Я смотрела на это окно, как зачарованная, как заблудившийся путник, различивший мерцание свечи в непроглядной тьме. Приглушенный, золотистый свет, завораживающий, волшебный, и за этим окном был ты.
Задумчивый, сосредоточенный, ты был чем-то занят. И потому не спал. Возможно, ты читал, время от времени снимая нагар со свечи, или делал ещё один набросок детского личика.
Ты мог быть занят устройством марионетки или собирал из деталей очередную игрушку.
А может быть, ты страдал от бессонницы. Ты сидел в кресле, сцепив руки, и смотрел в пылающее чрево камина.
Или у тебя снова начался приступ, и ты сражался один на один с невидимым чудовищем, пытаясь отыскать среди багровых кострищ остров покоя. Но эту мысль я попыталась отогнать, ибо картина была слишком мучительна.
Ты был так близко, а я ничем не могла тебе помочь. Ничем.
Этот мягкий свет, лившийся из окна, успокаивал. Я увидела тебя другим. Ты держал в руках угольный карандаш и рисовал. Делал один набросок за другим, страдал от постигшего тебя несовершенства и начинал сначала.
Ты чуть хмурился, даже сердился. Меж бровей обозначилась морщинка. Я молилась о том, чтобы ты подошел к окну. И Господь услышал мои молитвы. Или их услышал ты. В окне появилась тень.
Я вглядывалась изо всех сил. Мне хотелось верить, что это ты. Что это ты стоишь у окна, глядя в зимнюю мглу, что это твой силуэт, твой профиль в золотистой раме.
Я верила и сомневалась. Мои спутники стали проявлять нетерпение. Они не понимали, в чем причина этой ночной эскапады, и что за злобный дух гонит нас в окрестности Венсенна.
Перл потребовал сообщить, в каком заговоре мы участвуем и шпиона какой страны нам поручено изловить. И не сойдет ли он за шпиона, ибо окончательно замерз.
Я поняла, что надо возвращаться. Холодно, и нас могли заметить. Уже в Париже, закутавшись в меховой плащ, я размышляла над собственным безумством. Я проводила смотр чувствам и одолевавшим меня тревогам.
Несмотря ни на что, я чувствовала себя счастливой. Я как будто нашла давно утерянную драгоценность, выбралась на тайную и священную тропу. Этот путь всегда был там, светлый и легкий, усыпанный цветами, а я продиралась сквозь тернии, царапая кожу и разрывая одежду.
Зачем? Почему люди так слепы? Путь истины легок и светел, но они предпочитают каменистую тропу заблуждений.
Я приняла решение и стала сама собой. Теперь я знала, куда мне идти. К тебе. Искать тебя. Любить тебя, сделать тебя счастливым. Так распорядилась судьба, и перечить ей я более не смела.
Я замолкаю, потому что в комнату входит Липпо. Он приходил и прежде, полчаса назад, но я, погруженная в мысли и воспоминания, восприняла его, как шевельнувшуюся на сквозняке портьеру.
Он принес для Геро лекарство, которое полагалось давать по ложке каждый час.
— Это поддержит сердце, — поясняет Липпо.
Вторую чашку он приносит мне.
— Вам тоже следует подкрепиться. Иначе вы окончательно лишитесь сил, а мне не нужен ещё один пациент. Пейте. Это экстракт лесных орехов на меду. Вас взбодрит.
Горло уже сухое, и лекарство, сладкое, терпкое, как нельзя кстати. Я пью мелкими, осторожными глотками, обхватив ладонями чашку. Она теплая и приятно согревает оцепеневшие, скрюченные пальцы.
Геро неожиданно коротко вздыхает, будто проявляет нетерпение. Я вздрагиваю от тревожной, болезненной надежды и долго вглядываюсь в его лицо. Не дрогнут ли ресницы?
Но он неподвижен, и лицо его в безмятежном, забытийном покое. Дыхание вновь становится поверхностно-хриплым, будто воздух, едва скатившись от гортани к легким, сразу же встречает преграду.
Больное тело отторгает жизнедарующую субстанцию, которую сам Господь поместил в красную глину Эдема. Плоть желает вернуться в свое первозданное, глухое небытие, когда нет света, сознания и разума.
Жизнь слишком опасный дар. Иногда от неё столько шума, столько беспокойства и тщетной греховной суеты, что для такого дара не находится оправданий.
Ребёнок, приходя в этот мир, не в праве этот дар отвергнуть, он вынужден его принять, и оберегать вопреки собственным склонностям.
Теперь Геро пытается вернуть свою жизнь дарителю, мягко уклоняясь от непрошеной милости. Мне вдруг становится невыносимо стыдно.
Я вдруг понимаю, что происходит. Я держу его здесь из собственных, эгоистичных побуждений! А желает ли он возвращения сам? Кто вправе решать за него?
