Разборку с оборотнем решено было отложить на завтра: в видении Сэма за окном шел ливень, а такое счастье синоптики обещали не раньше следующей недели, то есть через три дня. За это время братья смогут перетряхнуть город Хэнсвилль целиком, от подвалов до чердака.
А пока Дин, наконец отмывшись и в очередной раз поизмывавшись (под видом перевязки) над своей больной рукой, спал, а Сэм, твердо решивший завтра закончить этот разговор, терпеливо изводил комп, добиваясь новой информации.
Городок определенно задолжал им кой-какие сведения.
Например, почему так много смертей от сердечной недостаточности? Два десятка – это только официально, это те, родственники которых подали заявления в полицию. Похоже, это только верхушка айсберга. Среди молодых смерти ничуть не реже, чем среди пожилых. Хм… а вот старых очень мало… Всего четыре супружеские пары перешагнули за семьдесят.
Почему никого не удивляет, что умерла Кэти Стинклер, юная спортсменка, ни разу в жизни не болевшая? Айзек Бурковски? Стефания Эштон? Черт, да тут часто даже вскрытия не делают!
Какие-то религиозные обряды?
О-о… в этом городке не прижилась ни одна секта, никакое религиозное сообщество, кроме католичества…
И никаких сведений о призраках и прочей нечисти.
Кажется, завтра им с Дином придется приложить максимум обаяния, задавая вопросы родственникам погибших.
Сэм вспомнил о памперсах, сосках, бутылочках, что придется тащить с собой, и скривился: ОЧЕНЬ много обаяния…
Хотя…
Видение Дина, протягивающего красотке погремушки, детский горшок и этот… как его… слюнявчик подняло настроение как самолетом! Винчестер-младший уснул почти счастливым…
Вчера…
Утро.
— Дин, что ты делаешь???
— Заряжаю пистолет.
— Из розовой пластмассы… – осторожно уточнил младший брат.
— Не из голубой же? Расслабься, старик, я знаю, что делаю. Давай список адресов и потопали. У нас много дел.
— Добрый день, миссис Брендон, разрешите предложить вашему вниманию.
— О, заходите! – радуется пухленькая шатенка с толстощеким младенцем на руках. – Айрис уже звонила…
— Айрис?
— Миссис Бонн, хозяйка гостиницы. Хотите кофе?
Сэм обреченно представил, сколько чашек кофе сегодня предстоит выпить (у миссис Бонн наверняка полгорода знакомых!), и позволил притащить себя на чистенькую кухню.
— Ой, какая прелесть! – ахала хозяйка над мяукающей погремушкой, пока Сэм глотал ароматный напиток и потихоньку наводил разговор на семью хозяйки и ее сестру, погибшую четыре года назад…
— Бедняжка Саманта? Ах, это было такое несчастье! Она не пережила смерти мужа, знаете ли… Он часто ездил… э… в общем, попал в аварию, вот и погиб. Сам виноват. А Саманта… Какое счастье, что у них не было детей! Они получили Благословение, но не успели…
— Благословение?
— Ах, это такой обычай! Если вы целуетесь в Часовне, то получаете Благословение, и даже смерть не разлучит вас… Кстати, а люди вашей профессии хорошо зарабатывают? У меня есть младшая сестра…
— Стефания? Это не слишком красивая история, мой дорогой. У нас тут не одобряют попыток избавиться от детей! Родители Стефании конечно, в горе, но они должны были ей объяснить.
— Миссис э…
— Просто тетушка София, дорогой! Кстати, скоро придет моя дочь, Рози, она еще не замужем, так она…
Дин уронил на пол очередной образец – трусики с исчезающими цветочками.
«Я даже пристрелить ее не могу!» — мелькнула тоскливая мысль.
— А сестры нет дома, я сижу с ее ребенком! – объявляет рыжая девушка. – Я очень люблю детей, знаете?
— Это заметно, — проявил вежливость Сэм , и девчонка расцвела.
— Я Бетти. А вы Сэм или Дин?
Оп-па…
— А что, миссис Бонн и вам звонила?
— А как же! Конечно. Она всегда спорит с моей мамой, что Благословение и на приезжих действует… Ой… Только учтите, у нас на первом свидании не целуются. А вы куда?
— А с чего это вас интересует Часовня? – сводит брови подросток. – Благословение не для приезжих!
— Поверь, малыш, меня это радует – не передать как! – искренне высказывается Дин, уже успевший познакомиться с Марианной, Лили, Честити, Хетер и Хоуп, выслушавший кучу дифирамбов в адрес молодых незамужних родственниц и знакомых и удрать от двух агрессивных близняшек, немедленно принявшихся его делить. Все – стопроцентные люди, никаких сигналов ЭМП не подавал, но чувства были – как в логове вампиров!
— Вам не нравятся наши девушки? – нет, у парня просто на лбу было написано «хочу подраться!» — Не беспокойтесь, насильно вас никто не поцелует, отец Грегори против того, чтоб насильно, поняли? Пробовал тут один…
— Отец Грегори?
— Не ваше дело. И вообще, сказано ж вам, нам ваш товар не нужен, я и брат давно взрослые! Идите к соседке.
— А тот, кто пробовал, что с ним стало?
— А что со всеми? – пожал плечами брат Дуэйна, жертвы номер 16, погибшего три месяца назад, — На клад… Черт, мистер, уходите, пока я отца не позвал!
— Погоди, парень! – Дин предпринял последнюю попытку, — Я тут слышал о твоем брате, Дуэйне… Мне очень жаль…
— А мне – нет! Из-за него у нас неприятности! А почему это вам жаль? Вы тоже гей?!
— Дин, ты слышал про отца Грегори? – брат обернулся, — Дин??? И сколько их было?
Дин приложил к шишке очередную льдинку.
— Трое, — нехотя уточнил его брат, — Один рассерженный парень, один удар и один цветочный горшок… Что с отцом Грегори?
— Такого в здешней церкви нет! Есть отец Стефан и отец Игнатий!
— Но все говорят… Подожди, Благословение – обряд, о котором все говорят… какая-то особая свадьба…
— Не особая, Дин! Всего-то надо поцеловаться в Часовне добровольно – и все. На руке появляются кольца и «смерть не разлучит вас».
— Один поцелуй?! – глаза Дина полезли на лоб!
— Вот именно, многоженец!
Старший пропустил подколку мимо ушей:
— Потому-то они и умирают, вдовы и все, кто преступники, с точки зрения отца Грегори…
— Например, геи…
— Вот именно.
— Да кто он, этот… отец?
— Сейчас… – пальцы Сэма уже порхали над клавиатурой…- Грегори Флетчер, убит в 1948 году при обряде венчания, застрелен ревнивым соперником жениха.
— Ну вот и незаконченные дела. Комплекс призрака налицо. Его убили на венчании…
— И он венчает всех подряд…
Городская жизнь даже в таком не очень богатом городишке задавала свой ритм. В первый же день, проспав, Терна поняла, что свободы как в деревеньке тут не видать.
Среди лесов любой человек, даже самый бедный, сам себе хозяин. У кого есть скотина, у кого нет, кто-то идет по грибы, кто по ягоды, когда поесть, когда понежиться на солнышке – все решали сами. Да, дел тоже было много, и девушка понимала, что выжить самостоятельно было сложной задачей, но в городе череда дневных дел выглядела еще более сложной.
К тому же Терна не стала ждать, когда кошелек атамана истощится, и сразу постаралась устроиться на подработку. Ей повезло просто сказочно – мальчишка, прислуживающий женщине в таверне, заболел, и та взяла простодушную девчонку не задумываясь. С этой новой обязанностью жизнь девушки каждый день выглядела насыщенно.
Утром она просыпалась рано, в идеале, когда город только-только начинал просыпаться сам. Первыми всегда вставали торговки и волокли свой товар на рынок, куда Терна бежала с огромной корзиной и поваром, чтобы набрать припасов на новый день. Потихоньку она буквально знакомилась с новыми продуктами и рецептами, поскольку в жизни служанки бывал в основном простой хлеб и скупая похлебка.
Когда продукты оказывались на кухне таверны, Терна сломя голову бежала в булочную через квартал. Хлеба там были самыми вкусными, потому что пекарь свое дело знал и любил, и хозяйка желала видеть у себя на столе и для гостей только такую выпечку. В прочем, не она одна – девушке приходилось поторапливаться, чтобы успевать купить все нужное. Даже минутные промедления уменьшали возможность разжиться ароматными буханками.
От пекаря она бежала обратно, доставить хлеба на кухню, и принималась разносить завтраки постояльцам таверны. Людей было немного, и лица сменялись быстро, но всем одинаково нужен был горячий вкусный суп с хлебом. Только когда все были сыты, Терна сама могла сесть в уголке кухни и поесть. Когда людей было мало, она завтракала в зале, у окна, из которого было видно рынок.
День – был самым суетливом. У хозяйки поручения не иссякали, и Терна начала догадываться, почему заболел мальчишка-помощник. Она бегала с тряпкой и полировала столы, мыла пол, носила ведра, металась по мелким просьбам и сбивалась с ног. Совсем незаметно наступало время обеда, а после и ужина, и к этому времени девушка оббегала уже пол города, улицы в котором ей удалось быстро запомнить.
Помня о своей изначально цели, Терна искала способы попутно доучиться читать. Радмир конечно помогал ей, и она уже знала буквы, но читать от чего-то не складывалось. Спустя несколько дней она решила попытать счастья и высмотрела одного старичка, постояльца таверны, который от скуки засиживался допоздна, хотя не пил и ел мало, просто сидел, прислушиваясь к шуму и разговорам. Девушка несколько раз заговаривала с ним, и поняв, что старик не прочь поболтать, мягко выпытала его, умеет ли он читать. Он оказался бывшим портным, и читать умел, как и считать, поэтому Терна сразу же напросилась на короткие вечерние уроки, а взамен приносила старику горячий завтрак по утрам бесплатно.
Так пробегали дни. Утро, рынок, пекарня, работа в таверне, завтрак, обед, ужин, немного чтения – и постель, как высшая награда. Кроме медяков, которые обильно сыпались ей в ладонь после каждого рабочего дня. Именно эти медяки активно шли в расход, пока золотые лежали за шкафом в ее комнатке.
Первую неделю Терна просто не ощущала своих ног. Они гудели сильнее, чем при работе на фермах, где трудиться приходилось много, но бегать поменьше. Однако скоро у нее начали оставаться силы чтобы тратить остававшееся для себя время – не только на сон. В любую свободную минутку она любовалась городом или пыталась что-то узнать – о порядках, о людях, о традициях, обо всем, что так сильно отличалось от ее собственной жизни раньше.
Городская суета не нравилась Терне – было довольно трудно успевать за вечно спешащими, хотя и смертельно уставшими людьми. Поэтому она и не собиралась тут сильно долго задерживаться, во всяком случае, нужно было думать над тем, чтобы найти альтернативу работе в таверне.
Скоро ей полегчало – вернулся заболевший мальчик, но хозяйка не стала отказываться от помощи девушки, а придумала еще больше заданий, а часть поделила поровну, как и медяки. У Терны начал оставаться свободным целые пол дня, и она усерднее приставала к старику с чтением. У него была старая пыльная книжка с какими-то записями, пометками и пятнами, но учиться по ней было вполне реально. Прошло две недели и Терна могла читать простые предложения. Она поблагодарила старика и тот ей отдал книжку – ему она была ни к чему, а девушка продолжала читать ее вечерами и тренировать навыки.
Особенно ей нравилось по вечерам после ужина сидеть на подоконнике со свечой, и читать, попеременно глядя в окно на закат, а после и на засыпающий город. Когда ужин в таверне кончался, начиналась обычно пьянка, и внизу было шумно и суетно. На улице же становилось все меньше прохожих, последние торговки собирали свои мешки и корзинки с прилавков рыночка, чтобы завтра снова с утра продавать свежайшие продукты, а пьянчужки ежились от вечернего ветра и спешили присоединиться к гулянке в таверне.
Терне нравилось смотреть на городских мальчишек – единственных хаотичных и необремененных суетой людей в городе. Матери по доброте душевной избавляли их от большинства поручений, в основном обучая дочерей, и пацанята носились по площади, прыгали по лужам, кричали, словом, вели себя как подобает детям.
Чем сильнее темнело, тем чаще раздавались выкрики разных имен. Толпа мальчишек редела и в конце концов рассасывалась окончательно. Постепенно начинали расходиться выпившие в таверне мужчины, сперва шли самые порядочные, с друзьями, потом уже те, что любили горланить песни и вообще домой торопились не очень. Это редко было спокойным зрелищем – подвыпившие мужики то и дело норовили затеять драку, угрожали, ругались, и девушка радовалась, что она была от них довольно таки далеко.
Когда таверна пустела тоже, город окончательно засыпал. Терна любила ловить момент, когда улицы уже были пусты, но в домах на окнах горели свечи. Много огоньков плясали в мареве и гипнотизировали уже сонную девушку.
Гасли они почти одновременно – кто-то первым задувал свечу, потом рядом гасла еще одна, и по городу неравномерно прокатывалась волна. Темнота укрывала БлакРи покрывальцем и все засыпало до следующего суетливого дня.
Вслед ложилась Терна – ныряла под одеяло и сразу же вырубалась.
Дни в городе летели слишком быстро. Терне казалось, что в деревеньке она прожила вечность, а в БлакРи пару дней, хотя количество дней спешно равнялось между собой. Время шло, и девушка уже прилично научилась читать.
В одно утро она, проснувшись, обнаружила у себя стопку книг и записку рядом.
«Прочти их, только будь осторожна, никто не долен знать об этих книгах»
Видно, Аргон, который успевал иногда подглядывать, как у девушки дела, отправил ей ночью весточку, а именно – четыре томика магических заклинаний. Терна сожгла записку и обустроила тайник за шкафом получше. Там в полу отгибалась доска, и за нее она убрала книги чтобы доставать их по вечерам и читать.
Тома были увесистые и потрепанные, но не потому что старые – магия в них была самая базовая, и скорее всего, их часто листали и почитывали.
Здесь была «Магия рук» о том, как чувствовать энергию и управлять ей, «Бытовая магия» — о заклинаниях, которые могут пригодиться, как и каждый день, так и в какой-то исключительной ситуации, «Записки ученика» — вероятно, с заметками кого-то из царственных особ, ранее обучавшемся, и наконец «Основы Черного и Белого» — более старая книжка, о доброй и злой магии.
Терна выбрала первую, соответственно, потому что своими способностями с тех самых пор она и не пользовалась, и вообще сомневалась, что что-то умеет, а не увидела это во сне. Обладание магией ощущалось для нее как что-то эфемерное. Даже связь с принцем иногда пропадала для нее, когда девушка валилась с ног от усталости и просто забывала о существовании Аргона.
Теперь Терна приходила после работы по вечерам, запирала дверь, накидывала на книгу «Магия рук» обложку от книги, которую отдал старик, и садилась на кровать. Абзацы здесь были безумно длинные, а смысл давался тяжело. Одну две странички она читала по часу, пытаясь сразу воплотить что-то, что говорилось в пособии.
Она закрывала глаза, чтобы почувствовать тепло рук, и пропустить через них поток сил от сердца и обратно, пыталась нагревать и охлаждать разные части тела. Иногда у нее ничего не получалось по два-три дня, и Терна психовала, пиная книжку, злилась, но снова принималась за работу, вспоминая, как прямо перед ее лицом, словно факел, загорелась голова похотливого атамана.
Это воспоминание прибавляло ей сил, и вскоре упражнение из книги получалось. Постепенно чтение пошло быстрее, и Терна каждый день не могла дождаться, как сядет снова за магию. Ничего конкретного она не училась делать, но начала чувствовать.
