Три часа. Три часа мне понадобилось на то, чтобы опять окунуться в этот ужас, пройти через неизвестность и безысходность. Вновь прочувствовать боль и страх за Пашку, а ещё заботу и неожиданное понимание, что ты испытываешь к своему закадычному другу совсем не дружеские чувства. Мне не нужно было напрягать память, настолько всё было живо, как будто не было этих трёх лет, а всё произошло каких-нибудь два-три месяца назад. Я помнил всё до мельчайших подробностей: нашу клетку, Урода с его мерзкой улыбочкой:
«Вы мне не нужны, мне нужна ваша кровь. Станете сопротивляться — накажу!»
Испуганного, растерянного и… влюблённого Пашку:
«Тёма, может, я скоро умру, можно мне тебя поцеловать?»
И себя, изо всех сил старающегося быть спокойным и уверенным в том, что всё этоскоро закончится, и мы вернёмся домой:
«Паш, пообещай мне… Что бы с нами ни происходило, плакать ты больше не будешь! Не давай этому гнусу даже думать, что он нас сломал. Я пока не знаю как, но знаю точно, что мы отсюда выберемся!»
Я старался для Пашки, хотя сам ни в чём не был уверен, и мне было очень страшно. Смог бы я не сломаться, если бы его рядом не было? Нет, однозначно! Мы давали друг другу силы, чтобы не сойти с ума в этом кошмаре. И мы выжили! А потом помогли Насте. Родилась Патима… Пожалуй, это единственный радостный момент во всей этой жуткой истории. Мало того, что выжили сами, мы помогли появиться на свет маленькому человечку, замечательной малышке Патиме.
«Я взяла начало ваших с Пашей имён, вот и получилось — Па-тима… Паша и Тимур».
А ещё припомнились странные слова Урода:
«Не ты его возле себя держишь, это он тебя от себя не отпускает. Есть такие ниточки, что людей связывают… Вас-то двое, а судьба у вас одна! Вы крепко связаны…»
И даже вспомнил, как первый раз в жизни молился богу:
«Господи! Если ты поможешь нам выбраться отсюда, обещаю — до конца жизни буду ценить каждую минуту, никогда никому не причиню зла и никогда, слышишь, никогда не брошу Пашку! Помоги нам, Господи!»
Наверное, Господь меня услышал и помог, раз мы вышли. Вышли… и всё забыли. И если бы не Настины кристаллы, так ничего бы и не вспомнили. А потом… потом я нашёл в лесу коробку с деньгами.
Но между этим двумя событиями было ещё другое… Был я — с перепутанными мыслями, с ускользающей из-под ног почвой, с заползающими в душу сомнениями и отрицанием очевидного:
«Всё, что с нами произошло тогда, той ночью в клетке — было н е п р а в и л ь н о!!! Этонужно забыть! Мы просто были в беде и искали спасение друг в друге!» А ещё тогда у меня была, ещё тогда была, Ленка! И оставалась любовь к ней! И, как тогда мне казалось, Ленка — это правильно! А Пашка — мы с Пашкой — неправильно, невозможно! Два дня и две бессонные ночи метаний от невозможности, от неправильности произошедшего и сожалении о случившемся!
Но почему опять всё повторилось? Я и Пашка…
На меня лавиной нахлынули воспоминания о тех днях моих переживаний, о той нашей ночи, нашей первой ночи у него дома, когда я, плюнув на все сомнения, сам притянул к себе желанное, отзывающееся на каждое моё прикосновение тело, впитывающее и отдающее, плавящееся в моих руках, в моих неумелых ласках… Притянул… А утром оттолкнул и ушёл! Бросил! Предал! И опять проклинал себя за несдержанность, не в силах разобраться, что этобыло? Почему этосо мной случилось опять? Что происходит со мной, когда рядом Пашка? Почему рядом с ним я теряю голову, когда есть Лена? И я с тупым упорством вдалбливал в себя:
«Я люблю Лену!»
А Пашка… Он друг! Это — просто случайность, это всё — долбаное Безвременье! Оно во всём виновато!
Сколько же мне нужно было мучить его, выносить мозг себе, чтобы наконец понять и принять простую, простенькую такую мысль, которая всегда была, но которую я с тупой бараньей упёртостью от себя гнал:
«Я люблю, давно люблю своего друга!»
