А пока… Улыбочку — короткую и злую — прячу за куском лепешки.
Задействовать вторую сферу. Ближняя легче и податливей, но и опасней, она рвется из-под контроля, а живых я цеплять не хочу. И так что-то странное творится.
Четыре.
Ограничитель, установка. Два метра над землей… нет, лучше два с половиной, для верности… пошел!
Пять.
И воздух за окнами стремительно помутнел, стягивая влажность с верхнего слоя… Люди, разноголосо вскрикнув, отшатнулись от окна, на глазах обрастающего инеем и сосульками. Жаль, они не увидят того, что сейчас снаружи: быстро набирающие вес и размер ледяные сталактиты — не то зрелище, от которого легко отказаться. Особенно в комплекте с негаснущими радугами.
— Драконов хвост! Ты когда-то такое видел?
— Где хвост?
— Драконы?
— Твою ж… это что такое было?!
А вот и первые негативные комменты. Слав, ты готов? Кажись, начинает доходить. И сейчас оно и решится. Драться нам или все же миром обойдется…
Сектант-хозяин, у которого слово «драконы» явно запустило срабатывание мозгов, развернулся от окна к нам.
— Вы… — начал хозяин… Темные глаза, лихорадочно блестя, всмотрелись в вельхо (руки демонстративно на виду, на поверхности стола), в Славку (вежливо тормошащего соседа на предмет передать кувшин с варенкой) и меня, откусывающего от квадратной лепешечки. — Вам…
Нижняя радуга, самая маленькая, дрогнула, колыхнулась и плавно повернулась вокруг своей оси. Красиво….
Ненадолго. Окно продолжало стремительно зарастать — края… дальше… дальше… и вот уже серединку затягивает узорчатым льдом. Эх, а я только разогнался. Крохотные здесь окошки!
Стекло треснуло.
— Да? — приветливо улыбнулся Славка.
— У вас тут какой-то праздник? — не менее приветливо вмешался мстительный я. — Интересное представление. Зрелищное.
— Вы… — подавился заготовленными словами сбитый с настроя «главарь». — Вы…
Он лихорадочно пытался понять, мы или не мы устроили в его деревне такое шоу. С одной стороны, до нашего появления никаких таких чудес тут, видимо, не наблюдалось, с другой — мы назвались драконами, хоть он в это и не поверил… а с третьей — мы тихо сидим согласно знаменитому лозунгу «Иногда лучше жевать, чем говорить» и никаких магических техник не демонстрируем.
И?
Так драконы мы или нет? «Гроза» и обледенение наших рук дело или нет?
А если да, то почему не признаемся?
Наш добрый хозяин, матерый сектант, оказался в дурацком положении человека, который должен убеждать торговца продать вещь, которая лично ему, клиенту, и даром не нужна… и вдобавок очень не нравится. Такая вот интересная техника продажи, доказательство от противного. Интересный результат давала с недоверчивыми и несговорчивыми. Если чуешь, что клиент из таких, не пытайся навязать товар, все равно без толку. Наоборот надо. Зацепить чем-то — и потом старательно отговаривать. Мол, да зачем вам… да дорогая эта штука, вам не подойдет… да поймите, у меня всего одна, а я уже обещал… ну да, мне там сверху пообещали, а что, нельзя? Ну ладно, вы и мертвого уговорите, так и быть. Только никому, а то мне от хозяина попадет, что не тому отдал.
И срабатывало!
Не поверите, сколько я так всякой ерунды сбыл!
И сейчас сработает.
Я смотрел на нашего гостеприимного сектанта и невинно (ну, насколько мог) улыбался.
Ты не веришь, что мы драконы. Врешь, что веришь, но на самом деле не доверяешь. У меня хороший слух, и я слышал, слышал твое: «Глаз не спускать! И с вельхо, и с этих… посмотрим, что они там за «драконы».
И я еще не посчитался с тобой, будущий союзничек. За подвал и очередные синяки от веревок. За то, как морщился от боли Славка, когда думал, что мы не видим. За страх в глазах Терхо.
Значит, проверить решил?
А ну вот теперь попробуй докажи драконам, что они драконы, если они сами от этого отказываются!
— Это ведь вы?
Славка вопросительно поднял брови…
— Мы? Что именно?
Если у сектанта и было что ответить на этот вопрос, то он просто не успел. С улицы вскрикнули — слитный вскрик как минимум трех десятков голосов — дверь распахнулась, и в нее не вошел, а буквально впал человек. Тот самый, которого послали на разведку, только весь лохматый и местами блестящий. Ну я же говорил про «6D»! Чудеса Славкиного и моего творчества не просто ощущаются, они еще и налипнуть могут… местами.
— Там ра… — успел квакнуть он и покатился по полу, цветисто и непонятно ругаясь. — Фрикке! Хьольмо оримлесси!
А вместе с ним — почти в обнимку — катится… ух ты! Славка, респект! Уважаю!!! Наш человек.
Лохмато-блестящий проявил куда меньше радости:
— Какой туймавиоху додумался поставить эту дрянь у самого порога! Я чуть ноги не сломал! Что это за тяжеленная льди…
Он смолк на полуслове. И было отчего.
Тяжелая, даже на вид тяжелая каменная глыба чуть крупнее головы взрослого человека нехотя переворачивается под ударом ноги… и остается лежать на месте, отказываясь катиться дальше и вызывающе блестя в свете тусклых свечей.
Золотом.
Как это у рыцарей называлось? Сoup de grace, добивающий удар.
Золото в этом мире могли притягивать только драконы.
Они когда-то щедро поделились магией с людьми, маги-вельхо могли творить чудеса: могли лечить и убивать, творить ветер и изменять растения, насылать сон и дробить камни. Но металлы они — как бы им не хотелось! — притягивать не могли. Соберись вместе сотня вельхо, положи перед собой руду, задействуй копи на полную и работай исключительно над одним Знаком, может быть, получилось бы собрать слой золотого песка — и то руду пришлось бы сначала извлечь из-под земли и измельчить.
Выделить и притянуть металл вот так, на чужой земле, из любой почвы, на какой бы глубине и в какой концентрации не залегал бы драгоценный металл… на это способны только драконы.
Нет, полной тишины в поселке драконоверов не было: перекрикивались люди на улице, тихонько шептались о чем-то дети, высунувшие свои любопытные носы из соседней комнатки, капал из второпях опрокинутого кувшина молочный напиток… Это капанье и тихое урчание довольного нежданным угощением местного кота стало слышно теперь… теперь, когда в домике стало тихо.
Подрагивающая рука теттавы Асхата недоверчиво коснулась блестящего, точно отполированного бока глыбы — Славка ухитрился даже придать металлу почти правильную форму, и каменюка довольно успешно изображала из себя куб… — и отдернул руку.
— Еще горячий… Это вы, все-таки вы. Добро пожаловать… Крылатые. Пожалуйста, будьте гостями. Все, что у нас есть — ваше.
К себе Коля не пошёл. Проводив Светку до ворот её дома, он вернулся к Катиному дому. Но подходить не стал, а остановился поодаль, так, чтобы хорошо видеть улицу, ворота, окна. Удобнее всего сделать наблюдательный пункт было на трамвайной остановке. Можно, не привлекая внимания – ну, ждёт человек трамвай… не знает, что времени много и трамваи уже не ходят, – сидеть на скамейке под защитой от ветра.
Коля устроился в уголке, в тени, прислонился к стене и впал в некое полудремотное состояние.
Нет, он не спал. Он был сосредоточен. Он ждал.
Коля был уверен, что ничего ещё не закончилось. Он не знал, откуда у него эта уверенность, но не сомневался.
Началась метель, снег зарядами несло по улице, но под защитой стен остановки Коля чувствовал себя комфортно, насколько можно комфортно чувствовать себя зимой на улице в метель. Ветер не задувал за загородку, снег немного залетал, но не в тот угол, где сидел Коля.
Время шло. Редкие прохожие разошлись по своим домам. Машины тоже перестали ездить. Наступил мёртвый час.
Коля, хоть и был защищён от ветра, начал подмерзать. Пока он раздумывал: не встать ли, не попрыгать, не помахать ли руками, на улице появились пятеро могучих типов в камуфляже. Они шли спокойно, уверенно и не кланялись ветру.
Коля насторожился. Он смотрел на них и с ужасом ждал – пройдут ли они мимо Катиного дома или нет… Он не представлял, что сделает, но знал, что сидеть и смотреть не будет. Коля вытянулся и даже привстал с места, готовый кинуться…
Внезапно, не доходя до Катиного дома, типы остановились, встали кружком и… и всё.
Время шло, типы стояли.
Накачанные, в камуфляже…
Стояли. Не уходили и не нападали на Катю.
Коля, насколько мог, разглядел экипировку. Похоже было, что они при оружии. Впрочем, вполне возможно, это богатое Колино воображение, подстёгнутое метелью и предшествующими событиями, нарисовало каждому кобуру с пистолетом и запасные обоймы в карманах…
Усмехнувшись, Коля протёр лицо снегом – ещё чуть-чуть и разгорячённое воображение нарисует гранатомёт под полой куртки… Нет, нужно взять себя в руки.
Коля сделал несколько глубоких вдохов-выдохов. Потом, нахохлившись, как сыч, снова устроился в своём уголке.
Типов было видно хорошо, они по-прежнему не двигались. Больше ничего не происходило, разве что ветер не стихал да снег оседал на могучих плечах, на головах…
Дрёмы не осталось и в помине. Несмотря на внешне расслабленный вид, Коля был подобен взведённой пружине.
Прошло больше часа. По-прежнему типы стояли кружком, только теперь они были припорошены снегом. Коля уже снова начал задрёмывать, не выпуская, однако, из виду заснеженную пятёрку.
