— Это можно проверить, — сказала Алиса, — Положим рыбу в холодильник.
(Кир Булычёв «Путешествие Алисы»)
Страх не меняется. Он прячется под детской кроватью, и ты, зажмурившись и накрывшись одеялом, прислушиваешься к шороху неведомого. Он преследует в ночном парке, когда ты возвращаешься со свидания, а ночные бабочки отбрасывают быстрые тени вокруг единственного мигающего фонаря в конце аллеи. Твое человеческое «я» победит — и ты не побежишь.
Страх, живущий во мраке, теперь скрывается в сумрачных коридорах «Грифона», просовывает щупальца под дверь и растворяется в темноте каюты. Дышит в унисон с вечной ночью, от которой защищает полуметровая броня обшивки. Неслышно скребётся острыми когтями с той стороны. Его можно почувствовать, если прислониться к холодной стене, выключить свет и слиться с окружающим корабль пространством.
Я не чувствую одиночества — меня же много, целых пятеро.
— Крот! Сашка! Ты здесь?! Зачем связь отключил?!
Свет больно бьет по глазам, и я зажмуриваюсь.
— У капитана шиза! Бегом! Быстрее! Останови его! Мы все сдохнем!
Руки дрожат. Лицо бледное. Дыхание прерывистое. Пульс под сто пятьдесят. Да, Николя, пойми, что такое настоящий страх. Прислушайся, как меняется всё внутри, как сердце пропускает удары, а низ живота сдавливает лапой с коготками.
— Когда? — спрашиваю я.
Мы пробираемся по коридору. Страха больше нет. Им нужен «я» номер два, Психолог, а он не боится. Для животных инстинктов просто не осталось места. «Мы», которые тоже «я» с номера второго по пятый, искусственные матрицы, не умеем бояться. Знает, что такое страх, только тот, первый, настоящий.
Но он пустышка. Он не умеет ничего. Он спрятался в глубине сознания, уступив место Психологу.
— Только что! В шлюзе закрылся! Сейчас откроет! Он заблокировал центральное управление! Что же делать?!
В предшлюзовом зале одинокий светильник разгоняет темноту. Вжимаюсь в холодные двери. Где-то там, с той стороны, рука капитана лежит на красной кнопке, а за внешней дверью бьётся в ночи страх.
— Макс! — кричу я в переговорное устройство. — Ты что делаешь?! Что, надоела ответственность?! Хочешь оставить нас одних подыхать?
— Не паникуй, Крот, — слышу в ответ спокойный голос. — Ты меня не остановишь, но спасибо, что пришёл. Мне хочется поговорить с тобой, каким знал тебя с детства. Последнее желание, а? — скорее всего, улыбается он.
И тут я понимаю, что моего друга не спасти. Можно даже не пытаться. В твердости ему не отказать.
— Хорошо, Макс.
Прощай, Психолог. Я отключаю матрицу с искусственным сознанием и становлюсь самим собой — Александром Кротко, полным нулём в обычной жизни, но универсалом четвёртой категории в первой космической экспедиции.
— Я здесь.
Старательно изучаю бегущую по двери трещинку, чтобы не замечать навалившейся темноты. Краем сознания ощущаю оставшихся членов экипажа. Они держатся молчаливой толпой во мраке. Ждут. Я не оглянусь, не посмотрю, так как боюсь увидеть среди них тех, кто ушёл.
Три года во тьме. Из двадцати человек осталось меньше половины. Максим сейчас нажмет кнопку и уйдёт вслед за другими, сократив число обречённых до восьми человек. Если он без скафандра, то космос накроет его сухой прохладой, из крови начнут выделяться растворённые газы, через десять секунд Максим Охрипов потеряет сознание, а через минуту умрёт, продолжив лететь рядом с «Грифоном», напоминая распростёртую лягушку.
Если только он останется человеком.
А потом вслед за ним последуем и мы — кто раньше, кто позже. Ждать уже недолго — энергии осталось слишком мало.
— Мы обречены, Сашка, — говорит Макс.
— Я знаю.
— Нет, ты не понял. Не сейчас обречены. Не мы. Всё человечество. Мы не разобрались в себе. Не выбрали правильной дороги. Куда мы идём, Крот?
— К звёздам, — отвечаю я.
— Нет. Мы идем в никуда. Человек остался тем же, что и тысячи лет назад. Вся придуманная эволюция — ложь. Её нет! Мы начали сами изменять себя, называя это прогрессивным развитием. Имплантаты, киборги, искусственные сознания. Сколько их у тебя, универсал, — четыре?
— Да. Ты же знаешь, что по-другому для такого, как я, путь в космос был бы закрыт.
— Мы больше не живём! Мы функции. Я — капитан. Ты — сразу несколько масок. Мы только играем свои роли. Общество поглощает индивидуальности и никогда не эволюционирует во что-то другое, ведь развитие может быть только у отдельных личностей. Но мы привыкли к гигантскому одноклеточному, состоящему из миллионов людей. Оно сожрало нас с потрохами. А теперь мы сходим с ума в пустоте. Хотим измениться, как должна меняться сама жизнь, но не можем.
— Да, Макс, мы сходим с ума.
…Трещина имеет пять ответвлений. Она пробегает маленькой молнией, напоминая, что когда-то давным-давно, целых три года назад, я видел грозу и голубое небо.
— Та катастрофа, Саша, может, она не была случайной? Это шанс взглянуть на себя по-другому? Что в твоей душе, кроме страха? Прощай!
Я не был готов, что Макс сделает это так внезапно. Над дверями тревожно вспыхивает красный индикатор. В шлюз за толстой дверью с хрипением врывается космос.
Тогда я прижимаюсь лбом к проклятой двери и закрываю глаза. Земля. Голубое небо. Зелёная трава на лугу. Мы с Максом, гуляющие под руки с девушками, после выпускного в космическом. Как звали девушек? Не помню. Настоящий «я» имеет плохую память. Он живой, а не искусственная маска, которая не забывает ничего.
Психолог, сволочь, оценивает людей, как подопытных кроликов. Вояка изображает самоуверенного рыцаря без страха и упрека. Хирург безучастно прооперирует любого, даже себя (шрам после аппендицита до сих пор иногда ноет). А Инженер по ворм-двигателю — самый незаменимый человек на «Грифоне».
Кто-то теребит за плечо. Оборачиваюсь. Николя шевелит губами, и его слова постепенно доходят до моего сознания.
— Шлюз разблокирован. Можно открывать.
Настоящий «я» ждет, пока разойдётся в стороны мембрана двери, и пробирается вперед. В воздухе плавают красные брызги. На полу, возле выхода, белая слизь Я дотягиваюсь и поднимаю прилипший к ней изогнутый коготь. У меня уже есть подобный. Когда-то коготь из моей коллекции был частью Михи Волковского, и это всё, что осталось от его изменённого сгоревшего тела.
Миху застрелил «я», который номер три.
Вояка, не ведающий сомнений.
***
Он быстро полз по коридору. Изогнутые когти на концах длинных щупалец цеплялись за скобы на стенах и подтягивали бесформенное тело, покрытое складками бурой кожи. Николя летел впереди, хватаясь руками и колотя ногами по воздуху. Потом, при осмотре, я обнаружил у счастливчика-Николя два сломанных пальца.
Счастливчика — потому что успел убежать. Вернее, я подоспел раньше, чем Николя всосала расширяющаяся пасть, полная мелких зубов.
— Миха! — орал Николя. — Миха! Это Миха! Крот!
Мгновенно переключившись на матрицу Вояки, я выхватил излучатель, определяя уязвимые точки монстра. После того, как на борту «Грифона» началось черт знает что, я постоянно ношу с собой боевое оружие — шокер тут не поможет. Электрический импульс воспламенил пиротехнический патрон. Высвободившаяся энергия в виде пучка поляризованных фотонов разрезала щупальце, уже готовое схватить Николя. Второй выстрел — в пасть. Третий и четвёртый — по глазам, прячущимся в толстых складках.
Коридор наполнился фиолетовыми кляксами.
— Миха! — верещал Николя. — Ми-Ха! Ми!..
Чудовище пятилось. Лазерные вспышки кромсали его тело. Двадцать выстрелов — двадцать пустых патронов. В туннеле воняло палёной плотью.
Какой это по счету мутант? Чужой. Не человек.
Почему?
«Щелк!» — привычным для Вояки движением я сменил обойму в излучателе.
***
Сижу в своей норе. Под потолком тускло горит светильник. В руке — два когтя. Изогнутые и опасные, будучи на сильных щупальцах, они легко могут вспороть живот человека.
Что заставляет нас меняться? Космос? Неизвестное излучение? Вирус? Страх?
Мы десятки раз проверяли всё до мелочей. Атмосфера на корабле чиста. Обшивка защищает от звёздного ветра. Гиперпространство? Что мы знаем о короткой бесконечности, куда ныряет наш «Грифон», ведомый ворм-двигателем?
Миха — раз, Толик Скряга — два, Роберт — три, капитан — четыре.
Эти четверо изменились. Остальные — вполне возможно, но свидетелей их исчезновения не было. Я спокоен только за Ольгена и Диму Роса — они погибли на проклятом Проционе.
Но эти четверо…
Я, Толик и Роберт тогда висели за бортом, проверяя датчики. Вдруг Роберт, глядя прямо на меня, схватился за шлем. Красавчик Роберт. Везунчик Роберт. Рубаха-парень и неунывающий жизнелюб, который на Земле не знал отбоя от девчонок. Он снял шлем, и ночь ворвалась в его скафандр. А в ответ выползли щупальца. Несколько долгих мгновений я наблюдал, как изменившийся Роберт разрывает когтями плотную гермоткань орущего Скряги, после чего переключился на матрицу Вояки, перерубил страховочный трос и оттолкнул чудовище от Толика. Вид медленно уплывающего мутанта навсегда врезался в память всех моих матриц. Переключайся, не переключайся — не поможет. Буду помнить.
Скряга, что (который?) лечился от декомпрессии, протянул недолго. Через трое корабельных суток новое чудовище выбралось из медотсека, пролезло в шлюз и открыло внешнюю дверь. Как капитан, чье превращение никто не видел. Только найденный коготь сообщает о многом. Но не дает ответа на вопрос: «Почему?»
«Итак, — говорит Психолог, — вернемся к нашим баранам. Какие есть версии?»
«Новых — никаких, — отвечает Хирург. — Я настаиваю на своей первоначальной теории — заражение неизвестным вирусом. Что могло просочиться сквозь системы биозащиты на том же Проционе, например?»
«И потому мы не имеем права возвращаться на Землю», — ворчит Вояка.
С недавних пор я все чаще и чаще разговариваю сам с собой, мгновенно переключая матрицы.
Готовый блок информации нельзя заложить напрямую в мозг, он затрагивает твоё «я». Ты его не воспримешь, отторгнешь как чужеродный орган. Запись возможна лишь в виде дополнительных искусственных сознаний. Узаконенная шизофрения, с тем отличием, что личности у тебя в голове знают друг о друге.
«Хочу домой, — говорит настоящий «я».
«Все хотят, — ворчит Вояка. — Но если я убедюсь, то есть, убежусь, что мы представляем угрозу для Земли, то…»
«Взорвешь д-двигатель, да? — интересуется Инженер. — Ни-ч-че-го у тебя не п-получится. Я т-там главный».
Инженера однажды зацепило потоком виртуальных фотонов, и с тех пор он заикается. На других матрицах это не сказывается — наверное, что-то психическое.
«Уж найду способ», — хмурится Вояка.
«Как будто есть шанс вернуться», — говорю я.
«Что ещё предположим, кроме неизвестного вируса?» — возвращается к теме разговора Психолог.
Хирург пожимает плечами и замолкает.
Я подхожу к ячейке с вещами и открываю дверцу. Затем достаю коробочку, в которой лежит высушенный жук со Второй Проциона, пойманный среди зелёных кустов буйного леса. Форма надкрыльев жука полностью повторяет, вплоть до коричневых жилочек, рисунок вытянутых листьев. Посади такого на ветку — не увидишь. Когда я проходил мимо, то невезучий жук имел неосторожность шевельнуться.
На концах лапок насекомого — маленькие изогнутые цепкие коготки.
«Что заставляет меняться живые существа на любой населённой планете? — спрашивает Психолог. — Как в процессе жизни могла появиться такая точная копия листа? Выживают наиболее приспособленные особи, которые с каждым поколением всё больше похожи на листья? Но невозможно столь точно скопировать, не понимая, что делаешь. Это словно слепой художник, наугад макающий кисти в разные краски, в результате получит прекрасную картину».
«Мимикрия», — говорит Вояка.
«А что такое мимикрия? — улыбается Психолог. — Некая волшебная фея, которая поколение за поколением меняет существа в нужную ей сторону? Так не бывает. Где-то внутри жизни должен быть заложен механизм приспособления. Он требует, чтобы организм подстраивался под окружающие условия».
«А ч-чем тогда т-твой воображаемый м-механизм отличается от в-волшебной феи? К-крибле-крабле-бумс — и в-всё изменилось? Он что — сидит и в нас тоже? Г-где? Геном ч-человека полностью изучен».
«Чёрт его знает где, — машет рукой Психолог. — Может, тут, — стучит он пальцем по лбу. — Спрятан в бегающих по нейронам импульсах? Люди про него ничего не знают, но подсознательно пытаются скопировать окружающее, приспособиться к среде обитания. Еще в начале двадцатого века Петр Успенский высказывал идею такого приспособления. Когда страны покрылись фабричными трубами, человек оделся в чёрные строгие костюмы и нахлобучил высокие цилиндры. Вот тебе и мимикрия».