Я будто демон искуситель со своими песнями. Я только что пропела одну из них и намерена петь дальше, я даже собираюсь с мыслями, чтобы начать куплет.
Я твержу ему о своих чувствах, расписываю в красках муки нескольких дней, почти угрожаю. Я подобно заимодавцу требую вернуть долг!
Вынуждаю его жить не ради него, а ради меня, ради моих собственных, затраченных усилий. Я не могу позволить, чтобы приключение кончилось так быстро, мне требуется продолжение, интрига, роман.
Я пережила всего несколько глав из этого романа, но мне этого мало, мне нужна баллада, сага, многостраничный эпос. Все мы по природе своей жестокие себялюбцы. Украшаем себя словами любви, будто листьями смоковницы, а на деле печемся лишь о собственном удовольствии.
Над могилой рыдают не от жалости к умершему – на что покойнику жалость? – а от жалости к самим себе. Мы проливаем слёзы по собственной участи.
Этот покойник был так упоительно забавен, жизнь с ним походила на авантюру, на рыцарский роман. Или, напротив, на тёплое, безмятежное прозябание, без тревог и печалей.
И вдруг его нет! Нет забавника. Впереди скука и пустота. Нет восторга от собственной жертвенности и влюбленности, нет цены великодушия, нет восхищения преданностью, и нет даров, принесенных на алтарь мученичества. Не стало его, зрителя и актера.
И в наступившей тишине мы оплакиваем свою внезапную отставку. Нашу гордыню более некому питать, мы – это забытая старая мебель, изгнанный с подмостков дряхлый лицедей. Все наши роли сыграны.
А покойник? Что, покойник… Ему уже всё равно. Эта мысль, эта страшная истина, поражает меня в самое сердце. Мне страшно додумать её, довести до конца, как линию, которая замыкает круг. А если это действительно так?
Я хочу вернуть его, потому что он мне нужен! Потому что его присутствие в моей жизни наполняет её неизъяснимым многогранным смыслом, а мне придает уверенность и объемность.
Я становлюсь важной и значимой. Мученица, утешительница несчастных, Тереза Авильская или святая Патриция. Ваше великодушие безмерно, ваше высочество!
Вы оставили общество благородных и родовитых друзей ради безродного. Как же вы гордитесь собой! Как пухнет, разрастается ваша гордыня, будто печень пьяницы, отравленного дешевым каберне, и вы не позволите себе упустить шанс гордиться собой. Вот для чего он вам нужен!
Он, этот несчастный мальчик, который так измучен, что не может даже дышать. Но вы не даете ему покоя, твердите ему о своих чувствах, тащите его назад в эту плотскую клетку. Не желаете лишиться такой замечательной и такой редкой игрушки.
«Не мучь. Оставь
В покое дух его.
Пусть он отходит.
Кем надо быть, чтоб вздергивать опять
Его на дыбу жизни для мучений?»
— Прости меня, мой хороший, прости. Прости! Прости! Ты сам должен решать. Сам должен сделать выбор. Я не вправе принуждать тебя. А именно так я и поступаю. Я навязываю тебе жизнь, от которой ты безмерно устал. Я хочу вернуть тебя, потому что нуждаюсь в тебе.
Потому что никогда и ни с кем я не была так счастлива, как с тобой, потому что глаза твои так прекрасны, что от одной мысли, что придется эти глаза закрыть, я готова выть, будто раненый зверь.
Но это всё неважно, это всё не имеет никакого значения. Ты не слушай меня. Я несу вздор. Я всего лишь слабая женщина и боюсь одиночества. Я думаю прежде всего о себе. Поэтому ты меня не слушай.
Решай сам. Если там, где ты сейчас, тебе лучше, если там спокойно, если там нет страданий и боли, оставайся. Ты заслужил покой. Не слушай моих жалоб. Это все слезы гордыни.
Я хочу, чтобы ты был счастлив. Хочу, чтобы ты сам сделал выбор. Сам решил. Потому что ты свободен. Ты принадлежишь только самому себе и Богу. Больше никому, и решение твоё будет принято по доброй воле, по велению сердца.
А я приму твоё решение, каким бы оно ни было, каким бы трагичным и необратимым. Обещаю.
Много лет назад, когда ещё был жив мой отец, в парке Фонтенбло я нашла расставленные силки. На следующее утро, убежав в парк пораньше, я застала там своего брата Людовика. Он забавлялся тем, что ловил певчих птиц и потехи ради ломал им крылья.
Я подглядывала за ним, укрывшись за кустом жимолости. А на рассвете вновь отправилась к месту охоты. Меня никто не заметил, ибо незаконнорожденная принцесса, дочь фаворитки, не представляла собой ценности по сравнению с дофином, за которым следовала орда нянек, а становилась почти прозрачной, если требовалось обзавестись секретом или сотворить шалость.
