Их я держу в руках, пока спускаюсь, держу высоко, как долгожданный трофей, как вызов всему привычному, блестящему и пристойному.
В этих сабо я желаю потрясти и разрушить устои, желаю преступить законы, желаю действовать назло, вызвать гнев, ужас, негодование, желаю схватки с собственным обиталищем, с племенем, породившим меня, желаю войны со всем ненавистным, лицемерным укладом, что вынуждает меня совершить предательство, отступить, отречься, иссушить собственное сердце, желаю…
Только я опоздала. Раньше надо было вздымать знамя благородного гнева и бросать вызов. Раньше, раньше…
Сейчас не время и не место, сейчас это скрипучая лестница, а не поле битвы. Успокоившись, я продолжаю спускаться.
Залитая дневным светом комната почти неузнаваема. В камине кроткое, без зловещих красных языков, пламя. На ковре полоска бледного солнца. Стены той же известковой белизны, как и в спальне Лючии. Приятно пахнет камфарой. Липпо стоит спиной к двери.
— Ему хуже, — говорит он, не оборачиваясь. – Ещё не агония, но дело, похоже, к тому идёт…
Липпо устал. Морщины на худом лице будто бескровные порезы. Кожа землистая, нездоровая. Покрасневшие веки. На моем счету третья ночь без сна, а на его – десятая. И дни, в тревоге и поисках.
— Что мне делать, Липпо?
— То же, что и раньше. Говорите с ним, говорите, пусть слышит ваш голос.
Геро ещё дальше от меня. Кожа стала какой-то восковой, полупрозрачной, будто там, под кожей, ничего нет, побывавшая здесь смерть всё выморозила и выжгла, а вместо крови в жилах тающий лед.
Только у самых истоков, в сердце, теплится жизнь. Её вестники – трепещущие ресницы и чуть порозовевшие губы. Кажется, что Геро уже не в беспамятстве, он спит. Только сон его неестественно тяжел и вязок.
Но сон — это ещё не смерть. Сон – это союзник. Я трогаю влажные прядки на висках, пытаюсь обнаружить беспокойную жилку.
— Хочешь узнать, что было дальше? Ты же ничего не знаешь.
Целых шесть недель прошло с той нашей встречи у развалин беседки. Я еще несколько дней оставалась в замке. Я и на следующее утро приходила к той мраморной колонне, ещё до рассвета, в сером влажном тумане, и целый час бродила по парку. Промочила ноги. Я знала, что ты не придешь. Но не верила.
Встречаться со мной было настоящим безумием, и ты недвусмысленно дал мне это понять. Для меня игра, для тебя – смерть. Я понимала и это, но желала играть с каким-то азартом.
Приключение было слишком захватывающим, чтобы так просто от него отказаться. Я бродила по парку и ждала. Как благовоспитанный кавалер, ты должен был прийти. По канонам куртуазной науки мужчина не смеет отступать, тем более, если дама выказала благосклонность.
А я не просто выказала, я её подтвердила. Я искала встречи, я тебя целовала. Сама. Без просьб, клятв и уговоров. Я нарушила все возможные правила этикета. А что сделал ты?
Ты сбежал, сбежал, будто это был не поцелуй, а укус. Да, да, я знаю, это был единственный выход. Ты защищал свою дочь. И мне спасал жизнь. Рассудком я это понимала. Разумная, трезвая часть меня оправдывала твой поступок, приводила нерушимые аргументы. Но другая часть…
Та, что досталась нам от праматери нашей Евы, та наша ипостась, что сплошь состоит из обид и кокетства, не принимала доводов рассудка. Она чувствовала себя оскорблённой. Ею пренебрегли! Её покинули! Была ещё свежа рана, которую нанёс мне Дункан. А тут ещё одна неудача.
Мне стоило большого труда сохранять равновесие меж этих двух поселившихся во мне существ. Оскорбленная женщина, которая требовала все забыть и не вспоминать, и женщина разумная, которая тихо печалилась и мечтала о встрече.
Но встреча так и не состоялась. Когда пришло время покинуть замок, я тянула до последнего. Я была медлительна, забывчива и притворно гневлива. Заставила Катерину по несколько раз укладывать вещи, изводила неуместными приказами Эстер.
Я ждала знака. Какого-то происшествия, шума, может быть, короткой записки, чего угодно…
Ты должен был каким-то образом дать о себе знать. Должен! Но ты молчал.
Напрасно я оглядывалась, вздрагивала от раздававшихся в коридоре шагов, от стука в дверь. Ты не подал знака. Последней моей надеждой был прощальный взгляд.
Как приговоренный на эшафоте я искала его. Со двора я выехала последней. Не помню, какую соорудила для этого ложь. Ехала и оглядывалась. Обшарила глазами все окна. Ничего. Ни одна портьера не дрогнула.
Замок взирал на меня пустыми, мёртвыми окнами. А существовал ли ты на самом деле? Не придумала ли я тебя? Не был ли ты моим сном, видением, грезой?
Я уже и сама не знала. Сомневалась и всё же верила, потому что помнила вкус твоих губ. Слышала твой голос, твою тихую мольбу. Во мне всё ещё жила твоя боль.
Она тлела где-то глубоко внутри, что служило неоспоримым доказательством твоего бытия. Ты без сомнения существовал. Ты жил под этим небом, ты прятался за этими стенами, но ты меня отверг.
И я унесла это знание с собой, будто застрявший в теле наконечник копья. Это была обида. Чем дальше я удалялась от замка, тем горше становилась обида. А когда показались ворота Сент-Антуан, я уже знала, что буду мстить.
Я решила тебя забыть, изгнать, обратить всё случившееся в то, чем оно на самом деле являлось – в приключение.
Это было приключение. Всего лишь приключение. Маленькая забавная авантюра, и ничего больше. Похоронить её в шкатулке вместе со старыми письмами, сломанными драгоценностями и дырявым веером.
Одним словом, обратить в воспоминание, цветной лоскут среди прочих, таких же отыгравших, отслуживших, сбросить эту печаль, как дерево сбрасывает листву, и начать все сначала. Этот план представлялся мне вполне осуществимым.
Я вернулась в Париж в самый разгар сезона и сразу же оказалась в центре событий. Налетевший вихрь из знакомств и впечатлений подхватил меня. Начались бесконечные приемы, визиты, аудиенции. Я пользовалась определенным успехом, ибо меня приглашали, чтобы поглазеть.
Я была украшением, вроде ярмарочного медведя.
Незаконнорожденная принцесса, сосланная и осмелившаяся вернуться, вдова средиземноморского пирата, несостоявшаяся леди МакЛохлен. Последнее вызывало скорее жалость, чем злорадство, ибо оскорбителем был англичанин.
При дворе еще не забыли дерзости Бэкингема, и особо ретивые кавалеры готовы были отправиться в Лондон, чтобы наказать обидчика. Мне достаточно было пожелать, достаточно было произнести слово…
И как же мне хотелось произнести это слово! Как мне это льстило! Как отвратительно мне это нравилось! Я всерьёз подумывала о мести. Я могла бы её свершить. В угоду самолюбию.
Приятно было играть роль страдающей дамы из поэмы Ариосто. В мою честь уже сверкали клинки, гремел вызов и готова была пролиться кровь. Я будто бабочка порхала с цветка на цветок, собирая дань восхищения и сочувствия.
Побывала в знаменитом литературном салоне Рамбуйе. Пожалуй, это самое приятное и даже полезное из воспоминаний. Во всяком случае, это была единственная гостиная, где мне не отводилась роль ярмарочного акробата.
Там в то время принимали некого стряпчего по имени Корнель. Он читал свою пьесу. Да, да, именно так! Стряпчий написал пьесу. Что-то такое пафосное с подражанием Эсхилу или Софоклу. Но не без дарования.
Госпожа маркиза обещала автору свое покровительство. Даже я обещала прочесть. Но, вернувшись домой, тут же его забыла. У меня была собственная драма, невидимая трагедия, которую страсти играли на подмостках моего сердца.
Стоило мне остаться одной, отвлечься, закрыть глаза, как я видела тебя. Ты являлся сразу, как будто и не разлучался со мной. Стоило затихнуть резким, чужеродным голосам, как я слышала твой.
Ты говорил со мной. Иногда ты повторял фразы, уже сказанные прежде, но чаще я придумывала их. Ты задавал вопросы, я отвечала. В первую неделю я пыталась отогнать призрак, заполняя свой разум ничего не значащими мелочами, но затем, смирившись, уже ждала тех мгновений, когда останусь с тобой наедине, и смогу говорить.
В твоих глазах мне виделся упрек. От тоски у меня сжималось сердце. Но гордыня обращала готовые выступить слезы в пар.
«Он отверг меня! Отверг!» — твердила я — «Он отказался от меня, оттолкнул. Мне нельзя его помнить. Он недостоин того, чтобы я терзалась и проливала слезы. Он всего лишь чужой любовник».
Моей решимости хватило на шесть недель, я стойко держалась, а затем будто лопнула перетершаяся струна. Мой тюремщик, гордыня, переломал себе ноги. А мне удалось сбежать.
В буквальном смысле. Ты ведь об этом ничего не знаешь, мой хороший. Мы встретились после королевской охоты, когда я отстала и якобы заблудилась.
Но это не первый мой визит в Конфлан. Я была там и прежде. Однажды ночью мне было так неспокойно, что я не могла спать. Я даже не отдавала себе отчёта в том, что со мной происходит. Я гнала опасные мысли и убеждала себя в том, что поступаю верно.
Большинство из нас верят, что, следуя по пути добродетели, они исполняют свой долг, а на деле методично лишают себя надежды и счастья, забрасывают мокрым песком искру божественного пламени. Порыв, дарование, любовь, все, что имеет истинную ценность, что связывает грешную и смертную плоть с небесами.
В конце концов, наступает опустошение. Мы предаём себя сами, отдаем себя на служение идолам. Мы теряем надежды, впадаем в отчаяние, глохнем, слепнем, но не желаем признавать за собой вину. Ибо какая может быть вина, если мы исполняем долг, подчиняемся предрассудкам и суверену.
Какой вес и какую ценность может иметь по сравнению с этим долгом божественный свет, трепет души, её прозрение и нежная мука. Я была на пути к предательству, действовала с той же благоразумной настойчивостью, выпалывая сорняки счастья.
Но я не учла силы охватившего меня чувства. Моя болезнь зашла слишком далеко. Настал миг, когда все преграды, стены, запреты рухнули.
Я вернулась к самой себе, соединилась с собственным страждущим двойником, который прежде был мною отторгнут. Мне надоело играть по чужим законам, я хотела быть собой.
Пусть неуклюжей, спотыкающейся, нелепой, с царапинами, невзгодами и ошибками. Но собой! Пусть будут ошибки, но это будут мои ошибки, мои невзгоды.
Пусть это будет опыт и мука моей души. Но это будет мой опыт. Кажется, вновь был прием у Рамбуйе. Ужин еще не подали, но я внезапно поднялась и направилась к двери. Я не могла более там оставаться.
Изумлённая хозяйка и гости бросали на меня недоуменные взгляды, но никто не произнес ни слова. Уйти подобным образом – верх неприличия, но мне не было до них никакого дела. Я знала, что поступаю правильно.
Исправляю допущенные прежде ошибки, возвращаюсь на путь, указанный мне свыше. Клермон и бывшая со мной Катерина были так же изумлены, но не задавали вопросов. Сочли за каприз избалованной барыньки. Мой нрав им был хорошо известен.
Но и покинув особняк на улице Сент-Тома, я не успокоилась. Своим приближенным я объявила, что намерена совершить прогулку в сторону Венсенна. И это посреди ночи!
Виктор, пожав плечами, засунул за пояс два пистолета и еще пару в седельную кобуру, и точно так же поступили Монтень и Ливаро. А Перл…
Ах да, этого наглеца ты ещё не знаешь. Но это легко исправить. Как только ты… Если ты…
Тут у меня пресекается голос. Я закрываю лицо руками и трясу головой. Как я смею сомневаться! Молчи! Молчи!
— Так вот, Перл… Он, собственно, тоже принадлежит к моей свите, однако, должность его несколько… несколько странная. Одним словом, Перл это мой шут.
На самом деле он не Перл, у него есть настоящее имя, но он, пожалуй, сам его забыл. Он Перл, потому что изрекает перлы. Обжора, игрок и пьяница. Но он… мой друг.
Как бы странно это не звучало. Он честен, благороден, но не испытывает ни малейшего почтения ни к моему титулу, ни к происхождению. Когда-то мой покойный муж поручил ему присматривать за мной. Вот он и присматривает. На свой манер.
Тоже два пистолета, испанская дага и клинок шотландского горца. Одним словом, маленькая армия с обезумевшей женщиной во главе. Я даже не попыталась объяснить причину.
Просто села в седло и отправилась к Сент-Антуанским воротам. Это была ночь на святого Николая. В домах еще не погасли огни, слышались пьяные голоса, звон бутылок и кружек. С утра шел снег. На мостовой полурастаявшая снежная жижа.
А в пригороде белая тишина. Когда мы въехали под деревья, уже искрящиеся от подступающего морозца, явь обратилась в сон. Я не верила, что все это происходит со мной и происходит по моей собственной воле.
Вокруг царила полупрозрачная небывальщина. Беззвучная, околдованная. Двигались только мы, разгоряченные лошади шумно дышали, их морды окутывал пар. Ехали молча, мне по-прежнему никто не задавал вопросов.
Стены замка выступили из темноты внезапно, как будто выросли из-под земли. Застывшая, окаменевшая ночь. Но эта громада обладала зрением. Чернота была не сплошной, кое-где светились окна. Горели свечи, пылал камин.
Я знала, что одно из этих окон твое. И сразу высчитала, какое. Ближе к восточной башне, на втором этаже. Свет на самом верху, под крышей, указывал на то, что не спит кто-то из слуг.
Мерцал свет и на кухне, там недавно готовили праздничный ужин. Но то окно могло принадлежать только тебе. Окно кабинета, где я увидела тебя впервые. Слева окно спальни, справа – гостиной, и все три забраны решёткой.
В отличии от всех прочих окон в замке.
Как может заработать денег подросток-клоуненок на скучной планете сельскохозяйственного профиля?
Правильно.
Работая клоуном на вечеринках.
Я ненавижу клоунов.
Но решил попробовать. Ниша была не занята. Цирковые корабли посещали систему едва ли раз в полгода, и то посетить их представления могли далеко не все. У нас небогатый мирок, а цирковые знают себе цену. Они уникальны.
Я вспомнил, что тоже один-единственный в своем роде.
Отыскал в инфотеке («честность и прозрачность — лучшая политика и залог добрососедства!») сведения о ближайших соседях и их детях. Достал из гардероба самый нелепый из своих нарядов. Начистил самые уродские из ботинок и отполировал их до блеска. Напихал в нос всякой смешной чепухи.
И заявился на скромное празднование дня рождения дочки соседей-отжимщиков, маленькой очаровашки-отжимашки с огромными, как рабочие поверхности прессов, и очень функциональными ступнями.