«Ты хочешь сказать, что жизнь может мгновенно принимать другие формы? Абсурд! — включается в разговор Хирург. — Тогда можно подумать, что при резком изменении условий существования динозавры не вымерли, а превратились в млекопитающих. Моя версия с вирусом более жизнеспособна».
«Может быть, может быть. Кто знает, что происходит с живыми клетками при панспермии, когда они попадают из космоса на планеты? Какие формы они принимают? И кто скажет, что может случиться с человеком, ныне вернувшимся в глубокий космос? Что такое разум вообще — может, случайная побочная линия мимикрии? Экзопланеты кишат жизнью, но разум мы нигде не нашли».
«Ты думаешь, что вот это, — крутит в руке когти Хирург, — наиболее приспособленная форма к жизни там?» — кивает он в сторону стены.
«Может быть, — вновь повторяет Психолог. — Ты видел, как новорожденные черепашки на морском берегу бегут к воде? Гибнут тысячами, но упрямо лезут в море. А вот эти, — трогает он острие когтя, — стремятся в космос».
«Считаешь, что эти твари могут перемещаться в космическом пространстве?»
«Бред», — подытоживает Вояка.
Мы надолго замолкаем.
Молчаливо думает Психолог. Хмурясь, размышляет Хирург. Недовольно сопит Вояка. Инженер давно переключился на мысли о правильности использования виртуальных фотонов в качестве экзотической материи для заполнения гипертуннелей. Молчу и я, прислушиваясь к страху за стеной корабля и к страху в глубине себя. Они, искусственные матрицы, его не слышат и не чувствуют. О нём знаю лишь я. Коготки шестого зарождающегося сознания настойчиво скребутся и требуют выпустить на волю.
А ночь снаружи бьётся в унисон с чужими мыслями.
***
— Крот! Оглох, что ли?
Крик возвращает к действительности. Чужак внутри сознания опять прячется, так и не вырвавшись на свободу.
— Что, Николя? — отвечаю я.
— Мы тут посоветовались… Оказывается, по инструкции в случае смерти капитана и главного помощника принять командование должен универсал наивысшей категории. У тебя четвёртая, да? — Николя смотрит преданно и с надеждой. — Надо же что-то делать.
Распрямляюсь и выплываю в коридор. Николя пробирается позади. В каюте одиноко летает мёртвый инопланетный жук.
— Понимаешь, — переходит на заговорщицкий шепот Николя. — Они ведь не знают, что делать. Никто ничего не знает. Правда. И капитан — он же тоже дурак. Прости, я помню, что он был твоим другом. Но он нас к гибели направил. Я теперь только тебе верю. Я не хочу умирать. Крот! Саша! Спаси нас!
— Николя, — говорю я, — мы с тобой очень похожи. Я тоже не хочу умирать.
Катастрофа произошла две недели назад, когда «Грифон» летел по гипертуннелю с Проциона на Ригель. Оставалась одна система и — домой. К голубому небу и девушкам, чьи имена и лица стерлись из памяти.
Официально мы назвали это складкой в туннеле. Корабль смяло об искривленные границы пространства и вышвырнуло в обычный космос на расстоянии одного светового года от Ригеля. «Грифон» выстоял, но произошла утечка энергии. На остатках топлива капитан направил корабль к Ригелю. Пока мы подлетим к звезде на достаточное расстояние, чтобы зарядить накопители для гиперпрыжка, пройдут годы, и энергии не хватит на системы жизнеобеспечения. Спасти нас может только чудо.
Николя хочет видеть волшебника во мне.
«К-кто-то из нас умеет вытаскивать к-кролика из шляпы? — интересуется Инженер. — Саша, у т-тебя нет в запасе матрицы чародея?»
«Ничего у него нет — вместо меня отвечает Хирург. — Наш трус прячется и скулит от страха».
«Но-но! Отставить! — возмущается Вояка. — Что за бунт на корабле?! Мы все в одном теле. Приказываю замолчать!»
«По какому праву приказываешь?» — хмыкает Хирург.
— Крот, что с тобой? — теребит за плечо Николя, мешая разговору. Я раздражённо отмахиваюсь.
«Перестаньте ссориться, — выплывает из глубин мозга Психолог. — Давайте лучше проанализируем ситуацию от обратного. Лететь вперед — медленное самоубийство. Инженер, как думаешь, можно ли вернуться назад на Процион? Сколько держится открытым гипертуннель?»
«Он уже з-захлопнулся за нашими спинами. Мы смогли бы т-только открыть новый, если бы хватило эн-нергии».
«Отчего могла возникнуть аномальная складка в гипертуннеле?»
«Ч-чёрт его знает. На испытаниях т-такого не случалось. Могла повредить большая масса — звезда, например».
«Или планета?»
«Если т-только она величиной с Юпитер. И т-то, вряд ли. Мы пройдём не-незамеченными».
«А если мы столкнёмся с другим искривленным пространством?»
«Т-тогда, да, конечно, вышвырнет на-на…»
— Крот! Сашка, очнись!
«А что могло искривить пространство аналогично нашему ворм-двигателю? — вмешивается в разговор Хирург. — Что это, если не природная аномалия?»
Мы молчим. Шестой в глубине сознания начинает шевелиться. Хочет что-то сообщить?
«Таких совпадений не бывает», — говорит Хирург.
«Но проверить мы должны. Идем!» — командует Психолог.
Не понял, с каких это пор он главенствует? Но я молчу, бросив все силы на подавление Шестого. Николя обеспокоено смотрит мне вслед.
***
— Все показатели датчиков на экран, — говорю я, заняв место в рубке управления. — Интересует момент после катастрофы.
По экрану бегут цифры и графики.
— Николя!
— Да.
— Ты у нас навигатор. Расшифруй, что это за вспышка.
Николя изо всех сил старается быть полезным.
— Гипертуннель захлопнулся. Выброс энергии. Так, системы координат… Расстояние до Ригеля…
— А вот это что?
— Скорее всего, одиночный астероид, — через некоторое время отвечает Николя. — Судя по массе.
— Точно на месте аномалии?
— Ну… Да. Нас вынесло в двух тысячах километров от него. Больше ничего не могу сообщить.
«Ты говоришь, что совпадений не бывает?» — обращается Психолог к Хирургу.
— Когда ты прокладывал маршрут гипертуннеля, ничего необычного не было? — спрашиваю я.
В глубине мозга больно скребут острые коготки. Николя смотрит мне в глаза и почему-то бледнеет.
— Капитан…
— Что «капитан»?
— Он… Макс… Внес небольшие поправки, — опускает взгляд Николя. — Совсем незначительные. Я забыл об этом.
Шестой рвется на волю, царапая сознание. Я вжимаюсь в кресло, насколько это возможно в невесомости. Лицо заливает пот.
— Капитан, что прикажешь делать? — спрашивает Николя.
***
На торможение и разворот понадобилась неделя. Чтобы набрать скорость и долететь до места катастрофы — еще две. Энергии остался один процент. Если мои предположения неверны, то это будет наш последний полет.
Я сплю урывками, не покидая рубку. Вояка не расстаётся с излучателем, опасаясь бунта. Моя теория слишком безумна, чтобы рассказать о ней экипажу. Николя решил, что мы нашли способ восстановить гипертуннель в месте разрыва. Кажется, именно в этом он убеждает остальных, но в рубку я, на всякий случай, не пускаю никого, даже Николя.
Вот так и летим.
Вояка сжимает излучатель. Психолог замкнулся, изредка перебрасываясь фразами с Хирургом. Инженер в который раз проверяет записи датчиков. Я сдерживаю Шестого, о котором никто не знает. Шестой прет напролом.
«Есть т-точный сигнал!»
Неужели долетели?
— Николай Буров, зайди в рубку, — говорю я по системе громкой связи.
Через минуту в дверях появляется Николя.
— Смотри, — киваю я на экран, где бегут данные.
Объект сместился на три сотни километров от расчётной траектории, но мы его нашли.
— Так, — говорит Николя, — содержание железа пятьдесят процентов, марганец — пять процентов, никель… Ого! Что это?!
— Приближаемся. Визуальный контакт! — сообщает почему-то переставший заикаться Инженер.
На экране вспыхивает бесконечная ночь, наполненная далёкими звездами. Чёрная громадина висит в нескольких километрах от «Грифона».
— Это не астероид! — выдыхает Николя.
Шестой отчаянно пытается вырваться наружу. Меня кружит. Цепляюсь пальцами за стену и вижу перед собой скрюченные когти.
Нет! Назад! Еще не время! Я должен спасти экипаж. Я капитан! И я не сдамся просто так. Шестой вновь забивается в глубины сознания.
— Идем на стыковку, — хриплю я. — Где, чёрт возьми, у него шлюз?
***
От чужого корабля разит страхом и вечностью. Огромным мёртвым китом он дрейфует в космосе, осыпанный звёздной пылью и метеоритными осколками. Он давно заброшен и неуправляем. Он не отвечает на контакт — ни радио, ни визуальный, ни-ка-кой! Но где-то там, внутри, есть чужая жизнь и запасы спасительной энергии, которые чувствует бьющийся внутри меня Шестой.
— Капитан! Как же инструкция? Нас же готовили к возможному контакту, — суетится Николя.
Оборачиваюсь и хочу разорвать его скафандр, вспороть живот когтями, но вместо этого опускаю руку на плечо.
— К чёрту инструкцию, Николя. Мы же с тобой хотим жить, правда?
Николя кивает.
— Там — энергия. Мы возьмем ровно столько, чтобы хватило вернуться домой. Ты же мечтаешь увидеть небо?
— Но…
— Оставайтесь на корабле. Я пойду один. Так надо. Это приказ. Если что — ты за главного. Улетайте отсюда к чёртовой матери, как только сможете.
Пробираюсь по стыковочному коридору. Экипаж, все семь человек, остались за дверью по ту сторону шлюза. Впереди, за наполненным ночью проходом бьётся поджидающий страх.
Искусственные матрицы молчат. Они знают, что не дойдут. Потому что каждый метр дается с трудом. Потому что Шестой, чувствуя свободу и близость неведомого, вырывается на волю. Я не могу его удержать. Падают поставленные барьеры.
Первым погибает Инженер. Его разрывают невидимые когти, и вскрик болью проносится по мозгу. Вторым умирает Хирург. Он пытается перед смертью что-то сказать, но не успевает. Потом кричит Психолог, захлебываясь собственным искусственным сознанием.
Но я иду вперед.
Я Александр Кротко, универсал четвертой категории. Это память, руки и ноги, которые надо передвигать, пролетая в невесомости. Я тащу катушку, раскручивая и оставляя за собой длинный толстый хвост энергокабеля. Я помню себя и то, что должен сделать.
Последним затихает Вояка. Он сражался изо всех сил и продержался дольше остальных. Спасибо, Вояка, ты был храброй матрицей.
Внутри сопит ослабленный Шестой, тот, который со щупальцами и острыми когтями. Он — это тоже я? Я стал им, и он стал мною? У Шестого не осталось сил, чтобы сожрать мое сознание?
Я человек. Я сохранил свой разум. Подавись, тварь! Выкуси! Ты всего лишь моя новая матрица. Роль, которую я доиграю до конца.
Оставив позади ошметки скафандра, я ползу вперёд, хватаясь за стенки туннеля. Дальше, в темноте, страх обретает форму. Он со щупальцами и красными глазами в складках кожи, словно множество моих зеркальных отображений. Он — это Максим и Роберт, Толик Скряга и другие существа с далеких планет. Чувствую, что они здесь. Но бывшие друзья меня не вспомнят. Они больше не люди. Они те, кто глотнули вакуума, и глубокий космос изменил их тела. Но там, впереди, запасы энергии. Я вдыхаю её запах. И я дойду. Пусть только кто-то попробует меня остановить!
Я поднимаю передние щупальца с изогнутыми когтями и ухмыляюсь страху оскаленным тремя рядами острых зубов ртом.
****************
Владимир Венгловский
Родился 13 декабря 1973 года в городе Житомире (Украина), где и проживает по сей день.
Женат. Воспитывает дочку. Работает ведущим инженером-программистом.
Литературную деятельность начал в 2010 г. Пишет на русском и украинском языках в жанре научной фантастики, фэнтези, сказки и криптоистории. Рассказы публиковались в журналах «Полдень. XXI век», «Днiпро», «Уральский следопыт», «Химия и жизнь», «Мантикора», «Меридиан», «УФО», «РБЖ Азимут», сборниках издательств «ЭКСМО», «Шико» и др.
Неоднократный призер многих литературных конкурсов и фестивалей. Постоянный участник украинского литературного проекта «Зоряна Фортеця».
В 2011 году по итогам конкурса рассказов на тему «Легенды гор», проведенного фестивалем фантастики «Карпатская мантикора» рассказ «Квіти богині Макошi» («Цветы богини Макоши») был удостоен главного приза «Большая Железная мантикора».
Мне повезло с хозяином. Дело 6. Дело о киберлазаре. Часть 2
Показания доктора Михайловой занимали не одну страницу. Действительно, ими можно было зачитаться.
Майкл Бартон сел удобнее, вчитываясь сначала в досье, а потом и в строки признания, затем перевел взгляд на сидящую перед ним молодую женщину.
— Итак. Руслана Николаевна Михайлова, 29 лет, выпускница медицинского университета Новой Земли. Иммунолог, работаете на Малой Ягодке последние пять лет. Родители: Николай Михайлов, полковник МЧС, и Симона Райбек, архитектор.. Номер паспортной карточки такой-то, ранее не привлекалась, — прочитал он вслух, — все верно?
— Да. А вы кто?
— Майкл Бартон. Инспектор компании “DEX-Company”.
— Почему “DEX-Company” этим занимается? – насторожилась Руслана. – За киборгов модели шесть и выше отвечает ОЗК!
