Ирина Архиповна второй раз споткнулась об эту фразу взглядом и нахмурилась. И возмущенно потерла лоб. Еще не хватало! Им с Яночкой на жизнь как раз хватает (много ли надо старой и малой?), а вот парням в дороге…
На подушке ничего нет. Или это как раз местный оборот вежливости, приписанный ради конспирации?
Не оборот.
Из-под подушки, не замеченный вовремя, торчал тонкий шнурок из сыромятной кожи. Точь-в-точь мышиный хвост, хоть кошку зови. Но это никакая кошка ловить не будет. Хотя бы потому, что весит оно чуть ли не побольше кошки.
Вот паршивцы!
Два мешочка их той же сыромятной, непрокрашенной кожи были тяжелыми не зря. После того, как из первого на кровать посыпались вперемешку серебряные резанки и золотые целики, женщина думала, что готова к чему угодно. Но из второго попадало просто золото. Небольшие золотые самородки разной величины и формы, самый крупный — с Яночкин большой палец.
Небольшая помощь, значит?
Что ж тогда, по-вашему, большая?
Сундук с пиратскими сокровищами?
Женщина покачала головой и улыбнулась. Мальчишки…
Значит, у них и правда все хорошо.
У нас все неплохо, — тут же заверило письмо. — Наши небольшие трудности со здоровьем благополучно уладились. Более того, нам удалось найти общину, где селятся те, у кого схожие проблемы, и получить там приют и помощь.
А вот это как понимать прикажете?
Проблемы со здоровьем — это Славушки, что ли? Ой, вряд ли. Речь идет об обоих, а не об одном — это раз. Община, у которой схожие проблемы — это два. И если письмо намекает не на общину спинальников (что маловероятно), то в голову только одно и приходит.
Внучки нашли драконов. Своих. Потому что и сами…
Ирина Архиповна слепо уставилась на письмо, не видя ни строчки. Она знала, она догадывалась.
Стихия, гулкая, беспощадная, обрушила свою водную ярость на замерший в оцепенении берег. Все живое бежало, пряталось, замирало. Дождь заливал улицы. Вода била в крыши, клокотала в водосточных трубах. Он сидел на скамейке, бесчувственный, неподвижный. Единственный, противостоящий стихие. Его застывшее лицо выражало полнейшее равнодушие к собственному бытию, к холоду и ветру, к ливню и мраку. Сам его силуэт, неподвижный, безжизненный, выражал подлинную вселенскую скорбь. Она не могла этого вынести. Зрелище этой скорби, это самоубийственного отчаяния разрывало ей сердце. Она рванулась к нему, схватила за руку и страстно шепнула: «Пойдем! Пойдем со мной!» Она должна его спасти. Должна увести отсюда в тихое, сухое место, согреть и утешить. Взгляд его темных глаз, еще час назад таких страстных, полных азарта, полон беспросветной тоски. На ресницах — капли дождя.
— Мне некуда идти, — прошептал он. – У меня нет денег.
— Не беспокойтесь о деньгах. Вот сто единиц, уезжайте отсюда. Бегите. Те люди не оставят вас в покое.
Он отвел ее руку.
— Нет, мне уже нельзя помочь. Я погиб. Спасайтесь сами.
— Еще не поздно. Все можно поправить. Возьмите деньги.
— Сто единиц меня не спасут. Это слишком мало… Со мной все кончено. Моя жизнь, мои мечты… Все, все погибло.
Она торопливо рылась в сумочке. Наличности больше не было. Она все хранила на счетах. И в сейфе, в гостиничном сейфе лежит ее ожерелье…
— Пойдем, — решительно сказала она. – Пойдем со мной. Я все устрою.
Хосе-Игнасио Мендес считал завершившийся сезон удачным. Он заработал около ста тысяч и мог позволить себе маленький отпуск. На Шии-Раа он прилетел именно с этой целью – отдохнуть. Тем более, что здесь, на этой планете его никто не знал. Свой специфический промысел он осуществлял в курортных зонах Аркадии и на пляжах Нового Рио. Пару раз ему удавалось поживиться на Новой Вероне и очень неплохо провести время на Новом Бобруйске. Но на Шии-Раа он еще ни разу не применял своих охотничьих навыков. Эту планету он держал как место отдохновения. Может же он хотя бы раз пройтись по пляжу, посидеть в баре, потолкаться в казино расслабленно, без всякой цели. Конечно, он и здесь мог бы подзаработать… Если случай подвернется. Или расставить силки ради собственного удовольствия.
Хосе-Игнасио шел по пляжу, украдкой поглядывая по сторонам. Он знал, что на него смотрят. На него всегда смотрят. Где бы он не появлялся. Хосе-Игнасио знал себе цену. Знал, что его золотистая кожа и кубики пресса производят неизгладимое впечатление. Он сложен как бог. И походка у него… божественная. Вот он двигается с грациозной ленцой. Под загорелой кожей мускулы перекатываются, изменяя рельеф, слегка разнообразя природный рисунок. Волосы у него черные, густые. Намокшие, они сексуально обтекают голову, дробясь на мелкие прядки, по которым стекает вода. Эти капли падают ему на грудь, сбегают ниже, оставляя влекущие, влажные полосы… Хосе представил, как выглядит со стороны, и сам себе позавидовал. И тем девицам на лежаках тоже.
Девицы его не интересовали. Простоваты да молоды слишком. Хосе предпочитал женщин постарше, от тридцати и выше. С молоденькой неплохо закрутить, но… хлопот не оберешься. Им же белого коня и марш Мендельсона подавай. Начнутся томные взгляды, слезы, упреки, выяснения отношений. Нет, утомительно это, да и не стоит того. Женщины постарше по крайней мере знают, чего хотят. И не ломаются. Да и отпуске он. Впрочем…
Справа, под большим пляжным зонтом он заметил привлекательную особь. Ее лежак стоял чуть в стороне. Дама пряталась в тени, и только небольшие ступни оставались на солнце. Красивые, надо сказать, ступни. Да и ножки недурны. Хосе подошел ближе. Обладательница ножек был как раз в любимом Хосе возрасте, между тридцатью и сорока. Правда, в качестве добычи он бы ее не выбрал. Охотился он на экземпляры более зрелые, от пятидесяти пяти. А вот в качестве произвольной программы, легкого тренинга, почему бы и нет? Внешность у нее неяркая. Купальник закрытый, без блесток. На лице – ни тени косметики. Волосы коротко подстрижены, скромного перельного оттенка. Но Хосе не обманешь. Хосе разбирается в женщинах, как старый антиквар — в картинах. Ему одного взгляда достаточно. Эта самочка из породистых. Ей красится и сигналы подавать не надо, ее по смазанному отпечатку найдут. Фигурка спортивная, точеная. Видно, что следит за собой. Грудь небольшая, да это и к лучшему. Буфера — для прыщавых юнцов и провинциалов. А он, Хосе, эстет. Подлинный эстет. К тому же…
Так он же ее видел! Ну да, вчера, в казино. В отеле «Элизиум». Сам он остановился в местечке респектабельном, но подешевле, а туда зашел, чтобы пару ставок сделать. Себя показать, на людей посмотреть. Изучал он, разумеется, женщин. Прикидывал по привычке, с кем его схема сработает, а с кем нет. Хотя работать не собирался. Но присмотреться к контингенту не помешает. Контингент подходящий. Жены финансовых воротил, бизнесменов, землевладельцев, сенаторов. Все по двадцать лет замужем за одним и тем же мужиком. Изнывающие от скуки. Есть где развернутся. И среди них – она. В вечернем платье самого простого покроя. Минимум косметики и минимум украшений. Бриллиантовые капли в ушах и единственный перстень на пальце. Зато какой! В дамских украшениях Хосе тоже разбирался. Она играла в рулетку, ставила на черное. Но играла благоразумно и очень недолго. Сгребла со стола несколько фишек и растворилась в толпе. Хосе пожалел, что не подсел к ней раньше. Но он же в отпуске…
И вот – удача. Он встречает ее на пляже. Это ли не знак свыше? Хосе прикидывал, как лучше завязать знакомство. У него было несколько отработанных, надежных вариантов. Оставалось выбрать. Какой сработает с ней? Интересно, она замужем? Или вдова? Мужчины с ней рядом он не видел. И на одинокую она не похожа. У женщин одиноких особый, ищущий, взгляд. Они как будто прицениваются, прикидывают, подойдет — не подойдет. Говорят, что женщина в первые пятнадцать минут уже знает, хочет она выйти замуж за этого мужчину или нет. Ну или просто, хочет…
Дама его заметила. Чуть заметно улыбнулась.