Соседи впали в ступор, а девочка разревелась, когда я осыпал всех конфетти из хлопушек и полил фонтанчиками сладкой воды из модифицированных слезных желез.
Меня вежливо выставили на улицу, вручили грош и попросили больше никогда к ним не приходить.
Разглядывая пластиковый кругляш моей первой в жизни заработанной монеты, лежащей у меня на ладони, я чувствовал, что процесс сдвинулся с мертвой точки.
Через неделю меня пригласили на празднование совершеннолетия сына-плугаря суровые пахари с соседней улицы.
Им понравились мои неумелые трюки, и люди-плуги долго хлопали мне широченными лопатами своих копательных ладоней. Они порекомендовали меня своим знакомым.
У первого гроша в копилке в виде странного розового существа с плоским круглым носом, которую мамины предки притащили с собой еще с той самой планеты у погасшей звезды, появились друзья схожего номинала.
Через год, когда корабль-шапито «Большого цирка Тускарелли» совершил посадку в кратере большей из лун Скоруса, грошей накопилось как раз на билет на представление.
Недолго думая, я стащил у мамы ключи и угнал семейную ракету, взяв курс на манящие огни одного из самых знаменитых странствующих цирков галактики, гастрольный тур которого включал в себя посещение сотен звезд.
Пришло время для знакомства с папой.
***
Если быть кратким — я добрался до луны без особых проблем и только немного помял ракету при посадке. Запарковал ее в тени у борта корабля-шапито и отправился покупать билет.
Денег хватило тика в тику.
Я провел целый день, катаясь на аттракционах, разглядывая диковины в палатках, поедая сладости и вкусности, о которых прежде и не слышал.
Я посмотрел Большое Шоу Тускарелли на главном манеже корабля-шапито, который сиял тысячами цветных огней посреди ослепительного света и чернущих теней пустынной луны. Огромное колесо обозрения, и гигант-Хаммерджек, и Стреляющая До Небес Пушка — я посмотрел на все это.
В какой-то момент того странного дня я понял вдруг, что все то, что я привык с детства ненавидеть болезненной, смешанной с неукротимым влечением, ненавистью, начинает теперь, после близкого с ним знакомства, мне нравиться.
Эта мысль не вызвала у меня отторжения. Напротив, она мне понравилась. И вместе с этим пришла горечь осознания того, что через пару часов подойдут к концу эти замечательные сутки, и билет, который словно волшебный ключ из сказки, открывал сегодня для меня все без исключения двери в этой кочующей стране чудес, превратится в обычный пластиковый прямоугольник с аляповатой картинкой, изображающей полуодетую девочку на шаре.
Я погрустнел было, но потом яркий вихрь бесконечного праздника закружил меня в хороводе новых чудес.
В мрачном вакуумном шатре гадалка с генетически усиленной до абсолютного предвидения интуицией, заглянув в хрустальный шар и разбросив пасьянс на картах суперТаро, предсказала мне в скором будущем долгую дорогу.
Не то чтобы это меня насторожило, но внутри защемило в предвкушении встречи с неведомым.
Повсюду сновали пышно разодетые униформисты. Тут и там факиры в высоченных тюрбанах и расшитых звездами мантиях распиливали фривольно одетых красоток, и почти настоящая кровь лилась рекой из-под зубьев пилы. Жонглеры лихо перебрасывались тысячами острых, хрупких и раскаленных предметов, не переставая улыбаться. Клоуны задирали толпу зевак и друг друга. Танцевали слоны, неслышно трубящие за стеклянными шарами вакуумных шлемов — в отличие от цирковых, немодифицированные животные с планеты-прародительницы, вывезенные кораблями-шапито еще на заре экспансии, не были приспособлены к жизни в безвоздушном пространстве.
А вот мы, клоуны, запросто могли часами не дышать, и декомпрессия была нам нипочем.
Небеса! Я сказал — «мы?!»
— Сказал, — услышал я голос внутри своей головы и обернулся.
Он стоял совсем рядом — огромный, толстый, с копной непослушных рыжих волос. Таких же, как у меня.
— Здравствуй, отец, — сказал я.
— Называй меня папой, сынок, — сказал Маркоус Тускарелли, капитан Ржавчина, клоун-навигатор фамильного корабля-шапито.
Пара клоунов-адьютантов замерла у него за спиной.
— Как ты узнал, что я тут? И как вообще узнал меня? — спросил я. — Я видел тебя в инфотеке, но то ты, а то я. Меня в инфотеке так просто не найдешь.
— Звонила твоя мама, — ответил отец. — Просила тебя встретить. И не обижать. А теперь пойдем-ка, выпьем чего-нибудь и поговорим.
— Айда, — согласился я.
— Эй-эй! — ткнул меня в плечо гигантским кулаком в форменной боксерской перчатке мой отец. — Ты же не думаешь, что я всерьез стану поить тебя крепкими напитками? Я в курсе, сколько тебе лет.
— Мама сказала?
— Точно!
Час спустя в капитанской каюте корабля шапито, полной подушек, табачного дыма и тяжелых драпировок, не оставив без внимания обширный бар с миллионом сосудов всех форм и размеров, в части из которых наполнявшие их жидкости и газы искрились, бурлили и взрывались крошечными фейерверками, отец, окутанный облаками пряно пахнущего дыма из огромного кальяна, вещал:
— Понимаешь, сынок, дело тут вот какое, — он затянулся и выпустил огромный клуб сизого дыма. — Мы, цирковые, последний оплот земной культуры. Уж так сложилось в ту далекую пору, когда колонисты плотно вцепились в свои мирки — а потом настолько сжились с ними, что уже не могли покинуть их надолго.
— Как мама? — спросил я.
— Именно, — кивнул отец. Его огромное жабо лежало на необъятном животе. Животе был туго обтянут красно-белым полосатым балахоном, от чего отец был похож на небольшой воздушный шар. Он затянулся вновь, раздуваясь еще сильнее и бешено вращая глазами. Это было смешно, и я попробовал повторить. Получилось, и отец оглушительно расхохотался.
— Весь в меня! — проревел он.
Я скромно пожал плечами.
— Так вот, — продолжал отец, — единственными представителями людского племени, которые изменились недостаточно для того, чтобы быть навеки привязанными к планеткам, оказался цирковой люд. На сей момент во всей галактике осталось десять странствующих цирков. Мы специализированы и изменены лишь настолько, чтобы без вреда для себя переносить все трудности нашего бесконечного путешествия. Мы не только развлекаем затосковавших в серости своих будней рудокопов, сеятелей, рыбаков, сынок — нет! Мы несем от мира к миру новости, послания, знания. У нас самые обширные и полные базы данных — потому что мы пустились в странствие еще до того, как началось поспешное бегство и поспешное же изменение генотипа, которое оказалось непросто, а порой и невозможно обратить вспять. И только у нас, цирковых, сохранилось все многообразие человеческих генов — неизменных, закрепленных и усиленных. Мы — Хранители, сынок.
Я слушал его, и многое становилось понятным.
— Ну вот, — сказал отец, посмотрев на огромный, в форме луковицы, хронометр. Потом перебросил его мне. — Держи, сын. Подарок. Твой билет аннулирован, и тебе пора убираться обратно на свой затхлый виноградник. Передавай привет маме. Рад был познакомиться.
Я почувствовал, как кровь ударила мне в лицо. Я не верил собственным ушам.
Отец улыбался мне в лицо.
— Что, сын, хочешь меня ударить? — спросил он. — Так ударь. Ну? Слабак!
Я стиснул кулаки.
— А еще у тебя дурацкое имя, — сказал отец. — А-а-ксе-ель!!!
И я ударил. С правой. А когда он упал, как подкошенный, развернулся и, не помня себя, вышел вон.
Снаружи меня ждали клоуны, подпирая стену шапито.
Клоунов было двое. Рыжий и белый. Классика.
И они от души намяли мне бока, пока засовывали в расписанную слонами и эквилибристками ракету канареечного цвета. Клоуны отвезли меня на Скорус и сдали маме с шерифом.
— Нападение на представителя вольного государства, межпланетного подданного, трансгалактического капитана, облеченнного властью, исполненного заслуг! — наперебой кричали клоуны. — Требуем от имени оного наказать!
Мама просила шерифа оставить меня дома, но тот был непреклонен.
— Совершено тяжкое противоправное деяние, сударыня Катарина, — терпеливо отвечал он маме, растрепанной, как кроха-горобей после хорошей драки за лучшие ягоды, и готовой, как и положено маме, до конца сражаться за своё непутевое чадо. — Мы обязаны собрать судилище. Преступлены границы человеческой морали, сударыня Катарина. Ваш сын должен понести наказание.
Несмотря на разъяренный вид, держалась мама очень хладнокровно.
— Я не против того, чтобы Аксель понес заслуженное наказание, — сказала мама шерифу. — Но я требую, чтобы были учтены все обстоятельства дела. Мальчик рос без отца, в неблагоприятной для него среде, ежедневно испытывая затруднения в адаптации, и разумеется, встреча с родителем стала для него шоком, который и повлек сей неприятный инцидент. Я полагаю, необходимо проведение экспертизы — для изучения состояния психического здоровья ребенка.
Шериф посмотрел на маму с невольным уважением. Потом глянул на меня, и взгляд его потяжелел. Я потупил глаза, но успел заметить мимолетную торжествующую улыбку на мамином лице. Потом она снова стала очень серьезной и очень сердитой.
Шериф пожевал травинку и смерил меня взглядом.
— Выбор у тебя невелик, сынок, — сказал он. — Или тюрьма, или… А твоя мама, мальчик, очень мудрая женщина. Она желает тебе только добра, пусть даже и столь странным способом. Надеюсь, пострадавшая сторона не будет против подобной экспертизы?
Клоуны, вверившие меня в цепкие клешни правосудия, синхронно помотали головами.
— Пожалуйста! — проверещал рыжий.
— Сколько угодно! — пробасил белый.
— Если парнишка окажется ненормальным, как мы…- сказал рыжий.
— Вы уж отдайте его нам, — продолжил белый.
-Ему с нами будет хорошо! Точно! Наверняка! — закончили клоуны хором.
Шериф покачал головой.
— Шуты дело говорят, сынок. Тут тихая планета, и боюсь, это не лучшее место для такого бунтаря, как ты. Сударыня Катарина, вы же понимаете, что я прав?
— Давайте-ка дождемся суда, шериф, — сказала мама.
Но я увидел, как взблеснули искры радости в глубине ее глаз.
И все сомнения, вся досада и обида вдруг разом ушли, как и не было их никогда.
— Хорошо, шериф, — сказал я. — Что я должен подписать?
***
Когда-то, на заре колонизациии, на Скорусе был быстрый суд. У местных даже сохранилась поговорка: «Суд на Скорусе скор». Хотя на всем Скорусе никого не судили уже лет триста — с того момента, когда верное поведение аграриев закрепилось в четырех поколениях.
«Суд на Скорусе скор. За завтраком тебя вяжут копы, к обеду твое дело рассматривает судья, а перед полдником тебе уже вынесен приговор. Никаких проволочек.»
Так говаривали старожилы, которые оставили нас три стандартных столетия назад. Вместе с длинноствольными бластерами, ограблением магнитных дрезин и чемпионатами по нелегальным шашкам это осталось лишь одной из легенд галактического фронтира, не более того.
С тех пор законы морали никто уже не нарушал, а должности шерифа и судьи оставались хоть и обязательными, но скорее номинальными, нежели практичными. Порой случались мелкие происшествия, семейные размолвки, да и стихия временами ускользала от планетарного бюро погодного контроля, заставляя хранителей права развивать хоть какую-то деятельность до поры, пока все снова не возвращалось на круги своя — в размеренное скучное русло сонных будней солнечного сельскохозяйственного мирка.
Так что моя выходка стала для судебной системы всего Скоруса своего рода вызовом.
— Коулрофобия? Я не силен в терминологии, — сказал судья, изучив заключение экспертной комиссии.
— Клоуны, ваша честь, — пояснил я. — Они сводят меня с ума.
— То есть ты их боишься? Они страшат тебя? Властвуют над тобой? Заставляют тебя делать всякие несвойственные человеку, недостойные человека вещи? — допытывался судья.
— Нет, ваша честь, ответил я. — Еще чего не хватало! Позволю я кому-то себя властвовать! Я просто не особенно люблю клоунов. Вернее сказать, совсем их не люблю. Совсем-совсем. Ну вот ни капельки.
Я показал на пальцах, насколько я не люблю этих проклятых клоунов.
Судья хмыкнул. Он был молод, и приобретенные от своих родителей судей-знания еще бурлили в его неспокойной от гормонов крови. Ничего, через год-другой включившаяся генетическая программа приведет его темперамент в нужное состояние хладнокровной сдержанности. В чем-то судьи напоминают нас, клоунов. И подростковый период тоже бывает у всех.
Терракула меня пожри! Я что, сказал — «нас»?!..
О небеса.
Я меняюсь
— Оборжаться, — сказал судья после моих пояснений. — Это еще хуже, чем расизм. В твоем случае — ауторасизм. Ты как какой-нибудь зеленокожий ррухианин, который чувствует свою ущербность перед ррухианами полосатыми и ненавидит за это своих собратьев…но прежде — самого себя. Для ррухиан это естественное поведение, но ррухиане — не люди, а агрессивный пассионарные дикари, которыми управляет не логика, но гормоны. А мы — люди. Для человека такое поведение ненормально. Кузнецу не за что ненавидеть другого кузнеца. Завидовать — да, это естественно. Зависть — механизм самосовершенствования. Но ты не завидуешь. Ты ненавидишь.
— Я никому не завидую, ваша честь, — сказал я. — Мне просто иногда кажется, что мне не место здесь.
— А где тебе место, Аксель Белл? — спросил меня судья.
— Не знаю, — пожал я плечами. Шмыгнул клоунским носом. Чихнул, высморкав из левой ноздри растрепанного радужнокрылого птиурга. Вынул из кармана полосатого балахона хронометр-луковицу, а прежде выпустил побегать пару ухозаек, белых, с такими розовыми носиками, ну вы знаете, да?
Прелесть какие крошки.
Никто перед ними не устоит.
Селия и половина суровых аграриев в зале суда пустили слезу умиления. Мама, сегодня совершенно трезвая, смотрела на меня очень серьезно. Одними губами она шепнула мне: «Удачи, сынок!».
Цирковые во главе с моим отцом оценивающе разглядывали меня со скамьи обвинения, ковыряя в красных носах, пуская ветры, жонглируя секаторами и пушистыми отчаянно мяукающими зверушками о четырех лапах и хвосте, названия которых я не знал.
— Ладно, — сказал наконец судья. — Комиссия судебных экспертов признает тебя, Аксель Белл, четырнадцати стандалет от роду, сына от незарегистрированной связи Катарины Белл, агротехнолога, би, Агривальдау, Скорус, состоящей в официальном браке с Селией Белл, агротехнологом, гомо, и прочая, и прочая, — и Маркоуса «Ржавчины» — о небеса, вы серьезно? «Ржавчины»?! — Тускарелли, клоун-навигатор, корабль-шапито «Большой цирк Тускарелли», порт приписки Кочующий Экспедиционный корпус Земли, неформат, не числится, не состоит, не попадает, не подлежит — о, даже так?..
