Выкрик получается сиплым и невнятным, ибо все мои силы уходят на эту схватку, на это шатание над пропастью.
Геро замирает, отвлеченный странным сочетанием сорвавшихся звуков.
Я пользуюсь паузой, чтобы вдохнуть, запастись воздухом.
— Твоя дочь жива! Вот что мне сказала Наннет в той часовне. Ты слышишь? Твоя. Дочь. Жива.
Геро смотрит на меня мутно и непонимающе. Он все еще дрожит. И губы бесцветные. Но губы эти произносят слова.
— Что? Что ты сказала?
— Я сказала, что твоя дочь была в доме, когда ты приходил за ней. Эта… эта дама, Аджани, истинная христианка, заперла девочку и Наннет наверху, в её комнате, и не позволила им спуститься. Твоя бывшая теща уверила тебя, что девочка мертва. А ты ей поверил! Поверил. Ну как ты мог ей поверить?! Глупый, доверчивый мальчишка.
Лицо Геро становится таким бледным, что я невольно оглядываюсь в поисках воды.
— Как обманула? Кто? – беспомощно спрашивает он.
Мне становится нестерпимо жаль его.
— Обманула… — повторяет он, как в полусне.
— Да, она тебя обманула. Эта старая злобная ведьма. Она так тебе мстила, за то, что ты увел из дома её дочь. Око за око. Зуб за зуб. Вернее, дочь за дочь.
Геро все так же растерянно на меня смотрит. Я вижу, что его разум разбит вдребезги свалившейся на него истиной, все устоявшиеся координаты внезапно стали ложными. Все привычное, с одобренными именами, качеством и значением, вдруг стало собственной противоположностью.
То, что двигалось и вращалось, застыло, а то, чему полагается хранить вековое спокойствие, внезапно пошло кругами, волнами, трещинами, расползлось, распалось, и его бедный разум оказался висящим в одном из таких распадов, цепляясь за расходящиеся края.
Я торопливо глажу его волосы, целую в висок, в подвернувшуюся изломанную бровь, в побледневшую щеку, потом в губы.
— Я здесь, милый, здесь, с тобой. Хочешь, я принесу тебе воды? Или, хочешь, обругай меня. Только не молчи. Говори. Говори, ругайся, кричи. Только не молчи. Потому что, когда ты молчишь, мне страшно.
— Жанет — наконец произносит он.
— Я здесь, милый. Говори.
— Но разве это возможно… так обманывать? Это же… это же неправильно, это безбожно. Разве можно говорить отцу, что его ребёнок… его ребёнок умер?
— Есть такие люди, мой хороший, нет, даже не люди, есть такие существа в облике людей, для которых подобные категории правильно или неправильно, безбожно или нет, не существуют. Их решающее мерило ценности, идет ли речь о бессмертии души или о мешке с мукой, это их собственная корысть, их зависть и алчность. Это ты, невинный и благородный, доверчивый и великодушный, отрицаешь самое наличие подлости, ибо сам ты на неё не способен по природе своей. Это тебе кажется, что зло вершится по неким запредельным законам, привнесенным откуда-то извне, из другой чуждой вселенной, ибо ты сам никогда ничего подобного не совершал и не совершишь. А они, эти существа, Аджани и иже с ними, в этой чуждой вселенной живут. Это место их обитания, их логово, их родная стихия. И для них те чудовищные, безбожные законы являются основополагающими. Они даже записаны в их безбожную библию. Хочешь воды? Или сладенького?
Он качает головой.
— Скажи мне это ещё раз.
— Что сказать?
— Про мою… мою дочь. Ты только что сказала. Я боюсь, что неправильно тебя понял. Мне показалось… Я слышал…
В его глазах безумный страх обмануться и такая же безумная пляшущая надежда.
— Ты сказала, что моя дочь…
— Я сказала, что твоя дочь жива! Она жива. И я готова повторить это тысячу раз.
Он всё ещё не верит. Его взгляд мечется по моему лицу, будто загнанный в силки зверек. Движение бровей, взлет ресниц, нетвердое полукружье губ. Где-то там прячется или обман, или спасение.
Он изучает меня, требует, молит. Я слышу за этим взглядом не рождённые, непроявленные слова, которые кружатся, как ночные бабочки в темноте.
«Только не обманывай меня, не обманывай. Если это обман, если розыгрыш, то я не понимаю, зачем. Зачем так мучить меня? Я же твой. Твой! Я твой душой и телом. Я полностью в твоей власти, по собственной воле, без угроз и цепей. Я счастлив служить тебе, счастлив принадлежать. Мне это только в радость. Ты же не выдумала для меня эту муку? Ты же не сделаешь этого со мной? Нет, нет, ты не способна на это. Я не мог ошибиться. Я не смог бы полюбить тебя, если ты была способна на такой обман, на такую шутку. Я не мог быть настолько слеп. Да и зачем тебе эта странная изощренность? Зачем эта забава? Ты была так добра ко мне, так незаслуженно великодушна. За что ты выдумала такую казнь?»
