Нэлле налила чай в старую эмалированную кружку, взяла осторожно, стараясь не обжечь пальцы, вышла на крыльцо. Закуталась поплотнее в тёплую шаль— свежо еще, хоть и солнце припекает. Весна выдалась ранняя, бойкая, звенящая дружной песнью капели. Снег на прогалинах давно растаял, и лишь глубоко в лесу среди старых еловых иголок ещё затаились потемневшие островки. А Ситка, и без того полноводная, разлилась-раскинулась аж до самой ивовой рощи.
Подошла кошка и начала тереться о ноги.
— Завтра Ионыч приедет, — сказала ей Нэлле, — мы у него крупы купим и спичек, и ещё платье новое надо, а то совсем износилось. И кофе.
— Муррр, — согласилась кошка.
— Мы с тобой столько носков за зиму навязали, что теперь можем слегка шикануть.
Нэлле уселась на порожек, глядя в небо, улыбаясь. Вот и ещё одна зима прошла. Этого первого весеннего приезда Ионыча она ждала как праздника, долго решала, что выменяет у него за своё рукоделие, что необходимо сейчас, а что потом, ближе к осени. Например, свечи кончились, но с ними до осени повременить можно, дни сейчас длинные, летом и так всё можно успеть. А вот кофе Нэлле любила, и всегда по весне, если дела шли хорошо, покупала баночку — только растворимый, обязательно… но, может быть, дело тут даже не в кофе, а в чём-то ещё. И обязательно газет, пусть и старых, читанных, побывавших в чьих-то руках. Старых — даже лучше.
Старик Ионыч появлялся в середине апреля и потом каждую неделю до конца октября, всегда в субботу утром, на большой моторной лодке. Он возил всякую всячину из Гроховца для дачников, выше по течению на полста верст, ну и к ней заглядывал. Нэлле ему радовалась. Места здесь глухие, дорог нет, болота, кроме как по реке до её маленького домика никак не добраться.
Сегодня пятница, она отметила в календарике, значит завтра.
Но завтра лодки не было.
Нэлле всё ждала, до самого вечера не отходила от реки, беспокоилась, а вечером решила, что, наверно, сбилась, перепутала… она всегда отмечала прожитые дни аккуратно, но мало ли? За долгую зиму — немудрено. Наверно, сегодня и не суббота. Может быть, завтра?
Но и на другой день Ионыч не приплыл тоже. Нэлле доила коз, чистила курятник, прибралась в доме, штопала ещё раз старое платье… только дела шли кое-как и всё валилось из рук. То и дело она бегала к реке, посмотреть — не покажется ли лодка. Прислушивалась.
Лодки не было.
— А вдруг он уже был, — говорила она, насыпая курам зерно, — меня на берегу не увидел и проплыл мимо?
Куры косились на неё круглыми глазами.
Нет, Ионыч бы зашёл, обязательно зашёл, и даже, не застав её дома, оставил бы записку. Так уже было. Что-то случилось? Он всегда так точен…
Нэлле не находила себе места, извелась, уже почти неделя прошла…
Страшно становилось. Такая простая и налаженная жизнь ломалась на глазах.
А если он больше не приедет, что с ней будет? Идти в город самой? Нет, не выйдет, не пойдёт она никуда, будет жить без крупы и спичек, как-нибудь… Совсем одна. Она привыкла.
Нельзя ей никуда идти.
А в новую субботу, рано утром, Нэлле услышала на реке шум мотора. И разом стало смешно и стыдно за собственные страхи.
Но всё же…
Нэлле застыла, не сразу поняв, что же не так.
Лодка была всё такая же, большая, плоскодонная, с облупившейся по бортам краской, и мотор урчал так же, и так же разгонял волны. Только человек был не тот. Вместо старого Ионыча на корме сидел другой, молодой, высокий и тощий как жердь, в красной бейсболке.
— Эй! Это ты Нэлле? — крикнул он.
Нэлле вдруг испугалась, хотела даже убежать, но ноги не послушались. Только кивнула.
Человек спрыгнул у берега в воду, вытащил лодку, привязал её к торчащей коряге. Махнул рукой, иди, мол, сюда. Нэлле вздрогнула. И не пошла. Не по себе стало. Кроме Ионыча она уже давно не видела людей…
— Ну, ты чего, — крикнул тот, — иди сюда.
Нэлле облизала губы, но не двинулась с места.
Тогда человек достал тяжёлую клетчатую сумку, пошёл к ней сам.
Нэлле попятилась.
— Так… — он остановился, вытер лоб тыльной стороной ладони. — Бегать за тобой и уговаривать я не буду, учти. Вот тут гречка, рис, мука. Надо? Тогда неси свои варежки.
Нэлле кивнула и побежала домой. Схватила приготовленный мешок, взвалила на спину, понеслась обратно. Человек отошёл назад и сидел на борту лодки, свесив в воду ноги в здоровенных сапогах, курил.
Поставив своё рукоделие около сумки, Нэлле замялась.
— Мне можно это взять? — спросила она.
— Бери, это тебе.
— Спасибо.
Он только ухмыльнулся. Нэлле взялась за ручку, потянула, но поднять такую тяжесть оказалось непросто, пришлось тащить волоком.
— Может, тебе помочь?
— Нет, спасибо, я справлюсь.
— Я в следующую субботу приеду. Что-то ещё надо привезти?
Нэлле остановилась, закусив губу, долго не могла сообразить, как-то разом всё вылетело из головы.
— Баночку кофе, — попросила наконец.
И только дома, оставшись одна, поняла, что забыла о важном, спичках, например…
Ничего, решила она, попрошу в следующий раз. Напишу список, чтобы не забыть.
Всю неделю она только и думала: что же случилось, и почему вместо Ионыча теперь другой. Кто он такой? Ведь всё знает про неё. Может быть, он временно? Может, Ионыч заболел или дела какие? А может, так теперь будет всегда? Теперь этот молодой в бейсболке будет плавать к ней? Всегда?
Что же делать?
Привыкать заново? Всё с начала?
Новый ей не понравился. Неприятный тип, не доверяет она ему. Старый Ионыч — куда лучше.
Но, может, ещё ничего, может, всё образуется.
Всю пятницу она убиралась: выскоблила стол до блеска, постелила на пол свежей соломы, разобрала вещи, постирала занавески, перемыла посуду с песочком, чисто вымела дорожки у дома, до самой ночи возилась, убирая курятник, всё переживая, что не успеет… А утром старательно расчесала волосы, повязала чистый платок.
Лодка появилась в назначенный день.
— Ну, и навязала же ты варежек! — весло крикнул он, помахав Нэлле рукой. — Мне теперь с тобой не расплатиться!
Нэлле поджала губы, вытащила из кармана список. Руки отчего-то дрожали.
— Мне нужны спички, — она старалась говорить громко, но голос подвёл, неприятно взвизгнул. — И ещё мыло, соль, две иголки, газеты, можно старые, всё равно какие, и ещё… ещё платье.
Молодой усмехнулся.
— Платье? Какое?
Он сидел на корточках, на носу лодки, и разглядывал Нэлле с интересом. Бейсболку в этот раз он надел козырьком назад, куртку сменила красная объёмная безрукавка и фланелевая рубашка с закатанными рукавами.
Нэлле вдруг смутилась.
— Ну, платье… моё уже протёрлось совсем. Я ведь могу заказать платье? Варежек хватит? Если нет, я потом ещё…
Щёки вспыхнули и запылали. Не зная, куда себя деть, Нэлле опустила глаза.
— Хватит твоих варежек, — сказал молодой. — А размер какой?
— Размер?
— Да. Какой ты носишь?
Нэлле не знала размер, она даже не знала, какие они бывают. Нет, что-то помнила такое, но… Молодой улыбался, Нэлле показалось — он над ней смеётся, обидно так.
Не выдержала, сорвалась с места, пустилась бежать. Даже про кофе забыла.