Судья озадаченно почесал затылок под буклями парика-инфотерминала. Собрался, подтянулся и продолжил уже более официальным тоном:
— … признает невменяемым вследствие подверженности коулрофобия, каковая подверженность и побудила подсудимого к произведению противоправных действий в отношении сотрудников творческого объединения «Большой цирк Тускарелли» и причинении им своими действиями физического вреда…
Тут папа, левый глаз которого был изрядно подбит, пустил струйки слез, а его подчиненные повторили действия капитана.
— … и морального ущерба…
Поток слез превратился в многоструйный водопад. Послышались дурашливые рыдания. Осуждение на лицах моих соотечественников постепенно сменилось улыбками. По рядам собравшихся волной прокатились смешки, и судью некоторое время не было слышно.
— … постановляет: подсудимого Акселя Белла приговорить к курсу принудительного лечения от указанной фобии методом постепенного сближения с объектом оной, для чего подсудимому предписывается в течение года сопровождать сотрудников творческого объединения «Большой цирк Тускарелли» в их гастрольном туре с возможным продлением срока наложенного наказания на неограниченный период по желанию и взаимному соглашению заинтересованных сторон. Приговор вступает в силу немедленно.
Оглушительно ударил деревянный молоток.
Цирковые обступили меня, хлопая по плечам своими ручищами и отпуская непристойные шуточки. Мама с трудом пробилась сквозь многоцветный барьер их грушевидных тел.
— Аксель, сынок, — сказала мама на удивление ровным голосом, хотя видно было, как она взволнована. Сколько я ни всматривался в ее лицо, так и не мог определить, счастлива она все же или расстроена. — Ты летишь прямо сейчас, я уже обо всем договорилась с твоим отцом. Не хочу долгих прощаний. Знай, что я люблю тебя, и буду ждать тебя здесь всегда.
— Летим вместе, мама, — сказал я.
Она покачала головой.
— Мне не место там, сынок. Так же, как тебе не место здесь. У каждого из нас свой путь в жизни, и сейчас они расходятся. Пора прощаться. Надеюсь, я как следует подготовила тебя к твоей новой жизни, Аксель, мальчик мой.
— Да, мама, — сказал я и обнял ее. — Я буду очень скучать.
От мамы пахло цветами. Запаха алкоголя сегодня не было. Она вся была посвежевшей и обновленной. Это было непривычно, но я видел, как счастливо сияли глаза моей мачехи. Что ж, пусть у них теперь все будет хорошо, подумал я.
— Я рада за тебя, сынок, — шепнула мама мне в самое ухо.
— Я люблю тебя, мам, — шепнул я ей и почувствовал, как дрогнул голос.
Отец, огромный, рыжий и громогласный, обнял меня за плечи и пристально посмотрел маме в глаза.
— У нас все получилось, дорогая, — сказал он. — И именно так, как ты и спланировала.
Мама кивнула, и папа поцеловал ее. Потрепал меня по рыжим патлам.
— Смышленый малец, хоть имя у него и дурацкое, — сказал он. — Ты правильно его воспитала. С ним все будет в порядке, любовь моя. Я обещаю.
— Убирайтесь прочь, вы, клоуны, — улыбнулась нам мама.
Микролинзы ее глаз подозрительно блестели.
Через мгновение ракета, полная клоунов, унесла меня к моему новому дому.
Туда, где «Большой цирк Тускарелли» готовился стартовать к следующей звезде на своем бесконечном маршруте сквозь звездный рукав, чтобы напоминать скучному функциональному и рациональному человечеству о том, что они все еще люди.
Мне было по пути с кораблем-шапито.
И с папой.
Нас ждали звезды.
ОТРЯД НАНДО БРУГЕЙРЫ
Категория: джен
Жанры: экшн, ангст, дарк, броманс
Рейтинг: R
Тэги: война, гражданская война, революция, история, политика, Испания, Барселона, дружба, самопожертвование, партизаны
Предупреждение: смерть героев, насилие
Аннотация:
1939 год, последние дни гражданской войны в Испании. Сквозь полуразрушенную Барселону пробивается поредевший отряд Нандо Бругейры на соединение с последним оплотом республиканской армии — интербригадой Альваро Контадора. Путь до нее долог и непрост, каждый дом несет в себе угрозу, каждая улочка таит непростое воспоминание, готовое вырваться на свет. Кто из них сможет добраться до последних защитников Берселоны?
— Ну что ж, поздравляю, Аксель, — сказал доктор. — У тебя коулрофобия. Тяжелый запущенный случай.
— Я так и знал, — ответил я и шмыгнул носом.
Звук получился что надо: трубный и оглушительный. Ну, нос у меня тоже замечательный. Круглый, красный, а еще он светится в темноте. Если сжать его в пальцах, он издает резкий звук, словно гудят в клаксон. Носом я пошел в отца.
Фамильная, так сказать, черта.
Доктор оторвал взгляд от моей истории болезни (на голограмме лицевой стороны моя растрепанная бледная физиономия в обрамлении копны волос и имя: «Аксель Белл, 14 ст.л.») и пытливо уставился на меня линзами многочисленных микроскопов, заменявших ему глаза. Он явно видел меня насквозь. Змеевидные пальцы его рук, каждый с мелким глазком на конце, были способны заглянуть в любое отверстие любого тела. Сейчас они ритмично сплетались и расплетались, не отводя, впрочем, от меня своих взглядов. Большие мягкие уши доктора едва заметно шевелились: он прислушивался к ритму моего сердца. Раздувшиеся ноздри сверхчуткого хоботка, занимавшего большую часть лица врача, ловили весь спектр неслышных ароматов, которые продуцировали железы моего тела.
Просто детектор лжи, а не доктор.
Но я умел обходить такие детекторы. Для этого мне не пришлось тренироваться. Эти навыки в мое тело вложили мои родители. Вернее, отец. Качества, необходимые ему по роду своей деятельности, включали хладнокровие и невозмутимость. Поэтому пульс мой участился ровно настолько, насколько было нужно для прохождения теста, потовые железы отклонились от обычного режима работы на необходимую величину, зрачки расширились и сократились вновь, как того и требовала ситуация.
Доктор удовлетворенно кивнул самому себе, члены комиссии вздохнули, вложив в этот единый вздох приторное сочувствие и неподдельное облегчение, а я поздравил себя с победой.
Подумаешь, коулрофобия!
А то я раньше не знал о своих непростых взаимоотношениях с клоунами. Пфе!
Тем более, что добрый доктор заблуждался, хотя я и не стал его разочаровывать. Мне светил тюремный срок или исправительные работы, и виной этому были угадайте кто? Верно — клоуны.
Но унылой перспективе провести несколько ближайших лет в праведных трудах на благо обществу появилась вдруг некая альтернатива — и я не стал ею пренебрегать. Пусть даже она предполагала прохождение психиатрической экспертизы
Клоунов я вовсе не боюсь.
Я их ненавижу.
***
Мой отец был клоуном, а я ненавижу своего отца.
Все очень незамысловато и абсолютно логично.
Казалось бы, сложно ненавидеть человека, которого совсем не знаешь — а поди ж ты. За что, спросите вы? За то. За то, что он — клоун. И за то, что именно он стал моим отцом. То есть все сложилось бы иначе, родись я на борту корабля-шапито. Но вот на аграрной планете клоуненку расти непросто. Среди сверстников-пахаренышей, сверстников-сборщиц и сверстников-винодельцев он выделяется сильнее и ярче, чем желтая кверголла в прайде обычных, сине-фиолетовых. И все тумаки достаются угадайте кому?
Правильно. Мне.
Гены цирковых доминантны по отношению к генам остальных человеческих профессий. Простые сельскохозяйственные труженики — не исключение. С точки зрения закрепления признаков в ходе эволюции это логично.
Бродячие цирки весьма напоминают цыганские таборы далекого, дозвездного еще, прошлого. Маленькие группки-изоляты, бережно хранящие свою уникальную культуру в окружении однородного в культурном отношении прочего человечества. Даже сейчас, в эпоху всеобщей толерантности, к цирковым относятся с подозрением и легкой неприязнью.
Независимые, не привязанные ни к одному из миров, кочующие в своих неприступных кораблях-шапито среди звезд в бесконечном гастрольном турне, которое длится год за годом, век за веком, цирковые вынужденны иметь крепкие яйца…простите, превосходный генотип. Общество стало терпимее, а генинжи творят настоящие чудеса — и теперь инцест больше не считается извращением, а оба пола давным-давно абсолютно равноправны в способности к деторождению. У мужской пары рождается неизменно мальчики. У лесбийского дуэта — исключительно девочки. У смешанных пар по-прежнему рулят законы того странного монаха с прародины человечества. Доминантный аллель, рецессивный, сибсы, пробанды… вся положенная чушь, в общем.
Поэтому моя мама, добропорядочный агротехнолог, глава однополой пары, вместо того чтобы в любви и нежности зачать, родить и воспитать приличную маленькую девочку-агронома, поступила иначе. Она умудрилась поругаться со своей половинкой из-за какого-то пустяка, в сердцах хлопнула дверцей семейной ракеты и махнула на большую из лун нашего тихого и спокойного Скоруса. «Я просто хотела посмотреть представление,»- говорила она потом не раз за бокалом вина. Она мечтательно улыбалась при этом, гребаная сучка, и больше меня в эти моменты ее ненавидела только Селия, моя мачеха.
Жесткое расписание гастрольного тура увлекло корабль-шапито к другой звезде, оставив местных жить воспоминаниями до прибытия в систему следующего цирка. Мать вернулась домой с гордо поднятой головой. К тому времени в ее утробе прочно, как и подобает порождению клоунского семени, угнездился я.
Мой папа был рыжим. Не знаю, было бы лучше, если бы мать переспала с белым клоуном. У меня бледное лицо с широко лыбящимся ртом, красный шар на месте обычного носа и копна непослушных, вечно растрепанных огненно-рыжих волос. Телосложением я похож на грушу, а размер стопы еще с самого моего малолетства заставлял маму нервничать и отправляться в длительное скитание по обувным магазинам.
Мать изо всех сил старалась выпятить мою непохожесть на соседских детей. Как будто одной внешности мало! Нет, она еще и одевала меня соответствующим образом. То, что для всех остальных было маскарадными костюмами, стало моей повседневной одеждой. В моей гардеробной висела целая коллекция аляповато-ярких мешковатых балахонов, огромных пышных жабо, дурацких шляп с цветами и перьями, белых перчаток, а на обувных полках рядами стояли огромного размера ботинки с длинными носами.
Неудивительно, что от ровесников я огребал все тумаки, какие только возможно. Взрослые показывали на меня пальцами. Учителя смотрели с сочувствием. Доктора — с любопытством.
Я не жалуюсь. Я привык.
Драчунам давал сдачи, любопытствующих игнорировал, в школе старался, с врачами подружился.
Жить стало немного проще. Считать меня уродом так и не перестали, но мне было наплевать.
Каково быть клоуном, я давно уже понял. Осталось разобраться, зачем мне им быть, и кто в этом виноват?
Генетика может дать ответ практически на все вопросы в жизни. Просто иногда ей надо немножко помочь, решив некое социальное уравнение с участием некой неизвестной персоны. Настало время как следует поскрипеть своими клоунскими мозгами.
Чем я благополучно и занялся.
Время от времени в систему залетали цирковые корабли. Возможно, и мой отец был на одном из них. Мать никогда не говорила, как назывался цирк, которому я обязан своим появлением на свет. Впрочем, ничего сложного не было в том, чтобы узнать это самостоятельно. Я рассчитал день своего зачатия, влез в архивы местного филиала представительства Транспортной сети и выяснил, что этот день приходится на месяц визита «Большого цирка Тускарелли» в систему Скоруса. Список команды корабля-шапито отсутствовал. На мой запрос инфотека ответила, что информация является конфиденциальной. Определенные подозрения на этот счет у меня появились уже давно.
И я отправился снова пытать маму.
***
— Я не стану называть тебе его имя, — как и раньше, ответила мне мать, наливая себе из большой заиндевелой бутылки. Как обычно в это время дня, она была уже изрядно навеселе, и горлышко бутылки выбивало о край стакана замысловатую переливчатую дробь.
— Но почему, мам? — в который уже раз спросил я. Она попыталась оставить вопрос без ответа, как делала всегда. Я привлек ее внимание, засунув палец целиком себе в ноздрю — клоунский нос позволял запросто проделывать подобные штучки. Маму это бесило, а я об этом знал.
Мама поморщилась и скомандовала:
— Аксель, немедленно прекрати! Ты поранишься!
— Дет, баб, и ды эдо здаешь, — возразил я. Но палец из носа вытащил — а следом за ним потянулась гирлянда цветных платочков, которые тоже запросто там помещались, не мешая дышать. Я давно это обнаружил. Все-таки нос был особенный, клоунский.
Спасибо папе.
У моего тела, опять-таки благодарение моему неизвестному родителю, обнаружилось еще немало особенностей. Например, меня можно было лупить как боксерскую грушу, а мне все было нипочем. Боли я практически не чувствовал — пружинисто подскакивал с земли, по которой меня валяли недруги, и давал им сдачи.
А кулачищи у меня тоже были клоунские — а значит, что надо.
— Имени твоего отца я тебе не скажу, — мама, покачиваясь, подошла вплотную и наклонилась ко мне, легонько коснувшись пальцем моего носа. — Он уважаемый человек, и я не хочу, чтобы ты отнимал у него время ради удовлетворения собственного любопытства.
От нее пахло вермутом и цветами — утром она работала в оранжерее. Мама у меня чудачка. У нас мир-виноградник, и на весь наш сектор галактики именно Скорус славится своими винодельнями — и прекрасным вином.
— Клоун — уважаемый человек?! — фыркнул я.
Мама заговорщицки подмигнула мне и прижала к губам один из своих пальцев-культиваторов. Отсалютовала мне стаканом и залпом опрокинула его, даже не поморщившись.
Пить этиловый спирт на планете виноградников мама считала особым шиком.
Мама плюхнулась в кресло у камина и захрапела. Я вздохнул и укрыл ее пледом.
— Спасибо, солнышко, — пробормотала она, не просыпаясь.
***
Моя мама агротехник, и, как и положено на Скорусе, специалист по культивации винограда. Она — ценный кадр, и связана пожизненным генетическим контрактом с самой планетой. То есть если она попытается надолго улететь со Скоруса, через какое-то время недостаток местных минеральных веществ и микроэлементов в уникальном для Скоруса сочетании убьет ее.
Я генетически иной, благодаря отцу — но у мамы еще и юридический конртакт со Скорусом, в котором сказано, что и сама она и все ее потомки до энного колена являются собственностью колонизационной корпорации виноделов, освоивших когда-то, полтысячи лет назад, эту планету. Так что если я сорвусь в бега, то меня быстро отловят и насильно вернут домой. Позориться мне не хотелось. Так я и жил в доме, который был для меня не самым подходящим домом во вселенной.