Полюбил раньше, чем это понял, чем смог смириться с этой давно живущей в моей упрямой башке мыслью и принять её! Но сколько же я дров наломал! Через какие жернова пропустил себя и своего суслика, прежде чем понял, что без него жить — невозможно, тупо физически не получится! Потому что идиоты, как и все нормальные люди, дышат кислородом, а если его нет — подыхают.
Я открыл глаза и посмотрел на спящего Пашку: он завозился во сне, глубоко вздохнул и, убрав свою руку из сомкнутых вместе с камнем моих, повернулся на бок, подложив под щёку ладошку и уткнувшись носом мне в бедро, а вторую просунув между моей рукой и боком.
Из-за двери комнаты выглянула Тая и, посмотрев на нас, спросила едва слышно:
— Ну что? Ты закончил? Будем будить?
Пашка так сладко посапывал, что будить не хотелось. Но мы были в Безвременье, это где-то внутри до сих пор вызывало неприятные ощущения и ещё непроходящее чувство близкой опасности. Хотелось одного — поскорей выйти отсюда, чтобы никогда больше не возвращаться.
Я кивнул:
— Да. Пора!
Тая наклонилась над спящим сусликом и поводила рукой, не касаясь. Пашка вздрогнул, открыл глаза и, резко приподнявшись, сел, чуть не столкнувшись головами с едва успевшей отпрянуть от нас Таей. А потом с испугом оглядел комнату и всхлипнул. Я тронул его за плечо:
— Паш…
Он порывисто обернулся, прижался ко мне, тесно обхватив руками, уткнувшись лицом в грудь. Я затаил дыхание. Растерянно взглянул на замершую с расширенными глазами Таю и осторожно обнял его подрагивающее тело. Пашка ещё сильнее приник, вжался, прерывисто вдыхая и выдыхая в мой свитер, обдавая горячей волной. Я потёрся носом о светлую, тёплую макушку и начал поглаживать напряжённую спину, стараясь хоть как-то успокоить и стараясь успокоиться сам. А сердцебиение уже начало зашкаливать от нахлынувшей тревоги. Не зная чего ждать, постарался собраться, чтобы быть готовым к любой Пашкиной реакции. Сразу перед глазами всплыла картинка:
Пашка — всклоченный, с дрожащими губами, с лихорадочным блеском в злющих глазах, со сжатыми до белых костяшек кулаками… удар в живот…
«Гад ты, гад! Извращенец!»
Тогда, не зная, как прекратить эту непонятную истерику, я его куснул в щёку…
«Бля, ублюдок! Скотина! Никогда больше… Маленький мой, тихо… успокойся! Я с тобой… прости меня, идиота! Нахрена всё это было, ну нахрена? Блять, придурок, ничему тебя жизнь не учит!»
— Тём! — прерывисто выдохнул Пашка. — Я… я хочу домой. Я так испугался, когда проснулся… подумал, что тебя нет… что я один здесь.
Страх за Пашку, мгновенно сковавший тело, сжавший диафрагму так, что невозможно сделать вдох, начал уходить, давая возможность дышать. Я вдохнул… выдохнул…
— Паш, ну что ты, малыш? Я с тобой… мы вместе! Куда я без тебя? Счас уходим, ты только успокойся! Я с тобой… всё хорошо!
Тая не мигая смотрела на нас, сжавшись на краешке стула, боясь пошевелиться. Пашка отстранился, посмотрел на меня и согласно кивнул:
— Подожди, я сейчас… посмотреть хочу.
Он спустил ноги на пол, мельком взглянул на замершую Таю и, не сказав ни слова, направился к двери, за которой скрывалась лестница, ведущая в нашу клетку. Я было дёрнулся за ним, но Тая жестом руки меня остановила. Пашка медленно потянул дверь на себя… открыл… За дверью была кирпичная кладка. Он оглянулся на нас, а затем, отвернувшись, провёл рукой по кладке.
— Надеюсь, там никого не замуровали? — повернувшись к Тае, негромко спокойным, слишком спокойным голосом спросил Пашка и перевёл взгляд на меня:
— Тём, я хочу домой.
— Да, мы сейчас! Паш, как ты себя чувствуешь? — с беспокойством спросила Тая, вскочив со стула.