За что ей это? Он смеётся над ней. Ведь Ионыч ничего такого не спрашивал, привозил одежду, если она просила, и всё. Почему его больше нет? Неужели теперь всегда…
До вечера прорыдала, уткнувшись в подушку. А вечером пошла к реке.
Баночка кофе стояла на пригорке, под банкой стопка журналов. И ещё — хрустящий пакетик конфет.
Неделя прошла в делах и заботах, хозяйство у Нэлле было немаленькое, надо убирать, чистить, сеять, следить за рассадой, поправлять забор, чинить крышу, которая после зимы начала протекать. За всем этим Нэлле старалась не думать о молодом лодочнике, который причинял ей столько беспокойства.
— Ну что он, сам не видит, что ли, — спрашивала она у кошки, — какое платье мне надо, какой размер? Что у него, глаз нету?
Кошка урчала и тёрлась о ноги.
А Нэлле зачем-то вспоминала, что глаза у молодого, конечно, есть — серые, насмешливые. От таких воспоминаний становилось щекотно и горячо внутри. Непривычно становилось. Менялось в ней что-то, шевелилось… от этого становилось хорошо и страшно одновременно.
На речку она пришла намного раньше положенного срока, лишь только взошло солнце. Всё равно не спалось. Взяла с собой вязанье, села на пригорке.
Он ещё издали помахал ей рукой, она сделала вид, что не заметила.
— Вот, всё привёз!
Молодой спрыгнул у берега в воду, вытащил лодку, держа увесистый пакет. Вытянул руку, словно предлагая взять у него.
— Ты меня боишься?
— Нет.
Подходить Нэлле не решалась.
— Я не кусаюсь, — не унимался тот.
— Зато я кусаюсь!
— Ну, может быть, — молодой рассмеялся, поставил-таки пакет на землю. — Как знаешь.
Повернулся и пошёл к лодке.
Нэлле закусила губу. До крови. До слёз. Ну за что ей…
Подойти и посмотреть, что там в пакете, она решилась только когда шум мотора стих вдали, так и сидела с вязаньем в руках, неподвижно.
Всё было на месте, и даже платье. Удивительное! Старик Ионыч таких не привозил. Мягкое, тёмно-васильковое, сидело так, словно по ней сшито. Нэлле даже всю неделю ходила в старом, всё не решалась надеть, боялась запачкать.
Решилась в субботу утром.
А он в этот раз даже на берег не вышел. Подплыл поближе, заглушил мотор… лицо хмурое, сигарета в зубах.
— Тебе что-нибудь еще надо? — крикнул он Нэлле.
— Нет, — ответила она.
Лодка рявкнула и заурчала, поднимая волну.
— Подожди!
Нэлле едва не кинулась за ним вплавь, так неожиданно…
— Подожди! — кричала она. — В середине июня земляника будет! Я наберу!
Он кивнул, хотя вряд ли что-то слышал за рёвом мотора.
Нэлле осталась стоять по колено в воде. Платье намокло.
Солнечные зайчики резвились вокруг.
Казалось, что-то важное сломалось, раскололось и теперь больше не склеить. Прежней спокойной жизни не вернуть. Страшно. Пусто. Даже то непонятное внутри, то страшное отчего-то молчит.
До середины июня почти месяц… целая вечность. Рассыпались и тихонько увяли белоснежные звёздочки ветреницы, одуванчики покрыли золотом все окрестные луга, и тоже потихоньку начали разлетаться белыми парашютиками, отцвел багульник у реки… а вот земляника в этом году не удалась…
Нэлле старательно ходила по лесу, стараясь набрать, но выходило всё не больше кружки. Ионыч бы и кружку взял, а ей бы за это ещё, к примеру, баночку кофе привёз… Но Ионыча нет. А молодой, казалось, только посмеётся над ней.
Нэлле заварила в кружке зелёный чай с мятой и смородиновым листом, достала последнюю конфетку.
— А если он не приедет? — сказала тихо.
Приедет, конечно, обязательно приедет. Нэлле видела его лодку, каждую субботу смотрела на неё из кустов, боясь показаться. Подглядывала, словно за чем-то запретным. И завтра опять…
На завтра она подбежала к нему сама. Не задумываясь, забыв обо всём, лишь только лодочник ступил на землю, Нэлле была уже рядом, протягивая маленькую берестяную корзиночку с земляникой.
— Вот! Сейчас мало ягод, все зелёные еще… это всё…
Она хотела сказать, рассказать, объяснить, но испугалась. Лодочник взял корзинку прямо из её рук. Он был едва ли не на две головы выше, от него пахло рекой, сигаретами и немного бензином.
— Ничего, — улыбнулся он ей, — сколько есть. Что тебе привезти?
Горячая волна пробежала по телу, разливаясь дрожью, зазудела кожа, что-то хрустнуло и заныло в спине… Нельзя было! Ей же было нельзя!
Бежать! Нэлле поняла, что ещё хоть секунда — и уже не сможет справиться. Будет поздно!
Объяснять уже нет времени.
Вскрикнула, сорвалась и понеслась прочь. Подальше. Скорее…
Упала лицом в густые заросли папоротника, в землю… подобравшись, сжав кулаки, стиснув зубы, стараясь справиться с собой, не поддаться, не пустить… Не выпустить на свободу то страшное, чего так боялась столько лет и от чего пряталась.
Долго боролась.
Потом, поборов, заплакала. Ну как она могла? Как она могла, дура… Ведь знала же, что нельзя подходить. Нужно держаться подальше от людей. Иначе… иначе случится беда. Разве она забыла? Разве можно такое забыть? Как тот парень лежал в лужи крови с перекушенным горлом… глубокие борозды от когтей на его плечах… её когтей. Разве можно забыть.
Как она могла?
Нэлле плакала.
И что же теперь? Что теперь будет? Что он подумает о ней?
Что он может подумать? Что она дура? Ведь ничего же не случилось. Она успела. Он не увидел ничего. Совсем ничего. Она отдала корзинку и убежала. Он, должно быть, удивился, может быть, посмеялся над ней. Наверняка этот молодой лодочник считает её странной, может быть — сумасшедшей. Но ведь считает и без того…
Нэлле села, обхватила колени руками, уткнулась в них носом.
Стало ужасно, просто невыносимо, жалко себя. Она всегда будет одна. И никогда не сможет даже прикоснуться к другому человеку. Никогда-никогда. Даже подойти. Поговорить просто…
Раньше Нэлле уже думала, что смирилась, привыкла, что она сможет… да ей и не нужно вовсе…
Слёзы текли по щекам. Тихо-тихо.
Как так вышло?
Она просидела в лесу до самого вечера, а потом пошла к реке. Осторожно, словно её мог кто-то увидеть. Словно он мог ещё быть там.
Там, конечно, никого не было. На пригорке лежала пачка журналов, на них баночка кофе и пакетик ирисок, как в тот раз. Постояла немного, глупо оглядываясь. Потом, прижимая всё это богатство к груди, пошла домой.
До утра не могла уснуть. Вертелась, думала, перебирая в голове всё, что произошло… и кожа чесалась, ломило кости. Разбуженный зверь снова заворочался в ней, внутренний почти забытый, почти незнакомый зуд нарастал, всё тяжелее становилось терпеть.
А на рассвете Нэлле вдруг решилась сделать то, чего боялась все эти годы.
Теперь уже всё равно.
Нет, выпустить на волю дикую голодную пятнистую кошку она не рискнула. Но кроме кошки была ещё огромная водяная змея.
Пусть будет змея.
Река ждала её.
Нэлле разделась, аккуратно сложила одежду, положила под куст рябины, придавила камешком. Осторожно зашла в воду.
И что теперь? Нэлле начинал бить озноб, ноги подкашивались. Она чувствовала себя куколкой, готовой вот-вот превратиться в бабочку. А может быть, змеей, меняющей шкуру. То страшное, запретное столько лет, вдруг начало казаться таким манящим. Чудесным. Ради чего терпеть и прятаться, если она всё равно никогда не сможет жить с людьми. Она другая. Такая. Надо лишь выпустить на свободу…
Только пока Нэлле не знала — как. Забыла. Это было так давно… в детстве…
Больше никогда…
Нэлле закрыла глаза.
