Дарик закинул вещи в каюту к девушкам и раскатал матрас на полу вдоль встроенного шкафа. Придется очень сильно надеяться, что на него никто не наступит. Да и все равно вместе как-то надежнее. Но и проще — в тесном узком помещении промазать по живым мишеням не сможет даже косозглазый и криворукий стрелок со сбитым прицелом — потому что куда ни пальни все равно в кого-нибудь да попадешь. Да и дверь — Дарик придирчиво глянул на металлизированное дверное полотно — интересно с какого удара ее вынесет сорванный кибер? Но, пожалуй, проще об этом не думать, хотя посмотреть технические параметры боевой человекоподобной машинки и сравнить с характеристиками стандартной модульной двери сильно хотелось.
Совещание никто не объявлял, просто оно образовалось само по себе. Дарик кое-как рсписах пару своих джинс и свитеров с футболками на полки, что выделили ему пилот и кэп — каждая по одной штуке в своей половине шкафа и отправился в общую комнату за чашкой кофе. Там уже сидели Эльга и Мэриш и тоже с горячими кружками в руках. Эльга любила кофе-терси, когда напиток слишком горький и горячий. А вот Мэриш предпочитала слабый, сладкий и с молоком или сливками. Впрочем, как она сама не раз признавала вкус порошкового молока и сухих сливом из металлической банки ничем не отличался.
Кофе заварился быстро да и Дарик не привередничал и просто выбирал одну из автоматических программ кофемашины, ориентируясь на то, какая кнопка ближе. Но возиться с агрегатом парню зачастую было лень, поэтому он часто спокойно и с удовольствием пил концентрированный кофе из саморазогревающихся чашек индивидуальной упаковки, на который обе девушки только презрительно кривились. Но зато кэп и пилот знали, если их технический гений пошел за кофе к кофемашине — значит, дело дрянь.
Команда привычно расселись по своим рабочим терминалам, а механик примостился на платформе искина. Игрек неодобрительно приподнял бровь, но от комментариев воздержался. Его оценка ситуации составляла только ноль целых четыре сотых от допустимой благоприятной.
— Я ему не верю, — твердо сказала Эльга.
— Ну, хотел бы натворить бед, уже бы сделал. Он столько времени ехал с нами в грузовом отсеке, что… — чуть спокойнее произнесла Мэриш, разводя руками.
— Так что вполне мог проехать остаток пути в техблоке, — хмуро заметил Дарик.
— Да как-то это не по-человечески, — возразила Мэриш. — Он ведь не груз.
Команда переглянулась: заводить тот же мотив но с новыми тревогами как-то не хотелось, д аи смысла особого в этом не было. Они действительно оказались в патовой ситуации, когда все зависит от того насколько киборг верен своему слову. И это при том, что ни один из членов команды не привык безоглядно доверять другим людям, за исключением, пожалуй, тех, кто сидел сейчас рядом. А тут мощный кибернетический организм да еще и с человеческой матрицей поведения.
— Стратегия «суровый нейтралитет»? — разбил затянувшееся молчание Игрек.
— О, еще один консультант с опций непрошенного советчика, — хмыкнул Дарик. Ты бы лучше помог… собрал там всю информацию про нашего… хм… гостя.
— Все стандартно, — обиделся Игрек, демонстративно нахмурившись. — Внешние данные я уже собрал и досье лежит в папке общего командного доступа, а ко внутренним файлам он меня не пускает.
— Ты молодец, — Мэриш уже открыла папку на своем терминале. Бегло просмотрела первый блок характеристик и пожала плечами: — Теперь понятно, почему ты папку не запаролил.
Мюзет все полнела. Увеличивался живот, а руки становились все тоньше. Запали глаза.
Когда одна из соседок поинтересовалась, не беременна ли она, Мюзет ответила, что у неё водянка, и что она сходит к помощнику аптекаря, чтобы тот выпустил воду.
Она не хотела верить в неудавшееся изгнание даже тогда, когда ребенок зашевелился. Она объяснила это несварением и попыталась туже зашнуровать корсет.
Приближался день святого Николая, на крышах после ночных заморозков блестел иней. Женщина носила широкую юбку из грубой шерсти, которая скрывала отвисшее чрево. Она отрицала зреющую в ней жизнь, но эта жизнь упорно прорастала в её плоть, черпая из нее силы, чтобы в конце концов покинуть враждебный приют.
Она почувствовала схватки на Сретенье, когда стояла у очага, помешивая густое варево, где плавали мясные обрезки и куриные потроха.
Девочки, сидевшие, поджав под себя озябшие, красные ноги, смотрели на мать и вдыхали пар, который заменял им обед. Большеголового мальчика с ними уже не было. Господь прибрал его перед Рождеством.
Похлебка, которую варила мать, предназначалась мужчине. Дети могли рассчитывать на размоченную в пустом бульоне корку и вываренный хрящ. За несколько часов на Новом мосту они набрали пять су.
Мать, хмыкнув, бросила деньги в карман передника. Она ждала мужа. Бочар давно уже бросил своё ремесло и теперь пропадал где-то на набережной, толкаясь не то среди рыбаков, не то контрабандистов. Мюзет не задавала вопросов.
В том мире, где она жила, мужчина был волен выбирать между виселицей и нищетой. Если он приносил своей женщине несколько су, то ему прощалось всё – пьянство, побои, ложь, и даже измена.
Для Мюзет он был вторым после «Всемогутного». Потребуй он, чтобы она сварила похлебку из собственных детей, она сделала бы это, ибо вызвать недовольство мужчины означало грех куда более тяжкий, чем тот, что искупается веками чистилища.
Поэтому она изо дня в день глушила тревогу, не желая признаться даже самой себе, что беременна.
А когда в забытьи, обливаясь холодным потом, обнаруживала под натянувшейся кожей живота что-то похожее на детскую ручку или головку, она обращалась не то к небу, не то к аду кощунственные молитвы: она молила, чтобы ребенок родился мёртвым.
И вот он родился. Резкая боль свалила её там, у очага. Она завопила, гнусаво и с яростью, но тут же зажала рот рукой.
Если опростается тихо и быстро, то успеет снести ублюдка к монастырю кармелиток и позвонить в колокол. Соседи не узнают. Она вытянулась, ощущая, как незваный, непрошенный, ненавидимый ребёнок, будто из мести раздирает её изнутри.
Она глухо стонала, а девочки все так же испуганно таращились из своего угла.
Но мальчик родился быстро. Он спешил из равнодушной утробы, как будто знал, что его медлительность может стоить ему жизни.
Он шевелился в окровавленных юбках матери, издавая кошачий писк. Мюзет с отвращением оглядела его, отыскивая уродства. Она желала, чтобы её большеголовый сын выжил. Через пару лет она могла бы продать его в цирк.
Может быть, этот ненужный ей младенец горбом или шестью пальцами искупит те хлопоты, что причинил своим рождением?
Но мальчик был здоров. Он был на удивление крепенький, со светлыми волосиками и ясными глазами. Перерезав пуповину и обтерев младенца тряпкой, Мюзет задумалась.
Если ребенок здоров, без изъяна, то продать его можно вербовщикам или цыганам. А если окажется сметливым да шустрым, то в ученики отдать, сапожнику или кожевеннику, или попрошайничать пойдет.
Мюзет решилась дождаться бывшего бочара. Жан был мрачен и трезв. Но рождение мальчика, да ещё крепкого и здорового, стало причиной его восторга. Он знал, что мальчик не его сын, но ему было на это наплевать.
Мальчишка мог стать помощником, маленьким, ловким вором, мог срезать кошельки, забираться в окна, протиснуться в трубу, вскочить на запятки кареты, да ещё много из того, что взрослому вору не с руки.
Мальчишка это не две хилые девки, которые только есть просят. Мальчик — это будущий мужчина, охотник, хищник. И достоин жить.
Так бывший бочар и распорядился судьбой младенца. Мюзет хотела назвать мальчика Томà, но бывший бочар назвал его пафосным именем Максимилиан, заявив, что у мальчишки будет славное будущее.
При крещении мальчик получил имя Анри, в честь великого Генриха.
Таким образом, рожденный на грязном полу в продуваемой сквозняком лачуге, обернутый в окровавленные тряпки, стал зваться Максимилианом-Анри. Мать звала его Максим.
Он выжил. Жадно тянул молоко из дряблых, с синими венами, грудей. Когда Мюзет о нем забывала, он терпеливо лежал в большой корзине.
Он был голоден, но не выдавал своих страданий криком. Он тихо хныкал. Иногда с ним нянчились сестры. Мать быстро отлучила его от груди. Ибо молоко иссякло.
Она кормила его козьим из рожка. Мальчик не жаловался. Он отчаянно, как клещ, цеплялся за жизнь. Он не знал, зачем ему эта жизнь, стоит ли он тех усилий, что он прилагает, преодолевая череду младенческих горестей, но он гнался за ней, полз, хватался слабыми ручонками.
Он рано научился ходить, и бывший бочар, ставший к тому времени, не то вором, не то контрабандистом, отпустил грубую похвалу в адрес упрямого бастарда.
— Смотри-ка, не помер! – захохотал он, наблюдая, как годовалый приемыш делает первые шаги.
Потешаясь, бочар подставил свою широченную ступню, и мальчик, споткнувшись, шлепнулся на грязные доски. Он не закричал, сморщился, покраснел от обиды. Но опершись ручонками, вдруг поднялся.
Бочар присвистнул.
— Упрямый малёк!
Мальчик подрастал. Он был любопытен, но жизнь уже научила его осторожности, как лесного звереныша, которого однажды спугнул охотничий рог.
Он и похож был на звереныша, ибо мир, породивший его, издавал вой, хрипел и гоготал лесными, животными голосами.
Мальчик не знал любви. Он даже не знал тех скудных волчьих ласк, какими волчица удостаивает своих щенков. В первые месяцы он, подобно всем новорожденным с их незамутненным, прозрачным разумом, узнавал руки своей матери по признакам недоступным рассудку.
Он первобытно, врожденно любил эти жесткие руки, ждал их тепла и ласки, он черпал это ожидание из бездонного запаса детской любви, которая дается в дорогу ангелами, как волшебная котомка с лакомствами.
Даже по прошествии нескольких лет, он еще находил крошки этих лакомств и все еще надеялся. Но мать не ответила на его призыв. Её запас ангельских драже давным-давно был исчерпан, она забыла их вкус еще в детстве, так же как забыла их ее мать.
Ей нечем было ответить, иссохшее сердце издавало дробный стук окаменевших горошин. Когда Максиму было четыре года, его мать родила еще одного ребёнка. Девочку. Это был уже плод союза с бочаром.
Вновь тягостное, брезгливое ожидание. Бочар-контрабандист, который к тому времени обзавелся еще одной любовницей, молоденькой швеей из предместья Сен-Жермен, и щеголял в плисовых штанах, презрительно фыркнул.
Девчонка! Какая польза от девчонки? Она родилась раньше времени, слабой, едва шевелила ручками и пищала, как мышонок.
Собутыльники бочара гремели кружками, бранились богохульно и грязно. Жирный пар поднимался над булькающим котелком. Мать скрипуче переругивалась с мужчинами. Мальчик, собиравший по её приказанию, обглоданные кости, осторожно подполз к колыбельке.
Сестра смотрела на него ясными глазами. Когда он приблизился и склонился над ней, она перестала плакать, загукала и вдруг улыбнулась.
Мальчик протянул палец, и девочка ухватилась на него всей ладошкой. Какими крошечными, почти ненастоящими были эти пальчики.
Было какое-то чувство, без названия, чужое, будто занесенное сквозняком, но щемящее и теплое. Мальчик не знал этого чувства. Не знал, как оно называется, откуда приходит, как проявляет себя, ибо никто никогда его не учил.
Он не знал, что в его одинокое сердце скатилась солнечной каплей любовь. Максим осторожно вытащил девочку из дырявой колыбели, в которой когда-то лежал сам, и стал разглядывать круглую неровную младенческую головку с темным пушком и беззубый рот, который продолжал улыбаться.
Девочка вновь радостно загукала. За её плечиками всё ещё висела котомка с нерастраченным запасом ангельских карамелек, и она вручила этот небесный дар мальчику.
Мюзет нарекла дочь Аделиной. Заметив однажды, как четырехлетний Максимилиан пытается играть с младенцем, она обратила мальчика в няньку.
Двух старших сестер в доме уже не было. Одну отдали в услужение кабатчице, а другая стала ученицей швеи. Обе девочки были некрасивы, и это, пожалуй, спасло их от притона мадам Бурже и лечебницы Сен-Лазар. Они время от времени навещали мать, но держались отчужденно.
Новорожденную сестру и вовсе не замечали. Обделенные и обворованные, лишенные своего небесного приданого еще во младенчестве они не обнаружили и крошки для сестры и сводного брата.