Я кралась вдоль сумеречных аллей и очень быстро нашла ту поляну, где орудовал Луи. В силки попался скворец. Большой, желтоклювый, чёрные жесткие перья отливают синевой. Он бился в сетях не один час и почти выбился из сил. Клюв открыт, перья торчком.
Когда я взяла его в руки, он только едва шевелил крыльями. В шёлковых силках он запутался одной красноватой лапкой. Разорвав и распутав нить, я держала скворца в ладонях. Для моих детских ручек птица была довольно крупной. Его крошечной сердце ударяло в пальцы как молоточек.
Он сверкал глазами и вертел головой. Со своей добычей я скрылась в той же аллее. Там я с минуту пребывала в некоторой задумчивости. Не присвоить ли трофей?
Но если я на это решусь, мне понадобятся собственные силки. Или клетка. У меня не было ни того, ни другого. И обзаводиться ими ни в настоящем, ни в будущем я потребности не имела. Равно как и пленником.
На ту поляну я пришла с другой целью, с тайной мстительной радостью – лишить забавы наследного принца!
Дофин, даже будучи моим братом, не вызывал во мне нежных чувств. Он был груб, жесток и высокомерен. Никто, кроме отца, не смел ему перечить.
Но я могла встать у него на пути. Сегодня на этой поляне он не найдет ни одной жертвы для своих развлечений.
Вытянув руки, я раскрыла ладони. Скворец взлетел не сразу. Он, казалось, вспоминал об утраченной и внезапно обретенной свободе. Потом нетерпеливо поскреб коготками и ухватился за мой палец, как за древесную веточку. Звонко чирикнул и взлетел. Черная точка в прозрачном розовеющем небе.
Я смотрела ему вслед и чувствовала себя счастливой. Безмерно счастливой. Душа, избавленная от земных пут, растворилась в бездонном прозрачном небе. Подобно той маленькой девочке, которой я была когда-то, я раскрыла свои ладони, позволив исстрадавшейся душе вспорхнуть.
Только радости нет. Той детской радости и осознания правильности предпринятого шага. Я позволила Геро уйти.
Теперь он был волен покинуть круг желтого фонарного света и раствориться в тумане. Он был волен стать частью этого тумана, разлететься на мириады сверкающих искр, украсить этим сиянием радугу, выпасть росой в цветы и травы.
Теперь он свободен, избавлен от всех обязательств и просьб. Но где же та ослепительная детская радость? Где восторг?
Я несчастна. Мне так больно, что не могу дышать. Будто хворь поселилась во мне. Я сползаю на колени и утыкаюсь лбом в неподвижную, пылающую руку, будто ложе больного уже обратилось в ложе смерти. Приходит странное небытие, не то обморок, не то сон.
Я ступаю на серые, глухие задворки сознания. Этот трусливый маневр я совершаю от непереносимой муки. Я не в силах вынести того, что происходит, я бегу от самой себя, укрываюсь от лика торжествующей смерти. Поле боя остается за ней.
Я знаю, что там происходит, но из малодушия отворачиваюсь, дабы избежать зрелища творимого горя. Я страшусь последнего свидетельства, его последнего вздоха, минуты расторжения земных уз. Я презренна в своей слабости.
И свое небытие я глотаю, как маковый сок. Чувствую только, как из-под ресниц наползают слезы, скатываются по скуле в уголок рта и обжигают солью язык. Я сама и есть эти слезы, бессильные, глупые слезы. Если бы я могла захлебнуться в них и уйти в тот же туман.
Мне некуда идти, я достигла вершины. Моя жизнь утратила смысл.
Я ничего не вижу и не слышу. Есть только чье-то смутное присутствие, чей-то взгляд. На меня кто-то смотрит. Может быть, это другие тени, что бродят вокруг?
Их может притягивать мой одинокий, тлеющий светильник, как пламя притягивает мотыльков. Эти тени могут бесшумно подкрасться и таращиться на меня темноты, ибо я здесь чужестранка, неведомо как возникшая на изнанке мира.
Я единственная здесь живая, пока живая. Но желаю им уподобиться. Пусть смотрят, мне этот взгляд не мешает. Но отчего так тревожно?
Это уже не сон. Я нырнула в короткие минуты небытия, как в зыбучий песок, утонула и выбралась с другой стороны. Но там все та же действительность, правдивая, безжалостная, набившая оскомину.
Комната Липпо с длинным узким окном, с гравюрами на стене, с колченогим столом, с потертым ковриком под ноющим коленом, с полотняной простыней под щекой и… Геро.
Но Геро другой. Он вполне сознательная часть этой реальности. Он живой.
Вероятно, я выдаю желаемое за действительное. Или это мой сон так правдоподобно ярок.