Это судьба! Определенно судьба. Хосе смело ринулся ей навстречу.
— Вы верите в любовь с первого взгляда?
Дама сняла очки и внимательно на него посмотрела. Глаза у нее были ясные, серые, строгие. Такие бывают у первой учительницы. Вопрос, разумеется, дурацкий, но очень действенный. Хосе много раз проверял. Женщины, в любом возрасте, начинают краснеть, смущаться, относя этот первый взгляд к себе. Конечно же, не соглашаются. Начинают убеждать, что так не бывает, что полюбить с первого взгляда невозможно, но это им безусловно льстит… Вот эта сероглазая что-то в этом духе и ответит.
И она ответила:
— Да, верю.
И без всякого смущения! Хосе слегка обескуражен. Он готовился лицедействовать с жаром, убеждать, уговаривать, объяснять. У него на подобный случай было припрятано немало действенных аргументов. Он будет постепенно обращать ее смущение в страстный порыв, в ответный восторг. Через это смущение он заставит ее волноваться. А когда женщина волнуется, то и до сексуального возбуждения недалеко… Но что делать, если заготовленный сценарий насмарку? Но Хосе был все-таки профессионалом. Он импровизировал как подлинный артист.
— О, тогда вы меня поймете! Это внезапный удар! Молния, потрясение. Мир сотрясается во вселенской судороге, в катаклизме, в катарсисе. И сердце… Сердце вдруг замирает. Это как провал, внезапное помрачение. Вот только что был день, яркий, солнечный, и вдруг – ничего. Мгла, вакуум. Вы понимаете?
— О да, понимаю.
Ее серые глаза смотрели с подлинным соучастием. Она даже слегка подалась вперед, внимая. Хосе говорил долго. Он умел красиво говорить. Умел живописать. Обороты его речи были цветисты, изящны, многочленны. Он безупречно пользовался метафорами, эпитетами, гиперболами, эвфемизмами и аллегориями. Он смотрел на нее своими темными, бездонными глазами. Он играл голосом и подкрадывался к ней все ближе и ближе. Она была неподвижна как зачарованная удавом птичка. Дыхание ее участилось, зрачки ее расширились. Она несколько раз облизала губы… Он чувствовал, что одерживает победу… что победа близка.
— Я не понял, это кто?
Голос был мужской и прозвучал очень близко, прямо за спиной. Хосе вздрогнул и оглянулся. В шаге от него стоял высокий парень, видимо, только что вылезший из воды. В руке парень держал огромный прозрачный пластиковый мешок, в котором вяло шевелился скрученный в узел крапчатый полип.
— Он тебе угрожал? – задал следующий вопрос новоприбывший, уж как-то слишком пристально изучая Хосе. Тому стало неуютно.
— Ну почему сразу угрожал? Мы очень мило беседовали. Мне было скучно, а молодой человек меня недурно развлек.
— А почему он хотел взять тебя за руку? Я видел!
— В этом нет ничего особенного. Это у людей ритул такой. При знакомстве.
— Не нравится мне ритуал…
— Так я… пойду? – осторожно спросил Хосе. – Я, собственно, только мимо проходил.
Парень деловито, без суеты, поставил платиковый мешок, приблизился к Хосе и ухватил его за щиколотку. Хосе опрокинулся на песок. Он вдруг почувствовал что при всем своем немалом весе волочится по этому песку как… сдувшийся шарик.
— Мартин, — послышался голос дамы, — пожалуйста, без членовредительства.
— Да я и не собирался, — буркнул парень, продолжая без малейших усилий волочить свою добычу, — сломаю пару ребер.
***
Стоя на краю бассейна отеля «Король Лир», Мартин выковыривал из пластикового мешка крапчатого полипа. Полип брыкался и не хотел покидать мешок. Мартин методично наматывал на руку одно его щупальце за другим. Рядом стояла Корделия, наблюдая за процессом переселения полипа в бассейн. На заднем плане жались изгнанные из воды и жезлонгов постоятельцы.
— Мартин, — назидательно произнесла Корделия, — у слова «член» есть и другие значения. Например, член парламента, член комиссии, член предложения, член-корреспондент…
Последнее словосочетание, видимо, чем-то поразило киборга. Он замешкался, и полип радостно высвободил свое двадцать третье щупальце.
— Да? – искренне изумился Мартин. – А про корреспондента мне Тед не рассказывал!
Корделия схватилась за голову, а крапчатый полип печально моргнул своим торчащим на стебельке тридцать восьмым глазом.
Было ещё одно последствие. Кроме ожога на плече и мигрени. Ещё одна болезнь, без ясных симптомов и подлинного имени.
Мигрень не скрывает своего набега. Она, как полчище оголодавших гуннов, накатывает, опустошает и отступает.
Вторая болезнь не обозначена латинской формулой. Это — невидимый враг, бесплотный. Эта болезнь, как старый опытный лазутчик, предатель с опытом десятилетий, пребывающий в забвении, но внезапно пробуждённый вражеским вмешательством.
Эта болезнь — не отчаяние и не тоска. Ибо то и другое являются оборотной стороной надежды. Эта болезнь — нечто гораздо худшее, так как не имеет своего лица. Она не приносит озноба и жара, не будит по ночам судорогой. Её как будто и нет. Она неуловима. Её и в самом деле нет.
Потому, что она – пустота. Даже страх и уныние предполагают некую наполненность, наличие жизни. А что есть пустота?
В тот миг, когда раскалённый инициал коснулся его тела, с ним что-то случилось. Что-то сломалось, утратило смысл.
Его сломила вовсе не боль, а сам факт наведения знака. Анастази затруднилась бы объяснить свершившуюся перемену, да и Геро не стремился это понимать до конца.
Она только видела это в его глазах – пустоту.
Как после свершившегося предательства.
Зверь или птица, долго живущие в неволе, в один прекрасный день забывают, как пахнет влажный осенний лес, как блестит на рассвете росистый луг, как вздымается над горизонтом облачная громада. Они всё забывают. Птица не помнит неба, зверь не помнит режущей лапы травы.
Она догадывалась, что с Геро случилось нечто подобное. Нет, он не утратил своей сердечной щедрости, своей любви и своей веры. Он всего лишь перестал верить в будущее.
Едва поднявшись на ноги, ещё слабый и терзаемый болью, он спустился, чтобы навестить своего фриза. Тот уже с неделю отказывался от еды. Была ещё дикая, лохматая псина, которую безуспешно пытались изловить.
Анастази несколько раз видела эту псину. Собака была злобной и жалкой. Скалила жёлтые зубы на каждого, кто пытался приблизиться.
А Геро бесстрашно гладил эту псину по холке и даже выбирал занозы из грязных, кудлатых лап. Эту псину видели лежащей у его ног, когда он сидел на развалинах беседки, на одной из трёх уцелевших ступеней. Эта собака исчезала и появлялась неоткуда. Суеверная челядь окрестила её «чёрным псом ада».
Но Анастази видела, как Геро кормил это «адского пса» остатками своего обеда.
Он и после болезни не забыл прихватить для этого чёрного зверя ломоть паштета. Стоило ему приблизиться к ограде загона, где бродил фриз, как псина возникла как из-под земли.
«Чёрная адова скотина» — подумала Анастази. «Когда-нибудь он придёт за всеми нами, вцепится и потащит в пекло, если только Геро не отзовёт его и не приласкает. Только его эта тварь послушается. Тихо ляжет у ног. Будет ждать, когда завершится процедура взвешивания. А Геро, по неизлечимому своему чудачеству, по наивности и неисправимой вере, положит руку на ту чашу, где трепещет невесомое перышко».
Мысли о побеге пришли в негодность, скисли, как молоко, забытое в жару. Над благородным порывом одержала верх жажда обладания.
Анастази видела себя припозднившимся спасителем, который явился к эшафоту, когда кровь безвинно осуждённого уже почернела. Она опоздала.