Цветы — мамино хобби. Это делает маму странной в глазах соседей. Не тот факт, что ее хобби — цветы. Сам факт наличия у взрослой воспитанной женщины хобби вообще— и времени на него.
В школе нам говорят, что иметь хобби неестественно. Неестественно потому, что это — нефункционально. Так обычно про хобби и говорят: нефункционально. Глупо тратить время на какое-то постороннее занятие. Ведь если родители вступают в брак, как и положено, опираясь на прогноз Селектора, то когда запланированный ребенок появляется на свет, родители уже точно знают, кем он станет, когда вырастет. Ни о каком хобби речи не идет — ведь такому человеку сама его работа будет приносить абсолютное удовлетворение.
Так вот: маме ее работа удовлетворения не приносит. Поэтому год от года она относится к ней со все большей прохладцей, уделяя все больше времени своим цветам. Сменить же род деятельности в наше время не то что не просто — это практически невозможно. Ну посудите же сами — кем может еще работать агроном, со своими-то руками, которые представляют сложнейший инструмент по уходу за растениями. Со всеми этими встроенными рыхлителями, ирригаторами и приспособлениями для подрезания и прививки мама, должно быть, выглядит для человека непривычного чудно. Но тут непривычных нет. Тут все при деле — так же, как и повсюду во вселенной.
Когда-то давно, в эпоху заселения галактического рукава, исследователи и колонисты были чрезвычайно стеснены в ресурсах, а посему не в состоянии были везти с собой к вновь открытым мирам все необходимое. А без механизмов — пусть даже самых простых, которые могли бы приводить в действие животные, — освоение планет становилось нелегким делом. Приручение местных животных, даже если таковые и обнаруживались на новых мирах, тоже было делом непростым. Использование самих колонистов в качестве грубой силы, разумеется, было признано нефункциональным.
Вы чувствуете, насколько популярно в нашем обществе и в наше время это словечко?
В ту далекую пору было решено убить сразу несколько грейзов единственным импульсом, и инициативу в свои руки приняли генетики и генинженеры. Смешные старинные опыты на плодовых мушках вдруг принесли наконец плоды, пусть даже это и случилось много столетий спустя после экспериментов того монаха.
Тогда как раз закончился период власти оголтелых религиозных ортодоксов, исповедовавших стагнацию всего и вся и провозгласивших лозунг «Стабильность. Умеренность. Традиции» своим девизом. Наступил новый Золотой век, пусть даже причины нового расцвета науки и галактической экспансии были вызваны отнюдь не радужными обстоятельствами.
Солнце материнской планеты человечества, Почвы, кажется, собралось на протяжении жизни двух поколений, опережая график собственной звездной эволюции, превратиться в красный гигант и сбросить оболочку, убивая все живое в собственной системе. Измениться или умереть — таков был новый девиз той далекой поры.
И люди изменились.
Для повышения выживаемости вида оба пола сделали способными к деторождению. Необходимые в жизни профессиональные качества программировались в генетическом коде, и молекулярная защита нуклеиновых цепей стала не по зубам никаким мутагенам.
На скорлупках кораблей-ковчегов человечество расползлось по всему звездному рукаву, пустив корни на всех мало-мальски пригодных для колонизации планетах. Ни один из новооткрытых миров не смог устоять перед натиском адаптированных к выживанию в любых условиях поселенцев.
И вот прошло пятьсот лет по календарю давно сожженой собственным солнцем планеты. Каждый из миров населен исключительно подходящими его специализации особями постчеловеческого племени: Скорус — виноградарями и агротехниками, Гефестарион — металлургами и молотобойцами, похожими на подгорных коротышек из старинных, доколониальных еще, сказок, Океанида — стремительными рыбьими пастухами и фильтрователями планктона…
Все функционально. Все при деле.
И только один клоуненок оказался посреди виноградного рая, непонятно что там забыв.
Так странно ли, что он растет социопатом?
Вам удивительно?
Мне — нет.
***
Как я оказался по ту сторону закона? Ну, история не особенно длинная, но не слишком и красивая. Меня не особенно красит, во всяком случае.
Началось все с того, что мне понадобились карманные деньги. Я пошел и сказал об этом маме. Она оторвалась на мгновение от своей гидропоники и, откинув с лица перепачканной в удобрениях клешней прядь модифицированных волос, посмотрела на меня своими синими-пресиними глазищами с сияющими фасетками оптических усилителей в глубине каждого из зрачков.
Эти волосы — сплошные анализаторы влажности-температуры-давления и прочей необходимой уважающему себя агротехнику ерунды. Выглядит диковато — но это вы еще пчеловодов с Прополисада не видели. А я видел. На круглогодичной Агротехнологической ярмарке в третьем астероидном кольце у них павильон. Меня мама туда возила, совсем еще маленьким, пока еще интерес к своей работе не потеряла, и ей было, что на ярмарке выставлять.
Давно это было. Но я запомнил.
— Аксель, милый, — сказала мама. — Если тебе нужны деньги, придумай, как тебе их добыть.
— Хорошо, мама, — ответил я и отправился добывать.
Чуть позже шериф говорил маме:
— Милая Катрин! Мы, ваши соседи по Агривальдау, понимаем, как трудно вам с женой воспитывать нестандартного ребенка. Мы очень хотели бы помочь вам в адаптации Акселя к нашей жизни. Вы же и сами видите, что он выходит из-под контроля, и чем старше становится, тем сильнее это заметно.
— Конечно, — ответила мама, покачиваясь и балансируя стаканом с плавающими в прозрачной жидкости кубиками льда. — Он другой. Это и невооруженным глазом видно.
Шериф доверительно наклонился к маме и понизил голос.
— Он нефункционален.
Мама фыркнула. Я фыркнул. Шериф укоризненно посмотрел на нас.
— А то я не знаю, — сказала мама.
Шериф был образцовым плодом мужского гомосексуального брака: крепкий, плечистый, абсолютно уверенный в своей правоте. Без страха и упрека. Ручищи-фиксаторы. Глаза-прицелы. Язык, который, если свернуть в трубочку, превращается в духовое ружье, стреляющее колючками с парализатором. Спорить с таким и объяснять ему что-то совершенно бесполезно. Я и не стал, когда он изловил меня в коттедже соседей, где я искал какие-нибудь ненужные им деньги.
Пальцы шерифа до сих пор тисками сжимали мочку моего уха. Но мне не было особенно больно — мы, клоуны, народ не слишком чувствительный.
Мочку другого уха осторожно, с выражением сосредоточенной брезгливости на лице, держала кончиками пальцев мама.
— Присматривайте за ним, сударыня, — сказал шериф на прощание и откланялся.
Мама задумчиво обвела взглядом бескрайние виноградники, раскинувшиеся на склонах холмов до самого горизонта под зеленоватым небом Скоруса.
— Аксель, мой малыш, — сказала она, прикончив содержимое своего стакана. — Тебе должно быть стыдно.
— Мне стыдно, мама, — сказал я, поморщившись. Один из встроенных в мамины пальцы буров раздражающе ковырял мое ухо. — Я больше не буду.
— Стыдно не потому, что ты решил добыть деньги таким вот — очень, кстати, незаконным, способом, — словно не слыша меня, продолжала мама. — В нашем сонном царстве предопределенности и всеобщей запрограммированности, — она широким жестом обвела раскинувшуюся вокруг пастораль, — любая инициатива заслуживает всяческого поощрения, даже если эта инициатива преступна. Ты молодец уже в том, что хотя бы попытался самостоятельно решить проблему, и необходимость преступить закон тебя не остановила. Стыдно же тебе должно быть за то, что ты попался.
— Да, мама, — понурив голову, ответил я.
— Но тебе не должно быть стыдно из-за того, что ты отличаешься.
Мгновение мама смотрела на меня на удивление трезвым взглядом.
А я удивленно таращился на нее.
— Ты сейчас надо мной издеваешься? — спросил я.
— Ничуть, — ответила мама. — Вот когда наряжала тебя во все эти смешные костюмы — тогда да, я издевалась. Но в результате ты вырос мальчиком с характером. Не надо меня ненавидеть за это.
Минуту я смотрел на нее, переводя взгляд на свои большие неспециализированные руки. Руки почему-то сами собой сжимались в увесистые кулаки. Потом разжимались снова.
Сжимались.
Разжимались.
Потом я улыбнулся.
— Я не в обиде, мам, — сказал я. — Теперь мне это даже нравится. Знаешь, как они все от этого бесятся?
— Знаю, мой мальчик, — сказала мама. — Они терпеть не могут все непонятное. Все нефункциональное. Меня это забавляет.
Сквозь окно, не выходя из дома, на маму в упор смотрела Селия. На миг мне показалось, что взгляд ее полон ненависти.
Но это оказалось лишь осуждением. Мало кто способен на ненависть в наше время генетического ограничения негативных эмоций.
— Я горжусь тобой, сынок, — сказала мама. — А теперь иди и придумай, как еще можно достать деньги.
***
Столица опустела. Вымерла. Посты военных через каждые пятьсот ярдов — вот и все живое, что осталось в городе. Лэнс медленно ехал по знакомой дороге к Джефферсону. Он провел за рулем сотни часов, ведя машину по наезженному пути к институту, и все же сейчас не узнавал этого места.
Повинуясь неожиданной ностальгии, он выбрался из «трубы» не в Вашингтоне, а в Квантико, и там все казалось куда живее. Пробки. Куча перепуганных людей и, конечно же, военных — спокойных, по крайней мере, на вид. Пропуск ФБР не сработал, постовых пришлось нейралить, и это говорило о многом. Значит, правительство в полной растерянности и ни черта не знает, как поступить в этом случае. Президента эвакуировали неизвестно куда, конгрессмены разбежались по своим округам. ЛвЧ, в отличие от властей США, хотя бы приблизительно знали, что делать: закрыли Землю для посещения и выслали большинство инопланетян. Тех, которых смогли поймать, конечно. Осталась еще куча нелегалов. И фмеки под шумок попытались провести очередной налет, но, как обычно, провалились. Часть расстрелял спецназ, принявший их дроидов за мародеров, часть пропала в Мозаике на границе Ла Гвардиа. Теперь вместо стоянки самолетов там плескалось кислотное озеро бог весть с какой планеты. А еще многие не хотели эвакуироваться с насиженного места. Даже из-за чрезвычайного положения, в котором очутилась Земля.
Но сейчас Лэнс исполнял совершенно другую миссию. Он достал из кармана фотографию: пятеро мужчин средних лет. Они улыбались, глядя на Лэнса.
Крайний справа казался очень знакомым. Кудрявый, довольный. И наверняка чудовищно скрытный, судя по выбранной позе даже на дружеском фото. Рядом с ним каланчой возвышался сухой, неприятный тип с сигаретой. По его лицу — и его выражению — Лэнс многое мог бы сказать. О любви к власти, об одержимости контролем и другом, подобном… Говорящее лицо. Гаутама, который дал Лэнсу фотографию, зачем-то ткнул пальцем именно в него, хотя и говорил о другом, знакомом на вид, и потому Лэнс взял этого человека на заметку. Гаутама, как выяснилось, мог лгать без труда, и теперь Лэнс уделял гораздо больше внимания его невербальной мимике.
Вся ситуация связана с этим высоким, властолюбивым человеком, дымящим сигаретой на старом черно-белом фото. Вероятно.
Мужчина со знакомым лицом был отцом Ходжинса, и именно поэтому Лэнс сейчас подъезжал ко входу в институт Джефферсона. Скорее всего, остальных сейчас на месте не было: Бут наверняка с семьей, Бреннан там же, где и Бут, интерны разбежались кто куда. Энджела и Кэм скорее всего дома, с детьми, хотя насчет первой Лэнс бы не поручился. С детьми, да, но не обязательно дома. Каждый из них находился там, где чувствовал себя уверенней всего. Значит, Ходжинс наверняка был в институте. Если же его не пустили военные, тогда стоит поехать к нему домой, и это тоже недалеко.
Но с Ходжинсом лучше встретиться, когда тот будет один. Слишком долго объяснять Энджеле и Майклу о чудесном воскрешении. Слишком трудно их потом будет уговорить согласиться на нейрокоррекцию.
Лэнс припарковал дежурный «ниссан» на институтской парковке, на своем старом месте — зачем конспирация? Парковка пустовала. Ни одной машины. Но это не означало, что Ходжинса здесь не было: он мог прийти пешком, чтобы не попасться патрулю.
Универсальный ключ справился с магнитным замком на входе играючи. Пройдя через сверкающий чистотой холл, Лэнс замер, прислушиваясь к собственным ощущениям. Он вернулся сюда спустя много лет, пройдя сквозь мнимую смерть, чтобы перебраться на следующий уровень, и вот он снова здесь. Все как раньше: свет ложился теплыми полосами на блестящую плитку пола, снаружи шумели фонтаны, коридоры все так же напоминали внутренности космического корабля (дизайнеры даже не представляли, насколько угадали). Но ни охраны, ни вездесущих лаборантов. Тишина стояла оглушительная, звонкая, почти физически ощутимая.
Лэнс стукнул по полу каблуком, чтобы ее развеять, и быстро пошагал в сторону лаборатории Бреннан. Шаги гулко разносились по коридору. Теперь Ходжинс, если он здесь, услышит его приближение и как минимум заинтересуется.
С пропуском в лабораторию ключу пришлось поднапрячься, но он справился, и рамка одобрительно пискнула, выдав зеленый сигнал. Лэнс обошел подиум (на котором появилось несколько новых приборов: наука явно не стояла на месте) и направился к кабинету Ходжинса. Когда-то раньше, еще до прихода Лэнса в Джефферсон, там работал Закария Эдди, интерн доктора Бреннан. Ходжинс очень не хотел занимать кабинет друга…
Лэнс остановился в дверях. Ходжинс сидел за столом, сложив руки перед собой, и таращился на него, словно на привидение. В общем-то так и было. На лице Ходжинса отразилась сложная и одновременно элементарная, уровня базового учебника по психологии гамма чувств: узнавание, недоверие, сомнение, страх.
— Это я, Джек, — сказал Лэнс, чтобы не затягивать драматическую паузу, совершенно ненужную сейчас.
Ходжинс удивительно быстро вернул самообладание, хитро прищурился и произнес:
— А я-то думал, что ты умнее, парень. Серьезно? Черный костюм? Чем они тебя купили? Что предложили такого, что ты не устоял?
— Ксенопсихологию и приключения, — ответил Лэнс примирительно. И честно. Врать сейчас не имело смысла.
— А что ж еще. Явно не секретные технологии и не данные про НЛО в пятьдесят седьмом. И давно ты там? Да что я спрашиваю. Кого нашли на стоянке? Твоего клона? Или это был андроид? Кого мы, блин, похоронили тогда?
Лэнс медленно и глубоко вздохнул, пытаясь справиться с эмоциями. Он говорил Гаутаме, что ничего не выйдет, и что не стоит ворошить старые угли, но тот настоял, и теперь приходилось отвечать на неудобные вопросы. Даже если потом стереть Ходжинсу память, все равно эти вопросы останутся и будут мешать, царапать, напоминать о прошлом.
