Перевозчик довез их до самого университета – задолго до полудня. День был удивительно ясным и теплым, и вода в Волхове казалась синей.
– Мстиславич… – Ширяй тронул Млада за руку, – знаешь, я раньше не замечал. Смотри, какие цвета. Зеленое на голубом. Как ярко… Мне кажется, я бы всю жизнь смотрел.
Млад рассеянно кивнул – на повороте к университету, на круче берега он разглядел двух девочек. Одна из них являлась ему в видении еще зимой, накануне выхода в Псков. Он сказал тогда Добробою: она тебя дождется. Он не хотел знать, что это неправда…
Лодка быстро шла по течению, и вскоре Ширяй тоже заметил встречающих: лицо его побледнело, он поднялся на ноги, качнув лодку, и взмахнул обрубком руки, чтобы удержать равновесие. Перевозчик ничего не сказал, только покачал головой. Лицо Ширяя менялось каждый миг: то Младу казалось, что он готов разрыдаться, то, напротив, радость светилась в его глазах. Надежда и страх разочарования…
– Да она ждет тебя, Ширяй, ждет… – сказал Млад. – Ты мог бы в этом не сомневаться.
– Она еще не знает… Она… Отсюда еще не видно… – пробормотал тот.
Две девочки на берегу переглянулись и кинулись вниз по тропинке, ведущей к воде. Перевозчик усмехнулся и направил лодку в их сторону. И Млад заметил, что не ошибся тогда, зимой: одна из них ждала ребенка – Добробой оставил на земле свое продолжение. Ширяй зажал рот ладонью и застонал – он тоже заметил это.
Лодка едва успела ткнуться носом в песок, когда он собрался прыгать в воду, – Млад едва успел придержать его под локоть, чтобы парень не упал.
Они обе плакали и обнимали его. Словно он остался один на двоих. Они уже знали и про смерть Добробоя, и про увечье Ширяя, Млад понял это по первым же их сбивчивым словам. Одна уверяла, что будет любить его каким угодно, а другая оплакивала своего Добробоя на шее его друга. Они плакали громко, по-бабьи, и Млад подумал, что война не только мальчиков делает мужчинами, но и девочек слишком рано превращает в женщин.
Он вытаскивал вещи из лодки, и перевозчик помогал ему, поглядывая в сторону Ширяя.
– Бедные дети. Неужели я настолько стар, что молодые кажутся мне детьми? Давай я тебе до дома помогу доспехи донести, пусть их обнимаются да плачут…
Млад кивнул.
В университете было пусто, как и в наставничьей слободе. Млад дошел до своего дома, никого не встретив.
Ленивый Хийси визжал от радости и рвался с цепи, когда увидел хозяина, – Младу пришлось его отпустить. Огромный пес прыгал ему на грудь, лизал лицо и тявкал, словно щенок. Он растолстел, – видно, сычёвские бабы кормили его, как поросенка.
– Тихо ты, тихо! – смеялся Млад. – Уронишь…
– Радуется… – понимающе кивнул перевозчик. – Что ж тебя-то никто не встречает, кроме пса?
– Никто не знает, что я вернулся, – ответил Млад. Мысль о встрече с Даной обожгла его ледяной волной. В Пскове он ни разу не усомнился в том, что она ждет его, но тут вспомнил Родомила и его последний взгляд, обращенный к ней: тоска и страх сжали сердце.
– Мстиславич! – издали окликнул его скрипучий голос. – Мстиславич! Вернулся!
Со стороны университета к нему, переваливаясь, бежал Пифагорыч – Младу показалось, он совсем состарился.
– Мстиславич, – старик запыхался, – миленький! Живой!
– Ну вот, – вздохнул перевозчик, – пойду я…
Млад не успел его остановить, чтобы предложить поесть и отдохнуть: Пифагорыч припал к его груди.
– Вернулся… Мы и не надеялись. Весной ребята покалеченные вернулись, говорили, ты смертельно ранен. Мстиславич, сколько детушек наших… Сколько мальчиков! – из мутных глаз по щекам старика текли слезы. – Половины в живых не осталось! Я вот, старый, еще жив, а мальчики…
Млад не знал, что ответить, и чувствовал, что виноват: не сберег.
– Как я рад, что ты жив… – прошептал Пифагорыч. – Как я рад… И Пскова они не взяли! Не взяли Пскова!
