Перл страдальчески морщится. Я догадываюсь, что он завел разговор про дребедень, чтобы потянуть время, не приступать к главному.
— Он не сразу постучал, с минуту медлил, видимо решимости набирался. Я даже помочь хотел, но он только головой мотнул. Мол, я сам. И постучал. Дверь долго не открывали. Он снова постучал. Шорох, в дверном проеме я заметил женщину. Видно, служанку. В годах уже. Она его увидела, ахнула, что-то забормотала. Я-то из деликатности близко не подходил. Потому слов не разобрал. Но догадался, что та за хозяйкой отправилась.
— И что хозяйка?
— Пришла. Сначала тоже через окошко смотрела, будто глазам не верила. А потом все же дверь приоткрыла. Высокая, худая старуха, лицо с кулак, желтое. Слышу, говорит ей что-то, и так тихо, почти умоляюще. Я все же поближе подошел, чтоб слышать. Она — ему : «Нет у тебя дочери. И не приходи сюда больше». Он – ей: «Где она?» Старуха в ответ: «Расплачивается за грехи своей матери. Твоя дочь умерла». Он к двери подался, попытался войти. Но старуха створку захлопнула. Он, конечно, снова за молоток. Стучит. Но она уже дверь не открыла. Через дверное окошко прошипела: «Нет у тебя дочери, прелюбодей. Она на кладбище, рядом со своей распутной матерью. Убирайся!» И все. Больше ничего не сказала. Тогда парень повернулся и пошел прочь. Я за ним. Он шел быстро, не оглядываясь, как видно плохо понимал куда. К счастью, в сторону реки. В горячке мог бы и в другую сторону пойти. Но никуда не свернул. Так и дошел до моста. Я за ним почти бегом. Из виду боялся потерять. А как до моста дошли, так его и накрыло… Сначала он был как солдат в бою, которому руку оторвет, а он боли не чувствует, воюет, только кровь хлещет… А как кровь кончится, тут он и падает замертво. Парень видно не осознал сразу, в разум не взял, вот и бежал со всех ног, боли не чувствовал. А у Нового моста у него колени подогнулись. Я его потом на себе волок. Он сознание не потерял, только его будто паралич разбил, руки ноги не слушаются. Я думал его вином напоить, чтоб захмелел. С вином-то оно полегче, сам знаю. Да где ж его возьмешь? У Люксембургского сада опять прохлады вдохнул и в себя пришел. Идти смог. Мы тут со знахарем его отпаивать стали, а он не пьет, проглотить не может. Судорогой горло сдавило. И главное, молчит. Обругал бы нас, чертыхнулся, а он нет… Смотрит на нас и молчит. И вроде как даже улыбается. Глаза веселые, бешеные. Страшные глаза. Как дальше случилось, я и не понял. У Липпо на книгах нож этот лежал. Наш знахарь у книготорговца был, три фолианта принес, и нож сверху положил, чтобы листы разрезать. Забыл, видать, про нож. А парень к ножу, ловко так… Как вода меж пальцев просочился, и — хвать. Мы с Липпо и глазом моргнуть не успели. А он уже нож занес и в горло себе метит. Липпо его по руке ударил. Нож плечо задел и кожу разрезал. Так он опять за свое… Липпо нож отнять попытался, так ему досталось… Я, наконец, очнулся. На помощь бросился. Схватили мы его, стали нож отнимать. А он в горячке сильный, отбивается… Если б не болезнь, не справились бы мы с ним. Он обезумел, кричит: «Не хочу больше! Не хочу!» Тут Лючия прибежала, увидела это побоище… Липпо ей крикнул, что у него в кабинете бутылка темного стекла, и чтоб жидкостью она на кусок полотна брызнула. Парень не то кричит, не то стонет… Мы его, наконец, скрутили, набросили на него покрывало. Липпо его за руки держит, а Лючия эту тряпку со снадобьем к лицу прижала. Парень еще с минуту бился, а потом повис у нас на руках, будто сломался. Мы его на кровать положили, он еще некоторое время пометался и затих. Заснул. Липпо сказал, что это пары опиума подействовали. Он заснул, а мы тут сидим, пошевелиться не можем, будто сами этих паров надышались. Не знаю, как знахарь, а я все смех его слышу, или плач… не поймешь.
Перл замолкает, вертит головой в тесном вороте сорочке, слепо, беспомощно ищет узел на шнурке. Лоб его блестит от испарины. Он вдруг тихо произносит:
— Неправильно все это.
— Что неправильно?
— Да все! Жизнь… Смерть… Какого черта! Каналья…
Перл срывается и пробегает мимо. Я слышу, как он с проклятьем грузно топочет вниз по лестнице. Я сползаю вниз по косяку и сажусь, обхватив колени руками. Где-то под лестницей валяется, плетеным донышком вверх, корзина с подарками.
