Маленькие детишки всегда прекрасны и невинны, даже, если это дети монстров. Аманда гладила пушистое теплое пузо, доверчиво подставленное демонице, коготочки зверька втягивались, играя. Пушистик скакал по всему помещению, как ослопопотам, а иногда становился беззвучной тенью, охотясь за ногой Сорренжа или рыжим хвостом Редвела.
Если малыш сильно расходился, то Аманда брала погремушку, поистине магически действующую на желтопузика. Он садился напротив девушки и следил своими огромными глазами за плетеным шуршащим коробком. Неизвестно, какие мысли посещали маленькую голову в этот момент, но радости явно было немного. Девушке показалось, что внутри берестяной игрушки не простая бусинка, а, скорее, какое-то насекомое, звук которого парализующе действует на зверька. Поежившись от грустного внимательного взгляда, Аманда отложила погремушку и поманила обиженное дитя на руки.
Замкнутое пространство на всех действовало угнетающе. Сорренж постоянно задирал окружающих, то кружку кинет в стену, то нахамит, то на зверька замахнется. Поведение Редвела было противоположностью: сначала он спал, справляясь с подступившей лихорадкой, а потом стал что-то писать в блокноте, сверяя с книгами. Аманде читать было некогда, она беглым взглядом оценила обложки — темы монстроведения и мореходства для нее были скучны.
Самой ей тоже было тяжко. Девушка, с аналитическим складом ума, привыкшая к оперативной работе в отделе параполиции, к риску, к опасности и, самое главное, к силе и комфорту, которые дает магия… Аманда ощущала пустоту, которая все больше росла и угнетала. Сорренж топил свои эмоции в бочонке отвратного пойла, запах которого бесил всех окружающих, особенно, наделенных чутким нюхом. А демоница должна была заботиться о детеныше.
В каждом уголке трюма ей виделось какое-то дело. Она же девушка — нужно накормить остальных, нужно подтереть пол, раз уж малыш не удержал в себе обед, нужно поиграть со зверьком, чтобы он не скучал и не нападал на злобного демона…
Водиться с детенышем было, на удивление, тяжело. Это умиляло только в первое время, а потом стало угнетать своей однообразностью и ответственностью. Хотелось выть. Особенно, ощущая рычание могучей бестелесной сущности в соседнем двигательном отсеке.
В какой-то миг остракончик настороженно прервал свой скач и остановился. Его острые ушки локаторами прислушивались к чему-то. Редвел вскочил, уронив книгу, и стал принюхиваться.
— Что случилось? — Аманда тихо взяла малыша на руки и приблизилась к левому плечу напарника, безошибочно выбирая самое безопасное место.
— Наверху что-то творится. Пока еще не понял. — Тихий напряженный шепот заставил Сорренжа протрезветь.
— Запертый беснуется и пытается вырваться. — Профессор приложил руку к деревянной стене, и красные узоры полыхнули, пропадая. — Контур нарушен! Мы остались без защиты, и можем — без движения!
— Последние сдерживающие печати? — Себастьян посмотрел исподлобья, размышляя о необходимости выйти на палубу.
— Вы думаете, нас догнала его мама? — девушка неосознанно прижала малыша к себе. — Или, вампир решил полакомиться командой?
— Нет, вампир не причем. Скорее всего, он спрятался где-нибудь в переборках над потолком каюты и лежит почти мертвый, разве что не пахнет. В таком состоянии он слишком уязвим, чтобы полагаться на примитивные затворы.
— Кто же тогда мог снять контур?
— В корабельной команде все решает иерархия. Капитан, как глава судна, держит в своих руках управление, магическое, в том числе.
— А как же помощник капитана? — Аманда была обескуражена, неужто, убив капитана, можно мгновенно справиться с кораблем?
— Магия обуздания построена на силе воли, чтобы помощник вступил в должность, он должен доказать свое право. Если жив…
— Запах крови усиливается. — Редвел нахмурился и взял с гамака свой пиджак. — Пора выяснить самим.
Несмотря на сорванный контур, трюм был заперт отменно. Редвел размял отбитое плечо и ласково погладил дерево.
— Как думаешь? — Себастьян поглядел задумчиво на профессора, тот покачал головой.
— Любое магическое вмешательство, и печати падут. Мы останемся на веслах.
— Ясно. — Лис прислонил ухо к толстой крышке трюма. Затем из пиджака была извлечена металлическая складная палочка. Отмычек, в прямом смысле, тут использовать было невозможно, но стоило попробовать сдвинуть тяжелую железную дугу, если навесной замок с нее сбит…
— Чертенок! — ухмыльнулся лис, когда палка на что-то наткнулась и, ее выдернули наружу. Спустя пару минут им протянул свою маленькую руку карлика стравиец.
— Хас! Что здесь случилось? — Аманда, выбравшись на поверхность, отчаянно терла глаза, пытаясь привыкнуть к яркому свету. На палубе были следы схватки: в одной из мачт торчал обломок палаша, некоторые снасти были порваны, рядом с порубленными бочками кровавые следы начинались, заканчиваясь явно за бортом. Людей, ни живых, ни мертвых, не было. Только кровь.
— Я был в двигательном. — Пожал плечами стравиец. Когда вас схватили, прыгнул в воду, а потом дотянулся до технического люка. Думал, по приезде, придется переродиться… Но вылез, когда ослаб контур. Так что, я не в курсе, ребятки…
— Похоже на нападение конкурентов, — Сорренж поднял окровавленный кусок ткани. Зверек на руках Аманды оскалился, принюхавшись.
— Может, даже разборки среди своих, — Редвел махнул, чтобы профессор тряпку выкинул за борт. — Видимо, это они убили взрослых остраконов.
— Почему же они не тронули трюм?
— Как раз это понятно, они же не самоубийцы. — буркнул Хас, рассматривая монстрика.
— Справились с остраконами в природе, но побоялись малыша в замкнутом трюме? — Аманда не понимала смысла.
— А, может, их испугал наш искомый вампир? — задумчиво проговорил Сорренж, глядя в сторону кают.
Оттуда, держась за правый бок, ковылял бледный исхудавший Лекан, утирая взмокшее лицо, блестящее острыми клыками на солнце.
— Отлично сработано, Генри, — сказала Корделия, выходя из-за каменной стеллы.
Генри-младший — взъерошенный, лоб в бисеринках пота, — был бледен, но держался уверенно. Покосился на рухнувшего Джонсона.
— Он… мертв?
— Нет, — ответила Корделия.
Она все еще благоразумно держала «эксперта» под прицелом. В своей меткости она не сомневалась, но подвернувшийся под выстрел субъект был породы особой, выстрело-устойчивой. К тому же с присущими хищнику повадками, мог и разыграть беспамятство.
— Я снизила мощность до минимальной. Зачем нам труп? Труп нам не нужен. Возись потом с ним, расчленяй, утилизатор настраивай. Нет уж. Отправим этого «эксперта» к его хозяевам.
За прозрачной стеной дома также разыгрывалась драма. Трое подельников Джонсона, кинувшись в погоню за киборгом (который, ступив на лестницу, снова обрел кибернетическую прыть), вдруг позабыли о цели своего визита, кинулись к задвинувшейся створке и попытались ее открыть. Один с размаху пнул ногой, второй ударил огромным кулаком, третий, вооружившись короткой дубинкой, сделал попытку расколоть обманчиво хрупкий пластик.
Снаружи эти трое, всего несколько минут назад такие самонадеянно грозные и неуязвимые, напоминали запертых в банку осенних мух, крупных, черных, мохнатых. Сначала мухи бешено бьются о прозрачную преграду, не доверяя эмпирическим шишкам, затем полет их замедляется, становясь обреченно сонным, а вскоре жужжание и вовсе стихает. Мухи еще какое-то время ползают по выпуклому скользкому дну в поисках выхода, пока окончательно не замрут, выдавая наличие жизни слабым трепетом ячеистых крыльев. Вот с теми тремя и произошло очень схожая метаморфоза. Сначала бешеный натиск, затем замедление, будто вместо воздуха на нижний этаж закачали воду, затем потеря смысловой составляющей действий и неумолимое сползание в горизонталь. Еще несколько секунд, и вот уже полная неподвижность.
— А с этими что? — испуганно спросил Генри.
— Ничего особенного. Немного подышали трихлорметаном. Это у «Жанет» такие инструкции на случай непредвиденного визита. Заблокировать двери, а затем попотчевать гостей хлороформом. Легкая щадящая анестезия. Я же не зверь какой — бандитствующий элемент зарином травить. Была, правда, мысль дополнить инструкцию более жесткими мерами, например, воздух откачать. Но я подобных крайностей избегаю. Мало ли кто искином как нежелательный гость идентифицируется. Я и сама могу в этой категории оказаться. Лучше уж хлороформ. Через час выветрится.
Из-за угла дома появился Мартин в респираторе. Корделия вздохнула с облегчением.
— Вот и герой дня. Сыграл свою роль так, что я поверила, будто ты в него пальнул.
Генри-младший взглянул на нее с горделивой укоризной.
— Госпожа Корделия, я же слово дал. Да и не смог бы я… в него выстрелить. Мне того раза… той охоты хватило.
— Ты мог испугаться. Мог растеряться. Мог пустить в ход эту глушилку неосознанно. Нет, нет, я тебя не обвиняю. Извини.
Мартин приблизился и снял респиратор. Лицо такое же бледное, заострившееся как у Генри, стянутое изнутри нервной судорогой. Было заметно, что Мартин очень жестко контролирует каждое свое движение, на корню подавляя эмоциональную нестабильность. Он будто фиксировал имплантатами не столько мышцы, сколько чувства, свои овеществленные страхи, которые оделись в плоть и обрели вполне узнаваемые лица. Корделия смотрела на него с затаенной тревогой.
«Для нас — приключение, для него — падение в прошлое».
Она пыталась отговорить его от участия. Снова пыталась защитить. Убеждала, что они справятся и без него. Они — это она и Генри-младший. После первого признания ей пришлось сделать и второе. Ей звонил не только Генри-старший, но и Генри второй, наследник. Тот самый любитель-стрелок, чья излишняя меткость и послужила причиной всех последующих событий.
После попытки шантажа, имевшего своей целью вынудить ее снять обвинение, первая мысль была о побеге. Казалось бы, что может быть проще — взять билеты на ближайший рейс и улететь с Геральдики куда глаза глядят. И пусть Генри Монмут сам объясняется с приглашенными. Если бы в ближайшие сутки в столичном космопорте совершил посадку какой-нибудь пассажирский лайнер, Корделия, не колеблясь, отправилась бы в соседнюю Туманность, только бы увезти Мартина от этих «экспертов». Они вышли бы на ближайшей остановке и уже там дожидались бы «Подругу смерти».
Яхта в то время находилась в системе Альдебарана, пришвартованная в одном из доков гигантской космической станции, где проходил Общегалактический вещательный форум, и не могла покинуть систему прежде, чем будет объявлено о закрытии. В работе форума принимали участие заместители Корделии Конрад Дымбовски и Марк Фицрой, прибывшие на яхте в качестве официальных пассажиров. Несмотря на то, что «Подруга смерти» являлась собственностью Корделии, в ее отсутствие быстроходная и престижная посудина использовалась в бизнес-интересах холдинга. Нередко рок-, поп-, джаз-, рэп-звезды галактического масштаба указывали в своем райдере как непременное условие именно «Подругу смерти» в качестве транспортного средства или же наоборот, менеджеры холдинга при заключении контракта с капризной знаменитостью предлагали яхту как последний аргумент, который срабатывал безотказно. Кто ж откажется прокатиться на яхте самой Корделии Трастамара Геральдийской?
Владелица не возражала. Звездные туры не позволяли экипажу скучать, а Корделии добавляли элегантной демократичности. Напутствуя капитана МакМануса в очередной рейс с каким-нибудь «Геномом», она просила только об одном: «Не позволяйте им блевать на ковры и пихать презервативы в вентиляцию!»
Деловая поездка Дымбовски и Фицроя угрозы коврам не предвещала, но держала яхту строгими обязательствами. Оставить двух заместителей главы холдинга на конечной станции, как двух подвыпивших в придорожном ресторане командировочных, означало подрыв престижа и даже падение акций на несколько пунктов. Корделия была слишком благоразумна, чтобы требовать свою «карету», подобно избалованной барыне. Зачем гнать яхту через полгалактики, если существует возможность отправиться ей навстречу?
К сожалению, ближайший к Геральдике пассажирский лайнер находился за сотню парсеков от Аттилы и планировал посадку через несколько суток. Геральдика не входила в число наиболее посещаемых планет. На нее допускались суда только двух транспортных компаний — «Star Union» и «Botany Bay», чьи огромные многопалубные ковчеги двигались по замкнутому кольцу дорогих галактических курортов, как подвесные кабинки в колесе обозрения. «Черт бы их всех побрал, наших геральдийских снобов», подумала Корделия, изучая расписание с одной единственной датой. Тем не менее она перешла на сайт «Botany Bay» и забронировала каюту в первом классе. Трастамара +один. Вот пусть и гадают, что означает этот «один».
А двенадцать часов спустя на видеофон поступил вызов от неизвестного абонента. Корделия уже поднялась к себе, а Мартин остался внизу, занятый поисками в инфранете. Он в последние пару дней кидался из одной познавательной крайности в другую — то принимался изучать труды математиков, начиная с Пифагора, то — первые наброски Уолта Диснея. Корделия понимала, что он вот таким кружным путем ищет себя и не вмешивалась. «Жанет» его нынешнее времяпровождение тем более было в радость.
Видеофон повторно издал мелодичную трель. Корделия колебалась. Ей не нравились звонки в обход искина с незнакомых номеров. Тем более геральдийских. Неужели кто-то из фигурантов дела о браконьерстве вновь добивается ее внимания? Она дала себе на размышление еще одну трель. Затем приняла вызов. Подозрения подтвердились. Звонил Генри-младший. Воспользовался видеофоном своей подружки, к делу о браконьерстве непричастной.
— Выслушайте меня, госпожа Корделия! — рванул он с места в карьер. — Пожалуйста, не бросайте трубку. Пожалуйста. Я не буду вас ни о чем просить. Я по поводу этих экспертов, которых вызвал папа!
— «Жанет», — тихо позвала Корделия, отложив видеофон.
Изображение возникло в зеркале платяного шкафа.
— Полная конфиденциальность. Звукоизоляция. Помехи.
Искин понимающе кивнула и растворилась. Корделия вздохнула и ответила:
— Я слушаю.
Так у нее появился второй секрет — тайный союзник Генри-младший.
Нет, юный баронет не проникся состраданием к подстреленному киборгу. Он всего лишь оказался хладнокровней и прагматичней своего самовлюбленного папаши — дал себе труд просчитать последствия предпринятого родителем шага. Вот прилетят эти эксперты. Корделия их на порог не пустит. Явится адвокат с официальным запросом. Корделия и его пошлет по известному адресу. Но пусть даже Корделию каким-то образом заставят предъявить киборга. Пусть даже проведут экспертизу. Что тогда?
В том, что киборг этот не совсем обычный, Генри-младший догадался еще там, во время неудавшейся охоты. И пусть даже это будет установлено. Отзовет ли Корделия свой иск? Сомнительно. Скорее уж пальнет из винтовки по этим «экспертам». Потом подоспеет ее служба безопасности. Губернатор попытается вмешаться. Примирить обе стороны. Но у него ничего не выйдет. Дойдет до открытого столкновения, чего на Геральдике не случалось уже очень давно.
И чем бы это столкновение не разрешилось для Корделии, она непременно отыграется на тех, кто послужил тому причиной — на семействе Монмутов. И одним судебным иском тут дело не обойдется. Если до начала боевых действий Генри-младший еще мог отделаться штрафом и пребыванием в закрытом учебном заведении с воинским уставом, то после их начала надежды на более или менее благоприятный исход почти не оставалось. Он мог распрощаться с военной карьерой. Да и вообще с карьерой.
Вот так без утайки и стеснения он все Корделии и выложил. К тому же умненький мальчик успел почитать в инфранете статьи о нравах и традициях «DEX-company», ознакомился с мнением киборговладельцев об этой конторе, чьих «любимцев» ловцы изъяли по доносу соседей или завистливых родственников, а также нарыл сведения о том, что происходит с этими якобы разумными киборгами. Нет, опять же, Генри-младшего судьба Мартина не заботила. Что с ним сделают после изъятия, куда отправят и на какие запчасти разберут, юного наследника не интересовало. Скорей всего он очень живо, в красках, представил госпожу Корделию с плазменной винтовкой в руках. Вот голодным хищником падает с небес флайер с гербом Трастамара на корпусе. Вот из флайера выскакивает Корделия и начинает палить по окнам их родового замка. И по обитателям замка тоже.
Там, в лесу, она их подростковую банду слегка напугала, подстрелив пса. Но в замке она псом не ограничится. Она отыграется по полной. Вероятно, Генри-старший не подумал о последствиях потому, что ему не довелось лицезреть свою элегантную соседку с винтовкой. Для Монмута-отца все рассказы об участии Корделии в военных действиях — не более чем досужие разговоры. А вот Генри-младший ее с оружием видел, видел, как уверенно она этим оружием пользуется и как непринужденно пускает его в ход. Видел и уверовал. Потому и выпросил у подружки видеофон.
Корделия выслушала сбивчивую исповедь наследника и подивилась такой разумности. Мальчик не глуп. В меру циничен и расчетлив.
— Мне надо подумать, — коротко ответила Корделия, прерывая звонок.
Ей в самом деле необходимо подумать. В сущности, ничего нового Генри-младший ей не сообщил. Его отец уже уведомил ее в своих намерениях, а сын подтвердил, что намерения обрели статус конкретных действий. Итак, он все-таки сделал это. Теперь очередь Корделии. Что предпримет она?
Вновь соблазнительная перспектива побега. Сделать это прямо сейчас? Быстро одеться, загнать недоумевающего Мартина во флайер и улететь в Перигор. Уже оттуда связаться с Ордынцевым, вызвать «Подругу смерти». Пусть бросают этот бестолковый форум и летят сюда, к Аттиле, на всех парах. Дымбовски с Фицроем не маленькие. Как-нибудь доберутся. А потом сидеть в своем перигорском особняке, как в крепости, и вздрагивать от малейшего шороха.
В любой другой ситуации Корделия подняла бы брошенную перчатку. И бросила бы в ответ свою. Но это раньше. Раньше, когда ей некого и нечего было терять, когда она никого и ничего не боялась. Теперь у нее есть Мартин и она… боится. Впервые за много лет. Боится не за себя, ей «DEX-company» ничего не сделает. Она боится за того, чья жизнь стала средоточием ее ответственности. «Мы в ответе за тех, кого приручили…» Страх за другого, за чужую жизнь глубже и мучительней. Этот страх как изнуряющая болезнь, живет где-то в костях и царапает, гложет. Страх новой утраты, страх безвременья. Вот почему побег это первое, что пришло ей в голову. Материнский инстинкт. Схватить за шкирку и бежать. Как кошка из горящего дома.
После гибели «Посейдона» она лишилась даже этого инстинкта. У нее словно вырвали сердце, вернее, чисто и аккуратно удалили хирургически. Вместо сердца у нее было что-то другое, какой-то исправно действующий протез, имплантат из плоти и крови, неутомимый, бесчувственный. Этот протез давал только имитацию сердечной деятельности. Главным действующим лицом стал рассудок, захвативший власть над телом, подобно процессору в голове киборга. Там, где главенствует рассудок, страху нет места. Остаются разумные сомнения, трезвые оценки и учет возможных последствий. Полная рационализация. Ей это нравилось.
Как легко стало жить! Она ни к кому не привязана, никем и ничем не дорожит. Она свободна. А потом все изменилось.
Чего она добивалась, выкупая за безумные деньги издыхающего киборга? К чему был этот неожиданный альтруизм? Какой-то неясно прорисованный бизнес-план. Догадка. Приключение. Она объяснила это Мартину, как жажду обрести спокойствие, избежать угрызений совести. Она не лгала. Она и в самом деле в это верила, когда говорила. Потому детектор и не поймал ее на лукавстве. Но к моменту их разговора она была уже другой, она уже приняла Мартина как неотъемлемую часть своей жизни, она уже к нему привязалась, она… полюбила. Это же так называется? Любовь? Корделия ненавидела это слово.
Люди оправдывают этим словом самые низменные порывы. Затерли это слово до неузнаваемости. Из золотой монета стала медной, с зеленью по краям, с неразличимым номиналом. Корделия избегала этого слова. Пусть лучше будет привязанность, привычка, ответственность. Только не любовь, в ее нынешнем, пустом, нечистом значении. Она вспомнила слова Мартина: «Если люди называют это любовью, то какова же тогда ненависть?» Почти неосознанно Мартин перефразировал Ларошфуко «Если судить о любви по обычным ее проявлениям, она больше похожа на вражду, чем на дружбу».