— Это клон, — ответил наконец Лэнс. — С определенной программой действий.
Ходжинс переплел пальцы, откинулся на спинку кресла и окинул Лэнса подозрительным взглядом.
— Ну и зачем ты здесь, после десяти лет небытия? Эти ваши там, на орбите, небось последние штаны от страха потеряли, а? С чего вдруг тебя отправили ко мне? Только не говори, что соскучился и решил меня просто так навестить.
— Консорциум, — сказал Лэнс.
Ходжинс моментально выпрямился, сел ровно, словно линейку проглотил.
— Ну? Говори!
Лэнс подошел к столу и, словно демонстрируя удачную комбинацию в покере, положил на него фотографию, которую дал Гаутама.
Ходжинс покосился на нее, но ничего не сказал.
— Мне нужно связаться… нужен постоянный контакт с тем, кто сейчас представляет Консорциум на Земле, — сказал Лэнс.
— И что, у Людей в черном его нет, хочешь сказать? — поморщился Ходжинс.
— Сейчас нет. Раньше был. Через этого человека, — ответил Лэнс и указал на высокого с сигаретой, совершенно уверенный, что не ошибается. Ходжинс спокойно кивнул, значит, действительно, так и было. — Но он наверняка уже давно умер. С кем мне связываться теперь?
Ходжинс улыбнулся в бороду и сказал:
— Хочешь, покажу тебе фотографию со всем земным Консорциумом? Эксклюзивный снимок, которого нет ни у кого больше? Да чего я спрашиваю.
Он взял со стола старый, видавший виды айфон едва ли не седьмой модели, поднял его, скорчил рожу и сделал селфи.
— Вот! Единственный и неповторимый человек, представляющий Консорциум на Земле! — Ходжинс яростно оскалился, не сводя с Лэнса глаз, и протянул ему телефон. — Твое сложное комм-устройство принимает блю-туз? Могу переслать.
Лэнс пожал плечами и сел на стул, стоявший с другой стороны стола.
— Ты постарел, — безжалостно констатировал Ходжинс, — и потолстел. Или это называется «заматерел»? Нет больше вашего Консорциума. Были, да сплыли. Земля как плацдарм для колонизации их больше не интересует.
Лэнс улыбнулся.
— Ты всегда рассказывал нам про правительство и про другое чистую правду, — сказал он, — но никто тебе не верил, так что ты и дальше мог говорить свободно. Очень удобно.
— Это мой отец крутил с ними шашни, — бросил Ходжинс. — Это ему хотелось сунуть пальцы во все пироги. Дед этого терпеть не мог, и я тоже. С детства ненавижу всякие шпионские игры. Но пришлось.
Он замолчал, словно боялся сболтнуть лишнего. Лэнс понимал, что Ходжинс сказал далеко не все, и вытянуть из него правду не получится. Но Гаутама поставил точную задачу, и он надеется, что у Лэнса выйдет, потому что больше некому. Это, конечно, не единственный шанс узнать, что именно творится на Земле, но один из немногих. Судя по досье, Консорциум был инопланетной организацией, нечто вроде теневого земного правительства, которое то пыталось продать Землю враждебным инопланетянам, то наоборот, предотвратить захват. Логика их поступков и мотивов ускользала от Лэнса.
И, кажется, Гаутаме просто хотелось возобновить старые контакты, которые он растерял. Он без сомнения знал курильщика с фотографии. Кроме того, Гаутама пошел на уступки и взял агента Икс с собой в Кардифф: такого напарника и врагу не пожелаешь. Передышка, хоть и короткая. Возможно, это обычная манипуляция, но…
— Так что вот он я, Консорциум, и если что, придется тебе общаться со мной, но я нифига не в курсе, дружище, что это за ерунда творится, — продолжал Ходжинс. — Если и вы не знаете, то все очень печально. Хорошо верить, что кто-то там, наверху, знает правду и скрывает ее. А если никто ее не знает? Никто ничего не контролирует? Как тогда? Пойми, это…
Лэнс молча слушал, и вдруг его осенило. Словно лампочка в голове зажглась.
— Ты сказал, единственный человек, — перебил он монолог Ходжинса. — Человек. Значит, есть и другие? Инопланетяне?
Тот посмотрел на него исподлобья и процедил:
— Ну, допустим, есть.
— Сколько их?
— Один, представь себе. И его нет сейчас на Земле. Зажигает где-то в галактике с такой прикольной чернявой девчонкой. Может, даже автостопом катается. Читал Дугласа Адамса?..
— Стоп, — сказал Лэнс. — Ты можешь с ним связаться?
Ходжинс молчал почти минуту. Потом расплылся в улыбке, сверкнул ярко-голубыми глазами.
— Только если ты, парень, пообещаешь не стирать мне память. Я знаю, как вы это делаете: такими ручками со вспышкой. И от нее защищают… — он полез в ящик стола, — защищают темные очки. Вот.
Он надел радужно-голубые «авиаторы» и улыбнулся шире.
— Ладно, — сказал Лэнс примирительно, хотя эти очки не защитили бы от нейрализатора: пластик, не стекло. — Я и так не собирался… Нет, собирался изначально, но сейчас пришел к другому выводу. Только ты тоже должен пообещать мне, что никому не расскажешь о том, что я жив. Особенно Энджеле. Остальные пропустят твою болтовню мимо ушей, но не она.
— Ты не спрашиваешь о Дейзи, — медленно отозвался Ходжинс, — значит, следишь за ней и твоим сыном. Черт. Тяжело так жить, наверное. Не могу понять, как ты согласился.
Лэнс зажмурился. Вопрос не застал его врасплох, но он так и не придумал, как на него ответить.
— Это был трудный выбор, — сказал наконец он.
— Окей. Я не скажу, обещаю. — Ходжинс подобрал «айфон» и набрал номер: кажется, на быстром дозвоне. Потом поднес трубку к уху и внятно, четко произнес: — Кальвин вызывает папу Легбу.
Лэнс очень постарался не выказать удивления. Вместо того, чтобы вытаращить глаза или хотя бы покачать головой, он кивнул и профессионально улыбнулся. Ходжинс, кажется, его раскусил, потому что сказал:
— Кальвин — это из старого комикса.
Он положил «айфон» на стол, и в тот же момент аппарат звякнул, принимая сообщение. Ходжинс открыл его и протянул Лэнсу.
— Вот. Запиши. Можешь позвонить по этому номеру… он будет действовать еще часов десять, может, двенадцать. Потом придется запрашивать новый. Но тот, кто тебе нужен, или возьмет трубку, или перезвонит потом, даже спустя десять часов. Не уверен, что он согласится помочь.
— Он называет себя папой Легбой? — уточнил Лэнс и сфотографировал номер, длинный и без сомнения межпланетный.
— На самом деле, дружище, я надеюсь, что он тебе вообще не ответит, — сказал неожиданно серьезным тоном Ходжинс. — Потому что все, кто с ним знаком, очень плохо заканчивают. Он выжмет тебя, выкрутит и бросит, и твоя хваленая спецслужба не поможет. Все только и будут ему кланяться.
— Но зато с проблемой разберется, так? — спросил Лэнс, вставая. Ходжинс тоже поднялся.
— Не знаю. Может быть. А может, просто сбежит. Он трус, как бы ни пыжился. Ну, бывай.
Он протянул руку, и Лэнс пожал ее. Потом развернулся и пошел к дверям. Ходжинс не стал его провожать, сел за стол, взял фотографию. Лэнс решил оставить ее: все равно это была только копия.
— Погоди. С какой он планеты? — Он остановился на пороге, вспомнив кое-что, о чем не спросил. Это было важно знать: психология разных видов существенно отличалась, и уговаривать помочь требовалось разными способами, иногда диаметрально противоположными.
Ходжинс поднял голову.
— Он гуманоид. Выглядит совсем как человек, только очень сильный и… — он защелкал пальцами, пытаясь подобрать нужные слова. — Точно не уверен, но при мне как-то раз упоминали слово «Галлифрей», говоря об этом типе. Я никогда не слышал о такой планете, или системе, или местности, но, кажется, он именно оттуда.
Лэнс кивнул и закрыл за собой дверь.
Обратно он шел гораздо медленнее и тише, стараясь не топать. Номер коммуникатор преобразил в цифровой формат и теперь предлагал набрать его. Лэнс шевельнул пальцем, но так и не решился нажать вызов. Вместо этого он включил поиск по базе данных и набрал «Галлифрей».
«Планета Галлифрей, — услужливо выбросила на экран база, — расположена в созвездии Кастерборус, звездные координаты 10-0-11-00:02 от галактического центра. Планета населена разумными формами жизни гуманоидного типа. Общество строго классовое, разделено по степени генетической модификации. Жители планеты называются галлифрейцами, высокомодифицированный высший класс носит название «повелители времени» или «таймлорды». В настоящее время планета Галлифрей уничтожена или считается таковой. Представители вида, находящиеся в розыске: … ».
Дальше стояла плашка секретности: для того, чтобы получить расширенную информацию, требовалась идентификация. Лэнс прижал к экрану большой палец. Коммуникатор пискнул, но этого оказалось мало.
Тогда, наверное, из чистого хулиганства, а может, из обиды Лэнс вернул окно с номером и нажал вызов.
Звонок сорвался. Линия оказалась занята.
Лэнс спрятал коммуникатор и пошел к выходу. По дороге его неотвратимо преследовало чувство, словно кто-то пристально пялится ему в затылок, но сколько бы Лэнс ни оборачивался, он никого не видел. И сканер молчал. Ощущение чужого взгляда никуда не делось и снаружи, но Лэнс решил не морочить себе голову. Ближайший туннель, ведущий в «трубу», прятался в квартале отсюда. А «ниссан» отгонит на стоянку кто-нибудь из стажеров.
Есть такая штука – последний рубеж. Это – когда отступать больше некуда.
Бывают и такие рубежи, когда отступать есть куда, но нельзя.
Перед нами лежала обширная долина, а мы двигались в самое стратегически неудобное место. Чтобы не допустить слияния изрядно потрепанного ополчения повстанцев со свежими силами лорда Михала. А лучше – занять такую позицию, чтобы дорезать уже изрядно общипанных фермеров. Чтобы нечему было сливаться, и возня с ранеными и убитыми отняла бы у второй группы повстанцев время.
Выиграть это сражение мы не могли, устали. Преимущество имели только в быстроте передвижения. Оставалось растягивать схватку. Я надеялся, что время работает на нас.
Вообще, это вышло смешно. Повстанцы спешили на сближение со своими, а выкатились прямо на нас. На готовое, так сказать, пристрелянное место.
Они надеялись, видно, что затея с «мороком» удалась, и мы мирно спим сейчас где-то в горах. А может, по нашему бывшему лагерю уже бегают люди с длинными ножиками.
Да, нам-то было смешно, а вот фермеры почему-то не обрадовались. Забегали, окапываться начали. Узнали, что ли? Ну эпитэ а матэ, какие глазастые. Примелькались мы тут…
– Разведчики, капитан, – прошептал над ухом дежурный.
– Зови сюда, – обернулся я.
Ждать не пришлось. Оба, черные от копоти, стояли почти у меня за спиной. Молодцы, тихо подошли.
– Что там? – спросил я, уже догадываясь, какой получу ответ.
– Лорд Михал на подходе. Четверть часа, не больше. Двигаются очень быстро. Растянулись. Но головные части мы вот-вот увидим.
Неужели не успеваем?
Попасть между двух огней мне совсем не улыбалось. Но и отходить – куда? Отступить к Дагале – значит просто пропустить фермеров на выход. Дальше в горло? Там – выжженная нами же земля. Не то что шлюпку – бойца не спрячешь. Если фермеры пройдут между холмами за которым мы укрылись – то путь из долины свободен. Все.
Можно занять оборону с другой стороны горла, но там равнина. Достанется и Бриште, и, возможно, соседней Лльёле.
Я надеялся до прихода лорда Михала распугать первую половину фермеров, развернуться и занять чуть более выгодную позицию, где мы сможем какое-то время обороняться. Сейчас обороняться было почти невозможно – слева одни фермеры, справа скоро нагрянут другие. Пути вперед или назад есть, но это – бегство.
И все-таки нужно отходить, пока ловушка не захлопнулась. Однако я медлил.
– Что будем делать, капитан?
Это Гарман. Больше у меня и спросить теперь некому. Келли, Рос, Влана – все по разным причинам сейчас не рядом (раненых мы спрятали в горах).
Я наблюдал за фермерами. Те оживились. У них тоже были разведчики. Поначалу они на нашу стрельбу отвечали вяло, окапываясь и прячась за силовыми щитами. А теперь обрадовались и начали потихоньку обходить нас, чтобы зажать в холмах.
– Дерен где?
– Здесь, капитан.
– Готовьтесь отводить шлюпки назад, через горло. К Бриште. Не вздумайте подниматься. Брюхом к земле. В воздухе они вас теплыми возьмут. У лорда Михала есть полиспектральные лазеры.
Дерен кивнул.
– Нужно решить, кто останется и будет прикрывать отход. Шлюпок мы потеряли много, и взять всех они все равно не в состоянии. Поиграем тут в прятки, пока фермеры не поймут, что шлюпки ушли. Сколько вам надо, Дерен?
– Если по одному, между вон теми холмами, брюхом, то интервал будет секунд шестьдесят. Сорок минут, капитан.
Голова у Дерена холодная. Сорок, значит, сорок.
– Я остаюсь. Кто со мной?
– Ка…
– Гарман, заткнись, ты в другом месте нужен. Остаешься за меня, ищешь место где встать, чтобы не дать им пройти на Бриште. Керби, какого Хэда?
– Из моих – семьдесят разведчики. Надо же вам будет потом как-то выбираться?
– Хорошо. Но вы – не командуете. Оставьте кого-то вместо себя.
Бойцы зашевелились. Информация быстро передавалась от одной группы к другой.
Дерен отошел к пилотам. Ему задача была ясна.
Со мной по моим расчетам должно было остаться человек двести. Придется выбирать мне.
Подошел Дейс.
– Капитан, мы потеряли две шлюпки, мы остаемся. И «штрафники» с нами. Они сказали – они вам верят.
Ну и молодняк у меня растет. Охренеть. Это было даже больше, чем нужно. Несколько десятков самых не обстрелянных я завернул, объяснив им, что опыта у них маловато.
Я видел, что бойцы именно верят, что мы остаемся не умирать, а как-то вывернемся. Штрафники, наверное, надеются, что эта история спишет с них судимость. Молодняк тянет на подвиги… Что я делаю, Беспамятные боги?
Первая шлюпка пошла, и нам нужно было изображать активность. Мы сняли со шлюпок несколько светочастотных установок и изображали. Фермеры тоже изображали, облизываясь и поджидая товарищей.
Седьмая шлюпка, двенадцатая…
Я до сих пор так и не понял, на что, собственно, надеюсь. Уверенность, что мы выберемся, была железобетонная и нелепая. Если верить разведчикам, до подхода ополчения лорда Михала оставались минуты. По логике, нужно разворачивать снятые со шлюпок установки и быть готовыми открыть огонь. Но я медлил.