— Потому, что была произведена нелегальная операция киборгу шестой модели. Уголовные дела, в которых фигурируют киборги, независимо от номера модели, курируем мы. Для защиты прав как киборга, если он разумный, так и прав собственности владельца, если он просто киборг.
— Я думала, этим занимается ОЗК, — упорствовала Руслана, сложив руки на груди,..
— С ними тоже, конечно, побеседуете, как только они доберутся. Им лететь куда дольше. Я прочитал ваше признание, но прошу рассказать мне еще раз, что случилось. Начните с того, почему вы не обратились в ОЗК или “DEX-Company” с самого начала? Ведь вы знали, что по крайней мере ОЗК занимается ими? Зачем были эти похищения, контрабандный вывоз криомодуля на Джек Пот и потом тайное возвращение в больницу?
Руслана вздохнула.
— Что с нашим Тошкой? Ему нужна медицинская помощь. Он еще очень слаб и мозговая деятельность…
— Тошка? Кто додумался назвать так боевого киборга? – хмыкнул Бартон и добавил: — раз все еще жив, вполне возможно, что восстановится полностью. Итак? Я жду.
***
Полгода назад Руслана по какому-то делу заглянула на склад при лаборатории. Была очередная запарка, действовал оранжевый уровень опасности из-за вспышки неизвестного заболевания в соседнем секторе. Поэтому сотрудники исследовательно-лечебного центра инфекционной космической эпидемиологической службы не дергали лаборантов и, если срочно нужно, спускались в хранилище сами.
Она достала нужные упаковки, подошла к терминалу, выполняя процедуру регистрации лекарственных средств, взятых сотрудником. Но что-то зависло. Пока сканер жужжал, справляясь с полной коробкой ампул и блистеров, и просил подождать, Руслана прошла вдоль рядов, чисто из любопытства бросив взгляд в дальний угол, где хранились криомодули, загнанные на стеллажи по четыре в высоту.
Ее внимание привлек оранжевый огонек на панели на третьей полке. Доктор Михайлова нахмурилась. Странно. Криомодули стояли здесь в отключенном состоянии, то есть огонек должен быть тускло-синим. Оранжевый означал, что модуль занят.
Ловко ухватившись за стойку стеллажа, она забралась выше, провела ладонью по запылившейся смотровой панели и… едва не свалилась на пол, увидев, что внутри находится тело.
Как такое может быть?! На складе?!
Доктор метнулась к терминалу, вызвала данные по инвентарному месту. Прочитала, обескуражено обернулась к стеллажу. Это киборг? Но почему и что это за киборг?
Сканер довольно пискнул, сообщая, что доктор Михайлова может выйти из хранилища.
Она подхватила пакет, дав себе слово выяснить, что за странный объект такой хранится на складе в активированной криокамере.
***
Она занялась этим вечером, правда, пришлось продираться сквозь несколько слоев защиты, раз десять введя пароли, подтверждая, что она в самом деле сотрудник этого учреждения, иммунолог и имеет право интересоваться исследованиями по особо опасным вакцинам.
Из файлов, до которых она все-таки докопалась, выяснилось следующее. Почти два года назад в частной лаборатории был создан вирус, предназначенный для уничтожения киберматерии. В результате несчастного случая вирус попал в систему вентиляции, произошло заражение не только станции на астероиде, но и экипажа малого транспортника, который обнаружил станцию и вошел внутрь без соблюдения мер предосторожности.
Бригада экстренной помощи центра не могла добраться до терпящего бедствие транспортника раньше, чем через четверо суток, а в запасе у людей было лишь трое.
Спасло всех присутствие на борту киборга с уникальными модификациями. Его организм справился с заразой, и к моменту прилета бригады космолетчики были вне опасности.
Руслана просмотрела данные по самой вакцине. Протоколы исследований, анализы космолетчиков и киборга, но никак не могла понять, почему же киборг остался в Центре и почему в криокамере только половина его тела. Никакие исследования по вакцинам не могли разорвать его надвое. Как потом его использовать? Она с трудом представляла, для чего сохранили тело, да еще в таком жутком виде. Если как источник первичных антител, то опять же, почему в таком виде? Почему не иссечены лимфатические узлы и не помещены в специальную среду, как это обычно делалось? Зачем тело, точнее, его половина? И следов иссечения нет.
Следующий мучивший ее вопрос — как, собственно, он еще жив? И самое главное, насколько? Она ошибочно сочла, что киборг в криокамере и киборг с транспортника — это один и тот же DEX. Удивленная и, что скрывать, досадующая на людей, которые бросили тут спасшего их киборга на препарирование, Руслана отправилась обсудить это с коллегами.
Зная, что в специфическом многонациональном центре следует быть сдержанной в формулировках своих претензий, Руслана начала просто с вопроса — кто что знает о событиях двухлетней давности.
Ей повезло.
— Ты про DEX-вакцину? Этому делу не давали огласки. Там был срыв «шестерки», куча трупов, незаконные эксперименты. Жуткое дело.
Коллеги, любившие сплетни, сгрудились ближе. Доктор, оглянувшись на дверь, чуть понизил голос и пересказал то, что не попало в протоколы проверки вакцины. О десятках погибших на станции, о драке за криомодули, о неудачно заглянувших на станцию дальнобойщиках.
— Так. Стоп. Получается, сорвался не киборг с транспортника?
— Нет. Тот, который на станции был. Но они одинаковые, из одной партии, кажется даже. – Доктор пустился в лирическое отступления: — Вот когда на близнецов смотришь, ничего особенного не чувствуешь, но когда киборги одинаковые, это жутковато.
— То есть киборг с нулевой группой крови цел? – вернула Руслана разговор к интересующей ее теме. И теперь запоздало сообразила что означали в документах индексы 1 и 2 рядом со словами «DEX». Первый и второй киборги!
— Ну да. Улетел с экипажем. Странный парень такой, ни с кем не хотел общаться, разве что за хозяев не прятался.
— А… тот? В криокамере?
— Про криокамеры это отдельная история. Привезли десять штук. Одна отключилась, там спасать было нечего, восьмерых разморозили и потом судили. А в последней был киборг. Тот, который сорвался, и тот, который выжил. Первый, чей организм выработал антитела.
— А почему его не утилизировали? – спросил кто-то из коллег. — Вакцина есть, источник здоров, зачем эти останки?
Рассказчик пожал плечами.
— Знаете, мне кажется, про него просто забыли. Приблизительно в то же время у нас сменилось руководство, в запарке могли забыть про это дело. Работы по вакцине закончены, данные разосланы, установлен гриф «секретно» и «для служебного пользования». Подмахнули и забыли.
Руслана потерла висок указательным пальцем.
— Интересно, а тот был тоже разумным?
— Кто? DEX с транспортника? Не знаю. Говорили, что да. Но он был такой тихий, никак не был похож на сорванного. Помню, еще целая канитель была с анализами и как тесты проводить на нем. В результате все делали через симулятор.
— А тот, что в криокамере, разумный?
— Раз он сорвался там, на станции, то теоретически да. Был разумный.
— Он ведь живой. Все еще, -— заметила Руслана.
— В смысле?
— Камера работает. Уровень жизнедеятельности на минимуме, но он пока формально живой.
— Остаточные импульсы просто, — отмахнулся коллега.
Тем не менее мысли о безымянном DEX’е не давали Руслане покоя.
Она пыталась представить жизнь, которую ведет DEX, летающий с дальнобойщиками. Она иногда была склонна к романтизации профессий спасателей, космолетчиков и контактеров. Даже с учетом реалий, он живет полноценной жизнью. Работает, чем-то занят, общается с командой и, возможно, друзьями.
Лекарство от искусственной чумы получено из крови другого киборга, но ведь это лекарство есть и в крови парня в криокамере. И он, тот, кто, по большому счету, спас всех киборгов, уничтожив результаты работы станции, забыт всеми на складе. Никто о нем не помнит и не знает, он ни жив, ни мертв. Ни хозяева, ни ОЗК, ни “DEX-Company”. Он забыт всеми. Это несправедливо!!
Руслана прошлась по комнате, сосредоточившись на пришедшей в голову мысли.
«Пока графики на экране не превратились в линии, пациент считается живым, — прозвучали в ее памяти слова одного из преподавателей. — И потом еще пять минут. Боритесь за каждого». Можно все исправить. Можно спасти этого парня. И она это сделает.
Приняв решение, молодая женщина принялась за работу, составляя план медицинских мероприятий.
Однако, ее порыв понимания не встретил. Дорого, слишком мало шансов на успех, потом от комиссий не отбиться будет. А тело утилизируют после первой же инвентаризации.
***
Бартон кивнул.
— То есть вы решили восстановить справедливость.
— Да.
— Повторяю вопрос. Почему, раз вам отказали, вы не обратились в ОЗК?
— Потому что запрещено было разглашать любые сведения относительно этого дела, — с досадой ответила Руслана. — Какой еще был выход?
— В принципе, согласен. И? Как же вы додумались до Джек Пота?
— Восстановить Антона можно было двумя способами. Найти тело той же модификации или вырастить по отдельным органам.
— Хм…
— Но тут возникли свои сложности, — продолжала рассказывать Руслана. — В свободной продаже «шестерок» практически нет. А если есть, то все под контролем ОЗК – вдруг разумный. Я два месяца искала тело, подумывала даже о том, чтобы купить у какого-то кибервора на заказ. Но… поняла, что я куплю его, чтобы потом убить.
— Разумные киборги – это меньше половины процента. На несколько тысяч обычных — один, если повезет.
— А вдруг мне этот один из тысячи и попался бы? Сначала я готова была втрое заплатить, но не смогла найти тело и вовремя опомнилась.
— Ладно. В ОЗК вы не пошли. А в “DEX-Company” почему не обратились?
Руслана насупилась.
— А где у меня документы на киборга? Они не требовались бы, будь он разумный, но как по верхней половине туловища это доказать?
— ОЗК это не остановило бы, — заметил Бартон, но Руслана была тверда в своих убеждениях.
— Они его бросили тут!
— Вряд ли они догадывались, что он жив. Согласитесь, это трудно было предугадать. Рассказывайте дальше.
Молодая женщина не стала спорить, понимая, что в этом вопросе судила явно предвзято и даже, на первый взгляд, совершенно нелогично. Сейчас она сама не могла бы объяснить, почему не обратилась пусть не к киберзащитникам или киберпроизводителям, а хотя бы в любой другой центр. Тогда вроде бы запрет на разглашение информации казался непреодолимым препятствием. Но не для нее самой.
***
Расстроенная неудачей, она заехала к брату в гости — поделиться.
Никита был с ней согласен и предложил подумать о выращивании органов по одному. Снова план, расчеты и понимание, что вдвоем такую операцию не провести. Если бы Антон (они как-то быстро решили, что ему подошло бы это имя), был подключен к аппаратам, то еще какой-то шанс был, но его потребуется выводить из гибернации и, чтобы спасти, пришивать хотя бы всю брюшину. А единовременно это сделать невозможно.
Никита сделал им по коктейлю, и они надолго замолчали.
— Никит, а как вообще лечат киборгов?
— Ну… как людей. Но, честно говоря, не представляю, как в потерянную конечность импланты напихать. Но как-то можно, в DEX Company как-то чинили. Дорого это стоило, дешевле иногда нового купить, но…
Брат и сестра переглянулись и одновременно произнесли имя.
— Юрас!
***
Руслана Михайлова мало что могла рассказать о том, как они связывались со своим другом, этим занимался Никита. Поэтому молодую женщину вернули в изолятор, — правда, в соседнюю комнату, чтобы не было возможности общаться, — а в допросную привели ее брата.
— Никита Николаевич Михайлов. 29 лет, трансплантолог, ранее привлекался двадцать семь раз, но по административным статьям, — Бартон положил планшет на стол, — будем знакомы. Майкл Бартон, инспектор “DEX-Company”.
Брат и сестра были двойняшками. Будучи довольно похожи внешне, они различались и вкусами, и темпераментами. Если Руслана была правильной девочкой, то брат отрывался за обоих. Хроника его подвигов была обширна. От превышения скорости до проникновения на территорию частной собственности.
— Я ни слова не скажу без адвоката, — отрезал он.
— Странно это слышать. Ваша сестра показания уже дала.
— Так она, а не я. А она девушка наивная, надеялась, что все понимают, что она поступила правильно, встретить человеческое понимание со стороны полиции и закона. Но все здесь цепляются за его букву, плевать им на чужую жизнь.
Бартон спокойно сообщил, что при желании даже единственные показания можно использовать.
— Но она может всегда отказаться от показаний. Сообразив, что может навредить и нам, и ее любимому Антошке.
Бартон прищурился.
— Юноша, ваша бравада — это прекрасно, но в курсе ли вы, что именно ваши действия выдали вас с головой? Именно через вас полиция обнаружила вашу преступную шайку.
Никита чуть нахмурился.
— О чем это вы?
— Например, о посадке вне зоны космопорта. Мистер Мор, не просветите нашего молодого борца за права киборгов о ходе расследования? Чтобы это не было рассказом с чужих слов.
Томас кивнул.
— Итак. Три недели назад вы и ваша сестра одновременно и внезапно написали заявление на отпуск, мотивируя семейными делами. Ваше руководство подписало и забыло, однако руководитель вашей сестры оказался человеком гиперзаботливым. И, несмотря на возраст и профессию, впечатлительным. Посмотрев буквально за несколько дней до этого репортаж о шантаже, он подумал, что внезапный отъезд доктора выглядит как-то подозрительно. Никому не сказала, куда едет, с кем. И он обратился в полицию.
Никита закрыл глаза, провел пальцами по переносице.
— Как же, шантаж. Этот мужик влюблен в сестру, а он ей не нужен от слова совсем. Но это не мешает ему ревновать ее ко всем и совать нос во все ее дела.