– Не взяли, – Млад кивнул.
– Помнишь, я говорил, что никто из них не побежит в ополчение записываться? А я ведь и прощения не могу у них попросить, у тех, кто там остался… Старый я дурак! Не взяли немцы Пскова…
Млад забыл постучать – дверь была не заперта. Наверное, не надо было приходить сразу, стоило выспаться, отдохнуть, попариться в бане… Как он явится к ней в таком виде? Млад перешагнул через порог, оглядываясь по сторонам: Дана сидела с книгой у раскрытого окна и недовольно подняла голову – кто это вошел к ней без стука и помешал?
Наверное, она не сразу разглядела его – на дворе светило яркое солнце, а у двери сгустилась полутьма. Млад молча стоял в дверях и почему-то боялся пройти в дом, пока она вглядывалась в его лицо, – глаза ее смотрели вопросительно, непонимающе и испуганно: она не узнала его.
– Дана, – наконец хрипло выговорил он и сглотнул.
Она поднялась – на ней был летний широкий сарафан без пояса и рубаха из тонкого льна, просвечивавшая на солнце. А он почему-то вспоминал ее в шубе, такой, какой видел в последний раз. Как глупо… Ведь давно наступило лето, как она могла встретить его в шубе?
– Дана, – повторил он и шагнул вперед. А вдруг она вовсе не ждала его? Вдруг она уже давно забыла про него и теперь справляется с разочарованием и ищет слова, как объяснить ему это?
Лицо ее вдруг изменилось, по нему словно прошла судорога, она медленно сдвинулась с места, поднимая руки к подбородку.
– Я обещал… – сказал он зачем-то, когда Дана подошла совсем близко.
Губы ее дрогнули, она протянула руку и прикоснулась к его щеке – осторожно, словно боялась причинить ему боль. Но тут рыдание толкнуло ее вперед, слезы покатились из глаз, она упала ему на шею, а он даже не догадался поднять безвольно повисшие руки, чтобы обнять ее.
– Дана, – сказал он опять, не находя других слов.
– Чудушко мое… – шепнула она сквозь слезы, обхватила ладонями его лицо, и целовала, и поливала слезами, а потом обнимала, мяла руками, как будто хотела убедиться в том, что он действительно стоит рядом, и терлась мокрой щекой о его плечи, и прижимала его к себе.
– Не плачь, – Млад наконец-то догадался обнять ее. – Я же вернулся, что же ты плачешь?
– Я не плачу, – ответила она всхлипывая, – я радуюсь.
– Разве так радуются? – он улыбнулся и прижал ее к себе крепче – странный трепет, который всегда охватывал его при встрече с ней, прошел. Дана, такая недосягаемая, неприступная, становилась близкой, стоило ему обнять ее.
– Чудушко мое… Я не узнала тебя… – она снова разрыдалась, уткнувшись лицом ему в плечо. – Ты… ты похудел… Я так соскучилась по тебе, Младик, я так ждала тебя…
– Правда?
И тогда ему показалось, что с ней что-то не так. В ее теле что-то изменилось. Когда он обнимал ее раньше, он не чувствовал такого. Она стала мягче, линии плеч округлились, и пояс уже не был столь тонким и гибким. Ей это удивительно шло, делало ее еще женственней, еще нежней.
– Иди, иди сюда, садись… Я хотела ехать в Псков, но меня не отпустили, распутица началась, снег растаял. Мне сказали, что туда не попасть, что город окружен.
– Зачем в Псков?
– Ну садись же! Ты такой худой… Глаза провалились… Когда мне рассказали, что ты ранен, я сразу хотела ехать в Псков… – она потянула его за собой к столу, – я хотела нанять сани, перевозчика, но все отказывались…
– Я даже ничего не привез тебе, – он виновато развел руками, – я забыл…
– Младик, ну что ты говоришь! Мне ничего не надо! Я и так счастлива, потому что ты вернулся! Младик, я боялась надеяться! Когда мне сказали, что тебе топором пробили легкое и что у тебя горячка, я думала, никогда больше тебя не увижу! Я так и знала, что студенты это придумали нарочно, такого не может быть, с тобой не могло такого случиться! – она снова расплакалась.
– Да нет, они не придумали. Разве можно такое придумать? – Млад вздохнул и поспешно добавил: – Но со мной все хорошо, я выздоровел. Почти совсем… Не плачь, пожалуйста.
