Вечером накануне Купалья, едва над сосновыми верхушками важным сомом всплыл под облака лунный диск, старый дом начал оживать. Нехотя, лениво, принялся стаскивать с себя покровы сонного оцепенения, покряхтел, поскрипел. Проснулся…
Домочадцы еще находились в своих комнатах, еще только вылезали из лилового бархата и черного шелка постелей, а Фаня Ичеткин, самый младший, уже томился в холле, у подножия величественной дубовой лестницы.
Стоял под портьерой, сложив руки за спиной, мялся, потирал потрепанным кедом, в который обута была правая нога, поцарапанную голень левой. Чутко прислушиваясь, ждал взрослых.
Заскрипели ступени лестницы, эхо подхватило звуки длинных и сладких зевков, зашуршали длинные юбки…
Стали выходить тетки, племянницы, сестры:
— Скоро уж начнут съезжаться…
— Да-а-а, скоренько…
— Как спалось-то, сестренка?
— Хорошо, милочка, а тебе?
— Ничево-о-о!
— Да уж пора бы, да… Уж некоторые выехали небось…
— А вам как спалось, тетушка?
— Да чего там, неплохо!
— Уж и нам начинать готовиться надо бы…
— Хорошо спалось, спасибочки.
— То сказать, у нас и конь не валялся.
— Пойдемте в кухню, приступать пора!
Зарокотали каблуки, заныл мозаичный пол, затряслись стекла в стрельчатых окнах — из глубин своих покоев дирижаблем выплыл дедушка, Транквилион Астериусович Ичеткин, владелец театров гомунькулюсов и Живых теней, паппет-мастер, черный маг-визионер и заслуженный прорицатель, для домашних же просто «Траня».
Одет он был в шелковый халат густо-винного цвета, на бритой голове — расшитая серебряными змеями черная шапочка. Клиновидная огненная борода острием указывала на побрякивающие золотые амулеты, что терялись средь рыжих зарослей на груди. Пламенная рыжина у Трани была от матери, а глаза — отцовские, желто-зеленые, кошачьи; зрачки игольным ушком…
Остановился, крякнул, требовательно пробасил:
— Ну, чего, прекрасная половина? Сестрицы-племяшки-внучки… Чего сонные такие?! Уж Луна взошла! А ну вперед, в кухню! Работа не волк, работа — ворк…
Траня очень любил заезженные плоскости и штампы.
Сестры-племяшки засмеялись, ладошками и углами шалей с длинной бахромой замахали на него — уйди, постылый!
Тут Транквилион Фаню заметил, крякнул громче прежнего. Изобразил ему, по традиции, кота: щеки надул, ухоженные огненно-рыжие усы встопорщил, а глаза — блюдцами!
— Пфффушшш… Мя-я-я-ЯЯЯЯ!
Фаня засмеялся — сил нет как, чуть не задохнулся. Согнулся пополам, стал хлопать себя по заклеенной пластырем коленке.
Траня, довольно крякая, зажал в жемчужных зубах длинную бразильскую сигару «фина корону», поплыл далее — курить на балюстраду.
А вот показался на свет канделябров, постукивая по паркету тростью, прадед Астериус Ичеткин, по-домашнему Стеша, худой и сухонькой, в домашнем вязаном кардигане (конечно же, с модно завязанным галстуком).
— Готовятся, значит, — прислушался он, добавил, ни к кому особо не обращаясь, в пространство. — Стало быть, скоро гостей жди!
Увидел Фаню, сверкнув агатом фамильного перстня, запустил узкую морщинистую ладошку в карман, вытащил золотые очки в тонкой оправе, поднес к глазам.
Требовательно посмотрел:
— Ты кто?
— Фанаг-х-хион! — старательно попытался выговорить Фаня, аж подпрыгнул, но на букве «Р» по обыкновению сбился, страдальчески сморщился.
— А фамилия твоя…?
Фаня в ответ, звонко, хлестко:
— Ичеткин!
— Молодец…
Прадед очки спрятал, из того же кармана выудил леденец (оскаленная сахарная черепушка на палочке), правнуку вручил. Одобрительно потрепав по вихрам, последовал дальше, отмечая свой путь гулким стуком трости.
Старый Дом ожил…
Вечер накануне Купалья — великий вечер. Со всех концов страны, из ближнего и дальнего зарубежья, из выбеленных ветрами пустынь и блистающих огнями мегаполисов, из затерянных в тайге плесневелых избушек и заросших мохом замков, съезжаются родственники. Съезжаются сюда, на Смородову Горку, на традиционный семейный праздник.
Так среди них заведено не первое столетие. Грядет заветная ночь — и вот съезжаются, слетаются, сползаются. Племянники и племянницы, внуки и внучки, дядюшки и тетушки, кузены и кузины.