Впрочем, им в голову не приходило, что дети могут в этом нуждаться. Так же безмолвно они исчезали. Новорожденную девочку мать кормила из рожка, но слишком часто о ней забывала. Девочка плакала от голода.
Максимилиан к тому времени уже просил милостыню на углу улицы Суконщиков и св. Доминика. Он был еще очень мал, быстро уставал, мёрз, но за пару часов набирал до десяти су.
Мальчик, едва умеющий говорить, с огромными глазами и худеньким, сведенным в треугольник личиком, часто босой на подмерзшей улице, многих не оставлял безучастными, не позволял пройти мимо, оставив пустой грязную протянутую ладошку.
Он приносил горсть медяков матери, которая ссыпала их в карман передника, не произнося ни слова. Мальчик смутно ожидал чего-то. Он тихо стоял, обратив лицо со следами утертых кулачком слез, к высокой неприветливой женщине, с той же бессловесной мольбой, с какой смотрел на прохожих.
Их он умолял о куске хлеба, её – о небрежной ласке. Он некоторое время следовал за ней, не смея приблизиться и не осознавая, почему преследует ее.
Наконец она с бранью от него отмахивалась. Тогда он шел в свой уголок, где стояла колыбелька.
Девочка хныкала. Мальчик наполнял рожок козьим молоком и некоторое время грел молоко в ладонях.
Он видел, что именно так поступала жившая в доме напротив жена скорняка. Улица святых Паломников была такой узкой, что крыши доходных домов едва не соприкасались. И мальчик, цепляясь за некрашеный занозистый подоконник, иногда подглядывал за тем, что происходило по другую сторону.
Там на столе горела свеча, и молодая мать сидела за рукоделием. Время от времени она склонялась к спящему ребенку. Когда младенец плакал, женщина его укачивала.
Мальчик научился у неё. Напрягая тонкие ручки, он вытаскивал плачущую сестрёнку из плетеной корзинки и качался вместе с ней из стороны в сторону. Тогда девочка переставала плакать и вновь улыбалась.
И мальчик вновь узнавал то таинственное, неразгаданное чувство, что однажды его посетило, слышал шелест ангельских крыльев и вдыхал сладкий аромат небесного драже.
Но девочка улыбалась все реже. И всё чаще плакала, негромко и жалобно. Она не росла, а скорее наоборот, таяла. Лобик у неё был горячий, волосики слиплись.
Однажды, когда бочар заночевал у Мюзет, малышка плакала несколько часов. Максим пытался поить её из рожка, но она только жалобно морщилась и плевалась. Она не могла сделать и глотка. Тельце было горячим.
Взбешенный бочар вышвырнул колыбельку за дверь, на шаткую лестницу, и свалившись на серую постель, захрапел.
Мальчик выбрался следом. На лестнице сквозило. Был конец октября, на чердаке завывал ветер, тоскливо поигрывал расшатанной черепицей. Мальчик, как делал это и прежде, обхватил сестренку обеими руками. Он пытался ее качать, но в тот день он очень устал, простояв на улице до вечерни.
Мать велела идти и стать поближе к церкви Св. Екатерины, потому что туда приходят на мессу почтенные жены торговцев шерстью и кожей. Он должен был оставаться там до темноты.
Мальчик так устал, что несколько раз едва не упал, взбираясь по лестнице. Чтобы не скатится вниз, он садился на ступеньку и на несколько минут будто засыпал.
Его и тогда сморил сон, когда он сидел рядом с колыбелькой. Голова его опустилась, глаза закрылись. Девочка чуть слышно хныкала. Дыхание было хриплым, с кашлем.
Потом она затихла.
Мальчик проснулся до рассвета, сердце бешено забилось, как билось от страха, когда бочар хватал его за шиворот и с бранью швырял в угол, как котёнка, или мать, с визгливой руганью, выворачивала карманы курточки, если собранных им монет было слишком мало.
Его маленькая сестра всё ещё лежала у него на руках и коленях. Но она стала очень тяжелой и холодной.
Будто там в пеленках лежал не младенец, а кусок льда.
Мальчик торопливо встряхнул ее. Все та же тяжесть. И совершенная тишина. Он не слышал ни сопения, ни хныканья.
Катя обернулась и увидела, как к ним с Пашкой сквозь толпу приближается парочка фриков. И не просто какие-то левые, а её друзья Светка и Коля. Те, с кем она проводила почти всё свободное время, за исключением тех минут, когда была с Пашкой. И вот милая, добрая, иногда вздорная и очень эмоциональная Светка оказалась вдруг с синими волосами, чёрными губами и ногтями, с пирсингом в носу и на бровях. Она была одета в трикотажную шапку-гондон, серый пуховичок, штаны с длинной мотнёй и угги. А Коля, тайно влюблённый в Катю, она об этом догадывалась и боялась услышать признание, чтобы уже официально не отправить его во френдзону… так вот, Коля, немного шебутной, но умный и весёлый, был с вытатуированной остроконечной бородкой, в центре которой располагался клочок своей, натуральной. На носовой перемычке красовалась подкова пирсинга. Одет он был в обычную зимнюю парку, зато шапка была с ушками. И высокие сапоги на шнуровке с заправленными в них джинсами…
Катя смотрела на друзей, и её лицо вытягивалось от ужаса. Она забыла, о чём только что говорила Пашке, и не слышала, что он отвечал ей.
– Наверное, я схожу с ума, – прошептала Катя.
Ноги её подкосились, и, если бы Пашка не подхватил, она бы упала в грязный истоптанный снег.
А друзья спешили к ней, обрадованные встречей, и Катя не знала, как реагировать, – слишком неожиданный был у них вид. Она прижалась к Пашке, а он обнял её за плечи и, как тогда в квартире, прошептал на ушко:
– Сейчас всё пройдёт, потерпи немного.
Снова всё вокруг закружилось, поплыло, подкатила волна тошноты, но тут же отпрянула, и Катя увидела привычный город. Такой, каким она его знала. Спешащие по своим делам прохожие, озабоченные, но не хмурые, яркие рекламные проспекты, машины чистые, недребезжащие и не воняющие выхлопными газами. Нет, конечно, запах был, но не такой, как несколько минут назад.
И подошли к ним с Пашкой привычные Светка и Коля. Она с длинными русыми волосами, в серебристом пуховичке, с неброским макияжем. И он – без пирсинга и без татуировок, гладко выбритый и в нормальной мужской трикотажной шапочке.
Светка озабоченно смотрела то на подругу, то на Пашку, обнимающего Катю так, словно он защищал её от неведомой опасности и словно не ссорились они несколько минут назад.
Парни протянули друг другу руки, пожали. И повисла неловкая пауза.
Катя снова и снова осматривала друзей – искала и боялась найти следы фриковости. А Светка с Колей молчали, чувствуя неловкость.
Наконец Светка спросила:
– Что-то случилось? Ты смотришь так, будто в первый раз нас видишь…
И тут Катя расплакалась. Она была счастлива услышать такой родной, такой знакомый голос подруги.
Светка буквально вырвала Катю из Пашкиных рук, обняла её и, успокаивая, строго спросила у Пашки:
– Ты чего с ней сделал?
Пашка пожал плечами, сочувственно глядя на Катю.
Прохожие начали оборачиваться на рыдающую девушку и друзей рядом с ней.
И тут Коля, который не любил такого внимания, предложил:
– А не пойти ли нам куда-нибудь отсюда? В кафешку там или не знаю… Новый квест открыли… Называется «Машина времени».
Пашка с преувеличенным восторгом поддержал Колино предложение.
– А что? Давно мечтал сходить! К тому же сегодня праздник! Давайте развлекаться, наконец! Ты как, Катёнок?
Пашка наклонился к Кате и заглянул в её глаза.
Она с недоумением посмотрела на него – какой квест? Тут друзья меняются как в кино… И город тоже… К врачу нужно идти, а не развлекаться… А, может, как раз и отдыхать, а то, видимо, заучилась совсем…
– А что, нас как раз четверо, – тихо сказала Катя.
– Решено! – мгновенно подхватил Пашка и добавил: – Коля, веди!
Пока шли к остановке, Коля восторженно читал со смартфона описание квеста, добавляя свои комментарии:
– Представляете, сеттинг такой: потратив всю свою жизнь на изобретение машины времени, гениальный учёный добился успеха! Осталось только поставить изобретение на конвейер. Но наш учёный попал в реанимацию с тяжелым заболеванием! И помочь ему может только лекарство, изобретённое в другом времени. Группа учёных-практикантов – это мы с вами, – Коля развёл руками, показывая на друзей, – используя уникальную машину, отправляется искать лекарство, чтобы спасти гения. И на поиски у нас всего лишь один час!..
Катя, несмотря на то что родилась и выросла в Барнауле и родители её были живы и здоровы, жила отдельно. Когда она уже сдавала ЕГЭ, умерла бабушка, папина мама, и её однокомнатная квартира на Потоке оказалась свободна. Поначалу родители и мысли не допускали о том, чтобы в ней кому-то жить – хоть своим, хоть посторонним. Боль от утраты бабушки была очень сильна.
Но время шло. Катя окончила школу и поступила в университет. Посторонних людей в бабушкину квартиру по-прежнему пускать не хотели, а вот предложение Кати, пожить самостоятельно, одобрили. И в начале сентября прошлого года Катя переехала от родителей. Всё-таки второй курс – не первый, Катя в учёбу уже втянулась, и родители решили, что дочка должна попробовать жить самостоятельно.
Но «самостоятельно» было только на словах. Мама, особенно поначалу, приезжала часто. Проверяла холодильник, смотрела, как в доме, чисто ли? Проверяла, чем Катя питается, не водит ли друзей, не шумят ли они по вечерам… Соседи не жаловались.
В конце концов Катя возмутилась: разрешили жить самостоятельно, так дайте эту самостоятельность! Ну, ладно, не полную – деньги Катя пока сама не зарабатывала. Да и за учёбу платили родители, как и за квартиру. Но доверия со стороны мамы и папы хотелось бы побольше.
Может, мама устала ездить на другой конец города, а может, убедилась, что дочери можно доверять, но родительский контроль снизился, а посещения мамы сократились до одного раза в неделю. Плюс переписка «ВКонтакте», звонки и эсэмэс.
Когда вышли из здания, где проходили квест, Катя накинулась на Пашку:
– Ты зачем сломал Тардис?
– Я не виноват! – оправдывался Пашка. – Я Светлану спасал. Она застряла в чуланчике, и у неё начиналась клаустрофобия. Я торопился. А ключа не было… А кулон по форме подошёл…
– Да не так уж я и боялась, – встряла довольная Светка.
– Но визжала отменно, – засмеялся Коля. И добавил, передразнивая: «Спасите меня! Спасите! Тут пауки! Они ядовитые! Они меня съедят!»
– Уж и повизжать нельзя! Хорошо, что Пашка заметил, что кулон подходит. Но замок мы им, конечно, сломали, – смущённо засмеялась Светка.
– Пусть в другой раз ключ на видное место вешают! – заключил Коля. – А Пашка молодец – не растерялся!
– Кулон жалко. Я мечтала о таком, – вздохнула Катя.
– Я тебе другой подарю, ещё лучше! – шепнул Кате Пашка.
– Лучше только настоящая Тардис, – кокетливо заявила Катя.
Пашка смутился и крепче обнял свою любимую.
Было легко и весело. Все сегодняшние события отошли в сторону, уплыли, забылись. Но не могло ведь такое произойти на самом деле? Подумать только: спецслужбы, выломанные двери, глюки… Это всё из кино. А вот тут – реальный квест про машину времени. Всё ясно и понятно. Вот они, друзья. Наконец-то Светка и Пашка идут рядом, делятся впечатлениями. И не ругаются! И Светка улыбается… Всё хорошо, на улице сумерки – волшебное время. День святого Валентина. Начался так странно, зато теперь вот хорошо. Наверное, это тоже был такой квест. Наверное, Пашка подстроил. Спецназ, это надо же?! Какой он выдумщик, этот Пашка…
Уже подходили к Ленинскому, когда Светка достала мобильник.
– Надо бы включить звук…
– Точно! – подхватила Катя и тоже достала смартфон.
На экране горело восемнадцать пропущенных вызовов от мамы.
Катя набрала мамин номер. Не успел пойти дозвон, как мама закричала:
– Доча! Что с тобой! Ты где? Что происходит! Господи, я так волновалась! Почему ты не отвечаешь? Ты жива? С тобой всё в порядке? Катя, ответь! Что случилось?
– Мам, ты чего? – спросила ошарашенная Катя. – У меня всё в порядке. Что случилось…
– Господи, живая! Отец, Катюша живая. Где ты доченька?
– Мам, да что происходит? – спросила Катя и похолодела.
Она точно помнила, как закрывала дверь в своей квартире, запирала её на замок… И так же хорошо помнила, как спецназовцы вышибли дверь. Вспомнила бегство по страшному Барнаулу – трамвай, хамку учительницу, толкнувшего мужика…
И тут вдруг представила, как маму хватают спецназовцы.