— Как я себя чувствую? — повторил за ней Пашка. — Нормально. Если кролики, у которых выпустили всю кровь, чувствуют себя нормально, то… — и, не договорив, опять посмотрел на меня:
— Тём, пошли отсюда, пока не вернулся Урод. — и к Тае:
— Где он, кстати? Он же тоже с тобой? Имей ввиду, я его задушу, если увижу.
Пашка подошёл ко мне, по-прежнему сидящему на диване с застывшим на Пашке взглядом, и, встав между коленей, притянул меня к себе.
— Я очень сильно тебя люблю, очень! — прошептал мне в макушку. — Пусть он лучше здесь не появляется, убью гада! За тебя! Идём домой, Тём!
Я обнял Пашку и посмотрел снизу вверх на побледневшее любимое лицо:
— Паш, его больше нет! Забудь о нём! Я тоже очень тебя люблю! Мы сейчас… сейчас уходим.
Тая уже ждала у дверей. Через десять минут, пройдя цепочкой через окутанную серой пеленой тумана аллею, мы зашли в дом. А ещё через час с небольшим поднимались в лифте на свой двенадцатый этаж. Пашка за всё это время не проронил ни слова, а я его не беспокоил, молча ждал. Я понимал, что это тоже нервный срыв, только в первый раз была агрессия. Сейчас же его молчание было для меня хуже, чем истерика: я не знал, как ему помочь.
С Таей, когда мы вернулись из Безвременья, Пашка больше на заговаривал, как будто её вообще не было, а сразу прошёл в прихожую и стал натягивать пуховик. Она на прощанье сказала, улучив момент, когда Пашка уже вышел во двор, чтобы я его не беспокоил, он отойдёт, просто нужно подождать. На мои извинения махнула рукой. С тем и уехали. Что называется — погуляли!
Дома он сразу прошёл в свою комнату, а мне ничего не оставалось делать, как зайти в свою. Ходил по комнате, не находя себе места: сидеть не мог, лежать — тем более. Мне нужно, просто необходимо было к нему, видеть его, помочь!
«Чем? Как помочь? Поговорить? Но он не хочет с тобой разговаривать! Да! Это была ошибка! Моя ошибка! Куда, спрашивается, нахуй торопился? Ну вот, теперь он вспомнил, теперь всё знает. Легче тебе стало? Доволен?»
Я подошёл к окну и прислонился лбом к холодному стеклу, остужая горевшую от мыслей голову.
Вдруг сзади раздались шаги, и две прохладные руки скользнули внезапно с двух сторон и сомкнулись на талии. Я застыл в кольце этих рук, боясь спугнуть. По плечу прошло тёплое дыхание… Я накрыл своими ладонями прохладные Пашкины руки и слегка сжал. Так мы стояли не проронив ни слова, и я готов был стоять так до утра: беспокойство растворилось в затопившей меня нежности к любимому существу.
— Прости… Я опять психанул, — услышал я шёпот и, почувствовав тёплое дыхание на своей шее, закрыл глаза от будоражащих ощущений: по плечам и позвоночнику волнами пробегал озноб, холодя тело и стягивая без того напряжённые мышцы. Пашка ещё сильней прижался к моей спине.
— Тём! Пошли полежим. Я соскучился.
От осторожных, ласкающих пальцев и губ течёт по телу истома, собираясь в паху горячей тяжестью. Я тянусь навстречу этим рукам и губам, а они не останавливаются, идут дальше — вниз, не пропуская ни одного миллиметра моей кожи, которая уже горит и отзывается на каждое прикосновение. Пашка неторопливо пробирается к паху, накрывает его ладошкой и слегка сжимает, а я изгибаюсь навстречу этой руке, толкаюсь в неё, ловя всей кожей, всем своим существом сводящие с ума прикосновения.
Как же я его люблю — его руки, его тело, его губы! Люблю, когда он весел, люблю когда спокоен и задумчив, люблю, когда молчит, когда психует… Люблю его характер, его капризы, люблю его глаза в язвительном прищуре и щенячьи извиняющиеся глаза тоже люблю. Люблю, как он засыпает, щекоча дыханием мою шею, как спит, посапывая в моё плечо, как просыпается… Люблю за то, что он есть, что он всегда будет, а я буду его любить, сколько хватит сил — всю свою жизнь!