Фаня Ичеткин прокрался по коридору, как шиноби-фандорин, никем не замеченный, на цыпочках зашел в одну из гостевых комнат.
В дальнем углу ее сидел на бамбуковом коврике одетый в черное кимоно двоюродный дед, Патрик Ичеткин (урожденный Патримицин Астериусович). Большой оригинал и космополит, позапрошлым вечером прилетевший из Сиднея.
Сидел, погрузившись в медитацию, скрестив ноги и выставив сложенные особым образом пальцы расслабленных рук, невидящим взглядом смотрел в стену.
Фаня, высунув язык от старательности, тихонько подкрался, чтоб не потревожить. Уселся рядом, попытавшись скопировать дедовскую позу.
Патрик Ичеткин молчал, созерцал.
Бледный и худощавый, он словно сошел с одного из старых портретов (Горынчинская порода! — восклицали взрослые), что висели по стенам дома.
Прямые черные волосы расчесаны были на пробор, ресницы вызолочены, на скуле татуировка — навечно застыла на полпути от уголка глаза золотая слеза, мерцающая в неярком свете развешенных по углам китайских фонариков.
Патрик был хорошо известен за границей, как держатель ярмарочных балаганов, кочующих цирков уродов и всяческих диковин, устроитель ярмарок и лабиринтов ужасов.
Фаня сидел рядом, держался из последних сил — ноги затекли, заболели. Смотрел в ту же сторону, что и двоюродный дед — на стену.
Там, между конической вьетнамской шляпой и изрезанной рунами замшелой плитой, висел фотопортрет. В теплых кошенильных тонах, в штрихах ретуши, с него смотрел человек в пенсне, с застывшей неприятной улыбкой и чеховской бородкой.
Это был Горынчин. В 1881-м году он начал строить Дом.
Был он боевым колдуном Ближнего Круга, по ранению отставленным со службы после турецкой кампании. Поселился на Смородовой Горке, женился и, как писал в мемуарах: «пустил корни сквозь хвойный ковер, что помнит еще легкую поступь ичиг моих языческих предков». По одной этой интонации можно заключить, что был Горынчин, как говорили в те времена, «нелюдью передовых взглядов», западником.
Горынчин взял в жены одну рыжую колдунью, что родила ему Мартишию-Первую. Та, впоследствии, широко прославилась в узких кругах своим эпатажем, вышла замуж за блистательного в свое время чародей-изыскателя Запрятова, полжизни проведшего в разнообразных экзотических местах вроде амазонских джунглей и тибетских снегов.
У Запрятова и Мартишии-Первой родилась Мартишия-Вторая, полностью унаследовавшая материнский нрав и пламенно-рыжую красоту. А уж ее в свою очередь взял в жены прадед, Стеша Ичеткин. В злое голодное время пришел на Смородову Горку Стеша с одним потертым чемоданом и заспиртованным птицеедом в банке (свадебный подарок прабабушке — спирт выпили, птицееда покрошили на зелье). И остался навсегда, стал патриархом рода.
Чуть левее вьетнамской шляпы висит черно-белое фото, на котором запечатлен прадед Стеша. На нем он изображен в строгом черном костюме и узком галстуке. На лацкане поблескивает орден. Стеша пожимает руку толстяку в сером френче. Лицо толстяка размыто — это тот самый Вампир-лишенный-имени, что, пойдя против соплеменников (которые его за это прокляли), подавил знаменитый Первый Вампирский Мятеж, встал у руля Черного Совета, а позднее возглавлял долгие годы его Исполнительный Комитет. На фотографиях он никогда не получался в фокусе.
Времена тогда были страшные. Прадед Стеша в анкетах всегда писал «из домовых». Лишь в девяностых, после роспуска Черного Совета, стало уместно вспомнить, что происходил он из рода богатых петербургских знахарей-чернокнижников, отец его объездил пол-Европы и по службе вхож был в высочайшие дома и блистательнейшие кабинеты.
После Первого Мятежа, в начале 20-х, перебрался Стеша из голодного Питера в голодную Москву, и стал пробовать себя на педагогической ниве.
Если пойти из гостиной в библиотеку, оставив деда Патрика медитировать (Фаня так и поступил), то можно было увидеть высокие книжные шкафы, ряды которых терялись во тьме, сплошь уставленные прадедовскими трактатами.