– Мама, с вами всё в порядке? – закричала Катя.
Друзья давно уже остановились и слышали разговор Кати по телефону, начали перешёптываться.
– Что случилось? – спросила Светка у Коли.
– Не знаю, – ответил Коля, бросая хмурые взгляды на Пашку.
А Пашка стоял и молчал.
Тем временем Катя слушала, как мама в трубку рассказывала, как она пришла, а там дверь… а Катя не берёт трубку… А полиция… А они с папой… А Иван… А Катя… А потом… И снова Катя не берёт трубку… А они уже обзвонили больницы и морги… А оперативники… А следователь спрашивает, а мама ничего ему сказать не может… А Катя не отвечает…
– Мама, я сейчас приеду, – сказала Катя и отключила смартфон.
Но Пашка неожиданно твёрдо сказал:
– Нет.
– Что нет? – не поняла Катя.
– Ты не поедешь туда. Тебя там ждут.
– Ну да, мама и папа ждут меня.
– Не только мама и папа…
Катя почувствовала, что земля уходит из-под ног, мир поплыл, подкатила тошнота. В следующий миг в нос ударил запах от мусорных контейнеров, здания рядом оказались обшарпанными, с глубокими трещинами в стенах, в аварийном состоянии. Было странно, что они ещё не развалились. В окнах уже включили свет. В этих аварийных домах люди жили! На деревьях: и на том, рядом с которым стояли Катя с друзьями, и на соседних появились объявления, освещённые тусклым светом фонаря. Надпись, напечатанная крупными буквами на жёлтой бумаге, гласила: «Спайс, скорость, соль», а ниже мелким шрифтом: «У ваших близких зависимость? Мы вам поможем!» – и номер телефона. На всех объявлениях одно и то же…
Катя закрыла глаза и вжала голову в плечи. Она боялась посмотреть на друзей, она боялась увидеть здесь, в полутёмном переулке, рядом с мусорными баками и объявлением то ли совсем обнаглевших наркодилеров, то ли не в меру креативных борцов с незаконным оборотом наркотиков… Катя боялась здесь и сейчас увидеть вместо своих друзей фриков. А ещё больше боялась увидеть, в кого превратился её Пашка.
Пашка! Катя взглянула на своего парня и обмерла.
Он стоял побледневший, неподвижный. Взгляд его был направлен в себя, словно Пашка сам с собою вёл горячую беседу. Он как будто бы не видел ни Катю, ни Светку с Колей.
Друзья тоже заметили перемену, произошедшую с ним.
– Эй, ты чего? – настороженно спросила Светка и подёргала Пашку за рукав. Но он не отреагировал.
– Паш, – позвала Катя. Ей стало страшно, на глазах выступили слёзы.
Но тут Пашка встрепенулся. И как ни в чём не бывало повернулся к Кате.
– Тебе не надо ехать к родителям, – строго сказал он. – Это опасно.
Недолго помолчали. Рядовой Энао перетащил последние сумки с патронами к товарищам. Капрал поглядел на них.
– Надо утопить все к чертям, у нас такого добра завал, а у них времени воспользоваться уже нет, – и перевел взгляд на плененных. – Последние пожелания будут? – молчание. – Священника у нас нет, сами понимаете, но ведь вы атеисты. Платки?
– Нет, благодарю господин капрал, – ответил Бругейра. Он стоял чуть впереди, будто пытаясь закрыть грудью свой отряд. Лулу смотрел на капрала исподлобья, Рафа покачивал головой, Чавито покусывал губы и мял пальцы. Словно ему не терпелось сорваться в последний бой, до которого он так и не добрался.
– Контадор точно убит? – вдруг не выдержал Даниэль. Капрал кивнул.
– У меня нет с собой его документов, но уж поверь на слово. К нему многие стягиваются, верно, был последним оплотом ваших в Барселоне. А вы… надеюсь, последние, кто до него пытается добраться. Сегодня перед рассветом три отряда поймали, – он помолчал. – Количеством побольше, чем вы, но из всех сдалось только двое. Видимо, вправду последний бой.
– Наверное, нам лучше отвернуться, – предложил Нандо. – Чтоб вашим ребятам сподручнее стрелять было.
Капрал поморщился, сразу все поняв
– Я сам, – вынул наган из кобуры. – Даже лишняя останется.
– Приберегите, капрал, – заметил Рафа. – Она вам еще может ой как понадобиться.
– Война кончилась, – жестко ответил тот. – Если вы действительно последние, завтра в Барселоне пройдет парад. Хоть народ вздохнет с облегчением. Да и мне моих надо распускать. Устали.
– Все устали, – согласился Нандо. – Не тяните.
– Как скажете, – и обернувшись к своим, выделил одного: – Рауль, поднимись, сообщи штабу, что отряд некоего Фернандо Бругейры, из пяти человек, пойман и ликвидирован. Давай, сынок. А вы, – он посмотрел, как поднимается рядовой, самый молодой из солдат, на его спине камнем висела тяжеленная рация, – вы сдайте документы. Благодарю. И прощайте.
– До встречи, – не выдержав, улыбнулся Рафа.
– Но пасаран, – тихо произнес Чавито.
– Прощайте, – ответствовал Нандо.
Когда выстрелы стихли, капрал прошелся вдоль тел, примечая, все ли ладно он сделал. Добрая работа, убиты с первого выстрела, никто не мучился. Убрав наган в кобуру, он принялся медленно подниматься, вслед за своими подчиненными по лестнице в винокурню.
Только тогда Айгнер отлепился от стены и медленно выбрался из ниши. Пулемет он оставил, снял ленты, ровно путы, вышел на середину подвала. Едва заметный свет сочился с верха лестницы. Он вынул из кармана наган, высыпал патроны, все, кроме одного. Молча попрощался с товарищами, не найдя нужных слов. Вздохнул и осторожно подошел к лестнице, нащупывая разваливавшимся сапогом первую ступеньку. Стал осторожно взбираться.
Наверху он неожиданно вспомнил песню «Ай, Кармела», появившуюся еще в первый год войны. До этого республиканцы перепевали «Интернационал» или «Варшавянку», а потом кто-то написал сперва эту, а потом и другие. Айгнер и сейчас, насвистывая мотив, задумался, почему же песни гражданской войны такие печальные. Без решимости, без пафоса, без нажима. Не сравнить с напевами других стран. Будто авторам заранее известно, чем кончится война. Или они раньше всех поняли, что она принесет в дома каждого?
Он вышел на улицу, продолжая насвистывать. Яркое солнце почти не грело, безоблачное небо превратилось в цинковую крышу. И только море чернело, разрезая мир на две неравные доли, уходя к горизонту флагом погибшей державы.
Короткий хлопок заставил песню замолкнуть. Тело осело в придорожную пыль. Удивительная тишина воцарилась в городе. Будто не стало в нем уже никого.
Середина марта – начало апреля 2018
Приведенная в порядок вычищенная башня радовала глаз. Мила уже не боялась выходить в коридоры и исследовать здание, правда только днем и в сопровождении Эртиса или Лэртины. Демоны предупредили как смогли, что в заброшенных комнатах могут попасться опасные вещи, а поскольку она не видит магии, то они становились опасными вдвойне.
Нет, никаких драгоценных амулетов или сокровищ пропавших королей в западной башне не было никогда. А вот случайно сесть за стол, на днище которого начертано проклятье — это запросто. Демоны этим славились, проклятья сбывались, история подтверждает. Потому такие прогулки были только совместно с кем-то из пары доверенных, как мысленно именовала их девушка.
Зато теперь на защищенную башню перестали зариться ночные гости и осталась одна проблема — два бездельника, именуемых охранниками. Уж как они тут «охраняли», знали даже заблудшие кошки, что говорить о жильцах. И хотя парни старались держаться от сдружившейся троицы подальше, периодически они все же пересекались.
Эртису подобные любовные сцены под ухом претили, но демон держался изо всех сил. Он дал себе слово, и он его сдержит — не начинать первым. И парень держался, порой скрипел зубами и удерживал трансформу, но держался ведь.
До тех пор, пока с экстренными вопросами защиты не стало покончено, и он не оказался перед манящим бездельем. Первые сутки страдания фигней всех троих обрадовали — отдых, он везде отдых. Но на вторые сутки демон откровенно заскучал. Мила, оставшаяся без снятых с вещей записок, оказалась не лучшим собеседником, но филонить он девушке не разрешал и требовал называть все вещи и действия на демоническом языке. Та мучилась, мялась, корежилась, но все-таки пыталась как-то запоминать. И запоминала. Следовало только не баловать и заставлять закреплять материал.
Вообще, глядя на девушку, он вспоминал свою сестру и то, что они остались без отца. Сестре ужасно не хватало мужского воспитания, она дурила, сбегала из дому, доводила мать до припадков бешенства и по возвращении домой была бита до синей задницы. Это еще больше отталкивало ее от семьи. Однажды девчонка сбежала и больше не вернулась. С тех пор он о ней ничего не знал, а голос крови молчал. Жива — и ладно.
Ту же картину Эртис наблюдал и у Милы. Только вместо яростного протеста было тихое, почти никакое буксование. Там слово забыла, там тарелку отодвинула, там чашку с не понравившимся чаем уронила. Им следовало поговорить и очень серьезно, но девушка плохо понимала язык. Значит, нужно было заставить ее выучить язык и объяснить некоторые вещи.
***
Демон привычно вышел во двор перед башней, окинул взглядом сплошную каменную стену, загораживающую всю левую сторону двора от внешнего мира, и принялся разминаться. Вскоре стало жарко, парень скинул рубашку и небрежно нацепил ее на ближайший куст. К разминке, плавно перешедшей в тренировку, присоединился выданный начальником меч. Хорошее, удобное, рабочее оружие. Не позолоченная дрянь, как у вельможных. Впрочем, те предпочитают яды, доносы и собственные когти. Ну и мечи своих охранников.
Парень так занялся собой и своими мыслями, что пропустил появление блондинистого стражника. Тот, поигрывая своим мечом, нахально скалился.
— Может, присоединиться? — спросил блондин в пустоту, не глядя на упревшего Эртиса.
— Не стоит, — так же не глядя, отрезал демон, делая выпад в сторону своего воображаемого противника. — Иди лучше к своему любовнику присоединись.
— Ревнуешь! — нахально рявкнул Ангвад (пришлось познакомиться волей-неволей) и подставил свой меч под удар. От звона металла заложило уши. Эртис перехватил меч левой рукой и вывернулся из-под удара. Хватит, понятно, что этот бычок сильнее его. Зачем нарываться? Но блондин только усмехнулся и пошел в атаку.
Упревший Эртис метался, как птичка в клетке, а проклятый недоохранник гонял его, словно маленького котенка. Опыт — великая вещь. Его не пропьешь, не прокуришь и не протрахаешь… А жаль. Острие чужого меча чиркнуло перед самым носом. Эдак недолго и без лица остаться… или без глаза, что не лучше. Парень уже хотел было сдаться, как раздался звонкий голос Лэртины:
— Вы чего удумали, паразиты? Ану быстро прекратили! — слова демоницы подкрепил мощный для нее магический дождик, обрушившийся на поединщиков.
Мокрые демоны синхронно зафыркали, затрясли головами и оба стали похожими на нахохлившихся птиц.
— Идиоты, — пробурчала под нос демоница, махая полотенцем в цветочек на дерущихся. — Кыш-кыш, а ты, мелкий, пошли поможешь мне кое-что принести.
Кое-чем оказалось большое старинное зеркало, встроенное в трюмо, откопанное в подвалах башни. Тут Эртис был согласен — женщина одна такую вещь не потащит, потому добровольно превратился в грузчика. Но что больше всего ему не понравилось, так это ненавидящий взгляд блондина, выглянувшего на секунду из своей караулки. Ну вот чего бы им с любовником этим всем в караулке и не заниматься? Все равно он укрепил защиту башни охранными заклинаниями, мелкими пакостными ловушками на крыше и всякими шумными штуками на чердаке, типа бьющегося стекла, расставленных в своеобразном порядке стульях и разной шелестящей мелочевке под ногами. Чужие не залезут, свои по ночам не шастают. Свои дома спят.
Демоны плюхнули огромное тяжелое зеркало посреди гостиной и еле отдышались. Лэртина стерла со лба капли пота — такие тяжести, даже для их народа перебор. Телохранитель мельком просканировал спальню — Мила сосредоточенно корпела над новой уже книжкой, чуть посложней предыдущей. Может ведь, когда захочет.
— И чего эта зараза такая тяжелая? — служанка обмахнула зеркало от пыли коротким заклинанием, которое выдавала уже автоматически, практически не задумываясь. — Может в нем тайник есть?
Предположение женщины вполне могло оказаться правдой, поскольку демоны, особенно аристократы, были чрезвычайно охочи до всякого рода тайников. От огромных сейфов, вмурованных в стены, до крошечных лезвий с ядом в кольцах. А потому зеркало следовало осмотреть.