Геро и не подозревал, что придворная дама некогда лелеяла подобные планы. Ему, видимо, и в голову не приходило, что у его «подруги» достаточно средств и власти, чтобы помочь ему. Он видел в ней жертву, почти подобную себе, и, скорей всего, мысленно оправдывал её недеяние, как оправдывал шпионское рвение Любена.
— Вы только вообразите, Анастази, дорогая, — веселилась герцогиня, — он не позволил мне повесить этого соглядатая, своего тюремщика, Любена, который за горсть монет доносит о каждой мелочи. Этот мужлан сегодня на рассвете ворвался в спальню, якобы следуя предписаниям Оливье. Ну вы понимаете, что этот деревенщина позволил себе увидеть! И как этот неотесанный болван пялил на меня глаза! Я была в бешенстве. Мерзавец как никогда был близок к верёвке. Я уже готова была кликнуть Ле Пине и распорядиться, чтобы мерзавца вздёрнули за дерзость. Он мне не позволил! Геро. Вступился за своего тюремщика, который ни на минуту не оставляет его в покое, как за родного брата. Как вы думаете, что я услышала? Ах, бедняга Любен заслуживает снисхождения, ах, он не по своей воле совершает свое иудино ремесло. У него, у этого бедняги, видите ли, мать вдова и две младшие сестры. А он их единственный кормилец. Своим шпионством он зарабатывает деньги им на приданое. Кстати, это правда относительно матери и сестёр?
Анастази кивнула.
— Любой другой узник будет рад, если его тюремщик вдруг окажется на виселице, невзирая на тот факт, что сам тюремщик не является виновником бед заключённого. Но не Геро. Он, вероятно, и своему палачу нашел бы оправдание.
«Он даже вам находит оправдание» — мысленно добавила Анастази. «Невелико искусство оправдывать палача, подневольного исполнителя».
— На мой взгляд, — всё с тем же смешком продолжала Клотильда, — наш милый мальчик сделал неправильный выбор. Его призвание вовсе не медицина, а юриспруденция. Ему бы следовало поступить на факультет права. Стал бы защитником всех разбойников и мошенников. Каждый из них предстал бы перед судьями и присяжными невинным агнцем, жертвой обстоятельств, пасынком судьбы. У каждого нашлась бы ватага бедных родственников, законных и побочных детей, забота о пропитании коих подвигла преступника на разбой. В итоге оправдательный приговор и даже награда от растроганного прокурора. А уж как супруга прокурора расщедрится…
В благодушном настроении Клотильда становилась невыносимо болтливой.
— В конце концов, — Клотильда стала серьёзной, — я распорядилась высечь бездельника. Уступка ничтожная, а Геро почувствует себя спасителем.
Анастази не раз вспоминала тот их разговор, об оправдании и милосердии для палача. И для неё Геро нашел бы оправдание.
Как бы он оправдал её нерешительность? Её несчастным прошлым? Или страхом перед будущим? Что бы он сказал, если бы знал правду? Простил бы её?
«Бедная Анастази, ты оставила меня погибать в неволе, потому что боялась одиночества».
После этих его слов ей оставалось бы только утопиться.
«Неужели она посмеет?» — думала Анастази, наблюдая, как герцогиня боком, неловко, даже стыдливо подбирается к окну, чтобы бросить взгляд вниз.
Клотильда притворялась, что ей вовсе и незачем туда смотреть, что и к окну она подошла без всякого повода, бессознательно, как делала это сотни раз, когда расхаживала по кабинету, диктуя письма секретарю.
Анастази презрительно усмехнулась. Лучше бы не притворялась! Сделала бы это открыто, даже с вызовом, по-хозяйски, как делала это всегда.
«Она мечется, как побитая хозяином собака» — продолжала мысленно придворная дама. «Нашкодившая собака. Собака, попортившая хозяйские башмаки, стянувшая скатерть со стола, сожравшая олений бок. Застигнутая на месте преступления, собака отведала хозяйского сапога, была изгнана из хозяйских покоев на грязную псарню, и вот теперь, жалкая, поджав хвост, украдкой выглядывает своего хозяина, чтобы подползти к нему на брюхе, припасть к его ногам и жалобно скулить».
Анастази едва не плюнула от презрения.
Этот порыв она сдержала, но от усмешки и не подумала избавиться. С некоторых пор ею владела какая-то разбойничья лихость. В ней тоже что-то оборвалось и сломалось. Ей ничего было терять, ибо она потеряла единственное, чем дорожила: надежды и мечты того, кого беззаветно любила.
Она провела у его постели три страшных ночи. Когда начался приступ, Оливье сделал то, что делают лекари и цирюльники, если пациент жалуется на боль — пустил кровь.
Анастази стояла за спиной лекаря и видела, как тот взрезает вену на бессильно брошенной руке, как Геро вздрагивает от прикосновения ланцета, как его глаза затягивает туман беспамятства.
Через несколько часов лекарь повторил процедуру, убедившись, что мигрень не сдала позиций. Этот мясник пытался оглушить своего пациента слабостью и настойкой опия. Приём, ничем не уступающий удару по затылку эфесом шпаги.
Когда Оливье нацелился ланцетом в третий раз, сменив руку, из вены скатилось лишь несколько капель. Опустошенное, выжатое досуха сердце уже не находило крови, чтобы гнать его толчками по венам. Именно тогда Анастази закричала. Впервые за много лет холодного презрительного молчания.
Последний раз она кричала от поглотившей её ярости, от отчаяния и ненависти в той знаменательной драке на углу улицы Августинцев, когда двое сытых мерзавцев пытались сорвать с неё платье.
Она тогда оглушительно визжала, шипела и рычала. Она изрыгала чудовищные проклятия, которые грохотали и отражались от стен, как чугунные ядра.
Именно тем криком отвратительная потасовка так понравилась герцогине. Её высочество ожидала её исхода за углом, в тепле экипажа, как патрицианка в Колизее ожидает окончания схватки двух гладиаторов. Если кто-то из них поразит её утомленное воображение, она подарит ему жизнь.
Анастази тогда поразила воображение, может быть, потому что готовилась умереть. Она уже стояла на самом краю, это была её последняя битва, битва с этим жестоким, грязным, кровавым миром, битва с голодной и жалкой жизнью, битва с самим Богом, которому она слала одно проклятье за другим, не ожидая спасения, взывая скорее к аду, ибо в аду, по крайней мере, всегда тепло.
И голос её был ужасен. Скрипуч и визглив. С тех пор ей более не доводилось кричать. Похоже, что она навеки сорвала голос. Или потратила на битву то отчаяние, которое этот голос питало.
— Убирайся! Убирайся, сукин ты сын! Оставь его в покое!
Оливье, оглушённый, подскочил и выронил ланцет. Он ожидал всего, чего угодно, только не того, что увидел. Оскаленные лисьи зубы и лицо, изуродованное бешенством. Оливье попятился.
Анастази каким-то ловким молниеносным вольтом подхватила выпавший ланцет и завертела перед носом лекаря. Лекарь обратился в бегство.
Придворная дама мало что понимала в болезнях, но её жизненный путь был щедро изукрашен страданиями, как телесными, так и душевными. Она помнила, как истерзанная, в кровоподтёках, она отлеживалась в своём жилище, находя спасение в неподвижности.
Геро нужен покой и немного заботы. Он сам справится. Он сильный.
Она приказала Любену опустить портьеры и снять башмаки. Огромный парень сидел за дверью и следил, чтобы каждый, кто приближается к покоям фаворита, тоже снимал обувь.
А если кто осмелится, будь то графская дочь из фрейлин или юный царедворец, горделиво цокать каблуками, то будет иметь дело с первой статс-дамой, а после того, как она закончит, то каблуки щеголям больше не понадобятся, ибо у них отвалятся ноги.
И, о чудо! – в свите её высочества не нашлось смельчака, кто решился бы возразить бывшей уличной девке. В том числе и сама герцогиня.
Двор замка был устлан соломой, чтобы заглушить стук копыт и грохот колёс. С наступлением ночи дерзость Анастази пошла ещё дальше. Она осталась одна в покоях фаворита, в его спальне, у его постели.
Она ничем не могла ему помочь. Она не владела ни магией, ни искусством врачевания. Она могла только присутствовать, изредка касаясь его руки.
Потом Геро сам задержал её руку и уже не отпускал до утра.
