Тимур
Мы лежали в полночной тишине комнаты, освещённой неярким жёлтым светом уличного фонаря, и негромко разговаривали. Я вкратце рассказал Пашке о том, как прошло последнее прощальное свидание с Леной, а он опять завёл свою старую песню про колледж.
— Паш, какой колледж? Мы же с тобой об этом поговорили и всё решили? Чего ты опять — «колледж, колледж», — раздражённо говорил я под Пашкино упрямое сопение. — Ты хоть сам-то себя видишь в этом своём сраном колледже — одного среди чужих людей? Там не будет ни мамы, ни… меня. Давай закроем эту тему — не хочу больше слышать ни про какой грёбаный колледж!
— Мне нельзя здесь оставаться. Если не уеду, будет только хуже, — с тоской в голосе отвечал Пашка.
— Да с чего хуже-то? Объясни, чтобы я понял.
— Чего объяснять? И так всё понятно! Тебе сказать по слогам? Хочешь, чтобы на меня вся школа пальцем показывала: «Вон идёт…»
Пашка резко поднялся и привалился к стенке.
— Этого хочешь?
— Паш, я чего-то не знаю? — я тоже сел. — Что произошло? Тебя кто-то обидел?
— Нет! — упрямо ответил он, отведя глаза в сторону.
Иногда я его просто не понимал. Если что-то втемяшится в эту лохматую башку, он становится упрямый, как баран. Уговоры, убеждения — всё бесполезно. Вот что на этот раз? Что за тараканы ползают в его голове? С чего вдруг на него кто-то станет «показывать пальцем»? Мы что, ходим по улицам в обнимку? Или, может, он вместо штанов в юбке щеголяет? Я ничего не понимал. Но решил, что не успокоюсь, пока не добьюсь от него правды. Я очень хорошо знал своего друга и мне было ясно, что он чего-то не договаривает.
— Ладно, не хочешь — не говори, всё равно узнаю. А про школу я тоже думал. Нам с Ленкой учиться вместе не в кайф — ни ей, ни мне. Лучший выход — с тобой перевестись в другую школу, вон хотя бы в сорок пятую. Всего две остановки на маршрутке. Завтра можно съездить с аттестатами и договориться. Должен же у них летом кто-то оставаться из преподов.
Я лёг набок и, опёршись на руку, вопросительно глянул на Пашку:
— Как тебе?
— Ленка знает, что я… ну, ты понял, короче.
— Она сама тебе это сказала, или ты просто так думаешь?
— Сама. Домой ко мне приходила. Сказала, если не отвалю от тебя, узнает вся школа. Тём, нифига она от тебя не отстанет! Ты её плохо знаешь.
— Ха!
— Да погоди ты ржать, со стороны-то виднее. Ты просто не видел, какая она на самом деле, не замечал. Да и… с тобой она совсем другая — послушная милая, бля, кукла!
Пашка тяжко вздохнул:
— Тём, она человека сожрёт и не подавится. Для неё люди — тьфу! Насекомые! Я не из-за тебя так про неё, не думай. Раньше сроду бы не сказал. Просто ты не понимаешь, а у меня выхода нет — сматываться отсюда надо. Ты тоже можешь пострадать, если она свою пасть откроет. Волчица!
Я лежал в полном ахуе! Поверить не мог! Пашка просто комплексует, вот и пытается спрятаться в норку, то бишь слинять в Москву. Как будто этим проблема решится. Но вот Ленка… Неужели она… Это было уже интересно! Кто бы мог подумать, что Ленка — моя Ленка! — способна на такое: угрожать кому-то, шантажировать?
— Когда она приходила?
— Днём.
— И поэтому ты бросил трубку и отключил телефон? Зашибись, Паша! Рассказывай, какой у вас с ней был разговор?
— Да чё рассказывать? Не было никакого разговора! Сказала, чтобы держался от тебя подальше, или вся школа узнает, что я пидор!
И вдруг с отчаянной злостью выкрикнул мне в лицо:
— Пидор я, понял? П-И-Д-О-Р! Она давно уже меня вычислила!