Эртис заглянул под низ трюмо, постучал по дну. Глухой звук, ничего не обычного. Открыл маленькие дверцы нижнего шкафчика, поковырял ногтем какую-то загогулину на деревянной стенке. Внезапно открылась потайная панелька и оттуда повеяло запахом старой, заплесневелой бумаги. Парень наугад сунул руку в тайник и вытащил отсыревший, желтый, слегка смятый листок бумаги.
— Вот те на… — он повертел листок в руках. Древние чернила выцвели, но написанное еще можно было прочитать. Служанка подпрыгнула, заглядывая ему через плечо.
— Тому, кто это прочтет… Знай, ты идиот! * — прочитала демоница и прыснула смешком в ладошку. — Вот так клад!
— Лучше б уж проклятие какие написали… — разочаровался Эртис и захлопнул дверцу тайника. Вот же пакость! Надо было делать тайник в трюмо, чтобы оставить дурацкую записку? Впрочем, демоны такие демоны!
Тяжесть зеркала и его тумбочки объяснялась довольно просто — дерево отсырело в подвале и настолько напиталось влагой, что даже двоим демонам, пусть один и был женщиной, пришлось нелегко. Зато теперь и в гостиной было неплохое зеркало. Лэртина отдраила его до блеска, подкрасила сбитые углы и теперь новый предмет интерьера сиял похлеще, чем зеркало в спальне, сделанное на заказ.
***
Третий конфликт со стражниками выбесил бедного Эртиса до состояния озверина. Стражники отказывались не только помогать с охраной, переноской вещей и прочим добром, но еще и жалобу накатали, мол, поселившиеся самолично ремонтировали башню и перевозили мебель без высочайшего на то позволения. Телохранитель был вызван для головомойки начальником охраны замка, которому пришлось выслушать встречные обвинения в адрес доносчиков.
Начальник охраны буркнул, что они всего его уже задолбали, послал Эртиса и его оппонентов в далекое эротическое путешествие и велел разбираться самостоятельно. А за укрепленную башню и ловушки даже похвалил. Обещал разобраться и с этими охламонами, но поскольку они и так уже были наказаны ссылкой охранять западную башню, то тут уже придется применять крайние меры — сначала штраф, потом порка, а потом вон нафиг на вольные хлеба. Был еще хороший вариант отправить обоих с собирающейся армией завоевывать для их мира новые ресурсы, красивых женщин и редкостные специи, но для этого уже надо обращаться к высшим чинам. Возьмут ли в доблестную армию Повелителя двух недоделков? Хотя, скорее всего, возьмут…
Примечания:
* — взято из прикола в Палате или НВП, не помню уже где было, но нечто подобное встречалось в новостях.
Неужели вышло?! После стольких лет бесплодных мечтаний, неутомимых фантасмагорий о призрачном, невероятном, но упоительно сладостном. Три тысячи тягучих, резиновых дней и ночей мне грезился этот долгожданный миг! Светлый, свежий, как апрельский ручей, легко берущий жизнь из снега и солнца, как летнее искристое утро после утомительного обложного дождя. Вот он пришёл, и дышит на меня и сквозь меня ветром, пропитанным пряным ароматом луговых трав. Будит заиндевевшую, закостенелую за сонные годы плоть, возвращает к жизни, казалось, на веки погребённую душу. Свобода – имя ему! И важно ли, что вырвана она силой, а не дана даром? Бреду по ней в грязной, обглоданной тюремной робе, впускаю в себя, и знаю – она повсюду. Трогаю её обветренными, потрескавшимися губами, жадно пью большими глотками и не могу утолить жажду. Во всём она! Даже в проржавленном конском щавеле, в раздавленных одиночеством замшелых пнях, в серой мертвенности костлявых замоин, в малых и больших, дышащих зловонием болотных лывах. Чем заслужил я это отдохновение? За что мне такое? И никому не надобен я здесь. Разве что одиноко парящему аисту-падальщику, субтильной цапле с жирной жабой в клюве-копье? Хитрой ли сороке, тревожащей густой покой развесистых ветвей одичалой яблони? Трудяге-ежу, везущему на колючем тельце надломанный груздь? Может, им? Ну и слава богу…
Два дня в пути. Сухари давно съедены, сало еще раньше. В карманах дички и щавель. И то отрадно. Но знаю, куда иду. Километров пять, и начнётся другая зона, зона отчуждения. Там-то и упаду…
Бронзовый, закопчённый по краям диск солнца медленно прячется за ржаво-серый дирижабль облака, проползает сквозь него, спускаясь всё ниже и ниже, тянется к шерстяной нити горизонта.
За молодым, редким, погнутым недавним вихревеем березняком виднеется зеркальный осколок речки, а за ней — словно только что вынутый из печи бурый каравай лысой горы. Туда мне…
Запах костра бьёт по ноздрям. Голова опасно кружится от голода, глаза суетливо, по-звериному рыщут по вечерней дали в поисках отблеска спасительного огня. Где он? В глазах темнеет…
– Беглый! А долоня, як у лягвы! Ишь, якой! Сотворюэ ж боже! – слышу скрипучий голос над собой. Сам чую, лежу на чём-то меховом, тёплом и живом. – Не боись, Веста разумна псина, не тронет…
Чьи-то вымазанные сажей ладони подносят к моему рту надтреснутую у горлышка крынку, из которой доносится запах спирта.
– Воды бы… – говорю, но меня не слышат.
Выпиваю залпом. Нутро испуганно вздрагивает, но мгновение спустя благодарно отзывается теплом. Как ни странно, будто трезвею от накопившейся усталости, оттаиваю. Те же руки протягивают обугленную со всех сторон картофелину. Разламываю надвое и втягиваю всем своим изголодавшимся существом горячий пар молочно-белой мякоти. Блаженствую. Как мало надо мне…
Их трое. Бичи. На зоне, перед побегом, арестанты говорили о них. Первый (видимо, вожак), мужик лет пятидесяти пяти, с длинной, в просмоленных грязно-коричневых комьях бородой. На нём новенькая тёмно-синяя фуфайка, офицерские бриджи полевого покроя и яловые сапоги. Сидит молча, словно о чём-то внутри себя рассуждает. Его лицо постоянно меняется, являя то беспокойство, то умиротворение, то равнодушие. Кажется, что по чьей-то неведомой воле он должен нести ответственность за своих собратьев.
Двое других – помоложе. Один – бледно-рыжий и лысый, в крупных бесформенных веснушчатых пятнах, спускающихся с безбородого, гладкого как у ребёнка лица до шеи. Шея же опасно тонка, да так, что голова кажется несоизмеримо огромной, словно обузой ей. Постоянно курит махру пополам с мелко нарезанным сушеным яблоком. Смесь лихо забивает в скрученную из газеты козью ножку, близнецов которой время от времени штампует себе впрок. Беспрестанно заходится кашлем, утыкаясь ртом в свой почти детский кулачок, сморкается в большущий шершавый лист лопуха и как будто чего-то ожидает.
Другой – узкоглазый, скуластый и смуглый, с густой шапкой смоляных волос. Деятельный, бойкий, он внимательно следит за костром и за увесистым окороком, жарящимся на стальном пруте. Постоянно недовольничает, смешно покряхтывает и матерится невпопад. Это он назвал меня беглым.
Солнце заходит, оставляя на прощание над горизонтом рваную, похожую на разлитый кисель малиновую полоску. Редкие звёзды смотрят сквозь уставшее, точно изношенное, дырчатое небо, а бледная щекастая луна с каждой минутой становится всё ярче и мудрее.
– Сейчас начнётся… – смотря в сторону лысой горы, глухим голосом говорит рыжий.
Я не придаю значения словам, наслаждаясь так вовремя пришедшей сытостью. Она разливается по изнурённому долгой дорогой телу, точно волшебный эликсир лечит его и усыпляет. Но собака-подушка вдруг вскакивает с места, становится в бойцовскую стойку и начинает истошно лаять в сторону лысой горы. Вынужденно приподнимаюсь и выжидающе смотрю туда же.
– На место, дура! – осаждает вожак. – И вы тоже расслабьтесь, дурни. Семёныч, дай беглому рогача, а то от картошки ему не больно сытно будет.
Собака перестаёт лаять, но не успокаивается и, поскуливая, суетливо бегает взад-вперёд. Семёныч (тот, который возится с костром) самодельным тесаком, похожим на мачете, щедро отрезает приличный кусок от почти готового окорока, вонзает в него новенький промасленный стопятидесятимиллиметровый гвоздь и протягивает мне. Я подношу кусок ко рту и вдруг слышу с той стороны реки отчаянный рёв.
– Мармооороооу! Аааняа!
Он то ли детский, то ли женский, но с явной примесью звериного хрипа. Вдалеке же, сквозь полупрозрачную сыворотку тумана, едва различим человеческий силуэт, то поднимающийся, то опускающийся над вершиной лысой горы.
– Что это? – спрашиваю я.
Бичи оборачиваются, переглядываются и, едва ухмыльнувшись, продолжают молчать.
– Расскажи ему, – робко обращается к вожаку рыжий.
Тот недовольным взглядом окидывает своего собрата, затем равнодушно скользит по мне, устало улыбается и, приглаживая растрепавшуюся бороду, качает головой:
– Зачем ему? У него своих проблем теперь по гроб жизни хватит.
– Расскажи, всё равно-то пытать будет, – настаивает рыжий, опустив водянисто-серые, почти бесцветные глаза. – Пусть лучше мы, чем беглые небылицы складывать станут.
Вожак нервически почёсывает бороду, опять чему-то усмехается, машет рукой:
– Ладно… Только пустое всё… Налей ему…
Сам ещё долго вглядывается в черничное послезакатное небо, лениво выуживает из початой пачки «Астры» сигарету, задумчиво разминает её закопчёнными пальцами и, чуть прищурившись на чахнущие угли костра, начинает:
– Давно это было, ещё до всего этого атомного безобразия… Ты пей, беглый, закусывай, не стесняйся. Бери, пока дают… На той стороне деревенька имелась, она и сейчас есть, но не та уже… Безлюдная, пустая… Работал я там пастухом, если занятие это работой назвать можно. Пил по-чёрному, мда… Со скотиной поведёшься, в скотину и превратишься. Так вот, приехала к нам из Гомеля, или из-под него, бабёнка чудная. Цыганка ли она была, мультянка, чёрт её разумеет, но то что не наших славянский кровей – точно. Чернявая, кудрявая, подбористая. Красивая, падла. А самое главное, на нашего брата падкая. Многих к себе из местных приваживала, пускала то бишь. Я и сам к ней попервой частил, пока не понял, кто она есть и по какую сторону от Бога находится… О, слышь?!
Вдруг опять доносится до нас отчаянное, задиристое: «Мармооороооу!» – только глуше и жалостливее…
– Вот, животинка! Как смерти просит! – прислонив указательный палец к уху, восклицает вожак. – Невмоготу, видать! Ты только подивись, беглый!.. Ну, так о чём я гутарил-то? Ах, ну да… Говорю… А что?! Был грех такой, да и не мужик я, что ли? У неё-то стегна, уух, широченные, а талийка, если двумя ладошами перехватить, коряги-то и смыкаются. Во, какая! Так-то… Жила она попервой вроде как все, хотя, признаюсь, было в её наружности что-то нечистое, тёмное, другими словами, умишке простого человека неподвластное. Я так разумею, чаклунка она была природная. Бабы местные, прознав о её способностях, животинку приводили хворую да мальцов пуганых. Та и заговаривала их по-своему. Как-то жила, в общем, да и народ со временем к ней пообвыкся. А куда деваться? Жизнь-то никто не отменял! Хотя, повторяю, особой любви не испытывал по причине мной названной. А ещё сказывали знающие люди, грех на ней смертный висел, с малолетства. Будто снасильничал её некто, и она вроде как младенца выродила порченого, с ладошками як у пипы, перепончатыми, и, испугавшись изрядно, на смитник снесла. Отвязаться, значит, хотела. Ну, вот и отвязалась, а чёрт её за это и наградил чарами бесовскими… Так-то… А когда громыхнуло в восемьдесят шестом, всё тут замысловатое и началось. Народ разумный быстренько поразъехался. Остались лишь песочники, да такие, как мы – бедолажные, которым ехать особо некуда. И она почему-то осталась. Да кто ж её знает? Думаю, не было у неё никого, кто бы ждал её и принял. Стала бы она, кабы всё путём шло, из Гомеля в нашу тьмутаракань тащиться? А ещё сказать надобно, скот и прочая живность, которую в расход пустить не успели или не захотели, разбрелась повсеместно бесхозным образом. Одних волки задрали, другие сами пали, ещё каких оставшиеся людишки к себе позабирали… А что, молоко хоть и фонит изрядно, но ведь мо-ло-ко! И вот она из таких, стало быть. Много чего себе в хозяйство подобрала, хотя раньше, окромя курок, ничего-то у неё и не водилось… Хряка породистого, блудного из сосняка вывела, свиноматку супоросную заимела, коняка точно был, корова, коза… Я ещё потешался тогда над ней: «Це ж як одна жинка такым зоопарком керуваты здатна?» Но, что и говорить, управлялась…
Прошло года два и стали крики жутчайшие из её хаты доноситься, да такие, что не то что попытать, а подойти было страшно… А ещё через годок начали до неё машины дорогие со столичными номерами приезжать. Откуда прознали? С другой стороны, на то она и власть, чтоб обо всех и о каждом в отдельности представление иметь. Так-то… Приезжали и забирали у неё в ящиках оцинкованных «что-то», «это самое», о чём и догадываться боязно. Но она довольная ходила, гордая даже. Может, приплачивали ей?