«Нормальные люди на таком ветру давно окочурились бы, – думал он. – Интересно, в этих… спецназовцах есть что-нибудь человеческое или они киборги? Человек бы точно уже обморозился…»
Внезапно новое движение привлекло Колино внимание. Дорогу, словно робот на деревянных ногах, переходил Пашка. Он был без шапки и двигался медленно, заморожено… И Коля сразу понял куда.
Появление Пашки насторожило Колю в гораздо большей степени, чем появление киборгов. В конце концов те просто стояли и ничего не предпринимали, а Пашка – двигался.
Киборги видели Пашку, Коля был в этом абсолютно уверен, но они никак не отреагировали на его появление.
«А может, это не киборги? – подумал Пашка. – Может, это просто мужики остановились поболтать? Вот Пашка больше похож на киборга – идёт, как робот. А может, он и есть робот?»
Коля привстал в своём углу и аккуратно подвигал плечами, повернулся вправо-влево, разгоняя кровь.
Пашка приближался к Катиному дому, причём шёл он через дорогу напрямки, в неположенном месте – по кратчайшему расстоянию.
Коля вспомнил, с какой педантичностью Пашка всегда соблюдал правила дорожного движения, даже когда не было машин. Друзья подтрунивали над ним – идти по переходам, не срезая никаких уголков, – такая правильность была за гранью. И то, что теперь Пашка вот так переходил дорогу, добавило Коле тревоги.
«Значит, Пашка не наш!» – убедился он ещё раз.
Вообще ему не нужны подтверждения, чтобы быть уверенным, что Пашка чужой и что Катя зря встречается с ним. Жаль только, Катя не слушала его, Колю…
Между тем Пашка, медленно переставляя негнущиеся ноги, ступил на тротуар, прямо в снег, откинутый с проезжей части снегоочистительной машиной, не дойдя до дорожки нескольких шагов.
И тогда Коля выскочил из своего укрытия, в два прыжка догнал соперника, уже перелезшего через сугроб, и преградил ему путь.
Пашка поднял на Колю глаза, долго смотрел, наконец узнал, потом долго начинал улыбаться, долго разлеплял посиневшие губы…
– Пппреввввет, – наконец едва слышно пошептал Пашка. – Кккак сссдороввво, шшшто ттты тут…
Реакция соперника смутила Колю – Пашка, вместо того чтобы испугаться или удивиться, похоже, обрадовался. Только как-то замедленно.
– Ты что тут делаешь? – спросил Коля, готовый, если что, перейти к активным действиям, но растерялся – уши и нос Пашки побелели… – Дурак, ты же обморозился! Где твоя шапка? Нужно снегом растереть! А то отпадут уши с носом-то!..
Коля, ещё минуту назад готовый воевать, снял свою шапку и нахлобучил её на Пашку, потом зачерпнул снега… Всё это он сделал, пока Пашка поднимал руку в протестующем жесте.
– Пппотттом, – прошептал Пашка и, махнув в сторону заснеженной пятёрки, добавил: – Онни ззза Каттей.
– Да они уже больше часа тут стоят и ничего не делают, – отмахнулся Коля.
– Агга. Комманды не бббылло.
– А ты откуда знаешь?
– Зззнаю. Я зззаммморозззил чип.
– Ты, по-моему, мозги себе заморозил. Зачем шапку снимаешь, болван?!
– Нннельзззя. Чип согггреется. Ппойдём. У нас ммало времмени. Нннужно Катю увеззти отсюда, пппока чип нне согрелся.
Коля смотрел на медленно шевелящегося Пашку и злился.
– Увести Катю от родителей? – возмутился Коля. – Ты уверен?
– Да. Этто хорошо, чтто тты тут. Увведдди Катю, шштобы я нне зннал, где она, – говорил между тем Пашка.
Коля смотрел на него и не знал, как поступить. Увести Катю сейчас, ночью? Куда он поведёт её ночью, да ещё и в метель?! К себе домой? Пашка знает, где Коля живёт, заходили с Катей как-то. Куда-то в город? Но куда? Везде всё закрыто… Да и уводить от родителей… Что Алла Игоревна и Денис Владимирович скажут? Как им объяснить?
– Ссскорей! Я нне ззнаю, сколько продержусь… Ззамёрз сссильно.
Коля пожал плечами. В конце концов увести Катю от Пашки совпадало с его желанием. И Коля постучал в окно.
Через несколько минут вышел Катин папа. Едва он увидел обмороженного Пашку, как остатки сна моментально слетели…
– О боже мой! – воскликнул Денис Владимирович. – А ну быстрее в дом! Греться!
Пашка попробовал объяснить, что ему нельзя, но Денис Владимирович не стал слушать, а буквально втащил Пашку в дом. Коля вошёл следом.
Денис Владимирович, растирая Пашкины уши, позвал жену:
– Алла, согрей мальчикам чая! Нет, лучше налей по рюмочке, им согреться нужно.
Алла Игоревна в накинутом халатике, лохматая и сонная, металась то к чайнику, то к холодильнику. А Коля смотрел на укутанную одеялом Катю. Она стояла в дверях с другой стороны коридора и испуганно смотрела на них.
Пока родители суетились, отогревая сопротивляющегося Пашку, Коля подошёл к Кате и сказал ей:
– Там на улице стоят пять киборгов. Пашка сказал, что тебе нужно срочно уехать отсюда. И так, чтобы Пашка не знал куда.
Коля говорил, а сам млел от тепла, от Кати, такой домашней, тёплой, такой беззащитной.
Алла Игоревна сунула Коле в руки рюмку, он даже не заметил. Она подтолкнула за локоть, принуждая выпить. Коля подчинился, чтоб от него отстали и не мешали смотреть на Катю.
Где-то далеко, на границе восприятия, послышались слова Аллы Игоревны:
– Пойди оденься…
И она загородила дочь, забрала пустую рюмку и сказала:
– Снимай куртку быстрее, к телу нужно пустить тепло, тогда согреешься скорее.
Коля хотел сказать, что Пашка говорил, что нужно Катю увезти побыстрее, и ему поэтому не нужно раздеваться, но руки самопроизвольно уже расстёгивали молнию на куртке – там, в комнате, была Катя, такая милая и домашняя.
В душе Коли разливалось тепло и от выпитой водки, и от домашнего уюта, и от того, что рядом была она, его любимая Катя.
Из этого состояния Колю выбил Пашка. Он, дрожащий – из него выходил холод, – с болью повторял:
– Нужно торопиться… Нужно торопиться…
Денис Владимирович заставил и его выпить водки. Пашка проглотил её, словно воду, потом с удивлением посмотрел на рюмку и с надеждой на Дениса Владимировича. Вспомнилась песня: «Сколько нужно мне вина, чтоб из памяти прогнать…»
Вина не было, но водка тоже годилась, Пашка это сразу понял, когда огненная жидкость потекла по пищеводу, разлилась по всему телу, а потом ударила в голову.
Но было поздно. Чип начинал оттаивать. И у него уже было достаточно рабочих ресурсов, чтобы активировать симпатоадреналовую систему и вбросить в кровь повышенную порцию гормонов – адреналина и норадреналина, которые участили сердцебиение, заставляя «загрязнённую» алкоголем кровь быстрее проходить сквозь «фильтры-очистители» – печень и почки. Усиленно заработала печень, вбрасывая в кровь фермент – алкогольдегидрогеназу – который расщепляет алкоголь с образованием нестойкого, но очень ядовитого и агрессивного вещества ацетальдегида. Ацетальдегид в свою очередь резко повысил кислотность крови, и Пашку скрутили тошнота, головная боль, разбитость, сердцебиение, потливость и другие прелести похмелья.
Всё это произошло за считанные минуты.
– О, да ты совсем не переносишь алкоголь! – сделал заключение Денис Владимирович и подтолкнул бледного, разбитого, с натёртыми до красна ушами и носом Пашку на кухню.
– Ничего-ничего, – повторял Катин папа, – сейчас горячего чаёчку, и ты совсем оживёшь.
Пашка с ужасом смотрел вокруг, не в силах пока сопротивляться Катиному папе и понимая, что ещё совсем чуть-чуть и Пашка-кибернетический окончательно отогреется и возьмёт власть в свои руки – его появление чувствовалось всё сильнее, – и тогда…
В кухню вошла Катя, одетая в спортивный костюм. Родная. Домашняя.
И Пашка, не обращая больше ни на кого внимания, подошёл к ней, взял за руки и спросил:
– Катёнок, ты мне доверяешь?
– Конечно. – Катя пожала плечами и улыбнулась.
Он был рядом, он держал её за руки, он так чудесно пах морозом, водкой и… Пашкой… А её сердечко пело от счастья, что Пашка жив и здесь… Ну разве можно ему не доверять?
Катя улыбнулась и доверчиво прижалась к его груди, и тут…
Последнее, что Катя услышала, был отчаянный Колин крик:
– Нет!
Чернота отступает. И снова знакомые лица, виноградный свод над столом, стая ночных мотыльков и светлое платье Жанет.
Господи, всё же кончилось! Всё кончилось. Я же просил Господа, чтобы всё поскорее кончилось. Оно и кончилось. Навсегда.
Теперь всё другое, совсем другое.
Я судорожно прижимаю девочку к груди, будто призрак из прошлого может все же протянуть дымную, обглоданную руку и украсть мою дочь.
Мишель, шумно вздохнув, внушительная, как рыбацкий баркас на Сене, вдруг поворачивается ко мне спиной:
— Чего смотрите? У нас тут никак цирк бродячий загостился. За стол. Все за стол. Цыплята стынут.
И те, к кому обращены её слова, как-то сразу стали смущаться, суетиться, отводить глаза.
