Это уже через два года по смерти Юры. Из первого отряда только он и Титов не смогли подняться в космос, хотя был шанс, был, Гагарин пробил себе возможность стать дублером Комарова на «Союзе-1», он же должен был лететь на следующем корабле, вот только корабль Владимира рухнул в степь, замерзшая прокладка из некачественной резины не дала выпустить запасной парашют, основной скрутило при приземлении, катастрофа – после которой Света пришла жить ко мне, – и все. Гагарина, как икону, отстранили навсегда. А вышло, что через год он и сам отстранился, самолет, потеряв горизонт, рухнул недалеко от аэродрома. Всем известная история, вот только смысл другой: он так жаждал подняться в небо, а все же земля взяла свое. Не пустила. Меня отпускала дважды, сохранив жизнь, пусть и забрав здоровье, но оставила и меня, и моих близких в нашем узком тетраэдре. А вот лицо мое не пустила. До сих пор жаль, что Юра не смог подняться, до сих пор.
Света попала в катастрофу вскоре после его смерти. Иногда кажется, что все это неслучайно, все взаимосвязано, тогда хочется выть на луну от осознания собственной беспомощности, хочется звать, но кого? – я не могу сказать, – хочется вырваться из замкнутого круга, но всякий раз он оказывается тетраэдром, и поневоле смиряешься с неизбежно происходящим. Отступаешь, выжидая, утешаешь себя ожиданием. И снова не решаешься. Как тогда, «во грехе», как и раньше, как позже – никак не решаешься.
Возможно, действительно слаб для нее. И тут уж не чувства виной, наверное дело в характере, когда он касается той, единственной, что у меня была, мои прикосновения всегда робки и нерешительны, точно я изначально и по сию пору остаюсь тем школяром с пылающими щеками, пытающимся в первый раз объяснить свои чувства и не находящими слов, мучающего и себя и ту, что так любит невысказанностью до тех пор, пока не лопается струна.
Или я так привык к обязательному присутствию Макса в ее жизни, что не мог поверить в ее окончательный с ним разрыв? И лишний раз убедил себя в неизбежности – уже после катастрофы, случившейся едва ли не на моих глазах, не на моих, Макса.
Тогда он видел все один, и это запечатленное запечатало его в себе, и ее в нем окончательно. Она пыталась сопротивляться первое время, пыталась, рвалась, но даже находя меня, не находила, все так же не находила выхода. И возвращалась.
Ее посадка в июне шестьдесят третьего также была тяжелой. Весь полет, как вся жизнь, проходили с немыслимыми перегрузками. Вывод в нерасчетное время в нерасчетном месте (они с Васей должны были повторить и улучшить все то, чем мы занимались с Максом, о каких-то новациях тем паче, о стыковке, говорить уже не приходилось). Неожиданные проблемы у «Востока» с системой ориентации. Проблемы уже личного, внутреннего свойства, но это ладно, человек перетерпит все, лишь бы техника работала. Собравшись, Света упрямо пыталась оживить двигатели, пыталась подойти к Васе, но порог в шесть километров так и остался непреодолимым. Потом начались дикие боли в суставах, космос требовал немедленной расплаты. Поплыл и Вася, нежданно во время полета обнаруживший у себя проблемы с вестибулярным аппаратом, точно слепые котята, они пытались сблизиться, сойтись там, в двух сотнях километров выше нас, то уходя в тень, то вновь появляясь на экранах; затаив дыхание, бункер следил за их перемещениями, за их угасающими попытками, пытаясь отговорить, тщетно, Света сдалась лишь, когда боль затуманила взор окончательно. Скрепя сердце, Главный потребовал запустить циклограмму посадки, выругавшись, мол, «никаких баб в космосе». Да, все верно, Светино лицо, Валентина Терешкова, тоже не поднялась в небо. Трое из шестерых «больших». Половина.