Когда же ещё пару годков минуло, захворала крепко, видать, не всем здесь в полном здравии оставаться. Радиация, как-никак. Исхудала до неузнаваемости. Скелет, кожей перетянутый. Но стоит отдать должное, как-то шаркала, ходила, значит. Сколько ж верёвочка не вейся, концовка одна… В общем, нашли её бездыханную бичи наши в березняке малом. Ты поди, беглый, проходил его? За сыроежками, должно быть, выползла. Они в те годы крупные вылуплялись, после дождичка-то особенно, с кавун страханский размером.
Хоронить на кладбище не посмели, потому как ведьм разношерстных не положено хоронить в людских местах. Свезли на лысую гору, там у нас раньше давлеников и душегубцев упокоивали… Привезли и поховали. Креста, понятно, не справили. Денька через три приехала опять тарантайка дорогая, покрутилась вокруг хаты и ни с чем укатила. А мы что ж, люди любопытства не меньшего, в дом её тоже заглянули. Да ничего в нём небывалого не сыскали. А вот зато в сарайчике сыскали. Там, окромя мест для живности её многочисленной, было ещё одно место странное, вроде как каморочка. В сарае-то! И была в той каморочке люлька, под существо человеческое приспособленная, да только от колоды сарайной мотузка тянулась, и была та мотузка крепчайшая, канатная, должно быть, но – а в этом вся суть – оборванная, а вернее сказать, перекусанная. По всему видать, та тварь, там обитавшая, сбежала… Сечёшь, беглый? То-то… Узнали об том все уцелевшие деревенские, милиция тоже прознала, и русская, и украинская, и белорусская. Стали шукать. Но ничего не нашли, хотя слыхать слыхивали и даже издали бачили… Поймать же сноровки не хватило, и по сей день не хватает. Потому как в твари этой есть что-то не от мира сего… Ты ешь, беглый, ешь! Чего стремаешься?
Я гляжу на зажаристый, порядком подостывший кусок лосятины, но понимаю, что после таких рассказов не полезет он в нутро моё.
– Не лезет… – говорю.
– Да чего там не лезет! – усмехается вожак. – Ешь, не боись. Здесь поживёшь, и не такое услышишь! И за себя, грешного, не переживай. Я тебе поутру всё растолкую. Как и чего тебе робыть надобно. Есть тут хаты пустые. Ты хлопец крепкий – выживешь! Много тут вашего брата прячется, в зоне-то… И она, тварюга, тоже прячется. Выходит, похожие вы во всём… А ведь сколько с той поры годков минуло, за двадцать будет, а она всё жива, тварюга эта. И ходит до мамки своей на могилку-то. Хнычет всё, воет… Видно, даже у твари безродной душа имеется. Да только не знает она, бедолажная, как с ней распорядиться. Да и виновата ли она в чём, если поразмыслить? Мамку же не выбирают… Иные человеки куда хуже будут. Понатворят за жизнь свою чертовщины с три короба, и живут припеваючи. А обличье у них человеческое, не звериное. Тут же напротив всё… Вот и кумекай… Эх, спать надобно. Спи, беглый, и вы все спите… Веста, иди к беглому…
Утро остриём солнечного луча безжалостно бьёт по глазам, вспарывает по шву, казалось, сросшиеся за ночь веки. Веста уже вертит пушистым хвостом, радостно бегая за всюду суетящимся Семёнычем. Рыжий, сгорбившись, сидит на невысоком пеньке и, время от времени щурясь от восходящего солнца, чистит картошку…
Вожак зачем-то крутится около яблони, курит и всё бормочет себе под нос:
– Приходила, приходила тварюга… Вот же…
Через час я уже шагаю за ним к близлежащей мёртвой деревне. Послушно внимаю вкрадчивым наставлениям бывалого, всезнающего бича. Что ожидает меня там, за рекой, не волнует. Будущее, как и прошлое, теперь находится по обоим краям узенькой тропинки под названием жизнь. Одна она представляет для меня интерес.
И только подходя к реке, случайно оглянувшись на оставленных позади Рыжего и Семёныча, припоминаю увиденное ночью.
Помнится, заснул сразу, да и как не заснуть после двух дней изматывающего пути, чистого спирта и удивительных сказок на ночь. Да ещё под разноголосый убаюкивающий треск цикад, кузнечиков и непрестанное заливистое кваканье болотных жаб. К тому же воздух ночной, перемешанный с терпким дымом костра, настоянный на луговых травах и пропитанный сладковатой сыростью близкой речки, обжигал своей свежестью и подобно морфию усыплял. Удивительно, но не привиделось мне ничего дурного тогда, хотя должно, наверное, было привидеться. Спал я сном мертвецким, каким бог награждает лишь в раннем детстве. И только под утро, когда псина, притомившись лежать подушкой под моей головой, поднялась и распласталась в ногах у вожака, очнулся я и увидел возле развесистой яблони какое-то существо. Пола оно было женского и облика необычного. Голое, с кожей человеческой, но огрубевшей, словно подпалённой огнём, и покрытой всюду обильной клейкой испариной, с шестью кровоточащими сосцами, щетиной черной усеянными, и с таким же, как у варанов тропических, бородавчатым гребнем на холке. Руки же у него – крохотулечки недоросшие, а ноги, напротив – толстые, слоновые, с раздвоенными бурыми копытцами. На голове же волосня чёрная с частой проседью, почти человеческая, только гуще, длинная и вьющаяся…
Смотрю я и понимаю, что существо это слепо, потому как глаза его наглухо затянуты бельмами размером с пятак. Стоит оно, и добродушно лыбится рыльцем поросячьим. Словно донести до меня хочет: «Пойдём со мной, человечище! Или не такая же ты тварь, как и я?! Вместе-то нам сподручней управляться в миру будет…» И, мол, никуда тебе от этой правды не деться!
Но не боюсь я почему-то. Не боюсь и всё. Может, оттого, что зверю зверя бояться незачем? Одной ведь кровушкой живы. Привстаю на корточки, думаю подняться, подойти ближе, но оно возьми и испарись, будто и не было его вовсе…
Утро началось не с кофе. И даже не из традиционного расчесывания и заплетания кос. А с мерзкой противной вони, от которой закладывало нос. Я срочно отключила все нюховые рецепторы в теле, Шеат растерянно сполз с кровати и зачем-то заглянул в холодильник. Увы, обнаружить там что-то испортившееся не удалось. Шеврин пинком распахнул входную дверь, опережая автоматику и нашел источник вони, пока я настраивала вентиляцию на более мощный режим.
Воняли белые лилии. Красивые, нежные цветы, с тонкими светло-желтыми тычинками источали аромат, как полежавший на жаре покойник. Дракон брезгливо швырнул цветы в утилизатор и выматерился, довольно красочным образом поминая по матушке того умника, который сделал такую гадость. Корабельные часы предательски показали шесть утра. В коридоре зашуршал робот-уборщик, пытающийся найти дохлятину. Начинался новый трудовой день…
Предстояло навести порядки в Приюте – с появлением эсперов жизнь там стала еще более веселой, перетащить через портал целый склад гуманитарной помощи для хаоститов, навести справки по «котикам» — подчиненным драконам. И так далее, на целый день занятий хватит.
Выяснить удалось немногое. «Котики» действительно были из теневой ветви золотых, выполняли всякие «грязные» задания от главы и в случае моего отказа действительно могли применить силовые методы. У них даже не было имен, только кодовые номера, для драконов это не обычно. Хуже было то, для чего глава пытался забрать обратно свои разбежавшиеся крылья. Чтобы убить. Вот так запросто уничтожить несогласных и спокойно почивать на лаврах властителя дальше.
Из свежих новостей удалось узнать, что по приказу главы его порученцы вырезали всех недовольных политикой партии, то есть клана, вместе с семьями. Именно после этой акции ко мне отправили двоих теневиков. И именно потому старший показался мне несколько затасканным. Ведь одно дело уничтожить какой-то левый мир или город, скинув туда магический аналог бомбы, а другое – собственноручно вырезать собратьев из своего клана, их жен и детей. Только потому, что они думают не так, как хотелось бы главе, и не стесняются это сказать.
Что ж, тем лучше. Больше этим ребятам не придется выполнять столь жестокие задания. Буду их приучать к нормальной жизни. Раз я изуродовала им сознание, то я за них и отвечаю. Главу они после такой стирки мозга слушать не будут, а значит на родине у них одна дорога – умереть как предатели. Не хорошо…
Души тех убитых золотых, кто еще не отлетел на перерождение, удалось собрать с помощью братцев и Шеата. Серебряного сильно потрясла новость об убийстве ни в чем не повинных крыльев целиком. Да, Шеат не любит золотых, но среди золотых попадаются адекватные ребята и их особенно жалко.
Собранные золотистые искорки мы отнесли в нашу лабораторию – вдруг удастся возродить и вернуть обратно? Они ведь умерли не так давно, чтобы полностью превратиться в кристалл. Я покосилась на старшего брата – он выглядел еще более помятым, а темные круги под глазами и явный запах алкоголя объясняли, почему. Ночью дракон пил, при чем пил по-черному, пытался снять наваждение, скорее всего. Увы, ничего не снялось, алкоголь тут не помощник. Я тоже не знаю, как убрать собственное влияние, потому придется нам друг друга терпеть какие уже есть.
Младший наоборот светился каким-то нездоровым энтузиазмом. Подозреваю, именно это блондинистое чудовище притащило те кошмарные лилии. Но никому не скажу, поскольку мои драконы выстроятся в очередь, чтоб его убивать. А Шеврин, как дракон смерти, поможет воскрешать и убивать повторно. Они все золотых не жалуют.
Сам брюнет смотрел на золотых, как на говно. Не мог и не хотел перебороть неприязнь, потому сразу сказал:
— Сделаете хоть что плохое, рыпнетесь куда не надо – убью.
При чем таким тоном, что сразу понятно – убьет. Не задумываясь снесет, как мешающее препятствие. Еще и посмотрел своим фирменным взглядом, от которого становится дурно. Ну ничего, переживем. Интересно, как это он мне вообще порку не устроил за этих «котиков»? Вполне мог же. Или был слишком занят сначала руганью со сверхом, а потом перемирием?
Тут вообще отдельная песня. Шеврин терпеть не может сверхов, а Ольчик (ну называю я его так, тезка как-никак) всеми правдами пытается доказать, что не все сверхи козлы. В результате таких активных дискуссий наконец-то произошла драка, где Шеврин получил по морде и… успокоился. Вообще, для него лучшим успокоительным было или убийство врагов (проверено на хаоситах) или драка с кем-то равным по силам. Нас же черный гонял играючись, без напряга и не считал это даже разминкой, хотя лично я после его зверских тренировок едва тащила свою тушку в столовую.
Не миновала сия печальная участь и золотых. Едва наступил вечер и большинство дел закончилось, как Шеврин сгреб их за шкирки и потащил в тренировочный зал. Мы с Шеатом переглянулись и предвкушающе потерли руки – зрелище обещало быть занятным.
Черный гонял золотых, как волк зайцев. Самое интересное, что оба «котика» перед тренировкой спросили разрешения у меня и уточнили, как именно следует драться – до смерти, до крови или как-то иначе. Пришлось объяснить им суть и цель тренировочного боя – выяснить уровень своих возможностей, а не поубиваться. Вот и выясняли.
Лично для меня это было хорошим поводом побездельничать. Я одной рукой почесывала Шеата, второй – Шиэс, оба дракона в отместку чесали меня, хоть я и не фанат. Золотая достала попкорн и предложила закусить, все равно троица была занята беготней по залу и попытками подрезать друг друга. Теневиков неплохо натаскали в их учебке (я уверена, такая есть), но до Шеврина они не дотягивали. Зато действовали вместе, заставляя нашего дракона смерти изобретать кульбиты и щеголять немного разрезанной на животе футболкой. Как раз видно недурственный пресс.
К нам присоединился Ольт, внаглую отобрал у меня попкорн и хлопнулся на скамейку сбоку от Шеата.