Избавляясь от черноты, я дышу в макушку моей дочери. Она пахнет молоком и сдобой.
Жанет молча стоит рядом. Мария вдруг протягивает к ней одну ручку, и Жанет зеркально повторяет её движение. Я вижу, как сближаются, затем встречаются их ладони, как два небесных светила, одна ручка маленькая, с растопыренными пальчиками, светящими в сумерках, как звездные лучики, а другая рука, как восходящее солнце, красивая, сильная, дарующая свет.
Неужели я голоден? По-настоящему голоден? Голоден с восторгом предвкушения, почти сладострастно, но без стыда и страха.
Чувство голода тоже бывает разным. В детстве, когда я бродил по улицам, заглядывая в освещенные окна и воображая, что крыши в домах подпирают не балки, а душистые колбасы, это грызущее чувство в желудке было сродни болезни.
Это была неизлечимый, поселившийся в теле недуг, который пробуждался каждый день и требовал жертвоприношений.
В детстве я представлял, что в моем желудке обитает прожорливая зубастая крыса с торчащими усами, беспрестанно работающая челюстями, где зубов, мелких, острых, сверкающих, было на порядок больше, чем у тех крыс, что я видел шуршащими в погребе или шныряющими среди отбросов в канаве.
Эта крыса в моем желудке должна была постоянно что-то есть, в противном случае, если ей нечем было занять свои челюсти, она начинала грызть меня. Она откусывала по частям сначала мой желудок, затем выгрызала части легких и живота и, подпрыгнув, впивалась в сердце, повисая на нем и помахивая хвостом.
Много позже, когда я уже изгнал часть своих приютских фантазий, у Плутарха я прочитал о спартанском мальчике, чьи внутренности выгрыз лисёнок.
Помню, что прочитанное представилось мне очень живо, и ко мне вернулась та воображаемая крыса в моем вечно сведенном от голода желудке.
Возможно, и не было никогда спартанского мальчика, пожираемого лисёнком. А был такой же голодающий подросток, который, не желая признать прозаичность своих страданий, придумал этого зверька.
Голод кусал меня под тощим одеялом в приюте мадам Гренель, голод скребся загнутыми коготками в чулане на улице Шардонне, позже, когда я уже повзрослел, голод превратился в назойливого мытаря, который прятал многорядность своих зубов за улыбкой просителя.
Наша жизнь с Мадлен редко позволяла нам выставить этого мытаря за дверь, но я научился давать ему вежливый отказ.
В восемнадцать лет всегда хочется есть. И короткие трапезы в нашем бедном жилище превращались в праздники. Мы на некоторое время избавлялись от наших телесных кредиторов.
Но голод все же не был истинным врагом.
Он был обстоятельством, данностью, как старость и смерть. И утолить голод означало жить дальше, а не согрешить.
Потом, после смерти Мадлен и сына, после убийства моего отца, голод внезапно преобразился.
Это был стыд и грех.
Я впервые понял это, когда оказался за накрытым столом в гостиной герцогини Ангулемской. Ужин был роскошен. Мне не доводилось не видеть, не пробовать ничего подобного.
Меня дурманил аромат восточных пряностей, стоивших так дорого, что их горсть позволила бы нам с Мадлен прожить пару лет без всяких забот.
Мне предлагалось сесть за этот стол, после двух недель заключения, и отведать то, что подают королю. Тогда я впервые почувствовал стыд.
Я почувствовал себя грешником, ибо я не утолял голод, а заключал дьявольскую сделку. За кусок окорока я продавал свою душу.
Где он, тот зубастый, злобный лисёнок? Я предпочел бы его, безгрешного, свободного зверя.
И на протяжении трех лет я боролся с грехом, сводя свои потребности до монастырского поста, порой обращая свой голод в добровольное мученичество.
Потом, когда я очнулся в доме Липпо и осознал, что свободен, испытываемый мною голод стал признаком выздоровления.
Голод стал посланцем жизни, молодости и новых надежд. Бульон, который варила для меня Лючия, стал символом будущего. Я готовился жить и мне нужны были силы.
Но это радостное предвкушение уже не возвращалось, когда мадам Аджани сообщила мне о смерти дочери.
Будущее распалось, стало ненужным, я вновь почувствовал себя грешником.
Голод вновь стал посредником дьявола, завлекающим меня в гибельную сделку. Как смею я испытывать наслаждение, утоляя эту телесную потребность?
Как смею угождать своей плоти, продлевать ее существование, если дочь моя мертва?
Этот голос я тоже различал в том заунывном хоре, который преследовал меня.
Мишель, похоже, распознала тайную подоплеку моей сдержанности и вела с этим мнимым грехом настоящую войну.
Я не хотел её огорчать, как не желал доставлять хлопоты Жанет, и оправдывал каждую трапезу своим ученичеством.
В конце концов, пища дарована нам Господом, как солнце и воздух, отвергнуть дар означает грех неблагодарности.
Что же случилось? Я больше не грешник?
Голод снова стал приметой бурной, нетерпеливой молодости, атрибутом праздника. И вовсе никакой это не грех отведать того золотистого гуся с орехами и черносливом, или запеченного на угольях и политого вином цыпленка, или большого озерного карпа, или тот огромный пирог с зеленью и грибами.
Мне становится радостно, будто я ребёнок, которого на Рождество пустили в кондитерскую.
Мария вертится у меня на руках, пытаясь дотянуться до украшенной веточкой петрушки сырной башенки, состоящей из кусочков разных сортов.
Ей необходимо проверить на прочность это сооружение. Мордочка у нее перемазана чем-то сладким.
Жанет с тем же детским озорством её подбадривает, а Наннет, с другой стороны, слабо настаивает, чтобы девочка съела кусочек грудинки, а не вылавливала бы из сладкого желе засахаренные фрукты и не выпрашивала бы фигурное печенье с глазурью или с этим, как его… шоколадом, чем она, по-видимому занималась весь день.
Но Мария не слышит увещеваний свой няньки. Она слишком горда тем, что сидит почти во главе стола у меня на коленях. С таким соседством мой голод так и останется лишь радостным предвкушением.
Но её безмерное счастье, щенячья возня и горделивые взоры в сторону девочки её возраста и мальчика лет семи стоят таких жертв.
Правда, Жанет уже пыталась переманить ее к себе на колени. Наконец, мою пустую тарелку замечает сама хозяйка, сидящая во главе стола.
— А ну поди сюда, стрекоза. Дай отцу поесть.
Делает повелительный жест, и Мария беспрекословно подчиняется. Чему я несказанно удивлен.
Она переползает на колени к Жанет, а оттуда Мишель снимает её за шиворот, как щенка, чтобы усадить на свое колено, как на холку лошади.
— А ты ешь, сынок, ешь. Не слушай их никого. А то эти вертихвостки совсем тебя заморят. Была одна, теперь вот вторая прибавилась.
У Жанет недоумевающе ползет бровь, а с другой стороны стола немедленно отзывается Перл:
— Я всегда говорил, что женщины — это зло.
За что тут же получает тычок локтем от сидящей рядом той самой высокой и полной дамы, которая выманила у доньи Эстефании секрет приготовления шоколада.
С дальнего конца стола слышится смех, молодые звонкие голоса. Там юные работницы и поварята-подростки. Они смеются каким-то своим шуткам.
На другое колено кормилицы взбирается её внук, ревниво поглядывая на Марию. Но та и не думает уступать даже толику своего торжества.
Она взирает на меня с такой обожающей гордостью, будто это она мой родитель и теперь с полным правом восхищается своим отпрыском.
— А Максимилиан мне не велил! Я ему лассказывала про папу, а он сказал, что я влу! А я не влу. Вот же мой папа.
— Кто это Максимилиан? – спрашиваю я – И почему он тебе не верил?
— Максимилиан — это тот мальчик, который ее нашел, — тихо поясняет Жанет.
— Нашел? Где нашел?
— Нашел, когда она убежала из дома бабушки. Я тебе потом расскажу. — Максимилиан сказал, что такого как мой папа не бывает. Это я все выдумала.
— Конечно, не бывает — подхватывает кормилица – Разве можно верить такой болтушке и стрекозе? Давай-ка, съешь крылышко.
— Но он есть! – торжествующе заключает девочка.
— Да, он есть, хвала Господу — чуть слышно повторяет за ней Жанет и смотрит на меня так долго, что у моего счастья, и без того огромного, дикого, неспособного угнездиться, найти себя достаточно места на целой планете, отрастают крылья и множатся эти крылья столь стремительно, что нарасхват идут у целого легиона ангелов.
******
Мария, маленькая девочка, чьи ручки будто веточки, а тельце невесомое, как взлетевшая пушинка, малышка, на которую в один день обрушилась целая жизнь, со всеми ее потрясениями, утратами и надеждами, засыпает прямо за столом.
Происходит это неожиданно. Я вижу, как темноволосая головенка, только что вертевшаяся из стороны сторону, с венцом растрепанных, разметавшихся кудрей, откидывается и сникает, уютно пристроившись меж двух возвышенностей в кружевном корсаже, а личико, только что счастливое, озорное, с сияющими глазами, вдруг туманится в блаженной усталости.
Липпо в это время затевает какую-то историю своим каркающим голосом, о том, как некий знатный недоросль отправился освобождать Гроб Господень и свалился от приступа морской болезни, но Мишель делает грозный повелительный знак, как воительница на поле боя, и все стихает.
Над столом, только что шумным, звенящим бокалами, ножами и тарелками, наступает благоговейная тишина. Все смотрят на утомленную повелительницу этого длинного, удивительного дня.
Геро сразу поднимается из-за стола, чтобы взять дочь из рук кормилицы.