Ласковая волна тепла пробегала от сердца к кончикам пальцев рук и ног, когда она пыталась ощутить живущую в ее теле энергию. Одно упражнение подсказывало, что у каждого мага энергия разного цвета, даже если ее природа изначально общая. Магия смешивается с энергетикой тела и получается цвет, сила, объем.
Терна долго лежала с закрытыми глазами, чувствуя, как сила сворачивается как змей, у нее в животе, а потом соком разливается по всему телу. Прошло два часа, пока вдруг во тьме не заструилось бархатное яркое золото, и Терна вскочила в постели, открывая глаза.
Ее магия, как жидкое золото, расползалась у нее по венам, блестящая, как шкура первых драконов.
Возле штаба не было никого, кроме пленных. Рядом с полуголыми, татуированными чучелами сидел странный тип, по пояс замотанный в цепь, как в ржавый кокон. Броню с него сняли, мужик остался в одном военном комбезе. Дикие таких не носят. Никаких шипов и заклепок, короткая стрижка, относительно новая обувь. Ее, как ни странно, пока оставили.
— Джес, это он? – поинтересовался Ящер, с интересом разглядывая чужака.
— Он. Я уговорил пока его не убивать и не парализовывать.
— С каких это пор Раф тебя слушает?
— С тех пор, как я обезвредил три гравикара, не затронув ходовых узлов. Небольшой ремонт все-таки понадобится, у одного компенсатор барахлит. Еще нужно будет научить Рафа и Круса водить. Я и сам не очень умею, знаю только общий принцип. Если все пойдет по плану, на остаток пути уйдет дня три-четыре. Теперь-то все поместятся.
— Неужели тебя совсем не волнуют человеческие потери?
— Не очень. Главное, что с тобой все в порядке. После тебя – Итан с Нати. Раф внесен в список частично охраняемых, от него многое зависит.
Дезертир все это время сидел неподвижно, напряженно прислушиваясь к разговору. Ящер вдруг осознал, что первый раз в жизни видит настоящего землянина, прилетевшего с далеких планет, настолько близко. На покорителя звездного пространства этот человек сейчас походил меньше всего: грязный комбез плохо спасал от холода, отчего губы пленного посинели чуть ли не до черноты. Лоб рассек длинный, уже запекшийся шрам, по шее от разорванного уха тянулась кровавая полоса.
— Джес, притащи какую-нибудь подстилку. И термокружку с теплой водой.
— Сейчас.
Ящер посадил экзоскелет рядом с пленным. Он понятия не имел, с чего начать разговор. Землянин тоже молчал.
«Скаут» вернулся быстро с термокружкой и каким-то дырявым вязаным ковриком. Когда он по кивку Ящера попытался набросить его на плечи чужака, тот неожиданно вздрогнул и шарахнулся. В светлых, как будто выцветших глазах промелькнул животный ужас.
— Не бойся, — ровно сказал Джес, — без приказа не трону.
— О-откуда он у вас? – спросил землянин, продолжая опасливо косится на киборга.
— А он такой же дезертир, как и ты, — Ящер попытался придать своему голосу как можно больше уверенности. — Но речь пойдет не о нем. О тебе. Ты почему к Диким сбежал?
— Да черт бы побрал этих Диких… — устало выругался землянин и тут же закашлялся. Ящер понес к его губам термокружку с подогретой водой. Пленный присосался к кружке, как будто не пил сотню лет.
— Спасибо…
— Спасибо потом говорить будешь, нам информация нужна. Если пригодишься, может, и уговорим тебя не убивать. Так почему сбежал-то?
— Наша база – военная лаборатория. Ее здесь специально воткнули, Центавру пугать. Во время войны там биологическое оружие делали, сейчас, в принципе, тем же самым занимаются. Опыты на вас ставят. Дерьмо… Я там на периметре, в основном, стоял. До поры вопросов не задавал, работа и работа. Как в «десятку» по дури сунулся – охуел. Мужики, женщины, дети, все в капсулах или к столам прикручены. Они там еще живые были, понимаешь? Шевелились, дергались, все в нарывах, кто уже мутировать начал! А сказать ничего не могут, все парализованы. И глаза такие…
Землянин говорил все тише и тише, ритмично раскачиваясь вперед-назад, как в трансе.
— …Подал рапорт о переводе, куда угодно, хоть в горячую точку! А меня не пустили. Сказали, «высокая степень секретности». Всякое видел, и смерть, и кровь. И психозы. А тут не выдержал. Спиздил у командира ключ — и деру. Думал, среди местных затеряюсь. Долго шел, дней пять, наверное, пер этот ебаный сканер. Специально его взял, чтобы засечь, если меня искать будут. Уже подумывал выкинуть нахуй. А тут эти… Дикие. Они не сильно лучше оказались, чем те, на базе. Хотел, чтобы они на эту лабу напали и взорвали к ебеням, только их оказалось слишком мало. И лаба эта им до фонаря. Сказали «охотиться будем». Я только потом понял, какая у них «охота». Обычная, мать ее, банда. Вы далеко не первые, кого они так накрывают. Раньше здесь, недалеко, поселение было. Небольшое, человек двадцать. Всех положили, не разбирая. Теперь сами там живут… жили.
Он с отвращением посмотрел на валяющиеся рядом парализованных дикарей и совсем тихо добавил:
— Вы хотя бы на людей похожи. Даже «Джет».
— Получается, ты здесь не воевал?
— Здесь — нет. Потом прислали, когда все закончилось. Знал бы, что здесь такой пиздец… Ладно. Вам какая информация нужна?
— Как раз про ту самую лабораторию и нужна. Чем больше – тем лучше.
— Это можно, — едва заметно улыбнулся чужак, – у меня в кармане лежит флешка, так с тех пор ее и таскаю. Там коды и чертежи, только не все. Скопировал, что успел, торопился очень. Еще карта есть, секретная. По ней мы поселение и нашли… да много чего нашли. Гравикары эти… Не надо было им показывать. Этого хватит?
— Посмотреть надо.
— Знаешь Алекса Эйса? – внезапно поинтересовался Джес. — Он на базе числился, как специалист по биологическому оружию.
— Такого не знаю. Мы с персоналом почти не пересекались, и столовки, и казармы были разные. Вода еще есть?
— Сейчас Джес притащит.
Киборг без лишних разговоров взял опустевшую термокружку и скрылся в направлении походной кухни. Землянин проводил его настороженным взглядом.
— Зачем вам этот… специалист?
Вот тут Ящер замешкался. Говорить, не говорить?
— Мы линять отсюда хотим. С планеты.
— Куда?
— На эту… на Центавру. Попросим политического убежища. Может, нам его даже дадут.
— Убежище?
Пленный впервые поднял глаза на Ящера. В них была надежда. Отчаянная, выворачивающая на изнанку, до внутренностей, да самого дна. В этот момент Ящер понял: он ни за что не позволит убить этого человека. Не сможет по-другому. Костьми ляжет, будет убеждать, настаивать. Должно же Рафу хватить этой чертовой флешки! А если не Раф, то Итана можно уломать, может, он согласится пощадить одного землянина ради того, чтобы потом разнести целую базу? Шанс должен быть у каждого.
— Ты корабли водить умеешь?
— Ну так, немного. В академии учили.
— Значит, точно пригодишься! Тебя хоть как зовут-то?
Землянин не ответил. Почему-то вздрогнул, тихонько звякнув ржавой цепью, закатил глаза и начал медленно заваливаться набок.
— Мужик, ты чего?
Ящер попытался его подхватить, но заметил человека, стоящего в десяти шагах, по пояс в колючем кустарнике, сжимающего в руках бластер. Черное дуло все еще смотрело в их сторону. Волка было не узнать – лицо перекошено от ненависти, глаза запали, превратились в две узкие черные щели. Мутант очумело смотрел то на мертвого землянина, чье имя так и не успел узнать, то на обманчиво яркий проблеск оптики — и не верил. Он все еще до конца не понимал, что происходит, когда Итан, вскрикнув от неожиданности, рухнул куда-то вниз. Джес сбил его в прыжке, ударом в голову.
***
Перегруженная машина шла на среднем ходу, надсадно гудя генератором. С нее сняли все, что только можно, включая броню. Снаряжение упаковали и пристроили на крыше. Внутри было очень тесно и немного душно. Зато тепло. Джес дремал сидя, свернувшись в позу эмбриона, зажатый между Ящером и одноглазым мутантом по имени Вики. Парень кутался в трофейную куртку Дикого и старался отодвинуться подальше, не смотря на тесноту. После того, как Ящер его немного успокоил, смирился с положением дел и уткнулся в свой планшет.
Итан вместе с Нати находился в другом гравикаре. Ящер уже второй день не желал с ним разговаривать. Джес нисколько не жалел, что не смог предотвратить убийство. Даже при максимальной скорости, не хватило каких-то шести секунд, чтобы вовремя добежать от походной кухни до штаба. Для него жизнь представителя войск Земной Конфедерации, пусть и бывшего, не имела большой ценности. Все, кто добровольно соглашаются воевать, не на Семерке, так в другом месте, должны быть готовы к тому, что долго не проживут. Все честно. Гораздо большее значение имело то, что Волк вовремя не опустил активированное оружие. Он мог убить и Ящера тоже. Люди в состоянии аффекта всегда непредсказуемы. Система признала его «опасным объектом», и Джес в кои-то веки был с ней полностью согласен. Серьезных повреждений, тем не менее, наносить не стал. Всего лишь легкое сотрясение мозга. Достаточно, чтобы вырубить, но для жизни не опасно.
Информацию с флешки он залил в память сразу же, чтобы заняться анализом при первой же возможности. С появлением транспорта эта возможность появилась очень скоро. Новых кодов от базы, куда направлялась экспедиция, на ней не оказалось. А вот полная схема лаборатории, включая коммуникации — это действительно ценно. План спасения Эйса начал потихоньку вырисовываться. Можно справиться и самому, не привлекая Ящера. Он будет только мешать.
За анализом файлов и тестированием систем время пролетело незаметно. Последний привал делали в полутора километрах от конечной цели. Из всего уцелевшего личного состава без ранений остались всего двенадцать человек. Плюс еще с десяток частично боеспособных. Еще трое скончались в пути.
Джес прекрасно понимал, что после его бегства ко всем ближайшим от лаборатории закрытым базам были направлены дроны с декодерами. И хорошо, если дело закончилось сменой кодов и, сделав свое дело, боевые машины вернулись в исходную точку. Их могли и оставить на объектах, что существенно усложнило бы задачу. Обнаружить такого рода технику при помощи датчиков не удастся, уж очень там хорошая система маскировки. Чтобы выманить дрон, необходимо обозначить свое присутствие. Это риск. С одним вполне можно справиться, избежав критических повреждений, на этой планете вся техника уже много лет как устарела. А вот с двумя уже не факт.
Все это Джес прикидывал, пока размеренным шагом преодолевал расстояние до базы. Бежать не было смысла, стоило экономить энергию на случай схватки. Бластер приятно оттягивал плечо.
Никакой схватки не случилось, навстречу так ничего и не взлетело. Осталось выяснить, активен ли охранный периметр и есть ли там включенные камеры и датчики движения. Камеры в наличие имелись. Ни одна не работала. «Скаут» на всякий случай несколько раз обошел базу, ничего не обнаружил. Значит, военные ограничились консервацией. Хорошие новости.
***Диверсия***
— Хорошие новости!
Сегодня Ящер был в приподнятом настроении. Отдохнувшие и отоспавшиеся общинники, кто был в сознании и мог двигаться, сворачивали купола. Все искреннее надеялись, что следующую ночь проведут в тепле, под надежным покровом железных стен.
До места добрались быстро и без происшествий. Взломать ворота главного входа оказалось на удивление легко, даже проще, чем терминал. Намного труднее было их открыть, для этого потребовались двадцать человеческих сил и одна кибернетическая. Колонна продвигалась внутрь защитного периметра очень медленно, опасливо, ощетинившись стволами. Они успели вовремя. Погода начала стремительно портиться, было слышно, как наверху, выше четырехметровых ржавых стен, завывает ветер. База высилась уродливым железным монстром и казалась совершенно неприступной.
— На базах такого типа обычно три входа, основной, запасной и транспортный, — объяснял Джес, — Тот, что перед нами — основной, там используются самые сложные кодировки. С транспортным немного проще, только открыть его у нас пока не получится. Там единственная створка, открывается наверх. Очень тяжелая. Я и в режиме полной активности ее не подниму. Лучше всего начать с запасного, там коды попроще, и систему эту ты уже знаешь. Помнишь люк в бункере? Там то же самое.
Ящер слушал и кивал, попутно прикидывая, сколько потребуется времени. С тем злополучным люком он возился полдня, да и то не смог разблокировать замок полностью. В бункере хотя бы было тепло… Сейчас, в принципе, тоже нормально. Режим подогрева у экзоскелета работает исправно. Все портит только погода. Ветер за стены не пробирается, но от сыплющей с неба мелкой ледяной крошки они не очень-то спасают.
После короткого совещания решили развернуть лагерь прямо здесь, пока не получится пробраться внутрь. Один купол поставили прямо у запасного входа, где и расположился Ящер вместе со своим драгоценным планшетом. Джес даже не поинтересовался, нужна ли помощь. У него были задачи поважнее.
Раф разрешил воспользоваться одним из трофейных гравикаров: «Считай, твои трофеи, имеешь право». Наличие транспорта позволяло при самом лучшем раскладе вернуться до темноты.
Анализировать файлы по второму кругу Джес не видел никакого смысла, примерный план был уже составлен. Планируй — не планируй, в любой момент могут возникнуть неожиданности. Когда дело касается секретных данных, в армии принято перестраховываться. Непогода тоже была ему только в помощь, противнику, в случае чего, сложнее будет обнаружить нарушителя. Насколько хватало взгляда, кругом расстилалась монотонная серость пустоши, слегка припорошенной ледяным бисером. Где-то под дном машины стеклянно шелестел кустарник, изредка вспархивали в небо испуганные ящерки. В воздухозаборниках завывал стылый ветер.
Джес не стал парковаться рядом с конечной точкой, оставил гравикар в ближайших развалинах, где когда-то обнаружил обглоданный скелет «Босса». Оружие оставил в машине, оно было ни к чему. Если все пройдет согласно плану, стрелять вообще не понадобится. В случае провала, бластер, скорее всего, не особо поможет.
Киборг осторожно крался между заледеневших кусов, как в лабиринте, выбирая самые проходимые участки. Нельзя допустить, чтобы с вышек заметили движение крупного объекта. Хорошо, что сейчас день. Днем система слежения не активирует тепловизоры. Чтобы их обмануть, пришлось бы промерзнуть как следует, это сковывало бы движения и снижало эффективность.
Охранный контур, на взгляд Джеса имел массу слабых мест. Переоборудованная военная база могла бы дать отпор хорошо оснащенной банде Диких, но оказалась бессильна перед единственным некомплектным «Джетом». Датчики и камеры не перекрывали периметр полностью, между ними оставались «слепые пятна» шириной чуть меньше полуметра. Как раз хватит для одинокого диверсанта. Помимо вышек с живыми солдатами, в остальном командование полагалось на технику.
Система вентиляции не охранялась вообще никак. От кого ее охранять? От ящериц и насекомых достаточно и защитной сетки. Конечно, местные крысы прогрызли бы ее за пару минут, умей они ходить по гладким композитным стенам. Человеку же, в отличие от крысы, едва ли удалось бы протиснуться в узкую сорокасантиметровую трубу. Человеку, но не «Скауту», специально спроектированному для подобных действий. Джесу предстояло преодолеть по этому узкому искривленному лазу почти полкилометра. Мышца за мышцей, сустав за суставом, подобно змее, он неуклонно продвигался к цели – минус третьему подземному уровню, где располагались лаборатории и карцер. Если Эйса еще не убили за ненадобностью, логичнее всего было бы содержать его именно там.