Но вслух он произносит только имя.
— Жанет…
— Бедный мой, ты не веришь. Ночь в твоей жизни длилась так долго, что ты перестал верить в рассвет. Для тебя тьма стала привычней. Твое солнце все еще спит. Его скрывает лунная тень. Только затмение не длится вечно. Это всего лишь пауза, краткое затишье между вдохом и выдохом. Бог затаил дыхание, но это ненадолго. Тень сойдет, и солнце вновь обретет свой пылающий венец, вновь глянет на землю, поднимет черное веко, и огненный зрачок всех ослепит, зажжет в сердцах людей тысячи маленьких солнц. Проснись же, отгони черную тень. Солнце не может так долго спать. Оно должно светить. В том его жизнь, его долг.
Геро хватает мою руку, несколько раз жадно целует. Потом вскакивает.
— Тогда… тогда чего же мы ждем? Нужно ехать!
— Куда ехать? – Я слегка ошеломлена.
— В Париж. Она же там, всё ещё в том ужасном доме. Чего же я жду? Я должен идти!
И он действительно делает шаг к распахнутой двери. Я успеваю схватить его за рукав.
— Не нужно никуда ехать. Она уже здесь, она сама едет.
Он вновь не понимает. Опять кружение и дробление в голове.
— Кто едет?
— Твоя дочь!
Мне уже хочется смеяться и плакать от бессилия.
— Она едет в моем экипаже вместе с Перлом, Катериной и Наннет. Я поехала вперед, чтобы предупредить тебя, чтобы ты не напугал девочку своим волнением. Она же не знает, что побывала в царстве мертвых, что ты оплакивал её, а когда увидишь, то встретишь, как наследницу Лазаря.
— Так значит она… Она здесь? Я её увижу? Я увижу мою дочь? Сейчас?
У него язык заплетается и движения, как у пьяного. Он пытается сделать шаг, но земля совершает резкий крен.
Геро опирается о верстак. Я тоже пытаюсь поддержать его.
— Она… здесь? – страшным шепотом повторяет он.
— Еще нет, но очень близко. Я оставила их за пару лье от Лизиньи. Они обещали мне не спешить. Я же знала, что тебе понадобиться время.
— За пару лье, — тем же шепотом продолжает он.
Он пошатывается, спотыкается, но держится на ногах. Я всё ещё пытаюсь его поддержать.
Но Геро на удивление быстро справляется. Он выбегает из павильона, но, ослепший, потерянный, останавливается, ибо всё прежде привычное стало ему незнакомо.
Он ищет уводящую в поля выездную аллею. Она всегда была там, на глазах, широкая, укатанная, под стражей дубов и платанов, а тут вдруг обрела несвойственную увертливость и зыбкость.
Но Геро находит её, узнает, возвращает ей пространственную привязку и бежит через двор. Я за ним следом.
— Геро, да постой же, постой. Куда ты? Тебе вовсе незачем так спешить.
Но он меня не слышит. Что ему мои увещевания? У него сердце не помещается в груди, хотя сердце, если спросить умника Липпо, который всё знает о человеческом теле, никогда не меняет изначальных размеров, не перемещается, не скачет, не разбухает и даже не разбивается, как уверяют поэты.
Это все живописные метафоры, и для тех, кто почитает здравый смысл как верховного бога, подобное утверждение о размерах сердца покажется пафосным преувеличением. Такого не может быть, что сердце своим грохотом заглушало бы все звуки, все призывы к здравомыслию и хладнокровию.
Но я ничего не буду доказывать им, этим знатокам жизни, кто не знал утрат, не оплакивал любимых и не ждал их, возвращенными, из кругов ада. Ибо здравый смысл исключает чудо.
Геро гоним этим кузнечным уханьем. Он не оглядывается, не замечает ни меня, ни ошеломленного Липпо, ни озабоченных торговлей мальчишек. Никого.
Его зрительный дар, скорей всего, так же сведён лишь к узнаванию светящегося тоннеля, в который превратилась аллея, и он пробирается по этому тоннелю, так поспешно, будто этот тоннель уже готов сузиться и сомкнуться.
Мне не успеть за ним в своих башмачках на тонкой подошве, я морщусь от злорадных укусов, которыми награждают меня мелкие камешки. Они будто потревоженные шершни, норовят вонзить свое жало в мои пятки. К тому же, я путаюсь в своих юбках.
Но шаг Геро вдруг замедляется, кровь слишком быстро покидает сердечную сумку и не успевает вернуться обратно. Ему становится трудно дышать. Он вынужден дать своему телу поблажку для вдоха.
Ибо тело, которое так внезапно вырвали из оцепенения, протестующе сбивается. В конце подъездной аллеи он и вовсе останавливается.
Он растерянно застывает там, где дорога и в самом деле множится, распадается на тройку раскатанных пыльных ленточек, которые, изгибая желтоватые спины, как змеи ныряют в полевой клевер.