Валентина, моя молочная сестра, от усердия семеня на цыпочках, показывает приготовленную детскую.
Робко мерцает ночник, крошечное убежище для свалившейся с небес звездочки. Ночной ветер переливается из полуоткрытого окна волной прохлады с терпким травяным ароматом.
Мария спит. Одна маленькая ручка закинута на подушку, другая поверх одеяльца. Она не проснулась даже тогда, когда мы с Валентиной снимали с нее платьице и башмачки.
Она только сонно ворочалась и сладко вздыхала.
Геро, не отрываясь, смотрит в её круглое умиротворенное личико.
В саду заливаются цикады. Затихают голоса, ещё слышится чей-то смех. Плещется гонимая мельничным колесом вода. Где-то далеко на лугу всхрапывает лошадь.
Геро, кажется, готов нести свою службу до утра, хранить её сон. Но я касаюсь ладонью его плеча.
— Пойдем, сейчас придет Наннет.
Как тысячи и тысячи влюбленных до нас и такие же тысячи после, мы сидим на ступеньке лестницы, ведущей в ночной затихший сад, где на деревьях, среди молодой клейкой листвы, уже зреют посланники будущего, уже сцепились твердыми кислыми горошинками два времени года, две эры, цветения и плодоношения, прошлое и будущее.
Мы молчим и смотрим в безоблачное, стоглазое небо, где изящным светящимся лепестком прорастает Луна.
Похоже, что небо так лукаво и вполне дружелюбно щурится нам в ответ на это взаимное, счастливое молчание.
Геро, вероятно, вспоминает, что однажды, мы уже сидели в подобном молчании на лестнице, потому что кладет руку себе на колено ладонью вверх, а я вновь пытаюсь совместить свои пальцы с его, так, чтобы ладони совпали, слились, чтобы подушечки и неровности ладоней прильнули друг к другу.
— Что же дальше, Жанет? – вдруг спрашивает он.
— Когда?
— Не знаю. Может быть, завтра.
— Завтра ещё не скоро. До него целая ночь.
— Тогда что же будет до завтра?
— Прежде чем оно наступит, я буду долго, долго тебя целовать.
Я слышу, как Геро коротко вздыхает, а потом затаивает дыхание, как тогда, когда я целовала впадинку за его ухом, и мне слышится, будто он снова мурлычет, как котёнок.
— А потом? – осторожно спрашивает он, и я догадываюсь, что он сдерживает хрипловатое стеснение в горле.
— А потом тебе будет так хорошо, что ты забудешь все, что было раньше. Ты просто лишишься памяти, и твой разум станет прозрачным и бездонным, как это небо, и только звездные россыпи моих ласк будет слегка волновать этот безоблачный эфир.
— А потом? – еще тише спрашивает он, и темная, уже отросшая прядь почти касается моего виска, скользит по щеке, как моя собственная.
— Потом ты уснешь. Сон твой будет крепок и сладок.
— А потом?
— Потом будет утро. Рассвет будет красться к тебе, щекотать солнечным перышком, нежно-нежно проведет своим золотистым краешком по твоим векам и ресницам, по губам, а ты будешь отмахиваться и сладко жмуриться.
— А потом? – голос его почти неслышен.
— Потом ты проснешься. Счастливым. И целый день будешь счастливым. И на следующее утро тоже проснешься счастливым. И на следующее. И так бесконечно. И с каждым новым рассветом солнце будет просыпаться вместе с тобой.
Конец второй книги.
Мисс Хадсон кажется, что она видит Картрайта в московском метро, но списывает на усталость и пережитый шок.
В гостях у майора Пронина — мисс Хадсон совсем сникла после развенчивания ее кумира Алисы, майор предложил посидеть вечерок у них с женой, пусть женщины поговорят о своем, может, полегчает.
В квартире у майора Холмс видит ту же общую дагеррографию, что уже видел в комнате Кати:
Холмс:
— Откуда это у вас?
Майор:
— Так это же мой выпуск.
Холмс:
— Вы выпускник колонии Макаренко?!
Майор:
— Ну да, а что вас так удивляет? Среди наших есть и ведущие ученые, и актеры, и даже министры.
Холмс рассматривает майора по-новому.Холмс (после паузы, осторожно):
— Я бы хотел ее посетить. Это можно устроить?
Майор (с доброжелательным энтузиазмом):
— Да почему бы и нет? Сейчас уточню расписание.
Майор Пронин звонит Макаренко (наркому образования), тот решает сам показать гостям свою колонию — «по высшему разряду, с полной обработкой, тем более что эшелон с эвакуированными из отбитого у самураев Владивостока как раз на подходе, через двое суток приезжайте».
Майор хмыкает, просит у гостей два дня на организацию — раньше не получится.
***
смена кадра
***
Германия.
Лаборатория доктора Менгеле.
Под балалайку и баян — нестройное пьяное пение «Оймороз-мороз». (Поначалу хрителю должно казаться, что это Россия, но странная. Потом — что Лондон.)
Стол застелен газетой ПРАВДА, на ней — бутылка водки, три граненых стакана, трехлитровая банка соленых огурцов и вскрытая жестянка кильки в томате. Над столом лампочка Ильича, на стене — революционные плакаты, вымпелы «победителю соцсоревнования». За столом три мужика — галифе-шаровары-синие штаны в полоску, гимнастерка, тельняшка, косоворотка с вышивкой. Один с балалайкой, другой с баяном, третий разливает водку по стаканам. Все трое старательно поют.
Синхронно смотрят на часы, прекращают петь, синхронно выпивают ровно по полстакана водки, закусывают. Возвращаются к пению.
Крупным планом — страница лабораторного журнала, шапка — ОПЫТ № 372, ниже таблица. женская ручка ставит галочки и цифры, вписывает время: водка — 3 по 0,1 литр, огурец — 1-1-0, килька 0-0-1, песня №14 — 1-1-1
***
смена кадра
***
Россия.
Профессор Преображенский наблюдает, как у принцессы отваливается очередное щупальце. Постепенное превращение ее в подобие Зои. Выписывает справку о смерти принцессы, сжигает щупальца. Подумав, выписывает справку о смерти и Зои — так, на всякий случай.
***
смена кадра
***
Инженер Гарин вместе с Лосем продолжает работу над новым реактивным двигателем. Ругаются, что-то паяют, что-то взрывается. О Зое он совсем забыл.
Дежурный чекист звонит профессору.
Чекист:
— Как там наша отрезанная голова? Вы уже подобрали ей подходящее тело?
Профессор (наблюдая, как принцесса заново учится ходить)
— Вынужден извиниться, но я предупреждал вас, что не господь бог. Повреждения были слишком значительные, мозг умер.
Чекист:
— Вот и славно.
Профессор:
— Тело можно кремировать?
Чекист:
— Да, конечно… но только после того, как его осмотрит наш сотрудник.
Приехавший сотрудник осматривает мертвую Зою — она безусловно мертва, грудь разворочена, череп тоже. Смотрит, как ее сжигают. Уезжает удовлетворенный. Из окна, прячась за шторой, за ним наблюдает принцесса, уже совсем почти копия Зои.
***
смена кадра
***
По пути в колонию Макаренко Пронин рассказывает о системе перевостпитания коллективом, о ее достижениях, в том числе и о КОМИНТЕРНЕ (местном аналоге нашего интернета).
Ватсон:
— Почему такое название?
Пронин:
— Ну так коммуникации же, интернациональные. Сначала думали назвать сетью или паутиной, но это все не то, это все пережитки эксплуатации! Сети путают и ловят, а мы протягиваем руку братской помощи, а паутину вообще добрые хозяйки веником метут, зачем нам этот мусор?!
Холмс с усмешкой закидывает удочку.
Холмс:
— По утверждениям некоторой части британских ученых шлемофон Барченко работает исключительно на русских мозгах, одно время МИ6 носилось с идеей выявлять при его помощи советских шпионов, но без особых успехов. Была даже идея привить славянский менталитет добровольцам, но тоже как-то не пошло дальше идеи.
***
смена кадра
***
Перебивкой — лаборатория доктора Менгеле.
Осоловевших мужиков уводят в соседний кабинет, крепят провода-датчики к телам, надевают шлемофоны, включают рубильник.
Девушка в белом халатике записывает в журнал итог по эксперименту — лицом-в-салат 0-0-1 — результат отрицательный.
***
смена кадра
***
Россия.
Пронин (смеется)
— Это долго рассказывать и объяснять. Сами посмотрите.
В колонию Макаренко прибыли одновременно с новым поступлением — группа завшивевших босяков-беспризорников. Один из них, особо смачный, запоминается какой-нибудь колоритной фразой. (крым — там тепло, там яблоки). Их уводят на санобработку, а гостям проводят экскурсию по заводу ФЭДов и коминтернов, по аудиториям, спортплощадке, по подсобному хозяйству (колония полностью на самообеспечении, за коровами и свиньями убирают те же самые колонисты, что сидели в библиотеках или играли в теннис и рассуждали о Плутархе и законах термодинамики)
И наконец — гвоздь программы! — клуб КОМИНТЕРН.
Пацаны и девчонки в шлемофонах заняты чем-то непонятным, общаются вслух с невидимыми собеседниками, часто на иностранных языках и очень бегло.
Макаренко:
— Хотите сами попробовать?
***
смена кадра
***
Германия.
Лаборатория доктора Менгеле.
Девушка в белом халатике стоит навытяжку перед доктором Менгеле.
Менгеле:
— Что ж, отрицательный результат тоже результат, я верю, когда-нибудь количество перейдет в качество и нам удастся откорректировать ментальный профиль добровольцев под примитивный славянский прототип. Завтра добавьте картошку в мундире и гимн Советской России. Свободны. Хайль кайзер!