– Оспа, – бесцветно произнес кто-то. Голос знакомый. Женский. – У него оспа.
Клотильда перевела взгляд на лекаря. Тот кивнул.
– Variola vera, — сказал он, употребив имя, данное страшному недугу епископом Марием почти тысячу лет назад.
Клотильда почувствовала дурноту. Кровь уже не стучала в висках, она уже загустела и готовилась кристаллизоваться, чтобы сыпаться и звенеть, колоть и резать сердце острыми гранями.
Смерть – тоже побег, успешный, необратимый. Из той долины, куда он отправится, его уже не вернуть, за поимку не объявить награду. Он не видел иного выхода. Он устал.
Не только побег, но и месть. Тонкая, изощренная. Изуродовать тело, ставшее причиной всех его несчастий. Уничтожить те ясные, строгие глаза, которые когда-то пленили ее в библиотеке епископского дома. Помимо шрамов оспа оставляет за собой и слепоту. Он предусмотрел вероятность выздоровления. Бывает, что оспа щадит своих жертв. При должном уходе и лечении она отступает, но след ее пребывания в смертном теле необратим. Если Геро выживет, он превратится в чудовище. Оспа, как насытившийся хищник, измочалит его своими клыками и выплюнет, покрытого отвратительными гнойными пустулами. А затем на их месте образуются шрамы, глубокие, незарастающие рытвины. Он может ослепнуть, может лишиться своих прекрасных волос. Это еще хуже, чем смерть. Ей останется живая развалина, пародия на некогда живое божество. Он не мог разрушить стены, поколебать ее власть, но он нашел средство разрушить другую темницу – тюрьму своей плоти. Эта плоть станет более непригодна для служения. Она уже не сможет прикасаться к нему, услаждать свои ладони теплом его кожи, обнажать его, пренебрегая стыдом. Он станет ей отвратителен.
***
Я засыпаю и вижу сон. Возможно, это уже бред. Я путаю подступающие грезы и реальность. Озноб почти нестерпим. Я не могу сдержать дрожь. К тому же прибавилось головокружение и стало трудно дышать. От Любена уже ничего не скрыть. Он ходил к месье Ле Пине с просьбой послать нарочного в Париж – сообщить ее высочеству о моей болезни и вызвать Оливье. Тот колеблется, не желая навлечь на себя немилость. Жюльмет с присвистом шепчет ругательства. Она уже пыталась напоить меня каким-то отваром и с подозрительным усердием топит камин. Я утверждал, что это всего лишь лихорадка, не стоит так беспокоиться. Тем не менее, она настояла на том, чтобы нагреть горячими кирпичами мою постель, за что я был ей очень признателен. Ибо озноб усилился.
Меня трясет, и я нескоро забываюсь сном. От слабости предаюсь воспоминаниям. Мне холодно, и я пытаюсь подобраться поближе к солнцу. Узкий прямоугольник на полу, он ползет в тень, а я следую за ним. Вот сейчас прикоснусь и согреюсь. Прямоугольник втягивает углы и обращается в желтый круг, затем в овал, рассыпается на мелкие кусочки. Я пробую сгрести эти осколки в единое целое, но они просачиваются, стекают сквозь пальцы. Снова образуется прямоугольник, одной гранью упирается в горизонт, затем уходит вверх, как дорожное полотно. Похоже на дверь, я должен туда войти. За ней – свет, и огонь, и тепло. А я посреди бескрайней ночи, под нависшим прозрачным куполом. И, кажется, бос. Я иду к двери и толкаю ее. Пространство внезапно обрушивается, взлетает облаком разноцветных не то лоскутков, не то песчинок и вновь складывается в картину. Очень знакомую, но забытую. Это наша с Мадлен комната в доме отца Мартина. Да, все точно так, как и три года назад. Стол у окна, горшок с геранью, мои книги, сваленные в углу. На стене распятие с букетиком фиалок. Ко мне спиной сидит женщина. Я не вижу ее лица, но знаю, что это моя жена. Она ждала меня. Все это время, пока я отсутствовал, она оставалась в этой комнате и ждала. А я ничего не знал. На руках у нее ребенок. Наш сын. Боже милостивый, он жив! Как же я мог так ошибиться! Ну конечно же он жив! Он не закричал сразу, и я тут же уверился, что мой мальчик родился мертвым. Но так бывает. Новорожденные не сразу начинают кричать. Иногда их надо хорошенько отшлепать, чтобы заставить вдохнуть. Даже наш король Людовик не сразу порадовал своего венценосного отца криком, повитуха поила его вином. Вот так же и мой сын. А я даже не взял его на руки! Я сразу поверил в его смерть. И Мадлен я сразу же покинул. Как я мог! И вот они здесь. И были здесь всегда. Ребенок на руках у матери. Я вижу, как шевелятся его нетерпеливые крошечные ручки. Но почему он все еще младенец? Ведь прошло три года!
В эту царящую тишину вторгаются голоса. Знакомые, резкие… Откуда они доносятся? Вероятно, с улицы. Окно открыто. Там, за ним, булыжная мостовая, маленький рынок на площади Сорбонны. Они приходят с другой стороны сна. Тревожат меня, искажают мои бредовые грезы. Мне даже видится расписной плафон моей тюрьмы, те же играющие нимфы, которых, глумясь и потешаясь, велела изобразить над моей кроватью герцогиня. Но я хочу вернуться в сон. Тонкая ткань его смыкается, когда вновь подступает холод. Но во сне мне тепло.
Снова голоса, шум… Нависает лицо Любена. За ним Жюльмет. Почему они тревожат меня? Почему не дают уснуть? Оставьте же меня… Оставьте.
А Мария подросла. Вот она в светлом платьице с рукоделием в руках. Похоже, она совсем не удивлена моим появлением. Приветливо машет рукой с зажатой в ней лентой и бежит куда-то вприпрыжку. Я хочу окликнуть Мадлен, но не могу. В снах голоса нет. И двигаться нелегко. Двигаются стены, отступают и уже пропускают свет, как будто истончились и обратились в бумагу. Женщина встает и оборачивается. Я не вижу ее лица, но я ее знаю. Это Мадлен. Она пришла за мной, протягивает ко мне руки. Зовет, а я… я умер.
— Э-ге-гей! Отворяйте! — не выдержав, зычно закричал Митяй еще на подъезде к воротам родного дома — шутка ли, столько его не было! — Вернулся я!
Слышно было, как за забором зашевелились, забегали. Лошади, чуя родное стойло, предвкушая воду, овес и отдых, шумно фыркали, устало поводя покрытыми потом боками. Работник соскочил с телеги и подхватил их, нетерпеливо переступающих ногами, под уздцы. Митяй тоже спрыгнул на землю, окинул хозяйским взглядом дом: вот он и вернулся. Вернулся с дальнего извоза, целым, живым. Вернулся богато: будет чего и жене на обновы, и на приданое дочери, и пожить хватит. А там, бог даст, сынки подрастут в помощь отцу.
— Э-ге-гей! — гаркнул он еще раз от избытка чувств. — Жинка! Встречай мужа!
За воротами, наконец, справились с замком, и на дорогу выбежала простоволосая и босиком Малина — ввечеру никого уж не ждали.
— Митя, Митенька! — запричитала она, хватая его за руки и заглядывая в глаза, будто не веря, что это он. — Вернулся?
— Вернулся, вернулся, — пробормотал он и крепко притиснул к себе жену. Потом снова отодвинул, всмотрелся в родные черты. — Как вы тут без меня?
— По всякому, Митя, по всякому… — начала она, но больше ничего сказать не успела: налетели дети, облепили отца.
— Гасенька, Гаврик! Выросли-то как! Совсем уже взрослые! Мамке-то помогали?
— Помогали, помогали, — быстро закивала Малина. — И за телятами следили, и сено кидали… А на дочку-то глянь, Митяй!
В стороне, пережидая ребячий гвалт, скромно стояла Наталка. Коса до пояса, глаза скромно потуплены.
— Ой, Наталка! Да ты совсем невеста стала!
— Невеста, невеста, — снова закивала жена. — Сваты уже есть, да я велела тебя дожидаться.
— Ах, родные вы мои! — растроганно пробормотал Митяй. — Ну чего на улице-то стоим, пойдемте в дом. Подарков я навез, покажу…
Так дружной гурьбой и двинулись за ворота, куда работник уже завёл коней с телегой, полной добра.
Позже, когда дети, нагалдевшись, уснули в обнимку с подарками, Малина рассказывала другие новости.
— Ой, Митенька, неладно тут было без тебя. Ой, неладно! Мор по хутору прошел…
— Свят-свят-свят, — истово перекрестился Митяй. — Как же вы?..
— Нам-то повезло, видишь, все живы. А которые дворы подчистую скосило. Ботниковых вот… Шкаредных… И… — Малина чуть помедлила и добавила едва слышно. — Брат вот твой.
— Родька?!
— Да, — опустила глаза Малина. — И жена его. И сыночек маленький.
— О-хо-хо, — Митяй взялся за голову. — Брат родный… Как же так, братик?..
— Пути господни, Митенька… Устенька, дочка ихняя, одна осталась… — Малина вытерла слезу уголком платка.
— А Устя-то где? — вскинулся Митяй. — Она ведь, вроде, нашей Наталке ровесница? Так, может к нам её?..
— Да звала я ее, звала. Не идет. Говорит: здесь мамка с тятькой жили, здесь, говорит, и останусь…
— Вот ведь выпало… Схожу я к ней, вот передохну и схожу.
— Ты уж завтрева сходи, Митяй… — попросила Малина. — А то темнеет уже, опасно…
— Да чего в родной деревне-то бояться?
— Неспокойно у нас, Митенька, — Малина воровато оглянулась на окна, будто боясь, кто услышит, и прошептала. — После мора-то мертвяк завелся…
— Как мертвяк? — оторопел Митяй. — Да куда ж глядели-то?!
— Так туда и глядели… — вздохнула Малина. — Вроде, делали всё как надо: каждому помершему — кол. И смолой заливали. Да больно много покойников было, видно кого и проморгали. Знаешь же, коль в ближнее время не поспеешь, так мертвяк подымется и от человека его не отличишь. Вот он, видно, и успел подняться. Сейчас хоронимся друг от друга, по ночам не ходим… Он, правда, мертвяк этот, людей пока не трожит. Коров только. Пять коров уже пало, нашли их: совсем высушенные — одни шкуры лежат, да дырки колотые. Аккуратные такие — видно, когтями душу-то живую вытягивает…
— Да чего ж это такое! Чего мужики думают?! Этому мертвяку надолго коров не хватит! Ему ж человечьи жизни нужны, иначе загнется окончательно. Ой, дурни-и-и! Ловить его надо. Завтра пойду на сход разговаривать…
Он взял обеими руками кружку, наполненную парным молоком, ноздрями втянул густой запах. Вспомнилось, как в детстве мать выставляла им с братом по такой же кружке и клала сверху по куску хлеба. Эх, брат-брат… Как же так?
— Малина! — Митяй встрепенулся. — По деревне где-то мертвяк ходит, а ты Устю там одну оставила! Надо было заставить её к нам идти!
— Да звала я! Взрослая ведь девка-то, я ей не мать, не указ… — снова повторила Малина. — Тут ведь дело такое… Это еще не все ещё беды, Митенька. Пан-то опять жениться удумал…
— Ах ты етить твой растак! — крякнул Митяй. — Значит, прошлая опять не подошла? Да какого ж ему рожна надо?!
— Не подошла, — вздохнула Малина. — А ведь такая бедовая баба была…
Местный пан был не намного лучше заведшегося мертвяка. Гарный владелец громадных угодий, перепортивший немало девок по окрестностям, брака избегал как огня. Потому, когда разнеслась весть о его желании найти себе нареченную, не сразу и поверили. Но пан твердо заявил: хочу жениться. Мало того, он обещался разделить с женой свое немалое состояние, но с условием: она должна удивить его в постели. Но и это было еще не всё. Если удивить в постели она его не сумеет, то придется ей умереть.
Последнее, правда, тоже сперва сочли шуткой, и множество родичей, желающих устроить своему чаду, а заодно и себе безбедную жизнь, вывезли дочек на смотрины. Пан довольно быстро выбрал одну из красоток. Невеста была счастлива, а родители потирали руки в ожидании половины владений. После свадебного пира молодые с шутками и прибаутками были препровождены на ложе, а на утро пан во всеуслышание объявил, что ничуть не удивлен, и невеста мертва. Тело девушки было выдано родителям. Поднялся шум, но… Условие-то оказалось несоблюденным, и пан был в своём праве.
Прошло некоторое время, и пан снова объявил о решении найти достойную супругу. Первый случай ничему не научил охотниц за богатством, и нашлась новая претендентка на руку, сердце и состояние пана. Всё повторилось: свадьба, ночь и выданное родителям тело.
После третьего раза желающих резко поубавилось. После четвертого они исчезли совсем. Тогда пан сообщил, что невеста необязательно должна быть благородных кровей, его вполне устроит и достойная простолюдинка. И желающие вновь нашлись. Двух горожаночек после пятой и шестой свадьбы постигла та же участь, что и благородных невест. Седьмой оказалась сельская вдовушка, пережившая — все забавлялись совпадению — семь мужей. Все, знавшие её, заводили глаза к небу: «Ну, уж она-то его укатает!..» Но и она оказалась не той, которую жаждал встретить пан.
— Ну вот, — продолжала между тем рассказ Малина. — После Рогнешки-вдовы желающих выскочить замуж больше не нашлось. И тогда пан велел тянуть жребий по деревням. Какой деревне жребий выпадет, та и выставляет свою невесту. А выпало нам…
— И кто же невеста? — предчувствуя недоброе, спросил Митяй.
— Устя…
— Что-о-о?! — взревел он. — Родителей похоронила, брата, а тут еще женишок выискался?! А мужики-то, мужики! Выпихнули сироту, да и рады! Да я сейчас сход соберу! Пусть на всех жребий кидают!
Митяй рванул к двери.
— Стой, Митя! Не надо! — Малина повисла на его руке, заголосила. — Не надо! Некого больше выбирать в деревне! Какие девки замужем, каких мор унес. А подходящие — только Устя да наша Наталка! Неужто дочь родную извергу отправишь?!
Митяй, будто налетев на стену, остановился. Дочка, родная кровиночка, только в возраст вошла, ей ещё жить и жить… Как же так?! А Малина, успокаивая, наглаживала его руку:
— К Наталке сваты уже приходили. Хороший парень, Виты Серого сын. А Устя… Она сама говорит — нет у меня никого, тётка Малина, мне уж всё равно теперь… Пусть уж она идет, а вдруг, глядишь, стерпится-слюбится с паном, панночкой станет… А ты устал сегодня, да и поздно уже… Пойдем-ка спать… Я постелю постелю… Утро вечера мудренее…
Малина говорила и говорила, успокаивая, уговаривая, и Митяй, смиряясь, уже шел за ней, и ему хотелось верить, что, может, и правда, всё ещё у дочки брата сложится и будет она жить лучше некуда…
В тот день, когда Устю должны были забрать в панское имение, к ней перебывала вся деревня. Ребятня липла к окнам, бабы утирали глаза углами платков, мужики мялись, порываясь дать советы по части удивления в постели. Все вслух жалели кроткую безответную Устю, но в душе каждого большей частью было недоброе любопытство: а как оно там у пана-то? Вот сидит сейчас Устя — живая, здоровая, а через несколько дней… Но тут почти каждый конфузливо обрывал себя и начинал думать по-другому: а, может, ещё сложится, как всё надо. Может, молодая Устя так-таки приглянется пану, и пойдет у них все складно да ладно. Хотя где ж тут приглянуться, судачили бабы, коли невеста тощая, да бледная, словно смерть. Конечно, после кончины родичей да выбора пана тут уж не до веселья, но хоть бы юбку лишнюю понадела, чтоб уж коли не быть, так казаться в теле, да щёки бы свеклой помазала, чтоб какой-никакой румянец был, да глядела бы поласковей… Но Устя сидела тихая, молчаливая, ровно как была душа ее далеко отсюда.