Он не спал. И не был в забытьи, о котором Анастази даже молилась. Молилась неумело, ибо не знала наизусть ни одной молитвы, которые считала бессмысленной латинской тарабарщиной. Иисус не знал латыни, он говорил на арамейском.
Впрочем, ей было всё равно, каким языком пользовался Бог-Сын. Ибо она не верила ни в старшего, ни в младшего из небожителей. Но в ту ночь её охватила такая мучительная тоска, такая тяжесть легла на плечи, каких она не знала в самые худшие свои времена.
Её пронзило осознание какой-то вселенской беспомощности, устрашающего одиночества, необъятной пустоты, где она висела над бездной. Но бездна эта простирается не только вниз, она уходит и вверх и во все стороны.
Она беспомощно оглядывается в смутной надежде отыскать хотя бы малую опору для ног, узкое лезвие, о которое она готова резать в кровь ноги, только бы удержаться в этой бездне, только бы сохранить собственное «я».
Она не испытывала такой удивительной муки даже тогда, когда лежала на грязном разделочном столе в доме старой шарлатанки, а та шарила в её внутренностях стальной спицей. Её тело содрогалось от боли — но это была её боль, её кровавая основа, её ненависть, служившая ей каменным пьедесталом. Она всегда могла опереться на эту ненависть, могла ухватиться за неё, а боль обратить в оружие. Это был неоспоримый довод жить, сражаться и мстить.
Но в ту ночь боль принадлежала не ей. Это была чужая боль, боль любимого существа. Не было под ногами опоры из ненависти.
Она повисла, как приговорённый на виселице, когда из-под ног выбивают скамейку. Только в отличии от приговорённого, она не услышит спасительного хруста гортани, она будет висеть и дальше, мучимая нетелесным удушьем.
И в этой пустоте, в этой бездне она взывала к тому, в кого не верила. Она готова была принять за истину даже этот грандиозный обман, эту величественную фальсификацию, задуманную сотни лет назад. Она готова была верить в это всеобщее безумие.
Проснуться со стояком, упирающимся в чью-то упругую задницу, не так уж плохо — пока ты не поймешь, что он упирается вовсе не в ту задницу, в которую нужно. Вернее, можно. Вернее, как раз именно в ту, которая первое, но вот второе… Короче, все очень сложно.
И у тебя все еще линька.
Азирафаэль спал, словно ангел, тепло и сонно сопел в плечо, и это сонное еле слышимое сопение продирало все тело мурашками и отдавалось пульсирующей болью —опять-таки, во всем теле. потому что во сне Кроули умудрился к нему не просто прижаться, о нет! Он в него буквально влип, оплетя руками и ногами и уткнувшись носом в висок, а пальцами вцепившись в волосы, и как только несчастный ангел не проснулся от этого! Хорошо, что не проснулся, вряд ли бы ему такое понравилось.
Осторожно, стараясь ни в коем случае не разбудить ангела, Кроули распутал их руки и ноги, сполз с дивана и бесшумно метнулся в ванную: линька подразумевала, что просто щелкнуть пальцами не получится и с утренними проблемами справляться придется вручную.
Там он сразу же понял, что болезненная эрекция — самая маленькая из его проблем: воспоминания выпрыгнули на него из уже остывшей ванны с непосредственной радостью заждавшегося в подворотне маньяка…
Память оказалась милосердной и далеко не все сохранила, но и того, что осталось, хватило вполне. Кроули затрясло, к горлу подступила тошнота. Он обессиленно опустился на край ванны, передернувшись от отвращения. Закрыл руками лицо.
Пальцы были ледяными. Или это только так ощущалось.
Так. Спокойно. Самого страшного все же не произошло, Азирафаэль не видел ни близняшек, ни… короче, не видел. И Кроули хотя вчера и был временами в совершенно невменяемом состоянии, но ни о чем важном так и не проболтался. Вот и хорошо. Вот и надо свалить, пока ангел не проснулся. Но не в этой же розовой пижамке! Он же сейчас даже глаз отвести никому не сможет. Спокойно, спокойно. Решаем проблемы по мере их разрастания.
Сдрочив побыстрому самую маленькую из проблем (да к тому же еще и самую легко решаемую там, где все пропахло любимым парфюмом ангела настолько, что о чертовом пернатом воине даже и думать не надо!), Кроули нашел свою вчерашнюю одежду в стиралке и переоделся во влажное, зато чистое. Азирафаэль, похоже, опять исчерпал свой квартальный лимит, если был вынужден пользоваться мелкими бытовыми чудесами от Дайсон. Все-таки они там, в Раю, жуткие бюрократы со своими отчетами!
Ангел все еще спал, весь такой клубнично-карамельный: солнечный луч. пробившийся между неплотно сдвинутых штор, золотил кудряшки и нежно-розовую щеку. Кроули с трудом отвел взгляд и бесшумно скользнул к лестнице на первый этаж.
Он запомнит Азирафаэля таким, сонным, теплым и бело-розовым. Надолго. Кто знает, когда еще доведется увидеться, но явно нескоро. И после вчерашнего это «нескоро» будет действительно довольно долгим «не скоро».
Во всяком случае, Кроули постарается, чтобы ангел успел забыть.
***
— Может быть, хватит?! Не надоело еще? За шесть тысяч лет так и не надоело?!
Кричать приходилось шепотом. Тихим и злым шепотом. Потому что, черт бы все это побрал, на втором этаже спал ангел.
— Это тоже какая-то часть твоего чертова непостижимого Плана? Или тебе просто интересно смотреть, интересно, да?! Ночью не насмотрелась, хочется второй серии?!
Наверное, не стоило так с Богом. Наверное, надо было помягче, но Кроули всегда задавал опасные вопросы и никогда не умел выбирать правильных формулировок. Разве что иногда, ломая себя, опускался до почти что просьбы. В редких и очень исключительных случаях. Вот как сейчас, например…
— Послушай… Ну зачем тебе это? Она ведь и так никуда от тебя не денется, это вторая серия! Разве тебе так уж обязательно, чтобы именно… здесь? У него н-на… Не надо. Ну вот правда, не надо. Будь ты дьяволом и имейся у меня душа, я бы отдал не глядя, но… Но ты ведь сама постаралась, чтобы мне нечего было тебе предложить даже в таком случае. Чтобы мне оставалось только… просить. Я не умею просить! Никогда не умел, и кому это знать, как не тебе! Значит, опять без вариантов, да? Как с тем яблоком?! Опять играешь крапленой колодой! Впрочем, о чем я: ты никогда не играла иначе…
Дверь оказалась закрыта не на замок, а на запирающее заклятье. Снять которое не представляло ни малейшего труда для любого демона, в том числе и для Кроули. Даже пальцами щелкать не обязательно. Просто взгляд — и вот уже нет на двери никакого заклятия.
Но — только не во время линьки.
— Зря ты пугаешь людей Адом! Есть штука куда страшнее, от которой содрогается даже Ад. Это Бог с ведерком поп-корна! Бог, которому интересно!
Дверь была заперта. А Бог молчала.
Наверху скрипнула кровать. Зашуршало откидываемое одеяло.
Кроули сглотнул. Зажмурился.
— …Дай мне уйти. Пожалуйста… Я… прошу.
Пашка сидел за большим круглым столом, который занимал треть тайной комнаты. По левую сторону от него сидела Катя. Рядом с ней – добродушный старичок с пергаментной кожей. Он назвался Иваном Ползуновым. За ним – молодой, интеллигентного вида Слава Тихонов и кудрявый Захар Прилепин. Справа от Пашки сидели Павлик Морозов, Юра Гагарин – он оказался высоким, худощавым парнем с длинными руками, которые не знал, куда деть, – и рыжий очкарик Боря Гребенщиков.
Пили чай из кружек – разных по размеру, форме и рисунку. Посреди стола в чашке лежали печеньки. Болтали о том о сём. Тщательно избегали серьёзных тем.
Пашка сразу принял правила игры и только с любопытством рассматривал то Павлика Морозова, то Юру Гагарина – они столько лет общались в чате, и вот теперь увидеть приятелей-одночатников воочию было странно и любопытно.
Пашка даже в какой-то момент засомневался – тот ли это Юра Гагарин. Но Юра, смешно прищурившись, напомнил кое-какие разговоры. Конечно, воспроизведённые разговоры в сети не могут служить доказательством, но в шутках и недосказанности Юры Гагарина была точно та же интонация, что и в их общении в чате. И Пашка ему поверил.
