Сверху растянувшиеся вдоль мыса корпуса отеля «Дольче» напоминали разноцветные шарики мороженого, утопающие в светло-бирюзовом сиропе татуумовской растительности, оправдывая свое название. К зависти соседей по курортному бизнесу, месторасположение отеля было идеальным — с севера к нему примыкал обширный парк, с юга плескались морские волны, похожие цветом на растительность, лишь на оттенок светлее.
Автопилот опустил флаер на крышу с ювелирной точностью и без единого резкого маневра, вызвав у Стаса мимолетный приступ ностальгии по тедовой манере вождения летательных аппаратов, не особенно полезной для нервных клеток пассажиров. Судя по лицу Дэна, того посетили схожие мысли. Стас чуть приподнял уголки губ.
— Ничего. Уже совсем скоро они все будут здесь.
Дэн понимающе кивнул, откидывая дверцу.
В просторном холле оранжевого корпуса, отделанном местным татуумовским камнем, который перетекал из одного оттенка в другой в зависимости от освещения, царила суета — посередине возвышалась башня из коробок, а персонал отеля в ограниченном составе во главе с хозяйкой сновал туда-сюда, пытаясь распределить эту кучу добра по назначению.
— Дэнечка, ты очень вовремя! — Хозяйка, невысокая большеглазая брюнетка средних лет с округлыми формами, чей цвет лица напоминал свежий персик, чмокнула Дэна в щеку, приподнявшись на цыпочки. — У нас тут рук не хватает.
— Чего куда нести? — мигом сориентировался тот.
— Вон то, что справа, на склад, а что слева — в подсобку ресторана. А Стасик где?
— Они с Вениамин Игнатьичем в бильярдной, чего-то там собрались обсудить, — отрапортовал Дэн, легко отрывая от пола одну из самых больших коробок.
— Нет-нет, это поставь! Тяжести пусть роботы таскают!
— Я вообще-то киборг, синьора Ламбрезе. — Дэн послушно опустил коробку на место и характерным жестом задрал кверху левую бровь. — И там всего шестьдесят с лишним кило.
Хозяйка уперла кулачки в пышные бедра с крайне недовольным видом.
— Во-первых, что у нас тут опять за синьора завелась? Мы же договорились, что ты будешь звать меня по имени. Не очень-то приятно ощущать себя какой-то там пожилой матроной, знаешь ли.
— Простите, я…
— Я еще не договорила. — Непреклонностью ее тона, казалось, можно было сдвинуть с места грузовой транспортник. — Во-вторых, Веня говорил, что тебе вредно напрягаться. Так что бери коробки полегче, а эту Антуан возьмет. — И крикнула, мгновенно меняя тон голоса со строгого на призывно-ласковый, — Тооничка, где ты там?
Домашний антропоморфный дройд, одна из первых моделей «Ингвар-индастриз», которые после крушения «DEX-компани» оперативно заняли пустующую нишу на рынке, нарисовался за плечом хозяйки и, повинуясь ее указаниям, подхватил коробку, вызвавшую столько споров. Дэн пожал плечами и взял другую. В конце концов, он уже привык, что близкие ему люди постоянно и упорно игнорируют тот факт, что он киборг, а некоторые из дальних наоборот зачастую всячески пытаются это подчеркнуть.
Предусмотрительно заперев дверь бильярдной, Вениамин окружил себя и Стаса вирт-окнами, которыми принялся ловко жонглировать, демонстрируя другу снимки интерьера средних размеров особняка на утопающем в зелени острове. Стас задержал один из кадров, рассматривая рисунок мозаики на стене закрытого бассейна.
— Это Ланс, да?
Вениамин только рукой махнул.
— Да тут все Ланс. Ты про мои художественные вкусы знаешь. Вернее, про их отсутствие.
— Не прибедняйся. Ты же все это оценивал и согласовывал. Твое слово было решающим. А Марианне понравится, даже не сомневайся, дружище.
Тот лишь устало вздохнул и пожал плечами. Приглядевшись к другу повнимательнее, Стас озадаченно хмыкнул, ощущая смутную тревогу.
— Сдается мне, что не похож ты на счастливого жениха. Или я не прав?
Вениамин помялся пару секунд, потом плеснул в два стакана темно-янтарную жидкость из изящного графина, залпом проглотил свою порцию.
— Я боюсь, Стасик. Боюсь все испортить. Мы с Маришкой почти семь лет вместе, серьезно ссорились пару раз всего, с Лерочкой быстро нашли общий язык, она чудесный ребенок, с пяти лет мечтает стать врачом… Понимаешь, все слишком хорошо. Просто идеально. Рассказал бы мне кто-нибудь, что у меня будет такая жизнь — я бы ни за что не поверил. И вот эта свадьба, да еще на старости лет… Я ведь помню, как все в прошлый раз обернулось.
Стас качнул головой, пригубил из своего стакана. Подумал вдруг, что когда Венька летал с ними в качестве судового врача, он ему хоть зарплату платил, а вот личным психологом Станислава Петухова он работал уже более полувека и при этом совершенно бесплатно. Работал, вооружившись чаем с печеньями, коньяком, здравым смыслом и неистребимым гуманизмом. А когда Веньке самому требовался личный психолог, Стаса вечно не было рядом. Например, после развода. Стас приехал в увольнительную лишь спустя месяц, они тогда здорово набрались, просто сидя у Веньки на кухне, и он уснул тут же, на узком неудобном диванчике. А когда проснулся и заглянул в ванную, то увидел, как друг стоит у раковины с зубной щеткой наперевес, тоскливым взглядом уставившись на полочку для туалетных принадлежностей, где среди тюбиков и баночек лежала женская заколка в виде бабочки.
Шагнув ближе, Стас слегка сжал венькино плечо, заговорил, стремясь придать своему тону непоколебимую уверенность:
— Ну и накрутил ты себя, братец. И совершенно напрасно. В том, что люди расходятся, свидетельство о браке совершенно не виновато. Вы с Ленкой тогда по-любому разбежались бы, слишком разные у вас были жизненные установки. А сейчас… все по-другому. Ты же понимаешь? Женитьба, по сути, это всего лишь юридическая процедура, на ваши чувства она никак не повлияет, зато облегчит жизнь, устранив лишнюю бюрократию в решении многих вопросов. Сам же говорил.
— Говорил. — Вениамин поднял голову, и Стас с удовлетворением заметил, что выглядит друг уже заметно спокойнее. — Ох, Стасик, — он внезапно хихикнул, — ты сейчас так про брак вещал — я аж заслушался. С твоим-то опытом…
— Да ну тебя! — Стас шутливо пихнул друга локтем в бок и поставил на столик недопитый стакан.
— Кстати, насчет опыта. — Венькины глаза прицельно прищурились, словно превращаясь в рентгеновский аппарат, — Ты сам-то собираешься что-то менять?
Стас попытался отмахнуться.
— Знаешь, давай-ка ты спокойно женишься, а потом уж мы поговорим и о моей личной жизни.
— Ну, я о твоей личной жизни готов говорить вне зависимости от времени и обстоятельств, — жизнерадостно сообщил Венька, потирая ладони друг о дружку, — С твоей личной жизнью вообще не соскучишься.
Поняв, что друг все равно не отвяжется, Стас вкратце пересказал их с Дэном вчерашний диалог, помолчал пару секунд, нервным жестом взъерошил седой ёжик волос, потом добавил с горечью:
— Реально ведь сволочью себя чувствую. Привязал к себе мальчишку, теперь вот держу в подвешенном состоянии. И что мне прикажешь делать? Предложить ему руку и сердце? Засветиться вместе в ток-шоу «Стрелы Амура»?
— Думаешь, ему именно это нужно?
Стас качнул головой, на секунду отвел глаза.
— Не знаю, Вень. И спросить страшно. Потому что когда мы вместе закрутили бизнес, я специально таскал его на все встречи, совещания, корпоративы, старался, чтобы он общался с наибольшим количеством людей. Общался как абсолютно независимый человек, на равных. Потому что этот опыт невозможно чем-либо заменить. У нас на корабле он жил словно ребенок в любящей семье, до этого его жизнь напоминала помесь боевика и фильма ужасов. Я хотел, чтобы Дэн повзрослел во всех смыслах. Я думал — вот сейчас он встретит кого-то, с кем захочет хотя бы закрутить роман для начала, тем более что он очень даже пользовался успехом у девушек, уж куда поболее, чем я в молодые годы, и не только у девушек. Но время шло, а он все оставался рядом со мной. И я периодически ловил себя на мысли, насколько сильно мне не хочется, чтобы он уходил. Вот видишь? — у Стаса вырвался нервный смешок, — Сволочь и эгоист, как есть.
— Ой, Стасик, — Вениамин только головой покачал. Освежил содержимое обоих стаканов, закинул лед, пригубил из своего. — Я с тобой частенько ощущаю себя дезинсектором неудачником — сколько не борись с твоими тараканами, все новые выползают. Подумай вот над чем — если ты сидел и ждал, пока Дэн найдет себе кого-нибудь, чего ж сам не нашел? Ты-то, в отличие от Дэна, уже давно вполне взрослый, с социальной адаптацией вроде все в порядке, даже, вон, киборгофобию переборол. Все физиологические показатели в норме, это мне, как личному врачу, известно, внешние данные вполне себе презентабельные. — Последняя фраза заставила Стаса машинально кинуть взгляд на широкое, во всю стену зеркало — они оба и вправду не так уж сильно изменились с того момента, как он по пьяни купил грузовой транспортник и стал его капитаном. Венька даже постройнел, еще с тех времен, когда, ухаживая за Марианной, сел на диету и занялся йогой. А у него самого разве что седины и морщин прибавилось, а так вполне себе ничего, песок не сыплется. — Так в чем проблема-то?
Стас сделал большой глоток из своего стакана, задумчиво поболтал кубики льда на дне. Снова прокрутил в голове тот эпизод из прошлого, как он рвано выдыхает, отрывая стертые в кровь ладони от ходунков и впервые целует Дэна, как тот замирает, словно не веря, потом доверчиво подается вперед, обнимает Стаса за талию, одновременно страхуя и усиливая тактильный контакт, чуть приоткрывает губы…
— Просто мне не нужен никто, кроме него.
Венька в ответ просто спокойно кивнул.
— Ну, славатеосспади, ты произнес это вслух. Озвучить проблему — это уже наполовину ее решить, так говорят дипломированные психологи. Вот тебе мой совет — просто скажи ему то, что сказал мне. Произнеси вслух. Знаешь, некоторые вещи просто необходимо озвучивать, поверь.
— А вдруг он почувствует себя обязанным? Сам же знаешь, у него тараканов не меньше, чем у меня.
Вениамин закатил глаза.
— Стасик, я иногда жалею, что ты человек не религиозный, а я не твой духовный отец. Я бы отпустил тебе все грехи и выдал бы индульгенцию на будущие. Сейчас я просто-таки настаиваю на том, чтобы ты побыл эгоистом. Подумай о себе. Поверь — Дэн сам разберется что ему делать со своей жизнью, он давно уже взрослый мальчик. И да — я в этом смысле тоже эгоист. Был момент, когда я уже смирился с тем, что мне придется тебя хоронить, после чего мое стремление помочь тебе стать счастливым возросло в геометрической прогрессии. Так что себе я этот грех тоже отпускаю. Аминь.
Вениамин очень хорошо помнил их старт с Каллакса. Ларец с Камнем Истины — подарком королевы улья в благодарность за спасение планеты — находился в их почти пустом грузовом отсеке. Этот подарок в один момент сделал их всех если не миллиардерами, то, по крайней мере, очень состоятельными людьми, но настроение на борту «Космического мозгоеда» царило совершенно похоронное — бренная оболочка капитана покоилась в криокамере, сам он находился где-то между тем светом и этим, ближе к первому. Дэн и Тед отлеживались в медотсеке, и если бы Дэн не был киборгом, то им бы понадобилась вторая криокамера. А Ланс вел корабль по заранее построенному маршруту, пытаясь побороть чувство паники из-за внезапно свалившейся на него ответственности. И именно в тот момент, глядя на застывшие черты лица своего лучшего друга, покоившегося под прозрачным куполом криокамеры, Вениамин с какой-то особенной ясностью понял, что Стасик Петухов может просто перестать существовать. Вот прямо очень скоро. Зависит от того, что скажут врачи на Новом Иерусалиме.
Да, почти двадцать лет службы в космодесанте, многое могло случиться. Вениамин, разумеется, всегда переживал, ждал писем и редких сеансов связи, еще более редких увольнительных. Но тогда это было как-то по-другому, не так близко и болезненно. А сейчас судовой врач «Космического мозгоеда», временно исполняющий обязанности капитана, пытался всеми силами успокоить и обнадежить похожую на перетянутую струну Полину, которой приходилось ухаживать за ранеными и брать на себя львиную долю всех хозяйственных забот, придавать уверенности Лансу, от мастерства коего зависела скорость продвижения к Новому Иерусалиму, подбадривать сникшего Михалыча и принимать решения, которые обычно принимает капитан. И все это время душить внутри себя нарастающую панику. Потому что принять факт гибели Стаса он пока не мог. Ну совсем никак.
Она вновь жаждала крови. Соблазн покончить с этой мукой был нестерпим. Пожалуй, это желание, что подступило, не сравнить по силе с предшествующим. Она устала! С нее хватит! И пусть та ведьма, смерть, в венке из померанца приходит и шепчет. Она не боится. Больше не боится. Она переживет, перетерпит этот ужас, а за ним – сожаление и раскаяние. Она будет кусать пальцы и рвать на себе волосы, она будет проклинать и молить о прощении, но это пройдет. Все проходит, и все умирает. Ее страдания кончатся, и наступит покой. Сладостный и дремотный. Покой чувственного оцепенения, той прижизненной смерти, когда кровь почти остыла, а сердце едва бьется. Так она жила прежде, посеребренная изморозью, без страданий. У нее был только разум, чистый, отлаженный, отточенный, как клинок, и весь мир лежал перед ней, как шахматная доска, где она уверенно расставляла фигуры. Мир был предсказуем. Да, там не было иных цветов, не было изогнутых линий, мир был однообразен и скучен, но он был управляем. Она могла делать с этим миром все что угодно, как опытный гроссмейстер. Почему же она так легкомысленно разрушила этот мир? Зачем разбила вдребезги свой ледяной чертог? Все из-за безумного соблазна узнать многоцветное радужное свечение, именуемое страстью.
***
На меня давит плита, огромная, неподвижная. Она опустилась откуда-то сверху и накрыла меня всего. Она расплющивает ребра, пережимает горло. Говорят, что такая пытка раздавливанием применяется к преступникам в Англии. На грудь несчастному водружают каменный блок и требуют признаний. Он задыхается, сипит, сдавленное сердце ударяет в самые кости. Со мной это проделали без всякого каменного блока. Никакой плиты у меня на груди нет, но вдохнуть я не в силах. От усилия на глазах выступают слезы. Эта каменная плита не остается неподвижной, а продолжает опускаться. Я уменьшаюсь в размере. Срастаются веки, изглаживаются пальцевые суставы. Я червь, безглазый, безголосый. Дышать пока удается, но мелко, поверхностно. Воздух, похоже, не проникает глубже трахеи, встречая на своем пути преграду из сведенных, свернувшихся легких, и вытекает обратно. Господи, как же холодно… Я ограблен. С меня сняли все до последней нитки и оставили умирать на дороге. На щеках влажно. Что это? Дождь? Если я и в самом деле брошен на дороге, то это подбирается осенний ливень. Тяжелые капли будут бить мне в лицо, в окаменевшее, бесчувственное тело. Будут размывать пыль и подсохшую кровь. Но дождя нет, надо мной потолок. Я вижу перекрещенные балки, а между ними лепной потрескавшийся узор. Дождя тут быть не может. Это слезы… Они скапливаются в уголках глаз, потом переливаются и текут по виску. Я не могу остановить их, как не могу исправить свое дыхание. Господи, помоги мне. Я сейчас не человек, не мужчина. Я даже не животное. Я кусок живой ткани, без разума и памяти, с инстинктом боли и гонимый страхом. Брошенный на булыжную мостовую беспомощный червь. Он извивается в отчаянной попытке спастись, ищет безопасную щель. А вокруг грохот колес и огромные каблуки. Червь ничего этого не различает, для него мир – размытые пятна. И за каждым таким пятном – смерть. Он будет раздавлен, растерт меж гигантских жерновов, которые даже не скрипнут, приостанавливая ход.
Эти жернова, колеса, каблуки прокатились по моим суставам, размолов их в пыль. Самый искусный палач не проделал бы подобной работы. Ему не хватило бы мастерства. Чтобы возобновить их гармоничную сопряженность, требуется не менее богатый опыт. Но ждать помощи неоткуда. Смертные бессильны, Бог безразличен. Я сам давно наловчился. Сделав усилие, приподнимаюсь на локте. Эфирная казнь кончилась. Мне даже удается пошевелить пальцем. Червь все еще существует, но в действительности я тот, кем был прежде, творение шестого дня, подобие и образ. Каменной плиты тоже нет. Нет мостовой и гремящих повозок. Она хотела, чтобы я в это поверил. Я и поверил. Мой рассудок раскрылся, как неопытный фехтовальщик, и вот невидимый клинок торчит в ране. Напоминает тот кривой обломок зеркала с зубчатыми краями. Но слово так просто из раны не извлечешь, оно останется внутри и, погруженное в нее, будет гнить.
Всюду черный пепел. Плод воображения. На самом деле его не так много – несколько летучих хлопьев и чудом уцелевший обрывок, уголок, который только задымился, но не сгорел. Красноречивый символ моего истлевшего сердца. Вот все, что от него осталось – крошечный желтоватый треугольник со следами чернил и пальцев. Я подбираю его и держу на ладони, будто полумертвую бабочку. Неожиданно кто-то касается моего плеча, и я слышу голос:
– У меня есть один. Целый.