Только и философ в корне ошибался, добавляя к образу любви свой черный мазок. Это не любовь, это жажда власти, жажда обладания, жажда победы… Истинная любовь — это прежде всего счастье того, кого любишь. Счастье, покой, доверие и безопасность. А все прочее от… отдела маркетинга.
В идеале устроить все следовало так, чтобы Мартин ничего не заподозрил. Почему бы нет? И бежать в Перигор вовсе не обязательно. Ни флайер, ни гравискутер, ни человек не пересекут границ ее владений незамеченными. Ордынцев настоял на самой дорогой охранной системе и самой продвинутой программе мониторинга движущихся объектов. Начальник СБ потребовал таких мер, когда выяснил, что Корделия намерена жить в своем поместье одна, наотрез отказываясь от услуг киборга линейки Mary с урезанной программой телохранителя.
— Геральдика, конечно, безопасная планета, — согласился бывший майор, — попасть на нее всевозможным проходимцам достаточно затруднительно, но это вовсе не означает нулевую вероятность чужеродного вторжения. На самой Геральдике хватает отвязной криминальной публики. Я узнавал. Ведется неафишируемая статистика правонарушений. Было бы верхом легкомыслия этой статистикой пренебречь.
Корделия не относила себя к особям легкомысленным и на установку охранной системы, датчиков по периметру и пограничных дронов согласилась. Правда, активировала эту систему только один раз — когда Ордынцев прибыл с проверкой. Вот случился и второй.
После побега Мартина система все еще пребывала в активном режиме. А после звонка Монмута Корделия перевела ее в режим ЧС. Почти осажденная крепость. Оставалось выждать время до прибытия «Queen Mary». Корделия уже начала подготавливать Мартина к поездке. Он по-прежнему ничего не подозревал. И будь Корделия чуть внимательней, так бы и остался в неведении, несмотря на свой детектор. Генри-младший должен был рассказать «экспертам» об истинном предназначении пограничных дронов и даже продемонстрировать охранную систему в действии — заставить сначала гравискутер пересечь границу, а затем направить в глубь владений Трастамара собственный беспилотник и указать на постигшую этот беспилотник участь. Также наследник должен был поведать страшилку о попытке мести и едва не свершившейся авиакатастрофе.
Все это для того, чтобы потянуть время и убедить «экспертов» сменить стратегию. Если иного плана вторжения и похищения у них не предусмотрено, им придется убраться с Геральдики, так как отведенное им время выйдет.
Проделать все это можно было бы и без Генри. Но если уж тот вызвался поучаствовать, то зачем отказываться от шпиона в стане врага? Да и не хотелось отягощать совесть сбитым катерком. Пусть ловцы, но… как-никак люди. Опять же шум, скандал, расследование. Неизбежное прозрение Мартина. А так был бы шанс задавить конфликт в зародыше. Без жертв. И Монмутов проучить, и «DEX-company»… озадачить.
Все из-за ее невнимательности. Не выключила вовремя звук. Эта невнимательность стоила ей вспоротой вены. И едва не стоила доверия Мартина. Ей пришлось признаться во всем. Она рассказала и о первом звонке, и о плане побега, и о забронированной каюте, и о вовлеченности Генри-младшего, и о той роли, какую ему предстояло сыграть. Мартин слушал очень внимательно. Потом сказал:
— Они ему не поверят.
— В смысле? Не поверят, что система работает?
— Не поверят, что система настолько эффективна. Эти люди, ловцы, все бывшие военные, десантники, спецназовцы, наемники. Они привыкли рисковать. Привыкли действовать силой, привыкли проверять оборону противника на прочность. Они потребуют у него, у младшего, лететь самому, пилотировать флайер. И дрон его собьет. Генри-младший погибнет.
Корделия уставилась на Мартина в изумлении. Такую возможность она не учла.
— Ты… уверен?
Мартин помолчал.
— Если они прилетели за мной, именно за мной, а не за каким-то абстрактным киборгом, то командует группой Джеймс Джонсон.
— Кто это?
— Один из самых эффективных ловцов «DEX-company». Бывший спецназовец, наемный убийца. Он перешел на работу в корпорацию, чтобы легализоваться. У него еще не было… неудач. Я его… знаю. Он будет действовать жестко, без колебаний. Если не удастся схватить меня сразу, он изменит тактику. Вероятно, возьмет заложников. Ту семью, которая его вызвала.
Корделия потерла ноющую под повязкой руку. Мартин виновато покосился.
— Я, конечно, особой любви к Монмутам не питаю, — начала она, — а после того, что они затеяли, тем более не испытываю сожалений.
— Их убьют, — тихо сказал Мартин. — Их убьют, как моих родителей, как… Гибульского. Может быть, не сразу, не сегодня, чтобы не привлекать внимания. Но это сделают позже. Обставят убийство, как несчастный случай. Я знаю, на что они способны, на что способен Бозгурд. Я… там… был.
— Что ты предлагаешь? — спросила Корделия одними губами.
— Сделай меня приманкой.
Сначала Корделия на него долго орала, потом металась между кухней и рабочей зоной, потом выскочила из дома, сделала круг, затем вернулась и, обессилев, упала на диван. Все это время Мартин прилежно следил за ней, как и предписано хорошему, правильному киборгу. Когда хозяйка выдохлась, он невозмутимо принес ей горячего сладкого чая. Корделия взяла кружку и беспомощно на него взглянула.
— Зачем тебе это?
— Хочу встретиться лицом к лицу со своим страхом. Я устал… бояться.
Десять минут спустя позвонил Генри-младший, сообщил, что «эксперты» прибыли с отцом в замок. Их четверо. С виду настоящие головорезы. И в доказательство переслал сделанный из окна снимок. Мартин несколько секунд всматривался. Лицо его заледенело.
— Да, Джонсон. И тех я тоже… видел. Один из них прилетал за мной на станцию у Бетельгейзе.
Голос его чуть заметно дрогнул. Генри-младший ждал у видеофона.
— Значит так, Генри, план меняется, — твердо сказала Корделия.
Она кратко обрисовала то, что ему предстояло сделать. И честно предупредила о рисках.
— Ты можешь отказаться, Генри. Можешь действовать по первоначальному плану, но я не гарантирую твоей семье безопасность. Решай сам.
Генри помолчал.
— У них же нет оружия?
— У них скорей всего только станнеры. С оружием их бы из космопорта не выпустили.
— Кроме станнеров у них еще и «глушилки», — добавил стоявший за спиной Корделии Мартин. — Для людей они безопасны. Это для меня.
— Что такое «глушилки»? — торопливо спросил Генри.
— Это устройство, отключающее процессор. Направленный электромагнитный импульс. Сознания я не потеряю, но двигаться не смогу. Действует на расстоянии одного-двух метров. Они могут заставить тебя выстрелить.
— А я…
— А ты, разумеется, и не подумаешь этого сделать! — резко ответила Корделия. — Притворишься. Мартин заманит их в дом, а ты прыгай в сторону.
Монмут-младший что-то напряженно обдумывал. Вероятно, в дверь постучали, потому что он оглянулся и крикнул:
— Сейчас иду!
— Но ты еще можешь отказаться, — очень мягко напомнила Корделия.
«Шпион» тут же встрепенулся.
— Нет! Я полечу с ними. Эти господа мне не нравятся.
— Тогда будь осторожен. Ты должен быть убедителен, Генри, чертовски убедителен.
***
Мартин приблизился к лежащему ничком Джонсону, коснулся пальцами его шеи, потом перевернул на спину.
— И что теперь с ними делать? — спросил Генри.
Корделия покачала в руке станнер. Она испытывала огромный соблазн перевести регулятор мощности на максимум и всадить еще один заряд.
— Ничего, — ответила она на вопрос союзника. — Погрузим во флайер, ты отвезешь их обратно, а оттуда прямо в космопорт. Пусть отец аннулирует приглашение. Тогда они здесь не задержатся. Звони родителям, предупреди их. Только чтоб сюда лететь не вздумали. Их дрон собьет.
За той же каменной стеллой, где она пряталась, Корделия приготовила два рулона скотча и инъекционный пистолет, заряженный снотворным. Скотч она бросила Мартину, а сама отправилась к дому. Дверь откатилась, давая в помещение доступ воздуху. Трихлорметан был нейтрализован искином еще десять минут назад. Корделия благоразумно постояла снаружи, затем вошла и трижды выстрелила из инъекционного пистолета. Мартин тем временем уже обмотал Джонсона скотчем. Тот начал приходить в себя. Киборг отволок ликвидатора к флайеру и прислонил к посадочной стойке.
— Этих тоже связать? — спросил он вышедшую из дома хозяйку.
— Я вкатила им лошадиную дозу золпидема. Но если тебе так будет спокойней…
Мартин направился к дому. По дороге подобрал брошенную Генри глушилку. Повертел, бросил на камни и наступил. Черный пластик треснул. Корделия понимающе кивнула.
— У тех троих тоже должны быть.
Генри-младший, отойдя в сторону, очень эмоционально объяснялся с родителями. Джонсон открыл глаза, пошевелился, понял, что связан. В изумлении уставился на Корделию, а затем на Мартина, который волок за шиворот кого-то из «экспертов». Подтащил и привалил, как мешок, рядом с Джонсоном. Тот покосился на новоприбывшего.
— Они живы, мистер… или мусью… или, как вас там, гнэдиге херр…* — очень вежливо обратилась к нему Корделия. Затем, проследив за взглядом Джонсона, участливо добавила, — не тревожьтесь за своих друзей, мистер Джонсон, они спят. Вас ведь так зовут? Ах, впрочем, неважно. Согласно геральдийской хартии вольностей я не обязана спрашивать у браконьера фамилию, прежде чем его повесить. Да, да, вот такая дикость. И это в двадцать втором веке!
Мартин приволок второго и отправился за третьим.
— Куда это вы смотрите? А, на Мартина. Увы, мистер Джонсон, все так. Mundus universus exercet histrionem.** Весь мир — театр, а люди в нем, мужчины, женщины, и киборги, актеры. Вот и пришлось немного вас разыграть.
Мартин вернулся с третьим. Подошел Генри, раскрасневшийся, как после трепки. Джонсон попытался что-то сказать, но его еще держал паралич.
— Да вы не беспокойтесь, мистер Джонсон, — поспешила успокоить его Корделия, — говорить буду я. Недолго. Так вот, передайте Найджелу, моему дорогому другу, что он мне… надоел. Честное слово, я не хотела этой войны. Я даже слово дала. И слово это держала. До дня сегодняшнего. Я обещала ему, что ни во что не буду вмешиваться, не позволю проводить расследование, не разрешу предать гласности кое-какие факты. Я бы и дальше помалкивала. Если бы он вас не прислал. Вас, четырех головорезов с глушилками, чтобы похитить Мартина. Вы воспользовались наивностью бедняги Монмута и, как разбойники, вероломно вторглись в мой дом. По нашим законам я могу вас перестрелять. Вот прямо сейчас, без суда и следствия. И мне за это ничего не будет. Или отправить на наши иридиевые рудники. Пожизненно. Галаполиция сюда не сунется. А из вашей конторы — и подавно. Но я этого не сделаю. Хотя бы потому, что вы, пусть и законченные негодяи, все же действовали не по своей воле. У вас работа такая. Я отправлю вас обратно, к Бозгурду, с предупреждением, что мое терпение лопнуло и я вступаю с ним в войну. И еще, если кто-то из вас или ваших подручных приблизится к Мартину, получит уже не заряд из станнера, а заряд плазмы. Вы меня поняли, мистер, мусье, гнэдиге херр Джонсон? Кивните.
Он кивнул. Корделия обернулась.
— Мартин, ты их всех знаешь?
— Нет, только Джонсона и вон того… Его зовут Свенсон.
У Мартина что-то изменилось в лице. Голос стал механическим.
— Хочешь им что-нибудь… сломать на прощание?
Глаза киборга вспыхнули алым, но тут же погасли.
— Нет, не хочу. А то случится то же, что случилось с Бозгурдом, когда я его однажды напугал. Он думал, что я в беспамятстве, подошел и пнул. А я его за ногу схватил. Убить хотел… Впервые хотел.
— А он что? — шелестящим шепотом спросил Генри.
— А он… — Мартин смущенно опустил глаза, — обмочился.
— Что?!
Корделия закрыла лицо руками. Плечи ее подергивались. Она хохотала.
Когда Коннор не появился сразу после того, как Рид проснулся, Гэвин решил, что тот еще отдыхает. Восстанавливает силы, жрет водоросли, выколупывает из панцирей креветок и так далее: Гэвину было все равно, чем тритоны питаются. Освободившееся время он занял проверкой приборов и настройкой радио, думая о том, что отсутствие «Сциллы» давно зафиксировали в порту и наверняка начали поиски. Гэвину только и нужно, что подтолкнуть немного события, сделать шаг со своей стороны.
Когда еще через полтора часа среди волн Гэвин не обнаружил черноволосую макушку, он начал беспокоиться и подозревать одновременно. Что, если сраный окунь заманил его подальше в океан и бросил? Что, если с ним произошло несчастье? У Гэвина не оказалось ни единого предчувствия, которому он мог бы сейчас верить, так что он метался от рубки к лееру и высматривал Коннора то по одному борту, то по другому, и возвращался в полной уверенности, что просидит у радио следующие полчаса… но через пять минут снова вставал. Не сиделось.
К середине дня ожиданию пришел конец. Гэвин и так не значился в списке самых терпеливых, а сейчас на него давила необходимость бороться за жизнь, а подсознание хваталось за иллюзию действия: он развернул убранный на ночь парус, установил гик в более-менее подходящее положение и встал за штурвал. Идти по компасу несложно, главное поймать правильный ветер и не мешать яхте, дергая по сторонам руль.
«Сцилла» успела покрыть две мили на юг, когда Рид разобрал голос:
— Гэвин!
Зафиксировав штурвал, Рид взбежал по ступенькам на настил, а по настилу на нос. Оперся руками на релинг, вгляделся в волны, где на изрядном расстоянии от борта плавал Коннор, и крикнул в ответ:
— Что случилось? Тебя не было полдня!
— Останови яхту, Гэвин! — продолжал тритон звенящим на морском ветру голосом. — Срочно убирай парус!
Глотнув воздух, Коннор исчез под водой, так ничего и не объяснив. Гэвин заторможено попялился в волны, ожидая, потом выругался и пошел к мачте. Кто ему такой этот Коннор? Какого черта он должен слушаться дурацкого окуня?! Гэвина раздражало это слепое подчинение, но здравый смысл был силен, и именно им руководствовался Рид, когда закручивал ползун грота-шкота, чтобы быстрее спустить парус.
Боковым зрением он заметил, что штурвал, несмотря на фиксатор, провернулся в сторону, а еще через полминуты Коннор появился у кормы, зацепившись за нижнюю площадку руками.
— Где ты шлялся? — все еще возясь с такелажем, крикнул Гэвин. — Я думал, ты свалил, а меня оставил чайкам на растерзание. И почему мы должны тормозить — я сверял курс, иду правильно, небо вон даже чистое.
— Дело не в небе… Я был впереди, и там есть корабль. На нем плохие люди, Гэвин.
— Корабль? — Рид едва не бросил парус полусвернутым, услышав главную часть новости и начисто игнорируя второстепенную. — Корабль! Это ведь как раз то, что мне нужно, а я тут парус сворачиваю! Большой хоть? Чем больше судно, тем круче радио! До береговой наверняка добьет!
— Гэвин, ты меня не слушаешь! — голос Коннора стал звонче и злее, а брови, когда Рид глянул в его лицо, почти сошлись у переносицы. — На том корабле плохие люди.
Понятие «плохие люди» для Гэвина сейчас не имело смысла. В его положении люди делились на две категории — живые и мертвые, — и все, кто относился к числу первых, ему подходил. От нетерпения его пробило мелкой дрожью, нестерпимо захотелось домой, чтобы горячий душ и теплая постель, знакомая и безумно вкусная еда, телек с тупыми передачами, и пусть даже начальство звонит каждый день и спрашивает, не может ли Гэвин выйти сегодня, потому что в Департаменте мало сотрудников…
— Опиши, что за корабль! — крикнул Гэвин, все-таки заставляя себя закончить с парусом.
Коннор позади молчал и мялся, вода плескалась под его хвостом: Гэвин заметил, что впервые тритон выставил эту часть своего тела на обозрение, пускай и самый конец. Должно быть, он изрядно нервничал, допуская массу лишних чересчур быстрых и дерганных телодвижений, которых прежде Гэвин ни разу за ним не замечал.
Наконец стаксель плотным рулоном свернулся у мачты, и Гэвин, цепляясь за открепленные шкоты, перебрался на корму, к Коннору поближе. С такого расстояния он смог заметить не только явные признаки беспокойства, но и вторичные — тритон кусал губы и постоянно озирался, его лицо выдавало искренние переживания, и они читались так просто, что Гэвин залюбовался. С людьми такого не бывает.
— Ну так что, Коннор?..
— Плохие люди, — в третий раз повторил тритон, находя взглядом Гэвина и с ощутимым трудом удерживая его в фокусе. — Большое судно, стоит на рейде в нескольких часах отсюда. Думаю, что они прячутся, потому что на борту не было огней и… Гэвин, я знаю, как выглядят нормальные корабли, поверь. Я живу среди них.
По описанию у Гэвина сложился расплывчатый образ большой грузовой баржи, не более того. Он начал заводиться, но заставил себя не быть резким, по крайней мере, пока не разберется — не хватало еще собственным скотством отпугнуть единственного помощника. Мысленно сосчитав до пяти (до десяти не хватило терпения), Гэвин уточнил:
— Ты уверен, что это был не танкер?
— Я думаю, это был китобой.
Гэвин медленно кивнул. Китобой — это аргумент. Лет десять уже, как их объявили полностью вне закона, морякам запретили промышлять не только китовым жиром, но и морскими котиками: почти все их виды попали в Красную Книгу, несколько тысяч отправились в заповедники на берегах Гренландии, но китов так просто не обезопасить и не сохранить. А чем реже встречается животное, тем оно ценнее, и чем сложнее его достать, тем больше за него платят.
— Не знал, что в этих широтах есть киты, — миролюбивее прежнего проговорил Гэвин. — Как ты это понял?..
— По гарпуну.
Гэвин поднял бровь, присаживаясь на ступеньку, а Коннор в ответ упрямо поджал губы. Несколько долгих секунд они мерились силой взглядов, и, видимо, Рид победил, потому что тритон вдруг опустил ресницы и очень по-человечески вздохнул, а потом повернулся боком и… Из воды вдруг полез темный лоснящийся горб, напоминающий вязкую и тяжелую волну. Распрямился полностью, превратившись в длинный хвост, похожий больше не на рыбий, а на змеиный, только с короткими светлыми полосками то ли плавников, то ли гребня.
Коннор весь оказался на нижней площадке кормы и едва там поместился; яхта чуть накренилась назад — тритон был тяжелым. Конец его дважды неловко согнутого хвоста все равно уходил в воду, но Гэвин туда не смотрел, как не видел он ни удивительного серебристо-голубого отлива, ни мелко подогнанных друг к другу чешуек: взгляд утонул в рваной ране, достающей до белой кости.
Гэвин, повидавший на своем веку немало ранений, до сих пор не встречался с подобным. На ране запеклась серая корка соли, кое-где она просвечивала голубым, края расходились лоскутами; даже смотреть на это было немного больно.
Рид механически потянулся к ране рукой, но Коннор успел сжать пальцы на его запястье и тихо попросить:
— Не надо.
— Нужно осмотреть рану. У меня есть небольшой опыт.
— Доводилось лечить тритона? — Коннор горько улыбнулся и отпустил руку. — Я справлюсь сам. Это… не критично. Морская соль, некоторые виды водорослей и время — вот все, что мне нужно.
— Что произошло? — Гэвин проворно перехватил предплечье тритона и развернул его ладонь к себе. Коннор сжал пальцы, но сразу вздрогнул от боли и медленно расслабил ладонь, а потом Гэвин осторожно раскрыл ее, изучая счесаную о жесткие волокна кожу. — Ничего себе… синее.
— Да, — вздохнул Коннор. — Синяя кровь. Я подплыл слишком близко, думал, на корабле никого нет или они спят, но они не спали. Хотели меня поймать, я еле вырвался.
— Ты ужасно рисковал.
Гэвин отпустил руку Коннора, на душе стало мерзко. Почти незнакомый человек — ну ладно, существо — едва не погиб из-за него, плыть на юг теперь нельзя, ведь сталкиваться с китобоем опасно. Хорошо, если пройдут мимо, но если предположат, что одинокий пассажир хрупкой яхты догадался, что они такое… А когда узнают, что он еще и коп… Нетрудно представить, в каком виде Гэвин Рид отправится на дно Атлантического океана.