Нужно лишь захотеть, представить, поверить…
Прохладная вода ласкала ноги, пальцы утопали в мягком песке…
Вот сейчас…
И вдруг мир перевернулся. Раскололся. Завертелся.
А в месте с ним упала Нэлле, заметалась в воде, извиваясь, захлёбываясь…
А потом всё встало на свои места. Она поплыла. Радостно, всем телом, ныряя и выпрыгивая из воды. Она и забыла, как это хорошо. Зачем же пряталась столько лет?
Больше прятаться не будет.
Впрочем, купаться днём Нэлле пока не решалась, приходила на речку каждую ночь. Как на праздник приходила, ждала целый день, всё представляя… Дела шли кое-как, Нэлле ещё старалась, но куры поглядывали с неодобрением, может быть, чувствовали в ней что-то…
— Что случилось? — лодочник разглядывал её, не скрывая удивления.
— Ничего, — сказала Нэлле, пожала плечами. — Я земляники ещё набрала.
Она надела новое платье, распустила волосы, сплела пёстрый венок.
Лодочник хотел было подойти, сделал шаг вперед. Но Нэлле остановила.
— Не подходи. Я поставлю и уйду, потом ты возьмёшь. А мне пока ничего не надо, пусть пойдёт в счёт будущего.
— Ты меня боишься?
— Тебя — нет, — Нэлле даже улыбнулась.
— А чего тогда?
— Не всё ли равно?
Поставила корзинку, сверкнула глазами и ушла.
Не всё ли равно, что он подумает? Ну его к чёрту! Сегодня Нэлле была твёрдо убеждена, что никакие молодые лодочники её больше не волнуют.
А на следующий день решила выпустить кошку.
Счастье переполняло её, захлёстывало через край. Свобода пьянила. Нэлле никогда не было так хорошо. Она больше не собиралась ни от кого прятаться, пусть смотрят, если хотят! Хотя, конечно, смотреть тут некому, она не зря выбрала это место для жилья… Не важно. Ей никто не нужен!
Мир полностью изменился для неё, стал шире, ярче, прекраснее, стал полон новых запахов, ощущений, нового вкуса…
Она даже не пошла в субботу встречать лодочника — ну его! Зачем? Земляники всё равно не набрала, до земляники ли… Встретит в следующий раз. Вот, кажется, завтра…
И вдруг однажды, подойдя к дому, увидела на двери записку: «Нэлле, что случилось? Тебя не было три недели. Я вижу, что ты бываешь тут, оставь хотя бы записку. Я волнуюсь.»
Он волнуется! Нэлле прижала записку к груди и долго стояла. Он волнуется о ней! А она, дура… она где-то бегает.
И только потом поняла — три недели! Прошло три недели! А не две, как она думала.
Какой сейчас день?
Нэлле стало страшно, она впервые потеряла счёт времени.
Когда ждать лодочника в следующий раз?
На пороге лежала кошка, лениво вылизывая живот.
Боже мой! Козы! У неё же и козы и куры, а она бегает по лесам! Нет, она прибегала, конечно, кормила их, убирала… она ещё помнила, что это важно… да она и не запирала их, они не разбегались, привыкли… но когда Нэлле была тут в последний раз?
Как она могла?!
Всё хозяйство в запустении, огород вытоптан. Трёх коз и одного козлёнка не хватает… может, ещё вернутся? Может, она найдёт? Волков здесь нет…
Куры деловито бродят вокруг дома. Все ли?
Нэлле села на порог, закрыв руками лицо. Слёзы катились по щекам.
Ещё бы немного — и всё. Она ведь могла забыться, остаться кошкой, не вернуться вовсе. Что бы было тогда?
Теперь она ходила к реке каждый день, с самого утра, боясь пропустить, садилась на берегу, ждала. И вот дождалась.
— Нэлле! Ну, слава Богу!
Он подвел лодку к берегу, спрыгнул, чуть вытащил носом на песок, но привязывать не стал, так и остался стоять рядом по колено в воде.
— Я уж думал, случилось что. Думал, ты совсем пропала.
— Ничего не случилось, — тихо сказала она. — У меня просто были дела.
— У тебя всё хорошо?
— Да…
Нэлле замялась. Нужно было что-то сказать, что-то простое… такое, чтобы он понял, что всё хорошо. Нужно что-то сказать. Придумать. Он стоит, ждёт… и лодка привязана. Он ведь переживал за неё! Она ведь ради него сидела тут всю неделю безвылазно! Так много хотела сказать, но сидит и молчит. Слова потерялись где-то, все до одного.
Если она ничего не скажет, он сейчас сядет в свою лодку и уплывёт.
— Я не набрала земляники, прости, — наконец выдавила из себя Нэлле. Получилось не к месту и как-то неуклюже.
— Ничего страшного…
— Я в следующий раз наберу… черника уже пойдёт.
Он кивнул.
— Привезти чего-нибудь?
Нэлле растерялась. Она ведь что-то хотела, но сейчас ничего не шло в голову. Вдруг поняла, что хочет лишь одного — подойти. Близко, так, чтобы снова почувствовать его запах — реки и сигарет. Человеческий запах. Мужчины… Да просто так подойти! Почувствовать, наконец, что не одна, что рядом есть люди… поговорить. Боже мой, как бы ей хотелось просто поговорить! Всё равно о чём.
И ведь можно, даже кошка не вырвется, она уже нагулялась, успокоилась, снова научилась подчинять кошку и змею себе.
Но как подойти? Нэлле не набрала ягод для него, он ничего не привёз… У неё нет предлога. Как? Ни с того ни с сего…
В следующий раз?
— Привези пакетик гречки, — попросила Нэлле.
— Хорошо.
В следующий раз.
Она подождёт. Она умеет ждать.
Лодочник постоял ещё, словно тоже чувствуя, ожидая… потом повернулся, отвязал лодку… та зацепилась за корягу… он дёрнул, с остервенением, резко.
— Подожди!— вскрикнула Нэлле.
Он обернулся.
Сердце готово было выпрыгнуть из груди.
— Подожди… — Нэлле поняла, что не сможет, смелость только показалась и снова оставила её. — Я ведь не спросила, как тебя зовут!
— Антон.
— А я Нэлле…
Вышло глупо, она тут же прикусила губу…
Лодочник усмехнулся.
— Я знаю.
Ещё она хотела спросить, где Ионыч, но больше не решилась. Смутилась… В следующий раз. Вот приедет он снова, и Нэлле обязательно спросит.
Заурчал мотор…
Всю неделю Нэлле очень старалась быть прежней. Не бегать, не плавать, боялась снова потерять счёт дням. Занималась хозяйством, огородом, домом, собирала чернику в лесу. И ждала.
Всю эту неделю она думала о вещах, о которых не могла, не позволяла себе думать столько лет. Сначала несмело, пугаясь сама себя, потом уже открыто, с упоением. Нэлле понимала, что влюбилась и ничего не может с этим поделать. Или даже нет, не так… она просто истосковалась по любви. Дело было даже не в лодочнике, дело было в ней.
Нэлле представляла, как он вернётся, как улыбнётся ей, возьмёт за руку, посадит с свою лодку, обнимет крепко-крепко и увезёт в чудесные края. И она будет счастлива.
Она так ждала.
Так, что темнело в глазах от одной только мысли…
А он не приплыл.
Всю субботу Нэлле просидела на берегу, кусая губы, глядя вдаль, прислушиваясь к малейшему шороху, так надеясь услышать шум мотора. Но ничего.
Как же так? Этого не может быть.
И в воскресенье его не было.
Нэлле ходила на берег каждый день. Не верила. Ей все казалось, что вот-вот услышит знакомый шум, вот-вот увидит… Проклинала себя за то, что не смогла подойти, когда ещё было можно, когда был удобный случай. За то, что боялась, за то, что пряталась. За то, что три недели бегала по лесам…
Да что толку проклинать?
Спрашивала себя — почему? Что случилось с ним? Она ли виновата? Что ей делать теперь?