Я вздрагиваю. Господи, я и забыл про нее! Она все еще здесь, этот непрошеный свидетель. Жанет д’Анжу стоит за моим плечом со скрученным рисунком в руке. Тем самым, который она унесла с собой. Он невредим, несмотря на то, что смят и свернут. Я смотрю на него с недоверчивым удивлением, будто она не сохранила его, а воссоздала из пепла.
– Это я виновата, – говорит Жанет, опустив глаза. – Если бы не я, вы бы успели их спрятать.
Я разглаживаю смятый листок и смотрю на то, что осталось. Детское личико в угольных пятнах. Жанет все так же стоит за моим плечом. Кажется, что она утратила большую часть своего блеска, потускнела, как звезда, обломавшая свой луч.
– Простите меня, – почти шепчет она.
– За что?
– За все.
– Не извиняйтесь. Она бы нашла другой повод.
Бросаю листок на стол и делаю шаг к высокому бюро из красного дерева. Там у меня припрятана бутылка кларета. Любен ничего не знает об этом или делает вид, что не знает, но я не злоупотребляю его неведением: не храню более одной бутылки и не делаю больше одного глотка, да и то если тоска подпирает горло.
Все так же не глядя в ее сторону, я спрашиваю:
– Хотите вина?
– Хочу.
Доставая бутылку, я вижу Жанет краем глаза. И она точно так
же, исподтишка, наблюдает за мной. Мое подозрение обретает плоть. Жанет уже не заполняет комнату своим блеском. Стал матовым драгоценный китайский шелк, а медно-рыжие волосы приобрели бурый оттенок, как давно нечищенная посуда. Похоже, ее так же, как и меня, присыпало пеплом. И еще ей стыдно. Ей нелегко взглянуть на меня, будто я по-прежнему голый. Поэтому она отводит глаза. Оскорблена внезапно открывшейся истиной? У нее порозовели щеки, и кровь все еще прибывает. Я протягиваю ей наполненный бокал. Жанет берет его обеими руками, охватывает пальцами и сразу же делает глоток. Это придает ей решимости взглянуть на меня. Она вдыхает воздух для вопроса, для крика негодования или отвращения, но справляется с собой и глотает его вместе с вином.
Вопросов у нее много, они толкаются, отпихивают друг друга, их ценность и важность взлетают, подобно ценам на зерно в неурожайные годы, и так же стремительно катятся вниз от невозможности сделать выбор.
Ей непросто обнаружить интерес и так же непросто совладать с раздирающей ее жаждой. Деятельная природа требует действий. Натиску подвергается ее бокал, которому грозит быть раздавленным в беспокойных пальцах. Из вежливости я все еще ожидаю вопроса. Но она молчит, только кусает губы. Я отступаю на шаг, второй, почти поворачиваюсь к ней спиной. И задать вопрос ей становится легче. Она наконец делает выбор.
– Неужели ничего нельзя сделать?
За этим вопросом все терзающие ее догадки. Она не решилась или постыдилась направить свой интерес прямо к избранной цели. Выбрала окружной путь. Я какое-то время молчу, глотаю вино и пытаюсь распознать вкус. Наконец отвечаю.
– Отчего же? Можно.
Она подается вперед от нетерпения.
– Что?
– Например умереть.
От разочарования Жанет отступает.
– Это, конечно, выход. Но, может быть, поискать другой?
Она ждет ответа, но я отхожу от нее как можно дальше, чтобы
пресечь последующие вопросы.
– Я могла бы помочь в поисках, – договаривает она.
Вино действует, от пережитого волнения и усталости меня мутит.
Я стою на ногах и уже одет, уже двигаюсь и бросаю осмысленные реплики, но я все равно полураздавленный червь. Через мой хребет перекатился груженый воз. У нее хватает великодушия воздерживаться от вопросов, но его недостаточно, чтобы хранить молчание. Если желает помочь, пусть оставит меня в покое, пусть не вынуждает вести с ней эти бессмысленные разговоры.
– Если вы хотите помочь, то вам лучше вернуться в гостиную и оставаться там до утра. Поверьте, это единственная помощь, которую вы в силах мне оказать и в которой я действительно нуждаюсь.
Но моя неловкая просьба противоречит ее благому намерению и звучит почти грубо. Жанет вскидывает голову и, кажется, намерена рассердиться. Сейчас она исчезнет в темном проеме, и мне больше не придется подавлять дрожь. Я смогу повалиться в кресло и позволить одолевающей меня слабости проявиться в бессильно брошенных руках и согбенной спине. Я даже смогу обхватить голову руками и поскулить, как побитый пес. Но пока она здесь, мне в этой милости отказано.
Дочь Генриетты д’Антраг не трогается с места. Она задумчиво вертит в руках свой бокал.
– Я понимаю, что вы хотите этим сказать. Все происходящее здесь меня не касается. Я оказалась в этой комнате случайно, по причине собственного легкомыслия, и как можно скорее должна исчезнуть. Вы меня не знаете, к тому же я сводная сестра этой… этой… побывавшей здесь дамы. С чего вы бы стали мне доверять…
Моя следующая фраза звучит как неуклюжая попытка ее утешить.
– Через пару часов вы уйдете отсюда и все забудете.
– А как же она? – неожиданно спрашивает Жанет, указывая на чудом уцелевший рисунок. – Что будет с ней? Она ребенок, ей грозит опасность.
– За нее не беспокойтесь. Пока я в силах исполнять капризы ее высочества, моя дочь не пострадает.
– Но ее капризы могут далеко зайти, слишком далеко, гораздо дальше рисунков. Судя по тому, что я слышала сегодня, моя… эта… особа способна на многое. Что, если в следующий раз она не ограничится одними словами? До меня и прежде доходили некоторые слухи, но я не придавала им особого значения, они казались мне выдумкой, ужасной сплетней. Однако то, чему я стала сегодня свидетелем, служит неопровержимым доказательством. Моя сводная сестра – чудовище.
Я некоторое время смотрю на нее. Она ищет компромисс. Самолюбие не позволяет ей отступить и остаться наблюдателем.
– Чего же вы хотите?
– Помочь, – быстро отвечает она.
– Мне нельзя помочь.
– Вздор! Только смерть окончательный и неразрешимый финал. А вы живы!
Меня раздражают ее слова, голос звучит резко, болезненно-звонко. Мне даже слышится раскатистое удивительно живучее эхо, которое бьет в виски, но заставить ее молчать я не могу. Я хочу, чтобы она ушла, исчезла, хочу лечь на холодный пол и прижаться лбом к мраморному основанию каминной решетки. Но я должен с ней спорить, должен отбивать выпады и мириться с ее назойливым любопытством.
– У вас есть дети? – зачем-то спрашиваю я.
Ее обескураживает перемена темы. Ее рот, и без того упрямый и твердый, будто каменеет.
– У меня был сын. Он умер через несколько месяцев после рождения.
– Если бы вам предстояло сделать выбор между жизнью вашего сына и вашей свободой, вы бы рискнули?
– Нет, разумеется, но… это зависит от обстоятельств.
– Вы только что сами ответили на свой вопрос. Любая моя попытка что-либо изменить в своей жизни грозит моей дочери смертью или… тем, что хуже смерти.
– Но ваше бездействие не менее опасно, – мягко возражает она. – Если вам нет дела до себя самого, то подумайте о ней. Она ребенок. Вам представился случай помочь самому себе, а следовательно, и ей. Не отказывайтесь от него.
– Случай – это вы?
– А почему бы и нет? Почему бы не увидеть в моем присутствии руку судьбы? Пути Господни неисповедимы.
– Вы совершенно правильно заметили несколько минут назад, ваше высочество, что я вас не знаю. Я вижу вас впервые. И вы… вы тоже ничего не знаете обо мне.
– Так это легко исправить. Если я все равно здесь, заперта вместе с вами, избавиться от меня у вас нет никакой возможности, так почему бы нам не попытаться найти выход? Поговорите со мной, поведайте мне то, что, по вашему мнению, заставит меня умолкнуть. Возможно, я не оправдаю ваших надежд и буду продолжать настаивать. Но и тогда не отвергайте меня, не действуйте столь поспешно. Я все-таки дочь Генриха Четвертого и обладаю кое-какими возможностями. Я могу быть полезна, я хочу помочь.
Меня посещает мимолетный соблазн сказать ей «да». Довериться. У нее такие ясные глаза. В них столько света. И взгляд, открытый, без мути, полный сочувствия и решимости.
Какое великое искушение! Взять протянутую руку и поверить, что среди тех, кто бросает камни, внезапно оказывается тот, кто протягивает хлеб. Возможно ли это, чтобы в глухой стене внезапно открылась дверь?
Я так долго бился об эту стену, так долго искал выход, что изломал все кости. Попытки мои были бесчисленны. Но больше я не пытаюсь. Даже если стены рухнут, я не двинусь с места. Я не верю.
Помнишь, что она сказала? Дочь Генриха Четвертого! У нее порыв великодушия. Она взволнована, смущена, самолюбие требует благородных жестов. Оказавшись на улице, она подает нищему серебряную монету, переступая порог церкви, она произносит молитву за страждущих, в какой-нибудь монастырской лечебнице она даже стыдится своего цветущего здоровья и благополучия. Подобный порыв время от времени испытывает каждый смертный. Это Господь говорит в нас, ибо мы желаем стать проводниками Его воли, обратиться в орудие Его Промысла. Подростком я не раз дрался с мальчишками, которые бросали камни в старого нищего или дразнили слепого. А она не раз во время охоты щадила подраненного зайца. Я для нее сейчас вот такой же подраненный зверек, ради которого она готова придержать свору. Но стоит ей выйти отсюда, она обо мне забудет. Не заметит, как спущенный сокол растерзает зайчишку. Нет, пусть уходит. Как она смеет искушать меня? Как смеет дарить надежду?
– Я уже говорил вам, мне нельзя помочь. Как нельзя помочь мертвецу.
Говорить трудно, горло саднит, и мысли путаются. Они обращаются в тех самых обезумевших от крови борзых, которые несутся по кругу. Это не похоже на опьянение, хмель я не чувствую. Только затруднение в построении фраз.
– Что с вами? – вдруг спрашивает она. – Вы так побледнели.
И делает ко мне шаг. И руку протягивает, будто желает ко мне прикоснуться. Огромный зеленый камень в ее перстне прорезает полумрак, как молния, и слепит меня. Я отстраняюсь, не отдавая себе отчета. Она в некотором замешательстве. С каким-то недоумением смотрит на собственную руку, будто та неожиданно изменила форму или обзавелась когтями.
– Не бойтесь, мне показалось, что вам сейчас станет дурно. У вас… лицо изменилось. Сядьте, – говорит она с мягким нажимом. У меня снова возникает желание ей довериться. И подчиниться. Голос у нее повелительный и ласковый одновременно. Такой, вероятно, бывает у сестер милосердия, которые после сражения перевязывают воющих от боли раненых. Снова соблазн. Кончиками пальцев я цепляюсь за край стола. Я уже догадываюсь, откуда это свечение в уголках глаз. Оно возникло несколько минут назад, когда она упоминала о своей полезности.
– Позвольте проверить ваш пульс. Вы очень бледны.
– В этом нет необходимости.
– А мне кажется – есть.
Я еще крепче цепляюсь за стол. Ее слова как будто уже не звуки,
а световые пятна. Не рассеиваются, а медленно оседают. Даже ее лицо меняется, делается уже. Только глаза горят все так же решительно. И комната уже не прямоугольник, а ромб, или даже овал. Как же я сразу не догадался! Признаки все те же. Это гемикрания, болезнь гордецов. Та боль, что впервые накрыла меня после третьего побега.
Тогда это случилось в первый раз. Я и прежде испытывал головные боли, но это случалось от переутомления, когда слишком долго приходилось засиживаться за столом, в неудобной позе, всматриваться в испещренные знаками страницы, делать это часами, при свете дешевых сальных свечей. Это был протест изнемогающего тела. Глаза отказывались видеть, буквы сливались, боль строгим напоминанием била в виски. Но справиться с ней мне труда не представляло. Недолгий отдых, короткая прогулка, и разум уже был чист, а взгляд ясен. Молодость брала свое. Теперь это другое. Это не усталость, это отчаяние. Это поселившаяся во мне безысходность. Беспомощность, что кричит во весь голос. Я не позволяю им взять над собой верх, но они нашли способ мстить. Приступы удушающей, слепящей боли. Ее еще нет, она только надвигается. Я вижу далекие всполохи, как всполохи далекой бури, но я знаю, что она придет. Свет свечей меркнет. На этот раз это еще хуже, чем прежде. По крайней мере, мое зрение оставалось ясным. А тут я слепну… Но я все еще слышу голос – ее голос. Его не укрывает пелена, меняется только тональность.
– И все же я настаиваю. Дайте мне руку.
Жанет стоит очень близко. Я слышу запах ее духов. Но вместо лица – уже бесформенное пятно. Мне трудно отслеживать ее действия и одновременно с этим выстраивать оборонительный рубеж в собственной голове. Я протягиваю руку. И тут же чувствую ее пальцы. Прохладные, уверенные. Она бережно откидывает кружевной манжет и на миг накрывает ладонью мое запястье. Она непременно увидит шрамы, нащупает пальцами, когда будет искать пульс. Они жесткие, будто швы на ткани. Жанет некоторое время молчит, потом поднимает на меня глаза. Я еще различаю эти зеленые озера с золотистыми берегами.
– Частит, – говорит она очень серьезно. – Что с того? Я привык.
– Как же вы живете?
– Разве живу?
Вот прибавилось какое-то жужжание. Глухое, издалека. Где- то угрюмой и грозной тучей перемещается стая шершней. Они надвигаются, слаженно и неумолимо, как римская «черепаха». Вот гул становится весомей и ниже. Сгущается, набирает силу. Расползается, подминает звуки и краски, как вышедшая из берегов река. Сейчас уровень поднимется, опрокинет дамбу…
Она еще что-то говорит, губы ее двигаются, но я не различаю слов. Я беспомощно ищу спасения, несчастный путник на крошечном островке посреди океана. Суша под моими ногами вот- вот исчезнет. Я оглядываюсь, но не вижу ничего, кроме грозного могущества воды. Вода эта ворвется в мою голову и будет рвать ее изнутри, как разорвала бы легкие, будь я подлинно утопающим. Голоса больше нет. Она молчит и смотрит на меня. Я вижу только овал лица и темные углубления глаз. Или она исчерпала запас слов, или я так изменился. Даже подается вперед. И вот тут в мой крошечный островок ударяет молния… Мгновенная слепота, лиловый свет и боль. Меня мутит.
– Что?! Что с вами?!
Я валюсь, как подкошенный, потому что нет уже ни верха, ни низа. Только бешено вращающийся вихрь в голове и какие-то острые, режущие изнутри обломки. Они действуют как отточенные клинки, которые один за другими нанизали на огромное колесо. Жанет успевает сделать последний шаг и удерживает меня от падения, позволяет как бы сползти вниз, избежав удара затыл- ком. Я цепляюсь за нее инстинктивно, как утопающий, и тяну за собой, она теряет равновесие, под мою голову успевает подставить сначала руки, а потом колени.
– Что?.. Что? – снова спрашивает она.
– Больно… Голова… Свет…
Она трогает мой лоб, виски, как будто таким образом надеется
обнаружить причину. Затем находит под подбородком пульс. Некоторое время ее рука остается там, затем возвращается к моим глазам и накрывает их, будто повязкой.
– Мигрень, – говорит она, не спрашивая, а утверждая. – Лежите спокойно. Вам нельзя двигаться.
Видит Бог, она не хотела. Как нелепо все вышло, как отвратительно. Почему так происходит? Почему все светлое, живое, чудотворное всегда обращается в свою противоположность? День – в ночь, красота – в прах, вино – в уксус, и льется этот уксус на свежие раны.
На ней будто проклятье, повелевающее ей обращаться в чудовище. Будто в проклятый час полнолуния в ней пробуждается иная суть, демоническая, когтистая. Ее кожа лопается, шерсть лезет влажными пучками, черты лица искажаются, нежный подбородок и точеные скулы тянутся в волчью пасть, пальцы, белые, с розовыми ноготками, темнеют, покрываются чешуйками. И глаза уже не ясные, с молочным белком, а налитые кровью, с янтарной пылающей сердцевиной. Она все чувствует, понимает, но не в силах это прекратить. Магия зла сильнее.
***
Я снова слышу этот звук, снова едва слышный отрывистый щелчок. В моей в жизни было столько бессонных ночей, когда я лежал в тишине и прислушивался, цепенея от малейшего дуновения, скрипа и шороха, что не могу ошибиться. Я выхватываю этот звук из целого хора подступающих шепотков ветра и пылающего камина. Кто-то осторожно, медленно отводит наружный рычаг двери вниз. На этот раз ошибки быть не может.
Герцогиня уже открывает дверь в кабинет и входит. Я не могу встретить ее тем же торжественным раболепием, которое так тщательно готовил, вид у меня слегка встрепанный. Я не балую ее приветствием с волнительной дрожью, а тут выхожу навстречу в таком замешательстве!
– Что с тобой? Ты взволнован? Румянец на щеках, губы дрожат.
– Я не думал… полагал, что ваше высочество будет слишком занята…
Она усмехается. Проводит рукой по моему бедру.
– Ну конечно, в замке полно гостей, у хозяйки будет полно забот. Бог даст, ей будет не до меня. По крайней мере, сегодня, а если повезет, то и завтра. Так думал?
Я не отвечаю. Спорить нет смысла, она безошибочно угадывает мои мысли. Что ж тут удивительного? За три года ничего не изменилось. Все то же вечное противостояние раба и господина.
– Не отворачивайся, – продолжает она. – Я знаю, что ты меня ненавидишь. Ты удивительно постоянен в своих чувствах. Все еще не можешь простить… Помнишь, лелеешь обиду. А ведь мог бы все изменить. Но – нет! Да ты Бога молил, чтобы я до утра к тебе не являлась. Вот была бы радость. Ждешь моего отъезда как манны небесной, а возвращения – будто казни египетской. Вот она я, назойливая, ненавистная любовница.
– Я вовсе… я думал о другом. Она предостерегает меня жестом.