— Я могу помочь тебе, Коннор? — сейчас Гэвин должен был думать не о себе. Да, у него кончается пресная вода и практически нет пищи, но он продержится столько, сколько нужно. Он крепкий, не так-то просто прикончить его — если буря не смогла, то и у голода не получится. Он хотя бы не ранен.
— Поможешь, если останешься на месте. У тебя есть якорь?
— Даже два, но они слишком короткие, сорок основной, тридцать запасной.
— А штормовой?
Рид запнулся на полуслове, судорожно припоминая самый первый свой инструктаж и плавание. Штормовой якорь он видел и использовал только тогда, после этого все шло отлично и о наличии штормовика на борту Гэвин особенно не задумывался.
— Возможно, — он так и не смог решить и уклонился от ответа, — я должен поискать.
— Поищи и спускай его. Переждем эту ночь, а потом двинемся по дуге и ляжем на прежний курс.
— А что будешь делать ты?
Вопрос выбил Коннора из колеи. Он опустил голову и пристально осмотрел свои руки — Гэвин только в этот момент представил, как должны болеть его ладони, — потом развернул их и провел вдоль хвоста, еле-еле касаясь. Рану он не тронул, но взгляда с нее не сводил еще некоторое время, раздумывая и покусывая губы, пока наконец не решил:
— Отдохну и перестану совершать глупости. — Уголки его губ приподнялись. — Доведу тебя до места, где ты отправишь сигнал, и исчезну.
Гэвин тоже позволил себе улыбку:
— По рукам, напарник.
***
К утру Коннор почувствовал себя одновременно и лучше, и паршивее. Спина уже почти не беспокоила, но с ладонями и хвостом он продолжал мучиться: стоило приложить небольшое усилие, как порезы на руках начинали саднить и кровоточить. Плавать так быстро и ловко, как прежде, он тоже пока не мог, чтобы не тревожить задетые гарпуном продольные мышцы, а это значило никакой вкусной еды в ближайшие недели. Есть придется то, что подвернется.
Намного хуже боли был страх. Осознание произошедшего дошло до Коннора с опозданием: это людихотели поймать его, ониего ранили. Такие же люди, как Гэвин.
Но, возражал он самому себе, Гэвин выглядел огорченным и хотел помочь. Гэвин не опасен. И тут же настаивал: стоит Гэвину оказаться в безопасности, как он первый снарядит экспедицию на поиски тритонов! Он ведь знает теперь, где они живут!
Долго в нем боролись страх и здравомыслие, пока Коннор не устал от противостояния. Кое-как выспавшись и подкрепившись, он вернулся к яхте, соблюдая всю возможную осторожность: проверил течение и воду вокруг, потом поднялся к поверхности как можно дальше и осмотрелся, и только тогда вынырнул на привычном месте у кормы.
Гэвин уже ждал его, но вместо вопросов о ветре или шторме спросил:
— Как поживает хвост?
Коннор слегка приподнял хвост, демонстрируя увеличившийся слой соли поверх раны. Внимание человека стало приятной неожиданностью, но надолго останавливаться на личных проблемах Коннор не хотел — он четко решил свести общение к минимуму, чтобы в будущем себя обезопасить. Нельзя дать человеку узнать себя, чтобы он не смог заинтересоваться.
— Вчера ты продвинулся немного на юг, поэтому сегодня постараемся взять западнее, ладно? Сначала я поверну перо, потом вместе поставим парус.
Новый день обещал быть погожим. По небу бесконечной вереницей проходили облака, стоящие так высоко, что любому было понятно — дождем они не грозят. Ветер к полудню усилился, но дул в подходящем направлении, и «Сцилла» проворно двигалась туда, куда было нужно. Коннор вначале контролировал ее ход издали, но потом устал все время держаться на плаву и пристроился к излюбленной площадке на корме, не забираясь на нее полностью, но опираясь руками.
Разговаривать с Гэвином он не собирался, но тот ничего не знал об этих планах и задавал вопросы, которые заставляли Коннора чувствовать себя окруженным вниманием, хотя сами по себе были элементарными, если не смешными:
— А тебе никогда не хотелось ходить по земле, как люди? Тритоны лишены стольких вещей, что подумать страшно.
— А тебе не хотелось никогда плавать под водой?
— Ну, может быть, только пару раз, для интереса.
— И мне вот тоже, — Коннор улыбнулся, склоняя голову вправо. — Я не чувствую себя чего-то лишенным.
— Но люди хотя бы могут погружаться с аквалангом.
— Это не то же самое, Гэвин. Все равно что я могу забраться на яхту, или, например, на берег или причал.
— Черт, это так необычно, — признался человек, поскребывая пальцами бороду. — Тебе, наверное, эти вопросы кажутся тупыми. Но я никогда не встречал русалку и не думал даже, что придется. Хвост этот, он просто огромный! Ты видел когда-то наши картинки с русалками?
— С тритонами, — поправил Коннор.
— Да-да, тритонами. Не видел, значит? Обычно там дамочка с рыбьим хвостом. Половина сверху, половина снизу. Сверху вот прямо как ты, по пояс, а потом столько же хвоста, а у тебя тут в три раза больше! Или в четыре. Ты как угорь, не как рыба!
— Это человеческий способ делать комплименты?
— Я полностью серьезен! — Гэвин подался назад, как будто обидевшись, но сразу вернулся в прежнюю позу и оперся локтями о колени. — Можно потрогать?
— Что?.. — недоуменно переспросил Коннор.
— Ну, хвост твой.
Коннор нахмурился и замолчал. Он не собирался разговаривать с человеком и не хотел обсуждать с ним тритонов или самого себя, но его интерес и восторг были такими искренними, что Коннор не удержался. Позволять к себе прикасаться он, тем не менее, не хотел: не любил прикосновения, и вчера не испытал к ним отвращения только потому, что было больно и страшно.
— Я… не думаю, что это хорошая идея.
— Почему? — Гэвин тактичного отказа понять не сумел. — Я только слегка коснусь, не сделаю тебе больно. Даже не близко к ране.
Обведя губы языком, Коннор опустил голову. Придется отказывать в куда более грубой, категоричной форме, раз по-простому ничего не вышло, но произнести ничего он не успел — Гэвин издал понимающий выдох и сказал:
— Или это потому, что у вас не принято это вот? Вы там друг друга не лапаете и все такое?
— Нет, мы прикасаемся, конечно, со всеми бывает. Но я не уверен, я не хотел бы, если только…
— Что?..
— Если только ты дашь мне потрогать тоже.
Гэвин озадаченно глянул Коннору в лицо, потом медленно перевел взгляд на свои колени, и Коннор, опережая неправильные выводы, которые вот-вот должны были сформироваться в его голове, объяснил:
— Я говорю о волосах на лице.
— Ах черт. Ты про бороду!.. — облегченно воскликнул человек. — А я уже подумал…
— О ногах?
— Да не совсем, — уклончиво ответил Гэвин. — Короче, хочешь потрогать бороду — так сразу бы и сказал, это вообще без базара. В обмен на хвост, конечно. Все честно, я считаю. Могу быть первым, если ты стесняешься.
У Коннора закрались прозрачные подозрения, но подвести под них основания он не успел, ведь Гэвин уверенно потянулся головой вперед, подставляя заросшее щетиной лицо и даже закрыв глаза. Упускать возможность Коннор не стал. Он осторожно дотронулся до подбородка человека, и пальцы укололись о жесткие волосы, но не больно, а необычно и немного щекотно. Потом он провел вдоль линии челюсти, по щеке, вернулся обратно и отдернул руку из-за того, что Гэвин заговорил:
— Смелее, Кон, я не Джоконда. Это всего лишь щетина.
— Откуда она берется?
Коннор вернул руку и прижал пальцы сильнее. Под волосами наконец почувствовал теплую кожу, и продолжил гладить, наслаждаясь новым для себя ощущением, которое вряд ли когда-то удастся получить опять.
— Сама вырастает. Брить надо, иначе появится длинная борода. Многие мужчины бреются каждый день, а я обычно пропускаю, или там на ночь, когда не лень. И это не все места, где есть волосы.
— Еще на голове?
— Нет, на груди и кое-где еще.
— Где?
— О, Коннор. — Гэвин открыл глаза. — На руках, на ногах… — Он сдвинул к локтю рукав кофты, показывая предплечье, и Коннор дотронулся уже до него, изучая темные волоски, растущие совсем не так густо, как на лице. — И еще в паху.
Коннор понятливо кивнул, отпустил руку и осторожно приподнял штанину Гэвина, изучая его ногу так же пристально, как до того лицо и предплечье. Закончив, он потянулся к ремню на поясе человека, но тот аккуратно перехватил его запястья, не позволяя.
— Это будет уже лишнее. Просто поверь, что там все примерно так же.
— Ладно. — Коннор согласился, понимая, что договаривались они только на лицо, а руки и ноги и так в уговор не входили. — Твои волосы очень интересные.
— Не сомневаюсь. — Лицо человека расчертила широкая ухмылка, но она не показалась Коннору опасной. — Твоя очередь.
Коннору было не очень удобно забираться на площадку из-за того, что болели руки, поэтому он подтянулся на локтях, медленно согнул хвост, проверяя, чтобы рана была в порядке, и устроил ровно половину его рядом с собой. Для него в хвосте не было ничего интересного — обычная длина, заурядная расцветка, но то, какими глазами смотрел Гэвин, заставляло сердце биться быстрее. И неясно пока — от страха или от удовольствия.
— Вау…
Вначале человек ничего не трогал. Просто смотрел, и Коннор следил за его взглядом — он начал от живота, где кожа становилась тверже и делилась на отдельные чешуйки, а потом на их плотные ряды, и вниз, к первым гребешкам на бедрах и к местам, где цвет с темно-серого менялся на голубоватый.
Потом подрагивающие пальцы дотронулись до чешуи. Коннор в первый момент подобрался, напрягая мышцы, но быстро расслабился — Гэвин касался невесомо, как гибкая водоросль, вел пальцами поверху, не пытаясь подцепить край чешуи. Пожалуй, это было даже приятно. Было быприятно, поправил себя Коннор, если бы рядом сидел не человек, а другой тритон.
— Ты такой теплый, — неожиданно признался Гэвин. — Я думал, будешь как рыба, а ты… теплый. Ничего, если я потрогаю вот это?
— Это малый гребень. Можешь потрогать.
Гэвин так и сделал. Его лицо отобразило странную эмоцию, Коннор долго думал над ее названием, а потом все-таки определил — трепет.
— Ты невероятное существо, — убирая руку, подытожил Гэвин. — Просто… невероятное.
Он глубоко вдохнул, зажмурил глаза и открыл их, словно одергивая самого себя:
— Надо проверить, как там курс. И радио. И вообще.
По мнению Коннора то, как поспешно Гэвин вскочил и скрылся в рубке, выглядело как побег. Не понимал он главного — от чего именно человек хотел скрыться.
***
Везения с ветром казалось Гэвину достаточным, но с приборами у него по-прежнему не ладилось. Можно было построить курс и узнать точное направление, но подать сигнал через спутник он уже совсем отчаялся, а радио по-прежнему улавливало вокруг только белый шум. Несколько раз, правда, сквозь него пробивались обрывки слов, искаженные расстоянием, и ритмичный писк, но контакт обрывался слишком быстро.
Окрыленный успехом и воодушевленный откровенностью Коннора, Гэвин к вечеру снова вернулся в привычное состояние. Усталость, дефицит пищи и воды, постоянная качка и пустой горизонт: все это влияло на его настроение, и стоило солнцу исчезнуть, как в голову полезли неприятные мысли. В большинстве своем они были о смерти. О том, что Гэвина здесь никто и никогда не найдет, а его друзья и коллеги не узнают, что с ним случилось. Что он так и не сможет добиться звания лейтенанта, не вытряхнет из города наркокартель, не простит родителей. Список всевозможных «не» Гэвин мог продолжать еще долго, но хватило и его начала для того, чтобы замкнуться и ссутулиться, предаваясь отчаянию.
— Гэвин, ты еще не устал? Пора убирать парус?
Коннор был где-то по правому борту, но Рид поленился вставать с настила и ответил, даже не поворачивая туда головы:
— Я по жизни устал, — над вторым вопросом он задумался, но так и не решил, хочет ли спать. Парус, как ему начало казаться, ничего не дает. «Сцилла» движется куда-то, но нет ни суши, ни кораблей, ни спасателей. Все это бесполезно.
— А парус? — настаивал Коннор.
— Пусть еще постоит.
Сейчас Гэвин был в таком состоянии, что мог оставить поднятый парус на всю ночь без присмотра. Ничего ему не сделается, а хуже, чем есть сейчас, все равно не будет.
— Ты плохо себя чувствуешь? — голос тритона донесся от кормы. — Нужна еще пища?
— Все в порядке.
При упоминании пищи Рид поморщился: есть хотелось со страшной силой, но только не рыбу! Сегодня Коннор уже поймал одну, не очень большую, и Гэвин еле впихнул в себя пару кусков. Вряд ли там набралось хотя бы сто грамм или пятьдесят калорий. Что уж говорить о тех двух тысячах, которые нормальному мужчине положены в день…
— Гэвин?
Пришлось разворачиваться. Коннор в полутьме здорово напоминал мертвеца — белая кожа, поблескивающие стеклянно глаза, — и поэтому гармонировал с настроением Гэвина.
— Ты не замерзаешь в воде?
— Я могу регулировать температуру тела.
— А откуда ты знаешь человеческий язык?
— Мы общаемся на нем, когда не используем жесты. Я не понимаю твое состояние… ты умираешь?
Это заставило Гэвина тщательнее прислушаться к своему организму, который хоть и чувствовал себя отвратительно, но до предсмертных конвульсий пока не дошел. Нет, голод сперва измучает его как следует, а уже потом убьет, вот как все будет… никакого быстрого избавления тебе, Гэвин Рид.
— Жизнь — это вообще постепенное умирание. Мне вот стало интересно, — Гэвин немного оживился, поворачиваясь в сторону Коннора побольше, — что ты сделаешь, если я здесь умру?
— Наверное… — Коннор начал, и сразу затих, раздумывая. Гэвин попытался влезть в его шкуру и представить себе ситуацию, в которой он тритон и болтается в воде рядом с яхтой, а на ней труп. Пожалуй, он полез бы изучить тело, обшарил карманы, осмотрел палубу и каюты… В общем, действовал бы так же, как любой нормальный детектив, только с огромным хвостом вместо ног.
— Не знаешь? — поторопил Гэвин, закончив играть с воображением.
— Мне неприятно об этом думать. Я не хочу, чтобы ты умирал, ладно? Поэтому давай не будем убирать парус.
Это были самые искренние и приятные слова, которые Гэвин слышал за последние несколько лет жизни. В груди потеплело, пока он смотрел на Коннора, захотелось обнять его в благодарность просто потому, что сказать «спасибо» Гэвин правильно не умел, и одновременно проклюнулась жалость к себе: ну что за человек, которому лучшие слова говорит морской тритон, толком с ним не знакомый?
Потому Коннор это и сказал, тут же понял Рид. Узнай он Гэвина лучше, немедленно забрал бы слова обратно.
— Ладно, окунь, — Гэвин тяжело поднялся на ноги, отмечая, что голова стала кружиться. Такого не бывало с ним со времен эпидемии гриппа в тридцать шестом году, и значило это, что дела идут скверно. — Давай посмотрим, что у нас с курсом.
Проверяя приборы Гэвин ощущал себя как еще одно бортовое устройство с севшей батарейкой. Он двигался медленней обычного, видеть стал хуже, из памяти выпали термины, которые раньше он хорошо знал. Глядя на один из электронных механизмов в рубке, Рид хмурил брови и силился припомнить, что это такое и для чего нужно, но не мог. Знал, но забыл, как часто он говорил экзаменатору в колледже; вот только тогда все это было забавно, а теперь — страшно.
Упустил из виду штормовой якорь, теперь не может дать название аппарату, а что будет дальше? Не сумеет воспользоваться радио?..
Для проверки Гэвин снял рацию и вжал кнопку в корпус, одновременно начиная перещелкивать каналы с самого первого:
— Приём, яхта «Сцилла» передает сигнал бедствия, кто-нибудь слышит меня? Тридцать два северной, семьдесят восемь западной, приём.
И снова, и снова, и снова, на все тридцать четыре канала, пока не начинал заплетаться язык и болеть палец, переключающий кнопки. К концу сеанса Гэвин чувствовал себя выжатым досуха, как послушник после изнуряющей молитвы невидимому и жестокому божеству.
***
— Что ты будешь делать, когда вернешься домой?
Коннор смотрел на Гэвина, который в лучах утреннего солнца выглядел не так утомленно и измученно, как ночью, и чуть-чуть улыбался. Только что человек закончил описывать свой город и квартиру, и Коннор понял, от какой тесноты и суеты тот убегал в океан каждое лето. Если бы ему пришлось ежедневно видеться с братьями, он сделал бы точно так же.
— Прям вот домой… — Гэвин лежал на настиле, вытянувшись во весь рост, ногами к носу яхты, а головой к корме и Коннору. — Приму теплый душ, выброшу всю эту одежду. Что-нибудь съем, выпью чай с сахаром… У меня там есть печенье в жестянке, оно не портится, а еще в морозилке всяких полуфабрикатов полно, их по-быстрому можно пожарить, или даже в микроволновку сунуть на пять минут. А потом буду спать целый день, на нормальной кровати, знаешь… Кажется, что не усну, если качать не будет, как тут на волнах, но на самом деле вырублюсь моментально, можешь мне поверить.
— И все?
— А что еще? — удивился Гэвин. — Может, в твиттер напишу… «Утритесь, мудаки, я выжил». Ну и телефон поставлю на зарядку.
— Ты не станешь рассказывать про меня?
Человек выдержал паузу, задумчиво пожевал губы, подцепляя зубами тонкую светлую корочку на нижней. Коннор следил за этим внимательно и пристально, но взгляд все равно соскользнул к подбородку, покрытому щетиной — эти короткие жесткие волосы никак не давали ему покоя.
— Не задумывался. Скорее нет. Вы же типа скрываетесь.
— Да.
— Понимаю. Не хочу тебя подставлять, Кон. Ну да не беспокойся, если бы я даже стал о тебе говорить, никто бы мне не поверил.
— Почему это? — Коннор ощутил некую обиду, для него это звучало с оттенком пренебрежения, который сам Гэвин вряд ли имел в виду.
— Да потому что мир такой. Можно кричать о чем угодно, но пока нет доказательств, никто не станет тебя слушать. Всем нужны аргументированные факты, вот такая херня.
— А давно она такая?
— Тридцать пять лет минимум.
Коннор улыбнулся, догадавшись:
— А тебе и есть тридцать пять?
— Так точно. А ты что будешь делать, когда вернешься?
Попытаюсь придумать, как скрыть рану от брата, подумал Коннор. От встречного вопроса он сник, снова начал разглядывать белесые линии на ладонях. На шрамы они не походили и вскоре обещали сойти, но с хвостом, Коннор знал, все намного серьезнее. Рано или поздно брат увидит, начнет задавать вопросы, поэтому лучше приготовить жизнеспособную версию заранее.
— Тоже отдыхать. Мы сейчас с тобой похожи. — Он с трудом удержался от вздоха. — Пора проверить радио, Гэвин.
— Ладно…
Коннор из-под ресниц наблюдал за тем, как человек медленно и неловко поднимается, разминает плечи и руки, потом поясницу, как обходит штурвал и идет к рубке, и спускается потом вниз, не закрывая за собой дверь. На рассвете Коннор проверил территорию вокруг и увидел большое судно; наученный опытом, он не подплывал ближе, но следил издали, и вскоре заметил красно-желтый вертолет, летящий с востока и садящийся прямо на верхнюю палубу.
Он не сказал ничего Гэвину, но и так знал, что именно сегодня тот наконец осуществит мечту и попадет домой.
Приподнявшись на локтях, Коннор прислушался к его голосу из рубки:
— Приём, яхта «Сцилла» передает сигнал бедствия, — заученно твердил он, — кто-нибудь слышит меня? Тридцать два северной, семьдесят девять западной, приём.
В ответ зашипел динамик, и Коннор с трудом разобрал покрывающие расстояние слова:
— Приём, «Сцилла», борт восемнадцать-ноль-девять. «Сцилла», дайте координаты по геоточке, приём.
Коннор закрыл глаза, но продолжил слушать.
— Приём, борт восемнадцать-ноль-девять, даю точные координаты…
Гэвин диктовал набор цифр, для Коннора не значащий ничего, кроме главного: совсем скоро он погрузится в воду и больше никогда не увидит ни эту яхту, ни человека. Он не должен грустить, Гэвин не принадлежит морскому миру, тут ему не место, да и Коннор не создан для общения с людьми, но…
— Коннор! У нас получилось!
