Из дневниковых записей пилота Агжея Верена.
Абэсверт, Аннхелл
Солнце ходит по росе,
Кони пьют восход.
День сойдет во всей красе
На зерцало вод.
И умытая трава
Вместе с ребятней
Побежит играть в слова
На песок морской…
На этом месте стишок вероломно обрывался. Забыл. Мы его учили еще в начальной школе.
Почему он мне вообще вспомнился?
Я лежал на спальном мешке, просто передыхая. Спать не собирался, да и заснуть бы все равно не смог.
Я мечтал о смерти.
Если ты скажешь, что никогда не думал о ней так, как я сейчас, ты врешь.
Все думают.
И я думал этой ночью о том, как хорошо и легко было бы просто умереть.
Чтобы не чувствовать усталости, не понимать, что выхода у нас просто нет и быть не может. И чтобы не сожалеть о том, что сделал и что еще сделаю.
Вернее, сожалеть-то можно, есть такая форма лицемерного сожаления о содеянном якобы против воли. Только для этого хорошо бы окаменеть полностью, а не какими-то частями души.
Знаешь, почему писатели так любят начинать романы с описаний природы?
«Утро было туманное и нежное. Цветы поднимали свои мокрые от росы головки. Несмелая птичья трель…» Или наоборот: «Осень грязная, и небо все время ревет…».
Знаешь, отчего они так? Знаешь?
Оттого, что только когда мы смотрим, как дышат в солнечный день листья, целуются бабочки или носятся, размахивая лохматыми ушами, собаки, у нас в головах что-то щелкает, и мы начинаем осознавать, думать и чувствовать одновременно.
Большинство, наверное, принимает этот процесс за вдохновение. Это – еще не оно, это просто включились разом самосознание и чувства, а обалдевшие от изумления мозги начали происходящее осмысливать.
В такой момент ощущаешь себя богом. Тебе кажется, что никто не видел раньше эти травинки, не смятые почему-то ботинками или спальным мешком, все еще живые и такие наивные. Кругом – война, а у тебя под самым носом – травинки… Словно бы ты их сам только что создал. Дурак.
И очень четко понимаешь вдруг, что где-то рядом есть люди, для которых твоя война – чужая. Они брезгливо сморщатся, столкнувшись на улице с солдатом в несвежей форме, и, приглашенные на чинные корпоративные похороны, подальше обойдут заросшую могилу с «армейским крестом».
Твой мир будет для них враждебным и непонятным до тех пор, пока сами они, так или иначе, не споткнутся о те же камни, что и ты, не пойдут под пули, напалм или светочастотные лучи. Какая разница, какое у нас оружие? Война – это всегда война.
А самое смешное, что мы своими смертями уравновешиваем и чаши их весов тоже. Только они все равно нас не вспомнят. Пока ты не на войне – для тебя эта война чужая.
И поэтому войны будут следовать за войнами. Как искупление. Потому что неосознание – это то, почему бывает война.
Не понял?
Не осознавая – мы живем только наполовину. И ум, и чувства умеют обманывать. И мы будем воспринимать сделанное нами как приятное и разумное. Будем жить, любить, набивать брюхо…
А дух уснет. Но даже сквозь сон он станет посылать нам знаки того, что мы творим что-то ужасное, неправильное в самой своей сути.
Голос духа – слабый, временами неслышный, легко залить одурманивающими напитками и заглушить повседневными делами. И начать снимать фильмы про апокалипсис, изобретать защитные системы, вешать новые и новые замки, видеть военную угрозу в каждом шевелении соседа. Оттого, что подсознание наше все это время в ужасе ждет инспекции дремлющего до поры духа. Ждет наказания, понимая, что только мыслями и чувствами жить нельзя, иначе мы просто превратимся в животных.
И наказание последует нам от нас же самих.
И потому ты тоже когда-то окажешься на войне, наказывая самого себя за неумение осознавать через чужую боль и чужой опыт. Пусть даже это будет всего лишь война внутри тебя самого.