– Полно. Я знаю, о чем ты думал. Ты в своем праве, а я вполне заслуживаю того, чтобы ты мечтал о моей смерти. У тебя есть веские причины. Нет, нет, о таком ты, разумеется, и не помышлял. Как можно? Это же грех! Таким пожеланием ты погубишь свою душу. Я должна всего лишь исчезнуть. Уехать и не вернуться. Быть похищенной или сосланной. Или пасть от кинжала убийцы. Скажи, а ты решился бы подослать ко мне убийц? Боже, боже, что же я такое говорю… Как смею… Мой нежный, богобоязненный, стыдливый мальчик, невинный агнец, он и в мыслях подобного не допустит.
Она откидывается в кресле и томно опускает веки.
– А знаешь, в чем секрет? В чем великая мистериальная тайна? – она делает паузу и впивается в меня взглядом. – В том, что мне безразлично, что ты там себе думаешь! Можешь мечтать о чем угодно и даже воображать меня мертвой. Мне все равно. Во всяком случае, не мешает.
Она опять понижает голос до шепота.
– Скорее даже наоборот, волнует. Мне нравится, когда ты такой упрямый и смелый. Меня влечет твоя ненависть, как если бы это была самая сильная любовь, возбуждает твоя неприязнь, манит отчаяние. Ты такой желанный в своей неразрешимой печали. Тех, которые смотрят с обожанием и восторгом, много. Их десятки, даже сотни. Они повсюду, они просты и предсказуемы, падки на красоту, честолюбивы, легко управляемы и порочны. А такой как ты один. Природа изготовила тебя по единственным, волшебным лекалам, которые тут же и разбила. Поэтому таких как ты больше нет. Ты – единственное отступление от правил, украшение самой жизни, и в том твоя особая привлекательность. Поэтому тебе можно все. Я все тебе прощаю. Даже ненависть.
Судя по этим разглагольствованиям, она пьяна. Не настолько, чтобы расползтись до сладких откровений и назойливых нежностей, как это у нее пару раз случалось, но вполне достаточно, чтобы повредить маску высокомерного отчуждения и дать волю тревожным мыслям. В такие минуты она видит себя отвергнутой, нелюбимой, начинает искать себе оправданий, что-то объяснять, но доводы не облегчают ее страданий. Тогда она начинает говорить. Я знаю, что именно ее мучит, и с течением времени все больше. Она никогда себе в этом не признается, ибо это слишком унизительно, но выдает болезнь своей говорливостью. Это голод. Она, как и все, испытывает голод, тот самый, нежелудочный, но как утолить этот голод, она не знает. Ее никто не учил. Она не знает, что единственным средством, единственным бальзамом, каким излечивают недуг, может быть любовь. Ее уста кривит судорога, если она произносит это слово.
Любовь!
Чья любовь? Моя? Безродного? Бесправного? Помилуй Бог!
В ответ она только рассмеется. Она никогда в этом не признается. Но от страданий это не спасает, боль остается. И стоит лишь винным парам, болезни или дурному настроению размыть гипсовую маску, как она сразу же начинает страдать. Мое отчуждение становится невыносимым укором, моя холодность обращается в лезвие. Я, как безжалостное зеркало, рисую ей припудренные шрамы.
Но герцогиню раздражает что-то еще. По ту сторону тайного хода случилось нечто, что лишает ее привычного высокомерного спокойствия. Что это? Неудавшийся заговор? Тайная интрига? Мне это неведомо. Но она в глухой и мрачной ярости. Цвет ее лица изменился. Возможно, она явилась ко мне за своеобразным спасением. Я должен ее утешить. Она слишком долго пребывала среди мертвецов. Ей нужна моя сила. Она устала, и она голодна. Ей нужна пища. Как израненная волчица, она ползет в логово на брюхе. Ей нужно отлежаться и глотнуть свежей крови. А добыча – это я. Ей нужна моя кровь. Я отдал бы ее добровольно, без принуждения, если бы она только попросила; если бы вместо жесткого, указующего перста моей щеки коснулась бы ладонь, а до слуха бы донесся голос вопрошающей души, я с радостью поделился бы с ней всем тем, что сохранил долготерпением и молитвой. Я отдал бы ей часть себя, как отдал бы кусок хлеба голодающему ребенку. Ей стоило только попросить, признать свою слабость. Но она не просит. Она грабит. Как разбойник с большой дороги.
– Ну что же ты? Раздевайся. У меня, к сожалению, не так много времени, чтобы в полной мере насладиться твоим упрямством.
Меня бросает в холодный пот. Я вдруг вспоминаю, что все происходящее здесь подобно сценической пантомиме, у которой нашелся случайный зритель, и мой позор с ее жаждой более не сокрыты этими стенами. Герцогиня ничего не знает и не страдает от тяжести присутствия, но я-то знаю. Для меня один-единственный свидетель обращается в многотысячную толпу, я уже выставлен на помост, под безжалостные взгляды. Они изучают и смакуют, они поглощают каждый мой жест. Они наслаждаются моим стыдом. Нет, я не наготы стыжусь, не откровенности действий. Я стыжусь уродства собственного бытия, того искажения, что в нем присутствует. Это как при внешнем благополучии обнаружить шестой палец или хорошо замаскированный горб. Я развязываю шнурки на своем камзоле, но не чувствую рук. Я слышу свист ветра и ликующий шепот. Рассудком я понимаю, что никакой толпы нет, и ветра нет, нет разверстых просторов, и нет скользящих взглядов. Я не могу даже поручиться за любопытство, что движет не- прошеной гостьей, но я ничего не могу с собой поделать. Стащив сорочку, я падаю на колени.
– Я не могу…
Опустив голову как можно ниже, прячу лицо. Я боюсь увидеть. У нее сейчас гнев начнет разливаться сине-багровым пятном от самых глаз.
– Я не могу… пожалуйста, не сегодня…
Что она сделает? Ударит меня? Пнет? Я слышу, как она поднимается с того кресла, в котором я сидел сам, и приближается. За подбородок вздергивает мое лицо.
– Кто же это над тобой так хорошо потрудился? – насмешливо спрашивает она. – Уж не Жюльмет ли? Господи, Геро, ты теряешь в моих глазах. Как ты мог? Польститься на такое убожество! А, понимаю, ты сделал это из жалости.
Я отрицательно качаю головой, насколько ее рука на моем под- бородке позволяет мне это сделать.
– Если не она, то кто? Кто-то же побывал здесь до меня!
Я опять трясу головой.
Она выпячивает губу и оглядывается.
– А, знаю. Знаю, кто над тобой так славно потрудился, и даже
знаю, где ее искать.
У меня темнеет в глазах. Господи, что же я наделал. Не смог
преодолеть свою застенчивость. Для такого как я застенчивость – непозволительная роскошь. Поглядите-ка на эту застенчивую вещь, на этого жеребца с идеальной выездкой. Я судорожно вдыхаю и уже открываю рот, чтобы вознести мольбу о прощении и возвестить о внезапно вспыхнувшей страсти (где взять эту страсть?), но она идет вовсе не к двери в гостиную. Она идет к моему письменному столу. На нем все еще лежат рисунки Марии. Я, само собой, позабыл о них.
Это давно уже стало законом – прятать от глаз герцогини все, что уличает присутствие в моей жизни дочери. Хозяйка знает, что девочка бывает здесь, знает, что я провожу с ней несколько часов, учу ее рисовать, выводить буквы, однако не желает получать видимых доказательств. Для нее девочка как бы не существует. Так ревнивая любовница окружает настороженным молчанием имя жены. Соперница обращена в миф, но любое упоминание о ней молниеносно облекает этот миф в кожу. Я по мере сил делаю все возможное, дабы избежать подобных воплощений, уничтожаю следы, прячу, обманываю, притворяюсь, но сегодня я пойман с поличным. Мне так не хотелось с ней расставаться! Я перебирал эти рисунки, как драгоценности в сокровищнице, выгадывал мгновения и минуты, а должен был сжечь их собственными руками. А тут еще Жанет! По ее вине я забыл это сделать. Герцогиня уже держит их, и лицо у нее каменное. Я вижу ее профиль, безупречный, тонкий, скальной породы. Она перебирает рисунки, и на каждом задерживает свой взгляд.
– Я приказала тебе раздеться, – не оборачиваясь, произносит она. – Ты уже начал. Продолжай.
Я чувствую отчаяние. Но выбора нет, я довершаю начатое. Она все еще разглядывает рисунки, методично перекладывая их с одного на другой. И снова, не глядя в мою сторону, тускло и равнодушно:
– Ложись.
Я делаю шаг к двери в спальню. Это уже легче, это далеко, там никто не видит и не слышит.
– Нет. Здесь ложись. На ковер.
Что она задумала? При виде этих рисунков, этих раздражающих доказательств, у нее возник какой-то замысел. Настоять на своем. Причинить боль. Оскорбить. В ее распоряжении целый арсенал. А у меня выбора нет – подчиняюсь. Лежать даже легче, чем торчать нагой статуей посреди комнаты, не так стыдно. Герцогиня как будто наконец вспоминает обо мне. Делает шаг. Я вижу, как колышутся, надвигаясь, ее юбки, многослойные, тугие, гремящие крахмалом. Кончик ее башмака выскакивает, как змеиный язык. Он возникает у самого моего лица, но тут же прячется. Она смотрит на меня сверху вниз. Зауженный, упирающийся в потолок бархатный конус с белокурым закругленным наконечником. А я – выложенная на столе кроличья тушка, еще живая, с ободранной шкуркой. Остается из любопытства воткнуть вилку и посмотреть, что будет. Но она не шевелится, и рисунки все еще у нее в руках.
– Знаешь, – говорит она, – твоя дочь очень красивая девочка. Смышленая. Я видела ее как-то на днях. Можешь удивляться, если хочешь, но это так. Мне было любопытно взглянуть на нее, и я не смогла себе в этом отказать. Все-таки три года прошло. Когда мы встретились, она была совсем младенцем, а теперь вполне оформившийся бойкий звереныш. И на тебя очень похожа. Я вот что подумала. Время идет, она взрослеет, пора бы подумать о ее будущем. Не век же ей оставаться в доме бабки. Что ее там ждет? Скука, месса, брюзжание старой няньки. У такой красивой девочки, как она, должна быть интересная, яркая жизнь, сплошь состоящая из приключений. Она хоть и мала, но уже и сейчас представляет собой немалую ценность. За нее бы дорого заплатили, охотников много.
У меня тело сжимается, как пружина. Локти, колени подскакивают, сгибаются, жилы сокращаются, тянут, как канаты, судорожно сведенные мышцы, я готов вскочить. Но она очень больно и метко тычет заостренным кончиком своего башмака в мой бок, пониже ребер, там, где печень.
– Лежать, – приказывает она. И наступает мне на кисть руки, той самой, что я сделал попытку опереться.
– Я бы могла посодействовать в поиске достойного покупателя, – продолжает она как ни в чем не бывало. – С титулом, с должностью, в королевской милости, с куртуазным понятием, а то ведь обидно будет, если такая милая девчушка достанется какому-нибудь неотесанному болвану. Эти простолюдины так грубы… Загубят бедняжку.
Я закрываю глаза и стискиваю зубы. Горловой хрящ изнутри так дергается, что едва не прорывает кожу. У меня сухой язык и глотка шершавая, в насечках. А она продолжает говорить, все так же увлеченно и чуть насмешливо.
– Не каждый умеет обращаться с таким нежным цветочком, с бутоном, который еще не раскрыт и не обрел силу. Тут требуется сноровка. Тонкие ткани легко рвутся, кровоточат. Можно повредить и даже убить. Если движение будет слишком резким, разрыв произойдет глубоко…
– Нет, не надо, пожалуйста… – шепчу я едва слышно. Губы у меня сведены и уже, похоже, потрескались. Но она не слышит меня или не желает слышать.
– Но я позабочусь о том, чтобы ее первый опыт был не столь уж болезненным, и уж тем более не угрожал бы ее жизни. Нет смысла начинать, чтобы сразу же и закончить, сгинуть, едва ступив на предназначенную стезю. Богом дарованная красота – товар редкий, и цена его будет расти по мере приобретения навыков и мастерства, а умелый торговец всегда найдет выгодных покупателей. Но это потом. А пока главное ее преимущество – чистота. За детскую чистоту платят дорого. За изначальную, божественную девственность, за ту, что до грехопадения, в первые часы воплощенной вселенной, на седьмой день бытия. Платят за неведение и страх, за слезы и боль. За право быть первым. Стать преобразователем, разрушителем. Влезть на божественную кухню и подправить рецепт. Тебе это тоже нравилось… Помнишь, как лишал девственности свою жену? Сколько ей было? Шестнадцать? Опоздал. Кости уже раздались. Но тебе все равно понравилось. Ты был первым. Ты всех опередил, всех обыграл и первым упился ее страхом. Вы все этого хотите. Все до единого. Быть первым! Ну что ж, твоя дочь станет воплощением чьей-то мечты. Тут уж ничего не поделаешь, она девочка, и участь ее решена. У кого один владелец, у кого два, а кто-то еженощно идет с молотка. А ты бы что предпочел для своей дочери? Тишину замужества или многообразие борделя? Могу устроить и то, и другое.
У меня шум в ушах, но окончательно я не глохну. Я молю Бога послать мне эту небесную милость, благословенную глухоту, в которой я сгину, как в райском озере. Я буду видеть, как шевелятся и опадают подбородки, как языки вареным куском двигаются между зубов, но я ничего не услышу. В мою ушную раковину уже не вползет этот отвратительный, смысловой червь, именуемый словом, и не отравит меня своим значением. Я буду глух и спокоен.
Она замолкает и совершает какое-то движение. Я открываю глаза и вижу, как она подносит один из рисунков к ближайшей свече. Бумага вспыхивает. Черный ожог расползается от покоробившегося угла. Сам угол уже распадается на пепельные хлопья. Она держит горящий рисунок прямо надо мной, и черные останки сыплются мне на грудь, на живот. Когда у нее в руках остается маленький бумажный треугольник, она разжимает пальцы, и он, переворачиваясь, как мотылек с огненным крылом, летит вниз. В падении мотылек отклоняется от прямой и только чиркает меня по бедру. Ожога я не чувствую. Результат опыта ей кажется неудовлетворительным. Она поджигает второй рисунок. И снова начинает говорить.
– Я тут бессильна что-либо изменить, устройство мира таково, что судьба женщины, высокородной или простолюдинки, – быть купленной и проданной. Дочь в семье – не более чем товар, который родители с младенчества готовят к ярмарке, холят, лелеют, держат в стойле, как породистую кобылку, затем, когда в возраст войдет, выставляют на торги. Покупатели ходят, смотрят, пробуют шелковистость кожи, густоту волос. Но красоты одной мало. Должна быть еще выносливость. Ей много предстоит вынести. Хозяина на себе возить, тащить груз семейных забот и производить на свет жеребят. Ради чего, собственно, ее и берут в дом – плоть утешать и род продолжать.
Второй рисунок тоже догорает и летит вниз. На меня сыплется пепел. Но колебания воздуха вновь уводят догорающий обрывок прочь, и он падает где-то у моего локтя.
– Чем красивей и родовитей кобылка, тем состоятельней покупатель. Красивые, но без благородных кровей, так же находят себе богатых владельцев. Те, правда, не скрепляют купчую крепость церковным благословением, связь именуется грехом, но кобылки соглашаются и на это. Пока она резва и юна, ею пользуются для удовольствия, а затем сдают за бесценок барышнику, который подставляет эту кобылку каждому, кто желает прокатиться. Бывает, что красивую кобылку, по причине бедности и сиротства, сразу отдают в общее пользование, и тогда она попадает в общегородские конюшни, грязные и дешевые, которые в народе именуются борделем. И там некогда шелковистые, норовистые красотки быстро заканчивают свою карьеру, теряют волосы, зубы, покрываются язвами. Их отвозят на телегах в Отель-Дье, где они умирают. Их бросают в общие ямы и засыпают известью. Но бывает и по-другому. В эти общественные конюшни забредает коронованный всадник, и какая-то из ловких кобылок успевает подставить свой круп. Тогда она перебирается в королевские конюшни. Тут главное, не упустить свой шанс, момент королевской похоти. Невостребованные кобылки чахнут в безвестности, уходят в монастырь и там от отчаяния предлагают себя Сыну Божьему. Покупатель на них так и не нашелся. С тоской смотрят они сквозь монастырские решетки на счастливых товарок в разноцветной, сверкающей упряжи, влекущих герцогские и графские экипажи. «Ах как же мы несчастны, – вздыхают кобылки. – Не узнать нам тяжести всадника, не изведать сладости хлыста, не вкусить остроты шенкеля, не разбить о камни ног, не стереть спину о седло. Наша жизнь скучна и безрадостна».
Догорает следующий рисунок. Обрывок летит вниз. На этот раз он падает мне на грудь, и я чувствую жар. Но пошевелиться я не в силах. Она воспроизводит казнь снова и снова. Костер, предсмертные муки, черный пепел и догорающий остов.
– Горчайшее из разочарований – избегнуть своей участи. Если уж сам Господь установил этот справедливейший миропорядок, примерно наказав Еву и ее дочерей, то как посмеем мы противиться Его воле? Наша кобылка не останется забытой. Мы найдем ей достойного владельца. Он ее объездит и приучит к седлу. Косточки у нее еще хрупкие, детские, но со временем она окрепнет, обретет породистые стати. Да и как может быть иначе, если она наследует их от такого отца. Длинные ноги, крепкие бедра. Черная шелковистая грива. Какая порода!
Она бросает последний обрывок и долго смотрит на меня, засыпанного пеплом.
– Как бы мне и в самом деле не обратиться в конезаводчика! Так я увлеклась, – вздыхает герцогиня.
Она трогает мою щеку кончиком башмака, и моя голова мотается, как у мертвого. Затем перешагивает, брезгливо подобрав юбки, и уходит.