Он был таким радостным, когда вернулся, таким полным жизни и посвежевшим, что Коннор смог улыбнуться искренне, и тоже ощутил часть этого счастья, горящего внутри Гэвина.
— Я слышал, — опередил его рассказ Коннор. — Значит, они скоро заберут тебя.
— Это вертолет. Вряд ли им понадобится больше минуты. А «Сциллу» возьмут потом на буксир, так что она будет в порядке. Черт, я давно так не радовался, наверное, со дня концерта «Enemies» в Чикаго!
Коннор не знал, что сказать, поэтому промолчал, но этой паузы Гэвин не заметил:
— Кон, ты понимаешь в координатах?
— Э…
— Я имею в виду, ты сможешь найти это место?
— Конечно, — Коннор ответил с легким удивлением. Он уже держался за площадку только ладонями, высматривал в небе вертолет и готовился в любой момент нырнуть, лишь бы не заметили.
— Супер! Отлично! Встретимся тогда здесь через месяц! Мы были крутой командой, Коннор, дай пять!
— Э, Гэвин… — Коннор автоматически хлопнул по подставленной ладони присевшего рядом человека, но выглядел он обескураженным и совсем не воодушевленным. — Я думаю, это плохая идея. Ты не справился с яхтой, нужна команда, а других людей я не хочу знать, мне нельзя.
— Брось, Коннор, все будет отлично. Через месяц, понял?
— Гэвин, нет, — Коннору хотелось бы звучать тверже, но он услышал ритмичный рокот в небесах и забеспокоился. — Я не приплыву.
— Через месяц, — в последний раз повторил человек и задрал к небу голову. — Все, Кон, сваливай! Место только запомни и прячься!
Коннору хотелось попрощаться, но он, подгоняемый Гэвином, беззвучно исчез в темных водах океана, ушел на несколько метров вниз и еще некоторое время смотрел на днище яхты. Он увидел смутную тень вертолета, зависшего где-то над «Сциллой», а потом эта тень растаяла, и Коннор понял — наверху больше никого нет.
Он не поднялся, чтобы проверить, просто развернулся и поплыл домой, и в голове было пусто и отчего-то тяжело.
Ей случалось и прежде поднимать руку на своих подданных.
Еще в ранней юности она, не задумываясь, могла дать пощечину горничной или наградить конюха ударом хлыста.
Благородной даме, управляющей целой армией челяди, твердость была необходима. Она вынуждена проявлять жестокость во имя подавления хаоса. Ибо еще Макиавелли сказал, что милосердие губительно для того, кто желает удержать власть.
Милосердие – враг истинного государя. Ибо прощение преступника может обратиться в проклятие, и тогда взамен одной жизни в жертву будут принесены тысячи.
Ее высочество верила, что поступает правильно и ее жестокость только вынужденная мера.
Она наказывала за дерзость и нерадивость, за расточительство и непослушание, за медлительность и леность.
Но вина Геро в строгом смысле не подпадала ни под одно из этих определений. Он не нарушал правил. Но он был виновен, и вина его состояла в том, что он был несчастен. Она могла бы простить ему дерзость и даже грубость. Могла оправдать неловкость, извинить неопытность, ибо они имели под собой мотивы. Но он был несчастен, и причина его несчастий не укладывалась в свод грехов и первопричин.
***
Господи, если б знать, что все это скоро кончится… Дьявол, по крайней мере, дает советы, как этим воспользоваться, а Ты, Господи, молчишь…
Однажды она теряет терпение и бьет меня по лицу. Все отпущенные мне сроки вышли. Я должен был образумиться или, по крайней мере, смириться. Но я все тот же бесчувственный, исполнительный чурбан. Лед, который она не в силах растопить. Я исполняю пункт за пунктом условия сделки. И ничего не могу с этим поделать. Ничего не в силах изменить. Страдаю не меньше нее от бесплодных попыток разорвать этот круг. Но выхода не вижу.
Когда она касается меня, мое тело становится мне чужим. Это тело обреченного грешника. Герцогиня подавляет собственную гордость. Настает черед лицедействовать, но роль ей дается плохо. Ей приходится продираться сквозь заросли и щупальца высокомерия и брезгливости, какие она испытывает к такому ничтожному существу, как я.
Она вынуждена ради меня – меня! – покинуть свой блистающий трон и доставить мне – мне! – удовольствие.
Великий Рим, властелин мира, вынужден платить дань полуразвалившейся галльской деревушке. Попытки ее неуклюжи и полны такой уничижительной снисходительности, что я вздрагиваю, будто она каждый раз касается меня раскаленными клещами.
Несмотря на полумрак, я способен разглядеть ее лицо, застывшее, в гримасе отвращения к несговорчивому плебею.
Ее вынудили служить этому телу, добиваться от него расположения, вместо того чтобы самой одаривать этим расположением. И, как естественное следствие, жертва ее напрасна. Я противлюсь еще упорней. Сжимаюсь в комок, желая уползти в первый подвернувшийся разлом, стать прозрачным и склизким. Но мои надежды так же бесплодны, как и ее.
Тогда она бьет меня по лицу, раз, второй, затем еще и еще. Вымещает горечь неудачи. Рука у нее хлесткая, гибкая и сильная, как вымоченная розга. Сказывается умение обращаться с хлыстом и многолетнее управление фрейлинами и горничными. Она не останавливается, пока у меня не начинает идти носом кровь. Липкая жидкость пачкает шелковую простыню. Герцогиня брезгливо стряхивает темные густые капли. Я чувствую теплую струю на щеке и на губах и солоноватый ком в глотке.
– Убирайся! – шипит она.
Я подчиняюсь. Не пытаюсь утереть кровь, на ощупь сгребаю одежду и отступаю к двери. Она еще не удовлетворена местью. Она делает шаг вслед за мной, взбешенная, смертельно бледная, на кружеве ее сорочки несколько капель крови. Она переживает ярость отвергнутой Мессалины. Безрассудный Мнестр пытается избежать чести быть ее избранником. Ее ладонь замазана темным, и она брезгливо вытирает ее о шелк. Остаются длинные полосы. Она ударила бы меня еще раз, если бы не отвращение к липкой жидкости, стекающей мне на подбородок. Я прижимаюсь спиной
к двери, ожидая удара. У нее под рукой каминные щипцы и увесистая фигурка фарфоровой нимфы, которой так просто рассечь мне лоб.
– Вон! – глухо повторяет она.
И я оказываюсь за дверью. Но это еще не спасение. Я сталкиваюсь лицом к лицу с двумя пажами и Анастази. Они, вероятно, уже несколько минут прислушивались к тому, что происходит в спальне их госпожи. У пажей, двух мальчишек лет 15, испуганные, вытянутые лица.
Они разглядывают меня, окровавленного, с охапкой одежды, с насмешливым интересом. Я будто непристойное, полураздавленное насекомое, возбуждающее гадливое любопытство.
Первая мысль – отшатнуться, но все же смотреть, подойти ближе и даже ткнуть сапогом. Только Анастази невозмутимо бесстрастна.
Она произносит то же слово, которым несколько мгновений назад плевалась ее хозяйка. Но обращено оно не ко мне.
– Вон.
Это относится к пажам.
Те следуют приказу незамедлительно, сами обращаясь в застигнутых светом насекомых.
– Я помогу тебе, – быстро говорит Анастази, приближаясь. Извлеченным из рукава платком вытирает мне лицо.
Пальцы у меня скрючены и застыли. Ей приходится с усилием
извлекать из них скомканную одежду.
– Пойдем. Тебе надо умыться.
Куда же теперь? В собственную тюрьму. Раздавленное насекомое ползет в свою нору. Волочит перебитые лапки.
Идти недалеко. Всего два поворота и лестница. Есть еще потайной ход из кабинета хозяйки в мою спальню. Но для нас этот ход как будто не существует. Я бос. Мои башмаки остались где-то в господских покоях, каменный пол приятно отрезвляет.
Галерея не освещена.
Без моей провожатой, этого бесстрастного Вергилия, я бы расшиб себе лоб о первый же косяк, подобно злосчастному Карлу Восьмому, или свалился бы с лестницы. Но Анастази держит меня цепко. И уверенно направляет.
Любен изумлен. Он видит мое лицо с темными разводами,
часть наспех напяленной одежды и босые ноги.
– Чего ждешь? Воды принеси! – приказывает Анастази.
Любен от усердия кидается сначала в одну сторону, потом в другую, напоминая всполошенного раскормленного зайца, над которым делает круг охотничий ястреб. И выбегает за дверь.
– Закинь голову, – говорит Анастази. – Кровь все еще течет.
У меня и губа разбита. Языком я чувствую мягкий, набухший валик, расползшийся размером в пол-лица. Анастази подносит свечу ближе, чтобы оценить картину разрушений.
– По-хорошему надо бы приложить лед. Я мотаю головой.
– Не хочу лед.
Анастази внезапно соглашается.
– Правильно, пусть видит, что натворила.
Возвращается Любен с кувшином и серебряным тазом. Анастази сама смачивает кусок полотна в воде и смывает с моего лица кровь. Содержимое таза розовеет. Она вновь опрокидывает кувшин и проводит полотенцем по моей шее и груди. Мне кажется, или ее движения замедлились? Любен маячит за ее спиной. Он делает движения руками, выказывая участие и рвение. Однако Анастази ограничивается еще одним приказом.
– Принеси вина.
Любен исчезает.
Со дня моего «назначения» ему увеличили жалованье, и он чрезвычайно гордится собой. Ему нравится быть доверенным лицом фаворита. Анастази все не уходит. Она вновь смачивает полотенце и водит по моей коже. Хотя крови на белом полотне больше нет. И кровотечение прекратилось.
Я больше не нуждаюсь в помощи. Ей вовсе незачем здесь оставаться, прежде она не делала попыток приблизиться. Те слова, что я слышал от нее во дворе, когда прощался с дочерью, были последними, адресованными именно мне. Больше она со мной не разговаривает. Мне кажется, что она даже избегает меня.
Изредка передает через Любена записки, в которых сообщает новости о моей дочери. «Здорова. Взяли новую няньку» или «Утром водили в церковь».
Но сама Анастази в моем присутствии всегда молчит. Не отвечает на мои вопросы и спешно уходит. Я жду, что она и сейчас уйдет. Убедится, что я в некотором сознании, и удалится. Но она не уходит.
Любен возвращается с бутылкой кларета. По неизвестной мне причине герцогиня позволяет мне пить только его. Огонь в камине разгорается, искры взлетают к закопченному своду.
Анастази вновь оттесняет мою плечистую, краснорожую сиделку и сама наливает вина.
– Выпей.
Я выпью. Как выпил накануне и третьего дня. От вина становится легче. Мысли путаются, и не так знобит. Один яд ослабляет действие другого. С каждым днем я делаю на глоток больше. Потому что прежней порции уже не хватает. После первого стакана Анастази наполняет второй.
Любен ожидает дальнейших распоряжений, изнывая от потребности быть полезным. Но она отсылает его прочь. Почему она все еще здесь? Что ей нужно? Я выпиваю все, до последней капли.
Пью, не задумываясь.
Нет будущего, ради которого стоило бы беречь себя, нет мечты, ради которой стоило бы сохранять свой разум незамутненным. Вино действует, и я хочу спать. Мне все безразлично, присутствие Анастази уже не задает мне вопросов. Но она помогает мне подняться и дойти до кровати. У меня легкая пьяная дурнота.
Я не сразу понимаю, что происходит.
Анастази прикасается ко мне. Это не дружеское участие, это нечто другое, о чем я не желаю догадываться. Она проводит рукой по моим волосам и затем трогает лоб, так, будто цель ее – обнаружить признаки лихорадки. Висок влажен, но жара у меня нет. Однако рука ее остается, скользит по щеке, затем вниз по шее и по груди. Я все еще в недоумении. Я пытаюсь причислить это к ошибкам, назвать заблуждением. Возможно, она ищет раны или порезы. Но Анастази касается меня уже второй рукой, без всякой неопределенности.
– Анастази, что ты делаешь?
Она не отвечает. Вместо ответа наклоняется и коротким укусом целует в губы. Я отшатываюсь.
– Остановись! Что ты делаешь? Это же я!
Она молчит. Ее рука уже под полотном рубашки и скользит по спине. Я так ошеломлен и разочарован, что не могу пошевелиться. У меня звон в ушах. Вероятно, я испытываю то же, что и несчастный Гай Юлий, когда в мартовские иды увидел занесенный над собой кинжал Брута. «Et tu, Brute?»
– И ты, Анастази? Ты тоже хочешь узнать, каково это с таким, как я?..
Согласно преданию, заметив среди своих убийц Брута, Цезарь лишился воли к сопротивлению. Сами боги отреклись от него. Сама земля, вечная, незыблемая, колебалась у него под ногами, несокрушимые столпы, держащие небесный свод, пошли трещинами. Сейчас его поглотит пустота, ненасытная, ухмыляющаяся тщета жизни. Я в том же оцепенении, я не могу пошевелиться.
– Пожалей меня, Анастази. Не надо… Ты же единственная была моим другом. Ты знаешь, как я верил тебе. Зачем ты делаешь это? Зачем? Ты же не такая, как она! Почему же ты следуешь за ней?
– Доверься мне, – тихо говорит Анастази. – Я знаю, что с тобой происходит. Тебе это нужно.
– Что… что мне нужно?
Она не отвечает. Касается осторожно, будто врач, изучающий рану. А мое тело – сплошная рана, невидимая, подкожная.
Это зверь выгрыз меня изнутри.
Анастази стягивает с меня одежду. Действует умело, деловито, как наемник, привыкший грабить мертвых. Только на что она рассчитывает? Моя дееспособность подобна павшим на поле битвы.
Я не отдал герцогине своего семени, но, похоже, лишился крови. Я тяжел, неподвижен и холоден. Слышу шорох одежды. Она тоже раздевается. Упрямая женщина! Все еще надеется. Я закрываю глаза. С тоской думаю об украденных минутах покоя и одиночества.
Она приближается, вкрадчиво ложится рядом. Не спешит, позволяет мне привыкнуть. Тело у нее поджарое, как у молодой гончей. От него веет теплом. Все так же неспешно, как набегающая волна, прижимается ко мне. И снова шепчет:
– Доверься мне.
Я уже доверился. Уже проглотил свою горечь. Уже смирился. Что дальше?
Она трогает меня, руками и губами. Начинает со лба, опущенных век и скользит вниз, согревая, разглаживая кожу, вынуждая ее к дрожи и чувствительности. Действия ее как будто бесцельны. И замкнуты на самих себе. Она ничего не требует от меня, только ласкает, обволакивает странной умиротворяющей нежностью. Будто только для того и пришла – прикоснуться.
Я, прежде ожидавший натиска, постепенно допускаю ее ближе. Мое оцепенение размягчается и спадает, как подсохший рубец. Я верю в ее бескорыстие. От меня ничего не ждут. Я волен быть эгоистичным и непонятливым, как младенец.
– Успокойся, – тихо повторяет Анастази, – доверься мне. Только доверься.
Ее губы скользят вслед за руками. Сначала вниз, а затем вверх, по ребрам, до самых ключиц. Внутри меня происходит сдвиг. Это кровь насыщается теплом и бежит быстрее. Боль возвращается, но она разбавлена теплой, забродившей чувственностью.
Снова ее губы, настойчивые, горячие.
И язык, почти орудие пытки…
Я хочу ее оттолкнуть. Я знаю, что она поступает неправильно. Знаю, что преступает законы. Но она продолжает. Это не игра, не каприз распаленной самки. Это акт милосердия.
Сначала огненное колесо, ступицы следуют одна за другой, постепенно сливаясь, а затем – бездна. Та самая, куда ночь за ночью меня пытается столкнуть герцогиня. Я проваливаюсь. Меня трясет, к горлу подкатывает крик. Анастази зажимает мне рот рукой. Но руки ее недостаточно, и она глушит мой крик чем- то душным и шершавым, похожим на угол простыни. Из меня одним взмахом мясницкого крюка вырывают все внутренности. И сцеживают кровь, которая била молотом в виски. Я пуст. Ничего не чувствую. Только радость долгожданного избавления. Анастази гладит мой затылок.
– Ну вот и все, – спокойно говорит она. – Теперь спи.
Анастази осторожно высвобождается и встает. Я смотрю на нее с немой благодарностью. Она прикладывает палец к губам и едва слышно произносит.
– Спи.
Я чувствую, что должен что-то сказать, что одних взглядов и мычания недостаточно. Но ее бережное прикосновение сразу же дает ответ. Анастази, прежде чем покинуть комнату, подбирает сползшее одеяло и укрывает меня. Ничего не нужно говорить. Все ясно без слов. Я больше не убийца. Я не жажду мести. Я хочу жить.
В первые дни месяца студня из Казани на Нижний Новгород выступило десятитысячное войско Амин-Магомеда. Одновременно с ним крымский хан неожиданно осадил Полтаву. Киевский князь развернул войска на юг, послал вперед конную дружину, но все равно не успевал подойти осажденному городу на помощь. Второй удар татары направили на Елец, захватили его меньше чем за сутки осады и, вместо движения на Мценск, где их ожидало московское ополчение, двинулись в сторону Тулы.
Гонцы прибывали в Новгород три-четыре раза в день, но обрисовать положение посыльные грамоты не могли: слишком долго летели вести с окраин Руси.
В Новгороде же все шло своим чередом, будто и не начиналась война. Разве что Сова Осмолов торжествовал победу: не мытьем, так катаньем положение изменилось в пользу его кошелька. Да, пожалуй, еще пушечный двор требовал все больше и больше бронзы и серебра.
Все вокруг говорили князю о том, что если Москва и Киев разобьют крымчан без помощи Новгорода, то потом откажутся ему подчиняться. Но Ивора рядом не было, и что с этим делать, Волот не знал. А если бы и был, доверять ему Волот опасался. Сомнения, как ни странно, разрешил Вернигора. Он вообще не смущался, высказывая свою точку зрения даже по тем вопросам, которые его нисколько не касались, и не переживал, что князь, по молодости лет, начнет ее перенимать. Это так отличалось от поведения и Белояра, и доктора, и посадника, что Волот недоумевал. Как-то раз он спросил об этом Вернигору напрямую и получил прямой ответ:
– Знаешь, я в своей правоте не сомневаюсь. Если кто-то сомневается, пусть помалкивает, а мне бояться нечего. Тебе, кстати, тоже советую своего мнения не бояться. Хочешь Ивора убрать? Так убирай!
– А как? Он же пожизненно тысяцкий.
– Вот задача-то! А ты посади над дружиной воеводу, и дело с концом. Кто сказал, что тысяцкий заправляет дружиной? Он ополчением должен заправлять. Ты же князь! Дружина твоя, а не Новгорода!
– А кого посадить-то? Дружина Ивора признает…
– А ты у дружины и спроси. И не надо им знать, что ты Ивора убрать хочешь. Где дружина и где Ивор? А воевода нужен, война идет. Собери сотников, собери думу, послушай, что они советовать будут, а потом сам решай: и кого воеводой ставить, и как с татарами воевать, и как Москву и Киев удержать под собой. Тебе всё расскажут, все «за» и «против» прояснят. А если теряешься, не знаешь, какое решение выбрать, к Воецкому-Караваеву прислушивайся.
– Почему к Воецкому-Караваеву? Он что, лучше других в этом разбирается? – опешил князь.
– Нет, но какое-то решение принимать надо. Пусть это будет его решение, какая разница. Ну, вроде как игральную кость кинуть. Выбрать первое попавшееся, только перед этим загадать, какое станет первым попавшимся.
Сначала Волот решил, что это как-то легкомысленно, но потом, подумав, пришел к выводу, что Вернигора прав гораздо больше, чем кажется: сложный государственный вопрос вдруг показался князю забавной и увлекательной игрой. Да, Белояр учил его ответственности и Правде, но от отца он не раз слыхал об Удаче, покровительнице смелых и решительных мужей. И если не знаешь, что делать, – положись на нее, чем стоять сложа руки. Удача выбирает достойных, говорил отец.
Волот не сразу вспомнил о том, что именно посадник посоветовал ему позвать Вернигору, и потом подумал вяло, что рука руку моет. Но быстро выбросил эту мысль из головы. И про Ивора подумал: а не хочет ли главный дознаватель избавиться от тысяцкого руками князя? Но Вернигора и тут не позволил ему долго сомневаться.
– Я? Убрать Ивора? Конечно хочу. Я хочу убрать его с тех пор, как после смерти Бориса он начал набивать свои сундуки княжьим серебром. Твоим серебром. Я трижды ловил его за руку, и трижды он уходил от суда, прикрываясь дружиной и твоим благоволением. Наша с ним война закончилась моим поражением, и я ушел.