***
смена кадра
***
Россия. Колмак, КОМИНТЕРН.
Макаренко протягивает Холмсу шлемофон.
Холмс (недоверчиво):
— Но ведь говорят, что только русские с их загадочной душой способны…
Макаренко:
— Ерунда. Пробуйте.
Холмс примеряет шлемофон Барченко — тот работает (на самом деле секрет в ретрансляторах, их нет в Британии). Связь по всему СССР и его окрестностям, без перестукиваний. Какая погода в Форт Россе? Проблемы испанских коммунистов, прием в компартию индейцев Аляски. Что там с протестанской резервацией, не бунтуют? Нет, мы дали им льготную лицензию на азартные игры и построили у ворот два борделя, так они теперь выходить боятся, так у себя там и сидят. Советская Византия, советский Порт-Артур. В Петропавловске-Камчатском полночь, но дежурный связист на вахте. Хотите посмотреть картинку? Это немного сложнее, но сейчас настрою…
***
смена кадра
***
Россия, Колмак.
Вечером в дежурном по столовой — подтянутом и полном гордости типичном колонисте — Ватсон вдруг опознает утреннего шпаненка. Тот отмыт, подстрижен, обряжен в новенькую форму, а главное — старается вести себя так же, как все прочие колонисты и совершенно не похож на себя утреннего, опознается лишь по колоритной фразочке.
Макаренко объясняет методику перевоспитания взрывом в двух словах — нельзя поместить хорошего мальчика в компанию плохих и надеяться, что он послужит им примером. Тут все сработает наоборот — он подстроится под большинство. Но можно переодеть группу плохих, сделать их неотличимыми от хороших и поместить в среду, более подходящую для хороших, а главное — убедительно показать, что и ты сам и все вокруг воспринимают их именно как хороших — и тогда форма исправит под себя содержание. Большинству из них окажется просто стыдно не оправдать ожидания, меньшинство побоится пойти вразрез. А дальше быть хорошим войдет в привычку
***
смена кадра
***
Россия, Колмак.
Ночью подъем по тревоге — пожар в деревне. Все очень организованно, без паники и суеты, разбирают насосы, ведра, багры и топоры, бегут строем. Пронин пытается остановить Холмса с Ватсоном — Вы гости! — Мы взрослые, а там дети.
Горит амбар с зерном на краю села, речка рядом. Передают воду по цепочки, разматывают шланг, начинают качать. Ватсон применяет навыки и способности ветерана и видит, что кое-кто из детей тоже вспоминает старые навыки форточников и воровские ухватки.
Утром, когда все потушили, колонисты снова выглядят шпаной, одежда драная и обгоревшая. Но при этом совершенно другая атмосфера, они утрированно вежливы, словно играют в джентльменов. Майор Пронин объявляет всем благодарность от лица народной республики. Нет, это не поджог, никакой диверсии, виновата неисправная проводка.
Холмс осматривает спасенное здание, колупает ногтем стену, обнюхивает неисправную проводку, послужившую причиной пожара. К нему присоединяется майор Пронин.
Пронин (с ехидной усмешкой):
— Вы что-то ищете?
Холмс (не менее ехидно):
— Причину того, что загорелась проводка, которая никуда не ведет (показывает обрезанный конец провода). Ну или хотя бы причину того, почему столь недвусмысленный поджог остался незамеченным профессионалом столь высокого класса.
Пронин с усмешкой снимает фуражку. Холмс осматривает стену.
Холмс:
— Это здание за последние пять лет горело, как минимум, дюжину раз.
Пронин:
— Четырнадцать.
Холмс:
— О? кто в курсе? — Все. Кроме новеньких.
Пронин:
— И никто не возмущается?
Пронин:
— Нет. Это правила игры.
Холмс:
— Никакого зерна там, конечно же, нет?
Пронин:
— Обижаете. Мы играем честно. Зерно есть.
Пронин возится с замком, открывает дверь — амбар полон.
Холмс (становясь серьезным):
— А если бы сгорело?
Пронин (улыбаясь, пожимает плечом):
— Им пришлось бы голодать. Вместе с окрестными селами. Все честно. (запирает дверь, идет к выходу, но оборачивается и добавляет — Но знаете, такого еще ни разу не было. Ни разу. За все годы.
***
смена кадра
***
Россия, Колмак
За завтраком Ватсон (Макаренко):
— Я боялся, что форма изменит содержание и в обратную сторону.
Макаренко:
— Могло, да. Но не после того, как они все вместе уберегли общественное зерно и спасли от голода окрестные села.
Холмс (нейтрально):
— Как, однако, вовремя случился этот пожар…
Макаренко:
— И не говорите!
Холмс:
— И как удачно расположено здание. Если бы ветер дул в другую сторону или не окажись под рукою достаточного количества ведер…
Макаренко )ухмыляясь):
— Как там у вас говорят: Если бы у бабушки была паровая турбина, это была бы не бабушка, а дирижабль.
Ватсона просят выступить (поучаствовать в диспуте?) В колонии знают его записки, причем читают в оригинале, почти все дети знают два-три языка, мастерят и запускают ракеты, интересуются, знаком ли он с профессорами Челенджером и Кейвором.
***
смена кадра
***
Ватсон Холмсу вечером, смущенно
— Иногда меня посещают не очень патриотичные мысли…
Холмс промолчит.
***
смена кадра
***
Холмс ищет возможности тайного проникновения в помещение интернет-клуба. Стараясь делать это незаметно, осматривает двери и крепление ставень на окнах. Ищет сигнализацию, которая тут обязательно должна быть. Не находит. Восхищается — ну надо же как запрятали!
Вечером в номере строит коварные планы проникновения с захватом заложников. Хотя и неудобно, но иначе, похоже, никак не получится, там круглые сутки дежурит дневальный!
Заходит Ватсон со шлемом.
Ватсон:
— Не надо. Держите, Холмс, вы же это хотели?
***
смена кадра
***
флешбек
Чуть ранее — Ватсон очарован шлемофоном, местный вундеркинд, сетевой гений, учит его управлять самостоятельно, Ватсон листает места и картинки.
Ватсон:
— Я могу увидеть все что угодно?
Пацан:
— Ну да, если там есть кто из наших, и у него шлем, и он на это что угодно смотрит. Или если есть стационарная камера, но их пока мало.
Ватсон:
— То есть кто-то сейчас может видеть моими глазами?
Пацан:
— Ну да.
Ватсон:
— А если я вот с этим шлемом уеду на Аляску — смогу с тобой вот так же общаться?
Пацан:
— Да запросто!
Ватсон:
— И можно взглянуть на живых кенгуру?
Пацан:
— Нет пока, до Австралии мы пока нет дотягиваемся. Но работаем над этим!
Ватсон с сожалением снимает шлемофон, не торопится отпускать.
Пацан (понимающе)
— Понравилось?
Ватсон:
— Не то слово.
Пацан:
— Ну так забирайте. У нас много. Только ведь у вас в Лондоне он не будет работать, наши ретрансляторы пока еще туда не дотягиваются.
Очнулся Аскольд от холода в руках и ногах. Тело не слушалось демона, и он в отчаянии вскрикнул, резко распахивая глаза. Подвал… пыточная… — промелькнуло перед глазами и тут же наступил шок. Он оказался привязанным к металлическому стенду, точно так же, как все изменники. Не важно, кто изменял — наложницы в гареме, любимые жены, дети или казнокрад-казначей. Важно, что наказание зависит от степени измены. Одно дело перепихнуться с кем-то в углу и умереть на потеху публике, и совсем другое — предать Повелителя… За такое он умирать будет очень долго.
Аскольд попытался откусить себе язык — лучше истечь кровью, так всяко быстрее будет, чем в руках палача. Но плотный кляп во рту не дал этого сделать. Все предусмотрели, уроды! Демон задергался, заскреб острыми когтями прочный металл.
— Смотри-ка, шевелится! — хохотнул один из помощников палача и неласково пнул по железной опоре так, что зашаталась вся конструкция. Аскольда замутило, но выразить своего негодования он не успел.
— Готов? — хрипло осведомился палач и блудный бывший наследник отчаянно зажмурился — сейчас ему предстоит пытка на потеху публики. Пытка много хуже той, которую он имел возможность наблюдать не так давно. Тогда ему все понравилось — беззащитность жертв, бесстрастие палача, холодный расчет в серых стальных глазах. Серебристые нити магии, опутывающие отчаянно корчившиеся тела… Тогда он, еще повелительский сын, получал настоящее эстетическое удовольствие от действа.
Сейчас ему предстояло оказаться там — на чудовищной арене со светлым песком, специально привозимым для контраста с алой кровью. Теперь он будет на месте жертв палача, теперь серебристые нити силы вырвут его внутренности. Как же все зыбко в этом мире! Месяц назад он и помыслить не мог, что совсем скоро умрет глупой и бестолковой смертью на потеху остальным демонам. А вся оставшаяся семья Повелителя и сам Аркал будут сидеть в своих ложах, закидываться горстями фруктов и мясными шариками, вытирать жирные пальцы и губы о поданные слугами салфетки или о самих слуг, смеяться, тыкать пальцами и подбадривать палача с помощниками. Девушки бросят на арену цветы или спицы, в зависимости от того, понравилось им действо или нет. Юноши будут жадно втягивать ноздрями запах свежей крови, а старшее поколение, рассмеявшись, скажет: «Ах, это тот самый, который покушался на жену Повелителя? Туда ему и дорога, идиоту!» Они-то, конечно, никогда и ни за что… А подворовывать… ну помилуйте, разве это грех? Вот предать собственного отца и правителя — это грех.