Его праздность – это видимость для непосвященных. Она и сама когда-то в нее верила, слегка досадуя на его странную, вдохновенную неподвижность, когда он часами смотрел на плывущие облака, прислушивался к шелесту листьев, ловил солнечные осколки на поверхности пруда или подолгу вычерчи- вал на плотной бумаге подсказанный внешним миром механизм. Он постоянно наблюдал и чему-то учился. Вероятно, даже в минуты страданий, когда случался приступ мигрени, он и боль разглядывал со стороны. А в ожидании своей владелицы он, по-видимому, изучал свой страх, придавая ему некий образ, отращивая этому страху уродливые крылья. Он и ее, свою владелицу, тоже изучал. И знает про нее даже больше, чем она сама осмелится признаться. Он знает, что ее терпение на исходе, вернее, что ее одолевает голод, знает, что она уже вычерпала до звенящего донышка свой бочонок жизненных сил, который, подобно моряку, захватила в столичное плавание, и что ей не терпится сделать глубокий вдох и насытить внутренний эфир его тревогой и страхами, потому что ничем другим он ее одарить не может.
***
Существует вероятность посещения герцогини. Она отсутство- вала довольно долго и с минуты на минуту вспомнит про свою вещь. Не будь в замке гостей, я бы уже давно лежал голый, испол- няя свой верноподданнический долг. Задыхался бы от усердия. Но она, к счастью, занята. До утра я избавлен от домогательств. А если повезет, то и до следующей ночи.
Я сгребаю со стола рисунки дочери и рассматриваю их один за другим. Вот эта линия у нее получилась ровной. Она держит карандаш все уверенней, он более не блуждает и не дрожит. Ей удалось сохранить угол и нажим. Пора учить ее грамоте. Раздо- буду грифельную доску и кусочек мела. Угольным карандашом она уж слишком пачкает руки. Я улыбаюсь, вспоминая, как она, озорничая, приложила ладошку к своей щеке, запечатлев черную пятерню. Совершила это не по детской неосторожности, в радост- ном неведении, а с хорошо рассчитанным умыслом: посмотреть, как я расценю ее выходку. Похвалю или отругаю. Если отругаю, то черная ладонь на щеке приобретет сладкий запретный при- вкус и в очень скором времени появится вновь. А если похвалю? Но я избрал третий путь – насмешливое непротивление. Други- ми словами, подставил собственную щеку. Мария самозабвенно полюбовалась сотворенным действием, быстро остыла к нему и пять минут спустя позволила умыть перепачканную мордашку. Больше она к этой забаве не возвращалась. Зачем повторять игру, если она так быстро кончилась? Есть тысячи других игр. А к этой она всегда может вернуться. Плод сладкий, но не запретный.
Я все еще рассматриваю рисунки, когда до меня доносится шорох. Как будто провели рукой по стене. А затем тихий щелчок. Боже милостивый, неужели я ошибся в своих расчетах? Даже блестящее общество бессильно отвлечь ее от взыскания долга. Она идет за процентами. Я откладываю рисунки. Ей опять мо- жет показаться, что я чрезмерно на них сосредоточен. Как тогда, с деревянными поделками. Что это с ней? Она медлит? Судя по неуверенным шагам в полутемной спальне, она забыла дорогу. Или она вновь пьяна? Спотыкается и путается в собственных юбках. Нет, она, скорее, крадется. Ступает на цыпочках. Надеется застать кого-нибудь? Я мысленно усмехаюсь. Уж не Жюльмет ли? Если на то пошло, то ей бы следовало опасаться Анастази. Она так легкомысленно позволяет придворной даме приближаться ко мне, говорить со мной, даже касаться моей руки, что я не раз ломал себе голову над этим попустительством.
Анастази сегодня не придет. Она должна быть при госпоже и участвовать в развернувшемся спектакле. К тому же было бы рискованно опередить хозяйку. Тогда кто же это?
Шаги приближаются. Я поспешно встаю, откладываю рисун- ки. Я должен быть перед дверью, ждать, как верный покорный подданный. И моя поза должна выражать совершенную почти- тельность, готовность этого подданного упасть на колени по первому знаку. Иногда она это требует, желая видеть меня колено- преклоненным, подобно трубадуру. Тогда складывается желанная иллюзия. Она знает, что это ложь, но даже ей необходима игра, шарада. Маска для неприглядной правды. Мне предписано сле- дить за ее руками и ждать особого знака. Но знака еще нет, я в напряженном ожидании. Смотрю в пол. Глаз поднимать нельзя. И как войдет – сразу поклон. Поспешный, старательный, чтобы с оттенком нетерпения и робкой преданности. Тогда меня ждет одобрение. Или сразу на колени, не дожидаясь знака, и губами коснуться края ее платья. Да, пожалуй, так и следует поступить. Ее так долго не было. Бог знает, в каком она настроении. Удался ли ее замысел или потерпел фиаско? Каким бы ни был исход, по- жинать плоды буду я. Но за эти года я многому научился, дурному и необходимому. Я замутил душу и сердце, ибо желание выжить сводит на нет все потуги добродетели.
Я успеваю принять решение за те оставшиеся ей шаги, что отделяют ее от двери. Когда створка начинает двигаться и шум трущихся меж собой крахмальных юбок нарастает, я опускаюсь на одно колено, подражая изящному раболепию герольдов, и по- чтительно замираю. Знаю, что выгляжу нелепо, и от презрения к самому себе подергивается уголок рта, но решения не меняю. Все это только часть сделки, путь греха и унижений.
Вот она уже на пороге. Я ее не вижу, потому что смотрю вниз. Занимаю взгляд деревянным узором паркета. Меня предупре- ждает шелест шелка и тонкий незнакомый аромат. Прежде она не пользовалась этими духами. Но я не удивлен. Что с того? Она могла сменить парфюмера. Прежде она пользовалась услугами некого флорентийца Тальони. Теперь ей мог прийтись по вкусу выходец из Неаполя. Ловлю край ее платья и подношу к губам. Она желает, чтобы ей служили именно так, с подавленной стра- стью, в готовности и послушании.
– Ваше высочество, – произношу я очень тихо, но так, чтобы она слышала.
Касаясь ткани губами, я от усердия закрываю глаза, чтобы вы- глядеть как можно убедительней. Прячусь во тьму от переизбытка смущения и стыда. Когда же после судорожного вдоха возвраща- юсь, меня удивляет цвет. Шелк, зажатый в моей руке, совершенно удивительного цвета – он зеленый! Такой насыщенный и густой, что сравним по яркости с майской зеленью. Герцогиня в зеленом? Я видел ее в сером, в темно-синем, время от времени в белом, но чаще герцогиня рядится в черное. Как-то она обмолвилась, что это траур по ее несостоявшейся коронации. Но зеленый! Герцоги- ня прежде никогда не носила зеленый. Что это? Она сменила не только парфюмера, но и портниху?
– Я польщена вашим приветствием, – произносит мягкий жен- ский голос. – Но, увы, я принцесса только наполовину.
Голос мне незнаком. Я не сразу осознаю этот факт. В моем сознании что-то замедляется, ломается. Я медленно поднимаю голову и вижу женщину.
Яркие зеленые глаза, выразительное лицо, пламенеющая коп- на волос.
Я не знаю эту женщину. Я вижу ее впервые.
Тут все снова приходит в движение. Я быстро поднимаюсь и делаю шаг назад.
– К… кто вы?
Она не улыбается, но глаза ее искрятся лукавством. Ей лет двадцать пять, невысокого роста. Держится прямо.
– Простите, я, кажется, ошиблась дверью.
Я делаю судорожный вдох, но не произношу ни слова. Горло внезапно твердеет, будто в него залили свинец. Только губы ше- велятся. Без звука я произношу тот же вопрос:
– Кто вы?
У нее на лице тень недоумения.
Мне удается протолкнуть свинцовый ком, справиться с горлом
и выдавить:
– Но как… вы… здесь?..
Она понимает, переводит полуслоги в слова.
– Сожалею, что оказалась здесь неожиданно и без всякого
приглашения. Я здесь по воле случая и собственного легкомыс- лия. Деревянная панель за ковром была неплотно задвинута. И я заметила свет… Да что с вами? Вы смотрите на меня, будто я привидение!
В ее голосе почти обида.
Она делает шаг ко мне, но я подаюсь назад. Будто она и в самом деле призрак, пугающий, несущий беды.
– Что вам здесь нужно? – вырывается у меня. – Ничего.
Теперь уже она в совершенном недоумении. – А дверь? Кто показал вам дверь?
– Никто. Я же вам объяснила…
Но я не хочу слышать ее объяснений. Я не хочу знать, кто она. Я не хочу знать, как она сюда попала. Я хочу, чтобы она исчезла.
– Уходите. Уходите немедленно!
Голос мой звучит резко и хрипло. Я не забочусь о вежливости. Мне все равно, что она подумает. Я не хочу знать, кто она. И зачем пришла. Я хочу, чтобы она исчезла. Чтобы все кончилось… Скорей бы все кончилось.
У нее розовеют щеки. Краска ползет, разливается по ее молодо- му, задорному лицу. И она сразу становится старше и серьезней.
– Как вам будет угодно, – произносит она холодно. И поворачи- вается к двери. Ее плечи и спину покрывает копна медно-рыжих волос в крупных завитках. Когда она движется, эти волосы чуть шевелятся и ловят отблески свечей, словно жидкое золото.
Я чувствую легкую слабость, как после потрясения или опас- ности, которых избежал почти чудом. А это происшествие, эта не- знакомка и есть опасность. Чтобы унять дрожь, я делаю глубокий вдох. Глядя в темный проем, откуда она так нежданно появилась, ожидаю, что щелкнет замок, возвещая мое избавление. Но замок молчит. Я слышу только шелест шелка и скольжение руки по ткани. Она ищет дверь. В спальне темно, и ей приходится действовать на ощупь. Я чувствую легкий укол. Мне бы следовало помочь ей, отнести свечу. Но двинуться с места я не в силах. Переступить порог спальни означает вновь оказаться в опасности. Какого рода опасности, я не знаю, но уверен, что опасность есть. Все, что в моей нынешней жизни выходит за рамки привычного, опробо- ванного, выстраданного, таит в себе опасность. В случайности я не верю.
Ее шаги не удаляются, а приближаются. Сердце замирает. Что еще? Что ей нужно? Она выходит на свет. В том же сиянии майской зелени. На лице ни улыбки, ни смущения.
– Послушайте, – говорит она. – Прекратите эту шутку и открой- те дверь.
Я не понимаю.
– Откройте дверь, – повторяет она. – Ту дверь, в стене. Дверь, через которую я вошла.
И для верности указывает в темноту.
Я по-прежнему не понимаю. Почему она меня об этом про- сит? Если она пришла сюда, то у нее должен быть ключ.
– Так вы откроете дверь?
– Разве у вас нет ключа?
Вопрос звучит чрезвычайно глупо. Я сам это слышу. А у нее от
изумления дергается плечо.
– Будь у меня ключ, я бы не тревожила вас своей назойливо-
стью, сударь, я была бы счастлива этим ключом воспользоваться. Ее вежливый голос трескается, будто лед, и распадается на пра- вильные треугольники и квадраты. Она вызывающе невозмутима и в то же время ранит умело и больно. Я срываюсь с места и бро- саюсь мимо нее в темную спальню. Незнакомый аромат скользит по лицу, как ладонь, а зеленый переливчатый шелк шумит, чуть потревоженный и задетый. В моем порыве нет смысла. Я могу сколько угодно шарить по стене, но дверь я не открою. С моей стороны нет ни скобы, ни петли. Только узкая замочная скважина. Дверь почти незаметна, полностью утоплена в стене, и отыскать ее позволяет лишь тонкий стык между створкой и каменной клад- кой. Рычаг находится с другой стороны. Я бессилен ее открыть.
Узнику не вручают ключей от его темницы.
Она все еще там, на пороге света и тени. Невозмутимая, без признаков нетерпения и страха. Я отвожу глаза.
– Простите, но я не могу открыть эту дверь. У меня нет ключа.
Незнакомка некоторое время молчит. Затем спрашивает все с той же ледяной вежливостью:
– А другой выход? Здесь есть другой выход?
По телу пробегает дрожь. Есть, но он тоже заперт. Я боюсь взглянуть на нее, я чувствую себя виновным в каком-то неведо- мом ужасном проступке, который совершил в полном беспамят- стве. И сейчас этот проступок откроется.
Удивительно, но она понимает меня без слов.
– Второй выход тоже заперт? – говорит она, и спрашивая, и утверждая одновременно.
Я чуть заметно киваю.
– А окна? Есть еще надежда вышвырнуть меня в окно. Здесь невысоко, и при падении я всего лишь сломаю ногу.
– Там решетки, – шепчу я.
Вновь смотрю в пол, уже не только покорный, но и провинив- шийся подданный. И вдруг слышу смех. Не тот смех, которым от- ветила бы оскорбленная, испуганная женщина, а смех тихий, почти ласковый. На ее лице нет и тени той вежливой, ледяной суровости, с которой она взирала на меня минуту назад. Вновь лукавство и золотые искры. У нее, оказывается, веснушки. Целая россыпь!
– Забавно. Получается, мы с вами заперты.
– Получается.
– И надолго?
– Нет, утром вернется мой слуга и отопрет дверь. Я позволил
ему уйти на сегодняшнюю ночь, и он унес ключ с собой.
– Странный слуга. Запирает собственного господина. И часто
он позволяет себе такие вольности?
– Нет, только когда в замке бывают гости. Мне запрещено вы-
ходить, пока здесь кто-то гостит.
Она улыбается чуть насмешливо.
– Догадываюсь – почему. Сестрица не в меру ревнива, и у нее –
…она несколько смущается, колеблется, и щеки вновь розо- веют, – …прекрасный вкус. Будь я на ее месте, я бы поступила точно так же.
При слове «сестрица» я вздрагиваю. Незнакомка замечает мое движение и тут же исправляет промах.
– Ах, простите, я не представилась. Жанет д’Анжу, княгиня Карачиолли. Сводная сестра хозяйки этого замка.
Она же сказала, что принцесса только наполовину. Неза- коннорожденная дочь Генриха Четвертого, та самая, о которой целый вечер повествовала Жюльмет. Я помимо воли гляжу на нее с любопытством. Первое волнение улеглось, и я могу различать детали. Она уже не видится мне сверкающим зеленым призраком в огненно-рыжем шлеме, который искрит и слепит глаза, точно факел. Она обретает плоть. Черты ее лица правильные, тонкие, но красавицей ее назвать было трудно. Ее ресницы и брови с таким же медным оттенком, как и волосы. Нос небольшой, чуть вздер- нутый, подбородок с ямочкой. Рот решительный, почти упрямый, но в бесконечном противостоянии с улыбкой. Кожа, как у всех рыжих, очень белая, прозрачная, но без холодной, мраморной торжественности, которой отличается и блистает герцогиня. От этой кожи веет теплом, как от свеженадоенного молока. И зе- леный цвет ей к лицу. Если бы герцогиня попыталась одеться в нечто подобное, ее кожа приобрела бы зеленоватый оттенок, и герцогиня стала бы похожа на мертвеца. А у ее сестры, напротив, этот цвет подчеркивает избыток жизненных соков, как у майского деревца.
Внезапно меня посещает видение. Всадница на рыжем коне! В пылающем лесу, в перекрестье лучей. Скатившийся по дороге комок пламени. Сердце самой природы, рвущееся толчками, раз- машистым безумным галопом. Это она!
– Так это были вы! Это вас я видел, – вырывается у меня.
У нее выгибается бровь.
– Вот как? И где же?
– Вы первая появились из леса. Я был в парке и слышал стук
копыт. На вас был алый плащ и не было шляпы. Я подумал… я подумал, что вы…
– Что же вы подумали?
– Что вы можете разбиться. Ваш конь шел галопом, и если бы вы не удержались в седле… или если бы ваш конь встал на дыбы…
Она снова смеется.
– Нет, нет, Алмаз никогда не совершил бы подобной глупости. Мы с ним много лет знаем друг друга, и я могу на него положить- ся. Он не станет рисковать нашей дружбой ради пустого тщеславия. Но я тронута вашей заботой. Благодарю вас. Однако что же мы будем делать, господин…
Жанет смотрит на меня вопросительно.
– Меня зовут Геро.
Она не выражает ни удивления, ни любопытства. Не спраши-
вает, есть ли у моего имени дворянское оформление или роди- тельская приставка.
– И что же мы будем делать, господин Геро?
– Ждать. До утра осталось несколько часов.
Ей уже любопытен не только я. Она делает шаг в сторону, оки-
дывает взглядом комнату. Видит подзорную трубу на латунной подставке, глобус Меркатора. И шкаф, доверху забитый книгами. Затем вновь обращает взгляд ко мне, будто пытается отыскать связь между владельцем и окружающими его вещами.
– Больше напоминает обитель ученого мужа.
– Чем обитель кого? – тихо спрашиваю я.
«Фаворита принцессы крови», – договариваю за нее мысленно. Она смущается и снова переводит взгляд на предметы неоду-
шевленные. На столе связка перьев, несколько книг, свернутые листы бумаги. Один из листов соскользнул на ковер. Я слишком торопливо сгребал рисунки, когда услышал шаги, и не заметил за шумом бьющегося сердца, что один потерян. Он сиротливо белел у резной ножки обитого бархатом табурета, на котором обычно сидела Мария, болтая ножками и выводя каракули. Я намеренно оставляю этот табурет на том же месте, чтобы, бросая на него взгляд, представлять мою девочку. Вот сейчас оглянусь, а она там, грызет перышко или макает палец в чернила. И вспорхнувший лист – это тоже она, Мария. На нем несколько ее портретов. Я делал поспешные зарисовки, пока она была у меня. В анфас, в профиль, в три четверти. Она грустит, смеется, мечтает. И смот- рит с радостным ожиданием чуда, которое свойственно только детям. Как я мог забыть об этом рисунке? Он все это время лежал на полу. Я делаю было шаг, но Жанет меня опережает. Она уже держит листок в руках. И смотрит на рисунок. Долго смотрит. Без улыбки, даже с печалью. Затем поднимает на меня взгляд. За- тем вновь смотрит на рисунок. Сходство между мной и дочерью бросается в глаза. Сейчас она спросит. Я внутренне подбираюсь. Но Жанет задает другой вопрос.
