Рана оказалась пустячной – порез, почти царапина, но Черного пробирал озноб всякий раз, как он представлял себе лезвие, рассекающее плоть. Он хорошо знал, с какой силой разит брошенный им нож…
Нежинка наметала снег на озимые – этой зимой выпало мало снега. В мирное время колдуны собирались и вызывали снегопады…
– Ну говорю же – глупый! – смеялась она. – Ну какое Зло? Добрые духи дают мне силу, а что с ней делать – мне решать. Так ведь и топором можно и дома рубить, и головы. Что ж, и топор – орудие Зла?
Черной не рвался в проповедники, а потому не смог объяснить, почему Храм считает колдунов воплощенным Злом. Нежинка ничего не слышала о чудотворах, не считала Предвечного всемогущим и не понимала сущности Добра.
Кровь у нее была красной, как у всех людей, а не черной, как говорили Надзирающие.
И Черной подозрительно быстро смирился с тем, что она колдунья, принял это как должное. Никто из храмовников, проповедовавших Добро, добра ему не делал. Может, все это соблазн и обман, только в живых он остался на самом деле, без обмана. Может, Предвечный и любит людей, но жалела Черного и на горящие раны дула злая колдунья, а не добрые чудотворы.
Через три дня Нежинка вернулась гораздо раньше обычного и принесла с собой увесистый вещевой мешок. И только она вошла, он сразу все понял – и тоскливо стало, горько.
– Тебе надо уходить, – сказала она с порога, еще не отдышавшись. – Наши из Цитадели вернулись. Могут сюда заглянуть.
– Сколько их?
– А сколько бы ни было. – Она вскинула глаза. – Они родичи мои.
– Ладно, ладно, – согласился Черной. – Я так… спросил просто…
– Я тебе еду в дорогу собрала. Одежду еще. Стеганка у тебя волгородская, тут многие в таких ходят, а шапка-то дертская, и сапоги не наши – сразу наемника узнают. Я и одеяло раздобыла, вдруг в лесу ночевать… И рукавицы.
– Спасибо.
И надо было побыстрей добраться до Хстова – успеть вытрясти деньги из первого легата, разыскать своих, пока они не ушли в Дерт, поискать замену убитым. Черной еще в лагере присматривался к армейским стрелкам: стоило переманить к себе десятка два неплохих ребят. Но все равно было горько – не хотелось уходить. Еще бы несколько дней… Обычно он не любил подолгу торчать на одном месте, скучал и искал перемен. Мысль о том, что и здесь он бы тоже вскоре заскучал, почему-то не принесла удовлетворения.
– И жених твой вернулся?
Нежинка кивнула с полуулыбкой – Черному показалось, игривой… Выглядело это невинно и даже трогательно.
– Я хочу на него взглянуть.
– Зачем? – опешила она.
– Просто. – Он пожал плечами: не знал, в самом деле не знал, зачем ему это нужно.
– Не надо, – сказала она и отвернулась.
Черной собрался в дорогу быстро – еще не рассвело. Успел поесть. Вещевой мешок теперь не раздувался, стоило лишь потуже свернуть одеяло и выложить лишнее, – Нежинка, наверное, думала, что до Хстова он будет добираться месяц, а не три-четыре дня.
Она проводила его немного – до речушки, по которой он собирался двигаться на юго-запад. В смешном платке, с румяными от мороза щеками, она выглядела совсем девочкой. Светало. И ясное небо на западе снова окрасилось в странный сине-зеленый цвет…
Черной остановил ее на берегу, обнял одной рукой и поцеловал на прощание – по-дружески, в благодарность. Нежинка улыбнулась – немного грустно, но светло и вовсе не по-детски.
А когда он уже шел по льду, она вдруг окликнула его:
– Погоди!
Черной не хотел оглядываться, но не смог ее не послушать.
– Что? – Он повернулся к ней.
– Я не выйду за него.
– Что?
– Я знаю, зачем ты хотел его увидеть. Ты хотел убедиться, что ты лучше. Ты лучше. И я не выйду за него. Теперь иди.