За столом оставался свободным ещё один стул – напротив Пашки, и на столе стояла кружка, ожидая хозяина.
Наконец дверь порывисто открылась и в комнату буквально ворвался невысокий, с большими залысинами и сравнительно молодой мужчина. Он поздоровался с членами Сопротивления, поцеловал Кате руку и с улыбкой представился:
– Петя Иванов. Очень приятно. Петя Иванов. Екатерина Денисовна, вы очаровательны!
Катя покраснела. О том, как она выглядит в Пашкином комбинезоне, Катя имела представление. И слово «очарование» меньше всего подходило для описания.
Опоздавший так же стремительно прошёл к свободному стулу и, шумно отодвинув его, сел. Ему уже налили чаю. Он взял кружку, с удовольствием понюхал содержимое и, прошептав:
– Амброзия! – отхлебнул.
Присутствующие за столом улыбались, глядя на Петю.
– Ну-с, вы познакомились? – спросил он.
Каждый из присутствующих подтвердил.
Он отодвинул кружку и с серьёзным видом сказал:
– Ну, тогда к делу! Павел Леонидович…
Пашка поморщился.
– Что-то не так? – тут же отреагировал Петя Иванов.
– Так меня называл только ГК, – ответил Пашка.
– Как вам будет комфортнее, чтобы вас называли?
Пашка пожал плечами. Глянув на Катю, Павлика Морозова и Юру Гагарина, снова пожал плечами и сказал:
– Пашка.
– Договорились, – согласился Петя Иванов. – А вас, Екатерина Денисовна.
Катя сначала тоже хотела, чтобы её называли просто по имени, но что-то внутри распрямилось, и она расправила плечи.
– Меня Екатерина Денисовна вполне устраивает, – сказала она.
– Вас понял, Екатерина Денисовна, – сделав акцент на «е», ответил Петя Иванов. Ну, с именами разобрались. Теперь по существу. Как вам уже, наверное, сказали, вы находитесь в параллельном Неосибе. И он недоступен ни самому ГК, ни его ищейкам. Для ГК вы, Пашка и Екатерина Денисовна, до сих пор танцуете в баре, вы находитесь в некоторой стадии алкогольного опьянения. И если из вас, Пашка, при помощи вашего навороченного чипа ещё можно быстро вывести алкоголь, то с Екатериной Денисовной сегодня поговорить однозначно не удастся! Кстати, Пашка, в вашем чипе останется запись ваших танцев в баре… Можно сказать, что ваш чип там и находится… фигурально выражаясь.
Петя Иванов улыбнулся с таким удовольствием, словно это была его личная победа.
– Кстати, Пашка, расскажите нам, пожалуйста, про этот чип. Это ведь новая разработка Time IT Incorporated? – Петя Иванов посмотрел на Пашку, ожидая ответа.
Пашка пожал плечами.
– Да.
– Что он умеет?
Пашка задумался. Он вспомнил своё посещение этой конторы. Вспомнил, как в огромный кабинет директора Time IT Incorporated вошли пять верзил, пять машин для убийств. Пашка тогда струсил. Рядом с ними даже стоять было страшно. В чате френды говорили о том, что такие искусственные люди-киборги для особых операций существуют, но все разговоры были на уровне слухов. И до этого момента Пашка со такими киборгами не встречался.
«Это по большей части люди. Но модифицированные и усовершенствованные, – пояснил тогда хозяин кабинета. – Они помогут вам обнулить объект, в случае если у вас не получится. Я хочу, чтобы вы их увидели и запомнили. Я хочу, чтобы вы, Павел Леонидович, понимали, что в случае, если вы не сможете выполнить задание, они помогут вам…»
Пашка тогда смотрел на «поплывшие пиксели» хозяина кабинета и не сомневался, что без него, без Пашки, не справятся. Он ощущал себя спасителем мира. Как же он тогда был глуп!
– Там новейшее программное обеспечение, – сказал он, обращаясь к Пете Иванову, – которое ещё не поступило в продажу. Да и ядро… Быстродействие, как у нормального хорошего компьютера. Может работать автономно. Можно законнектиться через время, подключаться к сети через Wi-Fi и через местные компьютеры. Не скажу, что связь устойчивая, во всяком случае там, в Барнауле… – Пашка вспомнил, как стоял у Демидовского торгового центра, и поёжился от накатившего из воспоминаний холода. Вспомнил, как ехал в такси, как шёл обнулять Катю, и выдавил: – А ещё он может контролировать человека.
Сидящие за столом переглянулись.
– Насколько сильный контроль? Обойти можно?
– Полный. Практически нет.
– Но вам же удалось? Раз вы вернулись.
– Это была случайность, – ответил Пашка.
– Пашка, мы должны изучить ваш чип, – сказал Петя Иванов и добавил: – Мы приложили огромные усилия, чтобы ГК выбрал подготовленного нами человека. Чтобы заполучить новые разработки…
Пашка непонимающе уставился на Петю Иванова, а тот продолжал:
– Да-да, у нас была ещё одна кандидатура – Слава Тихонов. И нас бы это больше устроило. Но и риск в случае провала был огромным, поэтому решили, что это будет человек подготовленный, но до времени не знающий ничего о Сопротивлении. А если учесть, что предыдущие попытки провалились…
Пашка с Катей переглянулись.
– Какие попытки? – спросил Пашка. – Я не понимаю…
– Ну да, вы не первый, кого отправили спасать мир, – пожал плечами Петя Иванов.
– В смысле? – вмешалась в разговор Катя. Она не помнила, чтобы до встречи с Пашкой с ней происходило что-то странное.
– Мы подсовывали ГК другие кандидатуры для обнуления, и он выбирал другие кандидатуры для «спасения мира», – на словах «спасения мира» – Петя Иванов показал пальцами кавычки.
– Так что, Катя тут не причём? – спросил Пашка, поднимаясь. – И это ваши…
Катя тоже встала. Пашка взял её за руку.
Петя Иванов досадливо поморщился.
– Нам нужны были разработки Time IT Incorporated, – сказал он.
– Но ведь Катю могли убить! А раз были другие кандидаты, то кого-то и убили?!
Пашка был возмущён. Он вспомнил, как там, в Барнауле, когда он решил, что сделает всё, чтобы защитить Катю, после квеста и после того, как Катя ушла, а местная старушка пыталась остановить у него кровотечение из носа, он почувствовал в пульсирующей головной боли знакомый ритм и опознал попытку установить соединение – законнектиться.
И вот он сидел на скамейке, слушал сигнал вызова и не спешил устанавливать соединение. Несмотря на то что точно знал, кто его абонент. Это был вызов от Головного Компьютера. Сигнал долбил вновь и вновь, раскаляя чип и причиняя страдания. Но как только Пашка осознал причину головной боли, он почувствовал себя несколько отстранённо и стал наблюдал как бы со стороны.
Сигнал длился и длился. Наконец любопытство у Пашки пересилило, и он принял вызов. Несколько секунд спустя перед глазами Пашки всплыла надпись: «Установка программы завершена».
Так на свет появился Пашка-кибернетический.
А Пашка-живой растерялся – он больше не владел телом. Любая его мысль сразу же становилась доступной кибернетическому двойнику. И надежды на спасение Кати не осталось.
И вот теперь выясняется, что всё это было подстроено!
– Чего ещё мы не знаем? – хмуро спросил Пашка.
– Как вы понимаете, киборги не могли распознать Катю среди других людей. Для них все люди одинаковы. А тем более Катина кандидатура – вероятностная, без определённых поисковых признаков – мы об этом позаботились. И ГК понадобился живой человек. Именно живой человек, который привёл бы киборгов к жертве… – Петя Иванов выделил слово «привёл». – А чтобы он не передумал, даже если догадается, – последнюю часть фразы он тоже выделил голосом, – для этого и нужен новый чип.
Пашка взбеленился – его использовали как пешку! Использовали дважды! И ГК, и это неизвестно откуда взявшееся Сопротивление! А ещё Пашка разозлился, что не догадался о том, что киборги без него Катю не опознают, – ведь это же было очевидно! Он ведь знал об этом! Лектор в школе рассказывал, когда изучали тему о чипизации населения! И вот эти знания потребовались, а он про них и не вспомнил! Не соотнёс то, что у Кати нет чипа, и необходимость чипизации для того, чтобы киберсистема видела и распознавала человека. Он просто раз за разом приводил киборгов к Кате. Сначала при помощи датчика, вмонтированного в кулон «Тардис», который он подарил ей на день святого Валентина, а потом вообще лично. А в его случае самое правильное было забыть о ней, уехать, исчезнуть…
Но забыть о Кате Пашка не мог.