Блистали в сумраке библиотеки тисненые золотом кожаные переплеты, и яркие корешки учебников и пестрые стопки глянцевых брошюр…
«Занимательная некроматика», «О чем говорят нам лунные циклы», «О чем шепчет твоя Тень», «Волчата и мышата — дружные ребята», «Травы и зелья. Учимся, играя!», «Принципы бинарно-выворотного Мироустройства для самых маленьких» и прочая, и прочая…
И, конечно же, знаменитая Черная Азбука, по которой и теперь преподавали в Магических Школах от дальневосточных сопок до мурманских льдов, принесшая прадеду столько наград, почестей и званий.
Про Стешу рассказывали, что во время войны с фашистами он однажды в одиночку уложил штурмового гримтурса, в качестве оружия имея одну лишь только березовую слегу. Прадед о войне вспоминал неохотно, в своих учебниках ее не касался, а этот случай комментировал обычно так: «смотрю — прет! он сюда, я туда, он туда, я так, он эдак, а тут вижу — слега. Думаю, все! Или я его, или одно из двух! Взял, как впердолил ему в ноздрю…» На этом месте он морщился, смущенно улыбался, махал сухонькой ладошкой и менял тему разговора.
Фаня уперся головой в книжную полку, руки развел — как бы обнял ее всю. Втянул ноздрями сладкие запахи пыли, старой бумаги, паутины и плесени, неведомых пряностей и крепкого табака, что хранили старые переплеты…
Громко чихнул.
Насторожился. Принял стойку, как охотничий пойнтер, аж ушами малиновыми зашевелил от напряжения.
Вся эта пантомима была оттого, что услышал в коридоре ласковый, чуть хрипловатый, матушкин голос, эхом отдававшийся под высокими сводами.
Матушка, Игнесса Ичеткина, шла рука об руку с отцовской сестрой, Мартишией-четвертой. Говорили:
— Ох, милая моя Игни, что за чудесный наряд на вас. Этот воротник из перьев — что за чудо! и крой подола, и дерзкий вырез… Была бы я чуточку пополней, так непременно бы тоже такое себе сшила!
— О, мерси! Ваш фасон мне гораздо сильнее импонирует, драгоценная моя Марти, эта черно-красная шашечка, и дивные, дивные плетеные шнуры, и кайма! Я так жалею, что будучи в двенадцатилетнем возрасте с родителями в Галерее Лафает, они отказали мне в таком платье!
Медленно прошуршали подолы, дамы миновали высокие двери библиотеки.
Неслышной тенью Фаня последовал за ними. Вдруг он замер, прислушиваясь.
Речь зашла о нем:
— А Фаня-то ваш… — вздохнула Мартишия-четвертая. — Милая Игни, мы все, вся наша семья… так переживаем за него!
— Отчего бы вдруг, драгоценная Марти?
— Голубушка! Такой он у вас румяненький, скоренький! Так и носится, так и скачет. Эдакий, Тьма помилуй, живчик… Зубки-то растут у него?
— Растут, — холодно ответила Игнесса. — С этим все в порядке.
— А летать вы с ним пробовали?
Игнесса промолчала.
— А он у вас как уже — обращается? У кузена Мики детки уже вовсю, я видала, такими знаете, черными вервольфами. Вот, что значит, анкилонская школа шаманская! Хотя они, говорят, по-русски не очень. Даже учителя в лицее жалуются. Я тут недавно с их матерью болтала. А вы же знаете ее — Айталына… Ох! Ни слова в простоте! Фотомодель, эдакая принцесса, держится так — мрачно, знаете, с достоинством… Неудивительно, в общем, что Мика на нее запал. У него же и у самого матушка из тех краев, дочка секретаря обкома Анкилонской А-эс-эс-эр, они с Патриком познакомились, когда он у них на Высших шаманских курсах по обмену практику проходил, поэтому Мика, можно сказать, и сам наполовину анкилон. Как сейчас помню матушку его, Туярыма… Да-а, такая, знаете, породистая женщина была…
Игнесса молчала. Воздух в коридоре наполнялся отчетливым привкусом электричества.
— Иногда так посмотришь на вашего Фанечку, — щебетала Мартишия, возвращаясь к волнующей теме. — Такой он у вас маленький, розовенький… Простите за прямоту, так вот прямо хочется сказать, Нормальный…
В воздухе затрещали искры, запахло озоном.
Мартишия, очевидно, это почувствовала, потому что с некоторой поспешностью добавила:
— Впрочем, вам видней, милая Игни! Вы мать. Чего это я хлопочу, своих-то у меня нет пока. И когда будут…? Так, небось, и прохожу в девках еще лет триста!
И нарочито громко засмеялась, как бы подчеркивая немыслимую смехотворность такого предположения.
Фанина матушка хрипловато хохотнула в ответ. Атмосфера несколько разрядилась. Ведьмы скрылись за поворотом коридора, шурша по паркету фестонами подолов.
А Фаня стоял, как громом пораженный, пытался собраться с мыслями.