А ты знаешь, как это? Думать и чувствовать сразу?
В обычное время внутри нас все очень полярно – мы или психуем, или подсчитываем, занимаемся сексом или делим и умножаем.
Побеждает то одно, то другое. Нам трудно свести в одно даже мысли и чувства.
А ведь есть еще дух. Второе лезвие клинка. До него не достучишься иначе, чем через рубеж души – ее тени и ее страхи.
Так душа не пускает ум к духу.
Между умом и духом – темные земли нашей чувственности. Танати Матум. Тупая грань трехгранного клинка. Вернее – та грань, которая должна быть тупой. Мы – не эйниты, наши чувства еще как ранят.
Я искал в сети, но не нашел клинка, подобного тому, какой оставил мне Абио. У наших «трехгранников» – все грани острые…
– Капитан, вы не спите?
Гарман вошел с разрешения дежурного, но увидев, что я лежу, застыл.
– Не сплю. Что у тебя?
– Да мелочь, вроде. Посты сейчас обходил – боец задремал. Смотрит на меня, глаза открыты, а сам – спит. А окликнул когда – он начал уверять, что не спал. Говорит, словно морок какой-то.
– Морок? – я приподнялся.
И тут же, стряхнув с себя задумчивость, ощутил этот самый морок: словно бы облако распыленного в воздухе сна медленно накрывало нас сверху. Тяжелое, подавляющее волю, облако.
Я на автомате противопоставил этому странному ощущению свою волю и тут же почувствовал, как у морока выросли зубы. Темнота сгустилась.
Гарман, вскрикнув, схватился за грудь и начал оседать на пол. Это потому, что он так близко ко мне?
Я и сам не понял, как у меня это вышло. Сначала пытался сопротивляться все возрастающему давлению, но, увидев, как падает Гарман, рефлекторно раскрылся. Как бы предлагая себя самого. «Брось этого, бери меня. Я не сопротивляюсь». Воли я не утратил. Просто мне стало себя не жалко. И… я не боялся. Был уверен – ничто извне не может погасить мой внутренний свет. Напротив. Я сам был ловушкой. Белой тенью против тени темной. Только осознание белого. Без сопротивления и агрессии.
Миг – и тень накрыла меня.
Но я ее даже не ощутил. Она растаяла, не коснувшись. И сердце мое даже не стукнуло, хотя я не сразу выплыл из какого-то вестибулярного неравновесия в текущее понятие о мире.
Гарман сидел на земле, держась за левую часть груди.
– Что это было, капитан?
– Устали мы все, – сказал я спокойно. – Сколько же можно.
– А я подумал…
– Подумал – и молчи, не пугай никого без необходимости. Пока я живой – справимся и с этим. Понял?
Он автоматически кивнул.
– Ну, вот и хорошо. Разведчиков ко мне. Боюсь, наши «друзья» не собираются спать этой ночью.
«Друзья» и не собирались. Выйдя из палатки, я ощутил еще одну попытку психического «давления», справился с которой точно так же – «раскрыл» на себя. Похоже, мое самоощущение оказалось для нападающего совершенно несъедобным. Он «подавился» и отошел.
Разведчики передали, что фермеры засуетились. Может, они и до того суетились, но наши не замечали.
Пришлось будить бойцов. А поспать бы не мешало всем. День прошел в налетах на повстанцев и их попытках хоть как-то наладить оборону. Пойти на сближение с лордом Михалом мы им не дали. Я полагал: чем дольше мы будем держать фермеров в долине, тем лучше – для столицы.
Неужели ночью фермеры решили-таки двигаться в сторону горла?
Ополчение лорда Михала, по моим расчетам, проявится к утру, если не раньше.
Хотел бы дать бойцам отдохнуть еще пару часов, но у повстанцев – свои планы.
Что ж, похоже, этой ночью все и решится.
Неужели это был с предварительным визитом лорд Михал? И что с Абио?
Я ожидал других попыток психической атаки, но враг затаился.