— Недурно, — констатировал зеленый, некоторое время понаблюдав за драконами.
— Ага, — Шиэс кивнула на собратьев, — и это еще середнячки. Не слабые, но и не самые сильные из золотых.
— Хорошую ты себе охрану отхватила, — усмехнулся Шеат, пихая меня под бок. – Теперь не страшно куда-нибудь отпускать, эти-то зачарованные по любому за тобой потащатся.
— Главное, чтоб в душ следом не тащились, — хихикнула дракоша, шутливо хлопая меня тонкой ладошкой по спине.
— Да ладно вам, — отмахиваюсь, — куда мне их в душ… тут к своим никак не могу привыкнуть, а вы новых сватаете…
— А давайте вы их главу так зачаруете? – предложил сверх. Я подавилась созданным яблоком, представив главу золотых драконов, притащившего мне под дверь охапку вонючих лилий и надрывным фальшивым голосом поющего серенады.
— Да ну нах! Я, во-первых, его не потяну, а во-вторых, такой гадости мне не надо.
— Жаль, зато сразу б весь золотой клан забрали, — мечтательно проговорил сверх, доедая попкорн. Удивительно, как в эту худосочную тушку целиком влезла огромная коробка.
— Не надо нам тут всех золотых, — надулся Шеат.
Тем временем один из поединщиков, младший золотой, захромал и покинул поле боя. Старший и Шеврин остались дальше меряться… мечами, а я взялась осмотреть ногу пострадавшего. С чего бы ему хромать? Поранился-таки?
Оказалось – нет. В пятке страдальца засела длинная колючка. Как вообще можно было с таким ходить? Но это ж дракон, самое упрямое создание на свете. Создаю ему тазик, горячую воду, насыпаю туда соли и заставляю парить ноги. Смотрелось смешно, не спорю, но как иначе колючку достать? Разрезать всю пятку? Так он потом долго заживать будет.
— Где умудрился-то? – спрашиваю, пока под разными углами рассматриваю накрепко засевшую колючку. Дракон довольно жмурится – еще бы, ногу щупают. Мне б твое счастье…
— Когда за лилиями ходил, — призналось блондинистое чудовище и принялось гипнотизировать меня влюбленным взглядом. Шиэс почти в голос рассмеялась, прикрывая рот ладонью.
— Не надо больше лилий, ага? – я создала пинцет и попыталась поддеть занозу. Выходило плохонько, еще б попарить. Мокнула его ногу в воду и придержала. – Парь еще. И чего босой ходил? У тебя ж сапоги крепкие.
— Чтоб брата не будить. Каблуки стучат, — повинился золотой и втихаря спер мой апельсин, оставленный про запас, стоило только отвернуться. Кошмар просто!
Занозу вытащила. Победил Шеврин, прижав золотого к стенке и выбив меч из уставшей руки. Семейная идиллия восторжествовала. Довольный черный уже не гыркал на золотых – заставили его попотеть, хоть и не сильно, а это всегда приводило дракона смерти в хорошее настроение. Первый день вместе с «котиками» выжили… Главное – отправить их спать отдельно.
В голове все еще было пусто и жутко, когда Дим оказался возле пленного серого. Двух серых. Один — его звали Нарки, Дим помнил серого пришельца без дайи, а второй… второй лежал на земле. Сторожевые чары надежно обездвижили незваного гостя, но перед дайи оказались бессильны, и пленный сыпал оскорблениями пополам с угрозами, обещая, что сожрет всех, всех, кто сейчас смотрит на него, «дикари тупые»!
Хватит. Просто хватит.
Дим не стал ничего говорить. Он просто встретил глаза серого, удержал контакт и позволил увидеть то, что сейчас на душе.
Он не угрожал, не сжимал кулаки. Не позволил себе ни одного оскорбления. Просто смотрел. И голос, который произнес негромкое: «Где он?» — был очень ровным. Он просто смотрел, не отводя взгляда странно светлых глаз, но отчего-то пленный стразу затих… а потом начал говорить, давясь и запинаясь…
Удар был страшен.
Барьер содрогнулся весь, как рыбачья сеть, в которую влетела торпеда.
Это не просто попытка пробоя. Это… С-с-свет! Проклятье. Что происходит?
Алекс переместился туда, где рвалось, рассыпая сгустки энергии, сложнейшее плетение чар. Изнутри, опять изнутри. Ссои-ша снова? Или новые антигомы?
Еще удар! Ткань барьера ползет и рвется, словно в живое тело вгрызается-ввинчивается бур, проворачивая дыру. Демон, б-больно.
Алекс почувствовал, как наваливается слепящая чернота беспамятства. Еще один импульс — и… все? Барьер лопнет. Серые убийцы повалят «за жратвой», а он ничего… ох, проклятье, паршиво-то как… ничего не сможет?
Ну нет! Надо, Алекс. Надо. А значит, удержишь и через не могу.
— Вадим! Вадим, ответь! — Шар словно вскипел изнутри, высветив знакомое до последней черточки лицо. — Вадим, это срочно!
— Что-то с Ал… Лёшем?
Лицо альтер эго дрогнуло.
— Лёш погиб. Я… не знаю. Надеюсь, что дар феникса все-таки сработал, но сейчас не проверишь. Слушай. Пленный раскололся и выдал, что атака на эту станцию — отвлекающий маневр. Ссои-ша и самые верные помощники пошли на захват другой. И не взрывать — сотворить пробой за барьер. Разрушить барьер…
— ЧТО?
— Милорд! — Шар полыхнул тревожной красной вспышкой. — Перестала отвечать станция в Швейцарии.
Вадим закрыл глаза. Все. Лёш. Алекс…
— Дождались… Дензил, поднимай всех. Пора поработать.
— Есть, милорд.
— Конец связи.
Алекс?
Мгновение молчания, от которого сердце успевает заледенеть, а потом связь вспыхивает огнем.
«Дим, не сейчас!»
«Атака?»
«Пробой. Готовься., мне… не сдержать… целиком… но я дам… дам тебе время…»
Пауза и яростный выдох:
«Сколько смогу!»
Секундное молчание. Напряженный взгляд вверх. Сжатые губы. Касание, от которого шар наливается мягким солнечным светом.
— Александр, Пабло.
— Я занят.
— Александр на связи. Пабло опять экспериментирует. Что случи…
— Готовьте станции к запуску.
Пауза.
— Вадим, ты же знаешь, готовность у них пока условная, — осторожно начал отец. — Еще не все отлажено, и работа в системе опробована только на…
— Станции к запуску. Отец, прошу. Это срочно.
Отец. Одно короткое слово. Здесь он его еще ни разу не говорил.
— Понятно, — негромко проговорил Александр. — Мы начнем подготовку сейчас же.
— Сколько времени вам нужно?
— Четверть часа. Плюс-минус. Все более-менее функционирует, идет обкатка оборудования. Осталось только дать мощность.
— Делайте… После сигнала сразу запуск. Пофазовый, с переходом в полный режим. Все по схеме. Доклады начальников станций — мне лично. Пока.
— Подожди!
Времени нет, совсем нет… но рука невольно замирает над шаром.
— Да?
— Держись, сынок… — негромко говорит глуховатый голос. — Мы в тебя верим… Удачи.
— Спасибо.
Беззвучный выдох. Новый набор на шаре.
Как иногда не хватает привычного «вызова», способного выдернуть любого откуда угодно и представить как лист перед травой! Четверть часа. Пятнадцать минут. Их еще прожить надо. Лёшка говорил, что и одна минута иногда тянется бесконечно. Лёшка…
— Аорру клан Милисски?
— Здесь, милорд.
— Швейцарская станция за тобой?
— Милорд…
— Я сейчас не спрашиваю, как вы ее прозевали, я спрашиваю, когда отобьете?
— Делаем все возможное, милорд.
— Значит, мало делаете! Магда, подключитесь. Попробуйте тоже из-под земли.
— Есть, милорд.
— Дим, ты все слышал?
— Да.
— Приводите там все в порядок и поднимай боевые группы. Сейчас пойдут прорывы, задача боевиков — защита мирного населения.
— Принято.
— Клод, на связь. Клод!
— Здесь, милорд.
— Немедленно оповещение людей. Задействуй все средства связи по серому коду. Ближайшие полчаса могут стать очень и очень жаркими. Служба слежения, за вами, как всегда, наблюдение и учет возможных зараженных. Вопросы есть?
— Нет, милорд. Милорд, это вторжение?
— Возможно. Работаем.
Так, теперь еще одно, важное: Алекс.
— Нинне?
— Да, Димушка. Мы слушаем. Я и Даниэль. Что-то случилось?
— Да. — Он стиснул подлокотник. — Да… Вы можете подготовить ваш алтарь прямо сейчас?
Пятнадцать минут — это очень долго. Это темнота зала, громадного и пустого, темнота, которую рвут короткие доклады по шару. То лаконичные и емкие, то напряженные и почти испуганные, то суховато-деловые, они текли нескончаемым потоком, словно смывая яростное нетерпение, остужая… и пока удерживая в рамках.
— Это правда тревога? Это не учебная? — настойчиво требует ответа подрагивающий голос.
Эти мне американцы…
— Не учебная.
— А… а что тогда делать?
— Клод, займись господином президентом.
— Есть, милорд.
— Вадим, боевики в готовности. Есть пробои?
— Пока нет.
Алекс еще держит… держится…
— Милорд, мы запустили вашу речь — ту, что писали две недели назад, о правилах поведения во время пробоев. Население паникует, но активно прячется…
— Прошел первый пробой! То есть оператор Службы слежения докладывает…
— К черту доклады. Куда?
— В океан, милорд. Далеко от берегов…
— Вода им пухом. Боевые команды, низкий старт. Сейчас пойдут сплошь, мелкими группами, но часто…
— Пробой в квадрате семь-семь-четыре-север. Кордова…
— Дьявол, у них еще ночь. Группа, на выход.
— Есть, милорд.
— Квадрат девять-два-север. Канада.
— Точнее!
— Город Кимберли…
— Принято, летим.
— Еще один, ЮАР, окраина заповедника…
— Львам приятного аппетита.
Бои уже идут. Но Алекс еще держится… держится.
Алекс и правда пока держался. Нити барьера рвались на глазах, каждый обрыв хлестал такой болью, словно огненной плетью прошлись, а серая тварь била и била не останавливаясь…
Но он держался.
Удерживал нити от разрушения, переплетал и сращивал заново, затягивал места пробоев, как мог, на остатках сил.
Старался не думать о том, что там, внизу, там, куда прорвались — все-таки прорвались, по его вине! — голодные серые людоеды…
Ничего, Димка справится. И эти мальчишки, наши двойники, тоже. Хорошие парни выросли, правильно мы им время выкроили…
Правильно.
Еще один прорыв, снова над Европой. Да что ж они так лезут именно туда, где густонаселенные места? Финляндия…
Двигай в край озер, Алекс. Нечего там делать серым…
А мир трясло как в лихорадке. Вампиры из Службы работы с населением посчитали, что лучше перебдеть, чем недобдеть, и устроили массовую тревогу. Почти семимиллиардное население мелким отрядам серых было не по зубам, но люди на самом деле не готовы подставлять свои шеи под чужие зубы, что бы там ни писали в книжках про вампиров.
Поэтому «паника» — это еще слабо сказано.
Улицы вымирали на глазах, люди бросали машины и спешно эвакуировались в ближайшие запираемые помещения; кафе и рестораны пустели, школы в массовом порядке спускались в убежища, детсады заполнялись родителями и охраной.
Не обошлось без мародеров, но владельцы всевозможных магазинов не зря тратились на охрану, в том числе магическую, а объявления по системе оповещения шли беспрерывно, и даже асоциальные элементы прониклись…
Стефания всегда была расчетлива и предельно аккуратна. Из-за этого ее охотно брали в напарницы — знали, что не подставит и не бросит.
«Методичность и планирование, — не раз повторяла светловолосая феникс. — Методичность и планирование, девочки, это важно».
Ее отряду пришлось тяжело — дай-имоны вписались не куда-нибудь, а на курорт, полный отдыхающих…
Пришлось ставить купол, которому обучал милорд, и добивать серых уже изнутри, по одному вынося из-под фиолетовой пленки раненых…
Прежде чем прибыла помощь, Стефанию успели убить два раза. Но больше никто из группы не погиб и не был заражен.
Материализовавшаяся среди пустыни группа людоедов была сообразительней остальных. За несколько минут до прибытия команды ликвидации они успели отыскать и загрызть мирно спящих в палатке экологов, которых не в добрый час занесло в эти дикие края. Поэтому особого гуманизма по отношению к ним никто не проявил — через полчаса после довольно активной перестрелки из-за высоких барханов вырвался дракон с всадником на спине. И прицельно дохнул…
Над Кордовой громыхала гроза. Гроза осенью — нонсенс, но именно благодаря ей, хлещущей то ветром, то ливнем, люди сидели по домам, и перехватить серых оказалось проще…
— Кто же так стучит? — попенял в спину дай-имону девичий голос. — Так только орать «откройте, полиция».