– Что мне делать, если она все-таки придет?
Вместо ответа я указываю на дверь в гостиную.
– Укройтесь в гостиной. До утра еще далеко, а в гостиной есть
кушетка и несколько кресел.
Она смущается.
– Мне бы не хотелось послужить причиной ссоры любовников. Я вздрагиваю от последнего слова. И на мгновение ощущаю
пустоту.
– Она мне не любовница!
Слышу, как глухо, хрипло звучит мой голос. Сглатываю
подступившую сухость. Ссоры! Если герцогиня застанет ее здесь, она станет причиной не ссоры, она станет причиной казни. Воз- можно, даже своей.
– Простите, – бормочу смущенно. – Я потому и предлагаю вам остаться в гостиной. Там нет света, и герцогиня, ваша сестра, туда не заходит.
В гостиной мне время от времени накрывают обед, да и то, если докатывается слух о визите ее высочества. В остальное время эта пышно обставленная комната пребывает в полном пренебре- жении. Я не зажигаю там свеч по вечерам и не прошу Любена растопить камин.
Жанет вскидывает голову, и у нее вновь, по всей видимости, возникает желание облачиться в испепеляющую ледяную веж- ливость, которая так ей хорошо удается. Но ей мешает рисунок. Потому что она все еще смотрит на него. Мешает взгляд малень- кой доверчивой девочки. Не говоря ни слова, она направляется к двери в гостиную. Рисунок она уносит с собой.
Герцогиню поразил цвет ее платья. Жанет была в красном. Легкий струящийся бархат удивительно глубокого, насыщенного оттенка. Это был не тот крикливый, развязный красный с желтизной, в какой рядятся перезрелые девицы и легкомысленные жены, желающие подразнить мужей. Это был не тот красный с розоватой, тусклой изнанкой, в какой облачаются более почтенные матроны, желая приманить угасающую молодость. И далеко не тот красный с мрачноватым грунтом в основе, каким отличаются кардинальские шапки. Это был цвет изумительной, первозданной наполненности, еще не искаженный суетным исканием разума. Цвет той бархатистой глубины, что таится в расцветающей розе, в самой ее сердцевине, еще обманутой светом, еще не растворенной и не разбав- ленной. Это был цвет восторга и чистой, безгрешной страсти, цвет вызывающий, спорный, насмешливый, режущий глаз, цвет будто краешек восходящего из-за туч светила, цвет крови и жизни, цвет пылающего, нетерпеливого сердца. Платье покроя свободного, щедрого, без искажающей ткань густой вышивки. Лишь прорези на рукавах были перехвачены золотым шнуром с аграфами. Вопреки моде кружевного воротника не было. Казалось, что текучий бархат почти сползает с ее плеч, открывая ключицы и грудь.
***
Вечер я провожу с томиком Горация. Моя латынь увяла за месяцы пренебрежения, и я с раскаянием припозднившегося школьника берусь за учебник. Любен, изнывая от любопытства, то и дело выходит за дверь – поговорить с каждым, кто рысцой или галопом пробегает мимо. Это неистребимое любопытство зеваки, зрителя, занимающего место на трибунах. Он с одинаковым азартом поспешил бы в Колизей или продирался бы к помосту на Гревской площади. Зрелищ! Зрелищ! Прибывшие господа для него – лицедеи с большой дороги. Как же хочется посмотреть! Драма или фарс. Если повезет, убьют кого-нибудь или свергнут. Занятная будет пьеска. С примесью благородной крови обретет контур эпического повествования. А тот, кто наблюдает, не имея шанса участвовать, через подгляд приобщится к таинству свершений. Тем более, если на сцене актеры самого высшего порядка. Почему вокруг королевской свадьбы всегда столько шума? Толпы людей устремляются на дворцовую площадь, давят, топчут друг друга. Зачем? Совершается тот же обряд, что в тысячи других храмах, даются те же клятвы, возносятся те же молитвы. Но толпа внизу не верит. Люди взбираются на крыши, виснут из окон. Счастье, вознесенное на такую высоту, кажется совершенным.
В мою сторону Любен взирает с нескрываемым удивлением. Как я могу оставаться таким безучастным! Читаю вирши какого-то латинянина, давным-давно покойника, и мне дела нет до живых. С каким наслаждением Любен отправился бы поглазеть на новоприбывших, потерся бы среди слуг, ввязался бы в драку. Но ему нельзя оставить меня одного. Самое большее, что он может сделать, так это сидеть снаружи и заговаривать с каждым встречным.
Наконец является долгожданный вестник – горничная Жюльмет, которая приходит постелить мне постель и приводит в порядок мою одежду. Единственная из женской прислуги, кому дозволено переступать порог моей спальни. Евнух в кружевном переднике. Немолода и удивительно некрасива. Лицо у нее худое, с багровыми пятнами на скулах, с выдающейся нижней челюстью. Ресниц вовсе нет, а вместо бровей – волосяной кустарник с проплешинами. Ее, вероятно, и в молодости трудно было назвать красивой, а уж после двух десятков лет каторги в господском доме… Но сердце у нее доброе. Я испытываю к ней странное чувство жалости и признательности. Она без умолку болтает и громко смеется.
О прибывших господах она знает все. Передвигаясь очень быстро, будто скачками, встряхивая простыни, взбивая подушки, она посвящает нас во все подробности и детали.
Впереди у нее не хватает одного зуба, и вылетающие слова сопровождаются забавным пришепетыванием. В глазах – тот же восторг зрителя, допущенного в первый ряд. Рассказ ее формально обращен к Любену, но, скорее, предназначается мне.
Это своеобразный способ меня развлечь.
Оказывается, среди гостей есть новенькая – сводная сестра герцогини, пару дней назад прибывшая в Париж. Новый персонаж. Поэтому Жюльмет так взволнована. Все прочие господа уже изучены и промыты до костей, а эта – лакомый кусочек. С начинкой.
У этой дамы на днях расстроилась свадьба. Какая жалость! После гибели супруга она вознамерилась во второй раз выйти замуж за некого лорда, но тот в назначенный день не явился. Помолвка с ним состоялась в Италии, едва ли не с благословения папы. Однако в Англии, куда отправился будущий супруг, слово святого отца не имеет столь судьбоносной силы, и отец жениха, камергер при дворе короля Карла Стюарта, не дал своего согласия на брак сына с незаконнорожденной дочерью вероотступника.
Выяснилось, что молодой человек уже обручен, и нарушать клятву ради сомнительной невестки старый лорд не намерен. Отец пригрозил сыну изгнанием и проклятием, на что сын ответил немедленным бракосочетанием с нареченной. Исполнил родительскую волю. Казалось бы, не бог весть какое несчастье, подобные истории случаются сплошь и рядом, но главная подоплека в том, что об измене возлюбленного наша дама узнала всего в нескольких лье от Парижа, куда рассчитывала въехать с триумфом, подобно римскому Августу. Приданое у нее огромное, больше миллиона ливров, несколько шкатулок с драгоценностями, и купленный ею у госпожи де Гиз особняк заново отделан и обставлен новой мебелью. А тут такое несчастье! Жюльмет вздыхает и делает это так выразительно, будто соперничает глубиной вдоха с кузнечным мехом, но я, склонившись над книгой, прячу улыбку. Ей ничуть не жаль свою героиню.
Жюльмет заканчивает свой рассказ. Хозяйка, то есть герцогиня, видимо, из сострадания, предложила бедной невесте родственное участие. Вместе с убежищем. Все ж таки не столица, а пригород, любопытных глаз не так много, тихая бухта, чтобы переждать бурю. Сводная сестра, которую Жюльмет представила как самозванка д’Анжу, немедленно согласилась. А что ей еще остается? Не отправляться же прямиком к позорному столбу. В самое пекло, двору на потеху.
– Она, должно быть, в отчаянии? – чтобы поддержать разговор, спрашиваю я.
Жюльмет кружит по комнате, как заботливая пчела, восстанавливая порядок на столе, в буфете и на книжных полках.
В ответ она энергично фыркает.
– Да бог с вами, сударь. Ничуть не бывало. С нее как с гуся вода. Она и по мужу своему недолго убивалась. Говорят, с неделю траур держала, а потом в Рим отправилась, якобы к святому престолу. Только не к святейшему папе, а к новому любовнику. Она же в мать пошла, Генриетту д’Антраг. Слышали небось? Девка, что нашего доброго короля Генриха окрутить хотела. Ходят слухи, что эта негодница даже письменное обязательство с него взяла, что он на ней женится, если она родит сына. Во куда замахнулась, бесстыдница. А сына-то и нет. Дочки две. Вот одна сегодня к нам пожаловала. Называет себя д’Анжу и не стыдится. Хотя все знают, что так зовут месье. Говорю же вам, сударь, ей все нипочем. И сюда она явилась не прятаться, а воду мутить. Видали бы вы, сколько народу-то тут собралось. Лакеи на конюшне толкутся и лежат вповалку. Девицы ихние, горничные, камеристки, всюду нос суют, месье Ла Пине с ног сбился. Это у вас тут тихо, а там – сущий Вавилон.
В голосе перемещающейся Жюльмет и завистливый восторг, и праведный гнев. Явившаяся на свет вне брака, меченая грехом, эта принцесса самим существованием своим сметает стройную систему догм, на которых их, простых женщин, взрастили. Их учили соблюдать закон, чтить заповеди. Но есть кто-то, кто благоденствует вне закона, кто не страшится осуждения и отвергает свою греховность. Кто даже извлекает выгоду из создавшегося положения.
Королевская кровь в жилах – как отпущение грехов, а рождение вне брака – хартия вольностей. Она дочь короля, но не рабыня короны. Для простодушной Жюльмет это повод и восхищаться, и проклинать.
На этот раз с кузнечным мехом соперничает Любен. Ему не терпится оказаться в этом Вавилоне. Жюльмет направляется к двери, и он с нескрываемой завистью смотрит ей вслед. Я захлопываю книгу.
– Полно, Любен. Тебе вовсе не обязательно торчать здесь до утра. Я не убегу. Заниматься членовредительством я также не собираюсь.
Он недоверчиво на меня смотрит. Я вкрадчив и соблазнителен, как Асмодей. К тому же я искренен. Я не замышляю побега. Я хочу всего лишь побыть один. Я устал от ежеминутного досмотра и желаю уединения, краткой духовной интимности.
– Я клянусь, Любен. Вот смотри, – я кладу руку на рисунки своей дочери, как на Святое Евангелие. – Я клянусь своей дочерью. Я не попытаюсь сбежать и не перережу себе горло. Для верности можешь меня запереть. Я останусь внутри. Меня это не тяготит, ты же знаешь. Оставь мне только воды и немного фруктов.
Любен все еще колеблется. Его завораживает моя рука на рисунках девочки. Он знает, что я не лгу. Я не коснусь имени дочери всуе и уж тем более не дам ложную клятву, прикрываясь ее именем. Он не поверил бы, поклянись я королем или даже Богом. Но присутствие Марии в качестве свидетеля его убеждает. Он исполняет то, что я просил. Приносит хрустальный графин с водой и серебряный поднос с фруктами – черным виноградом, краснобокими, будто восковыми, яблоками и желтым лимоном. Я благодарю. Он еще мгновение медлит, затем выходит и запирает за собой дверь. Я один. Книга тут же выпадает из рук. Я откидываюсь в кресле и замираю.
Почему люди так боятся одиночества? Одиночество – это блаженство. Это истинная, изначальная свобода, дарованная свыше. Это миг, когда наблюдатель отводит взгляд, а невидимые цепи спадают. Маски больше не нужны. Не для кого играть. Некому нравиться и некого пугать. Узник свободен. Как ветер, как лесной ручей. Они пребывают в своей изначальной божественной форме, они естественны, ибо не знают ни страстей, ни желаний. Они одиноки, но не покинуты. Это мы оплетаем себя паутиной мелких скоротечных интриг, едва лишь на пути возникает схожий с нами смертный. Мы не можем отпустить его невредимым, нам нужна игра. Кто кого, кто первый. Нужно непременно одержать верх, доказать свое верховное право. Это мучительная, бесконечная пытка. Мы сами выбираем ее, стремясь обрести связи и путы. Желаем стать частью целого, приспособить свою неустроенную душу в качестве полезного колеса ко вселенской повозке, не подозревая, что за свое желание мы будем пойманы и прикованы. Одиночество представляется нам безводной пустыней. Там нет колес, нет скрипящих цепей, там бесконечное небо упирается в горизонт, но его простор нас пугает. Там нас лишают привычных запретов, наших игр, что так исчерпывающе называются жизнью.
Я мечтаю оказаться в этой пустыне. Обжечь голые ступни о песок и брести, брести. В тишине, в благоговейном молчании, без взглядов в спину, без окриков, без жестов, одичать и уподобиться в своей невинности зверю, отринуть страх проигрыша и ценность победы. Обрести свободу.
Мое одиночество – иллюзия, но я им наслаждаюсь, пробую на вкус, как редкое вино, обнаруженное запечатанным в античной амфоре, вдыхаю аромат и пью очень маленькими глотками.
Я никогда не переставал быть пленником. Любен не попадается мне на глаза, но я знаю, что он рядом. Он следит за мной. Я давно уже не пытаюсь бежать, не совершаю попыток самоубийства, но клетка моя по-прежнему заперта. За мной наблюдают. В отличие от узника в одиночке, я не слышу, как тюремщик подходит к двери и открывает глазок. Знай я об этом, я бы мог подготовиться. Но я беззащитен. Моя клетка прозрачна, и каждый мой шаг, каждое движение – подергивание мышц на скуле, набежавшая морщинка, неловкий поворот, смятый манжет, брошенный туфель – становится достоянием чужого взгляда. Я свыкся с этим и почти не замечаю Любена. Это как ноша, которая за долгие годы приросла к спине. Непременное условие бытия. Она уже не трет спину до кровавых пузырей, ибо загривок обратился в мозоль. К ней приноравливаешься, как к хромой ноге. Но с ее утратой вдруг познаешь странную легкость. Можно бежать, скакать, вы- кидывать коленца. Можно валяться на спине, корчить отражению рожи. Можно, обхватив табурет, станцевать минует. Или, развалившись в кресле, закинуть ноги на стол. Что я и делаю.
Я давно не боюсь того, кто живёт в шкафу.
Когда я ложусь спать, мама не оставляет включённым ночник, как раньше. И мне не страшно ночью подняться и в полной темноте пройти к туалету. Меня даже совсем не пугают огромные пауки в кладовой.
Но я боюсь того, кто дышит за дверью.
На часах половина первого. Мама вернётся только утром. А за дверью Он.
И Он намного страшнее живущего в шкафу. Потому что тот, кто живёт в шкафу, никогда не скрёбся о дверь, он никогда так низко и протяжно не стонал, он просто был ненастоящим.
Тот, кто дышит за дверью, пришёл вечером вместе с большой снежной бурей, из тех, что так часто бывают здесь в эту пору года. Ураган, как обычно, обрушился внезапно. Быстро стемнело, я запустил генератор, чтобы включить свет. Генератор стоит в предбаннике. Предбанник — такая комната, где стоит генератор. То есть, конечно, никакой он не предбанник, просто это помещение отделяет остальные комнаты от входной двери, за которой вечный холод и лёд.
Потом я вернулся в комнату. Не так часто мне приходилось оставаться одному, нужно было брать всё от этих недолгих часов свободы. Но чувство вседозволенности, которым я наслаждался весь день, к вечеру угасло. Ветер выл в трубе, жёстко колотил в плексиглас окон и кидался снегом. Радиоприёмник на всех частотах шипел как змея, иногда тонко взвизгивая, недовольный тем, что я кручу настроечную ручку. Закончив издевательство над приёмником, я замер у книжной полки. Все книги в доме я прочитал по несколько раз, но что ещё было делать. Старая бумажная книга с залистаными страницами. Я сел на диван, стал читать.
Скрипнула дверь в мамину комнату. Взгляд вправо. Луч света из комнаты пробивался через щель, выхватывая из темноты куски мебели. Я продолжил чтение, но смысл упорно скрывался от меня. Пару минут я тупо водил глазами по одному и тому же месту, пока строки не стали плавать и двоиться. Звук повторился. Я отложил книгу. Подошёл к двери. Слабой струйкой из маминой комнаты полз холод.
Резко толкнул дверь, включил свет. Ничего. Почти ничего…
Оконная рама была распахнута. Улица вытягивала тепло, снег усыпал кровать и письменный столик. Я подбежал, захлопнул окно. Под ногами лужей растекался талый снег. Сердце бухало тугими ударами, над головой раскачивалась лампа, убаюкивая тени. С криком я побежал по всем комнатам, везде включая свет. Почему-то свет мне казался надёжным спасением.
«Дурак, трус, это всего лишь ветер»,- говорил я себе, когда, убедившись, что все окна и двери закрыты, упал в кресло.
В комнате сгущалась тишина. Это странная тишина, в трубе на разные голоса поёт ветер, ураган стучится в окна, но это она. Чтобы как-то погасить её гнетущее давление, я снова включил приёмник. Снова одно и то же на всех частотах. Я испугался, что шум помешает мне услышать… Что? Я сам не знал.
Я лёг на диван и укрылся, посчитав, что сон сможет украсть меня из этого неприятного вечера. Но сон не приходил. Едва я закрывал глаза, мерещилось, что кто-то крадётся, совсем рядом. Тишина рисовала пугающие картинки. Я открывал глаза. Ничего.
Посмотрел на часы. Одиннадцать. Время тянулось медленно, слишком медленно. Но я почти заснул. И Он пришёл на границе сна.
Протяжный вой, глухой и мрачный. Мне хотелось верить, что это часть сна, но вслед за воем я услышал скребущий звук. Будто огромная когтистая лапа пробовала дверь предбанника на прочность. Я вскочил. Мурашки бегали по телу. Взгляд пойманной мухой метался по двери.