Кусала губы и грызла ногти. Плакала по ночам.
Всё валилось из рук.
На полянках распустился цикорий и живокость, отцвела ромашка, давно увяли колокольчики… трава начала жухнуть под летним солнцем. И только когда воды коснулись тонкие желтые листья ивы, поплыли куда-то вдаль, уносимые течением, Нэлле поняла — лодочник не вернётся больше.
Всё закончилось.
Не будет того, о чём она мечтала. Но и по старому тоже уже никогда не будет.
А что будет — Нэлле пока не знала.
К тому времени она уже перестала плакать. Перестала злиться на него и на себя… нет, она не смирилась. Просто приняла. Поверила. Сама высохла, как осенний лист, у которого впереди — только зима. Скоро наступят холода и снег укроет все печали…
Ничего уже не вернуть.
Всё придется начинать с начала. Но возможно ли?
А лодочник приехал только весной, так вышло… но Нэлле уже не было в том домике у реки. Никого не было.
Только вокруг заброшенного, покосившегося за зиму домика, крупные кошачьи следы.
Екатерина Бакулина
Родилась 13 октября 1980 года в Москве, где и живу до сих пор. По образованию учитель рисования и черчения, закончила худ-граф МПГУ. В основном занималась компьютерной графикой для кино, рекламы и прочего. Последнее — художник по текстурам для программы «Мульт-личности».
Первый рассказ был напечатан в журнале «Порог» в 2005 году, потом еще в «Просто фантастике», сборнике «Аэлита», «Уральском следопыте», чуть позже в «УФО» и повесть в электронной версии «Реальность фантастики».
Утром, проводив Глеба в универ, я решил пропустить две первых пары и собрать свои вещи: не хотелось делать это при Глебе. Он и так был угрюмым и со мной почти не разговаривал. Я тоже не пытался, понимая, что ему нужно время, чтобы прийти в себя.
Даже не ожидал, что у меня так много вещей. Кроме одежды набралась целая гора разных мелочей, которая требовала тщательного отбора — это взять, это выбросить. Но времени на рассортировку не было, поэтому просто свалил всё в две коробки. Ещё были книги. Их тоже набралось две коробки. Посуду и прочую утварь решил полностью оставить Глебу. А то очень уж смахивало на развод и раздел совместно нажитого имущества. Куплю всё необходимое потом. Да и много ли мне нужно — пару тарелок, кастрюля, сковородка, чайник. Пожалуй, всё. Свою кружку я забрал — это был подарок от Глеба. Пусть хоть что-то в моей жизни останется от него на память.
На всякий случай позвонил хозяйке съёмной квартиры, и она, на мою удачу, согласилась встретиться, чтобы показать моё новое временное жильё. С ним я сильно не заморачивался, главное, что дом недалеко от метро, и ехать без пересадок. А то, что квартирка была достаточно запущенная и требовала значительного ремонта, меня мало волновало: месяц-два потерплю, пока не обзаведусь собственным жильём.
Через полтора часа я уже погрузил свои вещи в газель и отправился на новое место жительства. Универ пришлось пропустить: нужно было более-менее навести порядок, разобрать вещи, купить посуду и прочую кухонную утварь, а ещё массу разных бытовых мелочей, без которых в хозяйстве не обойтись.
Катерине отправил смску: поздравил с юбилеем и извинился за своё отсутствие на нём. Думаю, Глеб ей сам скажет причину, поэтому объяснять ничего не стал. Разговора и так было не избежать, но это всё завтра. Сейчас нужно было обустроиться, причём в сжатые сроки: в пять часов встреча с Пашкой, а я жутко по нему соскучился и был рад, что не нужно ждать ещё один день до встречи, да и причину узнать было интересно.
И ещё я просто «летал» от одной мысли, что он обо мне думает, и сам — сам! — назначил встречу. А то, что повод приятный, я почему-то даже не сомневался. В прошлый раз мы классно провели время и, если забыть про неприятный инцидент с официанткой, всё было просто здорово. Я чувствовал, что от категории «земляки» мы уже на пути к категории «друзья». Во всяком случае, очень хотелось на это надеяться.
А пока что от желанной встречи меня отделял только пятничный «субботник» — превращение закопчённой «берлоги» в относительно уютное «гнёздышко».
Да-а, правильно говорят: «Один переезд равен двум пожарам!»
В квартире был полный разгром! Среди вековой грязи, что мне досталась от прошлых жильцов, кучей лежали неразобранные тюки и коробки с моими нехитрыми пожитками. Ещё раз сказал себе «спасибо», что купил тазик, швабру и рулон полотенец. Сначала не хотел брать, тащиться со всем этим, без того был нагружен под завязку разными бытовыми средствами для наведения чистоты, посудой, двумя пакетами постельного белья, чайником и прочими необходимыми мне — горе-новосёлу — вещами.
По-быстрому расправившись с двумя беляшами, купленными по дороге, я приступил к уборке: помыл окна, пол, навёл относительный порядок в ванной и на кухне. С туалетом всё оказалось сложнее: унитаз было проще заменить, чем очистить. Решил, что подумаю об этом потом: до пяти часов нужно хотя бы приблизительно привести своё новое жилище в удобоваримый вид.
Старый засаленный стол на кухне, как и холодильник, плиту и мойку проще было выбросить, но с чужой «мебелью» так нельзя. Пришлось отскребать и отдраивать, насколько хватило сил и терпения. Как я ни старался, «зеркальной» чистоты не получилось, в итоге накрыл столешницу клеёнкой с рисунком «шахматная доска», и такой же кусок клеёнки прибил гвоздями с широкими шляпками над столом: старые, забрызганные жиром и прочими следами жизнедеятельности бывших постояльцев обои не выдерживали никакой критики. Столько матов эта квартира, наверное, не слышала со времён её постройки.
Наконец последний этап: застелил кровать чистым бельём, сверху накрыл новым пледом в сине-зелёную клетку, рассовал одежду по вешалкам и полкам, убрал, не распаковывая, коробки с книгами в угол за шкаф, ещё раз прошёлся со шваброй по комнате и, присев на подоконник, придирчиво осмотрел дело своих рук.
Комната впервые за много лет озарилась солнечным светом, ранее не имеющим возможности пробиться через спрессованную пыль немытых окон. И хотя обои теперь, при свете солнечных лучей, выглядели ещё более мрачно, я всё равно был удовлетворён проделанной работой: комната стала более менее походить на жилую, а не заброшенный сарай. То есть, в принципе, какое-то время в ней жить было можно. Задерживаться в этой «первобытной берлоге», именуемой благоустроенной квартирой, я надолго не собирался.
Пока занимался уборкой, думал о Пашке и о Глебе, конечно, тоже. Я переживал за него, и было неприятно сознавать, что судьба в очередной раз поставила меня «раком»: опять оказался мудаком. Вот почему так получается: стремишься вроде бы к хорошему, стараешься как-то наладить свою разваленную жизнь, а в итоге — всё та же лажа, и опять из-за тебя кто-то страдает. И опять нужно заново начинать строить свою жизнь. Неужели так будет всегда? Нет! Я очень рассчитывал, что в этот раз всё будет окончательно и бесповоротно. Моё место было возле Пашки. Я ещё не знал, что и как будет, всё это пока представлялось мне расплывчатым и туманным, но я точно знал, что буду рядом с ним. Пусть пока не вместе, но рядом. Другой жизни для себя я не хотел и не представлял.
До встречи с Пашкой оставалось около полутора часов. Я ещё раз сходил в магазин, теперь уже за продуктами. Купил только самое необходимое, чтобы приготовить на скорую руку завтрак, да вечером попить чай с парой бутербродов. Принял душ и набрал Пашку:
— Привет!
— О, привет! Ты как раз вовремя: только что последняя лекция закончилась. Ну ты как, свободен?
— Да, и жду ваших дальнейших распоряжений, босс! — я хохотнул в трубку.