Так вот как он выглядит, оказывается, в глазах взрослых! Как это она сказала, «нормальный»? Чтобы значило это странное, неприятное слово?
Уж не болен ли я, испугался Фаня, поспешно прижимая ко лбу ладонь.
Не зная, как справиться с накатившим вдруг смутным волнением, стремительной тенью, отчаянным капитаном ваймсом, побежал по гулким коридорам, искать бабушку.
Бабушка Гри (в девичестве Гризелла фон Гармарис) царила на кухне. Бабушка повелевала!
Как полководец на поле брани, средь паровых клубов, вырывающихся из-под крышек, средь яростного печного жара, средь грохота и звона посуды, возвышалась она, с половником-скипетром в одной руке, с полотенцем-знаменем в другой.
Вокруг метались, как адъютанты на взмыленных конях, сестры-племянницы-тетки…
По правую руку от бабушки Гри стоял, едва не задевая затылком потолок и молчаливо ожидая указаний, Зверила, отставной гомунькулюс, садовник и повар, служивший стольким поколениям Ичеткиных, что все уже позабыли, сколько же ему на самом деле лет. Сам он на эту тему не распространялся и вообще был неразговорчив, ограничиваясь, в основном, тремя словами «хы-ы-а» (да), «ы-ы-ых» (нет) и «ы-ы-ы-у-у» (доброй ночи!).
Фаня понял, что бабушке некогда теперь выслушивать его вопросы, и вместо того, чтобы поделиться с ней своим волнением, спросил, чем может помочь.
Поводя скипетром-половником, бабушка Гри велела взять с третьей сверху полки, из второго от входа шкафа, специальную банку, и идти с ней в ближний лес, собирать пауков и поганки для будущего соуса.
Выбежав из кухни с банкой под мышкой, Фаня увидел за столом в малой гостиной прадеда Стешу и дядю Мику, сына Патрика Ичеткина. Но главное — папу! С ними был Фанин папа, только что приехавший из Москвы, с важных переговоров, касающихся экспортных поставок отрицательно заряженного напатума.
Страшно обрадовавшись, Фаня бросился к нему с объятиями, на которые отец, Траня-младший, отвечал мужественным похлопыванием сына по спине и своей очаровательной улыбкой. Фаня всегда восхищался тонкостью и изяществом папиных клыков, даже немного ему завидовал.
— Ичеткин! — кивнул на Фаню прадед Стеша, адресуясь к его отцу и дяде.
— Иче-еткин! — согласились Мика и Траня-младший.
Траню-младшего, сперва пошедшего по отцовским стопам — в визионеры, а затем сменившего это почетную ипостась на бизнес, и Мику, унаследовавшего от матери крутые анкилонские скулы и необыкновенно выразительный взгляд чуть раскосых глаз, державшего элитную артефактную лавку в Замоскворечье, старшие иронически называли «Упыриным поколением» (по названию одноименной Теневой пьесы Трани-старшего), имея в виду их стремительный карьерный рост после устроенных вампирами Второго Мятежа и роспуска Совета, и связанные с этим ростом нарочито светский образ жизни и показное потребительство.
Перед Стешей стояла громадная бутыль, заполненная темной, густо-баклажанного оттенка жидкостью. Это Черноплодовка, знаменитая домашняя настойка на черноплодке, царской водке и волчьей ягоде, рецепт которой оставил основатель рода Горынчин. Прадед угощал ей внуков.
Фане тоже предложили стакан. Попробовал, скривился — кислая, горькая, жжется! Мужчины необидно засмеялись. Фаню потрепали по плечу, погладили по вихрам. Спросив о назначении банки, велели идти, куда отправила бабушка.
По дороге к задней калитке, выходящей к пологому обрыву и лесу, Фаня не удержался и заглянул через соседский забор. Привлекло странное змеиное шипение, доносившееся оттуда.
Оказалось, сосед Клюква, в мятых форменных бриджах и выцветшей гавайке, поливал из садового шланга свою черную бмв-семерку, маслянисто блестящую в лунном свете.
Клюква, суприм-архонт вампирской Внутренней Стражи, некоторое время командовавший спец-батальоном «Цепеш» и, по слухам, лицо, приближенное к самому Князю, среди Ичеткиных подвергался постоянным заочным насмешкам как выразитель всех тех тенденций, что противостояли патриархальному укладу Смородовой горки.
Кроме того, он состоял в отдаленном родстве с одной из Запрятовских ветвей фамильного древа, а Фаниной матушке приходился мужем ее сводной сестры, иначе говоря, зятем (или шурином?). Игнесса, впрочем, со сводной сестрой находилась в состоянии прохладного нейтралитета, считая ее самозванкой.