На цыпочках прошёл туда, откуда раздавались звуки. Дверь в предбанник, естественно, была надёжно заперта. Я прислонился ухом к холодному дереву. С другой стороны раздавалось лишь ровное бормотание генератора — ещё один звук, выпадающий из восприятия, если слышишь его ежедневно. Но это был не единственный звук, я различал отчётливые повторяющиеся: хлоп, хлоп… Этого не могло быть! Наружная дверь, что закрывалась на щеколду, хлопала от порывов ветра. Значит, кто угодно мог быть в предбаннике!
Я осадил себя на этой мысли. Снаружи буря, ни живой души на десятки километров кругом. Это бред.
Дверь содрогнулась, и я услышал, как что-то твёрдое скребёт по ней, разрывает волокна древесины. Я отшатнулся в сторону и, замерев, остался стоять. Наверное, я был похож на восковую фигуру в тот момент. Но ведь я не мог показать тому, кто за дверями, что я здесь рядом. Может, он не услышит меня, не учует, уйдёт туда, откуда пришёл… Опять я обманывал себя. Ну не уйдёт же он в бурю.
Пять минут, десять, полчаса. Гость больше не заявлял о себе, я немного успокоился. Ноги затекли, больше стоять я не мог. Медленно, чтобы не скрипнул пол, я опустился на корточки. Минута, пять, десять. Тишина. Я почти поверил, что мне всё это показалось. Я сел на пол, с трудом вытянув онемевшие ноги. Скрип. Тихий-тихий. Воображение стократно усилило звук. Но ничего не случилось. Ни воя, ни поскрёбывания. Ничего.
Я уткнулся в колени и заплакал. Заплакал, как маленький. Скорее бы утро, скорее бы мама вернулась. Я шмыгал носом. Было тихо. Совсем тихо.
Когда он работает, ты не слышишь его, но стоит отключить генератор — и ты понимаешь — вот она тишина. Обглоданный страхом мозг не сразу сообразил, что произошло, но когда понял, всё внутри меня сжалось, кровь отхлынула от лица и рук. Мгновение — и свет плавно угас.
Мрак. Это ещё хуже тишины. Это уже не мурашки. Это был леденящий давящий ужас.
Я поднялся. Почему-то представилось, что дверь должна открыться именно сейчас. Не дожидаясь этого, я бросился на кухню. Там в шкафу были свечи. В темноте я ориентировался неплохо, оставаться без света было не в первой. Но рядом был ужас, он стоял за моим плечом, и я чувствовал его дыхание. Чтобы хоть как-то развеять свой страх, я говорил вслух какую-то бессмыслицу, постоянно раздвигал воздух перед собой руками и оборачивался.
Вот они. Свечи, спички. Дрожащий огонёк. Не скажу, что стало лучше. Полумрак куда страшнее мрака. Свечка освещала совсем мало пространства. По-хорошему надо было спуститься в кладовку, чтобы взять лампу. Но для меня это было просто немыслимо.
Я прошёл обратно и в нерешительности замер у всё тех же дверей. Я — слух. Звук из предбанника. Глубокое мерное дыхание с небольшой хрипотцой. Оно страшило и завораживало. И в конце концов совпало с моим собственным. Это ещё больше напугало. Я представил, как с другой стороны стоит Он и, так же как я, прислушивается.
Порхающие тени от пламени свечи добавили беспокойства. А если кто-то ещё и внутри? Может, один из них пролез через окно и спрятался в маминой комнате. Я почувствовал давящий взгляд. Воображение нарисовало фигуру за спиной. Я резко обернулся. Никого.
На руке часы. Смотрю на время. Половина первого. Мама вернётся только утром. За дверью Он. Моё тело по двери сползает на пол. Спиной чувствую Его.
Дыхание у Него тяжёлое, неровное. Он кажется больным.
Эта мысль поражает меня и отрезвляет. Во мне просыпается новый голос. А вдруг это человек, может, ему нужна помощь? Второй голос: почему он молчит? А если это страшная местная тварь?
Чушь! Здесь нет фауны…
А что ты знаешь об этом месте?
Я знаю, что сегодня разбился самолёт. Я знаю, что мама их ищет. А если это один из них?
Мой внутренний спор обрывает хлопок наружной двери. Дыхания больше нет. И того, кто дышит за дверью тоже.
Я встаю. Прислоняюсь к двери ухом. Слушаю изо всех сил. Буря утихла. Наружная дверь едва-едва постукивает.
Проходит четверть часа прежде, чем я решаюсь это сделать. Но я это делаю. Моя рука ложится на дверную ручку. Срабатывает механизм замка. Двери распахиваются, сквозняк тушит свечу. Но за краткое мгновение до того, как меня окутывает темнота, я вижу: передо мною Он.
***
Вездеход шёл на пределе скорости, но женщина подгоняла водителя как могла. Рядом с ней сидевший мужчина без уверенности в голосе говорил:
— Анна, это лишь собака, да ещё со щенком. Они не смогли бы преодолеть и половины этого пути.
— Это берсерки, они выведены для этого места.
Вездеход качало на ухабах, заносило в стороны.
— Вижу станцию,- произнёс водитель.
— О, Боже!
— Что такое?
— Он никогда не выключил бы свет!
Женщина выпрыгнула из машины, едва открылся люк, и, проваливаясь по колено в снег, побежала к строению. Луч фонарика, привязанного к дулу её автомата, метался из стороны в сторону. Вслед за ней бросились остальные. Женщина добралась до дверей первая, она распахнула их и осветила предбанник. Щеколда оказалась сломанной, дверь напротив исполосована царапинами когтей, будто ножами.
Гримаса слепой материнской ярости исказила лицо женщины. Бегущие следом ворвались в здание как раз в тот момент, когда она дёрнула ручку дверей. Внутри было темно, но три луча фонарей сошлись в одной точке, там, где лежал мальчик лет десяти.
Автомат выпал из рук матери. Он был бесполезен. Её сын просто спал. И во сне чему-то улыбался. Рукой он укрывал маленького пушистого щенка.
Геннадий Ядрихинский
Родился в 1988 г. в бывшей Азербайджанской ССР, в городе Сумгаит. Прожил там крайне короткий срок и еще в младенчестве был транспортирован родителями в Беларусь, где проживаю и сейчас. Работаю в правоохранительных органах, заочно получаю историческое образование.
Публикациями и наградами избалован не был. Участвовал в некоторых сетевых конкурсах, иногда побеждал. В последнее время отошел от написания рассказов, засел за крупную форму.
Джуди оставалось только восхищаться скоростью регенерации Ника, а уж благодаря или вопреки помощи Джека шла оная — уже другой вопрос. Впрочем, лис скоро сменил гнев на милость, и Джеку доставались уже не полные подозрения взгляды, а всего лишь взгляды с подозрениями средней степени, которыми киборг периодически щедро одаривал всю команду, особенно, когда дело касалось каких-либо кибернетических штучек.
Но это были мелочи, и, несмотря на то, что Джуди снова была на родительской ферме, жизнь казалась прекрасной. Испортить её не удалось даже родителям, которые поначалу отнеслись к идее выхаживания сорванного боевого киборга с ожидаемым скепсисом, но это скорее была заслуга самого киборга: очнувшись, он по заслугам оценил и расхвалил все блюда миссис Хоппс, ни разу не отказавшись от добавки. Джуди, правда, подобный гастрономический подкуп не одобрила: мать то и дело кидала на неё саму укоризненные взгляды. Ну конечно, как же Джуди могла забыть, что она «ну совершенно ничего не кушает»!
Мистер Хоппс выражал своё молчаливое неодобрение сложившейся ситуацией недолго: Ник умудрился очаровать и его, вовремя заглянув в поисках напарницы в гараж и подсобил с починкой флайера.
Джуди только безучастно наблюдала за всем этим и покорно несла бремя «лисьего благотворителя» и «ох, святые морковки, второй киборгофил в семье».
Спустя три дня после того, как Ник пришёл в себя, уехали в Зверополис Буйволсон и Фурнье, и это вызвало у Джуди новую волну тоски, хотя отпуск за свой счёт она взяла добровольно, не желая оставлять напарника одного в Малых норках. И, как бы она не пыталась скрыть своё состояние, проклятый киборг всё равно оказался слишком проницательным:
— Жалеешь? — только и спросил Ник, когда они спустились с платформы. Несмотря на то, что начальство настаивало, что провожать их не нужно, Джуди не сиделось на месте, а Ник просто не хотел сводить нагрузку к минимуму по совету Джека: в своё время киборга эксплуатировали и с меньшим процентом завершения регенерации.
— Что? — наигранно удивилась Джуди, прекрасно понимая, что не прокатит. — Нет, конечно нет, я же давно мечтала отдохнуть от работы!..
— Ты могла и вернуться, — Ник пожал плечами. — Я не сахарный.
— Надо же, а судя по тому количеству сгущёнки, которое ты употребляешь, очень даже! — крольчиха тихо фыркнула, но потом всё же призналась: — Просто… Такое чувство, что я здесь не в отпуске, а просто провалила экзамен в академию и вернулась домой ни с чем. Конечно, умом я понимаю, что это не так, но… — Джуди беспомощно взмахнула лапками, — Даже и не знаю, как объяснить…
— Я понимаю, — серьёзно кивнул в ответ Ник, с любопытством оглядывая улицу, в конце которой толпились под красочными вывесками звери. — Такое бывает: когда процессор не видит изменений, а они есть. В голове.
Замерев, Джуди удивлённо приподняла уши, но так и не нашлась, что ответить: киборг описал всё так просто и правильно, что добавить ей было нечего. Разве что исправить голову на душу, но портить момент придирками она так и не решилась.
Они стояли посреди неширокой — но вполне оживленной по меркам Малых норок — улицы, Ник покорно остановился вслед за напарницей и не торопился ничего предпринимать. Пауза всё отчаяннее становилась неловкой, и Джуди неловко взмахнула лапкой в сторону конца улицы, перетекающего в небольшую площадь.
— Эм, хочешь, на ярмарку сходим? Только сегодня открылась, — слабо улыбнувшись, Джуди пояснила: — По меркам Малых норок — это прямо событие.
Ник, на секунду задумавшись, кивнул: он старался особо не показываться в Малых норках, чтобы не отвечать на неудобные вопросы, когда его травмы были более явными, но сейчас подобная затея уже не казалась такой безумной.
Джуди расслабленно расправила плечи и пошла вперёд к воодушевленному гомону толпы.
***
На ярмарке Ник был впервые. Конечно, он видел несколько ярмарок в Зверополисе, но обычно обходил их стороной. Ярмарки в большом городе не отличались особой красотой: на первое место выходила торговля, благо развлечения в Зверополисе можно найти в любое время. В Малых норках ярмарка становилась целым мероприятием для всей семьи.
Ник с любопытством разглядывал пёстрые торговые ряды со снующими туда-сюда зверями. Гомон не прекращался ни на минуту: тут продавец и покупатель громко спорили о стоимости картофеля, там — хихикали прогуливающиеся парочки, чуть дальше — радостно визжали дети: и Ник ни за что бы не поверил, что столь маленькие создания способны издавать столько шума, если бы не провел на ферме Хоппсов столько времени: поначалу опасавшиеся его крольчата в последние дни осмелели и беззастенчиво висли на пушистом рыжем хвосте, и отодрать малышню от «опасного сорванного киборга» оказалось не под силу даже обеспокоенным родителям.
— О, может, в кондитерскую? — Джуди встрепенулась. Немного несобранная и отрешенная после отъезда полицейских, она, попав на ярмарку, кажется, наконец взбодрилась, заразившись общим приподнятым настроением. Всю дорогу она то и дело рассеянно и в меру дружелюбно здоровалась с многочисленными знакомыми — в основном кроликами, но от беседы увиливала — как только ловила полные любопытства взгляды на своем спутнике.
— Давай, — Ник кивнул, со сдержанным любопытством осматривая длиннющую очередь на причудливо извивающиеся в воздухе рельсы, по которым скользили вагонетки. Джуди заметила взгляд лиса и уточнила:
— Хочешь? Не думаю, что самая лучшая идея для выздоровления, но…
— Нет, — Ник качнул головой и пояснил: — Навевает не слишком приятные воспоминания. Почему вам это нравится?
Озадаченно нахмурившись, Джуди призадумалась и пожала плечами:
— Все хотят немного адреналина?
Ник только хмыкнул. Чего-чего, а уж адреналина в жизни киборга хватало, а роллеркостер неприятно напоминал об испытательном полигоне DEX-компани. Зачем зверям испытывать такие нагрузки в повседневной жизни, всё-таки было загадкой для Ника.
— Не любишь аттракционы? — Джуди немного поникла, и лис пришёл к выводу, что аттракционы — одна из целей посещения ярмарки. — Даже колесом обозрения не соблазнишься?
Лис послушно изучил колесо с висящими подобно гирляндам небольшими открытыми кабинками, мерно покачивающимися при движении, и, выдержав паузу, кивнул, улыбнувшись краем губ:
— Соблазнюсь. Сначала кондитерская, а потом колесо? — Ник вопросительно приподнял брови, а Джуди пожала плечами, делая шаг вправо, чтобы пропустить шумную семью хорьков, с жаром что-то обсуждавших.
— Можем взять что-нибудь из кондитерской на вынос и съесть уже на колесе, — предложила она, оглядываясь, чтобы оценить очереди. — И, чтобы не простоять в ожидании полдня, можем разделиться.
Идея разделения Нику никогда не нравилась, если это, конечно, был не киборг, с которым работаешь в связке и всегда можешь выйти на связь. Конечно, так-то у них с Джуди есть коммы на запястье, но это — совсем не реагирующая даже на непредвиденный выброс адреналина у напарника система. Впрочем, сейчас они не на задании, и максимум, что грозило Джуди, — это то, что её в толпе выцепят её же родственники и заставят постоять за прилавком. Не смертельно.
— Я — в кондитерскую, — лис состроил как можно более невинное выражение морды и рыжей тенью растворился в толпе из разномастных зверей. На деле Нику, конечно, не было особой разницы, в какой очереди стоять, но у самостоятельного похода в кондитерскую было одно маленькое преимущество: возможность самому определиться с видом и количеством сладостей.
Ну, а предпочтения напарницы он за время совместной работы уже выучил с погрешностью в три процента. Ерунда, которой можно пренебречь.
А вот необходимость в углеводах, о которой пока только вежливо уведомляла система, — этим уже никак не пренебречь.
***
Пару излишне любопытных глаз Ник заметил ещё когда определялся, какое пирожное он хочет больше: вишнёвое или малиновое. Оба выглядели просто замечательно, а аккуратные «розочки» взбитых сливок так и манили! А может, вообще вон то, с шоколадной присыпкой?..
Лис задумчиво склонил голову, проследив за отражением в изогнутом стекле витрины. Процессор мигом просчитал и восстановил изображение. Арктическая лисица, взрослая особь, внешние параметры соответствуют анатомической норме. Одетая в простенькую водолазку и джинсовый комбинезон незнакомка старательно делала вид, что просто разглядывает витрину с овощами, но то и дело косилась в стекло кондитерской. Из кармана у лисицы торчал краешек паспортной карточки — почти незаметный обычному зверю, но Ник умудрился-таки рассмотреть номер и записать. На всякий случай.
Можно, конечно, и прямо сейчас отправить данные на комм Джуди, чтобы она перебросила их в участок и пробила, но напарница скорее примчится сюда, чтобы лично посмотреть на подозрительную лисицу.
Лисица не торопилась ни уходить, ни приближаться, и Ник решительно определился с пятью пирожными. Останется — мелких Хоппсов много, и сладкоежки там поголовно.
Подчёркнуто вежливо расплатившись, так, чтобы в равной степени смахивать и на просто неразговорчивого зверя, и на киборга с хорошей программой имитации личности, если вдруг кто решит проверить незнакомого зверя, Ник пошёл к выходу из кондитерской, не замедлившись даже когда лисица уверенно направилась ему навстречу.
И он бы прошёл мимо, если бы приблизившаяся незнакомка уверенно не посмотрела ему в глаза, прежде чем спросить:
— Какого цвета зелёная стена?
— Красного. — Ответ был сгенерирован программой, не Ником, и лис готов был проклясть чёртовы вшитые рефлексы.
Лисица победно улыбнулась.
Взгляд Джуди был исключительно неодобрительным, и Буйволсон, в общем-то, разделял её мнение: активно не определявшийся с тем или этим светом киборг к их приходу бодро сел, свесив лапы с кровати. Рыжая и молочная шерсть на груди непослушно топорщилась по краям бинтов и под резинкой больничных штанов. Киборг ответил искренне недоумённым взглядом — и Буйволсон не удивился.
Ник Уайлд абсолютно точно не утратил способности раздражать начальство своими до ужаса логичными поступками и комментариями.
— О, ну наконец-то! — раздалось приглушённое из-за спины Буйволсона, и следом в тесную для крупного зверя комнатушку прошмыгнул ещё один кролик. Светлый, но с необычными полосками на морде, он производил крайне комичное впечатление при первой встрече, но спустя некоторое время показал себя действительно хорошим специалистом. Прям как его чёрт разберёт какая сестра в первом департаменте полиции Зверополиса. — А кто разрешал вставать?!
— Технически — я сижу, — педантично ответил Ник, недоверчиво сверля взглядом незнакомца.
— Джудс, а он точно сорванный, а? — кролик с тоской перевёл взгляд на вроде бы сестру (тётю, племянницу?.. Буйволсон так и не запомнил, кто кем и кому приходился в толпе многочисленных Хоппсов и их родственников, сменивших фамилию), и Джуди фыркнула:
— Точнее не бывает. Ник, — Джуди посмотрела на напарника и взмахнула ладонью, — это, эм… мой очень дальний брат Джек. Джек, это Ник. Ник Уайлд.
Джек закатал рукава чёрной водолазки и спокойно протянул лису лапу. Ник — с секундным оценивающим промедлением её пожал.
— Джек Севидж, — кролик бросил короткий взгляд на Джуди. — Ну, как себя чувствуете, мистер Уайлд?
