На утомлённую дневной жарой землю неторопливо опускался вечер. Над озёрной гладью нагретой за день воды стелилась едва заметная туманная дымка. Всё чаще то тут, то там неподвижную поверхность озера нарушали всплески играющей рыбы. И ещё долго от эпицентра всплеска расползалась амплитуда кругов. Начинался вечерний клёв. Лес тоже как-будто замер. Лишь изредка лесную тишину нарушала вспорхнувшая с ветки птица, да раздавались негромкие, мимолётные шорохи юркавших в свои норки мелких зверушек.
Мы с Пашкой вечеряли, сидя у костра. После сытного ужина — запечённого на углях мяса — хотелось пить. И мы неспешно попивали чай, заваренный листочками смородины и земляники, нарванными в лесу, вприкуску с «подушечками» и маленькими маковыми баранками. Пойманная на удочку рыба — с десяток жирных карасей и пяток плотвичек — была выпотрошена, подсолена и, обёрнутая листьями лопуха, убрана в ямку в тени кустарника — на завтрак. Сеть не ставили. Такого количества рыбы нам не съесть, а домой мы пока не собирались, решив отдохнуть у озера денька три-четыре, если не испортится погода, на что мы крайне надеялись.
Чтобы отмыть ноги от озёрной грязи и не замарать внутри палатку, пришлось выкопать ямку и выстелить её моим дождевиком. Получилось что-то похожее на мини-прудик. Воду из озера натаскали подручными средствами: я — котелком, а Паша приспособил свой дождевик. На то, как он с ним, скользя и спотыкаясь, выбирается на берег, а потом бегом летит к лунке с хлещущей во все стороны водой из импровизированного «курдюка», смотреть без смеха было невозможно. Это было то ещё зрелище! Вот уж поистине: «голь на выдумки хитра». Но я держался. Пашка очень обидчив, не хотелось видеть половину дня его надутую мордаху. В конце концов импровизированная купальня была наполнена мутноватой водой, а палатка спасена.
За ту неделю, что мы прожили в деревне, нам ни разу не удалось побыть наедине. И то, что произошло с нами в городе с одной стороны как бы отодвинулось, а с другой — тянуло нас друг к другу с неимоверной силой: мы скучали. Быть всё время рядом и не прикасаться было уже выше наших сил и грозило пугающим срывом. Облагораживая свой лагерь, мы переделали за день кучу разных дел: установили палатку, натаскали хворосту, порыбачили и много чего ещё, и, конечно, утомились за день. Да и комары одолевали, и спать уже хотелось, и просто… хотелось. Но мы ещё не привыкли к нашим новым отношениям и не могли так вот запросто, сидя у костра, об этом говорить. Тема слишком деликатна и для нас ещё ох как непривычна. Но думать никто не запрещал. И мы знали, о чём оба думаем. Да и разве нужны слова, если двое чувствуют одно и то же.
И вот мы сидели, негромко переговариваясь, вспоминая эпизоды прошедшего дня, а наши взгляды давно уже вели свой разговор. Это предчувствие… что вот оно, то самое, уже скоро должно произойти, страшно волновало, холодя тело, сжимая горло спазмом, понижая голос до шёпота. Мы ждали наступления этого момента. Ждали и… оттягивали, продолжая говорить ни о чём. А наша палатка — волшебный шатёр Шамаханской царицы — звала и манила. Я не выдержал первым: подошёл и, наклонившись, обнял Пашку:
— Идём, сонц, поздно уже.
— Костёр тушить?
— Пошли, он сам скоро потухнет.
Ещё днём мы натолкали в две наволочки нарезанной по берегу подсохшей на солнце травы. Получились ничего так себе подушки, вполне пригодные для сна. А главное — это было прикольно! Чувствовали себя Робинзонами, осваивающими необитаемый остров. Я бы так и подольше пожил, но Подмосковье — не Канарские острова, и дожди никто не отменял. Да и после нескольких таких вот дней жизни на природе неумолимо потянет назад — в цивилизацию, как ни крути.