Разве думал он тогда, на берегу Оби, когда любовался восходом, что тщеславное желание иметь навороченный чип и заработать деньжат на новую квартиру, возможно даже с окном, круто изменит его жизнь? Ведь всё казалось так просто…
На самом деле для ГК Пашка нужен был только затем, чтобы привести этих монстров к Кате, а для Сопротивления – чтобы заполучить чип.
Пашка был раздавлен и сломлен. Он стоял, держал Катю за руку и не знал, что делать. Там, за дверью, – ГК и ничего хорошего. Тут – предатели рода человеческого, ради нового чипа готовые подставлять и подставлять людей под смерть. В Катином времени – киборги, и пока Пашка будет с Катей, её жизни будет угрожать опасность. И что делать – непонятно.
– Зачем вам чип? – спросила Катя, голос её прозвучал спокойно и уверенно.
– Кхм-кхм, – деликатно кашлянул Иван Ползунов, привлекая к себе внимание. – Позвольте мне…
У него оказался глубокий баритон приятного бархатного тембра. Он так не вязался с тем, как Иван Ползунов выглядел: старичок с пергаментной кожей… и молодой красивый голос.
Петя Иванов кивнул, и Иван Позунов обратился к Кате с Пашкой:
– Мы давно узнали о новых разработках ГК. Кхм… у нас есть свои каналы… Так вот… мы получили отчёты об испытаниях на людях. К сожалению, только отчёты, да и то лишь часть. К тому же не все данные мы смогли расшифровать, но и того, что расшифровали, хватило, чтобы забить тревогу. Получалось, что, кроме всего прочего, чип способен влиять на биологические процессы. Также нам стало известно, что эксперименты по вживлению подходят к концу и до массового производства осталось всего ничего. Единственное, что сдерживает повсеместное внедрение, – не готов универсальный диспетчер для устранения конфликтов устройств и изменить конфигурацию или настраивать чип можно пока только вручную. Мы до конца не были уверены, что это не фейк, – на разработках лежит несколько степеней защиты. Все эти степени можно сделать лишь для того, чтобы, к примеру, заманить Сопротивление в ловушку. ГК знает о нашем существовании. Единственная возможность изучить чип – заполучить действующую модель…
Пашка поёжился – действующая модель вот она – в его голове. Он глянул на Катю – как теперь она? Ну ладно, с ним хоть так, хоть так – покончено. Но как же она? Он выдернул её из её времени, от родных… А тут? Как она будет жить тут? Она же тут не выживет!
– А разве у вас у всех не стоят чипы? – спросила Катя.
– Стоят, – сверкнув очками, поспешно ответил Боря Гребенщиков. – Но этот чип уничтожит человечество как вид.
– Зачем вашему ГК уничтожать вас? – Катя недоверчиво оглядела сидящих за столом.
– Не то чтобы уничтожит, – мягко ответил Слава Тихонов. – Да вы садитесь…
Пашка и Катя присели, продолжая держаться за руки.
– Понимаете, – продолжил Слава Тихонов, – ГК борется с человеческим фактором. Он пытается полностью исключить его из жизни. А что такое человек без человеческого фактора? Киборг…
– То есть ГК зациклился на человеческом факторе? – спросил Пашка. – Пытается исключить, а просчитать не может?
– Ну да, – согласился Слава Тихонов.
– Так вот почему он завис! А я-то думал от холода… – Пашка был счастлив от озарения.
– Расскажи, что произошло? Нам важно понять и научиться обходить… – попросил Юра Гагарин, и Пашка расслабился. Он понял, что прямо сейчас доставать чип из его головы не будут.
Более того, Пашка понял, что тогда, около Демидовского торгового центра, в метель и холод, он отправил ГК единственно правильное сообщение. Пашка улыбнулся и с чувством собственного превосходства сказал:
– Я передал ГК, что не учитывать человеческий фактор – это ошибка! Что ради сохранения мира людей человеческий фактор учитывать просто необходимо! И что раз в нашем времени ничего не изменилось, значит, Катя не причём!
Пашка победно огляделся, но на него смотрели хмурые лица.
– Так-то оно так… – начал молчавший до сих пор Захар Прилепин. – Вот только… Размышления о человеческом факторе, боюсь, ускорят работы по внедрению чипа.
– Подождите! – прервала его Катя. – Как подстроено? Но я видела, как Барнаул расщепился! Я дважды перемещалась из Барнаула в Барнеаполь и обратно! Я видела следы расщепления в повседневной жизни!
За столом повисло молчание.
– Но это невозможно! – прошептал Иван Ползунов. – Не могут вирусные программы отображаться в реальном мире.
– Тогда – почему? – спросила Катя. – Пашка знал о расщеплении и в первый раз меня в Барнеаполь перенёс он. Второй раз я сама спасла маму, папу и друзей. И киборги в первый раз переместились, а во второй – не нашли нас…
– Так и есть, город расщепился на два, – подтвердил Пашка Катины слова.
Захар Прилепин повернулся к Пете Иванову и сказал:
– Это нужно срочно передать в Центр. Руководство должно знать об этом.
Слова Захара Прилепина прозвучали как приказ, и Петя Иванов, коротко кивнув, вышел из комнаты.
А Захар Прилепин повернулся к Кате и мягко попросил:
– Катерина, расскажите, пожалуйста, как это произошло.
Катя посмотрела на Пашку, он ободряюще сжал её руку. Катя немного помолчала, собираясь с мыслями, и начала рассказывать свою версию событий, которые случились накануне.
Пашка слушал её и иногда нежно улыбался, иногда становился серьёзным и кивал в подтверждение, а иногда на его лице отражались боль и сочувствие. Были моменты, когда Пашка хотел прервать Катю и что-то объяснить, но короткий взгляд кудрявого Захара Прилепина останавливал Пашку.
– …И вот мы здесь, – закончила Катя свой рассказ.
– Павел, теперь вы расскажите свою версию, – попросил Захар Прилепин.
Голос его был негромкий, но у Пашки даже мысли не возникло ослушаться.
Когда Пашка закончил рассказ – честный и без попыток оправдаться, Захар Прилепин задал несколько уточняющих вопросов. Он не осуждал и не сочувствовал. Он просто собирал информацию. Бесстрастно и рационально.
Вернулся Петя Иванов. Взглядом дал понять, что всё в порядке, сообщение отправлено, Центр – получил.
Захар Прилепин кивнул Пете Иванову на стул. Потом оглядел сидящих за столом членов Сопротивления и спросил:
– Какие будут идеи?
– Я давно говорил, – рубанул кулаком воздух Боря Гребенщиков, – нельзя больше откладывать удар. Ещё чуть-чуть, и будет поздно! Вон, мир уже расщепился…
– Но мы не знаем из-за чего, – терпеливо, как ребёнку, возразил ему Павлик Морозов. – Не оценив ситуации, мы можем проиграть!
Юра Гагарин и Иван Ползунов кивнули, поддерживая Павлика Морозова.
– Да вы просто трусы! Сидите на своих левых каналах и качаете порнушку или что вы там качаете… – не сдавался Боря Гребенщиков.
Слава Тихонов примиряюще поднял ладони.
– Хорошо, хорошо! Что ты предлагаешь? – спросил он.
– Нужно запустить наш троян, – отрезал Боря Гребенщиков.
– Ну мы же уже говорили об этом! – вмешался Павлик Морозов. – У нас нет гарантий, что троян доберётся до ГК, даже если все зомби-вирусы сработают как надо и одновременно атакуют с разных сторон. Если антивирусники ГК сработают раньше, мы проиграем. Полностью и бесповоротно! И второго шанса у нас может не быть. Создать вторую зомби-сеть будет непросто – ГК сразу же перекроет этот канал.
– А нам теперь зомби-вирусы и зомби-сеть не нужны! – победно парировал Боря Гребенщиков. – У нас теперь есть они! – он ткнул пальцем в сторону Кати и Пашки, словно поставил победную точку.