Собирала Устю Малина. Складывала немудреные девичьи пожитки, глядела жалостливо, а в душе прятала-ласкала мысль: «Не Наталка!» Не Наталка пойдет к пану, не её единственная выпестованная-вырощенная дочка, к которой сватается хороший парень, и с которым они будут жить-поживать, да детишек наживать…
А когда уже приехала панская карета, чтобы привезти невесту в имение, и Устя, вставшая переодеться, потянулась к самому нарядному платью — с кружевами, с оборками, привезенному покойным отцом из далеких краев — Малине вдруг стало жалко одёжи: пропадет ведь! А ведь могло бы Наталке достаться…
— Доченька, — метнулась она к Усте. — Другое, поди, надень? Все равно ведь…
И сама вдруг смутилась-застыдилась своих слов. И попятилась, замахала руками:
— Ой, чего это я, доченька!.. Надевай чего хочешь!..
Но Устя уже очнулась от своей задумчивости, услышала её и поняла.
— Хорошо, тетя Малина, и вправду ведь ни к чему… Пан, наверное, какой другой наряд велит надеть, что ему наши деревенские обновы…
— Да, Устенька, да… — обрадованно засуетилась Малина. — А вот это — тоже очень красивое…
И протянула девушке другой наряд. И Устя безропотно надела его.
Последним попрощаться зашел Митяй. Остановился у порога, окинул взглядом разворошенную горницу, вспомнил, как справляли с братом шестнадцать годков назад рождение Усти… Увидел девушку, понуро сидящую в углу, неловко кашлянул.
— Дядька Митяй, — вскинулась Устя.
— Ты это… В общем… — забормотал он. И понял, что сказать ему нечего. Что вот сидит она сейчас перед ним ещё живая, а после свадьбы… И он вдруг будто воочию увидел её мертвое тело, лежащее на лавке. И на глаза навернулись слезы, и засвербело в горле, но сделать-то — сделать-то было нечего! Жалко племянницу, а ещё жальче свою родную кровиночку!
— А!.. — махнул он рукой в отчаянии. — Жисть наша подневольная!
И бросился прочь из горницы.
— Дядька Митяй! — крикнула вслед Устя.
Но не остановился Митяй, и хлопнула, закрываясь за его спиной, дверь…
Посмотреть на панскую карету выбежала вся деревня. Слепя глаза, ярко блестела на солнце позолота, сильные тонконогие кони всхрапывали и рыли копытами землю, на козлах восседал невозмутимый возница, и два лакея в напудренных париках ожидали выхода нареченной хозяина.
Когда Устя появилась на пороге родного дома, народ, как один, вздохнул, встречая её. Была она в простом сером платьице, в руках держала узелок с неказистыми пожитками. Худенькая, бледная, она походила на утицу, гонимую охотниками прямо в когти хищного сокола.
Лакеи соскочили с козел, распахнули дверцы кареты. И Устя прошла к ним, ни на кого не подняв взора, ни с кем не попрощавшись.
— Хоть бы слово сказала, бесстыдница! Чай не чужая нам! — пробормотала Малина.
А Устя, будто не слыша, всё также молча шагнула на приступку кареты, и один из лакеев, будто она уже успела стать панночкой, поддержал её под локоть, помог взойти по двум ступеням в темную нутрь. И всё. Исчезла, пропала, будто её и не было.
Захлопнулась золоченая дверца, кучер взмахнул кнутом:
— И-йех!
А добрым коням только того и надо было: взяли сразу с места, да только пыль из-под копыт густым облаком. Заголосили бабы, ребятишки помчались вслед удаляющемуся перестуку копыт, а мужики только глубокомысленно вздохнули: до панской свадьбы и гулянки оставалось день-два, а выпить, обмывая просватанную невесту, было бы неплохо уже теперь.
— Митяй, ты это… Проставиться бы надо… — высказал общую мысль Сморчок — скрюченный мужичонка, пользы от которого было как от козла молока, но по части пьянки он был первый мастак. — Родственница Устька-то тебе, как-никак…
Митяй открыл рот, хотел взъяриться, но вместо этого вдруг махнул рукой:
— А, мужики, давай! Коль надо, так выпьем…
И побрел к своему дому. А за ним, вытирая усы и предвкушая дармовую выпивку, потянулись остальные…
Богатая комната, куда привели Устю, чтобы нарядить к свадьбе, была полна служанок да тёток-приживалок. Все они суетились, гомонили, шушукались, глядя на молодую невесту, а она замерла, ни жива ни мертва, стояла, прижимая к груди неказистый узелок, захваченный из дома, и в общем гомоне слышала только отдельные фразы:
— Тоща больно невеста-то…
— Ништо! Пан таких любит…
— Тащит пан в постелю кого ни попадя…
— Не нашего ума дело! Кого хочет — того и тащит…
Тетки и бабки крутились вокруг нее, хватали за руки, щипали за бока, и она совсем потерялась в их толпе, и только все крепче сжимала пестрый узелок с пожитками.
— А ну-ка, дай-ка! — одна из гомонящих старух ухватилась за эту последнюю памятку, оставшуюся от родных. — Грязь всякую в панский дом тащить!
Но Устя — откуда и силы взялись! — вцепилась в холщевую ткань.
— Не отдам! — вскрикнула.
— Ох ты еще какая! Прынцесса нашлась! Думаешь, пан замуж берет — так всё? Хозяйка? Вот погоди, плетей у меня еще изведаешь до свадьбы-то! А ну дай сюда!
Баба изо всех сил дернула мешок, вырывая из рук Усти, ткань затрещала, надрываясь, и немудреные пожитки посыпались на пол.
— Оставьте её! — послышался уверенный голос.
Приживалки испуганно охнули, метнулись в стороны стаей вспугнутых кур, а Устя, вскинув глаза, впервые увидела своего нареченного. Пан был хорош: высок, статен, а взгляд черных глаз из-под бровей, словно намазанных углем, ожег Устю.
— Ну-ка, ну-ка, дайте-ка я погляжу на мою невестушку, — произнес пан, усмехаясь в усы. И вдруг гаркнул. — А ну вон отсюда!
И только ветер пронесся по комнате. И сдернул всех бабок-мамок, умыкнул за собой, как будто их и не было. А пан неторопливо, оглядывая со всех сторон, обошел Устю кругом, будто скотину на торгах. Пробормотал:
— А что, недурна, недурна…
Остановился перед Устей, осторожно приподнял за подбородок опущенную голову:
— Ну что ты, глупенькая? Боишься?
Но Устя упорно отворачивалась, прятала взгляд.
— Ах ты боже мой, какая скромность! — насмешливо попенял пан. — А ведь ты красотка, могла бы быть посмелее… Нежные щечки… лебединая шейка… …алые губки… Сладкие ли?
Его рука вдруг обвилась вкруг Устиной шеи, притянула, чёрные глаза оказались близко-близко, а губы коснулись Устиных. Устю закружило, завертело, понесло. И унесло бы, наверное, совсем, но она рванулась, вырвалась из панских объятий и, не задумываясь, со всего размаху отоварила пана увесистой оплеухой.
— Ах ты!.. — пан схватился за пострадавшее место.
Устя, сама перепугавшись содеянного, замерла, не зная, то ли каяться, то ли прочь бежать.
— Так вот какова моя новая невестушка… — протянул пан, отнимая руку от заалевшей щеки. Посмотрел насмешливо. — Что ж, до свадьбы осталось недолго, я подожду. Надеюсь, у тебя найдется, чем ещё меня удивить.
Снова провел ладонью по щеке, успокаивая боль, обернулся к перепугано притаившимся по углам приживалкам:
— Подготовьте её, как надо. Приоденьте. Да и повежливей тут — девушка молодая, горячая, кабы и вам не досталось.
Усмехнулся и вышел прочь.
— Задерживаются чегой-то, а, Митяй? — пробормотал Сморчок, не отрывая взгляда от вожделенной бутыли, наполненной мутноватой жидкостью.
— А? — Митяй, думающий тяжелую думку о том, что не так, совсем не так его брат мечтал справить свадьбу любимой дочки, непонимающе поднял голову.
— Невесты долгонько нету, говорю.
— А я чего? — зло отозвался Митяй. — Не я тут главный! Вон пан сидит, тоже ждёт, его и спрашивай.
На свадьбу Усти и пана была приглашена вся деревня: и стар и млад. Малышню всё же было решено оставить дома под присмотром старух и стариков, а вот мужики с бабами явились все — кто ж попустит такое. В большой зале приглашенные, правда, оробели. Пан-то, вишь ты, решил принять всех вместе — и деревенских, и благородных. Ладно, хоть столы поставили раздельные, а то совсем бы было ни чихни, ни кашляни. Но даже так деревенские костенели, не зная куда девать руки, ноги, глаза. Да и богато накрытые столы заставляли сглатывать невольную слюну. А выход невесты всё затягивался.
— Ништо! — успокаивающе пробормотала Малина. — Подождем, куда торопиться-то. Чай Устеньке собраться надо, приодеться…
И она с любовью и тревогой глянула на собственную дочь, сидящую рядом: уберегла ли? Свадьбы-то ещё не было. А ну как пан увидит алые щечки да ладную фигурку Наталки, где есть за что ухватиться — не то, что у племянницы! — да и передумает? А Наталка — и вправду хороша — кровь с молоком! — сидела, скромно потупив глаза, и делала вид, что совсем даже не замечает, как ласково взглядывает на нее её собственный веснушчатый жених.
За господскими столами тоже ждали. Кавалеры развлекали дам беседою. Дамы, прикрываясь веерами, жеманничали. За главным столом, предназначенным жениху и невесте, восседал один пан. Устин стул пустовал.
— Скорей бы уже! — сил на ожидание у Сморчка оставалось всё меньше и меньше, рука так и тянулась к заветной бутыли.
— Подождёшь! — мстительно прошипел сквозь зубы Митяй.
И тут пронзительно взвыли фанфары. Пропели, смолкли, и мажордом, выступив вперед, зычным голосом объявил:
— Невеста пана Крочика, госпожа Устинья!
— Ишь ты, в замке без году неделя, ещё и женой не побыла, а уже в госпожи заделалась! — пробурчал обиженный ожиданием Сморчок.
— Молчи уж, пьянь! — одернула его кто-то из деревенских баб. — Тебе бы только налакаться, а что дальше с бедной девочкой будет — всё равно.
И тут замолчали все, ибо в комнату ввели невесту. Пестрый сонм сопровождающих бабок и тёток расступился, и Устя осталась одна на всеобщем обозрении. Деревенские разинули рты: это была, вроде бы, их прежняя Устя и, в то же время, не она: одетая в господское платье, с волосами, поднятыми вверх по барской моде…
— Тоща невеста-то больно… — прошептала какая-то баба, жалостливо глядя на тонкую талию — руками обхватить — и хрупкие плечи девушки.
— Много ты понимаешь! — оборвала её соседка, когда-то служившая в господском доме чернавкой. — Господа — они так и любят: чем тощее, тем лучше.
Видимо, её слова были правдой, потому что господский стол, глядя на Устю, притих. Перестали шушукаться барышни, замерли кавалеры, а что касается самого пана, то он подхватился, с грохотом отодвинул стул. Подлетел соколом к невесте, взял за белую руку и повлек с почетом к столу.
Свадебный пир был в самом разгаре.
— Ой, утица ты наша сизая… — пробормотала одна из баб, глядя на невесту, восседающую во главе стола вместе с женихом. — Умучит ведь тебя пан…
— Нишшто! Оттерпится! — заплетающимся языком пробурчал Сморчок. — Вон пан-то как на нее глазеет, чисто кот на сметану. Глядишь, слюбится у них, сладится.
Пан действительно не сводил с молодой невесты глаз, нашептывал чегой-то на ушко, подкладывал на тарелку лучшие куски. Но Устя по-прежнему молчала и смотрела в стол.
— Влюбится, панной сделает… Ой, и заживешь тогда Митяй, панским-то зятем…
Захмелевший Митяй только тупо мотнул головой.
— А что, — пробормотала Малина, она тоже глотнула господского вина, и щеки её раскраснелись, а в голове было гулко и пусто. — Очень даже может, что панной сделает…
— Была бы я невестой, меня бы точно сделал, — заявила вдруг Наталка, завистливо глядя на вьющегося вокруг сестры видного чернобрового пана, рядом с которым её жених был будто глупый щенок супротив вольного волка. — А Устька — она же глупая! Хоть бы слово ему ласковое сказала, коли счастье такое привалило…
— Молчи, дура, коли бог ума не дал!.. — взъярился Митяй, выходя из мрачного похмельного состояния. — Чтоб ты понимала!..
— А чего молчи? — впервые не послушалась родителя Наталка. — Как есть, так и говорю: повезло ей! У нас вон мертвяк по деревне ходит, не сегодня-завтра всех сушить начнет, а она тут как сыр в масле кататься будет! Вот если бы вы мне позволили, тятенька, уж я бы…
— Цыц! — гаркнул Митяй и с размаха грохнул кулаком по столу. — Не твоего ума дело!
— Тихо-тихо, — зашептала Малина, опасливо косясь на господский стол. — Не ровен час пан услышит…
Но пан уже услышал. Глянул остро, поднялся из-за стола.
— Ой, что будет, — ахнула Малина.
Однако пан только потянул за руку Устю, заставляя подняться за собой. Произнес громко:
— Спасибо, гости дорогие, что почтили нас. Не стесняйтесь, продолжайте праздник, а нам пора на покой.
— Все, отдали девоньку, — подперев щеку ладонью, пробормотала Малина. — Ну, дай ей бог всего…
— Э-э-эх, — горестно вздохнул Митяй и уронил хмельную голову на стол.
В спальне, предназначенной для новобрачных, было темно и тихо. Пан шагнул к окну, дернул занавесь, и мертвенный свет луны залил пол красного дерева, да белоснежную кровать посредине.
— Жарко! — вздохнул пан, начал расстегивать рубаху. Оглянулся на Устю, кивнул ей: проходи мол.
Устя взглянула на пуховую перину с заботливо отогнутым углом, закусила губу и осталась стоять на месте.
— О, господи! — картинно вздохнул пан. Сделал три широких шага, остановился близко — рядом. Усмехнулся, отшатнувшейся Усте. — Неужели я такой страшный?
Черные глаза казались омутами в пруду — нырни, не выплывешь. «А не все ли равно когда? — отчаянно подумала Устя. — Муж ведь он…» И вдруг пошатнулась, начала валиться, но не упала — пан подхватил:
— Господи! Да что с тобой?
Легко, будто пушинку, вскинул на руки, отнес на широкую кровать. Опустился рядом, заглянул в глаза:
— Испугалась что ли? — легко коснулся Устиной щеки. — Красавица… Все пановье могли бы быть у твоих ног…
Обнял, прижал к себе… И вдруг отшатнулся, прянул в сторону, уставился в изумлении на руки невесты:
— Что это?! Что с тобой?!
Ногти на тонких пальцах девушки быстро росли, удлинялись, превращаясь в крючковатые когти.
— Уйди, пан! — крикнула Устя. — Не хочу твоей смерти, а неровен час — не удержусь!
Сжалась в комок, подумала облегченно: вот и всё. Кликнет пан людей, забить проклятого мертвяка, и кончатся, наконец, ее мучения. В невесты-то панские за этим и пошла– боязно самой-то руки на себя накладывать…
— Не удался, значит, свадебный пир… — пробормотал пан. — Вот так сюрприз… Да не дрожи так, милочка, ничего я тебе не сделаю. Погляди-ка на меня.