— Хох! Слышу иронию в вашем голосе, sir! До «босса» ещё не дорос, но очень надеюсь когда-нибудь им стать. Пойдёшь в заместители? Постараюсь угнетать не сильно, а если придётся тебя убить, то обещаю сделать это быстро и не больно.
Пашка тоже был явно настроен на шуточный лад. Его хорошее настроение меня обрадовало и окрылило. Похохмить мы и раньше любили, но это было так давно! Наш диалог вновь напомнил мне те далёкие времена, где Пашка был язвительным задохликом с ядовитой ухмылкой на лице, с торчащими во все стороны белыми вихрами, в старой растянутой футболке и убитых сандалетах. И это воспоминание просто взрывало фейерверками мой мозг и прокатывалось мурашками по всему позвоночнику. А волнение начинало концентрироваться жаром в одном месте, вызывая совершенно уже неуместные сейчас воспоминания и ощущения. Опять во мне начинал просыпаться сексуальный маньяк. Впрочем, маньяка этого интересовала только одна жертва — из семейства сусликовых — моё наваждение, моя любовь и боль.
— Звучит заманчиво! Всю жизнь мечтал умереть посреди непаханной целины от удара треногой по голове.
— Ну вот, и ты туда же. Далась вам всем эта тренога! Слишком узко ты представляешь себе мою профессию.
Дальше я уже не встревал: Пашку, что называется, понесло. Я минут пятнадцать, не переставая улыбаться, слушал уже в который раз, в чём заключаются задачи и стремления Павла Снегова — будущего специалиста в области аэрокосмических съёмок с целью создания топографических и специальных карт Земли и других небесных тел, и как он будет осуществлять эти самые задачи. Я бы слушал его и дольше, как арию в исполнении любимого тенора, но он сам себя прервал, замолчав на полуслове:
— Блин, я опять завёлся… А ты чё молчишь? Давно бы уже сказал, что мне пора заткнуться. Поди, стоишь там и угораешь над свихнувшимся придурком-фанатиком. Признайся честно, ведь так?
— Ничего подобного! Мне всегда интересно тебя слушать. Может, я не всё понимаю, но очень рад, что ты выбрал профессию по душе, — сказал я на полном серьёзе, а потом не сдержался и добавил с шутливой ехидцей:
— Обещаю, что за треногой буду ухаживать, как за любимой лошадью.
— Ой-ой! Я ещё подумаю, прежде чем тебе её доверить, — вторил мне Пашка, а потом, фыркнув, добавил:
— Марио, если меня начинает «заносить», и я в сто сорок девятый раз принимаюсь рассказывать на кого учусь, схватывается за голову и со стоном: «О, Боже мой, опять! Oh, Santa Madre di Dio!»* убегает в другую комнату от меня подальше, как от больного психа. А отец только посмеивается. Но он рад за меня, хотя я знаю: втайне мечтал, что тоже, как и он, буду юристом.
Тут Пашка опять хмыкнул:
— Представляю себя адвокатом… Зал вместе с присяжными уснули бы от моей изнурительной речи. А судьи вынесли оправдательный приговор подсудимому, только чтобы я поскорей заткнулся.
Мы ещё похохмили и посмеялись на эту тему и я, вкратце объяснив, почему поменял квартиру (наврал, что хозяева отказали в аренде) и назвав Пашке свой новый адрес, стал собираться. Чем мы будем заниматься, он так и не сказал, только загадочно пообещал, что скучно не будет.
Пашка изъявил желание посмотреть мои новые апартаменты. Я был не против, хотя, если честно, испытывал некоторое смущение. Но, с другой стороны, это было, хотя и очень запущенное, но вполне сносное жильё для обычного среднестатистического московского студента. Была бы крыша над головой, а остальное не так уж и важно.
— Да-а, квартирка, прямо скажем, аховая! Наверное, за свою жизнь многое повидала.
Пашка хмыкнул и провёл пальчиком по паутине трещин от приличной вмятины в стене рядом с кроватью:
— Это что, неравный бой в войне с клопами или кто-то соседям напоминал, что пора баиньки?
Я тоже хмыкнул:
— Скорей, борьба с тараканами. Я тут их кучу вымел, правда, живых не встречал, видимо, умерли от голода. Но дихлофосом всё же прошёлся на всякий случай, хрен знает, вдруг ко мне от соседей побегут. Дом-то старый, ещё хрущёвской постройки.
— Надо же, а я думал, что все тараканы уже исчезли, как вид. Я даже не помню, как они вживую выглядят. Неужели ещё есть у кого-то?
— Это ты у Марио своего узнай. Думаю, в его ресторанах с ними постоянно борются. Место-то хлебное.
— Э, нет! У Марио их точно нету. Он бы тогда сам лично прикончил шеф-повара вместе с его командой, потом оживил и прикончил ещё раз! У него на кухнях стерильная чистота, как в операционной. Ты просто Марио не знаешь, но сегодня у тебя будет возможность с ним познакомиться, я как раз собирался поехать с тобой к моим. Ты как, ничего не имеешь против?
Честно говоря, я такого не ожидал и был очень удивлён. Но удивлён был приятно: значит для Пашки я уже не просто «земляк»? Он же всех подряд не таскает к своим знакомиться!
Я сильно разволновался: хотелось подойти и прижать к себе моего суслана, уткнуться носом в его ухо и вздохнуть давно забытый, но такой родной запах топлёного молока… Но пока это было лишь моей мечтой.
Как говорится: «Закатайте губу и прижмите прищепкой!»
Расслабляться было ещё рано: для Пашки Тимур Валеев пока что был просто приятелем из города Ключ, и не более того. Мы делали только первые шаги в наших с ним дружеских отношениях. Мне ещё предстояло завоевать его доверие, завоевать самого Пашку. И «ксюш», кстати, тоже ещё никто не отменял. Я даже не знал, насколько серьёзны их отношения. Он почему-то всегда избегал эту тему. Значит, это было слишком личное, о чём можно говорить только с близким другом. А таковым я ещё не был. Воспоминание о Ксюхе было неприятно: кольнуло ревностью и слегка подпортило настроение.
— Эй! Ты где? О чём задумался? Не хочешь ехать к моим? — с беспокойством спросил Пашка. — Не бойся, они не кусаются! С отцом вы знакомы кстати, он рад, что мы с тобой встретились и снова общаемся. А Марио у нас просто замечательный, я уверен, что вы с ним сразу подружитесь. Он о тебе, между прочим, уже спрашивал.
— Ты что, рассказывал про меня? И чего ты там ему наплёл?
Пашка засмеялся:
— Да ничего особенного! Я им рассказал, как мы с тобой в забегаловке у Иванова обедали. И как ты за официантку беспокоился, что её уволили, ну и… вообще.
В общем, он очень хочет с тобой познакомиться. А вино, кстати, то, ивановское, оказалось подделкой — маде ин Италия из подпольного цеха на Малой Арнаутской! Только сам Иванов, скорее всего, об этом даже не подозревает: фуфло он мне бы точно не всучил. С Марио, знаешь ли, в таких делах шутки плохи. Они с отцом просто посмеялись, но Марио отдал бутылку своим экспертам: подпольный винодельный цех — это не шутки, кому-то сильно не поздоровится.
Тут раздался рингтон мобильного у Пашки в кармане куртки. Я вздрогнул: это была известная романтическая композиция Хулио Иглесиаса, та самая, что была у него раньше, до аварии. Интересно, Пашка это помнил или поставил случайно? Перенести на новый со старого он не мог: его мобильник тогда разбился. Может, тётя Нина ему сказала? Спросить? Нет. Не сегодня. Вдруг ему будет неприятно это упоминание? Только настроение испорчу и вообще — всё испорчу. Лучше в другой раз, когда станем поближе. Сейчас ещё рано — не время! Пусть всё идёт, как идёт. Не буду торопить события.
— О, Марио! — пояснил он, взглянув на дисплей. — Алло, Марио?
— …
— Нет, просто зашёл за Тёмой, и немного задержались. Осматривал его новую квартиру.
— …
— Да какой купил? Он же студент. Новую снял. Ладно, мы скоро. Уже выезжаем.