Двадцать четвертая…
– Надо хотя бы одну переориентировать, – услышал я шепот лежащего рядом бойца.
– Капитан знает, что делает, – ответили ему за меня.
Боги, если бы я знал!
Чувство надвигающейся опасности гнуло мою голову к земле, и я прижал к губам браслет. Помехи-то какие. А если меня уже и на двадцать метров не слышно?
– Окапывайтесь, ребята! Зарывайтесь в землю! Передавайте по цепочке!
Зачем я это делаю?
Но я привстал, чтобы проверить, услышали ли приказ.
Почти над головой вспух огненный шар. Тако дернул меня к земле. Малые импульсные разряды беспорядочно метались между холмами, по небу пробегали сполохи светочастотных лазеров. Пока – только с одной стороны, слева от нас. Но вот и справа посветлела кромка неба.
– Всем лежать! Вжаться в землю!
Но услышали меня не многие. Я приподнялся.
– Стрелять бросай, идиот! В землю! Прижаться к земле!
Небо задрожало. Я замер, глядя на взрезающий его мутное тело черный веер. Первый раз видел это так близко.
Но тут что-то толкнуло меня в спину, и больше я уже не видел ничего. Только секунду спустя понял, что сверху лежит Тако: он сбил меня и придавил к земле. Но стоило мне осознать это, как по лицу потекло что-то теплое.
– Тако, – прошептал я. – Тако?
Он не отвечал. Я начал выбираться из-под него. Дело пошло на удивление легко. Грантс словно бы сам сползал с меня на землю… Я приподнялся. Он… По частям, что ли?
Тело грантса лежало на траве аккуратными, почти не кровоточащими полосами. Только по моему лицу ползли какие-то случайные капли. Тако…
Я оглянулся. Небо развлекалось. Какой фейерверк.
Те из бойцов, кто не сумел как следует закопаться в землю, лежали такими же кровавыми кучами. В красноватом свете взбесившегося неба это было очень хорошо видно.
Однако и у повстанцев происходило что-то неладное. Наши давние враги суетились в явном замешательстве, новые не спешили равнять нас с землей. Похоже, у них между собой открылись недовыясненные вопросы.
– Ребята, отходим потихоньку, – прошептал я.
Браслет даже не мигнул. Ближняя связь тоже сдохла. Пришлось поднимать бойцов, что называется, своим примером, а кого-то и за шиворот.
– Отходим, ребята, – шептал я.
Фермеры, того и гляди, могли прекратить свои разборки и переключиться на нас. Шлюпки ушли. Нам теперь тоже можно отойти, если успеем.
Что же происходит??
Отходили мы по выжженной земле. Если бы фермеры бросились нас догонять, у них получилось бы.
Но они не бросились.
Я не понимал, почему ополчение лорда Михала открыло огонь поверх наших голов. Нас зацепило символически. Неужели Абио смог натворить столько дел в одиночку?
Тем не менее, мы уходили, и погони не наблюдалось, хоть и были мы – как на ладони.
Млад выздоравливал медленно: горячка то проходила, то начиналась снова, рана затягивалась, гноилась, прорывалась и опять затягивалась. Отец вскрывал ее, но только после третьего раза Млад начал поправляться: болезнь высосала из него все силы. Он почти ничего не ел – кусок не шел в горло, – и плохо спал, и долго не мог начать ходить. К концу шел месяц Травень, начиналось лето, а Млад так и смотрел сквозь стекла на утоптанный двор псковского посадника и не чувствовал тепла.
Ширяй не ушел в Новгород, хотя у него несколько раз появлялась такая возможность, – не хотел бросать учителя. Запасы продовольствия в Пскове таяли, и каждый лишний рот отбирал кусок хлеба у тех, кто сражался на крепостных стенах.
Неурожай в этом году грозил обернуться голодом: слишком много земель останется нераспаханными. Давно пора было возвращаться домой, просить дождя для полей, а Млад, поднимаясь на ноги, не мог пройти и сотни шагов – уставал. Отец говорил, что ему нужно молоко и мясо, а не хлеб и каши на льняном масле, и, наверное, только поэтому в конце концов отпустил Млада в Новгород, еще не вполне уверившись в том, что рана больше не загноится и горячка не начнется снова.
Короткие ночи затрудняли выход за крепостные стены, но с восточной – заболоченной – стороны не было вражеских укреплений, там можно было выбраться из города тайком.
Млад и Ширяй вышли из Пскова на вечерней заре, чтобы преодолеть болото до темноты. Впрочем, темнота накрывала землю не более чем на три часа. Ширяй был полон решимости, повесил на спину топор под левую руку – за это время он чему-то научился и собирался защищать учителя, если враги преградят им путь. Млад с трудом мог поднять меч и очень надеялся, что они никого не встретят.
– Обидно уходить, – сказал шаманенок, бодро шагая по тропинке между болотных кочек.
– Мы в Новгороде нужней, – ответил Млад. Он быстро запыхался от ходьбы.
– Все равно – обидно. Если бы с победой возвращались… А так – бежим, как крысы, по сторонам оглядываемся.
– Псков еще не взяли. Не победа, но и не поражение.
– Все равно. Шведы Копорье взяли и на Ладогу идут. Литовцам Киев отдали, скоро они за Смоленск возьмутся… А я… как крыса…
– Ширяй, ты руку в бою потерял, это немалая жертва. В Новгороде мы нужней. К середине лета жрать будет нечего, не только в Пскове, но и в Новгороде. Так что утешься: кто-то стоит на стенах, а кто-то кормит тех, кто стоит на стенах. Ты же можешь много больше простого хлебопашца.
– Знаешь, Мстиславич, мне иногда кажется, что я… Не знаю, как сказать… Может, это и неправильно – так говорить, но мне кажется, у меня есть какое-то предназначение. Мне кажется, я должен изменить что-то в этой жизни.
– Любой человек приходит в этот мир, чтобы что-то изменить. В юности все это понимают, в юности сам себе кажешься всемогущим. Но проходят годы, и начинаешь трезво смотреть на свое место в жизни. И отдавать отчет в своих силах. Многие вообще отказываются от своего предназначения – разочаровываются в мире, в себе. Но это не значит, что они ничего в этой жизни не меняют. Нити судеб вьются причудливо, и каждый поступок что-то да значит для будущего.
– Мстиславич, а чем будущее отличается от жребия? Помнишь, ты говорил, что Перун назвал это жребием, судьбой, а не будущим?
– Это трудный вопрос. Доля или Недоля. Удача или Неудача. Предназначение, как ты сказал. Я думаю, на каждой судьбе есть какие-то отметки, нечто, что можно было бы назвать неизбежностью. Только к этим неизбежным отметкам можно подходить с разных сторон, это мы и называем – обмануть судьбу.
– И эти отметки на нитях судьбы расставляют боги?
– Думаю, нет. Есть силы, неподвластные богам. То, что греки называли kosmos. То, что удерживает этот мир в равновесии. Я не думаю, что эта сила разумна в нашем понимании разумности. Это та же сила, что заставляет отпущенный камень падать вниз, а деревья – тянуться к солнцу. Мир соткан из ограничений, иначе он перестанет быть миром и обратится в chaos. Эти ограничения иногда пересекают человеческие судьбы, направляют их от chaos к kosmos. Наверное. Впрочем, боги лучше понимают kosmos и тоже могут менять судьбы.
– А как же свобода воли? Разве не ты всегда говорил, что будущее мы делаем сами?
– Я не отказываюсь от своих слов. Тебе никто не мешал остаться в Новгороде и не ходить в Псков. Скажи, ты бы изменил свое решение, если бы знал, что потеряешь друга и руку?
– Я бы отговорил Добробоя… – насупился Ширяй.
– У Добробоя тоже была свобода воли. И разве, отправляясь в бой, каждый из нас не готов умереть? Мы полагаемся на судьбу, мы надеемся остаться в живых, но мы ничего не предпринимаем, чтобы ее изменить. Мы идем к своему предназначению по своей воле. Но если бы ополчение не ушло из Новгорода на Коляде, наши судьбы могли бы сложиться иначе.
– Значит, у нас на пути есть вехи… Повороты… И мы можем менять свою судьбу на этих поворотах?
– Может быть, – Млад пожал плечами.
– Я найду этого Иессея. Я отомщу за Добробоя…
– Ширяй, в мести нет никакого смысла. Месть бесплодна.
– Нет. Не бесплодна. Месть – это как поединок. Ставит судьбы на свои места. Сейчас Иессей думает, что победил. Пусть его победа обернется против него самого. Пусть он не думает, что на его силу не найдется силы сильней.
– Я бы ни за что с тобой не согласился, если бы не возможная смерть князя. Кроме начала войны, перед чужаками стоят какие-то еще цели. Мы не знаем этих целей, но можем уверенно предполагать – они не несут нам ничего хорошего.
– Поехали к однорукому кудеснику вместе, – предложил Ширяй
– Сначала – хлеб. Это важней. Ты сейчас сильней меня. Я не знаю, когда смогу подняться наверх. Мне страшно представить себя перед костром с бубном в руках. У меня пустота внутри…
Пять дней они добирались до Порхова, а оттуда на лодке пошли вниз по Шелони. Млад устал от этого перехода так, словно проходил в день не десяток верст, а целую сотню. Он не замечал лета вокруг – чистой зелени, ночных соловьев, теплого солнца и утренних туманов. И только оказавшись в лодке, наконец ощутил: лето пришло.
Они наняли перевозчика – оба могли грести только левой рукой, а в Новгород хотелось попасть скорей. Тот оказался на редкость разговорчивым, долго рассказывал о новом воеводе, которого юный князь поставил во главе своей дружины, – все удивлялись, почему выбор пал на никому неизвестного боярина, появившегося в Порхове только ранней весной.
– Его у нас и не знает никто толком, какой-то Градобор. Я его видел раза два, слова нет – заметный мужчина. Говорят, приехал на отцовские земли, а до этого путешествовал по чужим странам. Только если он такой знатный воин, то чего в Порхове осел, почему в Псков не пошел, на стены? Вот ты, – перевозчик кивнул Ширяю, – мальчик совсем, а уже без руки…
Ширяй поморщился – мальчиком он себя не считал и до Пскова, а после и вовсе чувствовал себя взрослым мужчиной.
– Он не мальчик, – вступился за него Млад, – на его счету не меньше десятка немцев и один ландскнехт.
– Вот я и говорю, совсем мальчик – и уже герой. Да и тебе, видать, досталось… – перевозчик повернулся к Младу. – Так что ж этот Градобор в Порхове отсиживался? Шел бы немцев бить, как все мужчины. А его, видишь, к князю, над дружиной поставили.
– Боярин, – пожал плечами Млад.
– В Пскове и боярская конница сражалась, и, говорят, не хуже княжьей дружины. Я так считаю: неважно, какого ты звания. Если боярин – и доспех у тебя лучше, и конь боевой есть, и оружие сильное, а значит, ты один стоишь троих. У нас в крепости пять человек оставалось, все остальные к князю Тальгерту ушли, как только Изборск ландмаршал осадил. И толку от бояр, когда хлеб сеять некому? Серебро жевать не станешь.
– Ну, на серебро много хлеба можно купить, – улыбнулся Млад.
– Хорошо, если будет что покупать. А ну как не будет хлеба, что тогда?
– Бояре голодными не останутся, – ответил Млад.
– В Пскове-то как – голодно, наверно?
– Пока еще ничего. Скот нечем кормить.
– На тебя глядя и не скажешь, – покачал головой перевозчик.
– Да, Мстиславич, – подтвердил Ширяй, – выглядишь ты совсем плохо. Я бы тебя и не узнал, если бы случайно встретил. Кожа да кости.
Через два дня лодка вышла в Ильмень-озеро, но к вечеру до Новгорода добраться не успели – поднялась волна. Заночевали в деревне из трех дворов. Ширяй долго не мог уснуть – Млад уже дремал, когда заметил, что тот поднимается и выходит из избы на двор. Когда прошло полчаса, а парень так и не вернулся, Млад вышел вслед за ним.
Ветер к ночи утих, в гладкой воде отражалось сумеречное небо, а Ширяй сидел на берегу озера и время от времени хлопал себя по щекам ладонью – комары в это время бывали особенно злыми.
Млад подошел и сел рядом с ним на песок.
– Я думаю, Мстиславич… – сказал парень, подняв голову. – Как я ей про Добробоя скажу? Она ведь ждет. Вот как это так? Я вернулся, а он – нет. Нечестно это. Несправедливо. Как я ей в глаза посмотрю? Живой…
– Хочешь, я ей сам скажу? – предложил Млад.
– Нет. Не надо, – буркнул Ширяй, – от этого ничего не меняется. Лето-то какое… Я вот сижу, на закат смотрю. Он очень лета ждал, больше, чем я. Он хотел сам наверх подниматься. Тогда, зимой, когда ты упал, он меня подбил самим подняться. Он очень хотел сам…
– Там всегда лето, Ширяй, – Млад обнял его за плечо.
– Нет, – резко ответил шаманенок, – там другое лето. Это несправедливо, Мстиславич.
– Никто не знает, чем обернется судьба. Может быть, его смерть изменила что-то в этом мире… И уж, конечно, смерть в бою не бывает напрасной, понимаешь?
– Его смерть изменила что-то во мне, а не в мире. Сначала ландскнехт, которого я убил… Знаешь, во мне тогда что-то сдвинулось. Я стал совсем не таким, каким был до этого. А когда… Добробой… Я стоял возле погребального костра и думал: я уже никогда не буду таким, как раньше. Мне тогда казалось, я никогда не засмеюсь. Это ерунда, конечно… А сейчас… После пересотворения я себя не помнил, как будто детство – это было не со мной. Так вот, я сейчас думаю: то, что было до войны, – это был не я. Я был не такой. Я чужой сам себе.
– Это пройдет. Ты был мальчиком, а стал мужчиной. Это случилось с тобой слишком рано, а то, что приходит не вовремя, всегда кажется чужим. Сначала.
– Может быть, ты и прав, – вздохнул Ширяй. – Мне иногда страшно делается. Мне кажется… мне кажется, я не дорос до самого себя.
– Это пройдет, – повторил Млад, сжимая рукой плечо шаманенка.
– Я должен сказать ей… Я должен сам, понимаешь? Я должен в глаза ей посмотреть. А я боюсь. Я ведь думал тебя попросить, но потом понял, что это трусость просто. Ты говорил, чтоб мы отходили, а я тебя не послушал. Я никогда тебя не слушал, – Ширяй всхлипнул вдруг.
– Перестань. Я тоже думаю каждый раз, что можно было бы все изменить. Один шаг, одно движение… Но оно не изменится от того, что я буду об этом думать. Над временем не властны даже боги, оно течет только вперед. Нам придется с этим жить. И… Ты никогда не задумывался, почему на тризне положено смеяться?
– Потому что смерть боится смеха, – ответил Ширяй. – Потому что смех пугает Недолю, Неудачу.