Пан изящным жестом вскинул ладони, и Устя разинула рот: ногти пана росли, вытягивались, загибались крючком, как и её собственные.
— Пан?! И ты тоже?! Значит… Значит, невесты все твои… Ты их всех?..
— Да, — согласно кивнул пан. — Всех. Сушить-то дочиста каждую нельзя было — а ну бы догадались? Вот и пил по чуть-чуть, да возвращал родителям. Ну чего так смотришь? Жить-то всем хочется. А сама ты как? Небось, коровками промышляла? То-то бледная такая — не житье нам без человечьих душ. Так что рано или поздно и тебе пришлось бы.
— Нет! Не стала бы я людей пить! — содрогнулась Устя.
— Почему? — деланно удивился пан. — Жалеешь их? Они ведь тебя не пожалели.
Малина, пожадничавшая платьем, дядька Митяй, бросивший на произвол судьбы, Наталка, злой лисицей глядящая из-за свадебного стола… Хоть бы один!.. Хоть бы кто-то один!..
— То-то, — вздохнул пан. Усмехнулся с подначкой. — Кого будем из деревни просить?
— Что? — непонятливо переспросила Устя.
— Нас же двое сейчас. Я девиц люблю, а ты парней, поди, затребуешь?
Глаза Усти распахнулись от ужаса.
— Ладно, — весело махнул рукой пан. — Разберемся по ходу. Времени у нас много.
— Засим объявляю, что поставленное мною условие соблюдено, и эта девушка, — пан небрежно кивнул на Устю, — становится моей законной супругой с правом наследования и душеприказничества.
Народ, собранный под балконом господского дома, удивленно запереглядывался: неужто свершилось?
— Эх, и заживем сейчас! — Сморчок вдруг с размаху хлопнул Митяя по спине, первым сообразив пользу. — Жена-то панская — с нашего хутора! Глядишь, милостью не забудет!
Митяй посмотрел, набычившись, дёрнул плечом.
— Отстать от него! — погнала прочь Сморчка Малина. — Всё бы тебе выгоду искать!
А сама потянула Митяя за руку, заставляя нагнуться. Жарко зашептала в ухо:
— Вот подвезло-то, Митенька! Устя-то поди, свадьбу Наталке поможет справить… А то ещё в поместье жительствовать позовет — родня как никак…
Митяй выдернул руку и пошел прочь. Позади односельчане радостно кидали вверх шапки, а на балконе, рядом с глядящим гоголем паном, стояла тихая молчаливая Устя.
В панском доме Митяя долго держали в людской, выспрашивали кто такой да зачем пожаловал. Насилу уговорил, смилостивиться, позвать панночку. Когда она вошла — ровно еще тоньше, да бледнее, чем была — Митяй качнулся, хотел обнять, да застыдился вдруг. Пробормотал только:
— Доченька…
Устя смотрела пусто, будто сквозь него. Спросила безучастно:
— Помощь какая нужна, дядька Митяй? Ты скажи, я распоряжусь…
— Помощь? Не-е-е… — Митяй запнулся, теребя шапку, не зная как сказать. — А только…. Повиниться я пришел, да забрать тебя, девонька.
Устя вскинула удивленные глаза:
— Чего ты такое говоришь, дядька Митяй?
— Мертвяк лютует, Устенька, почти каждую ночь кого-нибудь в деревне недосчитываемся. Уезжать надо…
Устя долго смотрела непонятно, наконец, произнесла тихо:
— Чего ты, дядька Митяй, со мной такие разговоры заводишь? Знаешь ведь, муж мой воспретил деревенским уезжать. Аль лакеев мне кликать, чтоб забрали тебя, смутьяна?
Митяй вздрогнул. Переглотил. Выговорил, запинаясь:
— Это уж… смотри сама как. Да только… Моченьки больше нет. Сперва мертвяк на мужиков охотился. А сейчас за баб, да деток принялся. Наталку, сестру твою, вот третьего дня… И Гаврика… — горло Митяя перехватило.
Устя отвернулась вдруг, шагнула к окну, встала спиной.
— Виноват я перед тобой, девонька… — глухо проговорил Митяй в эту спину, справившись с комом. — Дочку свою берёг, а тебя сдал… И её не уберег. И тебя… Не защитил, не оградил, отдал на умучение пану.
— О чем ты, дядька Митяй? Все хорошо у меня, муж он мне… — глухо, не оборачиваясь, произнесла Устя.
— Муж! Такой же, как паук мухе. Не чета он тебе, доченька — от него холодом так и тянет, — Митяй, сминая в руках шапку, шагнул к племяннице, заглянул в лицо. Попросил, — Поедем с нами, Устенька…
— Нельзя мне, дядька Митяй, — Устя отвернулась, пряча глаза. — Вам же хуже будет… Не знаешь ты всего, я ведь тоже виноватая пред тобой…
— Девонька! Да что ты говоришь, какая твоя вина! — Митяй попытался обнять племянницу, прижать к груди. — Бог даст — схоронимся. И от пана, от мертвяка.
— Нет, дядька Митяй! — Устя вырвалась-вывернулась. — Нельзя мне! Нельзя!
И заспешила, побежала прочь из комнаты.
— Устенька!
А в ответ — только удаляющийся стук каблучков.
В спальню заглядывал лунный луч, делил её напополам. Устя, сидя на разобранной постели, спросила тихо:
— Ночью опять в деревню собираешься?
— Собираюсь, — пан стянул через голову белую рубаху, бросил на пол.
— Зачем? Ты ведь вчера свое получил.
— Больше — не меньше, — усмехнулся пан. — Главное, думают, мертвяк из деревни. Про меня не догадаются.
Посмотрел на бледную, сжавшую губы Устю, пожал плечами:
— Ну чего ты? Пойдешь со мной сегодня?
— Нет! — вскинулась Устя.
— Что ж, — пан равнодушно пожал плечами. — Не сегодня, так завтра пойдешь. Вон, бледная вся, едва держишься.
— Ты бы хоть детей не трогал, — безнадежно попросила Устя.
— А не всё ли равно кого?
Пан сдернул последние одежки, нагой шагнул к постели:
— Ну что, жёнушка? Поиграем в охотника и мертвяка?
Устя посмотрела на него долгим взглядом и вдруг решительно кивнула:
— А что, пан, и поиграем. Только ты уж не обессудь, охотником я буду.
— Давно бы так! А то все супротив, да супротив… — засмеялся пан и скользнул на мягкую перину.
— Отворяйте, хозяева! — стук, раздавшийся в неурочный час, заставил зайцем запрыгать сердце Митяя: «Неужто прознали?!» Все было готово к отъезду: пожитки собраны, жена с дитем сидели одетые. Неужто прознал кто, да доложил?..
— Митяй! Открывай же! Я это!
— Фу ты! — пробормотал Митяй, признав голос Сморчка. Махнул Малине, чтобы оставалась в доме. Загремел замками.
— Чего ты, черт этакий, бродишь по ночам? — попенял, впуская мужика в щелку калитки. — Напугал! Я уж думал, мертвяк пришел.
— Да тут вот дело такое, Митяй… — Сморчок шмыгнул носом, утер его рукавом. — Нарочный с панской усадьбы прискакал, говорит, нашли мертвяка-то.
— Изловили?! — ахнул Митяй. — Да кто был-то им?
— Так вот… пан и был. Нашли его в постеле, и кол из груди осиновый торчит. Плоть вокруг вся расползшаяся — с давнего времени, вестимо, в мертвяках-то ходил…
— Вот Господи! А кто ж его тогда колом-то?.. А Устя? Устя-то где?!
— А Устя пропала. Исчезла, как не было. Верно, выпил её пан, да спрятал шкурку-то, чтобы никто не опознал. Ну чего поделать-то. Бог дал, бог взял, — Сморчок снова шмыгнул. — Тут ведь, вишь, в другом вопрос. Помер пан, и наследница пропала. А ты один родственник-то Устенькин. Так, стало быть, ты паном у нас. Так что ждем тебя все. Собралися и ждем. Так ты уж почти народ-то, выйди…
— Что-о-о?!
Митяй оттолкнул Сморчка, чуть не срывая с петель, рванул калитку. И замер, разинув рот: на улице стояла вся деревня: мужики, бабы, ребятня. При виде соседа, вздохнули разом, да дружно склонили спины, головы, почитая властителя. А новый пан обомлел, не в силах вымолвить ни слова, и только хватал воздух, будто речной лещ на сухом берегу.
03.08.2013
Кристина Каримова
Родилась 10 сентября 1974 года в г. Кирове (Россия). Два высших образования: гуманитарное и экономическое. Больше пятнадцати лет работала преподавателем. В настоящее время коммерческий директор туристической компании.
К настоящему моменту имеется около тридцати публикаций в сборниках издательств «Эксмо», «Снежный ком», «Аэлита» и журналах: «РБЖ Азимут», «Зеленая улица», «Фантастика и детективы» «Чайка», «Техника молодежи», «Уральский предприниматель», «Наука и жизнь», «Юный техник», «Знание – сила» «Уральский следопыт», «Фантаскоп», «EDITA» и других.
Финалист конкурса «Альтернативная реальность» (журнал «Если», 2012 год), первое место в конкурсе РБЖ «Азимут» (2013г.), первое место XIII фестиваля-конкурса литературного творчества «Решетовские встречи-2013» в номинации «Произведения малой прозы» (г.Березники, 2013г..), в второе место в номинации проза в областном литературном фестивале «Зеленая улица» (Кировская область, июнь, 2012 г.)
Проспал я шесть часов.
Ребята будили меня, но поднять не смогли. Потому что все это время мне казалось, что я не сплю. Я разговаривал с ними, отдавал какие-то приказы, спорил, мучился головной болью… И спал.
Я и через шесть часов с трудом выбрался из этого полусна-полубреда.
Шея, волосы – все мокрое. Надо мной – Абио с мокрым полотенцем. Это я так вспотел, или он меня облил?
Будь тут Дарам, я бы рассказал ему про сон. Но грантсу жаловаться смешно. У них не принято демонстрировать чувства. Нужно смотреть на старших и справляться с собой так, как справляются они.
Я вгляделся в невозмутимое лицо грантса, и мне действительно стало легче. Абио был полон спокойствия, как вода ночью. Если ты купался на закате – ты поймешь.
– Сколько сейчас?
– Десять утра по корабельному, двенадцать – по местному.
– Будили?
Абио кивнул.
– Хэд.
– В общем и целом – ситуация контролируется. Пока вы спали, приказы отдавал Рос. Он старший по званию после вас.
Рос? Приказы? Какие, интересно? Это побудило меня встать. Я взял из рук Абио полотенце и вытер лицо.
– Идемте, я покажу, где можно умыться.
И за каким только Хэдом мы остановились в чужом доме? Женщина в полотняном платье цвета топленого молока и в домашнем переднике так и стояла у дверного косяка, словно я перенесся во времени назад.
Абио осмотрел ванную и посторонился, пропуская меня. Когда я коснулся его плечом, он произнес еле слышно:
– Ее сыновья вернулись под утро. Они в «летнем» доме.
И закрыл за мной дверь.
Какие сыновья? А, я же пошутил ночью насчет сыновей. Значит, уцелели. Абио-то откуда знает? Впрочем, я уже замечал, что глаза у него есть и на спине, и на пятках. Значит, великовозрастные детки вернулись с поля битвы домой. А я что должен с ними теперь делать? Повесить?
Вешать кого бы то ни было мне совсем не хотелось. Проще сделать вид, что мы тупые и этих щенков не заметили. А вот расстановку патрулей нужно проверить. Глупее таких вот «юных защитников» никто себя не ведет.
Умылся. Пожалел, что не взял белье. Хотелось принять душ – вся кожа на теле стала вдруг липкой и отвратительной.
Абио стукнул в дверь, и я открыл. На пороге стоял дежурный с моими вещами. Разыграли почти что, гады.
Душ был лучшим впечатлением за последние сутки.
Теперь поесть что-то и посмотреть, как Рос командует.
Но захотелось не есть, а выйти во двор, на солнышко. Я и вышел. И сразу понял, почему меня охраняет один Абио. Но и Тако не спал.
Солнышко светило отменное. Если сравнить со вчерашним пейзажем, я словно бы попал в другой мир. Зелень, птицы свистят, человеческий смех…
Смеялись мои бойцы. Десятка два парней, свободных от дежурства, метали ножи в кусок бревна. Глаза блестели, руки не дрожали, но до Тако всем было ой как далеко.
Ладно, не будем мешать. Пойдем поглядим, с каким успехом Рос меня замещает.
К несчастью, Рос, не умея ораторствовать, действовать умел быстро. В той комнате, где устроили мне кабинет, уже стояли два измазанных сажей светловолосых парня лет двадцати, похожих, если смотреть сбоку, как две капли воды. Но ростом один повыше. Погодки, наверное.
Я выругался про себя. Нужно же было мне разоспаться! Успел ведь, эпитэ а матэ! Что же теперь делать? Этих двоих проще было не заметить, чем…
Рос тем временем встал из-за стола, уступая мне место, и сбивчиво доложил:
– Поймали тут, капитан. На заднем дворе стали деревяшку подходящую искать… Похоже – со вчерашнего.
Да уж, куда похожее… Хоть бы отмылись, что ли, кретины.
Я стоял в дверях, не желая видеть этих двоих ближе и не в профиль, а в анфас.
Подошел Тако. Абио, кивнув ему, зашагал по коридору к выходу. Сменились. Ну, вот и хорошо, Абио, наверное, не отдыхал еще.
Лицо Тако блестело от пота, глаза лучились. Такому – вина не наливай, дай нож.
Нужно срочно лететь проверять, как наши расквартировались в городе. И проверять посты. Не нравились мне эти утренние гости. Значит, здешние фермеры стояли где-то сбоку, и выжившие есть. Нужно приказать, чтобы осмотрели город и усилили охрану.
Я активировал браслет и донес свои подозрения до трех других командиров. Хорошо, что ближнюю связь вырубить не так просто, как дальнюю. Хотя повстанцы были бы рады оставить нас без связи вообще.
Я смотрел на стриженые головы, напряженные спины. Мальчишки боялись, но не оглядывались.
Отправить их в столицу? Отобьют по дороге с любыми потерями. То же самое будет – запри я их здесь. Ночью же и полезут освобождать. И начнется…
Оставалось вешать. Лиц я видеть не хотел, но и сбоку глаза выхватывали смешно вздернутые подбородки. За правое дело, думали, сражаются, да? Это точно. Правое и левое на войне есть. Правых и виноватых – не замечал. Все, как правило, хороши. Кто победит – тот будет и правый. Если мы проиграем, меня запишут как изверга и ублюдка, выиграем – как героя.
Вернулся Абио, кивком показал, что просит пойти с ним. Что там у него?
Но я рад был отложить неприятное решение.
Абио отправился прямиком на задний двор. Он отыскал где-то старые садовые перчатки и на ходу надевал их.
– Хочу показать вам сиреневое дерево, капитан, – пояснил он, видя мое недоумение. И кивнул на буйно разросшийся кустарник.
Я протянул руку, чтобы дотронуться до матовых, сочных, действительно сиреневатых стеблей.
– Осторожнее, капитан.
Грантс отстранил мою руку и аккуратно сломил гибкую ветку с широкими листьями. Листья в одно движение остались у него в кулаке, и ветка превратилась в прут.
– Сок сиреневого дерева вызывает неприятные, долго не проходящие ощущения, – сказал Абио. – Как раз достаточные для юноши, чтобы хорошо что-то запомнить. Я думаю, отец, у которого растут в доме мальчишки, не просто так посадил сиреневое дерево за домом.