Я мягким рывком уложил Пашку на спину, склонился, бережно сжав ладонями его лицо, и припал к губам, ловя прерывистое дыхание, сминая и посасывая влажные нетерпеливые губы. Но я не торопился, растягивая наслаждение, хозяйничал языком, вылизывая глубину рта, сплетая его язык со своим, посасывая и опять сминая припухлые губы, извлекая протяжные стоны, как самую волшебную музыку. Пашка то прикрывал глаза кустиками белёсых ресниц, то смотрел сквозь них затуманенным взглядом, ласково скользя тёплыми ладошками по моим рукам и плечам.
Я потихоньку продвигался вниз, не оставляя без внимания тонкие косточки ключиц, ямочку между ними, горошинки сосков с розовыми полукружьями, тазовые косточки. Прикусывал и тут же целовал нежную кожу живота, вылизывал ямку пупка и прокладывал дальше по косичке мягких светлых волосиков влажную дорожку к паху. Пашка в нетерпении уже сам подталкивал мою голову к своему возбуждённому члену, который я, поигрывая, потирал подбородком, продолжая выцеловывать и вылизывать впалый, напряжённый живот, продлевая сладкую пытку.
Суслик поскуливал, в нетерпении согнув колени, подавался вперёд и всё сильнее давил на голову, требуя всем телом главной ласки. Я ещё немножко его помучил: раздвинув пошире бёдра и обходя возбуждённого до предела Пашку-младшего, несильно начал захватывать зубами нежную кожу промежности, от чего мой сусел вздрагивал всем телом, всхлипывая на каждый укус, а я тут же зализывал покрасневшую кожицу, задевая языком поджатые яички.
— Тё-ё-м-ааа! Я щас сдо-оо-хну! — осипшим голосом жалобно пропищал мой задохлик, теребя руками простыню. — Пожалуйста, возьми-ии-и!
— Да, маленький! Как скажешь… всё для тебя! — прохрипел я, обхватывая рукой горячий со вздутыми жилками пенис и проводя языком по упругой головке.
В ответ мой нетерпеливый суслан что-то невнятно простонал и двинул вперёд бёдрами, пытаясь втолкнуться в рот ещё глубже, при этом с силой вдавливая меня лицом в пах. Я усмехнулся, слегка отстранившись, взглянул на замершего Пашку, похожего на взъерошенного птенца и стал медленно, не отводя от него взгляда, втягивать и посасывать возбуждённое естество, одновременно лаская упругую дырочку кончиками пальцев. Пашка в нетерпении выдернул из-под подушки тюбик со смазкой:
— На, смажь. Чё издеваешься? Я не могу уже…
— Как скажешь, малыш! — опять прохрипел я, выпуская изо рта влажный пульсирующий член.
Я сам уже был на пределе, желая до безумия дрожащее подо мной сокровище, но мне так нравилось слушать захлёбывающиеся стоны, так хотелось, чтобы моё солнце ещё немножечко меня поумоляло… Его прерывистый полувздох-полушёпот вызывал озноб по всему телу, жаром обдавая низ скрученного живота. Нетерпеливые, царапающие спину пальцы поднимали полчища мурашек, пускающихся вскачь бешеным галопом вдоль позвоночника.
Я с трудом оторвался от горячего тела и, выдавив немного смазки на пальцы, медленно скользнул средним внутрь сжимающейся дырочки. Пашка отреагировал прерывистым вздохом и двинул бёдрами, с силой сжимая мою руку. Я пошевелил пальцем и тут же просунул второй, неспешно растягивая по окружности и проталкивая дальше. Пашка всхлипнул и, обхватив меня за плечи, широко расставив ноги, начал двигаться вперёд, сам насаживаясь с натужным придыханием. Он вскрикивал и резко запрокидывал голову, вытягиваясь в струнку каждый раз, когда мои пальцы проводили по бугорку простаты.
Я продолжал растягивать, присоединив к двум пальцам третий, и одновременно мучить его набухший член, медленно водя по нему языком, лаская и посасывая упругую головку.
Наконец он простонал:
— Хватит, Тём. Возьми меня, или я тебя убью щас… — и, хныча, добавил:
— Измучил, гад!
Ах так! Больше я не осторожничал. Быстро убрав пальцы, резко притянул распахнутые бёдра и вошёл одним толчком. Мой хриплый рык слился с Пашкиным протяжным всхлипом.