Я потрясённо молчал, а он сразу как-то обмяк и, переместив потухший взгляд куда-то в сторону, глухо произнёс:
— Сдохнуть, что ли?
Я приподнялся и тронул его за плечо.
— Паш, что за ерунду ты несёшь — «сдохнуть»? — и тут же с силой встряхнул, схватив за плечи обеими руками. — Сдохнуть, говоришь? Давай, Паш, сдохни! А обо мне ты подумал, а? Как же я? Мне тогда что, тоже прикажешь сдохнуть?
Пашка удивлённо посмотрел на меня:
— Ты-то здесь при чём?
Я отпустил его и затем сказал то, что мгновенно вырвалось откуда-то из глубины подсознания помимо моей воли, не дав ни секунды времени осознать смысл сказанного:
— При чём? При том, что люблю тебя, Паш. Л ю б л ю т е б я!
Мы оба застыли, глядя в глаза друг другу, и до меня медленно начало доходить, чтоя только что произнёс. В голове взорвалась граната, ослепив глаза мгновенной вспышкой. Сердце переместилось в голову и забарабанило отбойным молотком по вискам. Я почувствовал, как из-под волос на лицо сбежала капелька горячего пота.
«Я сказал это? Я этоему сказал! Сказал!»
— Иди ко мне, — прохрипел не своим голосом.
Пашка замер и произнёс шёпотом:
— Тём, ты… ты сказал?
— Иди ко мне.
Плотина не выдержала напора и рухнула! Почувствовав свободу, бурлящие воды могучей реки ринулись неудержимым, стремительным потоком, кроша и ломая всё на своём пути. Одно единственное слово вытеснило все мысли, проникло в каждую клеточку тела, захлестнуло и утопило все сомнения, застучав набатом в пылающей голове:
«Люблю… люблю… люблю…»
Мы катались по постели, втиснувшись друг в друга, боясь хоть на миг оторваться, тычась, кусаясь, целуясь, задыхаясь, поскуливая, слизывая с глаз непрошенные, щиплющие слёзы.
— Люблю тебя, люблю, Пашка, хороший мой… мой… никуда не пущу… никому не отдам…
— Я тоже тебя… очень люблю… твой я… твой…
Вдруг Пашка замер, чуть отстранившись, и посмотрел расширенным, напряжённым взглядом.
— Тём… — услышал я сквозь стучащие в висках молоточки громкий шёпот и почувствовал горячее дыхание, опалившее щёку. —Давай до конца… давай сделаем это… сейчас.
— Ты… ты уверен?
— Если не сделаем, я просто умру, просто взорвусь щас. Хочу тебя всего… хочу в себе… Тёмочка, — горячий шёпот сменился на тоненькое поскуливание, — пожалуйста, давай сделаем…
Я прижался губами к Пашкиному горячему, влажному виску.
— Маленький мой, я боюсь… тебе же там… больно будет.
— Нет, нет — не будет. От тебя — не будет. Не бойся. Подожди… я сейчас!
И Пашка, махом перепрыгнув через меня, улетел в душ. Я откинулся на подушку и потёр руками лицо, смахивая пот и пытаясь остановить судорожное волнение. В голове лопались шарики, не давая сосредоточиться. Я давно хотел Пашку. Очень! До судороги! И боялся этого шага. Маленький, хрупкий, любимый! Как же я его хотел! До смерти! Вот только в моём сознании оставался ещё один барьер — последний, не отпускавший меня — нормального, «мужеского» мужика, уже познавшего женщину, в другую, осуждаемую и отвергаемую всеми ипостась. Если бы не Пашка… Мой ум ещё тормозил и сопротивлялся, хотя уже не так уверенно, как раньше. Моя же душа давно была готова переступить эту пограничную черту, но я убеждал себя в обратном и не хотел признавать очевидного. Но Пашка… Ради него я был готов на всё.