— …
— Ага, до встречи!
Постояв в пробке на МКАДе не более получаса, мы за час с небольшим добрались до дачного посёлка, где проживали Пашкины родственники, ну, или правильней сказать — Пашкин отец и его муж Марио, то есть, получается, Пашкин мачех, если перевести слово «мачеха» в мужской род.
«А что? Раз бывают мачехи женского рода, то и мачехи мужского тоже должны быть! Фух! Кажется у меня мозги малость подплавились, пока стояли в пробке. Чёт я гоню — мачехи и мачехи! Дорассуждался! Хорошо, что Пашка «не слышит» моих «рассуждений». Мудрая сова, блин! Почему сова? Я же мальчик, значит — мудрый сов! Боже, не-е-ет! Хватит! Как ты, мудрый, бля, сов, по русскому ЕГЭ сдал с такими познаниями? Мудрый ты дятел!»
От своих «мудрых» мыслей я совсем разнервничался: начал бояться того, что, увидев Марио, не сдержусь и начну ржать, как последний придурок, и меня выкинут тут же с порога, даже не пригласив пройти в дом. И это было совсем не смешно. Пока мы выезжали с трассы, и Пашка, матерясь вполголоса, выруливал на расхлюпанную просёлочную дорогу, сплошь покрытую полузастывшим крошевом снега пополам с грязью, я сидел и настраивал себя на серьёзный лад. Но как только вспоминал злосчастное «мачех», опять начинал нервно хихикать, давиться и хлюпать носом, сдерживаясь изо всех сил. Кажется, это была уже истерика на фоне нервного срыва. В конце концов, я попросил Пашку остановиться. Он только тогда оторвал напряжённый взгляд от дороги и заметил моё состояние:
— Тём, ты чего? Чё весь красный?
— П-паш, тресни меня по спине, а? Я чёт нервничаю, — сквозь всхлипывания и идиотское кудахтанье вместо хихиканья попросил его.
Пашка молча, больше не спрашивая, со всей дури треснул меня по спине. Как ни странно, но это помогло. Я два раза глубоко вздохнул и выдохнул, высморкался, вытер набежавшие от смеха слёзы и взглянул на ничего не понимающего Пашку:
— Спасибо, сонц! Выручил. Я уже думал, сдохну от смеха.
— А чё было-то с тобой? Чё смеялся? Расскажешь?
— Не-е. Тебе лучше не знать.
— Так! Быстро рассказывай! Я счас умру от любопытства.
И я рассказал: про мачеху и мачеха, про сову и сова и… про дятла.
Два ебаната. Мы ржали всю дорогу и потом, когда въехали в обширную усадьбу, где у дверей нас уже ждали П-пашкины… Ааааааааа! Отец и мачех…
Это было пиздец как стыдно! Мы изо всех сил старались вести себя пристойно. Мы старались не смотреть друг на друга. Но стоило нам увидеть стоявшего на ступеньках рядом с Пашкиным отцом Марио, мы тут же перглянулись — и всё! Я ещё как-то старался держать себя в руках. Здравый смысл подсказывал, что это нихрена ни смешно. И ты, сука, приехал в чужой дом, и оттого, как тебя встретят, зависит твоё будущее, выхухоль ты конченный!
Пашка же вцепился в открытую дверку машины и рыдал, согнувшись пополам. Это что вообще? Массовый психоз? Ну ведь правда, нихера же не смешно!
— Паша, бля, кончай! Нас щас выгонят. Угумм-хм! Тебя н-не знаю, а меня точно!
Владимир Павлович и Марио выжидательно стояли на веранде и озадаченно то переглядывались, то опять смотрели на нас. Между нами было метров двадцать, поэтому не так страшно: всё-таки смеялись не в лицо. Это было бы вообще катастрофой.
Наконец нам немного полегчало. Пашка махнул своим:
— Погодите, мы счас. Чёт переклинило маленько, — и обернулся ко мне, спросив через остатки дурносмеха:
— Ну, ты как, идти можешь?
— Пошли. И всё, кончаем ржать. Неудобно. Ещё скажут, что я на тебя плохо влияю.
— Да ты что! Марио меня смеющимся вообще никогда не видел. Ему это, наверное, в диковинку. Паша смеётся! Даже не удивлюсь, если он нас успел сфотать.
Пашка ещё раз прыснул, но мы уже подошли.
— Паша, кто этот весёлый молодой человек? Немедленно меня с ним познакомь! — с улыбкой глядя на меня, воскликнул Марио.
Пашка не зря говорил, что он замечательный. Это была правда. Я ещё ни разу в жизни не встречал человека, у которого было столько природного обаяния. Он буквально утопил нас в своей улыбке и в какой-то бездонной доброте, льющейся из его тёмно-шоколадных глаз. Я тут же проникся безоговорочной симпатией к этому человеку, и мне было жутко не по себе, что мы, как два идиотских идиота, минут двадцать ржали над ним. Нет, не над ним, конечно, а над этим идиотским словом, пришедшим так некстати в мою идиотскую башку. Не знаю, как Пашке, мне было ужасно неловко перед Марио, да и перед Пашкиным отцом тоже.
— Знакомьтесь. Тёма, это папин супруг — Марио. Марио, это мой друг — Тимур. Пап, ну, а вы с Тимуром знакомы.
— Здравствуйте!
— Добро пожаловать, Тимур! Рад тебя видеть! — с тёплой улыбкой поприветствовал меня Владимир Павлович. — И тебя, охламон, я тоже рад видеть! — потрепал он Пашку по голове.
— Приятно познакомиться, Тимур! — пожал мне руку Марио и повернулся к Пашке:
— Паша, и как долго ты собирался скрывать от нас такого красавца?
— Марио, перестань смущать моего друга. И между прочим, — он уже смотрел на отца, — мы до вас еле добрались: дорога от трассы вообще никакая. Я пару раз чуть в кювет не съехал. Так что идёмте уже в дом. Мы голодные.
Мы шумно зашли в дом. Правда, шумели только Пашка и Марио, то и дело перебрасываясь какими-то своими шуточками и пикировками.
— Ребят, давайте, раздевайтесь, мыть руки и к столу. Правда, есть мы вам много пока не дадим — по бутербродику и в баню. А потом отдохнёте, и будем ужинать: у нас сегодня большая программа на вечер. — громогласно, то и дело подкрепляя сказанное жестами, скомандовал Марио, наконец отвлёкшись от Пашки.
Зря я переживал. Хозяева дома были настолько гостеприимны и доброжелательны, что от моей скованности не осталось и следа. Было тепло и уютно, почти как дома.
После бани, которая, к слову сказать, была просто шикарна, мы ополоснулись в кубе с холодной проточной водой. Я и не думал, что после парилки это может было настолько самое оно. А потом нас ждал смородиновый чай, который очень любил Пашка. Потом был великолепный ужин. И кухня была вовсе не итальянская, а самая обычная — наша, русская: с круглой рассыпчатой картошкой, политой маслом с золотисто-пожаренными кольцами лука, солёными огурцами и помидорами, маринованными опятами, безумно вкусными огромными, с Пашкину ладошку, котлетами, малосольной сёмгой и ещё бог знает какими закусками и приправками. Оказывается, у них в доме всеми хозяйскими делами заправляла домоправительница Зина, которая и делала все заготовки на зиму. Но сегодня её не было в усадьбе, и хозяева застолье готовили сами.
Мы долго сидели за столом, неторопливо разговаривая и поедая все эти вкусности. На десерт нас уже не хватило, хотя Марио настойчиво предлагал попробовать «изумительнейший» хворост в его исполнении, политый медовой глазурью. Но у меня от слова «еда» уже начинал болеть живот. У Пашки, похоже, тоже. Хотя, как помнится, количество съеденного им всегда было в два раза больше моего.
После ужина мы играли в лото. Играли на деньги. Ставка — пятьдесят копеек.