Серый, яростно выламывавший дверь крупного многооконного дома, обернулся.
— Хар?
— Ребята, мне кажется или нас реально оскорбили? — поинтересовалась рыжая девица, застывшая впереди группы боевиков.
— А кто их знает… — раздумчиво протянул парень помоложе. — Может, он, наоборот, комплимент тебе сделал.
— Хар! — повторил серый. И оскалился.
— Точно, комплимент. Гастрономический.
— А мне комплименты только Март имеет право делать! — повела плечом девица. — Ребята, кто вступится за девичью честь?
— За честь Марианны! — единодушно взвыла группа, кидаясь вперед.
А что, тоже лозунг.
— Станция два-тринадцать-девять. К общему запуску готовы.
— Ключ?
— Передаем… есть.
— Станция два-тринадцать-одиннадцать. Есть готовность!
— Станция два-тринадцать-семь. Милорд, у нас всего половина расчетной мощности! Мы не сможем включиться в общую систему!
— Главное, сами включитесь. Там посмотрим.
— Станция три-семь-семь, норма.
— Дензил, собери добровольцев.
— Есть, милорд.
— Милорд, но как же синхрон?! — взывает шар.
— Синхрон будет.
Прорывы пошли снова, в голове боль и ярость, свои и не свои, и все тише связь, словно брат все дальше.
Пора.
— Контакт.
Шар подплывает ближе.
— Милорд, что вы делаете?
Открыть панель. Окинуть взглядом вбегающих в зал добровольцев — десятки… уже за сотню… ободряюще кивнуть. Кратко объяснить, что от них требуется.
И ладонь на контакты. Пошел отсчет.
Цветные пятна уже неразличимы. Он или их не видит, или просто больше нет энергии — уже неважно. Серость подступает со всех сторон.
Всю жизнь не любил серость.
Особенно после камеры.
Кто бы знал, что умирать придется в сером небе. Ничего, главное, что в небе, Сокол. Песня получилась бы хорошая, да уже не сложишь, не успеешь.
Следующий импульс его добьет.
Дим, ты только держись, все ведь получилось…
Десять. Девять. Первый импульс. Вплести в общее «кружево». Восемь. Еще импульс. Вплести, подстроить под общий ритм, закрепить… Семь. Шесть. Толчки разнокалиберных энергетических «сгустков» — ключей станций — все чаще, он едва успевает встроить их в общий поток, кое-как согласовав общий ритм.
Скорее. Скорее. Скорее.
Пять. Тревожный вскрик:
— Барьер, милорд! Зафиксирован сбой…
Алекс! Дьявол, демон, преисподняя…
Четыре! Быстрей, черт! Четыре… Три. В шаре мелькает уличный бой, падающий мальчишка в золотом галстуке… Какого дьявола, кто выпустил детей?! Два… Надолго ли хватит энергии, даже с добровольцами…
Один… Глубокий вдох.
Ноль.
Есть синхрон!
— Пабло, давай!
Ослепительная вспышка мгновенно гаснет, наградив видящих временной слепотой, и в следующую секунду барьер, сверкающий, яркий, выплелся в черном ночном небе…
А на камне под знакомым сводом открывает зеленые глаза молодой Страж…
Он еще не понимает, где оказался, в глазах еще полыхает яростная решимость драться до последнего, до смерти, но остановить врага. Он не видит застывших над ним Координаторов — весь там, в сером небе, готовый на остатках энергии броситься наперерез последней атаке… только энергия больше не слушается.
Ее нет! Мгновенная вспышка страха — «уже все?», потом ярости и отчаяния — «не справился, опять не справился». Ну же, Лёш, ты ведь еще живой!
Он яростно сжимает кулак… и чувствует это. Касание. Прикосновение. Кожа к коже?!
Что за… Откуда? Больше шестнадцати лет…
И тут ощущения рушатся лавиной. Запахи. Звуки. Свет… ох, свет! Он отчего-то режет глаза, будто в пещере вспыхнула саламандра. Свет, да что же такое…
— Алекс?
Он не может ответить.
Он просто не может. Потому что горло не в силах пропустить ни звука… У него есть горло?.. Потому что свирепая боль не отпускает ни на секунду. И потому что этот голос, знакомый и мягкий, он последний раз слышал больше двадцати лет назад.
Нинне. Координатор, которая погибла, когда демоны захватили Свод.
— Алекс… — И снова мягкое прикосновение к груди и точке на лбу. Проверка общего состояния и первая проверка на уровень магии. — Вы меня слышите? Постарайтесь не двигаться, вам пока нельзя. Тело должно пройти адаптацию. Не двигайтесь. Все хорошо. Все получилось, Алекс. Вы слышите меня?
— Да…
Как непривычно такое — отвечать и чувствовать, как шевелятся твои губы. Чувствовать дыхание. Тело.
Тело. Невозможная реальность рухнула на него, как пещерный тролль из засады. Жгабыдыр. Мымыга ошут!
Они все-таки сделали это. Выдернули его прямо из барь…
Но… ох, нет!
— Барьер! Ди-им…
— Лёша! — только и успела ахнуть Нинне, когда только что очнувшийся Страж ушел в телепорт прямо из-под рук.
Держаться.
Иногда остается только это. Только…
Минута. Прошла только минута…
Вадим чувствовал себя мифическим Гераклом — сильным и бестолковым греческим героем, согласившимся подменить титана Атланта. И подержать на своих плечах небо.
Вдох. Выдох. Воздух, как вязкая смола, не вдохнешь.
Станции. Держать синхрон. Держать…
Ему нужно продержаться полчаса. Максимум сорок минут, пока станции не войдут в общий режим работы. Немного. Только вот энергии на это требуется чертова пропасть. В прежние времена он бы совладал с таким уровнем без особого напряжения. Но это в прежние.
А сейчас?
Нет, это не небо… Это гири, тяжеленные, круглые, которые непременно надо удержать в определенном положении. Как жонглер… в цирке… выстраивание сложной пирамиды из шаров и колец. Хаос упорядоченный, подчиненный артисту на краткое время. А ему… надо… подольше… Пока операторы не смогут упорядочить работу. Надо продержаться полчаса. Полчаса.
Рука будто на спине саламандры. Боль такая, что даже не воспринимается болью. Что-то горячее, огромное. Воздух дрожит. Сосредоточиться. А все-таки, полчаса или сорок минут?
Держаться.
Пять минут. Во рту вкус крови. Прокусил губу и не заметил. Не отвлекаться… не сбить с ритма станции, не упустить контакта с Пламенем… никто другой не сможет сейчас подхватить, если Вадим не удержит.
Держись.
Золотая вспышка плещет где-то на краю сознания. И сердце сбивается с ритма, частит, заходится в сумасшедшей радости. Окровавленные губы раздвигаются в дикой улыбке.
Алекс… Жив, жив, успели Координаторы!
Алекс… Все будет хорошо, братишка. У тебя все будет. У всех…
Еще немного.
Только сердце…
— Милорд, что с вами?! Милорд?! — к пошатнувшемуся повелителю метнулся Ян, упал на колени, всмотрелся в лицо…
— Жгабыдыр! — ахают рядом. — Дим, ты… Дензил! Эй! Зови еще добровольцев, срочно! Есть тут еще кто-то?
— Да… Соловьев?
— Живо, ну! — и непонятно как пробившийся сквозь все уровни защиты человек осторожно берет Повелителя за руку. — Поднимай всех, кого можешь! Всех! Даже людей! Иначе не вытянем…
В зал торопливо бегут маги вперемешку с демонами, а следом торопятся василиск, великанша, сильфы…
— Дим… ты слышишь меня, Дим? Дим, черт… Дим, посмотри на меня! Видишь? Видишь?
То, что он видит, становится понятно только спустя две бесконечно долгие секунды.
— Жи… вой… — выдыхают губы в пятнах прокусов. — А не… ве… рил…
— Живой, все хорошо. Только слушай меня! Слышишь? Бери энергию! Сейчас же, слышишь?!
— Нель…
— К дьяволу нельзя! Бери! Ну же, Димка, нас тут много, не бойся… Сейчас еще больше будет… Бери. Бери говорю! Самоубийца… Ну!
Наверное, в голосе свежевоскрешенного светлого Стража было слишком много не слишком светлого бешенства.
Наверное, за годы общего труда Дим привык прислушиваться к младшему брату.
А может, дело было в эмпатии, которая заставила бы взять энергию даже каменную статую?
Свет его знает.
Но похолодевшие пальцы Вадима дрогнули, и он закрыл глаза, сосредоточившись на знакомом плетении…
И негромкий гул станций, выплетающих решетку барьера, становится ровней.
Алиса Серафимова, уже заработавшая себе настоящий золотой галстук (помощь детям подземных магов в адаптации на земле, назубок выученный устав и благополучно подрастающий огородик лечебных трав), была согласна с ребятами. В самом деле, сидеть в убежище и ничего не делать… Да что они, трусы, что ли?
Взрослые всегда недооценивают детей.
Доказать взрослым свою точку зрения не удалось, зато получилось потихоньку пробраться на наблюдательный пост. Там было дымно (иногда Алиса просто не понимала привычки взрослых по любому поводу хвататься за сигареты и пиво) и нервно. Не зная о присутствии детей, охрана бурно обсуждала последние события, азартно комментируя репортажи по плазмосети… В пылу обсуждения про свои обязанности присматривать за камерами, отслеживая возможное нападение, мужчины забыли начисто.
Неудивительно, что именно Алиса первой увидела, что творится на улице.
— Смотрите! Что это?
Над соседними домами, над темной массой недалекого парка в светлеющее небо медленно поднималось кружево света.
Даже пятьдесят лет спустя, пересказывая первому правнуку события этой ночи, Алиса Викторовна Серафимова, признанный специалист по контактам с параллельными мирами и автор более тридцати книг по обычаям и традициям цивилизаций за Гранью, беспомощно улыбалась и повторяла те же слова, что и полвека назад: «Это было цветное кружево, светящееся».
Это и в самом деле было похоже на драгоценное плетение, сотворенное руками искусной кружевницы. Или на цветной иней, возникающий на стекле под дыханием мороза… на северное сияние, каким-то чудом появившееся на южном небе…
Это было красиво. Так красиво…
— Есть барьер! — нарушая все правила поведения для дикторов, вскрикивает в эфире молодая женщина. И размазывает по щекам слезы. — Есть… Есть!
Вопль «ура», наверное, был слышен даже в соседнем убежище. Мальчишки помчались извещать своих, потому что охранники, вместо того чтобы заняться оповещением, едва не ушибли о потолок Алису — качали. Ну вот она при чем?
Взрослые бывают иногда удивительно глупыми!
— Уважаемые зрители, только что сообщили… — голос нового диктора подрагивает… — все, кто находится близ шаров связи и желают оказать помощь, срочно подойдите к дежурным постам. Повторяю: все, кто находится близ шаров связи и желает оказать помощь, срочно подойдите к дежурным постам.
Золотое облако на миг зависает в воздухе… и расплескивается по земле, превращая все на своем пути в пепел и спекшуюся корку.
Все равно. Людей здесь не было.
Успели.
«Все, хозяин, — дракон завершает облет над зачищенной территорией. — Здесь чужих больше нет».
«Спасибо, Ауррх».
«Еще полетаем?»
«Да, Ауррх!»
— База, наводку. Есть поблизости пробои? Координаты!
Лёшку я вам не прощу.
Темные глаза слепо смотрели в Пламя. «Все еще будет…» Как обещание. Как заклинание. Надо верить. Верить несмотря на то, что горло болит от невыплеснутого крика, что внутри — пустота, потому что…
Лё-ша.
Ты вернешься, я верю.
Я верю. Мы верим. Ты же знаешь, что мы тебя ждем. Я и наши дети. Лёша…
Ну давай же… Яд — это глупости, ну не можешь ведь ты уйти просто из-за какого-то яда, правда? Пусть сто раз ино- мирного. Не вздумай удрать от отцовских обязанностей, Соловьев! Ты же представляешь, каково мне будет с фениксом и магом на руках? Я же с ума сойду.
Лёш, вернись!
«Тише».
«Что?»
«Успокойся, пожалуйста. Ты так горюешь, что он не продержится до конца и вырвется в неполном виде. Чтобы тебя утешить. Сомневаюсь, что тебя устроит лысый муж. Или…»
«Пламя, о чем ты говоришь?!»
Золотая стена фыркнула и колыхнулась:
«Что, устраивает? Ну, забирай. У меня и так полно работы…»
Взметнулись к потолку и опали ало-золотые языки огня, плеснули на пол, поникли — и расступились, оставив на камнях… и вовсе он не лысый…
— Лёш!..
А больше ничего и не сказала, потому что он промолчал. Просто посмотрел зеленющими глазами, а потом сгреб ее и прижал к себе.