— Вам виднее. Полиция начала обычную процедуру, надеясь, что молодая женщина вернется с курорта через две-три недели. Но тут выяснилось, что в Центре пропала криокамера с останками киборга. И за поиски взялись уже всерьез. Потребовалось несколько часов, чтобы проследить ваш путь до места незарегистрированной посадки транспортника. Опросили свидетелей, сняли записи с камер наблюдения, нашли флайер, который вы взяли напрокат на чужое имя. Разослали ориентировку на корабль , к которому вы в конце концов добрались и стали ждать, на какой гасилке вы вынырнете.
***
На самом деле все было немного не так.
Полиция в самом деле проследила путь арендованного флайера, но он довез Руслану и Никиту до соседнего города, а там они на что-то пересели и были таковы. Это сейчас, после показаний Русланы, они знали, что Михайловы пересели на флайер с приземлившегося вне космопорта транспортника. А три недели назад полиция терялась в догадках, куда они все делись.
Официально планету не покидали, номера вне зоны доступа. Это возможно было только в случае, если брат и сестра находятся в космосе или просто телефоны выключили. Но опять же, зачем? Они оба вели активную жизнь в социальных сетях и на профессиональных форумах, а тут исчезли.
Полиция запросила список их звонков. Проверили каждый номер, позвонили больше чем трем сотням их знакомых, родных и друзей, но никто не знал, где они. Особенно полицию интересовал номер, на который Никита звонил буквально за полчаса до прилета арендованного флайера. Звонки на него были и раньше, но кто это — никто из родных не знал. Им показывали номер, они копались в своих контактах, но абонент так и остался неопознанным.
Сложив все эти результаты, полиция предположила, что планету Михайловы все-таки покинули. И поиски вышли за ее пределы.
Рабочей была признании гипотеза о том, что молодые врачи связались с кем-то по ту сторону закона, чтобы воплотить в жизнь план по восстановления украденного киборга. С планом, который доктор Михайлова представила руководству, полиция уже ознакомилась. Характеристику на молодую женщину получила. И поняла, что та принадлежит к категории борцов за справедливость.
Но область поиска не сузилась, а наоборот, расширилась.
Куда они могли отправиться? Частная лаборатория? Инопланетная клиника? Это десятки, если не сотни мест. На всякий случай отправили запросы на таможни, вдруг Михайловы приедут на планету официально. Пытались отследить пару кораблей, которые, по расчетам космических диспетчеров, могли совершить быструю посадку на планету и взять пассажиров, при этом не засветиться на мониторах спутников. Но опять же, ни опознавательных знаков, ни имени капитана. Кого искать? Где? Пока просили сообщать обо всех кораблях, прибывших с Малой Ягодки. Если корабль будет гаситься на планете, данные о нем попадут в базу станции. Опять же большое НО. Если это не автоматическая станция гашения, где данные не хранятся или требуется регистрация только капитана, чтобы гарантировать оплату за гашение. А Михайловы летели пассажирами.
В общем, три недели интенсивных поисков, землю и космос рыли носом и полиция и поднятые по тревоге отец и дядя пропавших. Генерал Райбек так вообще был готов снарядить на поиски флот! Хорошо, что до него дошли новости о пропаже племянников только к концу третей недели. А то мог и снарядить.
Всего этого Томас, разумеется, не сказал.
И Никита тоже не знал подробностей. Но он поверил, что то, что они считали безупречным планом, провалилось.
— Рассказывайте.
— Вы сами все знаете, — буркнул он.
— Никита, не усугубляйте свое положение. Юрас Томсон арестован, смысла скрывать нет.
— Мне нужен адвокат, — тем не менее повторил Никита, имевший приличный опыт общения с полицией. Пусть только по административным нарушениям, но он хорошо знал, как можно выдать себя неосторожным словом.
Второй раунд прошел по всем правилам классического футбола: то есть без рук. Правда, под душем и довольно нервно (третий, если начистоту, тоже был именно там, но к тому времени Айвен уже слегка успокоился, решив, что доктор, конечно же, умница и профессионал, но вряд ли такой уж большой специалист по дрессировке отборных форратьеровских тараканов).
Бай, кусая губы и задыхаясь, все время твердил о том, что Айвен тут ни при чем. Совсем. Просто живот — его чувствительная зона, нечто вроде проклятой мужской точки «П», стоит его там потрогать — и все, пиздец котенку, Бай теряет над собой контроль и готов отдаться любому. «Потому что я шлюха. Айвен, слышишь?! Просто гребаная шлюха с гребаной кнопкой…» Он повторял это снова и снова. Со все нарастающим отчаяньем и, кажется, сам уже почти верил тому, что говорил.
Айвен не спорил. Ухмылялся, кивал, поддакивал — да-да, конечно-конечно, верю-верю. Один раз даже подумал: а не закатить ли глаза? Но решил, что это будет перебор, и без того выглядит достаточно фальшиво, чтобы даже в полной истерике эту фальшь не заметить оказалось бы невозможно. Бай мог врать что угодно и прятаться, прижимаясь, но Айвен отлично помнил синяки у него на животе — отчетливые такие и недвусмысленные следы пальцев. И теперь Бай мог врать что угодно и сколько угодно, но Айвен отлично знал: ему далеко не все равно, кто нажимает на его чертову кнопку.
Вторая кнопка оказалась у Бая во рту. Айвен сам ее обнаружил опытным путем, когда ему надоело слушать глупости и он захотел то ли сам отвлечься, то ли Бая отвлечь, и полез делать это — может, и не слишком ловко, но самым естественным на тот момент образом. Получилось не просто отвлечь и отвлечься, но и закрутить третий раунд. Бай затих. Перестал врать, сжиматься и стараться отодвинуться, просто дышал и молчал, словно растворяясь под горячими струями и руками. Глаза он больше не закрывал, смотрел на Айвена не отрываясь с каким-то странным выражением, словно со стороны.
Еще одна кнопка обнаружилась у него на шее. И на ключице тоже. И на ушах. И вообще создавалось впечатление, что он весь состоит из этих самых гребаных кнопок. Может, поэтому он и молчал, пока Айвен его вытирал, крепил на место плечевой фиксатор и помогал натянуть пижаму. А может быть, просто вымотался, или же Айвен опять неловко задел где не надо.
Бай молчал. Только смотрел тем самым странноватым взглядом, словно ждал чего-то, и это что-то ему уже заранее не нравилось. И оставалось только порадоваться, что Айвен заранее озаботился перестелить диван, именно диван, достаточно узкий в неразложенном виде, чтобы с первого взгляда было понятно: на нем нет места двоим.
Если Бай опасался, что его, такого отогретого, чистенького и умытого, теперь будут иметь еще и на диванчике, — он может успокоиться. Ничего не было. И не будет. Чисто дружеская услуга, не больше, было бы о чем вспоминать. Айвен сейчас уложит его на чистенькое, укутает одеялом, подоткнет как положено, пожелает спокойной ночи — и все. А, ну да, еще укольчик сделает. Но давить не станет. И утопает к себе в кроватку.
Айвен ведь не тупой и все отлично понимает: ничего не было. Действительно не было. Это не Бай его хотел, это наркотики, Бай и сам от них мучился. И повышенная чувствительность тоже от них, Бай и сам это поймет, когда оклемается. И перестанет смущаться и переживать. Все нормально.
Правда, Бай может начать загоняться в том смысле, что поимели и бросили одного после того, что в душе было. Да только вот загоняться так он может начать лишь в том случае, если там действительно что-то было — что-то, имеющее значение. Что-то вроде секса. А это не так. Во всяком случае — не для Бая. И, значит, Айвен не будет давить, потому и не разложил диван. Доктор предупреждал, что не надо, а значит, секса не будет.
Из двух зол следует выбрать то, которое точно не приведет к панической атаке.
***
Ошибочка вышла…
Айвен сидел на краю дивана, а ощущал себя так, словно у него под задницей не диванная подушка, а подушечка для иголок, ну или, скажем, гнездо ежей. Тянул время, нес какую-то чушь про Теж и малышек, а сам лихорадочно думал над тем, что же ему теперь делать.
Он ошибся. И, похоже, серьезно ошибся: Бай вовсе не горел желанием, чтобы его оставили тут одного. Настолько, что готов был поддерживать любой разговор, настолько, что сам заводит эти разговоры — о чем угодно, даже об айвеновской жене, хотя обычно о ней старался не заговаривать. Лишь бы не оставаться один на один с мыслями, страхами, болью.
Он, конечно же, ни о чем не попросит. Это же Бай, он привык никому не доверять и ни о чем никогда не просить. Более того — нельзя дать понять, что догадался, иначе он психанет и сделает назло, себе же хуже, из принципа. Это же Бай…
И что же теперь прикажете делать?
Диван довольно узкий; даже если разложить, на нем придется лежать чуть ли не вплотную друг к дружке, не далее чем на расстоянии вытянутой руки (рукой подать, ага!), а это чревато. Лучше бы не рисковать. Но и тащить Бая в спальню тоже не выход. Да, кровать там роскошная, на ней хоть впятером можно развалиться, хоть вдоль, хоть поперек, хоть вообще по диагонали, и ни разу за ночь не встретиться. Но там как раз-таки все будет напоминать о сексе, что совсем лишнее в свете сказанного доктором. И вообще, если на то пошло, это чужая для Бая территория, даже не нейтральная. Совсем не нейтральная, если уж начистоту, вряд ли он сможет там расслабиться.
Значит, все же диван.
Ладно. Бай вроде подуспокоился, да и химия та, наверное, подвыветрилась, может, и обойдется. А если и нет… Тоже ладно. Секса не будет. И точка! А дружеская услуга… Ее Айвен всегда готов оказать, ему несложно. Одной меньше, одной больше.
Главное — помнить, что все это исключительно по дружбе!
— Бай, не злись, ладно, но я рядом лягу. Я очень устал, ты меня просто не дозовешься, если вдруг что. Не надейся, приставать не стану. Спокойной ночи.
Вот так. И теперь можешь ругаться, сколько тебе хочется. А Айвен сделает вид, что вовсе не слышит в твоем голосе облегчения.
***
Проснулся Айвен как от толчка, вскинул голову над подушкой и не сразу понял, что его разбудило. Дождь стучал по стеклу по-прежнему, шуршал, убаюкивал. Вряд ли Айвена разбудил дождь. Ночник он выключил, когда ложился, но глаза привыкли, да и света из окна как раз хватало, чтобы не заметить ничего необычного — ну, если, конечно, не считать необычным спящего рядом Форратьера. Хм… Спящего? Ну вроде да, дыхание поверхностное, но в меру спокойное, без нарочитости, лежит не шелохнувшись, спина ровная, неподвижная…
Спина?
Айвен хмуро уставился на прикрытое одеялом нечто, что покоилось на соседней подушке, — и это нечто явно не было головой. Бай по-прежнему лежал на правом боку, поврежденным плечом вверх, но теперь он лежал спиной к Айвену и носом в спинку дивана, с ногами на подушке. Вот же зараза! И чего ему не лежалось? Или плечо разболелось, пока Айвен дрых, а он будить постеснялся?
Айвену стало стыдно. Он протянул было руку, собираясь осторожно потеребить Бая на предмет выяснения, не надо ли ему чего — например, анальгетика, — но тут же опустил ее обратно. Не за ногу же хватать! И не за задницу тем более. Лучше просто спросить, тихо, шепотом, позволяя самому решать, стоит ли откликаться или же лучше и дальше спящего изображать.
— Бай, ты спишь?
После короткой паузы Бай вздохнул и слегка шевельнулся. Ответил, хотя и не очень охотно:
— Нет.
— Больно?
— Нет! — сквозь зубы, на выдохе.
И в этом коротком втором «Нет!» было столько злого смущения, что Айвен сразу все понял. Не обошлось. И нечего тут вздыхать, тебе никто не обещал, что быть настоящим другом будет легко.
Одеяло тут лишнее, только мешается. Осторожно рукой под него, стараясь не задеть ни фиксатор, ни заклеенный бок, вперед и дальше, под задравшуюся пижамную куртку, на живот. Там уже можно прижать пальцы и посильнее, погладить, надавить…
Бай отреагировал мгновенно, словно давно ждал именно этого, — выгнулся со стоном, задышал быстро и рвано, взбрыкнул ногами, путаясь в одеяле, и почти перевернулся на живот, навалился всем весом на айвеновскую руку, пытаясь придавить ее к дивану. Пришлось сесть и второй рукой опереться о спинку, чтобы не наваливаться самому на его поврежденное плечо. Бай явно хотел побыстрее, поскуливал на выдохах совсем уж непристойно и возбуждающе до чертиков (Айвена аж в пот бросило), тыкался напряженным членом ему в ладонь сквозь тонкую пижамную ткань.
Перегибаться через дергающееся тело, пытаться подлезть под него рукой с противоположной от себя стороны, но при этом его же и не задеть ничем более — дело сложное. Но Айвен старался. Дотянулся, накрыл ладонью пах, придавил, сжал, лаская, — и был вознагражден тем, что стиснувший бедра и крутанувшийся Бай попытался намотать его на себя и чуть не выдрал уже айвеновскую руку из плечевого сустава.
— Я так не могу, Бай… Ну правда! Можешь лечь на спину? Так удобнее будет…
Чуть помедлив, Бай откинулся на спину. Запрокинул голову, отвернувшись к спинке дивана так, что Айвену был виден только край скулы и ухо. Похоже, лицо он старательно прятал. Удачно. Значит, и сам ничего не увидит лишнего, того, что вовсе не нужно ему видеть. Например, того, что у Айвена у самого железный стояк, и остается надеяться только на темноту и то, что Бай предпочел рассматривать обивку дивана, а не…
Дышал Бай тяжело, но Айвен не был уверен — от возбуждения или от боли, а потому предпочел быть как можно более осторожным. Никакого давления, никакого насилия, никаких ласк, аккуратно и деловито. Это не секс, просто дружеская услуга по оказанию необходимой помощи. Можно сказать, почти медицинская процедура, меры по облегчению состояния пациента. И все.