– Да, конечно. Но есть и еще одно: кто-то уходит, жизнь так устроена. Но мы остаемся. И наше дело жить дальше, жить без тех, кто от нас ушел. И ловить каждый глоток этой жизни, любить ее такой, какая она есть.
– Да, – улыбнулся Ширяй, – мир, в котором мы живем, – прекрасен. Я помню. Ты всем это говоришь перед пересотворением…
– Я прав.
– Знаешь, Мстиславич, ты очень хороший учитель. Если бы я не поверил тебе тогда, я бы сейчас не смог всего этого пережить. Я твердил самому себе: мир, в котором я живу, – прекрасен. Как во время пересотворения. И если бы не потери, он был бы не таким… прекрасным… Если нет зимы, какая радость в лете?
— Сэм, это не смешно! Я не уверен, что мы можем уехать из города – нас просто не выпустят. Как объяснила наша дорогая хозяйка, в трехдневный срок мы обязаны зарегистрировать брак в мэрии!
— Что? – Сэм чуть не уронил кофе, которое им как раз принесла официантка…
— Это местный закон, старик, и между прочим, за его несоблюдение можно угодить в тюрьму на две недели.
— А в тюрьме мы засветимся как лампочки на елке… ФБР будет счастливо.
— Все счастливы, кроме нас! – съязвил расстроенный Дин, — И еще… я не уверен, что если мы убьем призрака…
— Жители не убьют нас?
— Вот-вот. Может, нам не стоит искать эту могилу?
Сэм отставил чашку. Карие глаза прищурились:
— У меня под столом пистолет. Немедленно отвечай, кто ты такой и что сделал с моим братом.
— Очень смешно. Сэмми, я серьезно. Нам надо разделиться… Вы с Джо уедете из города…
— А вы с Элен будете разбираться с проблемой? – закончил Винчестер-младший, — Ты явно мой брат! Только знаешь, братец, у меня для тебя новость – я вырос. И не надо решать за меня и беречь меня как… Вот она!
— Что?
— Оборотень.
Дин о с м о т р е л улицу. Взгляд зеленых глаз стал вдруг очень цепким и буквально впился в высокую фигуру темноволосой молодой женщины. Самую обычную, в джинсах и легкой блузке, с пакетами покупок… Вот только двигалась она не так. Слишком гибко, почти хищно. Темные волосы просто летели за спиной – так стремительна была походка.
— Наша девочка, — пробормотал Дин, — Что ж, посмотрим, насколько она хороша?
Уютный дом под зеленой крышей, много зелени вокруг, на окнах изящные кованые решетки.
— Неплохо живут оборотни.
— Получше нас?
— Ты что, старик! У них нет моей малышки! И такой занозы как ты, тоже нет.
— Задира.
— Зануда. – с усмешкой привычно парировал старший братец, — Смотри, какие стеклопакеты на окнах. Наша девушка явно не хочет лишнего шума… Нам на руку.
— Добрый день, мы агенты фирмы «Детский рай», мисс…
— Смит, — голубые глаза девушки-оборотня настороженно рассматривали незваных гостей.
— Что, правда? Э-э-э… я просто редко встречал настоящих Смитов, — ляпнул Дин (нет, женитьба выбила его из колеи куда сильней, чем он думал…)
— Неужели? Если это все, то я занята уборкой, мистер.
На ее руках были тонкие перчатки…
— Прошу прощения, мисс Смит, — поспешно вмешался Сэм, справедливо опасаясь, что сейчас их выставят и в дом придется пробиваться с боем, — Наша фирма торгует детскими вещами, и проводит опрос среди потенциальных покупателей. Участникам опроса предоставляются скидки при обращении. Можем мы войти?
«Что я несу?»
Но женщина неожиданно отступила, пропуская их…
Чистенькая прихожая ничем не напоминала логово оборотня или вендиго – Сэм не был уверен, кого именно он видел тогда. И чуть ли не в первый раз его видение показалось Сэму неслыханной глупостью. Ну как тут убивать? Женщина даже предложила им кофе. Никаких царапин на мебели, уютная кухня, печенье на столе, вишневый сок в стакане… знакомый запах…
Запах крови.
Каждый волосок на теле встал дыбом, сердце бухнуло набатным колоколом, и улыбка Дина стала очень холодной.
— Очень уютное логово, мисс Вервольф.
— Что? – женщина удивленно подняла брови.
Сэм как бы невзначай опустил руку под стол – за пистолетом…
— Или мисс Оборотень?
— Вы… ненормальные?
— Не мы, красотка. – пистолет Дина уже был у него в руке, — Здесь – не мы.
Женщина замерла, переводя взгляд с одного на другого, на миг у Сэма мелькнула совершенно дикая мысль об ошибке, о сестрах-близнецах и тому подобное… но тут розовые губы изогнулись в хищной улыбке, а зрачки изменились… дрогнули и сузились… вытянулись… и прорезались темными вертикальными щелями. Уже не прячась, хозяйка уютного дома взяла с чистенького стола стакан с кровью и медленно, напоказ, отпила, проведя языком по губам…
— Вот как. Охотники. Давно мне не попадался никто из ваших…
— А может, это ты не попалась кому-то вовремя?
Дин язвил по привычке, отгоняя ощущение, что здесь что-то не так. Оборотень вел… вела себя неправильно. Ну то есть разве им не полагается напада…
Накаркал!
В следующий миг в стену у лица Дина врезался стакан, со звоном разбрызнув осколки, а потом – едва он успел отдернуть голову — кухонный нож. По лицу плеснула кровь, напрочь залив глаза… Проклятье! Он умел стрелять и на звук, но Сэм! Сэм может попасть под прицел…
Точно сквозь алый шелк, Дин увидел, как, оскалившись, оборотень бросилась вперед. Используя холодильник как опору, она оттолкнулась и прыгнула, выставив руки с резко удлинившимися пальцами. Когти! Сэм!
— Берегись! – грохот и шум падающих тел, грохот и звон битой посуды, грохот и вскрик…
— Сэм!
Стон и рычание…
Дин размазал по лицу кровь, кое-как стерев ее с глаз, сморгнул алую пелену и постарался прицелиться в сцепившиеся на полу фигуры… Нет! Они покатились по зеленым плиткам пола, и спина Сэма закрыла собой вцепившуюся в него тварь. Дин еле успел остановить выстрел…
— Сэм! В сторону!
Задетый стол со скрипом отскочил в сторону и наткнулся на шкафчик, печенья посыпались на пол, со шкафа сорвалась большая банка с какой-то приправой. Она словно взорвалась зеленоватой пылью, целой тучей. Дин зашелся в кашле — глаза точно засыпало перцем, а легкие огнем… Дьявол…
— Сэм!…
Плохо видя сквозь проступившие слезы и липкие от крови ресницы, Дин наклонился над дерущимися… и пропустил удар ногой под колено. Он упал вперед, прямо на них, в лицо тут же врезалось что-то твердое… зубодробительно твердое! Ох! Под напором трех тел дверь открылась и все вместе они вывалились в гостиную, прокатились по ковру и врезались в диван. Дин ударился плечом так, что руку тряхнуло как током. Пистолет… Где пистолет… Вот!
— Стой! – оборотень задыхалась, — Стой! Иначе…
Дин похолодел: за три секунды, пока он искал пистолет, женщина-оборотень дернула Сэма на себя, притиснулась к его спине и прижалась лицом к его шее… Блеснули клыки.
Нет… Нет! Сердце Дина ухнуло в кипяток. Только не это…
— Не смей. – голос Дина был хриплым, — Даже не думай, слышишь, ты? Если тронешь моего брата, я тебя и в аду достану…
— Брата?
— Отпусти его, немедленно, слышишь? – говорить было трудно, в горле клокотали ненависть и страх, и широко раскрытые глаза Сэма смотрели на него с надеждой… Сэм…
— Я его только попробую… слегка… Даже шрама не останется… – прошипела оборотень, — Он меня и не вспомнит… – розовый язык чуть-чуть не касался загорелой шеи юноши… – До первого полнолуния! А потом он сам попробует, как приятно получить серебряную пулю от своего брата!
— Тварь!
— Приятно познакомиться, а я Марсия. Опусти пистолет, охотник, – за верхней губкой сверкнули клыки – уже подросшие.
— Дин, не надо… – выдохнул Сэм.
— Черт! – скрипнув зубами, Дин опустил оружие.
— Положи его на пол и отойди.
Нечисть всегда лжет, но у него есть еще один пистолет. Если она хоть отвлечется, хоть приотпустит Сэма, ему хватит и трех секунд. Ну же!
— Теперь отпусти его.
— Не так скоро, охотник… – она мягко, едва касаясь, облизнула губы, оценивая расстояние, — Сначала будь добр, руки закуй. У тебя ведь есть наручники?
— Сука.
— Я вас сюда не звала! Вы пришли сами! Я имею право на защиту! Достаешь наручники или я попробую твоего братика?
— Мамочка, а что ты делаешь на полу с двумя дядями? – донесся вопрос от двери.
Охотники и оборотень дружно повернули головы к стоящей на пороге девочке лет семи.
Оборотень Марсия опомнилась первой и поспешно выпустила Сэма. Тот растерянно потер шею…
— Братец, прошу, скажи, что это не тот ребенок из видения! – прошипел Дин.
— Э-э…
Ребенок был тот. Нежный ангелочек с пушистыми белокурыми хвостиками и невинным взглядом. Голубые глазки с удивлением смотрели на заляпанного кровью Дина, взлохмаченного Сэма и маму, поспешно снимающую перчатки. Под перчатками обнаружилось чертовски знакомое колечко. И никаких когтей.
— Лина, мамочка немного занята…
Сэм и Дин обменялись дикими взглядами… Замужний оборотень? Оборотень-мамочка?!
— Я вижу. А чем? – настаивал ребенок.
Марсия умоляюще посмотрела на своих убийц.
— Э-э…
— Ну…
— В общем…
— Мама дает нам уроки каратэ, — наконец нашелся с ответом Дин.
«Серая пустынная равнина. Мокрый серый пепел под ногами. И дождь, льющийся потоками за шиворот комбеза. Да, почему-то я здесь в комбезе, хотя обычно предпочитаю тряпичную одежду. Или предпочитала…
Не помню. Ничего не помню. Мотаю головой, отгоняя дурные мысли. Мой взгляд пытается зацепиться хоть за что-то, но здесь ничего нет, кроме пепла и дождя. Под ногами чвакает серая каша, с неба льется серая вода, серые тучи плотно закрыли солнце и сливают все, накопившееся в их недрах. Порывы ветра треплют короткие волосы, серая жижа затекает в ботинки, переливаясь через верх.
Внезапно появляется светлое пятнышко, оно медленно и как-то траурно приближается, неотвратимо, как финал всего, как судьба. Я моргаю, изгоняя из-под век затекшую влагу. Плазма уже напилась по самое не хочу, больше не лезет. Но сил все равно нет, как будто вся вода и еда ушла в песок…
Светлое пятнышко обретает контуры, видно, что это человек. Или не человек, но в любом смысле гуманоид. Я неосознанно делаю несколько шагов вперед, подстраиваю зрение, чтобы рассмотреть его. Белый плащ на плечах, белые штаны, светлые волосы в косе. Шеат? Что он здесь делает?
Дракон приближается, медленно, как-то печально торжественно, как при ритуале похорон в одном из миров. Его сапоги равномерно ныряют в серую грязь, но остаются все такими же чистыми и светлыми. Мокрая серебристая коса тяжело свисает, не двигаясь от ветра. В руках он держит какой-то сверток из тряпья.
— Все, это конец, — наконец он видит меня, отрываясь от свертка. – Это последняя жительница умирающего мира.
Подхожу и рассматриваю сверток. Ребенок. Мелкий совсем, может грудной. На крепких руках Шеата он кажется игрушкой или куклой.
— Зачем она? – мой голос хриплый. Кажется, я уже давно не разговаривала словами…
— Последнее доказательство сволочизма этих уродов.
Дракон раздражен, но держится. Сверток завозился, запищал тонким жалобным писком.
— Ты можешь сделать молоко? Мне сейчас не вытянуть нужное, — он качает ребенка под дождем, но тот пищит все громче.
— Могу, — банка с молоком появляется в моих руках.
— Не так, — шипит дракон на грани обращения. – Нужна бутылочка, смотри.
Принятый мыслеобраз прояснил проблему. Ребенок не мог пить из банки, его рот нуждался в другой посуде. Странные они существа, эти гуманоиды, право слово…
С трудом и матом мы отрегулировали температуру молока, пытаясь не залить в банку и в бутылку дождевой воды. С небес за компанию посыпался пепел.
— Ты пей, — он ткнул девчушке в рот бутылочку со странной насадкой, — а ты собирайся, мы уходим отсюда. Быстро.
— Всегда готова, — смеюсь я. Обстановка нагнетает новый приступ безумия. Мелкий сверток в руках кажется помехой к буре силы. Хочется впитать весь этот дождь, переработать весь пепел и стать самой сильной, самой-самой…
— Дай сюда, — он вырывает ребенка из моих рук, видя, что я на грани. Девчонка в свертке пищит, что раздражает меня и камень неимоверно. Я знаю, что мне достаточно щелчка пальцем по ее горлу, чтобы писк прекратился навсегда. Но Шеат вряд ли позволит мне это сделать. И терплю, изо всех стараясь побороть приступ безумия.
— Здесь так прекраааасно… — тяну я, раскидывая руки в стороны.
Вокруг моего тела обвивается магический жгут, меня сдавливает, безумие бурлит в теле, требуя выхода и чтоб меня оставили в покое. Но дракон неумолим, он тащит и тащит меня сквозь мглу, сквозь дождь, поближе к ему одному известной горе. Его крылья из частичной трансформации хлопают над моей головой. А я с открытым ртом ловлю дождь и пепельные куски. В его руках там, высоко, трепыхается слабый огонек чужой жизни, до которого мне не достать…
Мы поднимаемся над горой и перед нами раскрывается портал. А позади рушится мир, еще один из тысяч и тысяч миров. Но что мне мир?..»
Дождь мерно барабанил по навесу азиатского ресторана, в крошечных прудах между лесенками и мостками шевелили хвостами огромные карпы. С террасы над обрывом открывался вид на неспокойное море и маленькие горные сосны, цепляющиеся корнями за камни и шевелящие лапами на ветру.
Исли смотрел, как в чашах с водой, расставленных по периметру террасы, разбегаются круги, а с мокрых перил летят брызги, и чувствовал, как на него волнами накатывает какое-то необыкновенное, безбрежное спокойствие.
Идея пойти в ресторан ради «детей», к которым они с Ригальдо автоматически причислили Клэр, как только увидели, как они с Лаки держатся за руки, пришла ему в голову во время регистрации. До этого Ригальдо вставал на дыбы при упоминании любых свадебных торжеств. Исли был уверен – не заговори он об этом сам, и «дети» бы тоже не заикнулись. «Ты посмотри, – шептал он Ригальдо, отведя его в сторону. – Не покормить их будет полное…» «Пидорство, – хмуро согласился Ригальдо. – Черт с ним, пусть будет настоящая свадьба. Надеюсь, ты найдешь где-нибудь столик, и надеюсь, это будет не “Старбакс”».