Я сто лет так не веселился. Пашка с Марио спорили до хрипоты отстаивая каждый своё в спорных, по их же мнению, моментах. Я хоть играл первый раз в жизни, но вообще не понимал, о чём тут можно было спорить. Игра была проста и понятна, как три копейки. Но они находили причины, беззлобно переругиваясь и по два раза пересчитывая деньги в банке, отстаивая каждую копейку. Смотреть на это было очень весело. И ужасно мило.
Я всё время ловил себя на том, что постоянно зависаю взглядом на Пашке. Ловил, отводил глаза и… опять смотрел. И опять ловил… и опять отводил, и не мог отвести.
«Мой магнит. Моё мелкое чудовище по имени Пашка. Мой суслик! Я буду осторожен. Я не стану тебя торопить. Я дождусь. И не важно, вспомнишь ты про нас или нет. Ты меня полюбишь. Обязательно! Снова! Потому что я слишком сильно тебя люблю. Так сильно, что ты не сможешь не полюбить в ответ. Я дождусь тебя, Паш! Мы обязательно будем вместе!»
Примечания:
* О, Святая Матерь Божья!
Исли бы не удивился, если бы Ригальдо врезал ему прямо там, в зале. Его лицо стало очень белым, он стоял истуканом и часто моргал. Исли даже испугался: его менеджер выглядел так, как будто сейчас хлопнется в обморок. Потом он развернулся и вышел. Девка с микрофоном все лезла, не отставала, сытая публика продолжала таращиться на их скульптурную группу, и Исли пришлось задержаться и кинуть в камеру дурацкую шутку, которая вроде как смягчила обстановку. Что он там нес, он уже через две минуты не смог бы сказать.
Когда Исли сбежал за своим пальто в гардероб, Ригальдо уже исчез.
Его не было ни на ступенях, ни на парковке, и Исли подумал, что Ригальдо, возможно, сел в одно из дежуривших рядом с особняком такси, но, выведя «Эскаладу» в мокрую ветренную темноту за ворота, уже через десять минут увидел его фигуру в свете машин, проносящихся по шоссе. Ригальдо шел под моросящим дождем вдоль обочины. Его пальто было расстегнуто, подбородок надменно задран. Исли поморщился – банкетные туфли ни хрена не годились для ночных прогулок по пригороду, да и вообще – благополучный район с зелеными зонами и частными особняками остался позади: чем ближе к мосту через пролив, тем больше попадалось по пути разрисованных граффити зданий, бездомных, копошащихся под дождем между мусорных баков, огороженных драной сеткой складов и брошенных заводских территорий.
Он опустил стекло и тихо подъехал сбоку.
– Садись, – позвал он, наклонившись к пассажирскому окну. – Поздно идти пешком.
Ригальдо обошел машину и попер дальше по лужам, разбрызгивая грязную воду, как танк, словно хотел идти без остановки через весь город. Мимо контейнеров, лодочных сараев и бетонных заборов. Впереди, за голыми деревьями, в темноте уже маячил огнями железный мост. Исли озадаченно потер лоб. Он тихо ехал в отрыве на несколько метров, и, судя по всему, ему предстояло так тащиться через все гетто.
– Садись, пожалуйста, – повторил он настойчивее. – Давай поговорим.
Ригальдо продолжал его игнорировать, и Исли, обогнав его, влез передним колесом на обочину, преграждая путь.
Ригальдо что-то сказал.
– Что? – Исли наклонился над пассажирским сидением. – Я не слышу.
– Я попросил, – произнес Ригальдо, чеканя каждое слово, – отъебаться от меня нахуй. Видеть тебя не могу.
Исли помолчал. Раздражение, понемногу копившееся весь вечер и выплеснувшееся там, в торжественной зале, снова начало подниматься в нем, как давление в паровом котле.
– Я бы с удовольствием отъебался, – наконец сказал он самым ласковым тоном, – но я никого сегодня и не ебал.
Ригальдо мотнул головой, как неврастеник. Одна щека у него почему-то стала красной, как будто он по ней схлопотал. А потом, как-то очень четко, Ригальдо в несколько шагов обогнул передний бампер и, рванув дверь, вытащил Исли из машины.
– Это тебе для начала, – сказал он, держась за лацканы пальто, и его колено врезалось Исли в солнечное сплетение. – За охуенный юмор, мать его…
Пару секунд Исли казалось, что выпрямиться и вдохнуть он уже никогда больше не сможет. Ригальдо тут же оттолкнул его в сторону. Исли услышал, как мягко завелась «Эскалада» и хлопнула водительская дверь.
– Куда, еблан? Ты же пил, – с трудом выговорил он. Конечно, он и сам угощался в начале вечера, но это было давно, а в Ригальдо плескалось уж точно больше восьми десятых промилле. «Эскалада» сдала назад, а потом, рыкнув, покатила по шоссе.
Исли посмотрел на ее удаляющиеся габаритные огни и сказал себе, что не будет переживать, если этого говнюка арестует патруль. Лишь бы он никого не сбил, пьяный и взведенный.
Подумав об этом, Исли встревожился и зашагал быстрее.
По шоссе проносились редкие машины, с каждым шагом приближался пролив. Здесь пахло сыростью, водой и ржавым железом, глухо грохотали металлические листы на мосту. Не доходя до моста, с трассы сворачивала вправо разъезженная дорога, и по четким следам покрышек на грязи было видно, где Ригальдо лихо заложил вираж. Исли выматерился и принялся спускаться. Ноги скользили по жирной черной земле. Трудно было представить, что пару дней назад все было укрыто снегом.
Под мостом все было так, как он и ожидал увидеть: серые бетонные опоры, все в граффити и матерщине, прибрежный забор с витками колючей проволоки – чья-то частная собственность, обоссанные углы, свалка бетонных труб и следы от кострища бездомных. Под ногами чвякала земля, в которой могли утонуть даже колеса внедорожника. «Эскалада» стояла с выключенными огнями, понурая, как провинившийся ротвейлер, словно говоря: «Хозяин, я не хотела, меня заставили».
На той стороне пролива сиял огнями ночной город.
Ригальдо курил, прислонясь к корпусу машины.
– Ключи, – сказал Исли, протягивая руку.
Ригальдо мотнул подбородком в сторону воды:
– Там, в реке.
И тогда Исли его ударил. В смокинге и пальто было не разгуляться, но его кулак все равно смял Ригальдо губы, заставил того сильно качнуться и поперхнуться дымом. Ригальдо выронил сигарету и закашлялся, схватился за лицо. А потом, оттолкнувшись от машины, бросился вперед и обхватил Исли поперек корпуса, чтобы опрокинуть. Они шатнулись назад, налетели на сваленные бетонные трубы. Ноги вязли в грязи. Исли ушиб крестец и озлился, саданул Ригальдо сверху по темени, удар соскользнул и пришелся локтем в плечо. Ригальдо, глухо рыча, снова вскинул колено, попытался достать Исли в промежность. И тогда Исли выскользнул из пальто, оставляя его в руках Ригальдо, ухватил того за короткие волосы, развернул спиной к себе и от души ткнул его мордой в трубу. И прохрипел:
– Ну, может, поговорим?..
Ригальдо повернул перекошенное лицо:
– Да ты уже наговорил!
Он дергался и лягался, удержать его было трудно, и Исли разжал руки, отойдя на пару шагов и готовясь к тому, что сейчас будет. Ригальдо утер кровь с разбитых губ, сплюнул под ноги – а потом стащил и пальто, и смокинг и бросил сверху на пальто Исли. И спросил, бешено глядя из-под слипшейся от дождя челки:
– Тебя никто не учил, что каминг-аут – сугубо добровольное дело?!
Исли наморщил нос. Да, сука, неудобно получилось.
– Прости, я этого не планировал. Не лучший мой экспромт.
– Ты не планировал?.. – Ригальдо отнял от лица испачканную кровью руку. Его голос повышался с каждой фразой. – Не планировал! Да еб твою, ты весь вечер распускал руки, ты едва не ложился на меня перед всеми этими рожами, ты нарочно позвал меня туда – что, будешь отрицать?