Нас также отстранили от подготовки, сперва включив в дальний резерв, в ожидание, там было много молодых, необстрелянных, каждый хотел летать, каждый рвался, несмотря ни на что. Эти три года протянулись незаметно, Главный пообещал миссию на Марс, безумную, на которую подписаться могли только мы, Вася первый пошел на это, Света первой вышла из игры. И все равно казалось, это не конец, но в шестьдесят шестом Главного не стало. Его сменщик, Мишин, немедля прикрыл все программы полетов в безумную даль, а вместе с тем похерил и наши надежды снова подняться над небесным куполом. «Пока молодежь не слетает, вас не отпущу, да и то, как бы вас прежде болячки не сожрали», – к несчастью, он оказался прав. Сглазил, как говорила Света. Предупредил, как оправдывался за него Вася, Мишина он знал давно, и пусть и отзывался всегда с уважением, но без той нотки почтительности, что всегда присутствовали при разговоре о Главном, что тогда, что сейчас, тем паче сейчас, когда память выветрила все дурное. Королевство сменилось мешаниной, а затем, при Глушко, стало именоваться глухоманью, покуда и эта глухомань не угасла, окончательным завершением стало затопление станции «Мир» в Тихом океане в первом году нового тысячелетия. Она могла бы еще поработать, но, никому не нужная, не нуждалась в продлении ресурса; торжественное затопление потом долго показывали по многим каналам, демонстрируя закат великой эпохи, о которой теперь поневоле говорят с почтением.
Именно тогда Света снова сгребла себя в охапку и выкупила кафе. Приглашала нас, посидеть, поговорить, почайпить, мы, стараясь не вспоминать, обсуждали что-то отдаленное, абстрактное. Вроде прочитанных книг или увиденных фильмов, будто говорят не давние друзья, а случайные знакомые, встретившиеся на время заполнения желудка, и после этой процедуры прощающиеся навеки незаметным «пока!». Мы так боялись ворошить мучительное наше прошлое, что молчали почти обо всем, незаметно отдаляясь друг от друга, снова расползание нашего тетраэдра остановил Вася, только для наглядности пакет молока продемонстрировать не мог, теперь они делались исключительно в форме кирпичей.
Он всегда сбивал нас, сплачивал, и когда мы перебрались в Звездный, пытать счастье в новом отряде, и когда нас вышибли из него и мы искали работу по полученным специальностям все там же, я, глупец, после катастрофы поспешил переехать в центр слежения, будто расстояние в несколько километров от Светы что-то могло решить, да заберись я на южный полюс, все рано бы не ушел от нее и от себя. Но она так мучительно изменяла Максу после аварии, я не мог видеть выражение ее лица, старался бежать, не понимая, что всего лишь раскручиваю колесо, в котором находился, что мое бегство ничего не решает, но лишь ускоряет процесс неизбежного, что Вася, даже Вася не в силах помочь, он лишь предлагает вариант удобный нам всем, и одновременно не подходящий никому, вариант, не предлагающий окончательно выбора и разрешения. Стремясь всеми силами сохранить наш тетраэдр, он сумел добиться этого, когда год назад я пришел к нему с вопросом, зачем это ему, он устало пожаловался на неуютное, холодное, беспросветное одиночество в своем углу, на единственную возможность дышать – быть вместе с нами, на невозможность жить со своей избранницей, ни тогда, ни сейчас, ни когда бы то ни было, вообще на невозможность жизни, как таковой:
– У вас она была, счастливые, а я лишь наблюдал за ней со стороны. И этим и существовал все время. Жаль, вы так и не заметили. Хотя нет, ведь я был другом, просто другом, а у друзей не спрашивают любви, иначе они перестают быть таковыми, – закончил он глухо, стараясь, чтобы слова, выбравшиеся из глотки, не достигли моих ушей. Но я все же расслышал. И спросил просто:
– Тоже и со Светой?
– Да, – упрямо ответил он. – Тоже и с ней. Я знал, что ты не поймешь. И она совсем оборвать прежние нити не решится.