Но пока что это был первый наш день на озере и первая ночь…
Пашка уже скрылся в палатке, а я чуть задержался, чтобы убрать остатки мяса, завернув их в фольгу, в тень кустарника. Зашёл внаклонку, не торопясь разулся, закрепил сетку и взглянул на замершую фигурку в глубине палатки. Не отводя взгляда, опустился на четвереньки и пополз к Пашке. Мы не стали закрывать окна, и в ярком свете луны чётко просматривался его напряжённый силуэт и фосфоресцирующий отблеск глаз. Мы оба были захвачены волшебством этой первой минуты… Я неторопливо крадущимся к добыче тигром подползал всё ближе, а метроном в груди и в голове отстукивал: шесть… пять… четыре… Пашка смотрел на приближающееся смертельно опасное животное застывшим взглядом ягнёнка… три… два… один… остановка-глаза в глаза-губы в губы… вдох… выдох облегчения — мо-оой…
Палатка будто специально была создана для того, чтобы в ней заниматься любовью. И мы сдёрнули и отбросили в сторону мешавшую одежду и… любили, любили, как последний раз в жизни, как будто оба немедленно умрём, если оторвёмся, если перестанем целоваться и вжимать тело в тело, хрипя и постанывая, перекатывая и лаская друг друга в немыслимом хитросплетении рук… ног… тел…
Наконец Пашка первым подал голос:
— Тём, я… я больше не могу… давай!
Я придвинул его к себе и начал медленно продвигаться от шеи вниз, целуя, покусывая, зализывая, стараясь не пропустить ни одного кусочка тонкой, нежной кожи. Изучал тонкие выпирающие рёбрышки, собирая губами солоноватую влагу, вылизывая каждую впадинку, слегка покусывал тазовые косточки под Пашкины всхлипы и судорожное сжимание моих плеч, и, пройдя по дорожке из тонких, золотящихся в свете луны волосков, прихватил губами упругую головку возбуждённого горячего естества, погружая его полностью в рот. Пашка то замирал, то подрагивал и постанывал от моих осторожных покусываний, то выгибался навстречу в стремлении задержать ласку, то, обхватив мою голову руками, притягивал к себе в нетерпении.
Но я был неумолим, продолжая сладкую пытку: то погружая, то полностью высвобождая и полизывая солоноватую расщелину, то проводя языком по всей длине ствола и опять погружая до основания. И под Пашкины всхлипы и вскрики одновременно растягивал его до безумия тугую дырочку, потихоньку раскрывающуюся под моими уже двумя пальцами… и наконец тремя. Пашка захлёбывался стонами, когда я находил бугорок простаты, и тащил меня наверх в нетерпении. От вида распахнутых бёдер, маняще темнеющей дырочки, у меня напрочь рвало крышу. Я чувствовал себя зверем, выслеживающим добычу. Я быстро разорвал квадратик пластика и раскатал до половины презик на Пашкин стояк, чтобы не замарать палатку: в походных условиях лишняя предосторожность не помешает. Подложил под Пашкину попку вафельное полотенце и тут же приставил головку члена к желанному, поблёскивающему смазкой, входу.
Хотелось зарычать и ворваться сразу, одним махом — на всю длину, забыв о всякой осторожности. Но это безумие длилось не больше секунды. Слегка продвинувшись вперёд и почувствовав, как замерло и напряглось моё солнце, сразу остановился. Мне тоже было безумно узко, сжимало до звёзд в глазах. Жаркие, дурманящие, скручивающие плети вожделения обхватили всё тело, я едва сдерживался, чтобы не толкнуться ещё… но замер в ожидании.
— Всё… уже привык… иди дальше, — прохрипел мой храбрец, мой самый лучший, самый храбрый заяц на свете, моё сумасшествие, моё лохматое чудо… мой…
Ещё толчок… ещё… и-иии… мы-по-ле-те-ли… Сначала осторожно… не торопясь… потом быстрее… потом ещё… и… всё-ёё-оо… Ненасытно, ожесточённо, с дикими нечленораздельными горловыми звуками я вбивался в распластанное тело, то всхлипывающее, то вскрикивающее на каждый толчок, то с силой сжимающее мою спину ногами. Пашка то колкими бороздками царапал мне спину, то вскидывал руки вверх, то судорожно комкал простынку, мотая головой и шумно дыша.