Геро растерянно смотрит на этот брошенный к его ногам дорожный жребий.
Куда же идти? Какую дорогу выбрать? Или судьба вновь играет с ним, манит его, обезумевшего, призраком?
Геро беспомощно озирается. Где же тот проводник, кто посулил ему череду светящихся стрел из подземелий Тартара? Неужто обманет?
Я немного запыхалась, но двигаюсь бодро. Даже спину держу. Королевские дочери всегда держат спину. Даже на эшафоте.
О волосах в пыли и красных пятнах, выступивших на груди и на шее, стараюсь не думать. Пустое.
Геро пытается заговорить, но не может. В горле спазм. Когда губы приоткрываются, ему удается только судорожный глоток. Я глажу его по плечу. Бедный мой…
— Вон там, за цветущим клевером, видишь, дорога сворачивает к рощице, а дальше, вверх, по холму. Вот сейчас на этом холме они и появятся. Если не сейчас, но обязательно появятся. Это дорога от деревушки Кассель. Я их там оставила.
Геро прикрывает глаза от бьющего солнца. Он вглядывается в указанный мною холм, как будто надеется распылить его или сделать прозрачным.
Я допускаю, что холм может начать двигаться и колебаться под его взглядом. В это время на вершине холма действительно что-то движется, продолговатое и многоногое.
Мой тяжеловесный экипаж карабкается будто огромный жук с жесткими сомкнутыми крыльями. Этот жук не спеша, чинно, перебирает мохнатыми лапками. Он так важен, так целеустремлен, что напрочь забыл о способности летать.
— Вот они! – говорю я торжествующе – Как раз на холме! Уже сворачивают к рощице.
— Где? – придушенно спрашивает Геро.
Он продолжает задыхаться, и взгляд размыт. Он почти слеп и так же слепо, беспомощно, упирается лицом в разворот неба и гудящих, удушливо-медовых полей. Я, как поводырь, беру его за руку и осторожно веду за собой.
— Вот по этой дороге они приедут. Уже скоро. Еще немного и они будут здесь.
Но Геро меня не слышит. Он вырывает руку и бросается вперед.
Я делаю шаг, второй, но под каблук попадает камень. Я спотыкаюсь и развожу руками, будто обращаясь к небесному устроителю. Даже голову закидываю.
«Ну что теперь? Что прикажешь делать?» За спиной слышится стук копыт. Появляется Клермон на своем гнедом андалузце, с Алмазом в поводу. Коней еще не успели расседлать.
Клермон, небрежный и торжествующий, подобен архангелу, вовремя ступившему на землю отчаявшихся смертных.
— Я подумал, что вашему высочеству было бы удобней совершить эту прогулку верхом.
Я протягиваю ему сразу обе руки. Граф почтительно целует сначала одну, потом вторую. Горько усмехнувшись, вздыхает.
— Граф, друг мой, я оплачу все ваши карточные долги. На год вперед.
Он снова вздыхает и отдает мне повод своей лошади.
— Не в моих правилах, оказывая услугу даме, требовать благодарности. Само осознание причастности уже искупает все мои затраты.
— А в моих правилах всегда помнить и о затратах, и об оказанной услуге, — откликаюсь я, пуская Алмаза рысью.
Геро я догоняю быстро. Он то бежит, то переходит на быстрый неровный шаг. На его сорочке уже расплываются темные пятна пота. Башмаки ему велики.
Это старый разбитые башмаки Липпо, которые пригодны разве что для осмотрительных перемещений по тесному павильону, но давно утратили свой навык противостоять пыльным неровностям дорог.
Геро спотыкается, едва не падает. Будто эти башмаки намеренно покусывают изнутри и даже заглатывают мелкие камешки, чтобы те вонзились и ранили. Но Геро ничего не замечает. Он не замечает и меня.
— Геро, пожалуйста, ты выбьешься из сил. До того холма целое лье. Если ты не хочешь подождать, то прошу тебя, садись в седло. Иначе ты упадешь.
Но Геро не слышит. Я продолжаю увещевать.
— Геро, мальчик мой, любовь моя, что же ты делаешь? Пожалуйста, пожалей себя. И в каком виде ты предстанешь перед дочерью? Ты же её напугаешь!
У Геро сбивается дыхание. Он замедляет шаг и хватается за левый бок. Какое счастье, что Липпо этого не видит!
Геро обращает ко мне залитое потом, без единой кровинки, лицо. Прядки волос прилипли к вискам. Я быстро спрыгиваю на дорогу.
— Я знаю, милый, знаю, ты не в силах ждать. Даже минута промедления для тебя невыносима. Ты и веришь, и не веришь. Тебе страшно обмануться. Но ты еще не окреп. Помнишь, что сказал Липпо? Выздоровление займет более полугода. А ты пытаешься бегать на перегонки с Ахиллесом!
Геро смотрит на меня, потом на гнедого андалузца, потом снова на меня. Он сразу никогда не сдается. Эту черту его характера я уже изучила.
0
0