Осторожно пристроиться между раздвинутых бедер, осторожно помассировать напряженный живот со стороны здорового бока, чувствуя, как покрывается мурашками кожа под пальцами (это не ласка, не ласка, просто массаж!), осторожно поддеть резинку пижамных штанов… Бай сначала рефлекторно дернулся и потянулся правой рукой, словно желая остановить, но тут же обмяк, втянул воздух сквозь стиснутые зубы и снова отвернулся, да еще и вскинутым локтем лицо закрыл, окончательно отгораживаясь.
Айвен чуть ерзнул, стараясь выбрать более удобную позу, и потянул пижамные штаны Бая вниз, выпуская на волю его возбужденный член. Бай резко вздохнул, но больше не отреагировал никак. Айвен и сам с трудом удержался от ответного вздоха, то ли восхищенного, то ли завистливого — и даже не потому, что собственные и вроде бы мягкие штаны казались сейчас невыносимо узкими и жесткими и доставляли массу болезненных ощущений. Просто член Бая был на редкость красив.
Ровный, аккуратный, обвитый тонкими венками — они смотрелись на нем дополнительным изящным украшением, этакой ажурной драгоценной оправой, но не холодной и металлической, а живой и горячей, и от этого еще более прекрасной. Головка, чуть вздрагивающая и упругая, напоминала то ли ранетку, то ли крупную сливу с тонкой глянцевой кожицей, распираемой сладким соком. Баевский член был сродни своему хозяину, так же бесстыдно и восхитительно прекрасен, смущенно нагл и безупречно великолепен, им можно было любоваться бесконечно, Айвен даже забыл о собственном возбуждении, настолько его заворожило это зрелище.
Бай засопел и дернул бедрами, великолепный член его осуждающе качнул совершенной головкой. И Айвен сам не понял, как это все произошло, но…
Поначалу он не планировал ничего такого, просто дружеская помощь, просто медицинская процедура, как доктор велел. Ладно, ладно, сам Айвен тоже при совершении этой процедуры намеревался получить довольно существенное удовольствие, но ведь это не главная цель, и вообще не секс, доктор сказал, что никакого секса, вот и не будем. Просто помочь, просто рукой, чисто по дружбе. Делая нейтральную морду.
Но делать морду оказалось не для кого — Бай предпочел разглядывать обивку дивана. И даже локтем отгородился, чтобы совсем уж. И это придало Айвену смелости, толкнув на мелкое хулиганство, тем более что баевский член был так прекрасен, что так и хотелось наклониться и тронуть его губами.
Ощутить, каково это, когда такое великолепие, глянцевое, упругое, нежное — не под пальцами, а под губами. И языком. Бай не смотрит, он не увидит и не узнает. И никто не узнает. Никогда.
Искушение было слишком велико, чтобы ему можно было не поддаться. И все получилось.
Ну почти…
Кто же мог предположить, что от простого легкого прикосновения полуоткрытых в хитрой предвкушающей улыбке айвеновских губ Бая шарахнет, словно от удара электрическим током?! Что с коротким полустоном-полувскриком Бай буквально выгнется дугой, резко вскинув бедра вверх — а Айвен не успеет отшатнуться? А потом — рефлекторно, конечно же, исключительно от оторопи и неожиданности! — сомкнет губы и несколько раз сглотнет, всасывая еще глубже то, что оказалось у него во рту… ну так, чисто случайно… и практически целиком.
Бай ахнул. Он уже не отворачивался, смотрел на Айвена в упор широко открытыми глазами, и взгляд у него был такой, что Айвен еще раз сглотнул, уже вполне сознательно, видя, как от малейшего движения его языка по телу Бая прокатываются волны дрожи.
Бай сжался, попытался отстраниться, выдернуться, — и Айвен снова качнулся вслед, лишь плотнее смыкая губы. Вполне уже сознательно качнулся, не имея ни малейшего желания прерывать так успешно — пусть и совершенно случайно! — начатое.
***
Позже, когда они уже засыпали, — вымотанные, счастливые, растерзанные и довольные, уже ничего не соображающие, но не желающие оторваться друг от друга даже на миг, — Айвен подумал, что с диваном это он правильно решил. Кровать слишком мягкая, на ней бы так не получилось.
А главное — никакого секса.
Потому что, конечно же, это был вовсе не секс. Это было что-то намного большее, да и какая разница, в сущности, что это было, если у Бая такие глаза — безумные, жадные, сияющие, перепуганные, счастливые, неверящие и доверчивые одновременно, глаза, ради которых можно пойти на что угодно.
А доктор… доктор пусть идет лесом!
— Собеседование!
— Разговор!
— Семечки!
— Семена такие…
— Печка!
— Э… не знаю… это ж не номер шесть?
— Нет, это обогреватель. Примитивный. Запомнишь?
— Ага, давай дальше.
— Гребенка!
-…
— Соберись, Люк…
— Черт… расческа!
— Принято. Дикобраз?
— Животное?
— Здорово, Лис… то есть Питер.
— Сэм, вы что тут делаете? – в дверь просунулась взъерошенная голова Дина. Брат с некоторым недоумением оглядел палату, превратившуюся то ли филиал магазинчика «Все для всех», то ли в заседание клуба «кому за четырнадцать». В комнатке было тесно и нескучно: Крошка Майк приветственно помахал своей немаленькой ручищей, застенчиво блеснул глазами рыженький Люк, настороженно поглядел невысокий парнишка с тонким шрамом на виске… блеснула улыбкой ясноглазая девчушка, худая до прозрачности. Как ее братишка называл? Рысь? Хм… Скорей, котенок. Этих он знал. Черноволосый мальчишка мексиканского типа припоминался с трудом. А, это же тот самый Мигель, к которому только вчера вернулась память…
Ничего, парень, ты привыкнешь…
А тумбочка… О, миссис Хиггинс будет в ярости! Дин сдержал ехидную улыбочку. Когда утром после осторожного тихого стука в дверь всунулась мордочка будущего святого отца Анджело, а в миру Терри, и шепотом поинтересовалась, как они тут, Дин только покрутил пальцем у виска. Нет, вопрос в норме, но не в полседьмого утра! Мальчишка лукаво-виновато улыбнулся и исчез, оставив на тумбочке что-то круглое, при ближайшем рассмотрении оказавшееся немаленьким апельсином. Наверняка из теплицы монастырской притащил — Терри трудился там по часу в день для воспитания терпения.
Дин лег и попытался снова заснуть, но в палату, оглядываясь, проскользнул Тимоти… Тот же вопрос, довольно сердитый ответ, и Тим смылся, оставив видеокассету с каким-то «крутым фильмом». Дальше в комнатке материализовались еще два футболиста из команды и троица местных святых отцов. Тумбочка украсилась новой деталью для Сэмова ноута, пакетом крупных, желтых до солнца, яблочек, и четками из освященного кипариса. Когда в палату заглянул отец, Дин уже одевался, а Сэм, проснувшись, удивленно рассматривал подарочки и спрашивал, что это значит. Привыкай, братишка!
Дин покачал головой: лигисты времени даром не теряли — кучка подарков за пару часов превратилась в небольшую горку. Братец тоже не терял – зоркий глаз охотника засек пару фантиков от конфет и кожуру от апельсина. Аккуратно прикрытая, Дина ждала его доля – треть апельсинчика…
— Групповая терапия! – улыбнулся Сэм. – Я тут словарь составил… ну знаешь, слов, которые на самом деле обозначают не то, что в Прайде. Мы тренируемся, кто больше выучит и меньше ошибется, тот приз получит. Психолог почему-то в восторге.
— Какой?
— Какой психолог? Тот, который хотел тебя увидеть сегодня! Мистер Робинсон.
— Свидание не состоится, — отрезал Днн, — Какой приз?
— Торт-мороженое! – подмигнул Сэм. – Будешь? Мы договорились поделиться.
Мороженое?
Жизнь налаживается!
Стоп-стоп…
— А откуда мороженое?
Крошка Майк почему-то хохотнул и с интересом уставился на братьев.
— Миссис Хиггинс обещала сейчас привезти, — невинно улыбнулся юноша, — Сказала, чтоб я не смотрел такими щенячьими глазками, она на это все равно не купится. Но примерное поведение заслуживает поощрения, так что мы получим тортик, который не повредит здоровью, а содержит нужное количество эндорфинов для настроения. Дин, что такое эндорфины?
Дин пропустил вопрос мимо ушей, занятый дивной мыслью. Миссис Хиггинтс?
Мелкий очаровал Железную леди? Мой братец!
— Сэ-э-эм… — не находя слов, старший брат только присвистнул и одобрительно подмигнул, — Моя школа!
В общем-то Дин не собирался им мешать. После очень темпераментного разговора с Биллом Харвеллом (ну просто оччччень темпераментного) напряжение потихоньку отпустило, и он в общем-то спокойно мог слушать про загадочные «выжималки» и «бабочку». Пока очередь на задавание вопросов не дошла до Люка…
— Свеча!
— Это такая штука в автомобиле!
— Краб.
— Ой, я знаю! Это такой морской… на паука похожий.
— Правильно! Дин Винчестер!
Дин, с увлечением обсуждавший подсмотренную Майком сцену охмурения миссис Хиггинс, вздрогнул, услышав свое имя. Что-что?
— Самый лучший брат! – переглянувшись, хором пропели вредные детки. Все, кроме новичка. И рассмеялись.
Сэм порозовел….
Психолог оказался настырным до отвращения. Когда братья прилегли отдохнуть (суровая миссис Хиггинс все-таки привезла торт-мороженое, несколько пакетов какого-то особо вкусного сока и витамины. Но она же безжалостно разогнала всех из палаты, когда все было съедено и выпито… И взялась за осмотр-опрос-инструктаж, на прощание пообещав при хорошем поведении выпустить их отсюда. Пришлось изображать хорошее поведение), мистер Робинсон негромко постучался в дверь.
— Здравствуй, Дин. Помнишь меня? Поговорим?
Лицо Дина почему-то напомнило Сэму о Прайде — такой же затравленный взгляд под ослепительной улыбкой…
— Эй, док, вы ошиблись дверью!
— Ты же не хочешь показать плохой пример брату?
Дин стоял насмерть. Нет, у него не бывает кошмаров, спасибо. Нет, и никаких фобий не появилось. И приступов агрессии… У него-все-хорошо-и-все-в-порядке-спасибо-вы-зря-тратите-время. До свидания.
В конце концов, психолог поднял руку, признавая поражение.
— Что ж… похоже, я зря пришел.
— Я вам об этом уже час твержу!
— Слишком яростная защита, чтобы можно было поверить, — покачал головой мистер Робинсон, — Нет-нет, спокойней… Я не настаиваю. Придешь ко мне сам. Когда будешь готов.
Дверь закрылась.
— Мечтайте! – проворчал Дин, — Сэм, ты как?
— Неплохо, — пожал плечами юноша, размышляя над прощальной фразой психолога. «Слишком яростная защита»? Кажется, отец не зря настаивал – Дину нужно поговорить с мистером Робинсоном…
Ой… это я говорю?
С некоторым удивлением Сэм понял, что и правда больше не боится разговоров с психологом. Может быть, дело было в том коротком разговоре перед визитом к Наставнику? Тогда мистер Робинсон отложил тесты и просто поговорил с ним… Просто поговорил. Стало легче.
— Дин, слушай, а может…
— Старик, а как там мой подарок? — перебил Дин, быстро распаковывая какой-то сверток.
Сэм прищурился. Хм… знакомо. Не хочешь разговаривать, да? Ну ладно… Юноша сунул руку под подушку и достал подаренный пистолет.
— Нормально. Я накормил его серебряными пулями. А что?
— Накормил? – Дин с чего-то повеселел, — Я принес для него поводок.
И он потянул из свертка несколько скрепленных ремешков с кобурой.
— Сшита по заказу! Под любой курткой спрячешь. А ну, иди сюда. Повернись… Так… – быстрые пальцы пробежали по плечам, прошлись по спине… – Продень руки. Ага…
— Ну как?
— Здорово, – искренне ответил Сэм. Кожа прильнула к телу легко и удобно, нигде не жало и не морщило. Дин легонько приобнял его за плечи, проверяя плотность прилегания «сбруи»:
— Минутку, сейчас застегнем. Вот, смотри, как. Не давит?
— Нет.
Скрипнула дверь.
— Мальчики?
Джон Винчестер стоял на пороге и с непонятным выражением смотрел на своих сыновей.
Дин заговорил первым:
— О, пап? Как тебе?
— Хорошая работа, — после крошечной паузы ответил Винчестер-старший, — Кто делал? Калеб?
Дин еле слышно вздохнул. В комнате разом спало напряжение.
— Да. Кто еще так на глазок размеры снимет. Как влитая, проверь сам.
Что?
Я не… я не готов пока!
Ладонь Дина легонько, почти незаметно, сжала его плечо. Так в одном кино ковбой успокаивал норовистого жеребенка. «Я здесь», — говорило это пожатие. Спокойней… Хорошо?
Хорошо. Дин, я… Хорошо.
Джон сделал два шага. Неторопливых. Осторожных. Мягких. Секундная пауза. Глухо стукнувшее сердце…
И тяжелая горячая рука, которая ложится на его плечо.
— Сэм. Я… рад, что ты вернулся.
Он, кажется, хочет еще что-то сказать – и не решается. И только испытующе смотрит в лицо. В горле почему-то начинает царапать… Сэм с усилием вдыхает воздух – почему-то странно горячий.