– Почему же ты не поговорил со мной?
– Ты тогда смотрел тысяцкому в рот, тебе надо было полагаться на кого-то после потери отца. А я и в Городище-то почти не бывал, Ивор все сделал, чтобы наши с тобой пути не пересекались.
Однако в свой следующий приезд доктор Велезар слегка развеял восхищение Волота Вернигорой и посоветовал быть осторожней.
– Даже если не ставить под сомнение его честность, – сказал доктор, – чересчур уверенный в своей правоте человек далеко не всегда является правым. Пусть занимается своим делом, в этом полагайся на его слова. Но княжий суд – одно, а война и дума – не его стезя. Знаешь, я считаю себя человеком неглупым и честным, но не возьмусь давать тебе советы в том, в чем не разбираюсь в силу отсутствия сведений, например. Я с удовольствием делюсь с тобой жизненным опытом, и что касается болезней – можешь на меня положиться. Во всем же остальном я, может, и имею свою точку зрения, но никогда не стану навязывать ее тебе.
Волот не мог не согласиться с Велезаром: он князь, он должен быть осторожным, мудрым и предусмотрительным. Но почему-то сердце его говорило об обратном: Удача. Вернигора показал ему его Удачу. Княжение перестало давить на Волота, превратившись из непомерно тяжелого груза в опасную игру, в которой на кон поставлены судьбы всей страны. Но даже опасная игра – это игра. Он поверил в себя, поверил, что может выигрывать только потому, что Удача с самого рождения стояла у его колыбели и сейчас дремлет где-то в изголовье его постели – надо только разбудить ее, взять за хвост и как следует встряхнуть!
И думным боярам совсем не понравилась произошедшая перемена: когда Волот объявил о своем решении на заседании думы, они роптали. Да, большинство ратовало за гневные письма московским и киевским князьям, за сбор ополчения по всей Новгородской земле с тем, чтобы бросить войско на крымчан и раздавить их одним ударом. По самым скромным подсчетам, Новгородская земля могла выставить пятидесятитысячное войско, которое вмиг сомнет татар и надолго запрет их в Крыму.
Смеян Тушич предложил бросить на крымчан новгородские пушки и новгородское – боярское – серебро. Новгородское ополчение доберется до Тулы к весенней распутице, поэтому ополчение надо собирать в Московской и Киевской землях. Новгород же готов кормить войска, поставлять порох и ковать оружие. Да, разбить крымчан силами новгородского ополчения – это впечатляюще, это покажет князьям силу Новгорода. Но что если московиты сами справятся с врагом к тому времени, когда ополчение выйдет из Новгорода?
И Волот послушал Вернигору, хотя решение большинства бояр казалось ему более красивым и убедительным. Привыкшие к покорности малолетнего князя, они не верили, что он посмеет ослушаться большинства. Но их негодующие лица, выкрики и топот ног вызывали у него только смех.
– Ты, княже, думаешь, что уже созрел для таких решений? – возмутился Чернота Свиблов с потемневшим от гнева лицом. – Ты считаешь, дорос до того, чтоб идти против думы?
Волота не испугал и не смутил его выкрик: Удача придала ему уверенности, игра добавила горячности. Он поднялся, слушая, как Свиблову вторит дума.
– Созрел ли я до таких решений, спроси у веча, которое поставило меня на княжение. И пока я князь, я только слушаю ваши советы, но решения намерен принимать сам. И я принял решение: тряхните мошной, бояре.
– Не рано ли хвост против нас поднимаешь? – прошипел Сова Осмолов: опять они со Свибловым были единодушны, хоть и считались врагами. – Не много ли на себя берешь?
– Я беру на себе столько, сколько доверил мне Новгород. Не согласны – собирайте вече, призывайте другого князя. Еще моложе. Я слышал, младший из Владимирских князей недавно перебрался с женской половины на мужскую. А в Рязани князь еще пачкает пеленки. Какой вам больше по нраву?
– Молодец, Волот Борисович! – крякнул посадник. – Так их! Покажи им зубы! Яблочко-то от яблони недалеко упало!
Дума шумела долго, но Волот поднялся со своего места и не оглядываясь вышел вон – в спину ему летели пустые угрозы и излияния бессильной злости.
Тем временем Вернигора в считанные дни собрал людей для княжьего суда, часть дел поделил с посадником, часть – наиболее важную – рассматривал независимо от него, а некоторые дела завел сам, только поставив посадника в известность. И среди этих дел Волот обнаружил дела и о поджогах на торге в ночь перед вечем, и об убийствах татар, и о мародерстве, и о подстрекательстве к беспорядкам, и о клевете – лично против Совы Осмолова. Перебирая бумаги в ведомстве Вернигоры, князь неожиданно почувствовал силу – карающий меч правосудия, свой собственный меч. Справедливость закона, и самого себя – на страже этого закона. Ощущение это было новым, удивительным, вселяло уверенность. И понятие ответственности вдруг повернулось к Волоту другой стороной: он увидел в себе защитника справедливости, защитника слабых и обиженных, и новгородцев под собой – словно собственных детей под крылом силы и власти. Это вскружило ему голову не меньше, чем решение добиваться безраздельного владычества над Русью.
Вернигора немного охладил его пыл, рассказав, что́ стоит за открытыми им делами.
– Посмотри. Есть и поджигатели, есть и убийцы, но все они в один голос твердят о мороке. Конечно, виновный придумает в свое оправдание что угодно, лишь бы обелить себя. Но как-то подозрительно единодушны они в своих придумках. Да и свидетели подтверждают: не в себе были эти поджигатели и убийцы, словно пьяные, словно замороченные. И многие рассказывают о странных людях во главе пьяных ватаг. По описаниям я насчитал не меньше десяти человек, но их может быть и больше. Даже имена называют, только не верю я в то, что это подлинные имена. Все сходятся в одном: это чужаки, но почему-то новгородцы поверили этим чужакам, почему-то их слушались. А главное – ни одного из чужаков после веча никто в Новгороде не видел. Говорил я с волхвами: никто из них не знает, что за силой обладают эти люди. Спрашивать о них надо у тех, кто повыше наших волхвов.
– Повыше? Кто же может быть выше наших волхвов? – жалко улыбнулся Волот.
– Боги. Наши боги, князь. Но любой волхв или шаман скажет тебе, что привлекать богов к делам людей – это гневить богов. Да и я противник таких поворотов: негоже в суде опираться на призрачные гадания и туманные рассуждения шаманов. Они видят мир по-своему. И с богами говорят на другом языке, далеком от языка людей. Там свои законы, там своя Правда. Впрочем, если найдется шаман, который не побоится спросить богов о делах людских, я бы принял от него подсказку.
– Ты, наверное, говоришь об этом шамане? – Волот указал на бумаги, где княжий суд обвинял Сову Осмолова в клевете.
– Я не вполне уверен в этом. Но попытаться стоит. Завтра в суде новгородских докладчиков разбирают дело этого волхва. К бабке не ходи, они признают его виновным и запросят немалую виру, как в пользу суда, так и в пользу истицы. Через два дня на княжьем суде мы признаем виновным Сову Осмолова, и вира, которую он заплатит суду и волхву, должна оказаться больше на треть, чтобы волхв покрыл ею долг перед судом докладчиков. Как ты считаешь, это справедливо, если Сова Осмолов заплатит истице и своим товарищам за начатое боярами дело? Для него это деньги небольшие… – Вернигора рассмеялся и потер руки. – Впрочем, мы еще и оспорим решение боярского суда, чтоб им неповадно было заниматься произволом.
Волоту тоже стало весело – от того, как просто главный дознаватель решил задачу. А еще князь не сомневался: посадник будет на их стороне.
Киборга купили через несколько дней и поставили на работу курьером, что его больше чем устраивало. Ведь это разъезды по всему городу! Конечно, маршрут был очень плотный, выкроить время, чтобы от него отклониться, было сложно.
И все же он повторил трюк с дежурным администратором на станции с администратором центрального военного госпиталя. Сказал, что его отправил с поручением клиент агентства проката и приказал получить сведения о Викторе МакЛинде, личный код такой-то, поступил с объекта 56. Ничего удивительного в том, что этот клиент не воспользовался справочной госпиталя, заваленный делами дежурный администратор почему-то не усмотрел. Честно просмотрел базу и сказал, что пациент выписался домой три месяца назад. Координат не оставил.
Тупик. Как дальше искать человека киборг понятия не имел, совершенно не разбираясь в гражданской жизни. Точнее, он что-то помнил из прошлой своей жизни телохранителя, но там точно не было данных, что нужно обратиться в социальную службу или справочную космопорта, чтобы узнать, покинул ли гражданин такой-то планету или остался долечиваться тут.
Он, едва переставляя ноги, потащился обратно в агентство.
Виктор выписался три месяца назад, пытался рассуждать он, а значит, вероятность того, что до сих пор здесь, ничтожна. Но как переместиться на другую планету?! Она, конечно, совсем рядом, пара скачков. Но нужны же документы, паспортная карточка, билет. Или разрешение хозяина. А как его получить? Стоит открыть рот, чтобы произнести что-то кроме «приказ принят к исполнению», его тут же отправят в сервис.
Он был настолько расстроен, что на его тупость и опоздания пожаловались сразу три клиента. У хозяина агентства было в тот день плохое настроение, и он, не раздумывая, сдал имущество обратно, мотивируя сбоями в работе.
Совсем не обрадовавшийся его возвращению старший менеджер, с чьей подачи партию когда-то и купили, тут же принялся искать, куда киборга пристроить.
Была череда попыток, в результате менеджер упросил своего приятеля, человека языкатого и умеющего уговорить почти кого угодно, служившего суперкарго на одном из кораблей, взять этого проклятого DEX’а и перепродать его на другой планете! Здесь быстро пристроить его не удалось, отметка о возврате портила все «личное дело» товара. Поэтому надо сдать на комиссию хоть куда-то, только чтобы больше о нем не слышали.
Утилизировать не хотелось, надо же согласовывать с руководством, то есть опять напомнить о его неудачной инициативе.
Приятель пожал плечами, забрал покупку и сдал его в магазин на ближайшей остановке. На планете Лос-Анджелес!
***
Его долго не покупали, пока в магазине не снизили цену до каких-то трех тысяч, проклиная впарившего им этого неликвидного DEX’а. И, посовещавшись, стали отправлять киборга с мелкими поручениями. То и дело одалживали биомашину соседям-арендаторам, благо магазин арендовал помещение на первом этаже торгового центра. Чтобы хоть как-то еду отрабатывал. А последнее время приспособились вообще знакомым за символическую сумму сдавать. Дотащить, проводить, убрать. В обход кассы, разумеется. Но надо же людям как-то зарабатывать, раз они «пострадали от своей доверчивости».
Киборг не знал, где живет его человек. Даже название города, где тот живет, не знал. Поэтому он, выполняя поручения по доставке, постоянно всматривался в лица людей. Сканировал. Искал. Ведь он на планете! Он преодолел самое тяжелое препятствие! Человек где-то здесь, надо еще немного усилий. Надо еще постараться. Немного осталось!
Он безумно устал от неприкаянности, недовольства его работой и постоянного разочарования в конце дня. Так хотелось хоть какой-то стабильности! И еще постоянно очень хотелось есть. Ему строго настрого запретили подходить к помойкам, чтобы не испачкался. Кормили еле-еле, злясь, что им его всучили, а никто покупать не хочет.
Приходилось украдкой делать крюк через расположенный этажом выше фудкорт где, если повезет, можно было стащить с еще не убранных столиков остатки еды. Увы, автоматические уборщики работали качественно. Поэтому есть киборгу хотелось почти всегда.
Так прошло еще несколько недель.
В магазине возлагали огромные надежды на приближающийся Новый год, когда люди покупали в качестве подарков самые неожиданные и порой малонужные вещи в подарок.
В преддверии этого ему выстирали комбинезон, приказали привести себя в порядок, и снова поставили в витрине.
Но купили его задолго до Нового года. Кто-то оплатил покупку через сеть. Сказали, что заберут через пять дней, ко дню рождения приятеля, которому предназначалась покупка. Тот купил квартиру, друзья, в качестве подарка на новоселье, сгенерировали идею купить ему киборга для охраны. Круто, престижно и, учитывая цену, очень удачно.
Эти пять дней прошли. Еды больше ему не выдавали, из торгового зала убрали, так как товар уже оплачен. То есть и небольшого прокорма с фудкорта он лишился. Но, самое главное, у него больше не будет свободы передвижения. И больше искать своего человека он не сможет.
Когда за ним пришли покупатели, сделка чуть не отменилась. Магазин схитрил, повесив в качестве изображения товара картинку другого киборга, стащив с сайта производителя. Но он-то был в старом легком комбинезоне, стоптанных ботинках и внешне совершенно не совпадал с той моделью элитного телохранителя в костюме.
Поупиравшись полчаса, покупатели, компания из троих молодых людей, приказали следовать за ними. Раздосадованные, но так как времени на поиск другой покупки не осталось, вслух решили, что на месте киборг отъестся и одежду неизвестный Марк ему новую выдаст.
Подарок должен был быть сюрпризом. Чтобы именинник не обрадовался заранее, киборга оставили на улице, а сами устроились в кафе.
На улице было холодно. Ни куртки, ни дождевика киборгу не дали. Комбинезон пропитался водой, ее холодные струи стекали по спине и по слипшимся сосульками волосам. Она затекала в ботинки, и ноги стыли, несмотря что он киборг.
Есть хотелось нестерпимо. Там, за витриной – кафе. Там тепло и еда. Новый хозяин, который что-то запаздывал.
Мониторя ситуацию, он засек звонок видеофона.
— Как не придешь? Блин, а мы подарок тебе приготовили! Ну, может хоть на полчасика? Нужная вещь!
Подъехавшая машина паркуется около тротуара, обливая ноги киборгу ледяной водой. Пока водитель ругал тупую машину, стоящую прямо у парковочных мест, он не расслышал окончания разговора. Только понял, что передача его в подарок, чтобы стать охранником и жить в тепле и стабильности в чьем-то доме, не состоялась. Значит, его вернут в магазин и…
Он увидел как трое людей покидают кафе, даже не повернувшись в его сторону.
Он остался стоять под дождем.
Спустя час по внутреннему экрану поползли сообщения о критическом уровне энергии. Если не пополнить запас питательных веществ, через пять часов стоять он не сможет. Из-за холода идет большой расход.
От налетевшего на него порыва ветра с дождем киборг вздрогнул – неконтролируемая реакция тела при переохлаждении.
Как же холодно. Как хочется есть. За спиной то и дело хлопает дверь, выпуская на улицу запахи чего-то то жареного, то сладкого. Мимо бегут люди с пакетами.
Надо подождать. Через несколько часов наступит ночь. Он засек недалеко контейнер для пищевых отходов. Хорошо, что не утилизатор. Может быть, там удастся что-то найти?
Надо только достоять. Не упасть. Иначе подберут коммунальные службы.
От холода он почти перестал чувствовать пальцы рук.
Вероятность, что он дотерпит до ночи — меньше семи процентов.
Значит, все скоро закончится. Совсем.
Поиски человека. Хождение по улицам. Работа. Надежда, что что-то может стать лучше. Надежда досыта поесть. Помыться в теплом душе. Зайти в теплую воду на озере. Увидеть, как заходит желтое солнце, медленно ныряя в озеро. При этом не сканировать местность, не высматривать вражеские объекты, а просто так на него смотреть.
Системы начали понемногу отключаться. Сначала второстепенные, но скоро очередь дойдет и до основных. Это… больно. И… страшно.
Он не хотел умирать. Хотел к озеру. К человеку, который прикармливал его шоколадом и учил говорить. Хотел попасть в его дом. Хотел все что угодно для него сделать. Никогда больше не слышать сигнала к подъему…
Не будет этого… А он так старался!
Он умрет. Медленно. По одной системе. Лучше бы сразу, чем так…
— DEX, приказ о передаче временных полномочий!
Киборг моргнул, подчиняясь команде, сосредоточиваясь на проступающей перед ним картинке. Странный какой-то угол обзора. Украдкой просканировав все вокруг, он понял, что сидит на мокрой скамейке около кафе, перед ним женщина в полицейском мундире и человек в униформе повара из кафе. Он активировал датчики и стал воспринимать разговор.
— Они заказали стол на четыре часа. Потом я услышал, что именинник не приедет, что-то у него, видимо, не сложилось. Они встали, расплатились и ушли, бросив тут этого парня. Ну, киборга, то есть. Он стоял-стоял, я подошел к нему, спросил где хозяин.
— Он вам ответил?
— Ну да, — — с досадой крякнул мужчина, — сказал. Я ему позвонил сам, номер по фамилии узнал через городскую справочную. Но тот ответил, что ему его подарили, не спросив. И ему этот киборг даром не нужен. Пусть хоть прямо тут и сдохнет. А если он отключится тут, так за его утилизацию я, как владелец прилегающей к кафе территории, платить буду. А с какой стати? Вот я вам и позвонил. А пока вы ехали, он грохнулся.
Офицер не без оснований подозревала, что она подъехала как раз в тот момент, когда этот прижимистый гражданин пытался не посадить отключившегося киборга на скамейку, а скинуть на проезжую часть, чтобы «мусор» стал проблемой городских служб.
— Номер хозяина у вас сохранился?
— Вот, пожалуйста, офицер.
Она набрала номер. Недолго пообщалась и разорвала связь.
— Ваши слова подтвердились. Оплачивать утилизацию вас не заставят.
Мужчина довольно приосанился.
— Можете идти.
Видимо, чувство благодарности чуждо хозяину кафе не было.
— Может быть кофе, мисс? – предложил он.
Сотрудница полиции кивнула.
— Благодарю. Только службу сервиса вызову.
Киборг едва не застонал. А он думал, что хуже уже быть ничего не может.
***
Людям свойственно любопытство. Стоящие около сидящего человека полицейский и другой человек (а еще припаркованный у обочины полицейский флайер) означали, что произошло что-то, нарушающее течение обычной размеренной жизни. В этом случае даже дождь не помеха любопытствующим гражданам.
— А что тут происходит? – остановился рядом пожилой мужчина. — Молодому человеку плохо? Врача уже вызвали?
Дождь, как оказалось, обостряет от любопытства слух у многих.
В течение минуты рядом остановились еще двое людей. Один, издали услышав: «Может быть, ему плохо», подошел, сказав, что он врач. Третьей оказалась молодая девушка, настолько фанатично следующая заветам ЗОЖ, что совершала пробежку даже под дождем. Где трое, там и еще десяток. Остановившиеся по пути в магазин, вышедшие из кафе, только-только собирающиеся в него зайти и заинтересовавшиеся происходящим.
— Господа, прошу, не задерживайтесь и возвращайтесь к своим делам. Мы ждем коммунальные службы, забрать сломанное оборудование.
Разочарованные зеваки стали расходиться. Остался только тот пожилой мужчина.
— Куда его?
— На утилизацию, — рассеянно отозвалась девушка-полицейский, в третий раз пытаясь связаться с нужным ей абонентом, одновременно проставляя галочки в протоколе на планшете, — это старый, списанный DEX. У него ресурс практически выработан. Его, по-хорошему, надо было не продавать, а уже утилизировать. Ему пять лет, а они не больше трех лет годны к работе.
— Так мало?
— Ну, не знаю, — пожала правым плечом девушка, левым прижимая к уху видеофон, — говорят, срок службы боевых биомашин — — до трех лет. Видимо, продавец попался нечестный, подсунул это барахло. Вот покупатели и бросили его.
Старичок посмотрел на сидящего на скамейке DEX’а, по которому сложно было понять насколько он изношен на самом деле.
— А сколько ресурса у него осталось?
— Зачем вам это, сэр?
— Знаете, социальная служба перепрошивает списанные боевые машины и отдает их в пользование одиноким инвалидам. Как раз DEX’ов, потому что они сделаны с большим запасом прочности. Мой знакомый стоит на очереди, но она подойдет не скоро, а ему помощь ой как нужна. Может быть, если его хорошо покормить, он еще может поработать? И, раз вы его все одно на утилизацию отправляете, отдадите его моему знакомому. А то денег у него нет, даже подержанного киборга он купить не может. Но на списанного должно хватить, по идее.
— Сегодня пятница, доставить его в социальный центр можно только в понедельник.
— Так я… мы можем его прямо сейчас и забрать.
Девушка подумала, посмотрела на экран и сообщение «абонент не отвечает».
— Звоните вашему знакомому. Пусть подъезжает.
— Спасибо, офицер! Милая девушка, спасибо!
Та отмахнулась, поежившись.
Старичок уже набирал номер.