«А ты молодец. Не звала б так отчаянно — может, он бы и не смог продержаться…»
Иногда нужно просто верить.
Иногда этого достаточно.
— Юноша, куда же вы?!
— Вы просто не имеете права уходить!
— Вы обязаны выполнять наши указания!
«Юноша» — закаленный двумя войнами Уровней демон спецкоманды — затравленно пятился от двух ненормальных человеков. Когда феникс при инструктаже предупреждала его, что возможны сложности, демону казалось, что уж кто-кто, а он-то готов к любым неприятностям. Но погоня за крысой, взрыв в лаборатории, требования о доставке самых немыслимых ингредиентов (чего стоила только плесень с Уровня Баал, которую даже тролли побаивались!), просьба «постоять вот здесь», подержать «вот это» и «попробовать вот эту штучку» заставили охранника, да и всех его коллег, пересмотреть свои представления об опасности, которая может последовать от общения с людьми в очках.
Во имя первого Убежища в подземье, что этому человеку от них надо?!
— Вы должны доставить нас туда! Это важно!
— Да что ты с ним разговариваешь, с инфузорией!
— Да, вы правы, коллега, перед нами явно нечто из вида простейших. Но тем не менее…
— Я сам нас доставлю!
И в следующую секунду бедный демон оказался нагружен кучей каких-то баллонов, а спустя миг он, два психа и баллоны исчезли из лаборатории… чтобы оказаться в совершенно другом месте.
Здесь шумно, хоть людей в комнате мало, отчаянно мало — больше половины кресел перед «связниками» пусто, но сами шары продолжают работать, именно голоса из них создают этот шум, буквально заполняющий зал. Как дым — накуренную комнату.
— Это Лас-Вегас, у нас дело затянется. Серые рассредоточились и ушли в глухую оборону.
— Ожесточенное сопротивление, движемся…
— На связи группа «Лис»! База, вы рехнулись?
— Лис? Поселок Ояма, Япония? Что у вас?
— Дракон у нас! Предупредить нельзя было?
— Это Хуэйчжоу, просим подкрепления!
В центральном кресле — Март Званцев. Перед ним не меньше двух десятков «связников». Молодой аналитик, бледный, собранный, сосредоточенный, быстро и точно работает на поддержке, умудряясь отслеживать и координировать действия как минимум трети боевых групп. Штаб, куда экстренно перекинули связь, лишился больше половины операторов, когда милорду Вадиму понадобились добровольцы, и работа захлестнула оставшихся, как цунами, заставляя трудиться даже не на пределе сил, а далеко за ним…
— Хуэйчжоу, к вам полчаса назад выслана группа!
— Не знаем, где эта группа! Китай большой…
— Говорит Генрих, наш квадрат зачищен. Потери — три человека…
— Пленные есть? Отправляйте фениксам. Только осторожней с ними.
— Принято.
— Говорит… — задыхающийся голос обрывается и снова начинает: — Я не знаю названия группы… нам срочно нужна помощь…
— Квадрат?
— Я не знаю…
— Кто говорит?
— Я Марк. Из «Золотого галстука»… мы тут помогаем. Ваши почти все ранены…
— Марк, назови место!
— Это Крым. Район… Нижней Массандры. Поселок Кацивели! Кладбище…
— Держись, паренек… «Кондор», на вылет.
— Есть!
Материализовавшихся гостей Март заметил сразу. Их трудно было не заметить — баллоны с неизвестным содержимым гулко бухнули об пол и раскатились в стороны…
— Какого… — молодой демон не договорил. Воспаленный взгляд заострился. — Бреннис? Илья Филин? Что вам нужно?
Демон-охранник, наученный горьким опытом, обреченно закрыл глаза. Первое, что он усвоил на своей нелегкой работе, это что ненормальным ученым нельзя задавать никаких вопросов. Ответ растянется на часы, а знать в результате будешь не больше, чем перед вопросом.
Но на этот раз объекты его удивили. Их ответ уместился в две фразы:
— Это надо срочно распылить над местами боев, Март.
— Это вакцина.
Он ничего не видел — пот заливал глаза, цветные круги мельтешили, как пятна в барьере.
И одновременно видел.
Как сначала боязливо, поодиночке, а потом группками движутся люди к пунктам связи… А впереди девчонка с синяком на лбу, но гордая до невозможности. И в галстуке. Золотом…
Как Магда и ее горные ведьмы все-таки пробились сквозь дикую путаницу чар, своих и чужих, и под ногами захватчиков в буквальном смысле рушится земля…
Как победно вскидывает руки Долински-старший, по собственному желанию включенный в одну из штурмовых групп.
Как знакомый дракон кружит над городом… только теперь его никто не боится, его встречают как спасителя…
Как теснят серых, как присоединяются к штурмовым группам люди.
Как Март вручает сильфам какие-то баллоны и просит… О чем просит?
— Дим, осталось всего пять минут! Синхрон пошел! Дим, продержись!..
Конечно… он… он продержится… он же должен…
А при чем здесь… сильфы?
— Ирги! Туур шиху! Рыйтэ бривур ирг!
Лина даже не повернула головы. Да, это глупо и непрофессионально. Но у нее и так было предостаточно хлопот.
За все время своего существования пещера фениксов не знала такого нашествия. Серых приносили одного за другим, и приходилось глаз с них не спускать, пока не дойдет очередь. Дай-имоны вырывались до последнего…
Многие были ранены, но помощь оказать им больше не рисковали — по крайней мере, после того как Галина поплатилась за это жизнью. Воскреснуть она воскресла, но теперь с лечением подходили только к тем пришельцам, которые уже прошли через Пламя. А на всякий случай в пещере осталась парочка василисков…
А Лёшка опять исчез.
Сказал «прости», посмотрел виновато и исчез.
И опять ждать… Ничего, любовь моя. Ты вернешься. Я знаю. Я знаю…
— Туур ирги мхыга!
— Поори мне еще, — буркнула феникс, глядя в золотую глубину — выжидая знака. И дождалась.
«Следующих».
«Держи».
Трех серых (в том числе одного, отчаянно брыкающегося) аккуратно сгрузили на уже порядком закопченный пол, и Пламя мягко плеснуло туда, накрывая их собой, оставив на освобожденной площадке три обнаженных тела.
«Поехали»…
Очередь тянулась за порог…
— База, нужно подкрепление! Здесь такой рельеф, что мы можем выбивать их до всплытия Атлантиды!
— Говорит Жюль, говорит Жюль! Пришлите кого-то русского, пожалуйста!
— Ты же знаешь язык!
— Знаю! Но я не знаю, как объяснить местным парням, что топор — не самое лучшее оружие против серых! Пусть им свой объяснит! Упс…
— Что?
— Да не такое уж плохое оружие, оказывается, топор…
— База, кто говорил про дракона? Здесь бы он очень пригодился!
— Будет вам дракон…
— Говорит Сибор! У нас проблемы.
— Доложите суть!
— Наша добыча финишировала в местное водохранилище. А Клод его заморозил…
— И?
— Нам серых изо льда вырубать или фениксы их так примут?
— База, база, шлите группу захвата на станцию номер два! Сработал наш приемник. Полна коробочка — тут особей тридцать навскидку!
— Принято!
— Хватай его, Арвидас!
— База, у нас…
В разных уголках Земли кипит бой. Прижался к драконьей шее Дим, высматривая очередную цель. Застыли у шаров сотни тысяч людей и нелюдей — чтобы светловолосый мужчина, стиснувший зубы от напряжения, удержал станции в едином режиме еще несколько минут, совсем немного. Март и Лёш вместе с операторами слушают, командуют, направляют, советуют.
Идет бой.
Но в воздух уже поднимаются сильфы.
…Когда магический мир так резко вторгся в жизнь людей и те с изумлением всматривались в неожиданных соседей, то не все представители магических рас сразу получили позитивную оценку. Куда там!
От василисков люди шарахались, мимикров подозревали бог знает в чем (и в чем не знает — тоже), грифоны интересовали их сугубо с утилитарной точки зрения — то есть возможной пользы, к русалкам отчаянно ревновали женщины, демоны… ну они же демоны! Как ни странно, большинство положительных голосов получили вампиры и сильфы. С вампирами все ясно, они последние пятьдесят с лишним лет угрохали кучу сил и денег на формирование своего положительного имиджа, а вот сильфы… с сильфами все было сложнее.
Может, сыграло роль то, что сильфы не жили на земле? Может, дело было в том, что, в отличие от демонов — вампиров — эльфов и т. д., сильфы почти не были отражены в человеческой мифологии и при знакомстве людям не пришлось преодолевать сложившиеся стереотипы? А может, дело все-таки было во внешности, как утверждал Март. Сильфы были… хрупкими.
Изящные гибкие тела, готовые в любой момент раствориться в тумане, светлые крылья, над которыми всегда трепещет облачко радуг, серебристые волосы, стекающие на плечи дождевыми струями, и бездонные глаза, от которых так трудно оторвать взгляд.
Они совсем иные. Они… красивые. Они такие… такие… хрупкие.
Очарованные обманчивой слабостью воздушного народца, люди как-то забывали, что тонкие руки и нежные крылья сильфов способны остановить ураган или смести молниями небольшую гору.
А вот Март не забыл.
Он совсем не удивился бы, увидев, как серебристый баллон лопается в руках молодого сильфа Инну…
Резкий взмах крыла, обманчиво легкое движение — над берегом небольшой речки почти мгновенно сгущается туман… облако… тучаДождь.
Ливень.
Упругие струи вспарывают воздух и хлещут по песку, на укрытой хвоей земле стремительно разрастаются лужи, а поверх них, между деревьями, будто сам собой вскипает туман, накатывает холодными волнами, и его не отгонишь, и от него не спрячешься.
И первый серый, глотнув сырого горьковатого тумана, замирает на бегу и падает, так и не выпустив из рук где-то подхваченное «мясо». И наступает тишина, в которой остаются только шорох капель и удивленные голоса. И нерешительно — один за другим — поднимаются на ноги бойцы штурмовых групп, на которых внезапно перестали нападать.
Фыркает, отряхивая мокрые рыжие волосы, девушка-феникс — серые убийцы отрубились очень кстати, интересно, кому бы за это сказать спасибо. Ведь у нее как раз кончились ножи…
Черноглазый мальчик Марк, уже зажмурившийся под занесенной серой рукой, открывает глаза и видит своего несостоявшегося убийцу, бьющегося в судорогах прямо на чьей-то могиле…
А крылья сильфов уже раскрываются над новой местностью.
Дождь хлещет по горбатым улицам старинного эстонского городка…
…по песку заброшенного пляжа Вологды…
…по крышам трейлерного парка в Юме…
…по обманчиво старинным вигвамам индейской резервации…
…по пламени, охватившему территорию нефтехимического комбината…
…по апельсиновой роще в Марокко…
…по воде и железу северного порта — хотя здешние морпехи уже показали наглым вторженцам, что вторгаться им нужно было куда-нибудь в другое место, потому что нашим бравым парням не нужно огнестрельное оружие, чтобы дать жару незваным гостям.
Идет дождь. Клубится туман.
И тает дайи…
Как меняется мир? Порой шумно. В грохоте орудийных залпов, в треске салютов, в гуле бесконечных строек. В криках толп — ах, как вспыльчивы и нетерпеливы люди.
Порой — тихо. В негромких разговорах за полированными столами, в падении флага с высокого шпиля… в чьем-то росчерке на бумаге с державным гербом. Иногда именно с росчерка пера и начинают грохотать орудия в мирных дотоле долинах…
Порой — ярко. В фейерверке шоу, в талантливой книге или блестящем фильме, меняющем взгляды целого поколения. В Сети, которая возникла внезапно и непредсказуемо, связав между собой тысячи людей, миллионы, десятки миллионов…
Порой — совершенно безмолвно. В темном зале, где замер, прижав руку к контактам панели управления, измученный человек не то с седыми, не то просто со светлыми волосами. В его хриплом дыхании, будто под непосильной тяжестью. В теплых ладонях на его плечах и запястьях — немой поддержке зеленоглазого мага и молодого демона. В пляшущих нитях энерголиний, постепенно сплетающихся в неразрывную блистающую сеть.
В почти неслышном: «Сделано», — прозвучавшем в напряженной тиши громче крика.
В облегченном вздохе, когда рука бессильно падает с панели, а ровный гул станций не сбивается с ритма. Синхрон — рассчитанный, выплетенный, выстраданный — налажен. Рукотворный барьер отныне и навсегда защищает этот мир.
И бесшумно, но бесповоротно меняет свое течение река времени, которой уже никогда, никогда, никогда не пойти по прежнему руслу.
Все.
Глава гильдии Видящих смыкает руки на хрустальном шаре, потому что все равно больше ничего не видит через пелену невольных слез.
Все. Все. Все. Хвала Свету, все.
Альтернативная реальность стала единственной.