— Сэм… Дин, послушай… Тебя зовет Джим. Что-то срочное.
— Пап, ты же не думаешь, что это НАСТОЛЬКО срочное? – зеленые глаза встретились с темными.
— Дин…
— Сэм! – дверь отлетела в сторону пинком, и рука рванулась к пистолету, прежде чем он понял, что делает. В комнату влетел Бен, сегодняшний рассыльный, — Сэм, тебя к Робинсону! Срочно! Скорей, там что-то с одним из ваших…
Три коридора и лестницу он преодолел, кажется, за пять секунд… в памяти сохранилось только мельканье ламп и плечо Дина рядом… И Джона…
Знакомая комната. Перевернутое кресло. Распростертое на кушетке тело… мечущаяся по золотистой обивке голова… черные волосы. Кондор! Мигель!
— Сэм, слава богу! – мистер Робинсон быстро поднимает голову, — Помоги…
— Что случилось? – выдыхает Дин рядом.
— Мигель и эта девочка… Анджела… Они первыми вызвались на полное снятие психокода. Экспериментальное. Сегодня. Но процедура сработала не так!
— Наставник, воспитанник Кондор рапортует – номер шесть сдал… – доносится с кушетки хриплый шепот, — Благодарю за урок…
— Черт! – незнакомый врач быстро приложил к смуглой руке шприц и сделал инъекцию, — Пульс сумасшедший…
— Сэм, он мог внушать на такое расстояние? Ваш Наставник? Это его влияние?
— Кобра… Кобра, не сообщай! – Мигель умоляющим жестом складывает руки, — Я встану! Встану… Ты же знаешь, за такое семерка светит, мне не выдержать… сейчас… да, буду… должен. Что хочешь…
— Сэм, да ответь же, это – Наставник?
— Нет.
Смуглое лицо искажается злостью:
— Пошел ты, тварь… Койот… поганый… Доноси, если хочешь! И сам не выкрутишься! Ты тоже воровал!
— Койот четыре года как покойник, — чужим голосом проговорил Сэм, — Их с Кондором одновременно наказали. За воровство еды с кухни. Порцию каши. Мигель выжил.
— Так он вспоминает прошлое? Но… почему?
Вместо ответа юноша подошел поближе.
— Мигель!
— Пить… пожалуйста… – шепнул неузнаваемый голос… — Пить… Не надо горькое… Пить… Я больше не могу. Папа, папочка…
Робинсон зачем-то начинает считать, с десяти до одного, быстро, четко, властно.
— Семь… отойди, Джон. Шесть… Пять…
Врач прижимает к искусанным губам чашку-поилку, но Мигель мотает головой и давится сухими рыданиями…
— Не хочу горькое, не хочу! Папа… мамочка… заберите… меня отсюда…
— Мигель!
— Три… два…
— Мигель, все хорошо, пей…
— Один.
Мигель замолкает так внезапно, что врач едва не роняет поилку. Вода плещет на припухшие губы, юноша машинально делает глоток… второй… и открывает глаза. Что-то изменилось в их выражении, куда-то делась всегдашняя угрюмая настороженность…
— Привет, — чуточку удивленно говорит он, оглядываясь, — А… а я где? В больнице? А где папа?
Млад начал вставать только к исходу следующего дня: на смену тошноте и головокружению пришла слабость и сонливость, и, если бы не Миша, он бы отдыхал и не думал о занятиях.
По вечерам к нему заглядывала Дана, но быстро уходила: Млад старался быть с Мишей, и она чувствовала себя лишней, отчего Млад мучился, разрываясь между ними.
Приходил декан, с заверениями о всяческой поддержке со стороны университета, но предупреждал: когда Сова Осмолов хоть немного оправится от удара, то наверняка захочет отомстить.
Навещали Млада и студенты, но Ширяй с Добробоем выставили их вон, чтоб не мешали учителю. Сами же они беззастенчиво расспрашивали Млада о том, что произошло на вече, выпытывая все новые и новые подробности. Ширяя особенно занимали люди, похожие на Градяту, и Младу пришлось об этом рассказать во всех подробностях: Ширяй как никак был его учеником, шаманом, а способностей Градяты не разглядел, не угадал.
Мише же становилось все хуже, просветы между припадками делались короче и короче; он убегал в лес и тут же возвращался, льнул к Младу – и тут же отталкивал его, мерил спальню шагами и норовил высадить окно, падал на постель, плакал и снова убегал в лес. Он не признавался, но Млад видел: ему страшно. Если бы не страх, он давно ушел бы в белый туман, просить духов о пересотворении.
Ни о каком шалаше в лесу не могло быть и речи: мальчик бы там просто замерз. Младу никогда не доводилось видеть пересотворения зимой, ему казалось, что уход от людей в лес – очень важная веха на этом пути. Ставить же в лесу теплый сруб тоже особого смысла не имело: долго и хлопотно. И в конце концов Млад принял решение уйти из дома на время пересотворения: Добробоя и Ширяя поселить в коллежских теремах, а самому пожить у Даны.
Когда его ученики проходили испытание, он места себе не находил, бродил вокруг шалашей на почтительном расстоянии, как будто мог чем-то помочь, что-то услышать, подсказать. Бродить же возле собственного дома и вовсе казалось ему несерьезным: сквозь толстые стены он не только ничего не услышит, но и не почувствует ничего.
В среду к Мише, не выдержав, приехала мать в сопровождении своей рыжей сестрицы, но Младу не пришлось долго уговаривать их оставить мальчика в покое – тот и сам хорошо справился. Если бы не тетка, визжавшая о «дьяволе, которому отдали дитятко», Млад посоветовал бы матери остаться рядом с Мишей, поддержать его: любовь к матери ему самому когда-то помогла пройти испытание. Но женщина испугалась, увидев сына, – тот встретил ее как чужую, – и обе уехали в слезах и безо всякой надежды.
Ширяй считал себя ответственным за Мишу, присматривал за ним, когда тот уходил в лес, помогал Младу во время Мишиных припадков и соблазнительно рассказывал мальчику о своих первых подъемах наверх вместе с Младом.
– Через две недели все вместе подниматься будем, вот увидишь! – Ширяй хлопал Мишу по плечу, и Млад, очень сомневавшийся в том, что Миша будет белым шаманом, верил, что так оно и случится: настолько Ширяй убежденно это говорил.
Добробой, который испытывал голод и во время пересотворения, постоянно стремился Мишу накормить чем-нибудь вкусным, но в итоге сладкие пироги и тушеное мясо съедал Ширяй.
Последний день дома оказался самым тяжелым. И Млад, и Ширяй, и Добробой следовали зову богов спокойно, и каждый из них испытывал безотчетный страх перед духами в белом тумане. Но это было не то чувство, которое мучило Мишу. У них это походило на страх перед темнотой, перед неизвестным миром, в который предстояло ступить. Миша же боялся испытания – ни белый туман, ни духи не пугали его. Внутренний зуд перешел мыслимые пределы, но страх не мерк, не исчезал, а с каждым днем становился все сильней, и Млад всерьез опасался, что Миша так и не соберется с силами выйти к духам и сказать, что он готов.
В среду вечером Дана зашла на ужин – помочь Младу собрать вещи. Добробой, увидев ее, каждый раз смущался, начинал ронять на пол горшки и опрокидывать кружки, неизменно молчал или нес несусветную чушь. Ширяй смеялся над ним и дразнил, и от его шуток Млад и сам не знал, куда девать глаза.
Дана появилась, когда все сидели за столом: Добробой надеялся запихнуть в Мишу поджаристую утиную ножку, а Млад говорил о том, что перед испытанием полезно есть мясо.
– Да не хочу я, – Миша с отвращением откусил кусочек и сморщился.
– Кто это тут не слушает Млада Мстиславича? – спросила Дана с улыбкой, перешагивая через порог.
Миша метнул взгляд в ее сторону и скрипнул зубами.
– Здравствуйте, мальчики, – она сняла шапку и опустила платок на плечи.
Добробой кинулся доставать посуду, даже не спросив, будет ли она ужинать, – Ширяй наградил его насмешливым взглядом и придвинул книгу поближе к себе.
Дана прошла к столу.
– Завтра перебираешься? – спросила она, и Млад кивнул.
Миша посмотрел сначала на Дану, а потом на Млада.
– Завтра? – спросил он еле слышно.
Млад вздохнул, подошел к нему сзади и положил руки ему на плечи: они дрожали.
– Я уйду не раньше, чем ты меня об этом попросишь… Я просто знаю, что завтра тебе этого захочется, понимаешь?
– Откуда ты знаешь, чего захочется мне́? Откуда? Я еще сам не знаю!
– Ты знаешь. Ты просто не хочешь признать, что тебе пора делать выбор.
– Да! Выбор! Да! Умереть от корчей или умереть во время испытания! Разве не этот выбор мне надо сделать?
Добробой уронил на пол половник, Ширяй оторвал глаза от книги и пристально посмотрел на Мишу. Дана замерла, так и не сев за стол.
– Нет. Я предлагаю тебе сделать не этот выбор. Я предлагаю тебе захотеть стать шаманом. Захотеть настолько, чтобы не испугаться испытания. Чтобы пройти испытание.
– А если я не хочу? Если я не хочу становиться шаманом? Я хочу просто жить!
– Этого выбора у тебя нет. Это проклятье. Или умереть, или стать шаманом. Я предлагаю тебе выбрать второе. Ты избран, тебе дано говорить с богами, а от такого предназначения не отказываются просто так.
– Я не хочу говорить с богами! Я не хочу! Не хочу!
Миша сбросил руки Млада со своих плеч и кинулся к двери, на ходу хватая шубу. Добробой глянул на учителя и не спеша направился следом – присмотреть.
Дана выдохнула и села напротив Ширяя.
– Младик, ты хочешь за неделю научить его любить жизнь? – спросила она.
Млад посмотрел на дверь, которая закрылась за Добробоем, и вернулся за стол.
– Каждый человек любит жизнь. Иначе бы мы все давно умерли.
Ширяй отодвинул книгу и сузил глаза:
– Да он просто боится! Он пересотворения боится, только и всего! Любит он жизнь или не любит – неважно!
Млад кивнул.
– А… а это на самом деле так страшно? – спросила Дана, коснувшись пальцами руки Млада.
– Ну… – Млад пожал плечами, – вообще-то… Не знаю. Наверное. Когда это позади, оно страшным уже не кажется. Я не боялся, меня с рождения к этому готовили. А Миша всего неделю назад об этом узнал.
– И ты хочешь за неделю подготовить его к тому, к чему сам готовился с рождения? – она подняла брови.
– Да ерунда это! – фыркнул Ширяй. – Я-то к этому не готовился! Меня Млад Мстиславич за месяц до пересотворения к себе взял.
– Ты старше почти на два года, – одернул его Млад, – это очень важно.
– Да? А ты сам? Тебе тринадцать лет было! Ты вообще был пацан! – не унимался Ширяй.
– Я – это я.
– Тебе было всего тринадцать? – спросила Дана. Млад никогда не говорил с ней о пересотворении.
– Я так считаю: или ты мужчина, или нет, – важно изрек Ширяй. – Если нет – о каком испытании можно говорить? Почему ты в тринадцать лет был мужчиной, а он в пятнадцать мужчиной быть не должен?
– Я же говорю, меня готовили к этому с рождения, – вздохнул Млад, – а он рос в окружении полусумасшедших женщин и жрецов. Ты бы слышал, чему они его учили!
– И ты хочешь за неделю сделать его мужчиной? – грустно улыбнулась Дана.
– Да! – вспыхнул Млад. – Да, хочу! Потому что если он не станет мужчиной, он умрет!
– И если это случится, ты будешь думать, что во всем виноват?
– Не надо! Это неправильно! Я взял его к себе не для того, чтобы оправдывать себя тем, что у меня была всего неделя! Мой отец говорил… Нет ничего хуже, чем сказать самому себе: «Я сделал все, что мог». Он творил чудеса, он поднимал на ноги безнадежных больных, потому что никогда не говорил: «Я сделал все, что мог»!
Неожиданно, вспышкой, перед глазами появилось лицо доктора Велезара: «Здоровье князя уже не в моей власти». А ведь князь был еще жив…
Миша вернулся быстро. Он вбежал в дом в расстегнутой шубе, без шапки и прямо с порога кинулся Младу в ноги – тот едва успел повернуться в его сторону.
– Прости меня! Прости! – выкрикнул мальчик и разрыдался. – Спаси меня!
Млад тяжело вздохнул: он никак не мог привыкнуть к бесконечным просьбам о прощении, его передергивало оттого, что кто-то падал перед ним на колени, поэтому взял Мишу под мышки и усадил рядом, обнимая за плечо.
– Ну? В чем ты виноват на этот раз?
– Я… я правда виноват, – всхлипнул мальчик и ткнулся лицом Младу в грудь, – я не говорил тебе. Я хотел сказать, но не говорил. А ты должен был знать.
– О чем?
– В белом тумане меня встречает Михаил-Архангел. Он говорит со мной. Он говорит совсем не то, что говоришь ты! Он сейчас… он сказал, что уведет меня к Господу, стоит только дать ему руку, и он уведет меня к нему… Никаких испытаний для этого проходить не надо. Я крещен, а значит я принадлежу ему.
Млад помертвел. Первым его желанием было немедленно, сейчас же идти в лес и разводить костер – подниматься наверх. Он на миг забыл о том, что он белый шаман и никогда не сражался с духами, это не его стезя. Он забыл о том, что умрет, если попытается подняться, – доктор Велезар прав, сердце остановится. Надо по меньшей мере еще дня три-четыре, чтобы на подъем хватило сил. А главное, что он скажет огненному духу с мечом? Что тот неправ?