– Абио, я… Я должен их повесить по уставу.
– Это неразумно с любой стороны. И вижу, что вам это тоже не нравится.
– Говори мне наедине «ты». Ты же слышал, что ребята так и поступают?
– Если вы позволите, это правило я соблюдать не буду.
– Почему?
– Боюсь запутаться. Мы не пользуемся разным для одного.
– Хорошо. Делай, как знаешь.
– Благодарен, – он улыбнулся мне одними глазами.
– Только с деревом… – я не знал, как объяснить. – Это все равно невозможно. Дарама нет. Сам я этого не выношу и бойцам не разрешаю. Это такая штука, что не понятно, кого калечит больше.
– Есть те, кому нравится, – усмехнулся Абио.
– Знаю. И поощрять не собираюсь, – я раздраженно нахмурился, разглядывая красивые, темно-зеленые листья со светлыми, разбегающимися от черешка, прожилками.
– Хорошо, – неожиданно предложил Абио. – Окажу вам эту услугу. Из моих родичей никто об этом не узнает. Тако – не болтун.
Я с удивлением посмотрел на него. Для человека его ранга… Но Абио лучше меня знал, что ему нельзя, а что можно.
– Больно же, наверно? – я все-таки коснулся пальцем покрытой восковым налетом веточки – от налета она и казалась сиреневатой. Отдернул руку. Пальцы покалывало и жгло.
– Ядовитое? – и, не дожидаясь ответа, сунул палец в рот. Глупый вопрос, тогда бы нельзя было бить.
Абио пожал плечами. Для грантса такое наказание – нормальное, в общем-то, решение: и больно, и не покалечит. Молодежь у них упертая, и Абио наплевать, что щенки, по их понятиям, защищали свой дом. По его меркам они все равно виновны. На Гране правы те, с кем идут старшие. Там просто не могло возникнуть такой идиотской ситуации, как раскол внутри правительства. Великий Мастер один. Он или сделает свой выбор, или заставит баранов помириться. Ну, а тот, кто пошел против мастера – в любом смысле преступник.
И тут меня осенило.
– Нет, Абио, – сказал я. – Это сгодилось бы для двоих. Но я не уверен, что парням просто повезло. Скорее всего, мы сегодня возьмем не один десяток заложников. И лучше будет переправить их на «Ворон». Пусть потом их судит, кто хочет, после окончания боевых действий. Почему все это должно оседать на моей совести?
Устав такое решение допускает. Дадим ракету Келли с просьбой принять шлюпку. И свечкой. Пока солнце в зените – хрен они нас собьют. Да и не ожидает такой наглости никто.
Абио поднял на меня глаза, черные, как дорога в бездну. В глубине зрачков вспыхнул огонь. Но другой огонь. Синий, а не багровый. Он наклонил голову. Не кивнул, а именно продемонстрировал уважительное подчинение старшему. Кивают на Гране, склонив голову в бок.
– А дерево ты это про запас все равно подстриги. Чувствую, за поркой сегодня не заржавеет, – предложил я ему. – Если ты окажешь мне эту услугу, конечно.
Грантс улыбнулся и кивнул. Теперь уже просто кивнул, соглашаясь.
Росу следовало дать отдохнуть, и я взял другого пилота, чтобы облететь город. Для разнообразия – чужого. С «Абигайль». Ее пилоты расквартировались ближе других.
Бойцы у меня были с четырех разных кораблей, если помнишь, с нашего «Ворона», с «Абигайль», «Скорка» и «Прыгающего».
Этот дурак Оби ван Кеноби (герой какого-то допотопного боевика. Хотя, кто его видел, этот потоп?) был как раз с «Прыгающего». Он первый и попал мне, под горячую руку. Вернее, его боец.
Дело, в общем-то, происходило обычное – через улицу, визжа и подобрав юбки, неслась девица, следом – наш десантник с оружием наперевес.
Ну, если дежурный, то получат у меня сегодня все. По полной программе.
Парень догонял…
Я вытащил сенсорный бэк, крутанул на «минимальное поражение» и выстрелил ему в ногу, ниже колена.
Где-то в дурном фантастическом романе я читал про такое оружие, как «парализатор». Наверное, фантасты ждали, что потомки раз и изобретут что-то именно парализующее, но не травмирующее мышцы. Потомки сверхзадачу не потянули. «Сенсорный» – все-таки не парализатор. Да, он вызывает мышечный спазм, но это не просто временный паралич, это еще и масса неприятных ощущений.
Боец проскакал по инерции шага два на одной ноге, потом упал, ругаясь и держась за голень.
Девица, конечно, воспользовалась моментом и скрылась. Девицы – они такие. А ведь женщин, которым просто нравятся военные – в любом городе навалом.
Я выпрыгнул из шлюпки и подошел к бойцу.
– А ну принять вертикальное положение и доложить! Кто такой?
В ответе я не сомневался, хотя бойцу сильно повезло – его отпустили в увольнение.
– Через два часа быть у меня вместе с командиром! А сейчас – оружие сдать и в шлюпку! Ты что, нормально стоять не можешь? – я еще и издевался. – Распустились! Кругом! Шагом марш!
Следовало срочно проверить, чем занят сам рейд-лейтенант Оби Лекус, пока его люди гоняют по улицам местных фермерш. Уже понятно было, что город на наличие повстанцев Оби сейчас не проверяет.
С Лекусом следовало выяснить все сегодня. Завтра будет не до него. Завтра мы или вступим в переговоры, или начнем боевые действия – как повезет. Я сделал ход, и теперь нужно ждать ответного хода фермеров. Если он не последует до вечера – мне придется спровоцировать его самому. Но пару часов я подожду. (Если в висках опять не застучит.)
Полет… Это волшебное чувство, когда в твоих крыльях туго бьется воздух, когда твое тело само знает, что делать. И ты наслаждаешься видом с высоты, опьянением от божественного ощущения могущества, силы и быстроты.
Я переворачиваюсь на спину. Демонические крылья хлопают, сворачиваются, изменяются в нечто на подобие паруса. Три дня назад произошло удивительное событие – я научилась совмещать плазменную и демоническую ипостаси. Теперь оба моих облика синхронизировались и невероятно усилились. Конечно, не обошлось без внешнего толчка, но как же без него…
Две идиотки похитили одного… скажем так, небезразличного мне парня. Нет, не любовника. Любовника, может быть, я б и простила, а вот друга – никогда! Друг – это святое. Друг – это надолго, если не на всегда. Уж если мы смогли существовать в одном корабле, делить иногда одну каюту и не поубивали друг друга из-за моих не кстати проснувшихся способностей влияния, то это точно надолго. И психолог он классный, рекомендую!
А еще я с ним отлично выгуливаюсь по борделям запанибрата… Ладно, речь не о том. Речь идет о том, что я и мои друзья спасли этого балбеса, надавали по щам двум озабоченным идиоткам и устроили армагедец, взорвав какой-то там реактор. Не знаю какой, не смотрела. Было не до того. Зато благодаря моему психозу я получила возможность защитить себя и в демоническом облике, перекачав в него плазму. Теперь хана врагам!
В придачу к обновившимся способностям, у меня подрос резерв. Не знаю, что стало толчком к тому – стрессовая ситуация или регулярные тренировки с Зерой, но результат на лицо. И вот сейчас я выбрала момент, когда можно спокойно полетать, побыть в гармонии с самой собой и подумать. А еще вспомнить…
«Я взбираюсь по огромной серебристой лапе, покрытой небольшими гладкими чешуйками.
— Что ты копаешься? – рыкнул дракон. – Залезай быстрей!
— Извини, я соскальзываю, — оправдываюсь, подтягиваясь на его локте.
— Эх, мелочь… — мощный толчок хвоста и вот я уже усаживаюсь на его спине. Держусь за костяные наросты из позвоночника, острые словно бритва. Но для меня не опаснее, чем сам полет.
Огромный серебряный дракон взмывает в воздух. Чувствую, как подо мной перекатываются мускулы. Мощные крылья вспарывают воздух, слышится свист и рокот. Не сразу соображаю, что рокот – это его слова.
— Малая, не спи! Посмотри, какой красивый у нас мир!
И я смотрю. На зеленые долины, на виднеющиеся где-то далеко снежные шапки гор, на струящуюся ленту реки. На летящих в отдалении птиц. А Шеат поднимается все выше и выше. До холода, до морозного воздуха. Но ни ему ни мне холод не причиняет вреда, он только отмечается, как не такая благоприятная среда, как на земле. Этот мир действительно прекрасен, и я очень жалею, что не могу видеть так, как драконы.
Но самое прекрасное, что можно почувствовать – это восхитительное чувство полета, когда твое тело омывает воздух, когда чувствуешь легкость, свежесть, силу и власть над стихией…»
Кажется, именно тогда я полюбила летать. Своих крыльев я еще не имела и прошло почти две тысячи лет прежде, чем я их получила. Но сейчас я наслаждаюсь полетом. И одиночеством. Мне не с кем еще разделить это чувство, некому передать его.
А где-то в другом мире или в междумирье в колбе зреет зародыш маленького серебряного дракона…
Примечания:
Этот полет был гораздо красивее, чем я смогла его описать. Увы, мои возможности слишком скудны, а долгий перечень прелестей полета скорее утомит, чем даст полное представление.
Для собственного удобства выделяю этот кусочек в отдельную главу, чтобы не путаться в дальнейшем.
Млад открыл глаза и увидел сумерки. Серое сумеречное небо, на котором еще не появились звезды. Сначала он не слышал ничего, кроме звона в ушах, и не видел ничего, кроме этого неба – странно широкого, пустого и однообразного. Он медленно вспоминал, где он и что с ним, пока звон в ушах не превратился в низкий вой, прерываемый рыданием. Млад почему-то подумал о Хийси и о той ночи, когда умер Миша. Неясная, неосознанная еще боль шевельнулась в груди – рассудок возвращался медленно, невозможно медленно. Неужели человек может выть, словно пес? А ведь это воет человек… Холод идет по телу мурашками от этого воя, ледяной холод. И небо над головой холодное и пустое… Дана не велела ему сидеть на земле, но он вовсе на ней не сидит, а лежит.
Млад шевельнулся, надеясь, что движение поможет ему прийти в себя: в голове что-то всколыхнулось, и к горлу подступила тошнота. И сразу же вспомнился летящий в лицо шестопер, его острые перья, грозящие размозжить переносье. Наверное, он все же нагнул голову, потому что болел лоб, а не нос.
Но что же он воет и воет? Точно как Хийси… Какая тоска, смертельная тоска!
Сознание его словно сопротивлялось, словно не хотело выходить из пустоты, не хотело смотреть на землю – и глаза вперились в темнеющее небо. Потому что стоит только вспомнить, где он и что с ним, сразу же придется признать то, чего признать он сейчас не в силах. Блаженная пустота! Еще несколько мгновений можно думать, что мир вокруг тебя прекрасен…
Млад рывком поднялся, и земля закачалась перед глазами, заходила ходуном, грозя опрокинуться. Он опустил веки и почувствовал, как пространство закружилось вокруг него, увлекая в глубокую воронку, на дне которой плещется пустота сумеречного неба. Он распахнул глаза и сжал в руках снег, чтобы не упасть.
На западе небо еще светилось бирюзой, по Великой реке с черными пятнами трещин бежал ветер, засыпая снегом тоненький ледок в глубоких провалах большого льда. Лес на другом, пологом, берегу приподнимался темным гребешком: черно-серый мир уходил во тьму зимней ночи…
Человек выл, задирая лицо к небу, и, увидев его очертания на светящемся бирюзой небе, Млад не мог больше притворяться, что ничего не помнит. Он поднялся на ноги, поставив их пошире, и двинулся вперед, шатаясь из стороны в сторону. И пройти-то надо было всего несколько шагов… Чтобы убедиться… Чтобы от надежды не осталось и следа…
Он грузно упал на колени рядом с воющим Ширяем и, опираясь в землю кулаком, заглянул в лицо Добробоя: мертвые глаза смотрели в гаснувшее небо. Под телом почти не было крови – клинок вошел в сердце сбоку и остановил его.
Слезы лились по щекам Ширяя, и мокрые дорожки бежали на голую шею; влажные от пота волосы смешно топорщились в разные стороны – он держался руками за плечи, и от напряжения у него побелели ногти. Хотел бы Млад так же поднять голову к небу и завыть, заплакать… Он снял шлем и долго возился со шнуровкой подшлемника: морозный воздух только усилил боль в голове, обхватив лоб ледяным обручем.
– Он совсем еще мальчик, – выговорил он, глядя в лицо мертвого ученика. – Такой большой…
Рыдание тряхнуло тело Ширяя, он согнулся, ткнувшись лицом в колени, и снова выпрямился, поднимая лицо к небу. Млад обнял его за плечо и потянул к себе – пусть плачет, так легче. Пусть выливает из себя горе первой в жизни потери. Если бы он сам мог так… Так просто… Когда то, что разрывает грудь изнутри, выплеснется из нее хотя бы стоном, а лучше криком, рыданием, воем…
Парень схватился руками за кольчугу Млада и стиснул ее пальцами.
– Нет, нет… – прорычал он, прижимаясь к плечу Млада лбом. – Это нечестно! Это так глупо! Так не может быть!
Так не может быть… Как наивно и как просто! Этого могло бы не быть… Знал ли Млад об этом, когда на Коляду боялся поднять на Добробоя глаза? Когда, сидя за накрытым столом, смог только сухо поблагодарить ученика за возню у печки с раннего утра до позднего вечера?
И ему снова мучительно захотелось вернуться в ту ночь – ночь, навсегда ставшую необратимым прошлым. Вернуться – и обнять его еще живым, и сказать, как он привязан к нему, и как плохо ему будет остаться без него: такого большого, преданного, неутомимого…
Вернуться и все изменить. Выйти навстречу человеку в белых одеждах, отправившему ополчение в Москву. Выйти навстречу и… Чтобы все увидели: его белые одежды запятнаны кровью. Кровью Добробоя. Кровью мальчиков, оставшихся под Изборском, кровью парня с третьей ступени, оставшегося без ног. И пусть горит Киев, не знающий, с кем ему лучше живется – с Новгородом или Литвой!
– Он же шаман, Мстиславич! Он же шаман, разве он может так глупо умереть! Он же под защитой богов! – хрипло крикнул Ширяй.
Боги не могут защитить от удара копьем. От удара копьем защищает щит и доспех. Младу надо было сделать всего два шага вперед: его доспех надежней, а щит – крепче. Всего два шага вперед! Почему он не подумал об этом? Почему? Не надо возвращаться так далеко, достаточно отмотать нить времени назад совсем чуть-чуть… И они бы сейчас втроем шли в терем, вспоминая подробности боя…
Нить времени нельзя отмотать назад даже совсем чуть-чуть…
– Это я, Мстиславич! Это я виноват! – выл Ширяй. – Это я, дурак, сунулся! Ты бы просто отошел, а я встал, как дурак…
Он задохнулся рыданием – совсем как ребенок.
– Это не ты… – Млад похлопал его по плечу.
Сказать, что виноват человек в белых одеждах? Или война? Или сплетенные кем-то нити судеб, или боги, что не увели удар копья чуть в сторону? Или позволивший отравить себя князь Борис? Или князь Волот, который привел их сюда? Или Тихомиров, не давший приказ отходить чуть раньше? Или сам Млад, потому что не умел заставить их слушаться? Или потому что не догадался сделать два шага вперед?
– Это не ты, – повторил Млад и добавил. – Этого не изменить.
Собственные слова напугали его, словно поставили точку. Словно до того, как он это сказал, будущее еще не наступило, еще оставалось будущим. Еще можно было вернуться в ночь Коляды, когда оба его ученика – счастливые и смеющиеся – рядились в медведя и журавля.