— Давай, хочу-у-уу. Тё-ёё-м-маа-аа! Аааа-хаааа!
Я двигался, задыхаясь от нехватки воздуха, практически сложив Пашку пополам, рыча и урча, как голодный, дорвавшийся до добычи зверь, разбрызгивая капли пота с головы и мокрого лица на постель и на стонущего суслана. Пашка держался обеими руками за спинку кровати и запрокидывал голову на каждый новый толчок, воя и, кажется, уже ничего не соображая. Мы приближались к пику, и я вбивался всё резче, погружаясь до самого основания, вколачивая трепещущее тело в горячие, влажные простыни и выбивая из суслячьей головы мрачные ненужные мысли каждым жёстким толчком, не останавливаясь, всё ускоряя и ускоряя темп под непрерывные подвывания.
Это было какое-то сумасшествие, но именно оно нам давало почувствовать, что мы вместе, мы едины, и никакие силы не смогут нас разлучить, никакие Уроды нас не одолеют. А ещё я «лечил» своего суслана от нервного срыва самым простым, но самым действенным способом — любовью, доводя его до исступления и тем самым вытесняя одни сильные эмоции другими — ещё более сильными.
Пашка издал надрывный горловый звук, напрягся и выплеснулся, заливая мою грудь, свои коленки и живот тёплой клейкой спермой, захлёбываясь стоном. Я сделал ещё три резких толчка и, впившись пальцами в узкие бёдра, кончил с низким хрипом. Поцеловав поочерёдно Пашкины коленки и потёршись о них мокрым лбом, упал рядом, притянув на себя подрагивающее суслячье тело.
— Живой? — спросил я через некоторое время, ласково перебирая Пашкины вихры.
— Вроде да… ещё не понял, — утомлённо, с тихим смешком ответил он. — Ну ты сегодня да-а-ал! Я думал, умру.
— Эй! — шутливо толкнул торсом распластавшегося на мне суслика. — Эт-то что за разговоры? Я т-те дам — умру. Умиральщик мне тоже, блин! Чтобы я от тебя такого больше не слышал… даже в шутку. А то… счас ещё поддам… немного погодя.
— Не, пошли мыться и баиньки, — и, усмехнувшись, добавил:
— Только двигаться неохота.
— И не двигайся. Отдыхай. Сам своего маленького унесу и помою.
— Тём?
— Мм?
— Я себя сегодня опять вёл… как пиздюк. Не обижайся, ладно?
— Не буду. Только не молчи больше, не держи в себе. Я же рядом! Ты меня пугаешь, когда молчишь, и я не знаю, как тебе помочь.
— Тае позвоню завтра, извинюсь. Она, наверное, точно обиделась. Сходили в гости, называется! Поздравили с Новым годом!
— Паш, Тая всё понимает. Она переживала за тебя. Ей самой много досталось, так что она понимает. А ты как — только меня услышал, или всё вспомнил?
— Услышал и… кино посмотрел… немое. Твой голос слушал и картинки видел — то, что ты рассказывал, — и, тяжело вздохнув, добавил:
— Как мы всё это выдержали? Я бы ещё раз не смог.
— Забудь! Вспомнил, а теперь забудь! Как будто ничего не было.
— Нет. Не хочу забывать. Там ты был… со мной. Не хочу тебя забывать. И малышку тоже… И Настю. Она не виновата, что вампиркой родилась.
Пашка привстал.
— А сейчас она как? Ну… ей же всё время надо.
— Нет. Им надо только когда детей носят… или болеют. Ей, если что, оттуда, от них передают.
— Кто? Урод?
— Другой проводник. Урода нет больше, забудь про него.
— Потом расскажешь?
— Расскажу, когда совсем успокоишься. Ладно, пошли в ванную.
— Ты же сказал — унесёшь! — сверкнул на меня Пашка ехидным глазом.
Я сел, не отпуская Пашку из рук.
— Держись, обезьянка. Пойдём тебя отмывать.
Пашка уже почти засыпал. Я поставил его, прислонив к себе, в душевую кабинку, под тёплые струи, быстренько намылил обоих гелем, ополоснул и, завернув сонную суслячью тушку в махровую простыню, унёс в комнату. Спали мы у Пашки: мою постель нужно было перестилать, но ни сил, ни желания не было.
Утром нас разбудил звонок телефона.