— Вам работоспособность системы в процентах или субъективную оценку, мистер Севидж? — невинно и в тон кролику уточнил Ник. Буйволсон не удержался от смешка, а Джек досадливо поморщился: выбранный им подчеркнуто официальный тон, очевидно, звучал слишком глупо, хотя, как подозревал Стэнли Буйволсон, подобным обращением Джек пытался показать свое уважение к сорванному киборгу как к личности.
— Если бы я хотел вывести данные с процессора, я бы не разменивался на диалог, — фыркнул Джек. — Я же мониторил систему, пока кое-кто старательно умирал.
Рыжий хвост любопытно дёрнулся, и Ник, сощурившись, уточнил:
— Откуда такие познания в киборгах?
— Я работал в DEX-компани, — просто сказал Джек без тени хвастливости или ненависти. Так, с лёгкой, тщательно скрываемой досадой.
Увы, на киборга это подействовало соответственно — киборгоотпугивающе. Буйволсон не смог сдержаться и укоризненно качнул головой, хотя лгать или не договаривать DEX-у было себе дороже: очевидно, немалую роль в успехе допросов в исполнении дуэта УайлдХоппс сыграл и этот дурацкий встроенный детектор лжи, которым сорванный киборг безнаказанно пользовался в своё удовольствие.
Первое — теперь уже постыдное — желание сдать поломанную машину в DEX-компани прошло не сразу: когда Буйволсон согласился отправить Уайлда сюда, в Малые норки, в голове у капитана ещё роились сомнения, но теперь, глядя на помятого, но всё такого же, привычного Ника Уайлда, думать о нём как о механически кукле-пустышке совершенно не выходило.
А что самое приятное — совесть довольно молчала, утверждая Буйволсона, что поступил он всё-таки правильно.
— Ник, ты чего? — Джуди недоуменно опустила уши, делая шаг к кровати, но лис тут же отодвинулся к краю, недобро сощурившись.
Киборг задумчиво приподнял левую бровь:
— Тебе было бы приятно, если бы в твоей голове рылся какой-то посторонний кролик?
— А, то есть если тыкать пальцами в клавиатуру буду я, то ты получишь куда больше морального удовлетворения? — Джуди озадаченно склонила голову, но лис только фыркнул тенью тут же ускользнувшей улыбки. — Тем более, — она многозначительно хмыкнула, мол, теперь она про киборгов всё знает, — в органическую память мы не залезем при всём желании!
Взгляд Ника стал исключительно осуждающим:
— Хоппс, вот проберусь в наш кабинет, когда тебя не будет, и перенастрою твой терминал. В воспитательных целях.
Джуди скрестила лапы на груди, мигом встрепенувшись и поставив уши торчком:
— И почему у меня острое желание стукнуть тебя подушкой?.. В воспитательных целях, разумеется!
Вмешался Джек: кролик оторвался от загрузившегося терминала и, отбросив целый ворох проводов и датчиков, укоризненно обернулся на спорщиков:
— А у него активируется боевой режим, и будешь ты, сестрица, устанавливать рекорд в скорости на длинные дистанции. И вообще, — кролик перевёл взгляд на так и стоящих у входа Буйволсона и Фурнье, — вы же их начальство, почему вы их не разнимаете?
Буйволсон честно опешил: таких профессиональных обязанностей ему ещё никто не предъявлял! Усмехнувшись, он максимально дипломатично пояснил:
— Потому что я их начальство, а не воспитатель. А детский сад они вообще устроили не в рабочее время, и значит, меня это, к счастью, никак не касается!
За плечом у Буйволсона тихонько и печально хмыкнул Фурнье, без привычного пальто смотревшийся донельзя странно: хотя, казалось бы, все остальные не менее привычные для Мориса Фурнье предметы гардероба — и чёрная чуть растянутая водолазка, и потёртые тёмно-серые брюки — были на месте. С тоской покосившись на начальство, лось будто бы случайно обронил:
— А жаль, что мы не на работе… Даже ставки на победителя в этой маленькой словесной перепалке не с кем поставить!..
Буйволсон только неодобрительно хмыкнул: об этой маленькой шалости подчинённых он знал, но рассудил, что лишать зверей премии за подобные глупости — себя не уважать. Работать же им это вроде не мешало. Хоппс же тем временем напряжённо подпрыгнула и медленно повернулась на пятках, уставившись на Фурнье как на предателя:
— В каком смысле ставки?!
Фурнье в примирительном жесте поднял копытца вверх:
— Ну не переживай ты так, я на тебя тоже иногда ставил!
Судя по мордашке крольчихи подобный ответ её мало устраивал, но и противопоставить было нечего. Хоппс недовольно сверкнула глазами и на спешно стёршего с морды ухмылку Буйволсона и уже смиренно вздохнула, решив замять вопрос, как Ник со всей своей невозмутимостью «подбодрил» подругу:
— Если тебя это утешит, то и я на тебя ставил пару раз… Ну, так, для разнообразия.
Хоппс с отчаянием уткнулась мордочкой в ладони, и Буйволсон не удержался от подколки:
— Уайлд, ты что, решил экспериментальным путем узнать, насколько хищными могут быть кролики?..
Ник только улыбнулся краем губ. Джуди закатила глаза, но, помедлив, всё-таки уселась на кровать рядом с напарником; небрежно отброшенное одеяло с шорохом попыталось сбежать на пол, видимо невольно потревоженное Джуди, но рыжая лапа мигом перехватила пеструю материю. Напарники задумчиво переглянулись: Хоппс тоже попыталась перехватить «беглеца», но не успела.
Комментировать это Ник не стал.
Сидящий за терминалом Джек нетерпеливо забарабанил лапой по полу и повернулся, чтобы смерить киборга недовольным взглядом, и Буйволсон, в общем-то, его понимал: кролик выхаживал поломанного киборга всё это время с потрясающим упорством и очень схожим с Джуди упрямством. Джек Севидж почти ничего не соображал в инопланетных токсинах — не его специальность, и восстановление после ядовитой слюны змеелюда целиком и полностью легло на плечи программы регенерации. Ну и госпожи Удачи, но с этой эфемерной дамой Ник Уайлд был явно на короткой ноге.
— Ник, я понимаю твоё недоверие, но я действительно хочу проверить состояние системы, а не копаться в твоём грязном белье. Впрочем… если у тебя есть папочка с компроматом на Джудс, то буду благодарен, если поделишься.
Мордочка Джуди недовольно вытянулась, а Ник, напротив, усмехнулся:
— Я компромат на друзей не сдаю… первым попавшимся кроликам, так что посмотрим, — со вздохом лис оглядел всех присутствующих и обречённо лёг обратно на кровать, не сопротивляясь, когда подошедший Джек с лёгкой заминкой закрепил в густой рыжей шерсти датчики.
Воспользовавшись покорностью киборга, Джек бегло оглядел свежие уже затянувшиеся рубцы, но не стал снимать бинты с самой серьёзной раны.
Лис задумчиво сощурился:
— Что-то ты больно неуверенный для бывшего работника DEX-компани.
— Ну… ни разу не работал с сорванными «шестёрками», если честно.
Ник только задумчиво изогнул бровь. И Буйволсон почувствовал некоторую солидарность: Джек явно о чём-то умолчал, но колоть его «вотпрямщас» не имело смысла: так или иначе, он знал о киборгах явно больше всех остальных на ферме.
Джек тем временем с упоением уткнулся в экран, разглядывая сложный отчёт системы о прогрессе регенерации и состоянии электронной начинки. На одном из окон кролик завис надолго: как рассмотрел заголовок Буйволсон — сложная схема показывала активность обмена данных между мозгом и процессором. Джек восхищённо присвистнул:
— Вау! Настоящий, живой киборг!..
Джуди, стоявшая за спиной Джека и облокотившаяся на спинку его кресла, закашлялась и хрипловато уточнила:
— Джек, напомни пожалуйста, кем ты там работал?..
— Ну… кибертехнолог, — стушевался Севидж и скромно добавил: — В отделе утилизации.
В комнате разлилась напряжённая тишина: полицейские без раздумий доверились Джеку, когда он откликнулся на просьбу Джуди, ведь дарёному специалисту по сорванным киборгам в зубы не смотрят. Конечно, раненый лис мог пролежать в криокамере ещё пару месяцев, но где найти другого такого специалиста, не залезая в откровенный криминал?.. Да и выглядел Джек вполне уверенным в себе.
Ник шумно выдохнул и философски изрёк:
— Ну, это ещё не худший поворот событий, ведь он мог оказаться уборщиком!..
Где-то далеко звучало что-то смутно знакомое, переливчатое, не бьющее по слуху, но отчего-то вылезающее на первый план в целом облаке посторонних шумов: скрип дерева, шорох ткани, мерный ритмичный стук и чьи-то приглушённые голоса. Медленно, секунда за секундой, сознание возвращалось в черепную коробку, словно заново осваиваясь в уже привычном теле. Строка состояния на внутреннем экране отображала текущее — не самое лучшее, но и отнюдь не предсмертное — состояние системы, а отчёт о прогрессе регенерации в правом нижнем углу вообще воодушевлял, правда, где-то на уровне подсознания. Само сознание сейчас отчаянно пыталось сосредоточиться хоть на каком-нибудь звуке.
Смех. Да, определённо, где-то неподалёку заливисто смеялись дети. Больше двух — это и без всяких анализов ясно. А ещё без всяких подсказок системы ясно, что этот звук — очень приятный.
Пожалуй, один из самых приятных.
Ещё один приятный звук — знакомый голос — где-то совсем близко, справа над головой. Обеспокоенный, с мягкими нотками нетерпеливости.
Джуди.
Это точно Джуди, он этот голос ни с чем не спутает.
А его имя — Ник.
Конечно, не совсем его: он в наглую позаимствовал его у одного из не слишком удачливых кредиторов негласного босса Тундратауна, но тому лису паспортная карточка уже вряд ли пригодилась бы — дела по смёрзшимся трупам в этом районе Зверополиса расследовались редко и из лап вон плохо, — а вот беглому DEX-у — пришлась весьма кстати.
И киборг успел так сжиться со своим придуманным образом и биографией, что теперь, когда воспоминания о произошедшем на базе «PredGenetics» потихоньку возвращались, открывать глаза стало страшно. Он никогда не собирался признаваться своим новым друзьям в том, чтоон такое.
И что он делал до их знакомства.
— Ник? — голос Джуди звучал тревожно и воодушевлённо — словно улику отрыла.
По ощущениям: Ник этой самой уликой и был, а отрыли его с того света.
Система придерживалась куда более оптимистичного мнения: да, до полного восстановления работоспособности ещё регенерировать да регенерировать, но интоксикация инопланетного происхождения нейтрализована, а раны в районе грудной клетки затянулись, и о том свете пока и речи быть не могло.
Если не прикажут, конечно. Но приказать такое тут никто не сможет, а хозяин — губы Ника дёрнулись в едва заметной усмешке — уже вообще ничего в этой жизни не сделает.
Плеча коснулась мягкая кроличья лапка. Где-то когда-то Ник слышал (наверняка хозяин или кто-то из его друзей сказанули за стаканом контрафактного сакэ — кошмарно зелёного и отвратительного даже на вид), что кроличья лапка у средневековых хищников считалась спутницей удачи, но Ник крепко сомневался, что это работает, если к лапке прилагаются все остальные части кролика.
— Ник?.. — голос Джуди погас: похоже, будто она дёргалась на каждый померещившийся от лиса шорох и эта «ложная тревога» — не первая.
Что ж, судя по показателям системы, притворяться мёртвым дальше у Ника уже вряд ли получится, а бросать расстроенную боевую подругу после всех совместных приключений — последнее дело.
Ник открыл глаза.
Потолок ему определенно был незнаком: низкий, с обнажёнными деревянными балками, — а вот мигом показавшиеся на его фоне серые кроличьи уши — вполне. Уши шли в комплекте с остальной Джуди — обманчиво хрупкой в простой клетчатой рубашке, небрежно застёгнутой поверх майки, с по-прежнему сияющими глазами-фиалками и заразительной — до ужаса хотелось хотя бы усмехнуться в ответ — улыбкой.
Кролики всегда были слишком чувствительными, и, как бы ни кичилась Джуди, она не исключение — сразу бросилась на шею, слишком порывисто и необдуманно, любой нормальный раненый зверь от такого уже взвыл бы, а то и преподал незадачливому другу небольшой урок, рефлекторно махнув когтистой лапой. Ник только покорно сжал зубы, переваривая «информацию от рецепторов». Как говорится, заводишь кролика в друзья — учись и обнимашки терпеть.
— Я так рада, что ты пришёл в себя, — искренне, перевалив аж за восемьдесят пять процентов, прошептала Джуди, уткнувшись носом в густую молочную шерсть на шее и немало озадачив самого Ника. Джуди и раньше не проявляла никакого особого страха перед хищником, а сейчас… Неужели, от стресса всё забыла?! Джуди, не дождавшись ответа, недоуменно отстранилась и подозрительно сощурилась: — Что?
Ник фыркнул:
— Слишком сентиментальные кролики, — и тут же заработал недовольный удар кулачком в плечо. Чисто символический и до ужаса привычно дружеский. Пока Джуди возмущенно закатывала глаза, не озвучивая своё мнение по поводу видовых стереотипов, Ник стёр с морды даже тень улыбки: — Много я пропустил? Или это такой креативный рай для сорванных боевых киборгов?
Крольчиха фыркнула, усаживаясь на край кровати и поджав ноги.
— Вспоминая то, как ты морщился при любом упоминании Малых норок, это скорее ад для сорванных боевых киборгов, — фыркнула Джуди, отводя взгляд. — Ну, а вообще… ты пропустил всё самое интересное и всё самое занудное. Мы арестовали всех выживших заговорщиков в количестве двух штук — пилота и заказчика, ну, который центаврианин, и Роджер полетел к своим коллегам, чтобы уже силами галактической полиции трясти ту центаврианскую лабораторию, с которой удалось связать отравителей. А Дора нашла в серверной, куда только она и сумела прошмыгнуть, центаврианского же жучка: наша защита такой взлом, как оказалось, не видит, — кроличьи уши поникли, но мгновение спустя Джуди слабо улыбнулась: — Перед нашим отлётом расстроенная собственной «уязвимостью и легкодоступностью» Маша собиралась уйти в монастырь и «навсегда покинуть этот жестокий мир, полный подлых обманщиков», но боюсь, с таким вырезом в рясе ни в один монастырь — даже цифровой — не пустят.
Ник усмехнулся: Маша была всего лишь увёрткой-отговоркой, способом оттянуть неприятную часть разговора, о чём ясно свидетельствовал бегающий взгляд напарницы. Вздохнув — и прочувствовав в области груди весь спектр тянущей «информации от рецепторов», Ник тихо спросил:
— А что я делаю здесь?
Джуди стушевалась, сцепив перед собой пальцы, и процент искренности заметно упал — но всё ещё был выше заданного в DEX-компани минимума, хотя Ник терпеть не мог округлять в большую сторону, как предписывала программа.
— Ну… Ты тут поправляешься.
— Эй, Морковка, не делай вид, что ты глупее, чем есть на самом деле, я все равно тебе не поверю, — лис не без удовольствия понаблюдал, как досадливо поджала губы Джуди: образ наивной крольчихи прокатывал при опросе свидетелей и подозреваемых, но был совершенно бесполезен перед друзьями. — Почему я всё ещё не в офисе DEX-компани?
Джуди фыркнула:
— А что, тебе там понравилось бы больше, чем дома у моих родителей? — уши подскочили вверх вмести с гордо задранным носом.
— Просто насколько я помню, капитан не отличался особым сочувствием к киборгам в нашу последнюю встречу, — Ник задумчиво сощурился. Ему вряд ли помог Буйволсон и Накомото: первый был слишком принципиален, со вторым они не слишком сблизились за несколько дней знакомства. Возможно, какое-то участие в спасении сорванного киборга принял Фурнье, но то, каким образом его тайком вытащили с базы и доставили сюда, оставалось загадкой для Ника.
Как и то, откуда на кроличьей ферме необходимое для починки киборгом оборудование.
— Сейчас где-то в мире рыдает один Буйволсон, — Джуди фыркнула и, скрестив лапы на груди, с вызовом сощурилась: — Ты что, действительно думаешь, что мы бросили бы своего коллегу и другаумирать? Ты нам всем жизнь спас, если не забыл!
В неверии Ник аж на локтях приподнялся, игнорируя мерзкую тянущую боль — приходилось терпеть и похуже, а сейчас подобное маленькое неудобство казалось сущей ерундой. За свою долгую для киборга и мимолётную для нормального зверя жизнь он видел к себе разное отношение: «тупую куклу» ненавидели, игнорировали, равнодушно и в то же время бережливо относили в разряд обычной техники, а «сорванную тупую куклу» — без исключения боялись, и Ник, в общем-то, понимал окружающих. Зная даже четверть способностей сорванной «шестёрки», сам Ник против даже потенциально сорванного кибера без DEX-7 не выходил бы, будь он простым лисом.
Джуди по-прежнему сидела, упрямо скрестив лапы и испытующе глядела прямо в глаза. Определённо, когда на кроличьих небесах при рождении распределяли чувство самосохранения, Джуди встала в какую-то не ту очередь. Ник подозревал, что она взамен взяла двойную порцию упрямства, благо все доказательства были на морду.
Задумчиво склонив голову, Джуди вдруг устало усмехнулась:
— Балда ты, Ник. Большая рыжая балда. Я с тобой через что только не прошла и бояться спустя столько месяцев не собираюсь, — Хоппс в отместку легонько дёрнула лиса за тёмный кончик заинтересованно трепещущего хвоста и встала. Повернулась к двери и, оглянувшись, добавила: — Пойду звать ребят на чудесное воскрешение.
Всё, что оставалось Нику — это восхищённо смотреть ей вслед. С напарницей — да и со всеми коллегами — ему невероятно повезло.
Нику вообще невероятно везло в самых хреновых ситуациях, и, кажется, на лисьих небесах при рождении он отхватил тройную порцию удачи.