– Теперь же тебе не надо от меня уходить, правда? Теперь ты можешь утешать меня, сколько тебе захочется, – она улыбнулась сквозь слезы.
– Я тебя утешаю, – он погладил ее плечо.
– Да сядь же, наконец! Я сейчас. Я что-нибудь приготовлю. У меня есть молоко, и хлеб еще не остыл, хочешь хлеба с молоком?
– Не надо ничего.
– Младик, ты такой худущий, страшно же смотреть…
– Ты думаешь, я сразу поправлюсь, если немедленно поем хлеба с молоком? – он улыбнулся.
– Я буду кормить тебя три… нет, пять раз в день. И ты поправишься, рано или поздно. Ну хоть меду?
– Не надо. Просто посиди со мной рядом. Я очень по тебе скучал.
– Мне надо было приехать к тебе в Псков.
– Ну что бы ты там делала? И потом, это и вправду было опасно.
– Я бы ухаживала за тобой. Мне однажды приснилось, что ты зовешь меня, что тебе очень плохо, и ты кричишь, и зовешь меня. Я встала ночью и начала собираться. И пошла в Новгород, среди ночи. Но меня никто не захотел везти в Псков.
Млад прикусил губу – то, что в бреду казалось ему естественным, теперь вдруг вызвало неловкость и стыд.
– Я звал тебя, – он честно пожал плечами, – но я был в горячке, я же не думал, что ты меня услышишь на самом деле. Верней, тогда я думал, что ты меня услышишь…
Она снова обняла его и замолчала, поглаживая его плечи и голову – бережно, нежно. Млад замер и задержал дыхание – он так соскучился по ее ласке и совсем забыл, как это хорошо.
– Чудушко мое… Мое бедное худущее чудушко, – наконец шепнула она ему на ухо. – Я больше никуда тебя не отпущу.
– Не отпускай. Я только хотел пойти баню стопить… Добробой… Он…
– Я знаю, – она взяла его за руку. – И про Ширяя знаю… Я сама истоплю тебе баню и сама тебя попарю, не ходи никуда.
– Ширяю надо помочь. Он еще не привык, не научился.
– Я думаю, он уже парится, – Дана усмехнулась. – Его тоже ждали. Знаешь, я боюсь на тебя смотреть. Мне страшно делается, когда я на тебя смотрю…
– А ты стала еще красивей, – вздохнул он.
– Да уж, красивей… ничего не скажешь, – она засмеялась сквозь слезы.
– Конечно.
– Да ну что ты говоришь, Младик! Весь университет обсуждает, все бабы в Сычёвке. Всем давно стало заметно… Лето ведь, никуда не спрячешься…
– От чего? – не понял Млад.
– Младик, ну посмотри на меня… Ты что, ничего не видишь?
Он внимательно всмотрелся в ее лицо – чуть округлившееся, с припухшими заплаканными глазами.
– Тоже мне, волхв-гадатель, – она улыбнулась. – Ну посмотри же!
– Я смотрю.
– Ты не туда смотришь, чудушко. Ладно, может быть, месяца через три разберешься…
– Дана… – он поднялся на ноги и сглотнул – у него вдруг пересохло во рту. – Дана, ты… ты носишь дитя?
– Наконец-то, – она улыбнулась.
– Дана… – он боялся спросить и понимал, что спросить надо сразу, чтобы не мучиться ни напрасной надеждой, ни глупой ревностью. – Дана…
– Ну что ты? Сядешь ты когда-нибудь?
– Я сяду, – Млад кивнул. – Ты мне только скажи…
Он снова замолчал, не зная, как спросить так, чтобы ее не обидеть.
– Ты еще смеешь сомневаться… – она усмехнулась. – Когда ты ушел, я решила, что выйду за тебя замуж, если ты вернешься. Когда мне сказали, что Добробой погиб, я очень испугалась. Его подружка тоже беременна, и я подумала… Я подумала, боги дали нам детей, потому что… Чтобы…
Млад перебил ее.
– Ты на самом деле выйдешь за меня замуж? – спросил он, запинаясь.
– Когда ты уходил, я поняла, что не могу без тебя. Я думаю, ты будешь хорошим отцом.
– Дана… Честное слово… Я буду хорошим отцом!