Перл прав. Это неправильно. Несправедливо. Невзирая на все нелепицы, несуразицы и жестокости этого мира, тайно я всегда верила в неведомый промысел.
Пусть план Господень не виден сразу, пусть внешне его разводы черны, ключи потеряны, но истинный сюжет всегда верен.
Господь рассудит. Праведник будет вознагражден, добродетель восторжествует, а грешник будет гореть в аду. На том держится мир. Правосудие Господне – вот его движущая сила. Я верила в это и моя уверенность никогда не подвергалась столь длительной и серьезной осаде.
Я переживала сомнения, как легкие вылазки, но мой бастион веры всегда был крепок. И вот я уничтожена. До камней, до фундамента. Одним коротким разрушительным натиском. Уничтожена. Опрокинута. Растоптана.
Оказывается, я служила ложной истине, верила в идола, а не в Бога. А Бог, тот самый милостивый мироустроитель, миродержатель, вселенский законовед, вовсе не тот, за кого себя выдает. Не жестокий ли Он насмешник, холодный естествоиспытатель, который забавляется с нами, живыми, как с гладкокрылыми жуками, которых запустил в банку?
И справедливость Его не разукрашенный ли бурдюк, который внезапно лопнул?
Я чувствую смертельное, жгучее разочарование. Я обманута и ограблена. Мнила себя соперницей смерти, утешительницей, дарующей счастье, мечтала любить и даровать любовь. А на деле бессильна и ничего не могу исправить.
Не могу помочь. Я даже приблизиться к нему не решаюсь. Мне страшно. Я боюсь заглянуть ему в лицо. А если он откроет глаза? Если спросит? Что я ему скажу?
Подняться на ноги я не в силах, пересекаю комнату ползком. Будто, если я стану меньше ростом, то и вина моя станет меньше. Я знаю, что он в беспамятстве, и меня не видит, но голову поднять не решаюсь.
Собираюсь с духом.
Геро вздрагивает всем телом, ресницы трепещут, в уголках рта я вижу подавленный опиумом крик, который теперь свелся к горловой судороге. Обездвижено только тело, а душа, запертая в нем, бьется, смертельно раненая. Она мечется, и тело сотрясает дрожь. Что же будет, если действие опиума пройдет? Попробует ли он убить себя снова?
Страшнее другое. Глянет своими синими глазами, в которых вновь пепелище, и скажет: «Ты обманула меня, Жанет. Ты обещала мне, что горя и боли больше не будет, что все будет по-другому, что я буду свободен и счастлив. И что же? Ничего не изменилось. Вот боль, которая вновь разрывает мне сердце, и вот горе, что не дает дышать. Ты уговорила меня жить. Зачем? Там, за чертой, мне было так хорошо, я уже ничего не чувствовал, я умер. И ничего не знал о смерти дочери. А ты вернула меня, выманила своими сказками, своими песнями, зачаровала, как глупую доверчивую птицу. И я поверил. Поверил, что это действительно возможно. Поверил, что могу быть счастлив, могу быть свободен, что дни мои могут быть полны радости, а ночи любви. Поверил. И с верой преодолел смерть. Отверг посулы смерти и поверил твоим. А ты меня обманула. Ты еще хуже, чем твоя сестра. Герцогиня Ангулемская была, по крайней мере, всегда честна со мной. Я был для нее вещью, она и обращалась со мной, как с вещью. Платила золотом за мое тело и не трогала душу. А тебе понадобилась душа… И ты, как бродячий шарлатан, как заклинатель, играла на флейте, чтобы выманить душу из могильного убежища и вновь заключить ее в истерзанное тело. Ты не скупилась, плела нити своих баллад, расхваливала свой товар. И я попался. Я выжил. Выжил! Теперь умираю вновь. Так смотри же на плоды трудов своих. Смотри! Ты это сделала!»
Ничего подобного он мне не скажет. И винить не будет. Но мне и собственных словесных фантазий довольно. Ибо я действительно чувствую себя виноватой. Я бы могла позаботиться о девочке раньше, могла бы разузнать, побывать в том доме, оставить соглядатая… эх…
И вновь подкатывает ярость. Какая бессмысленная, неоправданная жестокость судьбы. Если без воли Отца нашего небесного не шевельнется и лист, то как же Он мог допустить такое?
Неужели на то Его воля? Я так сжимаю кулаки, что ногти вонзаются в ладони. Только бы не закричать. Самое время залезть на крышу и орать Ему в небо. Вдруг услышит.
Если, конечно, не оглох от лицемерных псалмов и песнопений. Ты, наш Отец, Благодетель, Вседержитель, Спаситель, что же Ты делаешь?
Ты дурной бог, если наказываешь тех, кто виноват только верой своей, кто молил Тебя о спасении и уповал на Тебя в минуты горестей. Ты терзаешь тех, кто следует по пути любви и дерзает мечтать. Ты разбиваешь сердца тоской, безверием истощаешь души. Зачем? Чего Ты добиваешься?