– И почему ты с ним не пошел? – спросил Млад ледяным голосом.
Миша расплакался еще сильней и обхватил шею Млада руками.
– Потому что ты можешь меня спасти! Ты мне не лжешь! Ты меня любишь по-настоящему!
– А он? Он тебя любит не по-настоящему?
– Он… Он хочет, чтоб я умер…
В дом зашел Добробой и стащил с головы шапку, виновато поглядывая на Млада, словно считал, что с недостаточным рвением выполнил поручение.
Млад похлопал Мишу по спине, снял с себя его руки и вытер ему слезы рукавом.
– Хватит плакать. Я не могу тебя спасти, тебя никто не может спасти, при всем желании. Ты сам себя спасешь, слышишь? Сам.
– Правда что, Миш, – встрял Ширяй, – ну что ты как маленький. Посмотри, нас тут трое. Мы все прошли испытание, и ничего, – правда, Добробой? И ты пройдешь. Все проходят. Ты, главное, не бойся. Ты делай все, как Млад Мстиславич говорит.
«Девятка» неуверенно шла вперед, приминая снег, — как ледокол, наползающий на лед и ломающий его своим весом. И Зимин начинал жалеть, что выбрал короткую и хорошую, но пустынную дорогу: стоило двинуться в объезд, где даже зимней ночью нашлись бы попутчики. Впрочем, еще не поздно было вернуться. К тому же он подозревал, что занесенный участок скоро кончится — как только дорога выйдет из лесу в поле.
Пять километров он ехал не меньше четверти часа — и от снежной круговерти перед глазами снова забе́гали мушки. Если бы не спидометр, Зимин бы думал, что машина стоит: по бокам дороги не было сугробов — только белая гладь. По расчетам, лес должен был закончиться, и Зимин уже хотел приоткрыть окно, чтобы оглядеться по сторонам, но «девятка» вдруг забуксовала, упершись бампером в снег.
Зимин выругался и ударил по рулю кулаком, но сугробу не было дела до сигнала «девятки», он остался лежать на месте. Похоже, надо было поворачивать, но и это оказалось не так просто — машина тут же уперлась задом в снег и снова забуксовала. Зимин выругался еще раз и полез наружу.
Ноги провалились в снег гораздо выше щиколоток, и задняя дверь открылась с трудом. Интересно, как «девятке» удалось доехать до этого места? Зимин достал с заднего сиденья деревянную лопату, поежился и огляделся: за «девяткой» тянулся уверенный след, который на глазах заносило снегом. Не привыкать: расчищать снег вокруг машины Зимину приходилось каждое утро. Да и был он легким, еще не слежавшимся.
Помахав лопатой с пять минут, Зимин согрелся — и даже вспотел. Конечно, обидно было поворачивать, но, похоже, ничего больше не оставалось. Не бежать же перед «девяткой» с лопатой до тех пор, пока дорога не выйдет в поле. Впереди едва брезжил поворот — тени леса смыкались в мутной пелене. И ветер здесь выл не так, как на болоте: плакал и хохотал, словно и в самом деле был живым существом — помешанным стариком в рубище.
Зимин бодро прыгнул за руль, хлопнув дверцей, и повернул ключ зажигания. «Девятка» послушно развернулась на расчищенном участке, прошуршала боком по рыхлому сугробу и… снова уперлась бампером в снег: пока Зимин махал лопатой, дорогу замело еще сильней.
Ноги промокли: в тепле снег, набившийся в ботинки, раскис и теперь противно хлюпал. Зимин еще не понял до конца, в какое плачевное положение попал, — наверное, оттого что не очень хотел понимать. Поэтому снова вышел из машины и взялся за лопату.
Он не успел подумать о том, что до чистой дороги пять километров и что с такой скоростью он доберется до нее примерно через неделю, как вдруг лопата зацепилась за что-то под снегом — словно на асфальте могли быть крутые кочки. Зимин нагнулся, разглядывая, во что уперлась лопата, потом присел на корточки, пощупал обледеневшую дорогу рукой — и похолодел. Под снегом не было асфальта — сухая трава. Он копнул рядом — то же самое. Такого просто не могло быть! Да и не было тут никогда столь гладкой просеки, чтобы он свернул на нее вместо дороги.
Зимин поковырял снег с другой стороны от машины и обнаружил ту же примятую смерзшуюся траву. И с тоской подумал о том, что никому не сказал, куда поехал… Может быть, он просто сбился с дороги? И поэтому завяз? И нужно лишь найти под снегом асфальт, чтобы ехать дальше?
Утробный хохот ветра из лесу был ему ответом. Хоровод призраков радостно выл, улюлюкал и свистел — в четыре пальца. И вместо тухлых помидоров швырял в лицо пригоршни снега.
В поисках асфальта Зимин раскидывал лопатой снег с одержимостью ненормального. Он не замечал мороза — пот катился по лбу градом. Сонный лес хлопал в зеленые ладоши, невидимые ведьмы визжали от восторга, невидимыми метлами поднимая вокруг себя снежную пыль.
Если бы он застрял на дороге, всего-то и нужно было дождаться утра в теплой машине — ведь чистят же эти дороги когда-нибудь, а тем более после метели. А чего дожидаться здесь? Когда кончится бензин? Зимин вытер пот со лба и угрюмо посмотрел по сторонам. Да нет же, не может быть! Он просто съехал с асфальта! Надо расчистить снег по колее, оставленной «девяткой».
«Девятку» он едва нашел: чокнутые мельники, посыпа́вшие землю снегом, превратили ее в сугроб. Зимин скинул снег с крыши и капота и принялся рыть дорожку дальше — по еле заметному следу машины. Призраки в серых саванах плясали фламенко, и обглоданные тлением подолы кружились и свивались в воронки; только вместо гитары ветер дергал морозные струны, натянутые в воздухе. Да и песня их была дурной, как у обкуренных лабухов.
Скоро на спине одеревенели мышцы — с непривычки. И так ли скоро? Зимин с трудом выпрямился, снова вытер пот и оглянулся: «девятка» скрылась в темноте и метели. Неужели он ехал по траве так долго и ничего не заметил?
Хотелось пить, и он вернулся к машине — хлебнуть воды и погреться. Хоть на спине свитер и промок от пота, голые руки ломило от холода.
«Девятку» снова замело, и пришлось почистить ее еще раз. Хотя бы для того, чтобы не чувствовать себя замурованным. Зимин сел за руль и включил мотор, подставив ладони под ток теплого воздуха из печки. Хорошо, что он утром заправился…
Ветер нетерпеливо стучался в стекло, словно предлагал снова выйти наружу. Лобовое стекло заносило на глазах — Зимин включил и выключил дворники. Только не хватало посадить аккумулятор… Минут через пять отогрелись руки, и он уже хотел продолжить поиски, как вдруг заметил нехорошее покалывание в ногах: да он же просто не заметил, что они замерзли до потери чувствительности! Черт, так ведь можно и без пальцев остаться! Мало того, что ботинки узкие, они еще и мокрые!
Еще минут пять он сидел, уткнувшись лбом в руль и вцепившись в него руками — и разве что не выл: ноги, согреваясь, болели невозможно. А когда поднял голову, в лобовом стекле было так темно, словно машину погребли в земле, а не под снегом. Но дворники справились: сквозь ставший прозрачным полукруг в лицо устремился рой маленьких белых бесенят.
Потом Зимин немного посушил носки и подумал, что надо взглянуть, что там за поворотом. Может, дорога? Или поле, с которого будет видна дорога? Предположение, конечно, наивное: с чего бы в поле вьюге быть тише?
Но не сидеть же сиднем в машине!
Зимин решительно приоткрыл дверцу — она подалась с трудом, пришлось налечь на нее плечом. Да не должен, не должен снег сыпать с такой силой! Здесь что-то не так! Может быть, это сон? Зимин уже хотел ущипнуть себя за руку, но подумал, что замерзших ног во сне не бывает.
Он, слегка поколебавшись, поставил ноги в снег — после тепла это было противно.
Что-то изменилось. Веселая свистопляска призраков кончилась: они больше не водили хороводов — летели мимо, словно от неведомой опасности. И выли, выли — тонко, жалостно, щемяще. И невидимые ведьмы визжали не от восторга, а в предчувствии беды. И мчались прочь, оседлав свои невидимые метлы. Сонный лес проснулся и хлопал крыльями, как перепуганная курица, и тянулся ветвями вслед тем, кто, в отличие от него, мог летать. Ветер выворачивал суставы его сучьев — они трещали и неслись вслед невидимым ведьмам, но недолго: или падали в снег, или застревали наверху.
Зимин прикурил с трудом, повернувшись спиной к ветру, — огонек зажигалки гас даже спрятанным в ладонях. А ветер шептал в уши что-то непонятное и непристойное — и от его шепота по спине побежали мурашки. Ужас медленно полз из-за поворота, словно дымок занимавшегося пожара сквозь щель под дверью. И все вокруг и изнутри кричало: не надо туда, не надо! Зимин не нашел ни одной веской причины, чтобы остановиться.
Снежинки, как потревоженный осиный рой, с разлета впивались в щеки тонкими холодными жалами; мерзли уши и руки, но Зимин поднял шарф из-под воротника куртки и втянул руки в рукава, держа сигарету кончиками пальцев.
Нет, не ветер и не метель были надвигавшимся из-за поворота ужасом. Нечто огромное, ледяное и смертоносное шло навстречу Зимину: не иначе, сила, ведающая безвременной смертью и укорачивающая день. Мысль о безвременной смерти вдруг дохнула в лицо своим очевидным правдоподобием. Никто не знает, куда он поехал. Никто не станет его искать еще дня два или три… А если и станет — следы уже замело, к утру от них не останется даже намека. Не надо было выходить из машины… Потому что обратную дорогу к ней можно и не найти.
Он оглянулся: «девятки» не было видно. Но стоило повернуться к ветру затылком, нечто глянуло в спину: будто огонек оптического прицела остановился между лопаток. Оно катилось на него сзади, и не хватало сил взглянуть ему в лицо. Невидимые ведьмы заголосили как по покойнику и с воплями понеслись прочь — чтобы не смотреть на то, что случится.
— Откуда ты знал?
— Что? – Алекс, судя по всему, прекрасно чувствовал себя в пещере Родового Пламени. Вошел как положено, склонил голову в знак уважения, уверенно присел на пол как раз там, куда полагалось усаживать редких (очень редких!) гостей… Он явно бывал в пещере раньше. Ну конечно, бывал… они ведь поженились с той, прежней Линой. Здесь…
С той. Не со мной. Когда Алекс смотрел на нее из глаз Леша, Лина чувствовала себя обманщицей. Или – вот же глупость! – захватчицей, занявшей чужое тело. Хотя захватчиком, если разобраться, был кое-кто совсем другой. Проклятье, когда это кончится? Лина, внутренне кипя, с невозмутимым видом отхлебнула чай из древней чашки еще китайского фарфора.
Вряд ли она обманула своей невозмутимостью эмпата Алекса и бабушку, которая знала строптивую внучку как себя. Но звание феникса обязывает.
— Знал? – чуть-чуть, на волосок, изогнулась темная бровь.
А Пламя засыпает его лицо золотыми отсветами…
— Ты… я думала о тебе все эти годы. Вспоминала. Не понимала. Ты пришел ко мне… и говорил так, будто знал. Ты и сейчас так говоришь. У тебя на руке был знак… наш знак, приемыша Пламени, Избранника феникса. А я точно знала, что не смешивала твою кровь ни с кем из дочерей Пламени. Ты пришел и потребовал свободы для одной из фениксов… не девушки – девочки, ребенка.
— Не свободы.
— Ну да. Возможности выбирать. Любви. Жизни, — темные глаза не отрывались от лица мага.
Для меня?! Подождите… Алекс изменил ее судьбу? Поэтому бабушка вмешивалась в ее воспитание? Поэтому? Но если это уже исправленный вариант, то какой же была моя жизнь там? В прошлой реальности? Словно ледяной ветер коснулся ее обнаженных рук – значит, было хуже…
— А еще ты сказал, что клан мой вымрет.
Что? ЧТО?!
Лицо Лёша снова показалось чужим. Старше и резче.
— Не вымрет.
— Нет? – Анна улыбнулась дрожащими губами, — Окажется на грани… из всех моих останутся лишь трое. Лишь трое… а я это допустила. Что я сделала не так, пророк?
Зеленые глаза снова сощурились.
— А мне показалось, что этому вы не поверили.
— Тогда не поверила. Ты напугал меня, но я не поверила. Тогда. И потом не поверила. Хоть мне и было стыдно, что чужак знает мою внучку лучше меня… что я не догадалась сама присмотреть за воспитанием Лины. А потом… — она замолкла и машинально протянула руку к многоцветному живому огню. То послушно потянулось к Хранительнице, обвило руку, будто лаская, утешая.
— А теперь?
— А теперь верю. Каждый раз, когда я вхожу в Пламя, мне видится… страшное. Каждый раз иное, разное. Мертвые поселки… мертвые Стражи… драконы над городом. Лиз на коленях перед человеком в короне. Потом и Лина. Серые чужаки. Мои сестры, сгорающие у границы эльфийского леса. Пламя словно видит то, что не вижу я, что-то недоступное… и хочет показать. Уберечь, помочь? Я не знаю. Но мне страшно…
Честно говоря, Лине тоже стало не по себе. Злость растаяла в недобром предчувствии. Пламя видит иной вариант развития событий? Прежний вариант? Кажется, примерно в это время Вадим уже должен был что-то завоевать. Любопытно… а на что еще оно способно?
По лицу Алекса прошла тень, словно он «услышал» что-то нехорошее, он даже шевельнулся, будто собираясь сорваться с места, но пересилил себя и остался. Только бросил взгляд куда-то вверх и головой качнул – видимо, Дим опять влип в какую-то передрягу, но уже выпутался.