Проще надо быть, проще. Наслаждайся, бери даруемое тебе и живи в каждой минуте с напряженной радостью. Не создавай себе лишних проблем, не придумывай того, чего нет, и не ищи тобой же придуманного, чего найти невозможно и вовсе не нужно. Жизнь — вот она, передо тобой, щедрая, яркая, сытная… Чего же ты хочешь? Чего ждешь? Любви? А кто сказал тебе, что она есть? Бог? Бога никто не видел и не слышал ничего из сказанного им. Тогда чего же ты ищешь? Куда идешь?
Дорога, бесконечная исчезающая за горизонтом дорога из серого кирпича. Нет, я не ошиблась, это в сказках она из красного, а в жизни, (твоей жизни! заметь), она из серого. День за днём, шаг за шагом. Идёшь по ней, идёшь, зная, что останавливаться нельзя. Одинокий странник…
Помнишь? Так назвала тебя одна невежественная гадалка. И оказалась права. Одинокий странник — это ты. А кто виноват? Сама. Только сама. Отведи хоть на минуту взгляд от зовущего горизонта и сделай шаг в сторону, оглянись. Стоит лишь протянуть руку, и радость обрушится на тебя пьянящим потоком. Нет, не радость… Суррогат. Ну вот, опять ты за своё.
Все твои беды от тебя самой. Забудь и выброси из головы. Прошло это уже, прошло и прошлое не вернуть. Зачем звать, ждать, кричать? Он не услышит. И не вернется.
Никогда. Тебе понятен смысл этого слова? Нет? Тогда открой толковый словарь и прочти. Never. Jamais. Перевод не требуется.
Рассудок не обмануть, он прозрачен, как свежевымытое окно, и неумолим в своих логических умозаключениях, как хорошо отлаженная машина. Press any key, и результат на экране. И меняй не меняй составляющие, сумма всё равно выходит одна и так же — ноль. И никаких переменных за скобкой. Что же еще? Да ничего.
Ты всё понимаешь, соглашаешься послушно, киваешь головой, когда кто-то в очередной раз тычет тебя носом в очевидное, банальное до примитивизма. И ты искренна, ты никого не обманываешь, ибо действительно в это веришь. Ты ведь реалистка, чем недаром гордишься, и умеешь отделять сладкую розовую вату сновидений от жёсткой горбушки реальности. Иллюзии в прошлом. Чудес не бывает. Правильно? Правильно. Ты согласна? Да. Так в чём же дело?
Отойди же хоть на дюйм от серой ленты своего тротуара, в которую ты втиснула границы своей вселенной, и пустись в пляс с теми, кто давно раскусил всю прелесть беспорядочного хороводовождения на пестрящих цветами (или бутылками?) лугах. Да, да, давай попытайся, ещё шаг, шажок…
Ну же! Возьми протянутую руку. Ты ещё жива, молода, полна сил. Ещё есть время. Этот сердечный холод будет изгнан, он не вечен, как не может быть вечной зима. А вслед за ней всегда приходит весна… о как я жду её, весну!
Я устала от этого промозглого ветра, пронизывающего насквозь, хватающего за самое сердце, свившего там гнездо. Я хочу согреться. И рука, которой я касаюсь, такая тёплая, зовущая… Почему бы нет? А вдруг услышит? Поймёт? Как тот, потерянный… который слышал и понимал. Или лгал? И лгал тоже. А ты верила. Помнишь, как ты верила? Как очарованный чудесами наставника юный адепт.
А ещё что ты помнишь? Старого, худого, брошенного хозяевами пса… Ты смотрела на него и видела в нем себя, такую же брошенную, ненужную и недоумевающую… Почему так легко предают те, которых любишь? Пёс смотрел на тебя, и в его уже обесцвеченных старостью глазах плавал тот же вопрос, вечный, неразрешимый… А потом он брёл за тобой, с трудом переставляя старые больные лапы с кривыми шаркающими по асфальту когтями, и ты боялась оглянуться и встретиться с ним взглядом, будто ты и есть та самая, кто во всем виноват, кто тянет на себе груз всех предательств людских, начиная с самого первого. Бедняга, ведь он не понимал, что ты всего лишь его жалкое человекообразное подобие…
А если ещё раз? Попытаться? Прижаться щекой к ладони и тихо, жалобно лепетать о давно тревожащем, о чем-то нежном, щемящем. И я решаюсь. Я делаю шаг, схожу на изумруд травы, уже вовлечённая в новый танец сближения…
Первые шаги нам удаются, мы попадаем в ленивую волну неведомо откуда льющейся музыки. Мое волнение выплескивается в торопливых несвязных речах, нелепых, перегруженных деталями монологах, почти криках. Услышь меня! Услышь!
Мне так одиноко, так больно. Холодно. Я устала брести одна в этой бескрайней пустыне, мои ноги разбиты в кровь… Мне ведь много не надо. Немного тепла, чуть-чуть бальзама, чтобы залечить невидимые раны, несколько минут безмолвного диалога. И я верю, уже верю в желаемое. На меня нисходит покой. Я успокаиваюсь и позволяю ему подойти ближе. Возможно ли? Я останусь здесь и мне не придется возвращаться назад? Мой путь окончен?
Я согреюсь в лучах его нежности, обрету давно утраченную целостность, стану частью процветающего под солнцем бытия. И жизнь потечёт в меня и сквозь меня…
Но что это? Нет! Нет! Только не это! О чём это он? Инстинкты? Какие инстинкты? Не понимаю. Не хочу понимать. Я же поверила! Поверила… Моя рука обреченно соскальзывает с его плеча, и я замираю. Невидимый оркестр, фальшиво взвизгнув, смолкает. Я силюсь понять. Да что понимать… Старая песня. Знакомая до отвращения. Будь проще.
Проще! Наслаждайся. Дай волю древнему, первобытному, нагнетаемому кровью… Это жизнь, её неприкрашенная правда, и надо брать всё, что она дает. Его речь льётся усыпляюще мягко, убедительно и безапелляционно. Похоже, он сам верит в то, что говорит. Жизнь полна удовольствий, мимолетных ни к чему не обязывающих наслаждений, и в старости будет что вспомнить.
А что вспомнишь ты? Серые камни? Я продолжаю улыбаться, верная безжалостному кодексу вежливости, но сердце вновь застывает в ледяной корке. Оно почти не бьётся, изрезанное острыми ледяными краями. Я медленно отступаю назад, нащупывая уже вновь немеющими ступнями спасительную серую ленту. Пора и честь знать.
Кажется, я скрыла истину под вуалью каких-то расплывчатых обещаний и оправданий. Только стоило ли? В чём я виновата? И в чём оправдываюсь? В том, что мне, видите ли, нужна Любовь? Или в том, что не хочу быть предметом, подлежащим утилизации? Ах ты, глупая, наивная девочка, когда же ты наконец повзрослеешь? Любви нет, а есть всего лишь инстинкты, и человек это всего лишь животное, ибо произошел от обезьяны. Все проще простого! И забудь, пожалуйста, это невесть кем выдуманное богоподобие. Кто богоподобен? Человек? Этот самый обезьяний праправнучек?
Куда ты, безумная? Куда ты бежишь? Там, за горизонтом, ничего нет. Раны на ногах вновь открылись, и позади меня по камням тянется кровавый след. Но я не оглядываюсь и не останавливаюсь, я иду дальше, превозмогая боль и страх.
Иду туда, за горизонт, в размытую слезами вечность, в пустоту безвременья, в серую клубящуюся туманность, за которой вновь прозрачным рассветом встаёт негасимое солнце надежды.
Два месяца спустя Кроули так и не приблизился к разгадке того, как возвратить Падшему ангелу божественность, и это не давало ему покоя.
Он тайно организовал доставку ещё одной порции книг о сверхъестественном, пойдя в этот раз на большие риски в отношении того, кому он доверял информацию. Он был особо осторожен в выборе псевдонимов, никогда не упоминал, для чего ему нужны книги, и переправлял их туда-сюда между несколькими, ничего не подозревающими продавцами-людьми, прежде чем их присылали Берту (а сам он потом забирал их из почтового ящика бармена во время утренней прогулки, прежде чем тот мог узнать, что они вообще там были), но этого все равно не обеспечивало той безопасности Азирафелю, какую демону в идеале хотелось бы обеспечить.