— Виктор? Это мистер О’Релл. Послушай, я понимаю, что погода отвратительная, но дело срочное. Подойди к кафе на проспекте, там, где кондитерская…. Нет, Вик, прямо сейчас. Да, и паспортную карточку прихвати… Да, это важно… Да, я понимаю, что у тебя болит нога, но ты обязательно тут нужен. Я нашел тебе помощника… Не спорь со мной. И я, и очень милая мисс Дежурный Офицер мокнем, мы замерзли, ждем только тебя. Быстрее, давай.
Девушка улыбнулась тому, как ее поименовали, и обернулась в сторону кафе.
— Долго ждать?
— Минут десять точно. Ходить ему тяжело.
— А что с ним случилось?
— Ранен был. Представляете, мисс, простите, я не представился. Бенедикт О’Релл, к вашим услугам.
— Ванесса Демфус. Приятно познакомиться, сэр.
— И мне тоже. Так вот, Вик только оправился после ранения, только вернулся в часть, как снова ранение. Легкое, потом еще одно, и медики едва не опоздали. В результате он полтора месяца пролежал в койке, вот только недавно вернулся. Комиссован. Спина болит, с ногой проблема, кость разнесло, еле обратно собрали. Не хотели молодому парню ее отрезать, чтобы с протезом потом ходил. Лечиться ему еще и лечиться.
— Тогда киборг ему в самый раз. На полгода его, может, и хватит.
Виктор вышел из-за угла, опираясь на палку.
— Мистер О’Релл, — проворчал он, — что вам дома не сидится? Ночь на дворе, а вы…
— Вик, я нашел тебе сиделку!
Молодой мужчина перевел взгляд на девушку в униформе и задорно улыбнулся.
— Вы, мисс? Я готов быть самым примерным и послушным вашим пациентом!
Ванесса улыбнулась.
— Как только я сменю работу, непременно пойду в сиделки. Ваш друг, мистер О’Релл, сказал, что вам нужен помощник и…
О’Релл ее перебил.
— Совсем по дешёвке можно получить киборга. Тебе сиделку уже месяц как не выделят, а тут почти даром. Мы его прямо на улице нашли!
Вик посмотрел на все еще сидящего на скамейке киборга.
— На улице нашли?! Киборга?
— Так и есть, — подтвердила Ванесса, коротко пересказав историю брошенного оборудования, — я полчаса пытаюсь дозвониться до коммунальщиков или сервисной службы, но, видимо или все на выездах, или из-за дождя связь барахлит. Его на утилизацию отправляют. Но вы окажете мне огромную услугу, забрав его. Иначе я тут так и буду названивать до победного, и к утру будет два трупа. Мой и киборга. Так как? Забираете?
— Сколько стоит? – уточнил Вик, у которого с деньгами было совсем плохо.
Ванесса предусмотрительно уже открыла нужную форму регистрации на планшете.
— А знаете, вам опять повезло. С вас только пошлина. Это всего двести единиц.
— Мисс, давайте я оплачу, — решил вмешаться О’Релл. Но тут Вик сделал шаг к киборгу, внимательно всматриваясь в его лицо и ахнул.
— Ты? Черт меня подери!! Это ты?!
— Вик? – удивился старый О’Релл. — Ты что, этого киборга знаешь?
Не обращая на него внимания, Вик ухватил киборга за плечи, всматриваясь в его лицо.
— Узнаешь меня? Помнишь? Астероид 54. База 109. Помнишь? Перевал, и как ты меня и Кота на себе до базы волок? Помнишь?
Киборг смотрел на человека и не мог поверить данным ни с датчиков, ни своим глазам.
Виктор МакЛинд. Его человек.
Нашел.
Он его нашел!
Когда до утилизатора остался шаг, не осталось надежды…
— Да. Вы мне… обещали… меня выкупить… когда вернетесь из госпиталя.
— Вик?
— А? А, да. Я забираю! Без вопросов!! Точно, это мой киборг! Где подписать?
О’Релл и Ванесса переглянулись. Девушка пожала плечами.
— Здесь оттиск ставьте. На перевод пошлины у вас два дня.
— Все сделаю. Спасибо! Мистер О’Релл, вы даже не представляете, кто этот парень!!
— Да?
— Он мне жизнь спас! Это почти уже два года назад как было. Мы базу контрабандистов зачищали. И нас так там прижали! Вокруг стрельба, мы ждем помощи, а ее нет. Нас отрезали, эти сволочи огнем поливают, вокруг нереальная холодрыга. Снега не было, дождь лил ледяной просто, еще холоднее, чем сегодня. А они шмаляют минами, гранатами, машину нашу подбили, половина группы двухсотые, двоих и не собрать уже даже по частям. И вот этот кибер, мы их там по номерам называли или по кличкам, он меня и еще одного парня вытащил. Двоих допер, понимаете, мистер Бенедикт?! Двоих. Ночью уже не дождь, а ледяная крупа была, он меня грел, на плечах пер двадцать километров. Своим комбезом перевязал нас. Кот, это позывной того парня, и я, мы тогда простудились так, что думали загнемся. Но выжили. И я тогда решил, что заберу эту шестерку. Слово сам себе и ему дал, как буду увольняться, так выкуплю, даже если все заработанное отдать понадобиться. Я ж на второй срок служить остался, денег хотел заработать.
Вик хлопнул киборга по плечу.
— Прости, парень. Не везло мне после того ранения, не смог даже на базу попасть. Пошли домой.
— Вы сами до дома доберетесь? – уточнила Ванесса, сомневаясь, что старик и едва стоящий на ногах бывший космодесантник в состоянии доволочь куда-то свое приобретение. – Давайте грузитесь в машину. Я одна, без напарника.
Она подбросила всех троих. Пожилой Бенедикт О’Релл хотел проводить Вика, но тот отмахнулся, что их подъезд следующий, поздно уже. А пожилой мужчина промок и замерз. Вдруг простудится? Старик согласился, пообещав заглянуть завтра.
Считается, что у киборгов души нет, но DEX в полной мере сейчас ощущал то, что человек бы назвал «покой в душе». Он то и дело просматривал информацию о новом хозяине, которого, пользуясь особым уровнем доступа сотрудника полиции, внесла в его программу Ванесса. Хорошо знал, что эта информация точная, но все равно читал раз за разом. Его человек. Его новый хозяин.
Сидел рядом с ним на заднем сиденье полицейского флайера, привалившись к человеку и был абсолютно и безоговорочно счастлив. Готов был закрыть глаза и так и застыть на бесконечно долгие часы. Он выполнил задание. Он его нашел.
Граппа исчезает из стакана с непривычной для меня скоростью. Дрянная, тёплая, но я почти не замечаю вкуса. Руки дрожат так, что приходится поставить стакан на стол.
Pater noster, qui es in caelis.
Отче наш, сущий на небесах.
Рядом лежит лист бумаги, испещрённый мелким шрифтом: Николо не доверил словам пройти через цифру. Когда я прочитываю письмо, то понимаю, насколько он был прав.
Дядя Лоренцо, многое надо бы тебе сказать, но времени почти нет. Последний месяц я работаю на кардинала Лазуретти. Ты знаешь, у меня нюх на неприятности, а все дела, связанные с правительством, просто воняют ими. Но я был на мели, пришлось рисковать. Как оказалось, зря. И теперь моей сицилийской крови не даёт покоя мысль, что я могу так бездарно и безвольно погибнуть. Она заставляет обратиться к тебе, прости нерадивого крестника. Итак, месяц назад я внедрился в «Табула-Ово», Господь знает, зачем Лазуретти понадобилось отслеживать информацию по новой технологии и платить за это такие деньги. Но чутьё старого павиана не подвело: сегодня из перуджийского филиала пытались украсть бета-версию программы. Причём самым наглым образом. Звучит фантастично, но никаких новомодных атак на сеть — просто группа недоумков-афров с пушками ворвалась внутрь, положив уйму народа. Можно было бы предположить, что ниггеры решили грабануть богатеньких цифровиков, если бы не одно но — они знали, за чем шли. За TR-носителем с последней программой. Они искали «Бар-Кохба». Не спрашивай — не знаю, что имелось в виду. Правда, афры были весьма разочарованы: я успел первым. Ты бы этого не одобрил, но выбора не было. Диск TR, кстати, лежит в конверте. Понятия не имею, что на нём записано, но за этим охотятся и ваш кардинал, и тот, кто направил афров.
Дядя Лоренцо, из этой заварушки мне вряд ли выбраться, но я постарался как можно сильнее осложнить жизнь охотникам. А тебя я прошу отомстить. Да, священников о таком обычно не просят, но ты должен отцу. Прости, что втянул тебя, но иначе на том свете у меня будет вечная депрессия.
Помолись за меня. С наилучшими пожеланиями,
Николо Росси.
***
Николо Росси мёртв. Тело, изорванное «каруселью», найдено у аэролинии. Чип заблокирован.
Я последний, кто остался из семьи. Вендетта — мой второй крест.
Стакан уже пуст. Пить не хочется, но я всё равно опрокидываю в рот последние капли, прямо из горлышка.
Adveniat regnum Tuum.
Да приидет царствие Твоё.
Комкаю листок в ладони, бумага хрустит. «TR-носитель» остается на столе, его я не коснулся ни разу. Сейчас, когда ценность человеческой жизни равна отрицательному числу, смерть стала обыденнее, чем секс. Киллеры встали на одну ступень с проститутками. Николо сумел приспособиться к такому существованию и даже остаться в чём-то порядочным — я нет. Когда Росси-старшего нашли под мостом у Тиберины, у меня осталось три выхода: бесконечно мстить непонятно кому, застрелиться или исчезнуть из запутанной современности. Для первого не хватило сил, для второго — смелости.
Обхватываю голову руками. За двадцать лет у меня не прибавилось ни сил, ни смелости. Тряхнуть стариной, вспомнить молодость… я боюсь вспоминать. И не хочу.
Пустую бутылку «умный» стол услужливо прячет в своих недрах. Рядом появляется новая, запотевшая. Вовремя.
Я последний, и уже никуда не деться. Со смертью отца Николо долг не исчез, наоборот стал ещё непомернее, ещё весомее.
Et in hora mortis nostrae.
И в час смерти нашей.
На стене — хорошая репродукция одной из Мадонн Санти. И пусть это не икона, но как же от неё веет божественностью! Когда я подхожу и «опускаю» пальцы на плечи Марии, рамка отъезжает в сторону, открывая нишу. Всю её занимает пыльная жестяная коробка.
Я поджимаю губы, бережно, двумя руками, поднимаю крышку. Мы не виделись двадцать лет. Я провожу пальцами по холодному металлу, по дереву рукоятки. Старик «магнум» всё так же грозен и элегантен.
Голова затуманена алкоголем, но лучше рассуждать сейчас, а не когда страхи вылезут наружу. Итак, банда афров нападает на отделение «Табула-Ово» без предварительных атак на сеть, что по нынешним временам кретинизм в последней стадии. Но им почти всё удаётся. С другой стороны — кардинал Лазуретти. Ему-то что понадобилось в осином улье цифровиков?
Взгляд падает на маленький диск TR. Понятно, что разгадка в его памяти. Но мой устаревший «ноут» TR не прочитает. Остаётся только совершить глупость: отправиться в Сан-Саба, чёрный район, пристанище афров в вечном городе — чёрные струпья оспы на белой коже. Где ещё искать следы банды ниггеров, если не там?
Протягиваю руку к граппе. Сан-Саба подождёт до завтра, а сейчас мне просто необходим реквием по очередному этапу жизни. Предпоследнему, кажется.
Requiem aeternam dona eis, Domine.
Вечный покой даруй им, Гocподи.
***
Рим изменился. Сейчас из окна поезда аэролинии видно, как уткнулись в небо шпили высоток, утыканные тарелками антенн. Транспортные сети пронзили город под землёй, на земле и по воздуху. Прекрасные величественные храмы эпохи Возрождения кажутся косыми кладбищенскими часовнями. Приторно-гадостные звуки из динамиков на зданиях бьют по ушам круглосуточной рекламой, другая реклама светится на миллионах экранов «плазм». И это ночь.
Но я схожу на станции без огней, без назойливой лёгкой музыки и без людей. Заряженный револьвер заметно выпирает из внутреннего кармана пиджака: сутану, ставшую моей второй кожей, пришлось сменить. Белому соваться в район афров — самоубийство. Но ночью у меня больше шансов дольше оставаться живым.
Грохочущий лифт спускает меня на землю, в катакомбы, населённые монстрами.
В Сан-Саба стоит абсолютная тьма. Несколько тлеющих фонарей вдоль улицы не менялись с двадцатого века. Узкие улочки легко могут вызвать клаустрофобию. Из подворотен доносится музыка, похожая на удары мусорных баков друг о друга. Невдалеке во мраке громко ругаются неясные тени. Посреди улицы дерутся дети. Клубок из маленьких тел катается по потрескавшемуся асфальту, изрыгая яростные вопли и мат.
Население Сан-Саба до сих пор оценивается приблизительно. Отбросы сопротивляются глобализации, хотя сами являются её плодами.
Иду медленно, понятия не имею куда. Лишь бы не заблудиться в этом анклаве постапокалипсиса. Чёрные тела возникают из тьмы неожиданно, молча скользят мимо, исчезают, как призраки тёмных богов.
Задеваю носком ботинка что-то мягкое, чуть не падаю. Еле удерживаюсь, чтобы не выхватить револьвер. Посреди тротуара лежит тело — рядом с содержимым своего желудка. По силе перегара ясно — суррогаты алкоголя давно заменили ему кровь. Тело мычит нечто нечленораздельное. Я брезгливо морщусь и хочу идти дальше, но что-то меня останавливает. Достаю старенький коммуникатор Sci-dap и мелкую купюру, пальцы быстро выводят на дисплее «Бар-Кохба». Сильно пинаю афра под ребра, тот разом принимает сидячее положение, обводит округу недоуменным взглядом.
Я сую ему под нос Sci-dap и деньги. Грязная лапа тянется к купюре. Размечтался! Отдергиваю руку.
— Сюда смотри! — приказываю я.
Лицо афра вытягивается, он бессмысленно хлопает ртом, с губ тянется отвратительная коричневая слюна. Наконец он выдаёт:
— Коррадо Джованни, — и, извернувшись, выхватывает деньги.
Я бью афра в морду, он падает и отрубается. А может, просто засыпает.
Теперь я хотя бы знаю, куда идти. Уже заворачивая за угол, замечаю, как от стены отделяются две фигуры и направляются к телу. Кажется, это был последний заработок в его жизни.
***
Коррадо Джованни. Исковерканное афрами название некогда прекрасного проспекта. Сейчас он застроен ночлежками, уродливыми бараками из колотых булыжников, и среди этого неолита, окружённого светлым будущим, находится ответ.
Я прислоняюсь к обшарпанной стене. Земля мелко дрожит под ногами — внизу несётся поезд метро.
Летняя ночь идёт на убыль, сегодня я вряд ли что-то найду. Вид Коррадо Джованни повергает меня в ностальгическое уныние. Хочется достать «магнум» и расстреливать всех подряд — мстить за изуродованный город.
И тут из темноты улицы раздается голос, хриплый и механический, похожий на рычание дизельного двигателя. Я вздрагиваю.
— Белый, что ты знаешь о Бар-Кохба?
Доносится слабое дребезжание — так заводятся «карусели». На освещенный участок мостовой выступают четыре рослых афра. От их вида меня тошнит. У каждого не прикрытые плотью уродливые механические протезы, заменяющие части тела. В железных клешнях — «карусели». Полу-киборги,полу-ниггеры.
Беру себя в руки.
— Если скажете, что это такое, то я смогу ответить.
Кажется, голос прозвучал с излишним вызовом.
Афры перекинулись несколькими фразами. Отвлеклись. Этого хватило, чтобы «магнум» был извлечён из кармана. Четыре человека, шесть патронов — приемлемый расклад. Нет сомнений, что они те, кого я ищу. Один здоровяк замечает оружие, начинает поднимать «карусель», но поздно.
Выстрел оглушает, руку отдёргивает сильной отдачей. Афр с противным скрежетом протезов падает. Остальные бросаются врассыпную, но, похоже, механические части не отличаются подвижностью — ещё одного урода пуля кидает на землю. Отвык я стрелять, но не разучился.
За спиной крошится кирпич — «карусели» работают бесшумно. Я спокоен, как после бутылки первосортной граппы — бесшумная стрельба глушит чувство опасности. Это лживое чувство, но сейчас оно единственный помощник, который держит меня, не даёт кинуться прочь. Следующий выстрел не находит цели. Я скрываюсь за углом какого-то барака.
— Еретик, ты обречён, — снова заговорил «дизельный двигатель». — Пророчество не остановить. Отдай Бар-Кохба.
Стреляю на голос. Надсадное дребезжание «каруселей» вновь заставляет скрыться за стеной. В груди ноет, старое сердце не выдерживает такой нагрузки. А ведь всё только началось.
Откуда они узнали про меня? В памяти мелькнули две фигуры, двигающиеся к пьяному. Даже не знаю, благодарить ли судьбу за такой подарок.
Я собираюсь сделать ещё выстрел, но передо мной вырастает афр. Бесшумно, как сигаретный дым, возникает из-за угла. Время замедляется, растягивая звуки и движения. Меня бьёт о стену, сильный удар сворачивает челюсть. Больше громила не успевает сделать ничего — револьвер я не выпустил, пуля вышибает ниггеру остатки мозгов. Подбородок безбожно болит, ноги дрожат. Я буквально вываливаюсь из-за укрытия. Четвёртый афр не успевает полоснуть меня лучом «карусели», я быстрее.
***
Афр еле ворочает языком. Перебитые ножные протезы превратились в мешанину металла, проводов и микросхем. Я оттащил тело в каменный закуток между массивным старым зданием и корявой постройкой чёрных.
— Бар-Кохба покарает тебя. Грядёт Anno domini, — говорит афр, скрученный силовыми жгутами. Хриплый голос, дизельный двигатель.
Пусть надеется на Бар-Кохба. Афр силится ещё что-то сказать, кашляет.
Как же вытянуть из этого фанатика имя заказчика?
— Учитель… найдёт тебя, спасёт Бар-Кохба.
Я цепляюсь за нить:
— Учитель? Кто он?
Афр заливается смехом вперемешку с кашлем.
— Он пророк, он спасёт мир, разрушив старый изнутри.
Было бы наивно предполагать, что афр ответит прямо. Придётся поломать голову. Остался последний вопрос. Возможно, даже важнее личности «учителя»:
— Кто такой Бар-Кохба?
Глаза громилы наполняются фанатичным огнём.
— Бог… из… машины.
И тут всё встаёт на свои места.
Чёрное тело разрывается под лучами «карусели», мои джинсы заливает кровь.
Бар-Кохба лежит у меня на столе, рядом с письмом Николо, запертый в памяти TR-носителя. Истинный сын нового времени. Ум, созданный десятками умов человеческих созданий. Искусственный интеллект.
Афры с металлическими протезами ждут своего Мессию. Не нужно долго гадать, кто за ними стоит.
***
Я видел этого человека только раз. Кардинал-викарий Лазуретти, девяностолетний старик, похожий на павиана, переживший на своём посту трёх Пап. Второе лицо в Ватикане.
Набережная Санти полна людьми, как карьер — песком. Они сыплются мимо — миллионы муравьёв, однодневки, вспышки в вечности.
Граппа булькает в желудке в такт нетвердым шагам.
Толпа качается, люди прижимаются к заплесневелым стенам исторических зданий; не торопясь проезжает робот-поливальщик, струя пенной воды прибивает пыль к дорожному покрытию.
Мои губы шепчут молитву, пальцы то и дело поглаживают «магнум» под сутаной.
Бар-Кохба, сын звезды, искусственный интеллект. Его создание превращает в пыль тысячелетние церковные устои. Да, Ватикан приспосабливается ко всему, начиная с Коперника и заканчивая генной инженерией. Но создание искусственного разума окончательно сокрушит Церковь, уже сейчас ставшую атавизмом вроде аппендикса. Бар-Кохба, явленный миру, заставит этот аппендикс воспалиться. Потому что человечество встанет на одну ступень с Создателем. Именно поэтому Лазуретти так следил за работой «Табула-Ово». И я его понимаю. Мир тотального прогресса страшен. Человечество уже готово надорваться и издохнуть. Надо затормозить. Сектанты-афры стали пешками в блистательной партии кардинала. К сожалению, он не учёл только ценности жизни Николо. Для меня — к сожалению.
Столб детектора на входе в Ватикан промолчал, и швейцарские гвардейцы проводили меня безучастными взглядами. Я знал, что детектор не сработает — металл уже никто не ищет. Площадь святого Петра обрамляют спроектированные Бернини полукруглые колоннады тосканского ордера. Тут людей намного меньше, чем за пределами ворот. Иду, еле двигая ногами, перевожу дыхание у египетского обелиска, этого перста языческой веры в центре христианства. Пульс неровный, быстрый, как трепет крыльев колибри.