***
Когда Джуди оказалась уже одна в коридоре, она позволила себе облегчённо вздохнуть, уткнувшись мордочкой в ладони. Десять дней бдения у постели раненого боевого киборга — это не тот опыт, о котором она всегда мечтала, но хуже было даже не медленное осознание, что в голове у твоего лучшего друга есть что-то ещё, кроме мозгов (хотя в некоторых ситуациях Джуди ставила под сомнение и их наличие!..), а наблюдение за тем, как лис почти приходил в себя, впадая в полубредовое состояние.
За оковами процессора определённо было живое существо, и теперь Джуди было жутко даже думать о несорванныхкиборгах.
А уж представить, каково это — всё понимать, но не иметь собственной воли даже на вдох, она и вовсе была не в силах.
Джуди рвано выдохнула и активировала комм: в конце концов, капитан ждал от них новостей, хотя, Джуди полагала, он и не подозревал, насколько взрывными будут эти новости. Зажмурившись, крольчиха нажала на иконку вызова, твёрдо решив пока опустить момент с… некоторыми дополнительными деталями Ника Уайлда. Если его вообще звали так.
— Ну как, Хоппс? — грозный голос Буйволсона вырвал Джуди — неотрывно следящую за экранами, где рыже-серым привидением бежал напарник — из оцепенения. Крольчиха вздрогнула и поторопилась ответить:
— Шеф, у нас ЧП, вам лучше быстро и крайне осторожно добраться до командного центра.
— Что? Какое ЧП? — завёлся с пол-оборота Буйволсон, однако в голосе явственно слышалась тревога: — Вы с Уайлдом опять набедокурили?
Дужи снова покосилась на экраны с трансляцией картинки с камер и, не найдя Ника, сглотнула:
— Не совсем. Тут просто… кажется, наши отравители решили, хм, зайти на огонёк и пополнить свой послужной список ещё трупами. Желательно нашими, — задумчиво пробежавшись глазами по экранам, Джуди нашла тот, где были видны Буйволсон, детектив Фурнье и Роджер Накомото, вышедшие из комнаты отдыха. — Так, капитан, идите лучше сюда по служебному коридору, там дверь вторая от вас слева, и по нему сразу прямо до…
Крольчиха осеклась, когда Фрэнк пихнул её в плечо, привлекая внимание. На главный экран было выведено крупным планом видео с уже не такими грациозными пантерами.
Против воли внутренне сжавшись, Джуди на возмущённые возгласы капитана о том, куда она пропала, смогла выдавить только жалкое: «Быстрее, шеф».
Лисы, как оказалось, могли быть действительно пугающими кроликов хищниками, а не только привычной рыжей подушкой, которую можно запросто обнять в порыве чувств, получив только лёгкий щелбан по носу.
***
Распознавание объектов: завершено.
Количество: пять.
Точные совпадения с базой: леопард, Panthera pardus, окрас чёрный.
Выявленное сканером оружие: бластер — 4 шт., сменные батареи для бластера — 7 шт., плазмомёт — 3 шт.
Вероятность агрессии: крайне высокая.
Активация боевого режима.
Боевой режим активирован.
Ник прижался к углу, просчитывая варианты и просматривая восстановленное отражение от глянцевых пластиковых стеновых панелей. Время для действий стремительно истекало: конечно, предохранители не позволяли в одно мгновение пустить во все четыре лаборатории хлорбетакриспин, но даже обход системы — это всего лишь вопрос времени.
Пантеры были несомненно крупнее и сильнее обычного лиса, но у DEX-а ещё был шанс, пусть сложность и подскочила до 91%. На стороне Ника была только программа, когти повышенной прочности, одна батарея для бластера, плазмомёт и, как надеялся лис, везение. Впрочем, на последнее уповать не приходилось: первый пропущенный ещё при Джуди выстрел заметно снизил работоспособность и ощутимо урезал запас энергии, который теперь расходовала не только программа регенерации, но и боевой режим.
Медлить дальше было чревато, и Ник высунулся, позволяя программе взять верх: процессор добросовестно выделил наиболее уязвимые места противника красным, импланты позволили снять двоих пантер сходу. Затем — кувырок через голову, чтобы уклониться от ответного выстрела, пригнуться к полу, снова поменять направление, параллельно стреляя, пока программа уклонения от выстрелов не позволит на мгновение остановиться для удачного и экономичного удара по нижним лапам когтями.
Система тут же выдала ещё одно предупреждение о превышении допустимой нагрузки на поврежденную мышцу грудной конечности, но Ник проигнорировал его: «информация от рецепторов» и без того была весьма красноречивой, нормальный зверь давно бы как минимум скорчился. В жизни — точнее, на тот момент эксплуатации — Ника были моменты и похуже, и тратить драгоценные доли секунд на жалость к себе не имело смысла.
Стоявший позади противник воспользовался моментом, пиная лиса по хребту, чтобы следом наставить плазмомёт на распластанное по полу тело, но Ник подскочил даже прежде, чем зверь успел нажать на спусковой крючок.
Плазма с шипением расползлась по полу в нескольких сантиметрах от рыжей шерсти, а система (с видимым одному Нику злорадством) подогнала ещё одно сообщение, на этот раз о мышцах спины.
Ник отправил нападавшему ответный сгусток плазмы прямо в морду и, мгновенно вскочив на лапы, увернулся от выстрела пятого — единственного оставшегося на ногах — противника. Заряд бластера опалил рукав, неприятно запахло жжённой шерстью.
Один на один с раненым, но всё ещё DEX-ом? Ник резко подскочил, вцепившись когтями в форму пантеры, и забрался на плечи противника, позволив программе завершить начатое. Раздался тихий щелчок, и тело с глухим стуком неестественно распласталось по полу. Ник, ловко спружинив, спрыгнул на пол и оглянулся: печати на тумблерах были сняты, но система экстренной очистки лабораторий ХБК не была активирована.
На внутреннем экране требовательно лезли сообщения о полученных повреждениях и требования системы регенерации. Сейчас Ник не отказался бы от пары кусочков сахара… или от пары кусочков чего угодно, если честно.
Ещё раз осмотрев пять крупных хищников, лежавших на полу, Ник бросил короткий взгляд на едва заметную камеру видеонаблюдения и с сожалением отбросил возникшее рядом с белым контуром, выделившим тела пантер, уведомление («Пищевая ценность — высокая»), даже не глянув на полный список белков-жиров-углеводов.
Кажется, где-то в общем холле жилого отсека был диванчик и стол с целой чашей карамелек. Самое то по количеству углеводов, даже крюк сделать не жалко.
***
Буйволсон ворвался в командный центр с тяжёлым сердцем — и чуть не споткнулся о застывшую в центре Джуди. В него в свою очередь чуть не врезался Фурнье, который в последний момент остановился и, уткнувшись копытцами в колени, согнулся, пытаясь отдышаться.
— Что произошло? — Фурнье поднял голову, оглядывая и сам командный центр, и тихо и недовольно бормочущего себе под нос куницу в одном из кресел.
— Уже ничего, — Хоппс наконец выдохнула, и, ободрившись, подняла ушки. — Просто на базе вооружённые посторонние, искин не отвечает, а местных учёных чуть не переплавили на желе с помощью ХБК, — крольчиха привычно эмоционально взмахнула лапками, но, наткнувшись на вытянутые морды начальства и галактического коллеги, тут же скромно добавила: — Но последнее, похоже, уже не грозит. Мы с Фрэнком прикинули, на базе из чужаков, вероятно, остались только змеелюд, которого пока никто не видел, и сама центаврианская тарелка…
— …где, логично предположить, сидит центаврианин, — хмыкнул тихо выскользнувший из-за спины Буйволсона Накомото. — Оставите арест инопланетян на меня? — соболь, сощурившись, посмотрел на Буйволсона. — У меня всё-таки опыт общения… с нашими космическими соседями.
Джуди виновато потупилась, и Буйволсон не упустил этого, с безнадежностью в голосе уточнив:
— Только не говори, что вы уже успели «случайно» прихлопнуть центавриан!
— Не, — Хоппс потёрла шею и, бросив короткий взгляд на экраны, утешила капитана: — только фреан, и не прихлопнуть, а станнером немножко оглушить. Кстати, вот их бластер, — Джуди кивнула на оружие, лежавшее в пустом кресле.
— А что с ХБК? — обеспокоенно уточнил Морис Фурнье. — Тех, кто хотел запустить процесс очистки, тоже вы с Ником случайно «немножко оглушили станнером»? — лось не удержался от добродушной усмешки.
Джуди открыла было рот, чтобы подобрать слова, но тут заметила на экранах движение в техническом коридоре, ведущему к командному центру.
И возмущённо выдохнула: этот рыжий паршивец, из-за которого она так перенервничала, вмиг растеряв весь свой профессионализм, успел не только потрепать ей нервы короткой, но зрелищной дракой с пантерами, так ещё и каким-то чудом умудрился переодеться, напялив на себя свой дурацкий свитер!..
Роджер Накомото кашлянул в кулак, пытаясь скрыть усмешку от вида разъярённого кролика, и Джуди, ойкнув, взяла себя в руки:
— Ну, да, можно и так сказать, — крольчиха бросила многозначительный взгляд на обернувшегося Фрэнка, и тот только хмыкнул, а потом, словно оправдываясь, махнул лапой на схему базы:
— Я тут немного отвоевал управление базой и заблокировал все отсеки с персоналом, чтобы к ним никто лишний не прошёл, но у этих stronzo получилось закрыть мне доступ к управлению всеми наружными камерами, техническими коридорами и шахтами, так что, если кто-то тут есть… — куницу передёрнуло, а капитан хмуро кивнул и покосился на один из экранов — тот, на котором были видны поверженные пантеры.
— Пятеро пантер? Хоппс, ничего не хочешь мне сказать? Вы с Уайлдом в одиночку справились с пятью крупными хищниками? — строго спросил Буйволсон, но — прежде чем Джуди успела ответить — за спиной раздался тихий щелчок открывшейся двери, и в командный центр вошёл Ник, заставив капитана обернуться. Буйволсон смерил лиса пытливым взглядом, проигнорировав укоризненный вздох Фурнье за спиной.
— Шеф, часть посторонних на базе остановлена, возможно, есть кто-то ещё, и мне кажется, было бы разумно сначала задержать тарелку, а потом прошерстить станцию, не поднимая тревогу… — лис осёкся, наткнувшись на недоверчивый взгляд капитана.
Буйволсон хмыкнул:
— Как же вы с Хоппс справились с таким количеством противников? Пожалуй, стоит повысить вам зарплату, с такими-то способностями!..
Ник, не отводя глаз, пожал плечами:
— Мне крупно повезло, — нетерпеливо мазнув кончиком хвоста, Ник продолжил: — Шеф, боюсь, нам надо торопиться, даже если никто больше не попытается выпустить хлорбетакриспин…
— Верно, — капитан кивнул. — Это важно. А важную работу нужно делать вместе с теми, кому доверяешь, верно?
***
Буйволсон чувствовал укоризненную и недоумённую тишину, повисшую в командном центре. Киборг нашёлся, и нашёлся, как и ожидалось, крайне не вовремя. Киборг стоял, виновато потупившись и не торопился ничего предпринимать, хотя в этой звенящей тишине Буйволсон успел разглядеть спрятанный под свитером плазмомёт. Для киборга с таким огневым преимуществом все находящиеся здесь звери не были существенной помехой, но нападать «Ник Уайлд» не спешил.
Рыжий хвост мазнул по полу:
— Капитан Буйволсон, я понимаю, как это выглядит, но нам крайне необходимо задержать преступников, чтобы они не могли навредить кому-то ещё. А потом… разберётесь со мной, — лис бросил быстрый взгляд на Буйволсона и нарочито медленно полез в карман, выудив оттуда комм-серёжку. — Я забрал это у пантер, с тарелки выходили на связь уже после… того, как они поломались. Судя по всему где-то на станции ещё есть одна группа из трёх зверей и тот самый змеелюд, которого они и сами пока потеряли. На тарелке остались пилот и заказчик-центаврианин.
Буйволсон покачал головой, а Роджер Накомото, подозрительно сощурившись, уточнил:
— Кажется, я упускаю какой-то момент в этом деле, о котором все в курсе?
— У нас просто киборг завёлся, ничего страшного, — не удержался от колкости Буйволсон, взяв из кресла бластер и проверив заряд. Фурнье обеспокоенно схватил друга за локоть:
— Стэн, мне кажется, в данной ситуации… — мягко начала Морис, но капитан укоризненно посмотрел на детектива:
— В данной ситуации нам нужно нормально вооружиться и арестовать всю эту шайку-лейку, — Буйволсон бросил укоризненный взгляд сначала на Уайлда, а потом на Хоппс, которая — хоть и выглядела растерянной — обычно всегда была причастна к глупостям своего напарника. — Так что идём, а там на месте разберёмся.
Не глядя на подчинённых и галактического коллегу, Буйволсон решительно пошёл к выходу. Киборг ли, просто подчинённый… Уайлд был чертовски прав: сейчас отравители куда важнее, а киборг прежде не саботировал работу полиции — и эта правота лиса, кажется, бесила капитана больше, чем шестерёнки в мозгах.
Но капитан Буйволсон был профессионалом, и дело было превыше всего.
***
Киборг ловким прыжком забрался на спину караулившего выход на плантацию, куда села центаврианская тарелка, барана и невозмутимо повернул голову до тихого щелчка, а следом — спрыгивая вниз — отправил два метких выстрела в обернувшихся на звук баранов-напарников, в три с половиной секунды расправившись со «второй группой из трёх зверей».
— Уайлд, какого чёрта?! — донесся сзади гневный оклик Буйволсона. — Я сказал разобраться с ними, а не убивать!
Лис так же невозмутимо обернулся и смерил недоумевающим взглядом начальника:
— Простите. Я не привык оставлять предполагаемую угрозу за спиной, а программа посчитала это разумным и наиболее оптимальным вариантом при существующем расходе энергии и количестве повреждений, — киборг застыл.
Расклад вариантов развития событий был неутешительным: Ник очень сомневался, что возвращение в Зверополис принесёт ему хоть что-то, кроме последнего визита в DEX-компани, даже если Буйволсон пока не пустил ему заряд из бластера в голову, если уж даже Джуди неловко улыбалась и чуть сторонилась напарника.
Ник неплохо знал этот взгляд: в экстремальной ситуации звери просто устраняют наибольшую на текущий момент угрозу, но потом, когда непосредственная угроза жизни исчезнет, они подумают и решат, что киборг — это тоже угроза. Ник это уже видел.
И Нику это не нравилось.
Киборг прикинул, что будет, если ему удастся угнать катер — корпорация всё равно рано или поздно пришлёт за остальными новый, — но быстро отбросил этот вариант: вечность торчать в космосе — такая себе альтернатива после полной приключений жизни полицейского, а все приличные планеты оборудованы таможенным сканером. А бывшие напарники, наверное, рано или поздно простят.
Можно было остаться на этой планете. Тайком, разумеется, ведь скрываться от окружающих и выживать (даже под замкнутым терраформированным куполом) Ник прекрасно умел. Впрочем, вариант тоже был так себе: в конце концов, «PredGenetics» такую наглость тоже не оценит, да и раскошелиться на одного DEX-7, чтобы защитить станцию от подобных «партизан», корпорация точно в состоянии.
Оставался последний вариант. Не такой весёлый, конечно, но Ник рассудил, что это было бы неплохой благодарностью Джуди Хоппс, капитану и детективу Фурнье за самые увлекательные в жизни киборга месяцы.
Размышляя, Ник приотстал, пропуская полицейских к центаврианской тарелке, после того как метким выстрелом из плазмомёта вывел из строя стартер тарелки, расположение которого подкинула программа, как только киборг выбрал в качестве задания «не дать межпланетному транспортному средству подняться в воздух».
Программа следом предложила первым войти внутрь, чтобы минимизировать угрозу жизни полицейских, и Ник напрягся, прислушиваясь к интуиции.
Что-то было не так.
Киборг решительно оттеснил капитана от входного шлюза, проигнорировав его возмущённое «Уайлд», и взял плазмомёт наизготовку. Толстую обшивку центаврианской тарелки встроенный сканер киборга не брал, но внутренний голос — то, что принадлежало органической части киборга, а может, его душе? — упрямо настаивал на надвигающейся опасности.
Ник не без облегчения отметил, что полицейские за его спиной отступили на несколько метров. Хоть что-то.
На внутреннем экране замельтешили алые линии — процессор анализировал возможные уязвимые точки на обшивке, чтобы открыть тарелку не по требованию полиции, а без предупреждения. Несколько секунд бесконечно долгого анализа — и Нику на выбор были предоставлены три наиболее вероятные точки для выстрела.
Решившись, Ник выстрелил по первой из предложенных — и в тот же момент (или за долю секунды до) шлюз открылся, выпуская наружу огромную тушу змеелюда.
Ник выстрелил — змеелюд («Шиасс, кажется», — почему-то всплыло в органической памяти) плюнул, и киборгу оставалось меньше секунды, чтобы увернуться. Кислота опалила бок, но увернуться левее Ник не рискнул, чтобы не открыть полицейских позади для кислотного плевка. Над ушами просвистел выстрел, подпалив чешую, и Ник мысленно похвалил Буйволсона за меткий выстрел, но этого было недостаточно, чтобы упокоить опасную инопланетную тварь навсегда.
Второй плевок пришёлся точно по Нику — подвела дырка в груди, уменьшив скорость реакции на долю секунды, и жижа принялась едко разъедать шерсть свитера, задевая края раны.
Ник выстрелил, едва змеелюд подставил одну из своих самых уязвимых точек под верхними лапами. Туша инопланетянина медленно завалилась, а киборг со свистом вдохнул: удачный выстрел помог ядовитой слюне змеелюда попасть в открытую рану.
Несколько имплантов закоротило, и процессор пошёл на перезагрузку, но этого Ник уже не заметил. Органическая часть отключилась раньше.
Рыжий зверь звучно упал в один из недозрелых «кочанов» будущего мяса, и то радостно потянуло к телу хиленькие псевдоподии.