И вот сейчас мне предстояло сломать этот последний, самый трудный рубеж. Я решился! Ради него — да! Как я ни старался отдалить этот момент, как ни тянул время, выматывая ожиданием и себя, и Пашку, он пришёл. Больше отступать было некуда, да я и не хотел больше отступать. Последний барьер рухнул: я готов, и мы должны это сделать! Лежал и ждал своё любимое чудо, чтобы соединиться с ним навсегда, на всю жизнь! Пока Пашка был в душе, я достал из тумбочки презик, тюбик со смазкой и сунул под подушку. Руки противно подрагивали, да что руки — колбасило всего не по-детски. Но с этим я ничего поделать не мог: организм отказывался слушать хозяина и не успокаивался, как я ни старался себя взбодрить.
Я, конечно, не раз смотрел видики с мужиками. Процесс теоретически был несложен и понятен — что и куда. На экране всё проделывалось легко, без заминок, к обоюдному удовольствию сторон. Но это на экране… Я представил себя с Пашкой на их месте и ещё больше запаниковал.
«Твою ж мать! Как я Пашке сделаю это? Как? Вдруг чего-нибудь там сломаю? Он же такой маленький!»
Я попробовал сунуть палец себе в зад. Надавил с усилием… Пронзила острая, тянущая боль.
«Сука! Это же больно!»
Моя решимость ушла, уступив место пиздецу. В комнату зашёл Пашка и, увидев сидящего на краю кровати полуживого, трясущегося ебаната, спросил дрогнувшим голосом:
— Тём, ты… передумал?
— Паш, ты правда этого хочешь?
Он подошёл и обеими руками обнял мою голову, прошептав в макушку:
— Очень! Не бойся… идём! — и потянул за собой на кровать.
Прижал меня к себе, тычась губами в лицо куда придётся, как слепой котёнок, наконец нашёл рот, облепив горячим, влажным поцелуем. И я поплыл, забыв всё, о чём только что думал. Мой «пиздец» ушёл, уплыл, растаял. Моё любимое, подрагивающее, отзывающееся на каждое прикосновение чудо опять превращало меня в жадное, ненасытное, голодное животное. Я уже ни о чём не думал — мозги утекли вниз, уступив место животным инстинктам. Я ласкал Пашкин возбуждённый член и потихоньку растягивал тугую, сжимающуюся дырочку. Он судорожно хватал ртом воздух и ещё сильнее прижимал к себе мою голову. Мы уже были возбуждены до предела, а я ещё и вымотан так, как будто тащил на себе вагонетки с углем. Проделывали всё молча: в тишине раздавались только Пашкины судорожные всхлипы и моё пыхтение.
Наступило время «икс». Я ещё раз обильно полил его и себя смазкой и, приподняв за бёдра одной рукой, другой направил член к желанной цели, с нажимом вдавив головку. Пашка вздрогнул и съёжился, взяв моё орудие в тиски.
— Паш, помоги мне, я дальше так не смогу. Расслабься немного.
— У-угм, счас…
Наконец короткими толчками с передышками я продвинулся вперёд, и мы оба выдохнули.
— Как ты? Живой? — спросил хриплым шёпотом, лизнув в уголок губ.
— Живой, чё остановился? Давай дальше… двигайся уже, — прошелестел он мне в щёку, и сам сделал резкое движение навстречу.
Меня пронзил ток, и я толкнулся, войдя полностью, на всю длину.
Даже представить себе не мог, что можно испытывать такие сильные чувства — восторга, упоения, страсти, безумия, вбиваясь в любимое, распластанное подо мной тело. Мы были мокрыми, хрипящими, стонущими от сладкой, дурманящей пытки — два навечно, накрепко слившихся атома во вселенной, где центром этой самой вселенной была наша кровать. Возбуждение нарастало и уже не звенело, а выло сиреной в расплавленном мозгу. Я сделал несколько последних резких толчков и, захрипев, кончил глубоко в Пашку, обессиленно упав на его тощее, вздрагивающее тельце, но тут же приподнялся с улыбкой вглядываясь в любимое лицо. Пашка — мокрый, скользкий, как лягушонок, обхватив член, сделал несколько движений рукой, выгнулся мне навстречу, вскрикнул и выстрелил липкой струёй, окатив нас обоих.
МЫ ЭТО СДЕЛАЛИ!