Паша
Ночью проснулся от боли в коленке. Кое-как дотянулся до ночника и включил. Колено распухло и сильно жгло. Я отодвинул бинт: вся поверхность кожи под ним была красной и воспалённой. Делать нечего, пришлось доставать кристалл. После процедуры «окутывания колена волшебным свечением» боль утихла. Я устроился поудобнее и заснул. Утром от воспалённого распухшего колена не осталось и следа: правая, как и левая — худая и мосластая. Да! Кристалл — это вещь! И как я без него жил раньше?
Я натянул пижамные штаны и пошёл в спальню к Тёмке. В коридоре на стене мерцали синим светом две светодиодные лампочки. Мы их не выключали опять же для моего спокойствия. Было ещё совсем рано — около шести часов, и к тому же воскресенье. Чё подскочил в такую рань — сам не знаю. Дверь в Тёмкину спальню была открыта, и я, не входя, заглянул в комнату: Тёмка спал на спине, закинув одну руку за голову, и был похож на фото какой-нибудь модели из глянца: красивое мужественное тело, слегка прикрытое простынкой в нужном месте, одна нога согнута в колене. Да, Тимур был очень красив.
Я усмехнулся: «Атлант на отдыхе!»
«Почему я раньше не замечал его красоты? Ну, во-первых, он никогда не «выставлялся» передо мной, да и вообще всегда был какой-то слишком простой, что называется — «без лоска». Он что, сам не знал про себя, что он — красавец? Или ему об этом никто никогда не говорил? Он же просто охуительный! Его же можно выставлять как эталон красоты. И это вот чудо любит какого-то там «говнюка»?
Чё, тот псевдо-натурал ещё лучше? Или всё, как по канону: породистые коты любят любить серых мышей?
Вот же, блять, повезло кому-то! Стоп! Это я что сейчас — завидую? Охренеть!»
Я тихонько вернулся в свою комнату и сел в изголовье кровати, подтянув повыше подушку.
«А ведь это я сам увидел его и окликнул, не он меня. Типа, одолжение сделал: ты вот такой молчун пришибленный, а я такой весь из себя к тебе подошёл и заговорил. Подошёл-то я к тому, а он оказался другим — не тем, а этим: модель, бля, и в твоём общении не очень-то и нуждается — говнюка любит. И кто кому одолжение делал?
Он тебе сам звонил хотя бы раз? Предлагал встретиться, сходить куда-нибудь? Нет. Ты звонишь, а он, так и быть, соглашается. А почему? Да потому что он шибко воспитанный и «спасатель», блин, всего человечества. Поэтому и в больнице с тобой нянчился, жалел просто. И потом тоже, пока ты не дал ему понять, что в его услугах больше не нуждаешься. Паша, ты охуенный идиот! Ты же никогда не интересовался как он живёт, чем живёт, с кем общается? Принимал его, как… как… Да хер знает, как! Как будто ты, бля, пуп земли, а он должен быть счастлив, что твоё величество обратило на него своё невъебенное внимание.
Он сейчас встанет и уйдёт. У него своя жизнь, и в ней у него говнюк. А у тебя кто? Папы? Но у них тоже своя жизнь. Ты для них просто ребёнок и всегда будешь ребёнком. Будут тебя водить по каруселькам, кормить сахарной ватой и нос вытирать. Они — папы! Это не твоя жизнь! Ксюха? Ты можешь всю оставшуюся жизнь прожить с Ксюхой? Вот никого, только ты и… Ксюха. И Тимура нет — он с говнюком! Сможешь так? Не-еее-ет! Не хочу!»
Я вдруг понял, что не могу себя представить рядом с Ксюхой и… на всю жизнь! Только сейчас понял, что раньше об этом как-то не задумывался. Да, она была! Но была где-то за гранью моего восприятия. Ну, есть и есть, а потом… А что потом? Поженимся и детей нарожаем? В общем-то, я о чём-то таком думал раньше и так и планировал. Но видел ли я себя в этих планах? Представлял ли, как это всё будет? Нет, так далеко я никогда не заходил, в моих мыслях была только учёба и моя дальнейшая карьера по специальности. Про себя как чьего-то мужа и (ха!) отца семейства я вообще никогда не думал. Мне просто было не до этого: слишком много всего было здесь и сейчас, чтобы задумываться о себе в будущем.
А потом появился Тёмка. Я и не заметил, как Ксюша ушла на второй, да что на второй — на третий и даже на четвёртый план. Я вообще о ней почти не вспоминал, хотя она была, продолжала быть, но где-то там — не сейчас, не близко. Я уже и не помнил, когда звонил ей в последний раз, да и она тоже звонить перестала. А Тёмка всё больше и больше входил в мою жизнь, становился в ней главной фигурой. И когда я понял, что не хочу проживать без его участия ни одного дня, хочу заходить на кухню и видеть его в фартуке с лыбящейся физиономией, когда он стал мне настолько привычен и необходим, он вдруг решил уйти, обрушив на меня свою жизнь, где меня не было, но зато был говнюк.
Я в одну секунду стал лишним. Оказалось, что его дружба — вовсе не дружба, а вынужденное участие в моей жизни — помощь нуждающемуся. Тёма наш — мама Тереза! Меня обвели, как последнего лоха. Друга, блять, себе нашёл, слюни распустил! А дружок оказался давно занят, у него давно своя жизнь, где тебя нет и не будет. Зачем он так со мной? Почему раньше не сказал, что у него есть человек, которым он так, сука, сильно дорожит. Нахера со мной было возиться? Ему что — игрушки? Я вот привык уже считать, что мы друзья, мы вместе, а теперь «иди, Паша, в лес погуляй»! Так получается?
Я вскочил с кровати и, сбежав с лестницы, прошёл в кухню. Достал воды из холодильника и в гостиной, не включая свет, сел с ногами в кресло. Несколько глотков холодной минералки немного остудили и привели в относительный порядок моё вздрюченное состояние, но мне по-прежнему было плохо. Тягучая обида заполнила всё внутри — обида и осознание того, что меня обманули и предали.
«Получается, если я не позвоню, то он обо мне и не вспомнит? Может, ему вообще со мной было в тягость общение? Я же не спрашивал, а он ничего такого и не говорил. А вот про говнюка сказал: «Ты даже представить себе не можешь, как сильно я его люблю». Да он что там, покрыт сусальным золотом, а я — «осетрина второй свежести»? Меня нельзя полюбить так, что даже представить нельзя? Наконец-то, Паша, до тебя дошло, поздно, но всё-таки дошло: с друзьями так не поступают. Никогда он не считал тебя своим другом, для него ты был несчастным заморышем, потерявшим память, вот он с тобой и возился. А дружба давно закончилась — в детстве осталась. Что он там про детство рассказывал, я всё равно не помню, да если и вспомню — это было детство, детская дружба. У кого её не было? Ну и ладно, пусть катится, я не держу и звать больше не буду! Жил один и дальше буду жить — ничего страшного!»
Я встал и подошёл к окну. За окном в медленном, неторопливом танце кружились редкие снежинки, усиливая ощущение приближения Нового года. Только вот радости, какой сопровождалось ожидание этого главного для всех россиян праздника, я не ощущал. В душе зияла огромная яма, поглотившая все мои светлые мысли, всё то хорошее, что было со мной на протяжение этих нескольких месяцев, когда в моей жизни появился Тимур. Я вспомнил опять про Мишу, которого не знал, но видел. Видел мёртвым в гробу моего друга из прошлой, забытой мной жизни. Мне стало ещё хуже, ещё обиднее за себя: один друг уже мёртв, а другой жив: спит у тебя дома, наверху, но для тебя его уже тоже нет. Проснётся и уйдёт. Для тебя он тоже как будто умер. Ты ему не нужен!
«Теперь понятно, чего он на тебя всё время пялился: определял, до какой степени может дойти твоя ебанутость!»
Картинка за окном начала ускользать и уже виделась как в искривлённом зеркале. Я понял, что плачу, и это из-за слёз всё туманилось и расплывалось.
«На Новый год к мамке поеду. С Ксюхой давно не общались? Ничего, приеду, и всё будет по-старому. Может, с ней мне будет хорошо, просто отвык немножко. И пора с ней начинать серьёзные отношения, ну, как у взрослых. Она, кстати, давно уже давала понять, что не против. Это я чего-то заочковал тогда, задёргался. Сам не знаю почему. Но теперь настроюсь, и всё будет нормально».
Я шмыгал носом, вытирал ладошками мокрое лицо и вздрагивал, как ребёнок, от каждого всхлипа. Мне было очень больно и одиноко: я прощался с Тимуром.
«Он хочет строить серьёзные отношения, ждёт своего этого, любит его. Зачем мне мешаться? Может, если бы он не был геем, любил бы девушку, тогда другое дело. У него — его, у меня — Ксюха. Мы бы тогда могли дружить с ним, и даже парами. А так… ничего не получится — я лишний. Его этот по-любому перевесит. Это уже не дружба, а хуйзнаетчё».
Вдруг вспомнилось его: «Не могу не любить!» — полоснувшее болью.
«Он это специально мне сказал, намекнул, типа, что пора нам уже с нашей «дружбой» завязывать. Поэтому и сказал. А я, как последний идиот, домой ещё к нему примчался. Вот я его достал! Скажет, ни днём ни ночью покоя нет, и никакой личной жизни из-за этого чмошника — везде за собой таскает!»
И вдруг ещё сильнее полоснуло стыдом, бросив в жар и мгновенно высушив слёзы:
«Бля-яя! Я в кровать к нему залез! Мама!!! Пи-и-пе-е-ец! Во — позор! Господи, стыдоба! Он же утром всем своим видом показал, как ему противно! Отскочил от меня, как будто ему в кровать змею подкинули! А прижимал-то он к себе кого? Ясно кого — говнюк ему всю ночь снился. Боже! Умереть со стыда можно! Нахрена он вообще столько времени меня терпел? Волонтёр, блин!»
Меня охватила злость: «Он со мной, как с последним идиотом, а мне ещё и стыдно? За что стыдно-то? Это он — гей, не я. Я ничего такого не имел ввиду, просто мне тогда было плохо. Я, может, искал защиту… Сука, нашёл у кого её искать! А он от меня шарахнулся, как от прокажённого. Ему было противно!»
Я вернулся в спальню и лёг, укутавшись с головой в одеяло: меня мелко трясло от холода.
«Жалость, блять, ко мне проявлял! Думал, я спасибо за это скажу? Ты относишься ко мне, как к дауну, а я тебе «спасибо»? А кто ты есть, Паша, — натуральный даун! Над тобой в душе смеются, а ты ходишь слепой и глухой, ничего не замечаешь! Сука, как же обидно! Как болит! Не хочу его больше видеть, сам встанет и отвалит — без меня!»
Я быстро поднялся и, отодвинув дверцу шкафа, оделся во что попалось под руку. Написал записку и, бросив листок на столик в гостиной, вышел из дома.
«Всё! С дружбой покончено, с сегодняшнего дня начинаю новую жизнь — самостоятельную! И никаких Тимуров! Пусть катится ко всем чертям или к своему говнюку!»
Выехал на кольцевую и гнал, как сумасшедший. Мне было всё равно, куда ехать — просто ехал вперёд в потоке других машин. К отцам ехать не хотелось, а больше было некуда: нужно было выждать время, когда Тимур встанет, найдёт записку и уедет домой. Для себя определил примерное время — девять утра. Решил остановиться, где-нибудь пересидеть, в каком-нибудь кафе. Вот и оно — кафе «Шоколадница».
Поискал где припарковаться — негде. Поехал дальше. Но, немного проехав, решил вернуться назад, вернее — поближе к дому.
«Остановлюсь где-нибудь неподалёку и пересижу в машине. Он уже, наверное, проснулся и увидел записку. Может, пока доеду, уже уйдёт».
Началась метель, видимость снизилась почти на ноль: дворники не успевали счищать со стекла снег, оставляя за собой мокрую полосу. Сзади меня ехала «Лада». Я давно заметил, как она «лавировала» между автомобилями, то и дело обгоняя впередиидущие.
«Какого хрена? Вот придурок! Чё, бля, не сидится тебе на месте? Куда ты, нахуй, прёшь, еблан?»
Я начал нервничать, но ехал, не сбавляя скорость.
«Хер ты у меня вперёд проскочишь! Тут ты, бля, не угадал!»
Это идиот решил объехать меня с обочины. Он уже вырулил, не сбрасывая скорость, и тут машину резко развернуло и понесло юзом на встречку.
«Бля, сука, куда ты…»
Додумать я не успел. Послышался визг скользящих шин. Машину закрутило и бросило под колёса ехавшего навстречу КАМАЗа, который буквально подмял «Ладу» под себя, протащил несколько метров и остановился. Я выехал на обочину и заглушил мотор. Дворники по-прежнему работали, гоняя туда-сюда комья мокрого снега, облепившего лобовое стекло. В воздухе творилось какое-то мракобесие. Рядом останавливались другие авто. Водители выскакивали, хлопая дверцами, и бежали к месту аварии.
А я всё сидел, не в силах тронуться с места. Передо мной стояла картинка: летящая навстречу оранжевой громаде зелёная «Лада». Я вдруг осознал, что только что на моих глазах оборвалась чья-то жизнь, оборвалась глупо и бессмысленно. А может, не одна? Сколько людей было в старенькой «Ладе», которая минимум уже лет пять должна была спокойно ржаветь на автомобильном кладбище?
Я выбрался из машины и побрёл к месту аварии, преодолевая снежную беснующуюся круговерть. Водитель КАМАЗа сидел, привалившись к колесу своего монстра, обхватив голову руками и покачиваясь, как болванчик, из стороны в сторону.
Передней части «Лады» было не видно, да её и не было: к бамперу КАМАЗа была прилеплена груда железного металлолома, бывшая ещё несколько минут назад автомобилем. Задняя дверца валялась в нескольких метрах, а в сплющенном проёме, внутри на сиденье лежала молодая женщина. Туловище до плеч было погребено под изломанным верхом автомобиля. Она лежала на боку, видимо, спала и, возможно, умерла во сне, так и не осознав этого. Прядь светлых волос, выбившуюся из-под сиреневой шапочки, трепал ветер, задувая снег на красивый точёный профиль алебастрового лица.
Толпа зашевелилась и стала рассеиваться: приехали гаишники. Я тоже пошёл к своей Аннушке и выехал из автомобильного ряда, пока всё не оцепили, и была ещё такая возможность. Встревать в разборки по факту аварии и выступать свидетелем случившегося мне совсем не улыбалось. И так было понятно, что виноват погибший водитель «Лады». Разберутся без меня — свидетелей и так достаточно, да и картина происшествия говорила сама за себя: всё было видно невооружённым глазом. Водилу КАМАЗа обвинить было не в чем, он ничего не нарушал. Успокоив себя таким образом, я поехал домой.
Тимур
Меня разбудила Пашкина беготня: то он спустился вниз, то опять поднялся, то опять спустился… Я уже окончательно проснулся и ждал, когда он опять поднимется и, по обыкновению, заглянет в мою комнату. Не дождавшись, пошёл в ванную. Принял душ, оделся и с радужными мыслями зашагал по лестнице вниз:
«Наверное, решил приготовить завтрак. Интересненько! Хотя чего его готовить: холодильник забит нетронутыми контейнерами с едой».
Пашки не было ни в гостиной, ни на кухне — нигде!
«Странно! Куда это он с утра намылился? Может, машину решил проверить?»
В гостиной на столике увидел листок бумаги. Прочитал, наклонившись, неровные скачущие строчки:
«Я уехал. Появились дела. Будешь уходить, просто захлопни дверь. Спасибо за помощь. Удачи!»
Я повертел бумажку, перечитал ещё раз и озадаченно сел на краешек кресла.