Стенд дрогнул и покатился на маленьких колесиках к выходу. Аскольд зажмурился от яркого света, ослепившего его после полумрака подземелья. Арена приветственно зашумела, кто-то кинул яблоко в песок, совсем рядом с бывшим принцем. Теперь он не принц, теперь он никто. Аскольд взглянул на холодного и равнодушного палача. Этому демону без разницы, кто прикручен к стенду — женщина или мужчина, ребенок или старик, принц или распоследний доходяга. У него есть только долг. Один долг перед Повелителем и больше ничего.
Помощники расположили стенд так, чтобы Повелителю было лучше видно происходящее. Толпа зашумела, Аркал поднялся, дождался, пока стихнет гомон и заговорил хорошо поставленным голосом:
— Мои дорогие подданные! Сегодня черный день у нашей семьи и империи! Мой сын, — огненный взгляд Повелителя прошелся по скованному неподвижному Аскольду, — совершил поступок, смыть который сможет только его кровь! Как вы уже знаете, он совершил преступление, равного которому нет! Он предал свою семью и своего Повелителя! Он попытался убить наш якорь!
Аскольд презрительно скривился бы, да кляп во рту мешал и больно натирал губы. А антимагический ошейник прекрасно держал бывшего принца в узде. Да уж, папенька расстарались так расстарались, вон как всех вымуштровал…
Голос Повелителя завораживал. Не даром же он Повелитель. Аркал вселял в своих подданных уверенность в том, что он еще на коне. Что вполне способен править и руководить. И показушно отдавал сына на расправу палачу.
— …а потому признается виновным во всех преступлениях и подлежит наказанию…
Слова с трудом доходили до Аскольда, будто он находился под водой. Демона накрыло холодное безразличие. Какая разница, что все это спланировала мать? Она свое получит с лихвой. Сейчас же Аркалу и его прихлебателям нужен был козел отпущения. И они вцепились в того, кто оказался ближе, доступнее и беззащитнее. Мать хорошо все рассчитала. Не выгорело с этим сыном? Что ж, скоро подрастет младшая дочь и она снова сможет родить. Быть может получится мальчик и она воспитает и из него послушное оружие в своих руках… Еще один инструмент давления, подумаешь…
Взмах руки Аркала — и действо началось. Палач медленно приблизился, разбрасывая вокруг свои ленты-лезвия. Публика ахнула, а Аскольд почувствовал, как десятки лезвий прошлись по коже. Не глубоко, раны почти сразу закрылись. Но лезвия вернулись. Еще раз. И еще. Казалось, палач решил переупрямить хваленую демоническую регенерацию. Хотя он просто выполнял свою работу. Публика желала зрелища, и она получила это зрелище сполна. На теле мучимого принца расплывались диковинные узоры, кровавые цветы, ветви, мордочки зверей. Быть может, рисуй палач это на ком-то другом, Аскольд даже поаплодировал ему или, что вероятнее, подкинул золотишка… Но увы, переживать подобное на собственной шкуре было неприятно.
Постепенно лезвия углублялись все дальше. Медленно, удар за ударом, рисунок за рисунком. Кровь уже откровенное текла, раны не успевали закрываться. У Аскольда закружилась голова, перед глазами поплыл туман от боли, слабости и потери крови. Шум толпы смешался с шумом в ушах. Остатки крови еще пульсировали в теле. Взмах, удар — и живот обжигает новой, невиданной болью. Палач добрался до внутренностей. Взмах, удар — и серебряные ленты взрезали кости и сухожилия на ногах. Еще взмах — и по лицу прошлись тонкие лезвия, не задев при этом ни глаз, ни рта. Палач был мастером от богов. У него талант к мучениям и пыткам.
Приоткрыв затуманенные глаза, Аскольд смог рассмотреть палача. Демон… танцевал. Он кружился, делая точные, скупые и невероятно просчитанные движения, выпускал магические лезвия сугубо в нужный момент, с нужной силой и они погружались на нужную ему глубину. Каждый удар был разным, направленным в совершенно другие места, чтобы дать время слегка затянуться уже имеющимся ранам. Палач был мастером, он был талантом. Жаль, что этот талант проявлялся на самом принце…
Танец палача прервался неожиданно. Аскольда перевернули вниз головой, крутнув рычажок на стенде, и пытка продолжилась уже по-другому. На его ступни опустились холодные лезвия, резнули, скользнули, пощекотали. Снова кольнули, сделали разрез чуть глубже. Демон замычал — было больно, при чем намного больнее, чем когда полосовали тело. Кто-то задрал его набедренную повязку, которую давали всем пленникам, и чувствительно уколол в ягодицы. Выросший на чистом инстинкте хвост схватили и его тут же опутали ленты палача. Магия сплелась в невообразимый узор и нашинковала хвост на маленькие ажурные части. Кровь текла по спине, плечам и шее, и заливалась Аскольду в глаза и рот. Демон шмыгал заполненным носом, до тех пор, пока не отключился от очередного сильного и пронизывающего удара.
Палач работал мастерски. Его жертва уже была в отключке, но еще живой. Аркал поднялся со своего помоста и спустился на арену. Повелитель двигался мягко и пружинисто, будто хищный зверь. Его неизменный алый плащ развевался за плечами. Палач и помощники склонялись в поклоне — жизнь собственного сына Повелитель должен был забрать собственноручно.
Взмах когтистой почти трансформированной руки — и грудная клетка Аскольда распахнулась, раскрывшись на две половинки. Повелитель хмыкнул — хлипковат сын был, ну эльфийская кровь, конечно, не водица, вылезла в потомке не вовремя. Еще трепещущее сердце обняла когтистая ладонь. Сильный рывок — и тело забилось в путах, словно пыталось последовать за алым, кровоточащим сердцем. Аркал довольно рыкнул и сложил свою трофей на подставленное помощником блюдо. Второе сердце подалось уже легче, тело сына не сопротивлялось. Живучесть демонов сильна, но конкретно этот подкачал…
Повелитель поднял блюдо с двумя сердцами и слегка встряхнул под одобрительный рев своих подданных. Зрелище было действительно шикарным. Пусть радуются, пусть видят — их Повелитель еще силен и могуч. Да и наследникам урок. Авось попритихнут до поры до времени.
Истерзанное тело слуги отнесли в подсобные помещения — вечером его сожгут, как и всех прочих умерших. Залитую кровью арену посыпали свежим белым песком, забегали слуги, стали расходиться зрители. Повелитель грузно поднялся в свою ложу и схватил за горло рыдающую Сорину.
— А с тобой я разберусь позже! — он с силой оттолкнул полуобморочную женщину и та пребольно ударилась спиной о загородку.
Сор из избы лучше не выносить. Но и так понятно, что сопляк сам бы не додумался гадить в котел, из которого хлебал. Значит, ему кто-то подсказал. И этот кто-то — хрупкая златоволосая женщина с покорными глазами. Стерва редкостная и тварь обыкновенная…
Дед молчал, и папа с мамой молчали. Даже бабушка ни словечка не произнесла. Бабушка! Ужинали молча и молча разошлись спать, без «спокойной ночи».
Кто знал, что у деда намечается флэт… Хотя, если честно, ветераны часто так: кто-нибудь в социалке кинет клич, а на следующий день по всем паркам города уже хулиганят дедушки в беретах и тельняшках, при орденах и аксельбантах… Вот и сегодня: ещё днём никто ничего, а перед ужином дед начистил форменные берцы, погладил парадный китель. Достал коробку с орденами и, естественно, сразу заметил.
— Ну вот сами поглядите! «За заслуги» — на месте, орден Славы тоже. И святого Георгия – вот он. «За спасение Багдада», «За освобождение Аляски» есть. А «За отвагу» — нет.
— Папа, подождите, может, она осталась на рубашке. Помните? Вы надевали на утренник в школе. Устала, могла не посмотреть и бросить в стирку. Я сейчас, — мама волнуется, предвидит, предчувствует грозу. Она идет в кладовку, выключает стиральную машину, сливает воду. Кричит мне, — Пончик, поищи под шкафами, пока я бельё просмотрю.
Папа вскакивает вместе со мной, суетливо заглядывает под шкафы и диваны. Там темно, я приношу фонарик. Бабушка, как обычно, немного тормозит, обдумывает план действий. Включается в поиски стремительно, с неисчерпаемой энергией, свойственной бабушкам.
«За отвагу» — первая дедушкина медаль. Он получил её еще прошлом веке, когда защищали Персию от горных гоблинов. Дедушка пошёл воевать совсем молодым, ещё не брился. Только-только окончил школу, только-только начал служить, волосы не отросли после первой стрижки в военкомате.
Дедушкин взвод охранял караван из небольшого горного кишлака, женщин и детей эвакуировали на равнину. Мужчины оставались вместе с нашими солдатами, оборонять кишлак. Никто не знал, что как раз неподалеку гоблины разводили боевых драков. Увидели караван, решили натаскать.
Даже дедушкин лейтенант растерялся. Он тоже молодой был, как и дедушка, доброволец, военное училище экстерном. Гоблинские драки похожи на бронированных крылатых жаб, им автоматные пули — как москиты бегемоту. Что тут делать?
А дедушка не растерялся. Первого драка сбил из подствольника, очередью ранил сразу двух погонщиков. Тогда и остальные солдаты начали стрелять, так что и гоблинов отогнали, и никто из людей не пострадал. За это дедушке дали медаль и отпуск, а в отпуске он познакомился с бабушкой.
Так что медалью «За отвагу» дедушка дорожит больше всего.
Мне не по себе. Но, как это ни трудно – словно бежать по грудь в воде! – я признаюсь:
— Папа, мама… Бабушка… Не надо искать, её нет дома.