– Компромисс, – устало сказал я. – Всегда компромисс.
– Это и есть дружба.
– Это… – я ничего не сказал, лишь поднялся со стула, прощаясь. А на другой день Васю хватил удар.
Не знаю, почему я вспоминаю одно и тоже, особенно сейчас. Видно, пустое место, даже несмотря на отсутствие стула, тревожит и сбивает мысли. Света что-то шептала про себя в ожидании заказа, Макс смотрел в сторону двери. Пока он был занят собой, я попытался накрыть ладонь Светланы своей, она немедля убрала ее и продолжила говорить.
Совсем как тогда. За неделю до аварии. Она всегда разговаривала с собой, когда было трудно, страшно, больно. И наконец, когда оставалась одна, замыкаясь в себе, как в коконе, неважно, был кто рядом, или никого не было, даже скорее, когда рядом кто-то был, кому не хотелось поверять свои мысли. Вроде меня в последние дни, или Макса в дни предпоследние, перед долгим перерывом. Помню, мы заговорили о ребенке, она покачала головой, я неудачно пошутил, она не улыбнулась, немедля зашептавшись. Перестав видеть меня. Ее шепот завораживал, зачаровывал, я поддался его шелесту, вздохам и перепадам, будто оказался в Крыму, на море, когда мы вдвоем уехали отдохнуть. Вернее, нас послали в командировку на станцию слежения, особой нужды в нас, как в спецах, там не нашли, а потому предоставили самим себе, разве что отчеты каждую среду и пятницу надлежало посылать обратно. Я так увлекся этим шорохом мыслей, что представил пляж, чаек, круживших над утесами, жаркий белый песок и прохладное тело. Я коснулся ее руки, она не убрала, и заговорил о нас. Света повернулась, молча глядела на меня, не отвечая. Я спрашивал, что же происходит меж нами, откуда эта тишина, эти недомолвки, вроде бы все как всегда, но чего-то не хватает, что-то проскочило меж нами, я не говорил, что, но и так понятно, на кого намекаю. Света слушала, слушала. Затем резко повернулась:
– Ты же говорил всегда, что чувствуешь меня. Мою боль, мою радость, мои переживания. И что теперь?
Я на некоторое время замолчал, не зная как и что ответить.
– Я… кажется, я перестал, – с трудом выдавил из себя.
– Вот именно. А я нет. Я не перестала. И никогда не переставала чувствовать твой страх.
– Я боюсь за нас.
– Милый, не надо бояться, надо бороться. Просто бороться.
– С ним? – я говорил сейчас не о страхе, но она поняла.
– С собой. Это твой и только твой страх, ничей больше. Знаешь, я не могу одна бесконечно воевать с ним. Мне нужен союзник. А ты… ты никогда им не был, да, ты пытался быть, но на деле, ты никогда не был со мной, по-настоящему со мной. Меж нами всегда был еще один – твой страх.
– Но я…– жалкая попытка, ведь я даже не мог поднять на нее глаза.
– И теперь мне стало страшно самой. Понимаешь, что ты сделал? – она приблизила свое лицо к моему едва не вплотную, так бывало, когда мы, нацеловавшись, пристально вглядываемся в глаза, ища продолжения близости. Вот только сейчас в них отражался лишь я, один, в одиночестве. – Понимаешь, что ты со мной сделал теперь? Милый, родной мой, я не могу так больше, просто не могу, я бессильна перед твоим страхом. Мне ничего не остается делать, – слова кончились, я услышал бормотание. Света отключилась от меня, а затем вышла из комнаты. В кухне она включила радио, передавали какую-то бодрую песенку, немедля она прервала передачу. Тишина навалилась ватной завесой. Я приполз к ней едва не на коленях, умоляя не молчать, только не молчать, она погладила мои вихры, попыталась улыбнуться и предположила, что скоро произойдет нечто, что даст нам понять окончательно, где мы и что делать. Она часто говорила так и прежде, говорила и сейчас, успокаивая меня из последних сил, сама не сознавая, что пророчествует.