Здесь, в лесу нас ничего не сдерживало, и мы полностью отпустили на волю свои желания, свой неутолённый голод обладания друг другом. Такого безудержного, дикого, животного секса у нас ещё не было. Мы пили друг друга, дыша одним дыханием, вжимались и не отпускали, стуча одним сердцем. Орали и рвали друг друга, падали в бездну и опять возвращались, и опять падали. Градус возбуждения нарастал и уже зашкаливал. Мы неумолимо приближались к развязке. И она наступила, бросив нас в самый головокружительный полёт двух тел, бьющихся и замирающих в смертельной агонии страсти. Всё выплеснуто до конца, до последней капельки: наши соки, наше дыхание, наше биение сердец, наши дикие вопли — всё. Ничего нет… нас нет! Остались пустые, невесомые оболочки, безвольно распростёртые на ложе царского шатра. Мир сомкнулся над нами, и мы, вжавшись друг в друга, окунулись в сладкий, исцеляющий сон под негромкие, баюкающие звуки леса.
***
Пять месяцев спустя…
Незаметно пролетел последний летний месяц, и мы пришли учиться в новую школу. Ребята в классе приняли нас настороженно и не слишком приветливо. Как потом выяснилось, в классе существовало три ступени иерархии. Как в Древнем Риме — патриции и плебеи. И третья группа — ботаники. К ботаникам причислялись отличники. Их было немного, всего четыре человека. Они держались обособленно и, кроме учёбы, их ничего не интересовало. К патрициям, как они сами себя называли, относились те, кто входил в свиту Олега Котова — лидера и вожака «патрициев». Эдакий римский Сенат из пяти человек, стоящий высоко над прочими смертными. Все остальные, соответственно, — плебеи, куда мы благополучно и влились с Пашкой.
Олег Котов, здоровый спортивный парень, был сыном директора школы и чувствовал себя её хозяином — барином среди холопов. Впрочем, в школе он никого не задирал. Его свита тоже вела себя тихо и везде следовала за своим «хозяином». Просто они считали себя эдакой элитой школы. Ну, насчёт элиты я бы поспорил. Учились они так себе, с учителями разговаривали вежливо-хамским тоном. Одноклассники презрительное отношение к себе старались не замечать, обходили их стороной и не связывались. Вот такая обстановочка была в нашем новом классе.
Мы с Пашкой тоже вели себя тихо и никому не навязывались. Правда, пара приятелей из класса у нас всё же появилась. Они сидели впереди нас, и именно они и поведали нам про существовавшее деление на «подвиды».
Вообще-то меня удивляло само это явление — наша «элита»: выпускной класс — уже не маленькие ребятишки, а вполне здоровые, взрослые мужики. Видимо, наши «патриции» задержались где-то в детстве, не наигравшись в кубики и казачков-разбойничков. Меня это смешило, но не раздражало. Хотят играться, пусть играются. Лишь бы не трогали Пашку, а за себя я был спокоен: ещё в начале года поймал на себе изучающий взгляд Котова. Свой отводить не стал. Посмотрели, так сказать, «обменялись визитками» и, думаю, друг друга поняли. Его «трон» я занимать не собирался, и они о нас забыли.
С друзьями из прежней школы я связи не терял, и мы иногда встречались и созванивались. Женька, наша сорока-всезнайка, рассказала, что Лена в Ключ так и не вернулась: родители оставили её доучиваться в Челябинске. Это была приятная новость, не хотелось пересекаться даже случайно. Тем более, что в глубине души я чувствовал вину перед Леной и ничего с этим поделать не мог. Если у неё там сложится что-нибудь со Стасом, я буду только рад — камень с души упадёт. А то, что он ей не так уж и безразличен, как она пыталась меня уверить, я заметил. Да и она ему, судя по Ленкиному рассказу, тоже.
А у нас с Пашкой наступила новая, тщательно скрываемая от всех, жизнь. Правда, побыть вместе наедине удавалось не слишком часто, хотя мы почти не расставались и иногда урывали моменты между решением задачек по физике и уравнениями по начертательной геометрии. Но нам хотелось большего — романтической обстановки, и чтобы безо всяких случайно нагрянувших родителей. Это была наша мечта, пока что невыполнимая. Мы ждали зимних каникул. Мои, как обычно, уедут куда-нибудь на отдых, и вот тогда наступит наше с Пашкой время. И уж в этот раз опека нашей сердобольной соседки Татьяны Кимовны мне точно не понадобится: мальчик вырос и может позаботиться о себе сам.