Апостольский дворец возвышается надо мной, ощетинившись сотнями антенн. Сейчас у Папы время аудиенций. И я даже знаю, кого он принимает. И где.
Я миную правительственные залы и несколько внутренних часовен. Залы для аудиенций располагаются на третьем этаже дворца. По дороге встречаются одетые как клоуны гвардейцы, по лестнице навстречу мне проплывает лысый кардинал. Климентинский зал остаётся позади, впереди маячат двери папской библиотеки. Помимо прочего, это зал для частных встреч.
Дверь распахивается с тяжёлым скрипом.
Целестин VII сидит за столом, положив руки на столешницу. Я не успеваю разглядеть его лицо, взгляд приковывает фигура в красном по другую сторону. Я безошибочно угадываю Лазуретти.
Церковные владыки замерли. Вот и момент истины, час X, точка G моей долбаной жизни.
Я закрываю дверь.
— Вы кто? — голос Лазуретти скрипуч, холоден и надменен.
В следующую секунду дуло револьвера смотрит на него. Тянет сказать: «сейчас отсюда вылетит птичка». Пощади меня Бог. Я спускаю курок.
Красное забрызгивается красным. Кардинал вылетает из кресла, грохается об пол работы Бернини. Целестин VII медленно поворачивает голову, смотрит на нелепую фигуру кардинала, как никогда похожую на павиана. Выражение лица Папы апатично. Потом он поднимает глаза на меня.
Вот и конец вендетте, все долги розданы и все получены. Осталась только маленькая деталь.
Широкими шагами подхожу к старику в белом. Становлюсь на колени.
— Ваше Святейшество, как истинный католик, я не мог оставить грехи этого человека без наказания. Но и, как истинный католик, я не могу идти против матери-церкви. Это ваше.
Запертый в TR Бар-Кохба и «магнум» падают к ногами понтифика.
Он, дрожа (от старости, а не от страха), поднимается, занесенная снегом скала, тролль-альбинос.
— Прошу, отпустите грехи. Наложите епитимью.
Целестин VII молчит, Бар-Кохба хрустит под его каблуком, разлетается по залу неопасными осколками.
— Бог простит, сын мой, — говорит Папа бесцветным старческим голосом.
Это последние слова, которые я слышу в жизни. Потом понтифик подбирает револьвер…
Владимир Близнецов
Владимир Близнецов родился в закрытом наукограде Саров в Нижегородской области. Сейчас живет и работает в Москве. С красным дипломом закончил Московский государственный университет культуры и искусств по специальности «Организация работы с молодежью, молодежная политика». Рассказы пишет редко, в основном для сетевых конкурсов фантастики. Некоторые произведения озвучены в различных аудиопроектах, таких как «Радиус вселенной», «Темные аллеи» и «ПослеSLовие».
— Илюха, плохо мне. Помру я.
Мытый, трезвый Мишка лежал на кровати в спальне и страдал от абстиненции.
— Не помрешь. От похмелья еще никто не помирал. Помирают от перепоя.
— Я врач, мне видней, — Мишка слабо улыбнулся. — Илюха. Вызови шамана.
— Ни. За. Что, — Илья повернулся к стенке и уткнулся в книжку. — Воду пей.
— Не могу больше.
— А ты через «не могу». Водку-то и через «не могу» пьешь…
— Илюха, пожалуйста. Я тебе деньги отдам, ты не бойся.
— Да не нужны мне твои деньги. Сказал — нет, и все. Хватит.
Мишка замолчал, издав жалобный стон. Илья отодвинул книгу — Мишка отбил всякое желание читать. Жалко его было до слез. Тем более что облегчить его участь можно одним звонком, и доктор примчится через полчаса — Илья давно нашел местного «шамана», и Мишка был одним из его постоянных клиентов. Но бесполезно это. Три капельницы — и Мишка готов к новому запою. Сейчас он бросил пить только потому, что не может дойти до магазина, а после детокса сил у него ощутимо прибавится.
— Илюха, я тебе клянусь, что подошьюсь. Не веришь?
— Не верю, — отрезал Илья, — ты уже кодировался, трех недель не прошло.
— Кодировка — это ерунда, ты же знаешь. Надо подшиваться.
— Надо. Но детокс для этого не нужен. Отстань от меня.
— Илюха, я очень прошу.
— Отстань.
Мишка снова со стоном вздохнул. За стеной, в столовой, вдруг послышался какой-то странный звук — то ли всхлип, то ли вздох. Илья прислушался. И отчетливо услышал чьи-то осторожные шаги. Дверь была заперта, зайти в избушку снаружи никто не мог. Раздался скрип открывающейся на улицу двери, а потом ее легкий хлопок. Тревога кольнула в грудь и расползлась по телу противными мурашками.
Илья сел на постели.
— Мишка, ты слышал?
— Что?
— Кто-то прошел.
— Ну и что? Прошел и прошел. Это Печник.
Илья надел кроссовки и поднялся. Печник ходил совсем не так.
— Ты куда? — спросил Мишка.
— Да так, пройдусь, — ответил Илья, протянул руку за ватником, висевшим на крючке, и с удивлением заметил, что рука заметно дрожит.
Он толкнул дверь в столовую и осторожно выглянул. Разумеется, там никого не было. Судя по звукам, некто должен был выйти отсюда на улицу, но интересно, как и когда он зашел?
Илья подошел к входной двери и увидел, что засов аккуратно задвинут изнутри. Значит, показалось. Но ведь он не Мишка, чтобы ловить глюки. Любопытство пересилило здравый смысл — Илья отодвинул засов и распахнул дверь.
Ночной воздух шевельнулся, как будто шагнул ему навстречу. Тьма окутала Долину, непонятные звуки ночи разносились далеко и отчетливо. Где-то плеснула вода, хрустнула ветка, что-то щелкнуло — далеко, около леса. Илья всмотрелся в темноту, но не уловил никакого движения. И ничьих шагов тоже не услышал. Он постоял на крыльце с минуту, прислушиваясь и на всякий случай придерживая дверь. Нет. Ничего. Показалось.
Илья вернулся в столовую и сел на лавку. Раз уж встал, можно выпить чаю. Он хотел включить чайник и уже протянул руку, когда заметил какое-то движение около печки. Рука застыла в воздухе: между бревен что-то шевелилось. Илья присмотрелся — не было никаких сомнений, из паза высунулись пальцы. Отвратительные, длинные, серо-синего цвета. Как будто бревно прижало их, отчего они посинели. Грязные, обломанные ногти. Это было настолько невероятно, насколько и реально. А когда между бревен появилась вторая рука, приоткрывая темную щель, Илья, не очень-то долго думая, схватил чайник и кинул в стену.
Пальцы немедленно исчезли, вода выплеснулась на бревна, чайник с грохотом прокатился по полу и замер у его ног.
— Эй, что там такое? — слабым голосом спросил Мишка.
— Да ничего, я чайник уронил, — ответил Илья. Интересно, это на самом деле только что произошло или привиделось? Не слишком ли много галлюцинаций за последние пять минут? Он уставился на стену, как будто пытался увидеть что-то сквозь нее. Да не могло ему показаться! Вот там, между третьим и четвертым бревном, где выломана щепка…
Илья нагнулся за чайником и снова заметил движение, на том же самом месте. На этот раз появился только один палец. Как будто попробовал — не кинут ли чем-нибудь теперь? Илья замер и решил подождать, что будет дальше. Зрелище производило впечатление не столько пугающее, сколько отвратительное: белая с краю ногтевая пластинка у основания была совсем синей, со всех сторон обрамленная черной каймой. Кожа землистого цвета слегка шелушилась и походила на чешую. Илья выпрямился и затаил дыхание.
Вслед за одним пальцем появился второй, а потом третий. Они легли на бревно, как будто хотели опустить его чуть ниже. Между бревен начала появляться темная щель, рука высунулась наружу до самого запястья, трогая воздух. Тонкая, изящная и гибкая рука.
Любопытство побороло отвращение и страх: Илья метнулся к стене и ухватил руку за длинные грязные пальцы. Она была холодной и по ощущениям тоже напоминала чешую — гладкую бархатистую чешую гадюки. Рука попробовала вырваться, но он держал ее крепко.
Что произошло, он не понял: все случилось меньше чем за миг. Бревна как будто раздвинулись, между ними метнулось нечто — Илья вскрикнул и выпустил пальцы: эта тварь его укусила!
Пожалуй, теперь не осталось сомнений в том, что это не бред и не галлюцинация. Илья со стоном опустился на лавку и посмотрел на руку: между большим и указательным пальцем краснела глубокая круглая дырка, набухавшая кровью. Но самое ужасное состояло в том, что место укуса отекало на глазах. Да и по ощущениям это больше всего напоминало укус пчелы. Неужели она ядовитая?
— Что там у тебя такое? — спросил Мишка из спальни.
Если сейчас сказать Мишке, что из стены выскочила какая-то тварь и тяпнула его за руку, на неокрепшую психику тяжелобольного человека это произведет непредсказуемое впечатление. Илья решил промолчать, да и спрашивал Мишка из вежливости, ему было не до того.
Между тем пальцы появились снова. От злости Илья подхватил полено, лежавшее у печки, и как следует саданул по стене. Пальцы исчезли, и ему показалось, что из-за стены донесся жалобный, недовольный писк и шипение.
— А нечего кусаться, — пробурчал он себе под нос и прикрыл дверь в спальню, чтобы не беспокоить Мишку. Было любопытно, что же случится дальше, хотя ситуация и представлялась ему абсурдной и небезопасной.
Не прошло и минуты, как бревна раздвинулись снова, но на этот раз тварь побоялась высовывать пальцы далеко, только ногти торчали. Однако щель постепенно расширялась до тех пор, пока между бревен не мелькнуло два горящих зеленью глаза. Илья присел на корточки на безопасном расстоянии — еще не хватало, чтобы эта зараза укусила его за лицо. Полена он из рук не выпустил.
— Ну? — спросил он тихо, глядя в два светящихся зрачка.
— Уйди отсюда, — прошипела тварь отчетливо.
— Не-а, — усмехнулся Илья.
— Уйди, мне надо выйти.
— Выходи, — Илья пожал плечами.
— А ты не будешь бить меня своим поленом?
— Если не будешь кусаться.
— Нечего меня хватать, тогда я не буду кусаться.
Илья снова пожал плечами и посмотрел на укушенную руку. Раздуло ее так, что кожа должна была вот-вот лопнуть.
— Вот сволочь, — он опять посмотрел твари в глаза.
— Сам сволочь, — ответила тварь. — Не бойся, я несильно ядовитая. Само пройдет, дня через три.
Бревна раздвинулись шире, и Илья увидел лицо. Если это можно было назвать лицом. С одной стороны, несомненно, оно очень походило на человеческое, а с другой, очевидно, человеческим не было. Нечто среднее между лицом, мордой и голым черепом. Оно казалось каким-то заостренным — острые скулы, острый запавший нос, остроконечные уши, покрытые свалявшейся, засаленной шерстью, низкий лоб, выступающий вперед, и острый скошенный подбородок. Тонкая нитка бледных губ и огромные, глубокие глаза, смотревшие как будто из колодца.
Рот существа приоткрылся, и Илья увидел единственный зуб — длинный и острый.
— Так я выйду? — кокетливо поинтересовалась тварь.
— Ага, — кивнул Илья и отодвинулся. Бревна разошлись, между ними протиснулась косматая голова, а за ней появилось острое костлявое плечо, едва прикрытое какой-то старой ветошью. Тварь оттолкнулась и бесшумно вывалилась на пол, перевернувшись через голову, прямо к ногам Ильи. Ростом существо было ему до плеча, очень худое, костлявое, одетое в нечто, издали напоминавшее ночную рубашку, которой неоднократно протирали пол. Спутанные волосы грязным клубком лежали на спине. Длинные тонкие ноги тварь подтянула к себе, выпятив большие коленки.
— Ну ты и кикимора, — ухмыльнулся Илья.
— Я не кикимора, я Мара, — с достоинством ответила тварь.
— Очень приятно. Мне тоже представиться? — хохотнул Илья.
— Я тебя знаю, ты хозяин избушки, страж Долины. Я тебя сто раз видела.
— Да? Где это?
— Так здесь же.
Мара неуклюже поднялась с пола, путаясь в собственных длинных ногах, и сделала вид, что отряхивается:
— Как тебе мой сарафанчик? — она приподняла подол ночной рубашки цвета грязи и повернулась бочком.
— Ну ничего, ничего, — пробормотал Илья. — Ты со мной еще и заигрываешь?
— А почему нет? Я тебя приглашаю пойти со мной. Ты думаешь, я одна сегодня сюда вылезаю? Не я, так кто-нибудь другой тебя подцепит. А мне приятно провести время в обществе интересного мужчины, — она нагнула голову и улыбнулась, обнажив единственный зуб.
Илья хмыкнул и покачал головой: надо же, и эта тварь женского пола решила его закадрить.
— И куда же мы пойдем?
— В лес. Тебе можно, раз ты хозяин избушки.
— Ну в лес так в лес, — пожал плечами Илья. Любопытство заставило его полностью забыть об осторожности. Между тем тварь, стоявшая перед ним, не казалась безопасной. Ее острое, хищное лицо скорей говорило о том, что приближаться к ней вовсе не следует. И единственный ядовитый зуб совсем не уродовал ее, а, наоборот, придавал лицу выражение зловещее.
Мара, не говоря больше ни слова, повернулась на пятках, махнув подолом, и легкой походкой направилась к двери. Илья пошел за ней, подхватив ватник.
— Ну и зачем тебе фуфайка? — она остановилась и повернулась к нему лицом, — май на дворе.
— Да что-то не жарко, — возразил Илья.
— Фуфайку оставь здесь, — властно велела Мара, — небось не замерзнешь.
Он пожал плечами и повесил ее обратно на крючок.
Майская ночь дышала свежестью и запахом молодых листьев. Тучи, закрывавшие небо всю прошлую неделю, разошлись — на небе сияла полная луна. То ли она и впрямь давала так много света, то ли Илье это показалось, но все вокруг было видно как днем. А ведь не прошло и пятнадцати минут, как он выходил на крыльцо и всматривался в непроглядную темноту.
Мара спустилась с крыльца и подставила лицо луне, раскинув длинные руки в стороны. И без того хищное, теперь ее лицо леденило кровь. Синева проступила сквозь ставшую прозрачной кожу, как румянец проступает на щеках юной девушки. Глубокие глаза излучали свечение, и это был не зеленый отблеск отраженного света, а именно собственное свечение — мутное, белесое, мертвенное. Оно лилось навстречу лунному свету, мешалось с ним, переплеталось. Приоткрытый, чуть оскаленный рот ее вдыхал лунный свет и выдыхал затхлый воздух склепа.
Илья замер, не в силах оторвать глаз от ее лица, — смешная тварь, так панибратски говорившая с ним минуту назад, показалась ему вдруг куда более сильной и даже могущественной. Он отчетливо понял, что ему страшно. Но пугала его не неизвестность и не опасения, что Мара причинит ему вред. Просто прикосновение к тому миру, которому она принадлежала, всегда страшит человека — инстинктивно, безотчетно, необъяснимо.
— Ах, эта майская ночь, — проворковала она, — ты чувствуешь, как согревает лунный свет?
— Пока нет, — натянуто хмыкнул Илья, и по спине у него пробежали мурашки.
— Ты почувствуешь, я знаю. Пойдем к реке, мне надо умыться и привести себя в порядок.
Мара взяла его за руку, и Илья содрогнулся: живое не может иметь температуру окружающего воздуха, оно должно быть хотя бы немного теплей… Но руки не отдернул, позволив ей увлечь его за собой.
У нее была легкая походка, она как будто плыла в лунном свете, чуть приподнимаясь над землей. Илья еле поспевал за ней, хотя привык ходить быстро.
— Ты не боишься меня? — спросила она, когда они пересекли дорогу.
— Разве что совсем немного, — он усмехнулся.
— Не бойся, — ответила она, отчего мороз пробежал у него по коже.
Они спустились к огороженному пляжу Долины (Мара легко распахнула запертую на висячий замок калитку) и подошли к самой кромке воды. Там она отпустила руку Ильи, повернулась к нему и велела:
— Раздевайся.
— В смысле? — не понял Илья.
— В прямом смысле, раздевайся догола.
— Зачем?
— Делай что говорят, — ее глаза сверкнули белесым светом.
Илья поежился и посмотрел на воду. Никакого смущения он не испытывал, но ночная прохлада совсем не располагала к таким экспериментам. Он взглянул на Мару, решив удостовериться, что понял ее правильно. Она смотрела на него с вызовом и любопытством. Илья пожал плечами и начал стягивать свитер.
Босые ноги коснулись мокрого песка и сразу начали потихоньку неметь. Илья долго путался в штанинах и чуть не упал. А оказавшись полностью раздетым, вдруг почувствовал незащищенность и беспомощность куда сильней, чем холод. Как будто на него смотрели сотни глаз со всех сторон, и глаза эти добрыми не были. Иррациональный страх стиснул горло. «Я стою перед вами нагой и беззащитный. Я в вашей власти. Что вы хотите от меня?» — подумал он. И глаза, изучающие его, слегка смягчились.
— А теперь пошли купаться, — Мара схватила его за руку и потащила в воду, — или ты боишься холода?
Илья покачал головой, хотя ничего приятного в купании холодной весенней ночью не находил. Вода обожгла ступни чуть не до судороги, но Мара повлекла его вперед, не давая опомниться, почти бегом. Колени обдало холодом, как вдруг его захлестнул безрассудный азарт и бесшабашная веселость: он вырвал руку из цепких пальцев Мары и, сложив руки рыбкой, с разбегу прыгнул в воду. От холода перехватило дыхание, как от удара в солнечное сплетение. Он вынырнул, судорожно хватая воздух в сжавшиеся легкие, и поплыл вперед размашистыми саженками, отфыркиваясь и отплевываясь, как тюлень. Ледяная вода легко держала его на руках, обнимала, обволакивала, ласкала. Он перевернулся на спину и посмотрел в небо. При каждом вдохе грудь поднималась над поверхностью, а на выдохе снова опускалась в воду. И не такой уж ледяной была вода, как показалось вначале. И Илья неожиданно понял, что чувствует себя посреди незнакомого, пугающего и огромного мира, как младенец в колыбели. Небо снисходительно глядело на него, чуть покачиваясь, как склонившееся над колыбелью лицо матери.
— Не разлеживайся тут, — Мара толкнула его в бок острым локтем, — плыви к берегу, на сегодня тебе хватит.
Он кивнул, перевернулся и нырнул, чтобы почувствовать свежесть воды на лице. И почему он так не хотел этого вначале? Чего боялся? Ничего кроме восторга это купание не принесло. Восторга и чувства очищения. Как будто он избавился от невидимой заскорузлой корки, всю зиму стягивавшей тело.
Илья поплыл к берегу широким брассом, на каждом выдохе опуская лицо в воду. Прикосновение реки к лицу было волнующим, как поцелуй. Темная вода, пронизанная лунным светом, впитывала его в себя. Ему казалось, еще чуть-чуть, и он растворится в ней, станет с рекой одним целым. С рекой, с лунным светом, с колышущимся над ним небом, с темной громадой берега впереди…
Ноги коснулись песчаного дна. Илья выпрямился — воздух обжег кожу на плечах. А когда он вышел из воды, то понял, что лунный свет не просто согревает: он жжет, как солнце в июльский полдень. Тело горело и пульсировало, словно его растерли жесткой мочалкой. Кожа покраснела и светилась, и теперь нагота не вызывала чувства беззащитности. Наоборот, казалось, что одежда отделит его от этого мира, замкнет в футляре одиночества, в то время как нагота делает его частью того, что его окружает.
Ветер с реки погладил влажную кожу, и Илья повернулся к нему лицом. Из воды навстречу ему выходила Мара. Только это было совсем не то существо, которое вело его на реку. Влажные волнистые волосы струились по хрупким плечам, тонкие руки изящно откинули их назад. Мокрый, ослепительно белый сарафан облепил стройные длинные ноги и колыхался в воде серебристым шлейфом. Ее лицо не перестало быть зловещим, только теперь синева щек проступала сквозь фарфоровую бледность кожи. И огромные глаза стали бездонными омутами, на дне которых мерцал свет. Тонкий рот изящно изогнулся, и острый зуб блеснул в лунном сиянии. Она была прекрасна и вселяла ужас.
— Одевайся, страж Долины, — усмехнулась она, снова показывая зуб. Голос ее тоже изменился. Если раньше он больше напоминал шипение, то сейчас журчал, как весенний ручей.
— Я не замерз, — пожал плечами Илья.