Или не пророчествовала – уже тогда понимала? Как бы то ни было, но недели не прошло, утром она разбудила меня хриплым шепотом, от которого мурашки по коже:
– Я почувствовала. Он проклял меня. Сейчас, – подскочила на постели стала стремительно собираться, позабыв обо всем, четко запомнил зачем-то, что ночную сорочку запихала в брюки и накинула поверх кофту, утра тогда были прохладные, побежала в коридор, задвигала ящиком.
Сердце оборвалось. Я ничего не понимал, и одновременно понял все: все то, чего так давно боялся, от чего сходил с ума, из-за чего просыпался в холодном поту, что обходил даже мыслями, – все это нежданно, негаданно начало стремительно сбываться. Света уходила, уходила окончательно, я должен был вспомнить недавний с ней разговор, но в тот момент лишь самые постылые, пошлые, ничтожные фразы исторгал мой язык. Она не слушала, снова замкнулась в себе, продолжая спешно собираться. Ничего с собой не взяла, ради чего я предложил подвезти ее? – безумец, – она и посмотрела на меня как на помешанного, тотчас отвернулась, глаза заблестели, поцеловала в щеку, так, как никогда этого не делала, ледяным дыханием повеяло от этого поцелуя, и съежившись, как встреченная мною за год до этого, выскочила на лестничную клетку. Я бросился следом, не надеясь, уже ни на что не надеясь, но хоть увидеть, куда, как она побежит прочь, последний раз увидеть.
Света остановилась возле моего «Москвича», но не задержалась, метнулась дальше, затем вернулась.
– Он проклял меня, понимаешь, проклял, – я молча протянул ключи, хотя эту машину можно было открыть ногтем, никогда бы она подобного не сделала. Скорее пошла бы на автобус, сколько его дожидаться. Мерзла бы на остановке, мучительно вспоминая путь сюда. А так – я отдал ключи, она прыгнула за руль, рванула, заскрежетав коробкой скоростей. «Москвич» выехал со двора, заюзил на повороте и скрылся. Я зачем-то побежал следом. Затем вернулся.
Когда прибыл на место аварии – всего в трех остановках от дома Макса, – тот уже давно был там, будто почувствовал, нет, в самом деле, он почувствовал, он говорил позднее, слишком много позднее, что понял: сегодня она придет. И, будто тоже помешавшись, вышел встречать, не зная ни времени, ни места встречи. Увидел только мой «Москвич», выскочивший из-за поворота, налетевший на трактор, от мощнейшего удара отлетевший в сторону и, точно в дурном сне, упавший на рядок старых иномарок, стоявших за рабицей – машины начальства Звездного городка. После первого же удара дверца открылась, Света выпала на крышу «Виллиса», а «Москвич» продолжил крушение уже без нее, уничтожая машины, находившиеся на его пути, шесть штук. И после рухнул наземь, разваливаясь на части, разливаясь маслом и бензином.
Карета «скорой» прибыла уже минут через пять, Макса с трудом увели от обезображенного тела, он запомнил только, как пузырилась алая пена на губах – и больше ничего, провал. Пришел в себя только в больнице, возле реанимации. Я тряс его, спрашивая, что с ней, он не мог отвечать, бормотал бессвязное, пытался плакать, но не было сил, изнутри доносился только сдавленный хрип, пугавший меня тем сильнее, чем дольше он продолжался. Вечером прибыл Вася, втроем мы просидели в полусне-полуяви около полутора суток, пока шли одна за другой операции, пока менялись врачи, пока к нам, наконец, не вышла доктор, забрызганная кровью столь сильно, что Макс едва смог удержаться на ногах, он вскочил спешно, голова закружилась, ноги перестали держать, если б она не подхватила, упал прямо перед ней.