– Не буду, – признался Исли со вздохом. И Ригальдо, расхаживающий перед ним взад-вперед, зарычал и попытался его толкнуть. В этот раз Исли был к этому готов и потому уклонился. Ригальдо передернуло – то ли от близости холодной реки, то ли от злости.
Исли словно со стороны увидел их – двух придурков в галстуках-бабочках и в белоснежных итальянских сорочках, орущих друг на друга в сырой темноте под мостом, и ему стало смешно. Он открыл было рот поделиться этим с Ригальдо, но тот заговорил первым:
– Чего ради ты все испортил и стал вести себя, как гламурный пидорас?
И Исли передумал мириться. Он смерил Ригальдо взглядом и осведомился:
– По-твоему, лучше вести себя, как пидорас-гомофоб?
Ригальдо, расхаживающий, как тигр по клетке, замер.
– Я не гомофоб! – воскликнул он возмущенно.
– Гомофоб, самый натуральный.
– Эй!
– Кто бы еще дожил почти до тридцати лет без секса, только чтобы о нем плохо не подумали…
– Да иди ты в пизду! – заорал Ригальдо на весь берег. – Просто меня бесят пидорские замашки!
– Вот я и говорю – гомофоб.
– Сука, – восхищенно выдохнул Ригальдо. – А тебе, значит, это по кайфу? Показывать всем, какой ты особенный, независимый! Выкидывать на хуйню бабки, на которые можно жить полгода, вещать бред на камеру, трахать мужиков! Конечно, когда у тебя куча денег, можно не бояться, что тебя подстережет в подворотне и отпиздит куча скинов!
– А у тебя, я вижу, болезненный интерес к чужим бабкам? – Исли сознавал, что его несет, но остановиться тоже не мог. – Прямо даже пагубная привычка считать мои траты! Почему ты не можешь просто расслабиться, почему надо всегда ходить с кислой мордой?
– Потому что я сам заработал себе на все, что имею! – рявкнул Ригальдо, стискивая кулаки. – А не получил деньги и бизнес от богатого папы! И мне не нужны подачки, подарки, запонки, рестораны, у меня это все будет, но я получу все это сам! Сам!
– Да ты просто завидуешь, – сказал в тишине Исли, удивляясь, как все на самом деле просто и как он этого раньше не понимал. – Это все самолюбие и одна здоровущая злая зависть. Я тебе разве что в жопу не дул, а ты мои бабки считаешь.
– Ты не дул?.. Да ты меня завел, как собачку! Захотел – покормил, захотел – выебал, захотел – показал друзьям! Лучше бы ты встал во главе гей-парада, это развлекло бы тебя больше, чем я!
– Идиот, – Исли прикрыл глаза. – Кретин. Завистливая жаба.
– А ты мажор. Гламурный пидорас.
На «пидорасе» Исли с размаху въебал Ригальдо в скулу. Въебал не очень удачно, – он хотел разбить нос, – но с большим наслаждением. Ригальдо запрокинул голову, шатнулся, как пьяный, но Исли поймал его за сорочку и, не давая упасть, от души добавил по плечу и по уху. Он умел драться еще со старшей школы. Но Ригальдо был «мальчиком из трейлера», и этот «мальчик» дрался совершенно не по правилам. Исли осознал это, когда Ригальдо, переборов звон в ушах, молча прыгнул на него и впился зубами в шею. Исли заорал, а Ригальдо сжимал зубы, как бультерьер. А потом, когда Исли его оттолкнул и шипел, прижимая руку к месту укуса – по шее лилась кровь из почти онемевшего места, ну охуеть, – Ригальдо подбил ему глаз. И, кажется, уже разворачивался всем корпусом, чтобы добавить с ноги, но Исли, превозмогая мельтешащие перед глазами искры, облапил Ригальдо и опрокинул его навзничь. Они повалились на какой-то гнилой картон. Исли уселся на Ригальдо сверху и хлестко ударил раскрытой ладонью. Ригальдо крутился, вырывался, но у него ничего не вышло – Исли сидел на нем и с оттяжкой хлестал по щекам. Господи, как давно ему не хватало возможности задать этому говнюку трепку. Исли лупил его, пока не онемела рука.
А потом Ригальдо произнес:
– Хватит! – и, поскольку Исли в запале не расслышал, добавил: – Пожалуйста! Не надо!
Из зажмуренных глаз по его щекам текли слезы.
«А ведь этого хватит, чтобы он подал на меня в суд за побои», – мелькнула у Исли какая-то задняя мысль. Потом он подумал, что Ригальдо скорее удавится, чем наймет хорошего адвоката, но радости ему это не принесло.
Он встал и протянул Ригальдо руку, но тот и без него справился, двигаясь, как в замедленной съемке. Исли прекрасно его понимал – когда адреналин поулегся, он сразу почувствовал себя замерзшим и одеревенелым. Он пригляделся: Ригальдо тоже крупно трясло. В темноте его рубашка маячила белым дрожащим пятном, как огромная ночная бабочка. Исли подумал, что им просто необходимо залезть в машину погреться, а потом вспомнил, что этот идиот выбросил ключ зажигания вместе с сигналкой. Исли поднял с земли изгвазданное пальто. Ригальдо уже надел свое и стоял, зябко запахнувшись.
– Я вызову такси и эвакуатор, – сухо сказал Исли, доставая из кармана телефон. – Предлагаю дождаться их где-нибудь, где посуше.
– Не надо эвакуатор, – сказал Ригальдо. И, когда Исли поднял на него глаза, бросил ему ключи.
Он отвернулся и пошел, оступаясь и оскальзываясь, с явным намерением пешком подняться на мост. Исли посмотрел на ключи в своей руке, потом на его спину.
– Эй, – позвал его Исли, – эй! Ригальдо!
Тот шел, не оборачиваясь, и Исли быстро добавил:
– В машине есть влажные салфетки. Вытри кровь.
Ригальдо замедлил шаги, колеблясь. Исли поставил «Эскаладу» прогреваться, включил в салоне свет. Он отыскал аптечку и поискал взглядом Ригальдо. Тот стоял на том же месте, опустив голову. Исли подумал, что просто не найдет в себе сил взбираться за ним на мост.
– Я ведь уволен? – вдруг громко спросил сверху Ригальдо. – После этого. Так?..
Исли молчал, протирая салфеткой руки. Укус на шее вызывал у него порядочные опасения. Исли где-то слышал, что человеческие укусы и царапины очень опасны.
– Можно хотя бы отработать пять дней до конца квартала?..
– Иди нахуй, – устало сказал Исли, открывая заднюю дверцу и мечтая влезть в теплый светлый салон. – Уволишься, когда захочешь. Я прогонять тебя не собираюсь.
И тогда Ригальдо сбежал к нему вниз. На свету из машины он выглядел впечатляюще. Растерзанный, с лопнувшей губой и синяком на скуле, в сорочке, покрытой на груди кровавыми пятнами, и в извалянном пальто и смокинге. Верхняя пуговица у него отлетела, открывая голую шею. Исли подумал, что сам выглядит не лучше. Он протянул Ригальдо антисептик, но тот даже не посмотрел на пузырек.
– Почему? – спросил он, пожирая Исли глазами. – Ты что, такой охуенно добрый? Ты же считаешь меня завистливым ничтожеством! Я нахамил тебе, обзывал, драку устроил. Так почему бы не отыграться?..
– Потому что, – сказал Исли, глядя на черный блестящий пролив и равнодушно сверкающие над ним огни города, чувствуя печаль и какую-то неземную дурную легкость, – «я отвергаю гордыню, воздаяние и агрессию. Мой метод основан на любви. Я люблю вас, шериф Труман».
Он перевел взгляд на Ригальдо и увидел, что у того приоткрылся рот. И подумал, что превысил на сегодня лимит ебанутых поступков. Он еще думал об этом, когда Ригальдо положил руку на дверцу «Эскалады» и хрипло сказал:
– Знаешь, это ведь первый раз, когда мне говорят о таком.
И он потянулся вперед и прижался к губам Исли разбитым, в запекшейся корке ртом.