Сказал – и как в прорубь… И попробуй выплыви, если течение… Тишина, ты всех видишь, а они тебя – нет, и ты разеваешь рот, но ни звука, под водой ни звука, а тебя уносит, уносит, уносит. И так весь вечер. И за ужином, и после.
Когда я выскользнул из своей комнаты, все заснули, и в квартире – ни звука. Часы в кухне показывали полночь, но и они молчали, не решаясь нарушить эту тягучую тишину.
И дверь даже не скрипнула, а обувался я уже в подъезде.
Днём Тверская раскалилась — прямо Крым, не Москва – а за вечер так и не остыла.
Жара. Даже ночью.
Хорошо, что кольцевая линия работает круглосуточно. В метро прохладно, как дома.
Шаттл на Екатеринбург оказался почти пуст, и я занял лучшее место, возле кондиционера.
Кондуктор, немолодая стройная женщина в синей форменной рубашке, облегающих джинсах и балетках на босу ногу, окинула меня подозрительным взглядом:
— Чалмик, а почему так поздно? Каникулы пока не начались.
— Заигрался с друзьями, по Кремлю лазили, домой лечу, — от такого вранья я покраснел, но кондукторша, похоже, сочла это муками совести. Проверила пробитый талончик и ушла в кабину пилота.
Как только стартовые перегрузки закончились, я задремал и проснулся уже в Екатеринбурге.
Оказалось, что местные бусы улетают в парк в половине первого. Почти десять верст ночью по шоссе… Честно признаюсь, я начал беспокоиться, как только последний фонарь остался за поворотом. А спустя ещё пару минут стало страшно. Темнота на пустынной лесной дороге совсем не такая, как, скажем, даже в подвалах Спасской башни или Киевской Лавры. Когда ты один, когда не спрячешься за болтовню или браваду перед приятелями, становится не по себе. Память услужливо извлекает сцены из фильмов ужасов, лесные звуки обретают новые интонации, а силуэты придорожных кустов…
Старинная грузовая фура вывернула с проселка, ослепив на мгновение фарами. Но сразу затормозила, подала назад и подъехала ко мне. Шофёр, чёрный, лохматый и клыкастый орк, опустил стекло:
— Тебе куда?
— В Ягодный. Это прямо по дороге.
— Залазь. Невелик крюк. До ограды подброшу, дальше сам, там улицы узкие, на моём динозавре не развернуться.
— Спасибо вам, огромное спасибо! – окрыленный неожиданной удачей, я взлетел по откидной лесенке в кабину.
Оказалось, обыкновенная кабина, совсем как в бусе или грузовом шаттле. Рядом с водительским — еще одно место. Мягкое кожаное кресло, потёртое, но уютное. Смешной вентилятор на пружинке. Над стеклом амулет: клык смилодона, украшенный рунами. У меня аж дыхание перехватило от восхищения. Редкость! Орки добывали их в честном бою, голыми руками и зубами. Хотя надо признать, ещё неизвестно, кто клыкастей… Водитель заметил мой интерес и довольно улыбнулся.
В общем, всю дорогу я пялился на талисман.
Гаврош гостил у родни, в посёлке Ягодный. Вкусное название! Аккуратные двухэтажные коттеджи с плоскими крышами, один – как другой. Мне такая похожесть не нравится. Взять каждый дом по отдельности – и красивый, и удобный. Но когда все вот такие одинаковые – скучно. И попробуй, найди ночью нужный адрес!
Но отыскал. Помог знакомый флюгер, который мы делали вместе с Гаврошем и Чанга-Чуком. Жестяный петух, хвост – пучок разноцветных ленточек.
Дверь открыл сам Гаврош. Сонный. В полосатой, как из старинного фильма, пижаме и вязаных тапочках. Увидев меня, обрадовался, сразу проснулся:
— Пинни, ура! Тебе разрешили у нас ночевать? – схватил за руку и потащил в дом, — Мама, Ренат, к нам Пинни-Вух в гости!
Ренат – дядя Гавроша. Высокий, смуглый, худой. Черноволосый и черноглазый, похож на маму Гавроша, только высокий. В такой же пижаме и такой же сонный. Из дверей выглядывала мама Гавроша, в халате поверх ночной рубашки.
Тут я наконец осознал свою бестактность. Ну сам не сплю, ладно. Но людей разбудил посреди ночи, стыдно-то как… У них еще время на два часа сдвинуто, почти утро, самый сладкий сон. А тут я вламываюсь со своими проблемами.
Медаль я Гаврошу одолжил днём. Мы играли в «войнушку», вот я и взял дедовы погоны, берет с кокардой и медаль, а вечером забыл забрать. И как оно вышло нехорошо…. Да что уж теперь. Я вздохнул и вежливо поклонился:
— Здравствуйте. Простите меня, пожалуйста. Я только за медалью, к Гаврошу. Дедушке завтра, то есть сегодня, на ветеранскую тусовку, никак без медали. Извините за беспокойство, не подумал, что всех разбужу…
Медаль Гаврош притащил сразу, но так просто меня не отпустили. Напоили чаем с вареньем, нагрузили домашними апельсинами из теплицы и клубничиной размером в арбуз.
Когда я со всеми попрощался, и ночь закончилась. Посёлок, освещенный розовым светом утреннего солнца, оказался вовсе не столь однообразным, как в темноте. Все дома украшены росписью, во дворах разные зеленые скульптуры и замечательные цветники. На крышах теплицы. Очень приятный посёлок.
— Пинни, подожди, — дядя Ренат догнал меня у ворот, — подброшу, сам сегодня в Москву собирался.
Подбросить – это хорошо. Легковой флайер – не тихоходный допотопный шаттл. У дяди Рената шестиместный «ГАЗ-А-3909», цвета морской волны, круто! Корпус – керамопластикат, форсированный двигатель, индивидуальные гравикомпенсаторы в каждом сиденье. Ни перегрузок, ни невесомости, и тишина в салоне.
Так что я сразу заснул и полёта вовсе не помню. Разбудил меня дядя Ренат, когда припарковался на крыше нашего дома.
На Тверской пока не рассвело.
Очередные потеряшки не радовали. В первом случае пришлось вытаскивать рабов одной сдвинувшейся суккубы, во втором… Ладно, по порядку.
Какой-то дятел в каком-то мире изобрел суперкольцо. Ничего не напоминает? Лично мне очень. Это самое кольцо вкупе с ошейником (ошейниками, поскольку их надо очень много для большого количества рабов) превращает любое существо в раба хозяина кольца. Ну и кроме абсолютного подчинения хозяин может сменить внешность своему рабу. Вот только использовалось это совсем не на благо…
Великого изобретателя гопнула та самая суккуба (подозреваю, затрахала до смерти), заполучила колечко и инструкцию, и взялась наводить добро и причинять справедливость. По-своему, конечно. Вот таким образом получилось то, что получилось. Некоторым гражданам повезло быстро сдохнуть, оказаться в черной пустоте и рассказать о происходящем беспределе…
Я решила тоже по-своему причинить справедливость и пошла к той даме посмотреть и понять происходящее. Деревенская пастораль не порадовала. Слишком яркие краски мира, даже пришлось подкорректировать зрение. Грубые деревянные домики, будто сколоченные наспех через пень-колоду. Ярко-зеленая, почти кислотная трава, бегающая под ногами тощая курица… От всей этой яркости и какой-то неестественности захотелось отрегулировать настройки экрана. Вся деревня казалась вырезанной из какой-нибудь недорисованной компьютерной игрушки, прямо руки зачесались зайти в настройки и поправить на реализм. Но увы, удалось поправить лишь собственные глаза и дать солнцезащитные очки увязавшимся за мной золотым.
Внезапно до одури захотелось картошки, хоть сядь и помирай. Ну как обычно, товарищи золотые словами не говорят, что хотят есть, зато передать мне свои ощущения считают наивысшим долгом. Пакостят или по-другому не умеют? Впрочем, не важно. Усаживаю драконов на какие-то пеньки, не пойми зачем брошенные прямо посреди двора, даю каждому по миске и по ложке, заполняю миски созданной жареной картошкой и вперед, за орденами.
Какая-то светлая эльфийка выскочила из ближайшего домика, углядела двух драконов, словно сошедших с кадров фильма «Матрица» — в медового цвета пиджачках и брючках, в солнцезащитных очках, и лопающих прямо посреди их двора еду, и едва не упала, здорово приложившись к стеночке затылком. Ну, бывает, что могу сказать…
По завершении трапезы мы обошли всю деревню и зрелище мне совсем не понравилось. Точнее, зрелища, поскольку в каждом доме происходило свое непотребство. Некоторых граждан приходилось вынимать из таких агрегатов… даже дурно становится. Одну эльфийку нашли в сарае, где она висела вниз головой, с заткнутым ртом и напиханная разнообразными «игрушками» куда только можно…
Сняли и развязали беднягу, я расщепила все «игрушки» в ее теле – вытаскивать времени не было. Ну вот не сволочь, а? Развращает мне младшего «котика», он же совсем дятел в этих делах… Короче, деревня извращенцев совсем не радовала.
Пока добрались до замка больной на головоньку суккубы, мне надоело наблюдать замученных разными способами девиц и парней. Ну хочешь, так возьми и трахни их, зачем издеваться? Зачем подвешивать вниз головой, устраивать жестокие связывания – так недолго и конечностей лишиться, зачем издеваться над бессловесными рабами?
Ту самую, забитую вкрай эльфийку, вообще пришлось нести на себе как рюкзачок и залечивать, а то еще помрет тут и что мне с нею делать? Драконы дружно топали позади, предпочитая не нарываться. Видимо, слишком хорошо передавалось им мое раздражение.