Мы лежали лицо в лицо, смотрели напряжённо глаза в глаза, пытаясь угадать мысли друг друга. Пашка вдруг громко фыркнул, и два совершенно обессиленных чудика, ещё не отдышавшихся после сумасшедшей скачки, начали смеяться — безудержно, радостно, счастливо. Я пригладил торчащие во все стороны, мокрые вихры моего любимого суслика, ткнулся губами во влажный нос, приподнялся и осторожно с хлюпом вышел, откинувшись рядом на подушку.
Мы это сделали! Ура!
Лена
Мы лежали голые на пушистом ковре гостиной, отдыхая и разговаривая после как всегда продолжительного, крышесносного секса.
За окном начинался рассвет, но в комнате ещё царил полумрак, едва подсвеченный маленьким светильником-лесовичком, освещавшим, скорей, себя самого, чем окружающее пространство.
— Детка, я тебя понял, — он хохотнул, — только вот даже не знаю, как скажу своим мужикам, что им нужно проследить за школьником. Он снова рассмеялся. — Это ж — пиздец! Сказать, не скажут — не посмеют, но за глаза… Я уже представляю себе эту сюр-картинку. Но это — бог с ним, разберёмся! Сама-то потом не пожалеешь? — он повернулся ко мне боком, опёршись головой на согнутую в локте руку. — Не боишься брать грех на душу? А, солнышко?
— Не боюсь! Беру пример с тебя: моё принадлежит мне! Ты же сам говорил, что я способная ученица, — хмыкнула я, зарываясь пальцами в его короткие, жёсткие волосы. Он притянул меня, положив к себе на грудь. Наши взгляды встретились. Не спеша втянул ртом мои губы и провёл языком по кромке зубов. Отстранился с громким, нарушившим тишину, чмоком.
— Я хочу, чтобы ты была счастлива. Ты этого заслуживаешь, малышка. Дорогу тебе расчищу, но Тимура обещать не могу. Тут уж ты сама должна постараться. Ты же у меня умница? — опять хохотнул он. — Всё знаешь, всё умеешь! — и, помолчав, продолжил уже без смеха:
— Видно, сильно зацепила его эта краля, раз он отправил тебя в отставку. А? Как думаешь: серьёзно это у него, или так — поменять обстановку? Может, мальчику просто порезвиться захотелось, на свеженинку потянуло? А ты скачки с препятствиями устраиваешь. Может, не стоит торопиться? Попробуй сама вернуть — своими силами. Сколько вы вместе?
— Много… давно. Мне плевать, что там у него — любовь или «свеженинка». Я уже всё решила — он мой! И будет моим! — упрямо гнула свою линию. — Ты же не передумал помочь?
— Да нет! Как скажешь. Будешь мне должна! За «так» я ничего никогда не делаю, даже для тебя, солнышко! — сказав, потянулся и чмокнул меня в нос. Только его холодный, блеснувший металлом взгляд, мгновенно парализовавший тело жгучим, смертельным ужасом, не сочетался с невинной лаской и мягким, расслабленным голосом.
— Ч-чего ты хочешь?
Он сел, прислонившись спиной к креслу, и сделал пару глотков из плоской бутылки. В нос тут же ударил резкий, неприятный коньячный запах. Пить я не умела и не любила. Иногда позволяла себе несколько глотков слабоалкогольных коктейлей.
— Есчё н-э-п-р-и-д-у-м-а-л, — дурашливо ответил он, с усмешкой посмотрев прищуренными взглядом.
— Поживём — увидим, лапочка. Меня-то не забудешь? А то свинтишь в свою сказочную, хе-хе, любовь и кинешь папочку. А, детка? — он ещё раз хлебнул из бутылки и потрепал меня по голове.
— Не говори ерунды, — ответила, убирая с лица взлохмаченные пряди, — скорей, ты сам от меня откажешься. Ладно, я в душ.
Лениво поднялась с пола, но он перехватил мою руку, и тяжело на неё опершись, встал, слегка качнувшись.
— Куда это ты собралась… без меня? Не-е-т! Пошли вместе, скрепим наш договор ба-альшой хербовой печатью, ха-ха! — и, звонко шлёпнув меня по попке, толкнул в спину обеими руками, указывая направление.