Почему те, кто живет в пороке, грешит, не знают утрат и поражений, а кто хранит сердце незапятнанным, истекают кровью? Почему страдают невинные? В чем виновата была маленькая девочка, которую Ты лишил жизни? А в чем виноват ее отец? В том, что любил? Надеялся? Мечтал быть счастливым? Неужели в этом состоит его грех?
Он же никому не причинил зла. Он верил Тебе. Такой веры, как у него, Ты не найдешь в сердце самого Папы.
Ты послал на землю эту прекрасную душу и, беспомощную, оставил погибать. Ты бросил на мостовую небесный цветок и теперь безучастно наблюдаешь, как грубые башмаки и колеса увечат и ломают хрупкие лепестки. Зачем? В чем он, Твой великий замысел, Твой вселенский план? Открой мне.
Или Ты посылаешь в этот мир лучших, чтобы они искупали грехи тех, кто давно погиб? Посылаешь любящих и невинных на крест, дабы холодные и равнодушные могли жить? Остроумно, ничего не скажешь. Очень по-родительски.
Говорят, Ты нас слышишь, наши мысли, подвижки наших сердец, знаешь наше будущее, наши сомнения и пороки, тогда знаешь Ты и то, что я намерена сделать.
Я не отступлю. Я не оставлю его, не покину. Пусть Ты разрушил его жизнь во имя искупления или каприза, пусть даже лишил его рассудка, я все равно буду здесь.
Меня Ты не изгонишь, не лишишь жизни как маленькую девочку, ибо я, к счастью, умею сражаться, я смогу себя защитить. Я поднимаюсь с колен, обретая силы действовать. Я здесь, чтобы разделить его участь, пройти сквозь жизнь и отсрочить смерть.
И Ты меня не запугаешь. Сейчас я несколько раз вдохну и поднимусь.
Я нужна ему. Мое присутствие, моя сила. Мое слово, что разомкнет пугающую, звенящую пустоту. А мое лицо будет единственным, что покажется ему знакомым, прореха в тумане горестной слепоты.
Только бы он удержался, только бы сохранил рассудок. У меня из головы не идут слова Перла. «Глаза веселые, бешеные. Страшные глаза». Дурной знак.
Его разум мог расколоться, треснуть, как поврежденное зеркало, обратить мир в уродливую, несуразную гримасу, над которой он так страшно смеялся.
Господи, Геро, только не это! Только не это! Я знаю, что значит для тебя это известие. Крушение всех надежд. Возможно, ты выжил только ради дочери.
А мои баллады и песни — это иллюзия, которой я себя утешаю. Если так, то боль твоя безмерна. И выдержать эту боль, не разлететься на тысячу обломков, сохранить мужество осознания, задача не из легких. Возможно, за пеленой безумия, раствориться для тебя было бы проще. Если не смерть тела, то смерть души.
Я все-таки исполняю свое намерение. Для начала я избавлю его от неестественной позы изломанности.
Осторожно высвобождаю прижатый локоть и укладываю Геро удобней, чтобы он более не напоминал самоубийцу у подножия башни.
Подсовываю под голову подушку, а ноги укрываю плащом. Следует найти что-нибудь потеплее. После такого потрясения ему непременно будет холодно.
От движения, что я вынуждаю его совершить, Геро тихо стонет, будто и в самом деле его кости сломаны. Я расстегиваю его сорочку и пытаюсь разглядеть рану, которую он себе нанес.
К счастью, ничего серьезного. Царапина. Нож скользнул вдоль ключицы и оставил неглубокий порез. Но… еще одна рана и еще один шрам.
Ему было так больно, что он пытался остановить эту боль при помощи стального лезвия, болью еще более жгучей, оглушающей.
Снова приступ бессилия, от которого хочется кричать и горстями швырять проклятья в небо. Никчемная. Никчемная. Ничего не могу. Сгусток легкомыслия и тщеславия.
Жила пустой, бесполезной жизнью. Мнила себя существом важным, особенным, с королевским могуществом в жилах, с божественным отблеском в судьбе. Избранница фортуны. Бессильная кукла. Марионетка.
Такая же, как те, что Геро мастерил для своей дочери. Что же мне теперь делать? Что делать?
— Жанет…
— Я здесь, милый.
Геро смотрит на меня из-под влажных, отяжелевших ресниц. За окном уже стемнело. Я зажгла свечи и бросила в камин розоватую, березовую плашку. В начале апреля ночи еще прохладные.
— Жанет, моя девочка… она умерла…
Он судорожно вдыхает, и от усилия у него дергается горло. Само слово будто глоток неразбавленной желчи. Я накрываю его руку своей.
— Я знаю, милый. Уже знаю.
— Жанет, почему? Почему?..