Незаметно наступил конец декабря, приближались новогодние праздники. Нас с Пашкой ребята пригласили встречать Новый год вместе у Ксюши: родители уезжали в Тулу к родственникам, и квартира была свободна. Ксюне разрешили встретить Новый год дома с друзьями с одним условием: стены и мебель останутся целые, а соседи не вызовут полицию из-за шума: то есть всё должно быть культурно и без лишней кутерьмы. Ну, а присматривать за детками будет Ксюнина тётка. Звали её Лариса, ей самой только исполнилось двадцать пять лет, и она не прочь была порезвиться в нашей компании. Информацию об этом мне выдали вместе с приглашением на вечеринку.
Паша
Фу, блин, проспал и опоздал на остановку. Мы по утрам там встречались с Тёмой, чтобы вместе ехать в школу. Но вчера до двух ночи смотрел ужастик по DVD — срочно нужно было вернуть диск — и, как итог — проспал. Тёмке отзвонился, чтоб не ждал меня: приду на второй урок. Быстро засунул в себя бутер и поскакал на остановку. Маршрутки, как назло, не было. Ноги и руки стали постепенно коченеть, а я превращаться в ёлочную игрушку — обсыпанную инеем сосульку. Рядом остановилась чёрная БМВ, и из-за полусдвинутого вниз стекла показался мужик в затемнённых очках:
— Парень, тебе куда? Садись, довезу, а то стоишь, на снеговика похож.
Мороз был нешуточный, а я так замёрз, что мне было уже всё равно, кто в машине: очень добрый дядя или злой Карабас Барабас. Я кивнул и нырнул в открытую дверцу. Меня сразу окутало сказочным теплом, а дядька смотрел на то, как я постепенно оттаиваю, и лыбился.
— Тебе куда?
— В школу на Верещагина.
— Не поздновато? Занятия уже начались. Опоздал?
— Проспал.
— Ну-ну, — продолжал улыбаться он, не отрывая глаз от дороги.
Через пять мину были на месте. Я протянул ему полтинник:
— Спасибо. Возьмите, у меня больше нет.
— Спрячь, самому пригодятся. Мне было по пути.
— Ладно, как скажете. Спасибо, — я открыл дверцу, но он остановил: — Возьми мою визитку. Меня зовут Владимир Павлович.
— Очень приятно. Я — Паша. Зачем визитка?
— Ну, мало ли… — он опять улыбнулся, — вдруг в школу опять опоздаешь: позвонишь — я довезу. Или ещё что-то произойдёт…
— А вы в Армии спасения служите или в Бюро добрых услуг?
— Ну вот! Я ему доброе дело, а он мне в ответ…
— Да нет… Я ничего такого не хотел. Просто странно, с чего такая благотворительность… или вы всем помогаете?
— Нет, Паша. Благотворительностью я не занимаюсь и помогаю не всем. Ты сейчас и на второй урок опоздаешь. Беги. И позвони мне, тогда и поговорим, хорошо?
— Если визитку не потеряю. Ладно, я побежал. Спасибо ещё раз.
«Странный субъект! Довёз… визитка… позвонить просил… И какого ему от меня надо? Понравился, что ли? Стоит до сих пор, не уезжает…»
Я обернулся перед самыми дверями: машина стояла у ворот, и Владимир Павлович, как представился мне незнакомец, смотрел из приоткрытого окошка в мою сторону.
До окончания урока оставалось ещё пять минут. Я разделся и пошёл в сторону кабинета английского — следующего по расписанию урока. Сел на подоконник и достал визитку. На ней значилось: Бирюков Владимир Павлович. Адвокат. Тел… факс… адрес юридической фирмы.
Я прифигел: «Адвокаты решили таксистами подработать? Они, вроде, и так не хило зарабатывают. Ну, вообще-то, денег он с меня не взял… Странно!»
Я приоткрыл окно и пустил визитку в свободное плаванье с уверенностью, что с этим человеком больше никогда не встречусь. Но оказалось, что я ошибался.