– Жить будет, – кратко выговорила она. И извинившись, что не может сказать большего, прошла коридором до двери, остановилась на пороге кабинета, но не обернувшись, зашла. Я все ждал ее выхода, следил за дверью, нет, не вернулась. Или я забылся усталым сном, благодатно даровавшим мне покой после суток тревог, показавшихся мне долгими, но долгие тревоги, они только начинались тогда. Они и не прекратятся, наверное. Я бы мог это понять, если бы подумал тогда. Нет, раньше, много раньше. Или за неделю до этого. Последним шансом, упущенным так бездарно и бессмысленно. И упускаемым вновь всякий раз, когда она, уже привязанная, на коротком своем поводке, приезжала ко мне в Медвежьи озера. Торопливо целовала на пороге, совсем не так, как это было даже десять или более лет назад, далеко на юге, в казахстанской Заре, тем самым холодным поцелуем, до дрожи, до мурашек по всему телу пробирающим, обнимала и отпускала немедля, сама отстраняясь, глядя пронзительно в глаза, всякий раз пытаясь выискать в них то заветное, на что надеялась, с тринадцати лет, искала, ждала, но не находила, и после этого только, соблюдя обязательный ритуал, проходила в комнату, садилась на свое место и ждала, снова ждала.
Облака накрыли солнце, черная фигура Макса оттаяла, сделавшись привычно серой, грузной, неподвижной. Он замер чугунным властителем, каменным командором, верным рыцарем и надежным стражем. Молча разлил по пластиковым стаканам, тихо произнес:
– Давай за тебя. Все же юбилей, черт возьми.
– За Васю, ему нужнее, – она кивнула, мы беззвучно чокнулись, выпили, Света заковырялась в сумочке, что-то ища. Снова зашептала про себя, немедля отключившись от мира, что-то важное, жизненно необходимое. Макс замолк на полуслове, тишина, установившаяся в кафе, сделалась удивительно прозрачной, замолчало даже радио.
– Шестьдесят пять… шестьдесят пять… да где же это, ведь сама клала перед выходом. Шестьдесят пять, шестьдесят пять, – кажется, она сама не слышала, что говорила все это время. Я вздрогнул, содрогнулся всем телом. Моя рука снова медленно, неверно легла ей на запястье, закрыла тыльную сторону ладони. Макс молчал, глядя куда-то в сторону, словно все происходящее его уже не касалось. Света подняла глаза от сумочки, доставая что-то из нее, что-то очень важное, очень нужное, завернутое в оберточную бумагу. Встретилась со мной глазами, тихо произнесла последний раз «шестьдесят пять» и тут же поняв, что именно сказала, продолжила:
– Это тебе. С юбилеем, – глаза заблестели, когда она подала мне махонькую коробочку. – Поздравляю.
Я с трудом улыбнулся в ответ, принимая, но и не думая открывать, смотрел на нее, словно видел впервые в жизни. Макс по-прежнему молчал, не глядя ни на кого.
– Хорошо, что мы здесь, – снова сказал ненужное, но она поняла, что именно ненужное сказал, и добавила:
– Да хорошо.
– Жаль, без Васи. Ну да он обязательно поправится, – после чего Макс снова замолчал, разглядывая меню над стойкой.
– Спасибо, – прошептал я едва слышно. Она вздохнула, устало, но и одновременно успокоено. Я сжал коробочку, чувствуя, как картон впивается в пальцы. Странное это было ощущение, и болезненное, и приятное.
– Ты открывать ее будешь? – она пыталась улыбнуться, как прежде, минутами ранее, уже не получалось. Точно все вернулось в шестьдесят седьмой. Обратно. Сызнова.
– Не буду. – Она снова вздохнула. Накрыла мою руку своей. Да, сызнова. Макс поднялся, лицо его ничего не выражало.
– Я подожду вас у двери, – медленно проговорил он. Капля крови упала на брюки. Долгожданная сладкая боль.
0
0