Стражниц замка я просто усыпила мощным заклинанием. Не дело сражаться с бабами, у которых за грудями тела не видно. Интересно, какой там размер? Седьмой или восьмой? И зачем было такое уродство женщинам делать? Такие мысли скользили в голове, пока мы искали тронный зал. Сразу промахнулись и попали в кладовые, где и взяли плату за будущую помощь в избавлении от узурпаторши в виде колбасы. Между прочим, настоящей.
Колбасу схомячили драконы и слегка оклемавшаяся эльфийка, которую удалось даже одеть, а после я снова ее зафиксировала у себя на спине и продолжила вливать энергию, подпитывая наложенные заклинания. Девица оказалась крепким орешком – будь на ее месте человек, уже давно б померла от заражения крови, ран и воспаления женских органов…
Тронный зал напомнил зал у снежной королевы. Серо-белые блестящие стены, скользкий и блестящий пол… И естественно, огромный ребристый трон, на котором восседало краснокожее блондинистое существо не совсем одетого вида. Или почти раздетого?
— Что вы себе по… — начало существо и стало приподниматься с трона, но я вовремя выстрелила в нее парализатором. Все, по ее правилам мы уже поиграли, а меня уже прямо-таки тошнит от этого полуигрового мира, ярких красок и дурацкой ситуации, где голые изнасилованные бабы висят вниз головой в грязных сараях.
Пелена спала и мир стал проще. И одновременно грязнее. И пол перестал блестеть. Осмотрев блондинку, ошарашенно лупающую зеньками – только на это она и была способна, я пришла к выводу, что имею дело с дурой обыкновенной и просто превратила ее в козу. Вот и сказочке конец. Хватит. Глупой козе – козья жизнь.
— Бери эту дуру, — кивнула старшему, — отнесем в Приют, пусть послужит на благо государства и заодно на себе испытает все прелести насильного сношения…
По полу покатились золотое красивое кольцо с печаткой вместо камня. Ну вот и «прелесть». Посмотрим, что подарок местного Сауроныча нам дает. Я подняла колечко, покрутила в руке – ничего особенного, ощущается слабенькая магия подчинения, но мне от нее ни холодно, ни жарко.
Я приложила кольцо к ошейнику ближайшей сладко спящей стражницы. Интересная штука – показывает первоначальный вид существа и всевозможные варианты его преображения. Итак, раньше это был человек, и что самое интересное – мужчина. Что ж, вернем человеку человеческий облик…
Мысленно ткнув в самый первый образ и слегка скорректировав его так, чтобы стражник был похож на стражника, я вернула ему прежний облик. Только вместо толстого борова на полу корчился в преображении спящий вполне так мускулистый мужик. Вот и прекрасно, дать бы ему подходящие доспехи и оружие – отличный стражник получается.
Очухавшийся мужик первым делом схватился за бывшие сиськи, не нащупал прежних громадностей и радостно бухнулся мне в ноги. Остался последний штрих – я подняла стражника и расстегнула ошейник.
— Все, гуляй. Сейчас надо бы нашу красавицу глянуть…
— Госпожа… — стражник снова бухнулся на колени, но мне было не до того.
Снятая с плеч эльфийка оказалась вообще демоном. Тоже мужского пола, но несколько отличного вида, чем привычные мне демоны из Замка. Сереброволосый парень корчился под действием заклятья, а мне было тошно. Это ж какой мразью надо быть, чтобы так себя вести? Чтобы превратить своих подданных в стремных грудастых уродцев женского пола? И чтобы вот так над ними издеваться?
Очнувшийся демон позволил снять ошейник, который я сунула младшему «котику» в сумку – сохраним врагов пугать. Со своими я так никогда не поступлю, но следующего сверха, пришедшего по наши души, с радостью обращу в страшную кроказябру и заставлю выполнять все мои прихоти безо всякого влияния. То-то зеленых покорежит от перспективы вручную подметать полы или выгребать конюшни в Приюте…
— Свободен, — я махнула демону, давая понять, что он может валить на все четыре стороны, и занялась прочими стражницами.
Но серебристый убегать не спешил, как и восстановленные стражники. Вся эта шушера топала за мной по замку, в их толпу вливались все новые освобожденные, и я стала себя чувствовать так, будто веду крыс, приманивая их дудочкой. Впрочем, хотят ходить хвостиком – да на здоровье.
Из замка удалось вывести всю стражу, челядь и нескольких странных созданий, на поверку оказавшихся кентаврами. Додумалась же, сучка, сделать из великолепных существ эдакие образины с сиськами! Я оглянулась на козу в руках Шэля, на всякий случай накинула на нее стазис – береженого бог бережет, какой – не важно. И мы всей толпой поперлись в деревню, где нас ожидала очередная порция пушного зверя…
Многие дамы на поверку оказались кавалерами. А многие уже были такими битыми и пугаными, что сами не знали, кто они – мужчины или женщины. Психиатрам работенки привалит… Я хмуро пнула дверь коровника, где раньше слышала вполне животные звуки и обалдела. Вместо животных там были… минотавры. Точнее, минотаврихи. Высокие дамы и опять с бюстами в половину их тела. Фетиш у этой козы такой, что ли?
Минотаврихи были благополучно превращены в минотавров, коими и были до начала этого царства уродов, а мне становилось тошно. Эльфийки, человечки, демоницы… от изобилия битых женщин, оказавшихся мужчинами, начиналась дурнота. Или это от кольца? Черт его знает, закончим с жителями этого поселка, и я его положу на самое видное место в комнате — тогда точно никто не тронет. Спрячу – кто-нибудь найдет обязательно, это уже жизненный закон.
Одна из девиц, оказавшаяся таки девицей, расплакалась от счастья, обретя свои прежние формы, и вдруг вспомнила:
— В подвале замка… там мой брат…
Ну твою налево! Чего ж сразу-то не сказали, что там еще подвал есть?
Пришлось оставлять всю шайку в деревне с клятвенными уверениями вернуться и забрать их из плохого места, и возвращаться к замку и подвалу.
Лаз в подвал был классически спрятан под ковром в кладовой. Ничего нового и оригинального, даже расцветка коврика не порадовала. А внутри было темно так, что глаз можно выколоть. Пришлось переключаться на новый тип зрения, предварительно едва не убившись на крутых ступеньках. Дэвис наугад кинул магический светильник, который раскрасил помещение в призрачный зеленоватый свет. Благодаря этому я заметила на стенке рычаг, подняв который, зажгла свет. Ну вот и увидели, на свои головы.
Подвал представлял собою помесь пыточного застенка с мечтой садиста. У нашей козы наклонности все страньше и страньше. Некоторые тела были привязаны к дыбе, что ли… некоторые – подвешены. Некоторые растянуты на огромных столах и все с теми же деревянными «игрушками» во всех отверстиях… Вот мля, теперь точно Дэвиса перевоспитывать придется, объясняя, как правильно нужно обращаться с женщинами, а то насмотрится этого дерьма…
Я сплюнула в угол и принялась снимать ближайшую пленницу с дыбы. Хорошо хоть превращение в самих себя возвращает им не только прежний облик, но и прежнее здоровье, иначе пришлось бы в деревне открывать лазарет…
Шэль откровенно позеленел и прислонился к стене, все так же прижимая к себе замершую в стазисе белую козу.
— Идите на свежий воздух, парни, — я кивнула обеим, отпуская. – Эти каличные дамочки меня не тронут.
Драконы радостно рванули наверх. Главное, чтоб крышку не закрыли от счастья. Я-то вылезу, а этих горемык как доставать прикажете?
Из подвала была вытащена новая порция счастливцев и счастливиц, от разноцветных причесок зарябило в глазах. Свежие ошейники перекочевали в сумку драконам – эдак можно будет такой же поселок сверхов запугать этим добром. Ведь держало же неслабых демонов…
Серебряный демон все так же неловко крутился вокруг нашей компании, потом решился на что-то и таки подошел. Протянул мне серебристый браслет, от которого я чуть позорно не сбежала. Не хватало еще тут этой катастрофы для полного счастья. Я только избавилась от большинства благоверных и новую обузу на шею вешать не собираюсь.
— Он хочет принести вассальную клятву, — пояснил старший золотой, видя мои попытки откараскаться от демона. Отошел маленько, уже не такой белый, как был в подвале. Что же у него в жизни так напоминало этот подвал?
— Тогда ладно, только без браслета, пожалуйста, — замахала руками я. Не надо мне тут всякого добра драгоценного.
Демон обрадованно кивнул и пропел традиционные фразы про защиту жизни как самое себя, охрану и кровь за кровь… Ну и прекрасно, все получили чего хотели, а я после зрелища в подвале хочу только напиться. Или нажраться шоколадных тортов до полной невменяемости…
Но оставался еще один штрих – следовало уничтожить проклятый замок, чтоб там больше никакой Сауроныч не поселился… Огонь плюс тлен… интересная комбинация. Замок горел и разваливался одновременно, оседая и превращаясь в груду каменных обломков. Следующему товарищу придется сильно попотеть, чтобы его отстроить, забрать у меня кольцо и у драконов ошейники. Такие вещи вместе хранить нельзя, а что-то мне подсказывает, что сам замок играл какую-то роль в подчинении существ, возможно, не меньшую, чем кольцо и ошейники.
— Гори ты все синим пламенем, — напутственно пропел Дэвис, заразившись от меня словечками и пословицами.
— Пошли домой, я жрать хочу, — испортила романтик я, не дав драконам досмотреть эпичный пожар. Внутри замка что-то глухо бухнуло, повалил черный дым. Ну и хрен с ним, чтобы оно там не было. – Кто хочет с нами, тот идет с нами домой. Кто не хочет – остается здесь.
Обрадованные перевоплощенные рванули в экран раньше, чем он успел полностью открыться…