— Серые… — наконец выговорил он после паузы, — это интересно. Хотел бы я поближе познакомиться с этим Пламенем.
Лина едва удержала чашку. Ничего себе у тебя желания, Алекс. Ты б поосторожнее с ними. То, что ты сейчас сказал… ну, вообще-то Анне полагается за такое оторвать тебе голову. Неужели та-я тебе об этом не говорила? Хотя, если у тебя есть знак приемыша, то… нет, я точно сойду с ума! Откуда знак-то? Ведь Алекс только памятью поделился. Или не только?
Анна, впрочем не возмутилась.
— Ему тоже любопытно… — чуть кивнула царственная голова. – Оно многое чувствует и видит. Ты ему интересен. Твой знак, такой странный, сейчас едва заметный… твоя магия. То, как ты снял наш блок – до сих пор таких случаев не было.
Юноша отставил чашку.
— Это не я. Это она сама. Знаете, ваш феникс ведь куда сильнее, чем вы об этом думаете.– короткий взгляд в ее сторону, — Но давайте о серых пришельцах. Тут Пламя не ошиблось – они уже здесь.
Шли большие корабли,
По пути они зашли
В Африку, в Австралию,
В Индию, в Италию,
В Аргентину, в Уругвай,
Кто остался — вылетай!
Кешка с наслаждением «вылетел» и побежал прятаться. Здесь, в заброшенной деревне, прятки были не то что в одесском дворе, с местами, которые все знали наизусть. Здесь были пустые дома и сарайчики, кусты, заросли бузины. Прятки часто затягивались до вечера…
Вот зря мама ругала папу! Куда, мол, тебя понесло, к черту на личку… то есть на кулички, в заброшенную деревню… Если так достали конкуренты, прятался бы тут сам, а семью не втягивал бы. Папа виновато бурчал, что как раз о семье и думает – мол, тут сейчас куда спокойнее, чем в Одессе. Мама сердилась еще больше и предлагала посчитать убытки: в такие дни от продажи лечебных травок и заговоров прибыль вдвое больше, все нужны. Папа вздыхал, что всех денег не заработаешь, и в дни конфликтов лучше от этих самых конфликтов держаться подальше: нейтральных магов многие не любят, и за травки-эликсиры-заговоры могут и вовсе не заплатить, а забрать, да с жизнью вместе. И вообще, они ж тут не одни: и Борух со своими здесь, и Симочка, и Миша с семьей. Мама притихала… а потом начинала жаловаться на отсутствие водопровода и удобств, и они начинали обсуждать, как бы эти удобства обеспечить…
А Яше и Кешке тут очень нравилось! Тут был свежий воздух, тут не шумели за окном машины, тут было тихо, без людей, и можно свободно пробовать магию… Конечно, им не хватало компьютера, но кристаллы были, и фильмы все равно можно смотреть спокойно. Вечером, когда темно. А днем… сколько ж тут нашлось тихих уголков, заброшенных чердаков с пыльными сокровищами и удивительных вещей! Голос мамы, звавший на обед, каждый раз выдергивал их будто из сказочной страны, полной чудес. Они являлись «пред мамины очи» в пыльных рубашках и перемазанных шортах, иногда с паутиной на макушках… и она каждый раз хваталась за сердце и говорила, что эти ходячие пылесборники сведут ее в могилу.
Но они же знали, что мама просто шутит.
Кешка почесал зудящую ногу (по дороге в укрытие влетел в куст крапивы) и прислушался — тихо. Ну конечно. Водит Розка, дочка тети Симы, а когда это девчонки хорошо играли в прятки?
А он сегодня такое хитрое место выбрал – нипочем не найдут! Он улыбнулся. С улицы послышался чей-то визг. Кого-то нашли? Наверное, Марийку. Она хоть и старше, ей уже девять, но толстая и прятаться хорошо не умеет. А верещит как… Кешка поежился. Будто ее не Розка нашла, а монстр из аниме «Наследник древнего замка». Да что с ней?
Марийка все визжала, потом с улицы послышались новые крики. Кешка дернулся встать – и замер. Ему стало страшно… почему все кричат? Почему?
Он скорчился за своей старой бочкой, слушая…
— Розочка! Роза!
— А-а-а-а!
— Уберите его от меня! Уберитееее…
— Мы нейтральные маги! Вы не имеете пра…
— Айииии…
А когда все стихло, стало еще страшнее.
Уже начало темнеть, когда Кешка посмел выйти на улицу. Заброшенная деревня встретила его мертвым молчанием. Свет не горел ни в одном окне. На негнущихся ногах он сделал несколько шагов… споткнулся.
Это была Марийка. Она лежала на траве лицом вниз. Крапива ведь жгучая, почему Марийка не подвинется? И почему так тихо?
Сегодня заседание проходило вне традиций. К демонам комариное болото – слишком серьезно положение дел, единение с природой сейчас ни к чему.
Обсуждение серьезных вопросов нужно проводить не отвлекаясь ни на что. Поэтому и собрались в совещательной комнате и все оформление отключили. Правда, теперь комната с непривычки отвлекала еще сильней – и стены, лишенные привычной расцветки, и пол, и потолок были беловатыми, размытыми, словно сотканными. И возникало впечатление, что совет Координаторов не то угодил в паутинный кокон какого-то гигантского макропаука, не то заблудился в необычайно густом тумане. Хотя, в принципе, насчет тумана-то… насчет тумана как раз попадание. Просто символ какой-то получается – туманного будущего, непонятной дороги… Куда идти? Куда идти дальше?
— Беспорядки в Одессе закончились.
— Боюсь, это только начало, — вздохнула Нинне. Серые глаза печально смотрели с туманную стену. – Всплеск видений у провидцев продолжается, перспективы мрачные, и магорасы все больше тревожатся. Вооружаются. Торопливо закупают все что можно и нельзя. Стараются получше себя обеспечить на случай кризиса. В таких условиях столкновения на почве конфликта интересов неизбежно, это лишь вопрос времени. Нам и дай-имонов не понадобится для массовых конфликтов.
— И это при том, что эффективного оружия против серых вторженцев мы еще не нашли. И когда барьер рухнет, отбиваться будет особо нечем…
— А что Уровни? – Даниэль пришел последним, и мысли у него были явно чем-то заняты. Не иначе, ученики что-то откололи.
— Как всегда — неоднородно. Хотя, по сведениям, большинство перестало цапаться между собой и попритихло. Одни ждут в гости серых пришельцев и лихорадочно наращивают численность бойцов, другие сочли именно это стечение событий для осуществления предсказания Оракула Да-Дийна – о великом белом Владыке, помните такое?
— Владыка? Это тот, который должен взять под свою руку все Уровни и вывести демонов на поверхность?
— Воображаю, как рада этому Ложа Уровней, — Пабло рассеянно оторвал от стенки кусок «тумана» и посмотрел на свет.
— Рада – не то слово, — Даихи с истинно восточной невозмутимостью взирал на чудачества коллеги, — Ложа вовсе не желает уступать власть никаким мифическим владыкам и, похоже, Да-Дийн так вовремя скончался именно по указанию свыше.
— То есть подземники, как всегда, заняты внутренними дрязгами, и на их счет пока можно не беспокоиться?
— Как сказать… У оракула довольно много последователей. И теперь эти последователи активно ищут кандидата на роль Владыки. А еще одна группировка обратилась к нам. Предлагают сотрудничать…
— Что-то новенькое, – «проснулся» Даниэль, — Что обещают?
— Союз. Против дай-имонов. Обмен оружием… совместную разведку…
— В обмен на что?
— На место под солнцем… потом, когда все закончится.
— Вообще-то мысль интересная… — прищурился Даихи.
— Какая мысль? Пустить демонов на поверхность?! Коллега…
— Они и так скоро вырвутся. Мы не сможем больше сдерживать их при сложившемся положении вещей. Нас хватит еще максимум лет на тридцать. Источников нет, надежды обрести их в ближайшее время нет. Лучше уж выпустить наружу ту часть, которая согласна вести себя цивилизованно, и они сами будут сдерживать остальных.
— А люди? Подвинутся?
— Посмотрим…
— Разделяй и властвуй? Не сказал бы, что мне нравится такой лозунг.
— Мне тоже… — вздохнул Даниэль. — Но я сейчас пришел из моей экспериментальной группы… поговорил с нашими «кукушатами». И знаете, коллеги… они рвутся в бой с пришельцами, готовы защищать людей и магов ценой своих жизней. Не все ли равно, кто они по крови?
— Все зависит от воспитания, да? – Савел покачал головой. Даниэль и Светлана, неукротимые педагоги. – Может, вы заодно и Белого Владыку воспитаете? Чтоб уж полностью быть уверенными?
— Владыку… — Даниэль выглядел так, будто ему на голову сию минуту грохнулось что-то тяжелое умеренной мягкости. – Владыку… Коллеги, это мысль! А если…
Кого именно предложил бы в Белые Владыки неисправимый оптимист Даниэль, а осталось неизвестным: от нейтральных магов поступило сообщение о новом нападении дай-имонов.
Ян чувствовал себя… не пойми как. Не было в дей-бра, демонском наречии, подходящего слова для описания этого состояния. Когда ты просыпаешься и целую минуту смотришь в гладкий белый потолок – белый, а не серый с зелеными прожилками… и представляешь свой день. Без страха… И когда трогаешь пушистый комочек зеленого чуда – кактуса – а он в ответ раскрывает цветок-стрелку… Когда женщина – мать его покровителя – приносит ему гору еды на подносе и называет это «закусить перед обедом», а ты пытаешься придумать, что сказать ей, чтобы не обидеть отказом от еды…
Когда тело ноет не после алтарных обрядов, а просто так, потому что устало от работы. Когда тебя хлопают по плечу, и это касание значит просто «привет». Когда думаешь про оранжерею… и про парк… и про МОРЕ, на которое обещали сводить друзья покровителя.
Тебе не страшно, не тоскливо, это не злость и не боль… А что?
Но это… удивительно.
Правда, Игорь, младший в семье, по-прежнему относится к нему неприязненно. Не отвечает на приветствия, отказывается есть за одним столом. Не раз Ян оборачивался от привычного ощущения взгляда на коже – чужого, напряженно-настороженного. Почти злого. Словно снова в пещере, и охранники прикидывают, когда уже закончится их малопочетная служба.
Игорь был младший в семье покровителя, и по демонским понятиям, на него не стоило обращать внимания. Но здесь были другие традиции и внимание на Игорька обращали. Людмила сделала мальчику замечание, Верховный Александр отчитал, Марина и вовсе нашипела. Жаль мальчишку. Конечно, здесь его не побьют, не Уровни, но мальчик ведь не виноват, что глядя на демона, видит свою беду. И сам Ян не виноват.
Яну хотелось, чтобы не-плохо («хорошо» на человечьем) было всем. Спросить бы кого…
Тихий шорох. Легкий звон. Дружное рыбье «Здрааасте» и их заботливые вопросы, искусно перемешанные с упреками типа «пропадают молодые хозяева неведомо где, а родители волнуются» и «совсем молодежь здоровье не бережет».
Усталый низкий голос в ответ, требующий утихнуть и скопировать своих диких родственниц.
Вадим пришел.
Ян отодвинул местный аналог шара – небольшой компьютер – и встал поздороваться. Ну и похвастаться заодно. Его берут на работу. На неполный день, потому что он несовершеннолетний, но обещают платить… так что он не будет обузой. Ему бы еще какие-то документы получить…
Ян сбежал по лесенке в гостиную – Вадим был там. Сидел на диване с закрытыми глазами… Может, не стоит его сейчас тревожить?
Но тут Вадим открыл глаза.
— Ян… — сказал он негромко.
— Да?
Но Вадим ничего больше не говорил, только смотрел. Так, словно не верил своим глазам.
Юный демон с трудом отогнал странное ощущение, что сюзерена подменили. Глаза-то… глаза у Вадима были очень интересные, игрой оттенков схожие с гранитом или, пожалуй, лабрадором. Зеленоватые-серые радужки могли отливать старым серебром, могли потемнеть, а порой светлели, и тогда напоминали полуденное небо, которое Ян так мечтал увидеть. Но в них всегда было что-то такое, какая-то сила…… какое-то уверенное спокойствие.
А сейчас спокойствие пропало. Изменилось, вытеснилось чем-то новым. И это новое демона встревожило.
— Ян… — наконец проговорил Вадим. – А еще говорят, ничего не повторяется.
— Что? – не понял юноша.
Но, похоже, не судьба ему была дождаться объяснений. Сегодня, по крайней мере.
Вадим провел рукой по лбу, то ли отгоняя головную боль, то ли пряча лицо…
— Вам… э-э… тебе плохо?
— Тебе? — странно усмехнулся сюзерен. – Спасибо, Ян…
— За что?
— Как дела? – вместо ответа поинтересовался Вадим. — Уже придумал, как построить Радужный замок?
— Пока нет, — вздохнул Ян, сражаясь с собственным ощущением «Вадим-на-самом-деле-говорит-не-со-мной». Ощущение настойчиво утверждало, что Вадим видит в нем кого-то другого. Но в гостиной пеще… комнате… кандидатов на роль собеседника больше не было. Разве что говорящие рыбки. Но их не спросишь про замок. Стоп. Про замок? — Откуда ты… про замок? Я ж никому не говорил…
— Знаешь, ты ведь сможешь стать чертовски хорошим и архитектором, и декоратором. Учиться тебе надо.
— Я…
— Придется тебе документы какие-то доставать, чтобы на учебу взяли. Я поговорю. А пока… — Вадим как-то встряхнулся и стал похож сам на себя. – Рассказывай.
— Что?
— Что хотел. Видно же, что новости есть.