И Исли нашел, и все вышло просто замечательно. Еда оказалась вкусной, девушка Лаки – вежливой и серьезной, Ригальдо тоже был молчаливым, но изредка рассеянно улыбался. Лаки болтал за четверых.
Клэр положила палочки.
– Спасибо. Мне кажется, я никогда не ела в таком красивом месте.
– Ты ешь, ешь еще, – Лаки заботливо подпихнул к ней тарелку. – А если не хочешь, то, может быть, я доем?..
Ригальдо закатил глаза и постучал себя пальцем по лбу. Лаки покраснел, а Клэр, не моргнув глазом, сгрузила ему в тарелку острый рис с орехами, грибами и тофу – так, словно была старшей сестрой, а он ее голодным младшим братом.
Исли засмеялся. Лаки не первый раз прокалывался на манерах – почему-то придерживать перед Клэр дверь или отодвигать стул выпадало Ригальдо, но медвежья неуклюжесть Лаки компенсировалась какой-то фантастической нежностью, с которой он таращился на Клэр – а она на него.
– Ладно-ладно, – сказал Лаки, сметая подчистую авокадо с тунцом. – Лучше бы рассказали, каких еще сюрпризов от вас ждать. Ригальдо сказал, что ты продаешь квартиру?
– Продаю, – кивнул Исли и покрутил обручальное кольцо на безымянном пальце – широкий и ровный серебряный ободок. У Ригальдо было такое же. Кольца сидели идеально, но Исли все равно почему-то тянуло трогать свое. Он перевел взгляд на Ригальдо и убедился, что тот тоже крутит кольцо.
Их глаза встретились. Ригальдо прищурился. Исли широко улыбнулся и поспешил сделать глоток вина.
Одного взгляда на руку Ригальдо с обручальным кольцом было достаточно, чтобы в его сознании покадрово запустился восхитительный порнофильм.
– Значит, теперь вы будете жить в том жутком лофте?..
– Эй! – немедленно вскинулся Ригальдо. – Ты хоть знаешь, сколько стоит снимать лофт на Квин Энн?! Просто кто-то весь изнуделся, что ему не хватает места на стоянке для своего кашалота…
– Просто кого-то достал вечно неработающий лифт.
– Между прочим, кому-то велели ходить в день не меньше трех миль…
– Но не вверх же по темной загаженной лестнице. Лаки, не слушай его. Он еще зимой отказался переезжать ко мне – по идейным соображениям, хотя под жилым комплексом огромная парковка, я промучился всю весну, и…
– Я не понял, – перебил Лаки. Палочки он игнорировал, и с зубцов его вилки свисали нитки лапши. – Вы поженились из-за того, что вам негде ставить машины? И где все-таки вы в итоге будете жить?
Ригальдо разлил вино по бокалам.
– Мы покупаем дом, – со скрытой гордостью сказал он. – Это я его выбрал.
– Покажи им фотки, – посоветовал Исли.
Две головы склонились над телефоном Ригальдо, и Лаки тут же сказал:
– Так он что, в лесу?!
А Клэр добавила:
– Очень красивый.
«Да, – подумал Исли, разглядывая скулы Ригальдо и линию его губ. – Очень красивый».
Их будущий дом был удобным, стильным и дорогим. Ригальдо вынул душу из риэлтора и вытрахал мозги Исли, но наконец нашел то, что счел идеальным. Правильным. Подходящим для них двоих.
– На берегу озера, в пригороде, – довольно пояснял он, листая снимки. – Там вокруг сосны, но до шоссе недалеко. Удачная развязка, я прикинул, что если выезжать вовремя, мы будем проскакивать до работы быстрее, чем сейчас, когда едем через центр города.
– Он такой стремный, – Лаки щелкнул пальцами. – Не похож на загородные дома. Вся эта геометрия, прямые линии и много свободного места… И стенка внизу прозрачная, как в слэшерах про маньяков…
– Что бы ты понимал! – ревниво вызверился Ригальдо. – Знаешь, как меня тошнит от «пряничных избушек»? Прозрачная стенка – это… красиво. Зато внутри и на веранде отделка из дерева. Все маркетологи вашей фирмы уписались бы от радости.
– Ого, – Лаки широко улыбнулся. – Тогда это круто. И как только вы собрались.
Из ресторанного садика тянуло запахами можжевельника, мокрых ирисов и хризантем. На лице оседала водная взвесь.
Исли прикрыл глаза.
Весна не была безмятежной – они с Ригальдо часто и выразительно ссорились, как правило, из-за ерунды, и быстро и бурно мирились, словно боясь повторения зимнего инцидента. Они осторожно привыкали друг к другу, пытаясь соблюдать на работе секретность и тут же палясь в мелочах. Однажды, проснувшись утром от запаха подгорелых гренок, придавленный к постели весом кота Симбы, свернувшегося бубликом у него на груди, Исли пошел на кухню и спокойно сделал свое предложение. Ригальдо не менее спокойно сказал, что подумает. И думал полтора месяца, а потом с легкой бравадой объявил, что все равно не собирается возвращаться в свою провинцию, потому что больше не к кому. «Я по-прежнему не вижу профита в браке между мужиками, – сказал он, будто оправдываясь. – Но если тебе очень хочется… то пожалуйста». И тогда Исли брякнул: «Ну, если что, ты унаследуешь моих племянников, а я твоего кота». И Ригальдо, наморщив брови, согласился, что профит несусветный.
– В общем, ничего так. Жить можно, – неловко подытожил Ригальдо.
– А детская? – невинно округлил глаза Лаки. – Детская у вас будет?
Исли едва не перевернул на себя тарелку и с трудом прикусил язык, чтобы не рявкнуть: «Какого хуя, я же просил!»
– Лаки, – укоризненно произнесла Клэр.
На лице Ригальдо не дрогнул ни один мускул.
– Конечно, детская будет, – прохладно сказал он. – Надо же будет где-то укладывать тебя с сосочкой, пока взрослые будут жарить внизу барбекю.
– А я говорил, – радостно сообщил Лаки, развернувшись всем корпусом к Исли. – Ригальдо нормальный! И у него есть чувство юмора!
Пузатый бокал для минералки жалобно звякнул, снесенный им со стола.
– К счастью, – серьезно сказала Клэр, осторожно переступая в луже осколков.
Выражение лица Ригальдо заслуживало быть растиражированным в интернет-мемах.
– Я приберу! – заторопился Лаки и опустился на корточки, прежде чем Исли успел кликнуть официанта. – А что, к вам правда можно будет приезжать, что ли? А когда вы туда переберетесь? Клэр, поедешь к ним на выходных?..
– Это неудобно, – сказала Клэр и протянула ему салфетку – собрать осколки. – Наверное.
– Да ладно, они классные, – донеслось из-за стола. – Когда не смотрят всякие говнофильмы и не шутят про старый, как дерьмо мамонта, детективный сериал…
– Простите, – произнесла Клэр обреченно.
И тогда Исли не выдержал – он откинулся на спинку стула и засмеялся, счастливый, как никогда.
***
Когда на море опустились сумерки, под крышей и в саду загорелись оранжевые фонари. Лаки увел Клэр танцевать, пользуясь тем, что дождь перестал.
Исли поймал взгляд Ригальдо и похлопал по соседнему стулу. Ригальдо усмехнулся, но пересел. Исли сразу же завладел его рукой, поглаживая ладонь и ощущая прохладную гладкость кольца на безымянном пальце.
– Веди себя прилично, – буркнул Ригальдо.
– Это всего лишь рука.
– Вот именно, – Ригальдо многозначительно поднял брови. – Было уже, проходили.
Исли засмеялся и очень недвусмысленно поводил кольцом вдоль безымянного пальца. Ригальдо засмеялся, но его выдал румянец на его скулах.
– Расслабься, здесь никого нет, даже официантов, – посоветовал Исли. И правда: редкие посетители кучковались внутри, испугавшись дождя, и эта крошечная веранда была полностью в их распоряжении.
– Все равно. Меня это напрягает, – упрямо сказал Ригальдо, и Исли оставил свои поползновения. Ему не хотелось портить вечер. Он выпрямил спину и разлил вино по бокалам.
– Как тебе Клэр? – спросил он светским тоном.
Ригальдо пожал плечами.
– Нормальная. Спокойная и учится на медсестру.
– И это все, что ты мог бы сказать? Что ты думаешь о ней как о девушке?
– Красивая, – неохотно сказал Ригальдо. – Похожа на Милу Йовович.
– Как в «Пятом элементе»?
– Как в «Обители зла».
– Да я смотрю, она тебя очаровала!
Ригальдо глотнул вина.
– Я просто боюсь, что она слишком хороша для твоего обалдуя, – откровенно сказал он.
– Чего это? – неожиданно для себя обиделся Исли. – Лаки симпатичный и добрый. Девочки таких любят.
– Вот именно. Но она-то другая. Такая серьезная, еще и старше его. Где они вообще могли пересечься?
– Лаки растрепал, что они вместе играют в ММО РПГ.
– Чего? – Ригальдо вскинул голову. – Это такие жуткие онлайн-игры, где придурки в доспехах часами рубятся огромными сверкающими мечами?
– Ой, прямо вот ты сам ни во что тайком не играешь!
– Я уважаю только аркадные стрелялки, – отрезал Ригальдо, но глаза его неожиданно заблестели. – И что, ты хочешь сказать, что вот эта вот Клэр бегает там в доспехах и ебашит врагов, как какой-то сияющий эльф?
Исли кивнул, давя в себе смех.
– Тогда я беру свои слова назад. Они друг другу подходят, – степенно сказал Ригальдо, и Исли поймал себя на глупой радости, как будто ему в самом деле было важно, одобрит его мрачная половина девушку Лаки или нет.
Потом они заказали десерт, а сами долго цедили вино. Наконец Исли поднялся, чтобы размять ноги, походил и оперся о перила. Ригальдо встал рядом. Сверху был виден пляж, тонущий в темноте, и подсвеченная огнями беседка музыкантов. Клэр и Лаки медленно танцевали, обнявшись. Белое платье Клэр почти светилось.
– Вот я иногда думаю… – начал Ригальдо и замолчал. – Пообещай не ржать, – попросил негромко. Исли накрыл его руку своей: «Продолжай».
– Раньше мне было понятно, к чему я стремлюсь. Мне надо было обеспечить тетке достойную старость. А сейчас я даже не знаю. Вот мы чего-то стараемся, строим твою финансовую империю. А потом? Лаки не хочет принимать от тебя бизнес. Присцилла… тут все ясно. Тебя не томит, что все это не пойми куда ухнет?
– Хочешь знать, не тревожусь ли я, что умру бездетным пидорасом, которому некому будет передать честно нажитое? – уточнил Исли, наслаждаясь хмурой миной Ригальдо. – Ну, тут возможны варианты. Можно вплотную заняться проблемами аутизма… Не делай такое лицо!
– А ты не напоминай.
– Можно устроить себе шикарную старость на маленьком тропическом острове в Тихом океане…
– Я пересмотрел слишком много треш-хоррора про акул, чтобы меня радовала эта перспектива!
– А если серьезно, – Исли сорвал азалию, покрутил в пальцах, – я очень рассчитываю в этом смысле на Лаки. Точнее, на его детей. Должны же быть у него какие-то дети?.. Вот им-то я и оставлю компанию.
Ригальдо фыркнул и указал вниз:
– Такими темпами у них даже есть шансы появиться довольно скоро.
Лаки и Клэр аккуратно целовались посреди танцпола.
– «Перед вами фронтальный на три четверти портрет двух взрослых людей в романтический момент!» – процитировал Исли. И Ригальдо немедленно подхватил:
– «Смотри, сынок, это случится снова!»
Исли посмотрел на его профиль в контровом свете красных фонариков и внезапно сказал:
– Поехали завтра на Сноквалми? Водопад из Твин Пикс?
Ригальдо со смешком оттолкнулся от перил.
– Ты знаешь, я бы поехал, хотя опасаюсь, что реальный водопад нанесет мне моральную травму. Ну, что он будет не таким большим и страшным, как мне запомнилось в детстве, словом, «не тем, чем кажется»!
– А потом устроим марафон из третьего сезона. Надо же уже закрыть этот гештальт!
– Можно, – серьезно сказал Ригальдо. – Но разве ты не собирался завтра ехать к Присцилле?
Исли разочарованно выдохнул. Действительно, собирался.
– Ты не поедешь со мной? – спросил он, и Ригальдо отвел глаза.
Ригальдо Присциллу не жаловал, как и она его. Исли отчаялся навести мосты через эту бездну антипатии. К его удивлению, Ригальдо тряхнул головой:
– Я поеду. Но к ней заходить не буду. Подожду тебя где-нибудь рядом.
– А смысл?..
– Так надо, – туманно сказал Ригальдо, и Исли махнул рукой: ладно.
Внезапно фонари над верандой мигнули и погасли. Послышались удивленные возгласы. И пользуясь этой внезапной темнотой, Ригальдо обхватил его за шею и поцеловал. Исли вернул поцелуй. Они торопливо сталкивались губами, толкаясь языками и почти кусаясь. А когда включился свет, Ригальдо тут же отпрянул, моргая, как вспугнутая сова.
Снизу послышались аплодисменты. Лаки хлопал в ладоши, задрав голову. Клэр не было видно – должно быть, она поднималась по лестнице.
Ригальдо показал Лаки средний палец. Лаки в ответ засвистел.
– Его ты уже не стесняешься, – заметил Исли. Ригальдо уселся обратно за стол и плеснул себе минералки.
– Не особенно, – признался он. – Он, как бы сказать… свой. И к тому же баклан.
– Клэр – другое дело?
– Клэр – девушка, – Ригальдо вздохнул. – Ебаный стыд! Девушка знает, что я официально женатый пидорас! Жизнь меня к этому не готовила!
– Я тебе больше скажу, – Исли сел на соседний стул и склонился к его уху. – Она даже может догадываться, что сегодня ночью ты будешь ебаться в задницу!
– Не без того, – согласился Ригальдо, держа удар. Его лицо было совсем рядом, и Исли казалось, что от его кожи идет жар, а глаза пьяные от смятения и желания. – Но я бы поспорил насчет того, чья именно задница это будет!
– Мне кажется, ни у кого нет в этом сомнений.
– С хуя ли? У меня такие же права на твою жопу, как и у тебя на меня!
– Идут, – шепнул Исли и засмеялся, когда Ригальдо дернулся. – Никто не идет. Я тебя обманул.
– Я тебя ненавижу, – обреченно сказал Ригальдо. – Как мне выдержать годы семейной жизни?
– Может, нас спасет зомби-апокалипсис? – предположил Исли, оглядываясь. Лаки и Клэр конкретно задерживались по пути наверх. Может быть, это был тактичный намек не стесняться?
– В случае зомби-апокалипсиса можешь меня съесть, – внезапно сказал Ригальдо.
И, пользуясь тем, что свет опять погас, Исли снова его поцеловал.