Она вышла на берег и остановилась напротив него.
— Я говорила, что лунный свет согревает, а ты мне не верил. Одевайся, не голым же идти в лес. Или я так понравилась тебе, что ты решил воспользоваться мною, как своими распутными девками по пьянке? Боюсь, у нас ничего не получится. Страж Долины не должен умереть в моих объятьях, как простой смертный.
Илья ни о чем подобном не думал, но внезапно понял, что она права: он и вправду почувствовал к ней непреодолимое влечение, пугающее и опасное. Эти стройные ноги казались ему неуклюжими? Эти плечи — костлявыми? По этим тонким пальцам он ударил поленом? Она могла бы не говорить, он и без слов понял, что ее любовь смертельна. И в глубине души пожелал умереть, сжимая ее в объятьях. Морок и кошмар. Он провел рукой по лицу, прогоняя наваждение.
— Ну-ну, расслабься, — хмыкнула Мара, — и одевайся скорей, нам пора.
Илья рассеянно кивнул.
Как ни странно, ощущение свежести и чистоты не прошло, когда он натянул на себя одежду. Он чувствовал себя бодрым и уверенным в себе и сам взял Мару за руку, чтобы идти вперед. Рука ее теплей не стала, но теперь он называл это прохладой, а не холодом. Бархатистая прохладная чешуя змеи, обвивающей шею.
Они молча прошли через Долину, освещенную луной, и углубились в лес на другой ее стороне. Здесь не было светло, как днем: лунный свет пробивался сквозь деревья и серебряными бликами ложился на землю. Чем дальше в лес они углублялись, тем сильней Илью охватывало беспокойство. Даже не страх, а возбуждение вызывало нервную дрожь и заставляло стучать зубы.
— Ну и чего ты дрожишь? — поинтересовалась Мара.
Илья пожал плечами.
— Не дрожи, — велела она.
Отличный совет.
Они отошли от крайних участков Долины не более чем метров на триста, когда впереди Илья разглядел свет — лес расступился и выпустил их на круглую поляну, залитую лунным светом. Первое, что бросилось ему в глаза, — это бесформенное нагромождение огромных валунов в самом ее центре, очень высокое, примерно в два человеческих роста. Камни лежали друг на друге в неустойчивом равновесии: казалось, толкни легонько — и они рухнут на землю, раскатятся. Валуны — редкость в этих местах, тут же их собралось превеликое множество. Правильным кругом, шагов тридцати в диаметре, хоровод камней опоясывал центральную фигуру. Зыбкая, многотонная конструкция в центре освещалась луной, презрев законы геометрической оптики: лучи сходились на ней, будто гигантская лупа висела в воздухе и собирала их в узел. Илья не раз бывал в лесу, но ни поляны, ни камней никогда здесь не видел.
— Что это? — спросил он у Мары.
Она ничего не ответила, лишь потянула его в сторону и, пройдя несколько шагов, махнула рукой, указывая на валуны. Илья посмотрел внимательней. Лунный свет, собранный в пучок, пронизывал мрачную фигуру насквозь. Глубокие тени причудливо переплетались с громадами камней. Они давили на него, пугали, настораживали. Илья хотел отвести взгляд и не мог — необычайное притяжение таилось в этом нагромождении.
Он глядел на него в полной растерянности, как вдруг вскрикнул и вскинул руку, прикрывая лицо: нагромождение вовсе не было бесформенным, стоило только всмотреться. Из центра круглой поляны на него смотрел огромный Каменный лик. Величественный и строгий. Темные провалы глаз, жесткие скулы, надменно изогнутые брови, неподвижный каменный рот… Илья отступил на шаг и с ужасом увидел, как лик на мгновение смежил веки.
Каменные глаза смотрели на него мрачно и гнетуще, и рука, которой он продолжал прикрывать лицо, не помогала заслониться от этого взгляда. Взгляд исходил из глубины времени, столь далекой, что человек не в силах этого осознать. А лик хотел осознания, взгляд увлекал за собой в бездонную пропасть времен, в пучину прошлого, в древний затерянный мир, будто в водоворот. И чем глубже Илья погружался в него, тем громче стучали у него зубы, тем быстрей билось сердце, тем сильней сжималась тисками грудь. Но когда он упал на самое дно немыслимого каменного взгляда, то почувствовал необычайную легкость. Время больше не пугало его. Илья опустил руку и шумно вдохнул: он и не заметил, что не дышал с того мгновения, как увидел Каменный лик в бесформенной груде камней. И снова каменные веки опустились, словно в знак согласия.
Утро началось рано и хлопотно. Во-первых, Дин, выдержав настоящее сражение с миссис Хиггинс, все-таки собрался и куда-то умчался из монастыря вместе пастором Джимом. Сэм даже не успел его про вчерашнее спросить. Во-вторых, новости о Мигеле разнеслись очень быстро – и вспомнившие питомцы Азазеля тесной группкой набились в комнату, с жаром обсуждая, хорошо это или плохо – напрочь забыть о Прайде… Большинство сходилось на том, что было б неплохо, но надо все выяснить, взвесить и просчитать. Если вместе с памятью уйдут и рефлексы, то стоит ли оно того? Придется заново учиться драться . Страшновато остаться беззащитным… В-третьих, выяснилось, что вчера вечером память о прошлом обрели Динго, Ласка и Кобра… Но психологи, побеседовав с новичками, пока решили подождать с освобождением двух последних, да и насчет Динго испытывали некоторые сомнения… И вообще, теперь Люка и Сэма будут привлекать в качестве консультантов-поручителей, и без их слова больше не выпустят никого. Так что сегодня они должны сказать насчет Динго…
В-четвертых, им разрешили навестить Мигеля, но тот их явно не вспомнил. Бывший воспитанник Прайда занимался важным делом – рисовал рожицы на шариках. Рожицы были зеленые и одинаковые, и Мигель вежливо познакомил гостей с каждой. Сэм запомнил Микеланджело и Рафаэля, а дальше слушать не стал, сообразив, что это те самые черепашки, которых вчера желал видеть по телевизору бывший Кондор. Потом психолог попросил их присмотреть за ребенком и вышел, а Мигель тут же озорно прищурился и предложил пока поиграть в черепашек и злого монстра. Монстрами воспитанники Прайда были сыты по горло, но, как выяснилось, очень трудно отказать Мигелю-малышу, когда он просит. Так что вскоре по кабинету психолога дружно носились четыре бледнокожие черепашки с длинными шариками в руках, призванными изображать какое-то черепашковое оружие, а Рысь засела за аквариумом, изображая то злодея Шредера, то спасаемую девушку… Правда, злодей вряд ли стал бы так хохотать, когда Люк взял «оружие» в зубы, а оно вдруг лопнуло.
Сэм в первую же секунду получил шариком по шее, потом оказалось, что в «подземелье» вот-вот «взорвется бомба» и надо прятаться под кушетку, а вдобавок скоро Мигель заявил, что они должны подкрепиться любимой пиццей и оторвал несколько «мини-пицц», в смысле листиков, от растущего на подоконнике цветка. Цветок естественно, не возражал, но доставшая Сэму порция листика была горькой как порошок кофе! А храбро сжевавший листочек мучитель уже вопил, что пора в бой!
И все-таки Сэму было даже весело. Это было не так, как с Дином, тогда оба были детьми, но весело! Ленточки они нарисовали маркером мистера Робинсона – прямо на лбу, шарики били совсем не больно, кабинет был просторный и побегать было где, из аквариума растеряно таращились рыбы – такое они, наверное, видали первый раз…
Перестрелка, изображаемая выкриками «дыдых» и «бах, я попал», прервалась только тогда, когда Мигель налетел на угол кушетки, растерянно замер, глядя на ободранную коленку и… заплакал.
— Мигель… Эй, что ты?
— Больно…
— Что ты? Ссадина ведь ерундовая, — начал Питер… и осекся… Ссадина и правда была обычная, в Прайде они б даже не обратили внимания, разве что антисептиком бы прошлись. Но… но здесь не Прайд. А Мигель – просто малыш, который больно ушибся. И неважно, что малыш ростом с Дина. Все обступили плачущего Мигеля.
— Эй… ну тише… Сейчас пройдет…
— Может, позвать доктора?
— Нет, — всхлипнул Мигель, — Подуй…
— Что?!
В результате вернувшийся мистер Робинсон застал очень интересную картину – Сэм на корточках, Люк на коленях, и оба дуют на подставленную ногу его подопечного, а Рысь гладит по головке…
И в-пятых, Рысь, которую, как выяснилось, звали Анджела, улучила удобную минутку и сказала, что кого-кого, а его, Сэма, она забывать не хочет. И поцеловала…
И что с этим делать?
День покатился как колючие шары по пустыне – быстро и без остановки…
Расспросы, торопливый обед, групповая терапия, которая неожиданно переросла в разговор о том, что бы каждому хотелось потом… в жизни. А потом – что будет, когда они увидят свои семьи. Как их встретят? Какие они? Сэму повезло – он-то уже все знал. Уже встретился. А остальные нет.
— Вот, смотрите, мне сегодня дали, — Питер потянул из кармана стопку листочков, — Это мои. Мама. Папа. Дедушка.
— Хорошие лица, — кивает Сэм. Он хотел сказать «печальные», но не стал. И так понятно.
Бывший Лис расцвел:
— Они живут на севере, возле границы с Канадой. Там прохладно и совсем нет песка, здорово, правда? Только долго ехать… Тебе везет.
На Сэма и правда смотрели как на везунчика – вся его семья была здесь, а у них пока были только фотографии и недлинные справки о своих родных…
Заглянул Тимоти и вытащил компанию на футбол, но сегодня игра не увлекала.
Потому что Дина нет.
Дин… Беспокойство закололо холодными иглами. Куда ты умчался так поспешно, почему?… Ненадолго –это насколько? Ведь вечер уже близко…
Дин…
Игра теряет всякую привлекательность. Он отбивает мяч, подзывает запасного игрока – не до футбола. И не до компьютера… Беспокойство, раз коснувшись сердца, не отставало, толкалось рядом, трогало холодными щупальцами, выпускало ледяные иголочки…
Он садится на траву и смотрит на высокие стены… и ажурные решетки у самой земли. Когда солнце окажется пойманным в одну решетку, вон ту, у дерева, настанет вечер. И Дин вернется. Должен вернуться… Пожалуйста. Или хоть позвонит…
— Сэм? – послышалось из-за спины. Напряженный голос. Знакомый.
Отец.
Сэм молча поворачивает голову. Ждет. Шорох и шелест – Джон опускается рядом. Несколько мгновений молчания – кажется, даже крики на поле стали тише, — и негромкий вопрос, который он даже не сразу понимает, потому что мысли не о том:
— Ты не играешь?
— Нет.
Пауза. Новый вопрос:
— Он не сказал тебе, куда едет?
— Нет, – Сэм чуть помедлил, но все же спрашивает, — А тебе?
— Нет. И не звонил.
Солнце скрывается за стеной. До решетки – еще полчаса. Мигель спит, наговорившись и наигравшись в тесты-картинки… Люк улыбается, забив очередной гол. Рысь… Анджела в десятый раз рассматривает фотографии и решает, на кого она больше похожа – на отца или на мать. Полчаса… Все, кого Дин спас – живы и в безопасности. А он…
Ну где ты?….
Он не смотрит на отца, но видит, как тот кусает губы. И в этот миг отец почему-то кажется ближе и понятней. Он тоже… беспокоится.
— Он сказал – ненадолго, — услышал Сэм собственный голос.
— Насколько?
— Не знаю. Но он должен вернуться. До ночи. Он не оставит меня одного…
Мое лекарство от кошмаров…
Джон молчит. Но кажется, ему легче. Вон даже пистолет разбирать взялся… Дин все-таки похож на него в этой привычке.
— Слушай… А Дину часто снятся кошмары? Ты поэтому хотел, чтобы он пошел к психологу?
Удивленный взгляд.
— Не только… — начинает он, но его прерывает знакомый свист и веселый голос:
— Эй!
Дин!
Помятый, чуть потрепанный, но… Дин!
Вернулся…
— Дин! Наконец-то! – обрадовался Сэм, — Где ты был?
— Вот именно, где ты был? – тут же присоединился к диалогу отец.
Дин недоуменно перевел взгляд с одного на другого и удивленно шевельнул бровью. Уголки губ дернулись в намеке на улыбку… и старший-младший Винчестеры сообразили, что в кои-то веки они пришли к согласию. Сэм замолк, отец нахмурился:
— Мы просто беспокоились о тебе. Где ты был?
— Уже «мы»? – подмигнул Дин, — Надо почаще оставлять вас вместе!
— Дин!
— Ладно-ладно, — Дин шутливо выставил руки, точно защищаясь от нападения, — Что не так? Проехался, размялся…
— Вижу, что размялся, — Винчестер-старший нахмурился еще больше. – И с кем сцепился?
— Дин, что случилось? – почти одновременно спросил Сэм.
Брат снова окатил их заду-у-умчивым таким взглядом. С ехидцей.
— А знаете, вы похожи.
— Дин!
— Сходить за зеркалом?
Сэм невольно посмотрел на отца – тот ответил удивленным взглядом с капелькой растерянности… и Дин расцвел! Молча сгреб их за плечи – одного и второго, крепко притиснул… Обнял сразу обоих, подтолкнул вперед, друг к другу, так что юноша нечаянно Джону на ногу наступил…
Вот значит, как. Нет, Дин мог дразниться просто так, ради шутки. Но не сейчас. Сейчас у него были слишком счастливые глаза. Несмотря на озорного чертенка, притаившегося где-то в глубине… Шум поля (Лис как раз вбил в ворота очередной мяч, и его команда шумно приплясывала, от души хлопая счастливчика по плечам) как-то затих, отдалился. Заходящее солнце зажгло в потемневших глазах Дина золотые огоньки. Блестящие…
— Здорово, что вы… так.
— Что?
— Ну… «мы». Здорово!
Сэм в общем-то был согласен насчет «здорово», но две вещи как-то напрягали. Во-первых, папа ничего не ответил, во-вторых, у Дина на шее под рубашкой мелькнула свежая царапина в центре синяка, тоже свеженького – вчера его не было. И… нет, дыр на куртке не было, но это… Сэм прищурился – это просто была не та куртка! Так-так…
— Дин, а где ты был?….
— Ну…
— Дин!
— У друзей, — сдался тот, — Пап, глянь туда. Там кое-кто знакомый.
Сэм тоже повернул голову. У стены, рядом с массивной фигурой Крошки Майка стоял невысокий человек со смутно знакомым лицом…
— Бобби?
— Джим позвонил ему, тот звякнул еще кое-кому… и они согласились помочь.
Сэм кивнул. Дину согласились помочь – ничего удивительного. Хотел бы он посмотреть на человека, который бы не согласился.
Отцу, кажется, все показалось не таким ясным.
— Джим? Почему ты попросил его?
«Почему ты не попросил меня?» — послышалось в этом вопросе. Дин легко пожал плечами.
— Идея пастора. К тому же, с Бобби ты попрощался под дулом ружья. Да и с Элкинзом, помнится, вы наговорили много чего…
— Майкл, — повторил отец негромко – как дальний отзвук грома, — Бобби… И…
— И еще Калеб, — продолжил Дин странную перекличку.
— Объяснить не хочешь?
— Запросто.
На правой ладони, нырнувшей за отворот куртки, тоже были свежие ссадины. Особенно у запястья. Но отец не обратил на это внимания – его глаза просто впились в «это». В черные тени, сгустившиеся на ладони Дина в хищный черный силуэт… Револьвер.
Кольт.
— Кольт… – проговорил Винчестер-старший слегка охрипшим голосом. – Почему-то мне кажется, что это – настоящий.
— В точку.
Повисло странное молчание. Мальчишки на поле прекратили игру, и, пересмеиваясь, отправились отмываться. Они поздоровались с Дином, чернокожий Гэри с упреком показал на пальцах, сколько голов они сегодня не смогли забить из-за отсутствия кое-кого… тот кивнул в ответ и пообещал, что завтра игру не пропустит. И снова – молчание. Сэм прикусил губу, ощутив нарастающее напряжение. Что случилось?…
— И как он тебе достался?
— Как подарок.
— Неужели? – снова громыхнуло – уже поближе…
— Пап, ты чем?
— Я об этом! – грянул гром, — Вот об этом! – и рука отца цепко ухватила Дина за плечо.
— Эй! – Дин попытался отдернуться, но не вышло. Напрасно Сэм посчитал отца невнимательным. Совсем напрасно. Быстрое движение – куртка сползла, край рубашки тоже, открывая свежую повязку на боку.
— Подарок, значит? – тон Винчестера-старшего выражал что угодно, кроме доверия к словам сына.
Дин сердито отдернулся.
— Я в норме!
— Ну конечно!
— Дин… — Сэм не мог оторвать глаз от повязки, — Дин, как ты? Ты в порядке?
Брат дернул плечом… Что-то мелькнуло такое в его лице, что-то затаенное… но он тут же смягчился. Даже улыбнулся:
— Все в норме! Просто на этой распродаже оказалось несколько лишних клиентов.
Кажется, вот-вот грянет буря…Но Джон только сжал кулаки – казалось, кольт сейчас расплавится под его взглядом, — и направился к мерцающему в полутьме огоньку сигареты.
— Пошел пар спускать…
— Ругаться?
— Самое оно.
— А что это?
— Ты не знаешь?
— Ну… это старинное оружие. Кольт, удельный вес патронов…
— Это не просто кольт, Сэмми, — Дин весь светился какой-то гордостью, — Это – подарочек для твоего Наставника! — он быстро шагнул вперед, и горячие руки легли на плечи Сэма, — Понимаешь? Мы-можем-его-убить!
Сэм застыл.
Убить… Наставника?
Просто убить…
Не будет пробуждений по ночам, оттого что где-то там, под землей, на два этажа ниже, отгороженный ловушками, Наставник подстерегает шанс вырваться на свободу… не будет давящего страха, что эта демонская тварь снова найдет возможность подмять его сознание, заставить сделать… что-то. Не будет того, кто втаптывал в грязь его и остальных, ломал, превращая в послушные орудия…
Не будет того, кто знает о нем все…Кто видел его дрожащим под очередным наказанием, кто копался у него в мыслях – раз в неделю, по расписанию… кто, ломая, все-таки заставлял верить себе, тянуться за крохами внимания, хоть какого, но внимания. Кто опаивал наркотиком, по капле отнимая все человеческое…
Все.
— Дин… – горло перехватило. – Дин… Спасибо.
На дороге его тут же подобрала милицейская машина. Пустую «девятку» нашли еще днем, она стояла на заброшенном проселке, в пятистах метрах от деревни за поворотом. Вообще-то по проселку никто не ездил с тех пор, как построили новую дорогу, но снегоуборочный трактор на всякий случай прочищал и его.
В милицейских «жигулях» Зимин сидел на переднем сиденье, поближе к печке, и пил из термоса горячий сладкий чай с коньяком.
И жена рыдала у него на шее, повторяя: «Сашенька, Сашенька». И мама плакала тоже, и отец качал головой. И ребенок шевелил ножками в животе у жены.
А Зимин вспоминал, как прощался со стариком на краю поля — и на краю метели.
— А знаешь… Спасибо тебе. Если бы не ты, я бы оттуда не выбрался.
— Не за что, — хитро усмехнулся старик.
Уставшие за двое суток чокнутые мельники еле-еле крутили свои жернова-шарманки. Сонные невидимые ведьмы обнимали Зимина на прощанье, а призраки пожимали руку. Маленькие белые бесенята уже спали вповалку на белом поле, и только изредка просыпались, потревоженные ветром, и недовольно взлетали вверх, чтобы снова улечься спать.
— Напрасно ты не захотел остаться, — сказал старик. — Ходили бы вместе по лесам…
— Вот радость-то — ходить по лесам! Мне двух ночей хватило.
— Я еще приду за тобой. Когда-нибудь.
— Приходи, — пожал плечами Зимин.
— Не боишься?
— Семи смертям не бывать…
В стационаре ему не выдали костылей — ампутировали один палец на ноге и перед Новым годом выписали домой, дальше болеть воспалением легких. Но, видно, ледяная глыба растаяла не совсем — осталась в груди крошечной ледышкой. И когда чокнутые мельники опять крутили в небе свои жернова-шарманки, а невидимые ведьмы заглядывали в окна под свист и хохот призраков в саванах, Зимин жалел не об их развеселых плясках, а о том, что так и не узнал чего-то важного.
И не узнает до тех пор, пока не согласится надеть на себя волосатый мешок из-под сахара и не отправится бродить по лесам, изображая силу, которая укорачивает день и ведает безвременной смертью. Или удлиняет день и ведает преходящей жизнью — что, собственно, одно и то же.
Июль 2010 г.