«Куда уехал, какие дела? За что «спасибо»?»
Ничего не понял и набрал Пашку. Телефон ответил: «…вне зоны».
Моё беспокойство увеличивалось с каждой минутой. Я зашёл на кухню: на столе стояла открытая бутылка минералки и никаких следов, что он позавтракал. Получается, ему позвонили, он сорвался и уехал, даже не разбудив меня.
«Так торопился или будить не хотел? Почему ничего не объяснил: куда поехал, что за дела? Может, в посёлок к отцам?»
Звонить им было неудобно. Если он не там, только зря их всполошу, а если там, то сам додумается позвонить, или Марио заставит. Он — человек въедливый и обязательно поинтересуется, предупредил меня Пашка или нет, что уехал. Оставалось только ждать.
Была ещё одна мысль, что он отправился к Тае. Он планировал ещё раньше, но потом похороны, потом его состояние после… Так и не собрался.
«Может, сейчас решил? Но это тоже странно! С утра, не поев, не предупредив меня? На пожар, что ли? Да нет! Не к ней, точно!»
Так ничего и не придумав, решил пойти позавтракать.
«Вернётся — расскажет! Чё голову ломать? Если бы было что-то «из ряда вон», он бы по-любому меня разбудил и сказал. Значит, ничего существенного».
Так я себя успокаивал, хотя тревога внутри не проходила. Взял первый попавшийся контейнер: в нём были котлеты. Положил две на тарелку и закинул в микроволновку. Открыл ещё один — с винегретом. Чай греть не стал: налил в стакан минералки. Зина, конечно, отменный кулинар: всё было вкусно до чрезвычайности. Поев с аппетитом, несмотря на беспокойство о Пашке и некоторый «псих», убрал со стола и поднялся к себе наверх, решив, что если не приедет и не позвонит в ближайший час, всё-таки наберу Марио, а пока застелил постель и уселся с планшетом.
Прошёл час, но Марио я так и не позвонил, решив подождать ещё немного. Пашка появился через полчаса. Я, как услышал посторонние звуки, сразу рванул вниз. Он, не раздеваясь, зашёл в гостиную и смотрел, как я спускаюсь по лестнице. В распахнутой настежь куртке и сдвинутой набок шапке с прилипшими ко лбу мокрыми прядями, Пашка был похож на растрёпанного воробья, увидевшего подкрадывающуюся кошку.
— Паш, ты куда ездил?
— Неважно. Ты почему ещё здесь?
— В смысле? А где я должен быть?
— Ты собирался домой. Почему не уехал?
— Тебя ждал. Паш, в чём дело, что происходит вообще?
— Ничего не происходит.
— Блять, Паш! Ты можешь сказать нормально? Я ничего не понимаю.
— Нормально? Хорошо. Нормально будет так: Тимур, пиздуй домой! Я очень благодарен тебе за участие в моей несчастной судьбе, но больше оно мне не нужно. Так нормально?
— Да, Паш, так нормально. Только нихуя непонятно, какая собака тебя с утра укусила? Что произошло, пока я спал? И где ты был? Если хочешь, чтобы я ушёл — я уйду. Но сначала ты мне всё объяснишь. И так, чтобы я понял. И после того, как поешь. Пошли на кухню, поговорим потом.
— Харе мной распоряжаться! Я тебе не марионетка, а ты не кукловод, ясно? Поем, когда сам решу. Я сейчас с трассы. Там люди погибли. Мужик и девушка молодая, у меня на глазах. Больше я тебе ничего объяснять не буду, просто уходи, совсем уходи, Тимур: у тебя есть своя жизнь, есть человек, которого ты любишь. Я у тебя как пятое колесо в телеге, или как чемодан без ручки — нести тяжело и бросить жалко! И вообще, я не хочу больше ни о чём говорить, просто хочу один, мне никто не нужен.
Пашка с ожесточённым выражением лица говорил отрывисто, как будто выстреливал в меня словами. Мокрый от снега, с лихорадочно блестевшими глазами стоял мой решительный и несчастный суслик.
Моё терпение переступило последнюю грань и рухнуло: я больше не мог себя сдерживать, не мог играть роль «друга». Пусть делает со мной, что хочет, пусть гонит, пусть ненавидит, пусть не принимает. Мой запас терпения иссяк: я в два шага пересёк расстояние между нами и крепко прижал его к себе. Сдерживая дыхание, водил губами по влажным, растрёпанным волосам, вдыхал одуряющий родной запах; я приподнял руками мокрое от снега лицо, посмотрел в, не перестающие помаргивать, удивлённые глаза и поцеловал их — сначала один, а потом второй; легонько прикоснулся к полураскрытым, слегка потрескавшимся губам, провёл языком по шершавой, обветренной кожице и, не встретив сопротивления, смял поцелуем податливые губы, больше не думая ни о чём. Я пил дыхание, смаковал языком каждый миллиметр внутри горячего влажного рта, вбирал в себя всю сладость этого безумного, пьянящего поцелуя; вылизывал, ласкал, проникая глубоко языком — не мог оторваться, даже поняв, что моё чудовище уже задыхается от напора, и сам уже задыхался, но не мог оторваться, пока Пашка не стал отталкивать меня, со всей силы упираясь руками в грудь. Я наконец оторвался, но не отпустил, продолжая прижимать его к себе — боялся его выпустить. Мне хотелось продлить эти мгновения. Может быть, единственные и последние, а потом он меня, скорей всего, выгонит. И я ещё сильней вжимал в себя родное, до смерти любимое тело, вдыхая, быть может, в последний раз молочный запах — запах моей любви.
Совет правления был назначен на полдень, а в десять, едва выйдя из лифта, Исли отметил в офисе какую-то напряженную, подавленную тишину. Убрав пальто в шкаф-купе, Исли сразу же вызвал Люсиэлу. Он всю ночь просидел над документами, которые оставил ему Ригальдо, и до сих пор находился под впечатлением от его плана – злого, грамотного и провокационно-смелого. Наверное, их время и правда пришло.
– Пожалуйста, пригласите ко мне директора по продажам, – попросил Исли по селектору.
На той стороне возникла какая-то заминка.
– Люсиэла? – позвал он, думая, что, может быть, опять проблемы со связью.
– Хорошо, – торопливо отозвалась секретарша. – Сейчас.
Исли поднялся из кресла и встал у огромного, в пол, окна, рассматривая утренний Даунтаун.
Когда дверь за спиной открылась, он сказал:
– Я прочитал.
– Доброе утро, босс, – после паузы произнес певучий голос.
Исли показалось, что многоэтажки стремительно рвутся вверх, вытесняя все на своем пути и заслоняя ему небо.
Галатея в красивом серо-голубом костюме смотрела на него сквозь стекла непроницаемых черных очков. Она медленно пересекла кабинет и села в кресло для посетителей, заложив одну длинную ногу за другую, и аккуратно расправила юбку.
Он звал директора продаж – она пришла.
– Бог мой, – Исли растянул губы в улыбке. – Смотришься интригующе.
– Простите, – она сняла очки и заморгала. Ее глаза не были накрашены, и светлые ресницы сильно выделялись на покрасневших и вспухших краях век, придавая чувственному лицу уязвимый, болезненный вид. – Я понимаю, дресс-код и все такое, но не люблю, когда меня видят больной.
– Надень, конечно, – он махнул рукой. – Будешь загадочная, как Рубель Блэкмэн. Что это, какие-то осложнения лечения?
– Вроде того, – она криво улыбнулась. – После всех лекарств, которые надо было капать после операции, развилась небольшая аллергия… на все. Зато я могу видеть. Просто упиваюсь этим моментом.
Она надела очки. Исли взглянул поверх ее головы. В приемной Люсиэла перекладывала какие-то бумажки у себя за столом. Она не выглядела злорадной, скорее испуганной. Ригальдо так и не пришел.
– Что ты здесь делаешь? – терпеливо спросил он. Они с Галатеей так давно и плодотворно работали, что позволяли себе маленькие вольности. – Соскучилась по работе?
Черные стекла очков нацелились на него, когда она наклонила голову.
– Так Блэкмэн вчера меня выдернул, – сказала она с удивлением. – Велел вернуться безотлагательно, мол, без меня не справляются.
– Который Блэкмэн?
– Орсей, – она пожала плечами.
– А где Сегундо?..
– Кто? – удивилась Галатея. – А, этот мальчик? Он тут был с утра, ввел меня в курс дела. Не знаю я, чего он не справляется, по-моему, очень толковый.
– И где он? – тихо спросил Исли, чувствуя сильное сердцебиение и разливающуюся по внутренностям злость.
Какого черта тут происходит?..
– Вернулся туда, где он прежде работал, – Галатея пожала плечами. – В какой-то наш филиал. С ним вообще глупо получилось. Там должность руководителя уже занята. Так что он пока как-то подвис. Ну, ничего, Орсей разберется. Он же руководит кадрами.
– Орсей разберется, – эхом повторил Исли. Если он хоть что-нибудь понимал, для Ригальдо это был жуткий удар. Хотя он ведь заполнял резюме и искал вакансии…
Галатея все еще смотрела на него, и он тряхнул головой, отгоняя неприятные мысли, и сел за стол. Синюю папку он снова бережно спрятал.
– Ладно, забудь о них всех, – сказал он, и Галатея с готовностью пододвинулась. – Давай работать.
***
Как только Галатея вышла, Исли набрал Ригальдо. Телефон ответил ему длинными гудками. Исли сжал зубы: возьми трубку, мудила, тебе звонит босс! Устав слушать гудки, он оборвал звонок и отослал сообщение.
Через пять минут заглянула Люсиэла – сообщить, что конференц-зал приготовлен: она там проветрила, разложила бумаги и расставила бутылки с водой. Исли смерил ее взглядом. Сегодня она совсем не напоминала хищницу на охоте. Скорее кошку, загнанную в угол.
– Ну-ка, за мной, – Исли поманил ее пальцем. В зале он убедился, что все в порядке, и сел во главе длинного переговорного стола. – Прикрой дверь. Почему ты мне ничего не сказала о том, что Галатея вернулась?
Под его взглядом Люсиэла совсем стушевалась.
– Я с вашими совладельцами спорить не буду, – сказала она, пряча глаза. – Мистер Римуто велел придержать язык.
– Мне казалось, ты работаешь непосредственно на меня, а не на Римуто.
Люсиэла опустила голову.
– Я его боюсь, – сказала она без капли кокетства. – Он скользкий.
Исли в первый раз видел, чтобы его крокодилица чего-то боялась.
– У него на тебя что-нибудь есть?
– Не знаю, – она дернула плечом. – Но, по-моему, у него что-то есть на Сегундо.
Исли замер.
Ригальдо, черт его подери, тоже ему ничего не сказал. Даже не отреагировал на сообщение «Перезвони немедленно». Не выразил недовольство, что его ссылают в какую-то жопу мира.
Упрямый говнюк.
– Вообще как-то тревожно, – шепнула Люсиэла. – Ходят слухи…
– Какие еще слухи?
– О переменах в правлении. У вас ведь в этом году перевыборы?..
– Так, дорогая. Займись-ка ты чем-то полезным, – сказал Исли. В дверях конференц-зала уже маячили постные рожи двух лидирующих акционеров.
Люсиэла обернулась и тут же состроила профессионально приветливую мину.
– Кофе, чай, закуски, минеральная вода? – пропела она, пятясь вдоль стены. – Я ведь могу идти, мистер Фёрст?..
– Мисс Сауз, – проскрипел Блэкмэн-старший. Исли поморщился: его всегда раздражало, когда Римуто вел себя как высушенная жаба, как будто ему сто лет в обед. Какого хрена, он же еще молодой мужик, они с Исли ровесники.
Себя Исли по умолчанию считал молодым.
– Пожалуйста, проследите, чтобы нам никто не мешал.
– Конечно, – пробормотала Люсиэла.
Когда она в дверях протискивалась мимо братцев, Римуто опустил руку на круглую ягодицу, обтянутую юбкой из серого шелка, и на одно короткое мгновение сильно сжал, будто опровергая свой старческий имидж. При этом выражение его лица осталось по-прежнему кислым – как будто он высчитывал налоги или отмывал любимую машину от птичьего дерьма. Исли неожиданно ярко представил, как выглядело бы расписание Люсиэлы, если бы ее непосредственным шефом был Римуто. Должно быть, она бы отсасывала у него полный рабочий день, стоя под столешницей на коленях, а он бы все с тем же выражением лица принимал посетителей.
Наверное, Люсиэле тоже пришло в голову что-то такое, потому что она пулей вылетела в коридор и там уже принялась на кого-то рычать, видимо, чтобы поднять самооценку.
– Я ведь не буду препятствовать, если она захочет подать в суд за домогательства, – спокойно сказал Исли. – И даже помогу с адвокатом.
– Если вам скучно и нечем себя занять, я принес другое развлечение, – брезгливо сказал Римуто, когда они с братцем расселись в креслах. – Недавно из компании произошла утечка информации. Пока вы были в командировке, мы провели расследование, которое показало, что файлы были пересланы одним из сотрудников.
Исли сплел пальцы на колене. Он улыбался так, что щеки заныли.
– Здесь все, – Римуто достал кейс, неторопливо открыл и пустил в сторону Исли пару скрепленных бумажных листов. Точно такую же он передал Орсею, который принялся кивать, как припадочный. Кресло справа от него оставалось пустым.
– Рубель придет? – спросил Исли, не делая попытки заглянуть в доклад.
– Опаздывает, – кисло сказал Римуто. – Так вот, насчет утечки. Мы настоятельно рекомендуем принять меры, чтобы виновный был наказан.
– Мы поговорим об этом, когда я проведу собственное расследование, – отрезал Исли.
Римуто пожевал губами и подарил ему холодный взгляд. Он молчал, а Орсей, напротив, возбужденно заерзал.
– У нас есть основания считать такое расследование небеспристрастным, – Орсей почесал ухо и расплылся в извиняющейся улыбке. – Некая молодая журналистка на Рождество сделала репортаж о публичном заявлении руководителя одной фирмы о его… неформальной дружбе с одним топ-менеджером. Есть мнение, что этот руководитель мог проявить… некоторую недальновидность. И некомпетентность в подборе персонала.
Исли крутанулся в кресле и в упор уставился на братьев, разглядывая их с самым благожелательным выражением лица. По опыту он знал, что такое поведение выводит собеседника из себя намного эффективнее, чем открытые оскорбления.
Вот и сейчас Орсей снова нервно заерзал.
– Ну, сами посудите, – словно бы удивленно сказал он. – Откуда у этого типа билеты на светский раут, кто его проспонси…
– Осторожно, – оборвал его Исли, отбросив расшаркивания. – Осторожней, вы оба. Иначе я могу решить, что тебе так хочется посидеть в президентском кресле, Римуто, что ты начинаешь делать ошибки.
– Я не потерплю, чтобы со мной разговаривали в таком тоне, – кисло сказал Римуто. – Я акционер и партнер.
– Всего лишь один из партнеров.
– Всего лишь, – Римуто медленно наклонил голову. – Однако в сложный для нашей организации период никто не должен оставаться в стороне. Так было со дня основания лесопильной артели Блэкман и Фёрст, и так будет…
– А может, мне его тебе уступить? – задумчиво сказал Исли. – Ну, кресло. Не дожидаясь перевыборов, добровольно сложить с себя обязанности в твою пользу. Что скажешь?
В конференц-зале повисло обескураженное молчание. Римуто прошелся кончиком языка по тонким губам.
В дверь постучали. К своим местам прошли Галатея и Ганес, руководитель производства, а с ними главный маркетолог и сисадмин.
Исли оглядел свою команду и повернулся к Римуто.
– Выдохни, – благожелательно посоветовал он. – Я пошутил.