И все это оказалось впустую, потому что ни в одной из книг не было ни малейшей идеи о том, как Поднять кого-либо откуда-либо. Даже многообещающие книги с такими названиями как «Внутреннее Устройство Ангелического» и «Историческое Изложение Событий Падения Повелителя Нашего Люцифера» не проливали света на эту тему.
Азирафель оживился, когда увидел почти сияющее, небесное, переплетенное в шелк «Внутреннее Устройство», хотя и не удивился, когда Кроули закончил скрупулезно изучать его и не нашёл ничего полезного.
– Я совершенно уверен, что никто не Падал, превращаясь в человека, прежде, дорогой мой, – сказал ангел в один пасмурный день, сидя за обеденным столом и спокойно прихлебывая чай. – Я не представляю, как кто-то мог бы написать, как исправить это, если этого ещё ни с кем не случалось.
– Я ищу не это, – сказал Кроули, осторожно переворачивая обуглившиеся страницы «Исторического Изложения». Книга выглядела так, будто её переплет был сделан из человеческой кожи, и вонь от нее шла до небес, простите за французский.
Азирафель помешал чай спокойно, ожидая, что демон разовьет свою мысль.
– Прямо сейчас я просто пытаюсь разобраться, почему ты Пал. И почему до человека. Может быть, есть логическое противодействие, которое мы узнаем, когда поймём, что именно ты сделал такого, что у них струны на арфах в узлы завязались, – демон бегло просмотрел страницу, густо заполненную словами, написанными красными чернилами, глянул на мрачную картинку на соседнем листе, и перешёл на следующий разворот.
– Ну, полагаю, то, что я спас тебя, – сказал Азирафель со слабой улыбкой.
Кроули глянул на ангела, а затем снова уткнулся в обуглившийся фолиант.
– Да, но какие обвинения тебе предъявили? – пояснил он. – Это было твоим преступлением, но если бы тебя поставили перед метафорическим божественным трибуналом, каковы были бы обоснования твоего Падения и того что тебя сделали человеком, а не демоном?
Азирафель молчал. Единственными звуками в комнате были слабые крики и скрежет, доносившиеся из заляпанной кровью книги, лежавшей перед Кроули.
– Это хороший способ взглянуть на ситуацию, – сказал ангел задумчиво после долгой паузы.
– Спасибо, – сказал Кроули. – И я начинаю с того, что пытаюсь разобраться, почему Пал Люцифер… почему Пал я и все остальные демоны… Потому что каким бы ни был общий знаменатель для нас, он является фактором, заставляющим ангела Пасть до демона, и что бы это ни было, с тобой случилось не это.
Азирафель прищурился на него поверх чашки.
– Люцифер Пал из-за гордыни, – сказал он, как нечто само собой разумеющееся.
– Да, но чем он был горд?
Теперь Азирафель уже хмурился на него, Кроули видел это, бросая взгляды на ангела, а затем снова возвращаясь к книге.
– Горд собой, – сказал Азирафель через мгновение. – Он считал, что знает лучше, чем… ну, ты понимаешь, Он. Считал, что он был лучше, чем Он.
Заглавные буквы были слышны в голосе ангела.
Кроули промычал в знак согласия, прищуриваясь на мелкие красные письмена. Он рассеянно задумался, не написано ли это кровью.
– Но… в смысле, почему ты спрашиваешь меня? – поинтересовался Азирафель немного озадаченно. – Ты же был там… ты Пал вместе с ним.
Кроули фыркнул.
– Ты что, думаешь, я был правой рукой Люцифера или типа того?
Лицо Азирафеля тут же стало виноватым.
– Конечно, нет, дорогой мой. Я просто имел в виду…
– Я знаю, что ты имел в виду, – Кроули посмотрел на ангела. – Честно, я не знаю, почему я Пал. Похоже, в те времена это было проще. Ангелам сегодня сходит с рук куда худшее, чем что-либо из того, что делал тогда я. Я хочу сказать… – Кроули замолк, припоминая. – Ты же помнишь Люцифера, да?
Азирафель грустно улыбнулся ему.
– Не так хорошо, как должен бы. Лучше, чем хотелось бы.
Кроули бросил взгляд на ангела.
– Ну, он был харизматичен, – объяснил демон. – Он был единственным ангелом на районе, который смог возразить Папе. Прекрасным оратором, к тому же, серьёзно, – Кроули помедлил и рассеянно почесал ухо. – И то, что он говорил, имело смысл. Папа только что создал мир, и каков был Его приказ нам? Приглядывайте за людьми. Из всех существ – от птиц до рыб, до… до антилоп – Он выбрал человека. И потом, была ещё вся эта шумиха по поводу того, что они созданы по образу Его и подобию – как будто он не создал и ангелов тоже по Своему образу и подобию.
Азирафель таращился на него в ужасе.
– Кроули, это богохульство!
Кроули одарил ангела хитрой усмешкой.
– Ну, разумеется!
Поскольку ангел все ещё был насмерть перепуганным, Кроули добавил с досадой:
– А что, по-твоему, может случиться? Я и так уже демон: вряд ли я могу Пасть снова.
Азирафель, казалось, относительно успокоился.
– Наверное, нет.
– Ага – сказал Кроули. – Ну, в любом случае, я не говорю, что сейчас все ещё с этим согласен. Откровенно говоря, люди, возможно, все равно лучшие из всех. Не сказать ведь, чтобы они пытались устроить Апокалипсис.
Азирафель хмыкнул в знак согласия и отхлебнул чая.
– Как бы то ни было, – сказал Кроули, возвращаясь к своей мысли. – Люцифер. Он хорошо говорил. О чем думал Папа, предпочтя человечество нам? Так что, когда он сказал, что мы больше не обязаны слушать Его, это прозвучало очень заманчиво, правда? Мы могли восстать, доказать, что мы достойнее, чем человечество. Потом Он, разумеется, узнал о том, что происходило – или, может быть, Он вообще сам все это начал, кто знает: непостижимость и все такое – и он отправил Михаила разобраться с нами, – Кроули пожал плечами, пытаясь говорить беззаботно о том, что пару тысячелетий оставалось попросту одним из худших дней его жизни.
– Михаил поразил Люцифера, а Силы Небесные погнались за всеми нами, – Кроули не удалось подавить дрожь при воспоминании. Азирафель завороженно и с ужасом глядел на демона. – Я хочу сказать, не за мной конкретно. Ушла пара дней на то, чтобы задержать всех нас. Наши крылья начали меняться, как только мы согласились послать подальше план дорогого Папочки и последовать вместо этого за Люцифером. Разумеется, когда Люцифер был повержен, я решил, что довольно очевидно, что нам всем крышка – он ведь был серафимом! И, я хочу сказать, у нас у всех были большей частью черные крылья к тому моменту. Такое порядком выделяет тебя из толпы. Как только приятели начали Падать, я решил, что лучше прыгнуть, чем быть сброшенным. Ускользнул однажды вечером, когда все смотрели в другую сторону, и спустился вниз через черный ход, не торопясь и с удовольствием, – закончил Кроули свое повествование с самодовольной улыбкой, скрывая трепет вины, которую он чувствовал оттого, что рассказывал ангелу то, что не было полностью правдой, заменяя ее искусной, хорошо отрепетированной выдумкой. – Скатился по наклонной, можно так выразиться.
– О, Кроули, я так сожалею, – сказал Азирафель потрясенно.
Демону потребовалась пара секунд, чтобы попытаться понять, что Азирафель имеет в виду, но прошедшее время ему не помогло. Азирафель никогда прежде не выражал сочувствия по поводу его Падения: было довольно очевидно, что ему больше подходит быть Внизу.
– О чем, ангел? – спросил он, наконец.
– Я не… Я не помню большей части этого, – сказал Азирафель, глядя на него большими глазами. – Я не помню Падение демонов… я там был?.. я тогда..?
Кроули понял, к чему клонит ангел, и покачал головой.
– Нет, тебя там не было. Или, по крайней мере, так ты говорил мне позже. Ты говорил, у тебя был долг стража, ты охранял Эдем от опасности и все такое.
– Эдем, – сказал ангел, хватаясь за слово. – Сад. Я помню это.
– Да уж надеюсь, – сказал Кроули чуточку раздраженно. – Первый раз, когда мы по-настоящему познакомились, я полагаю. Эх, во времена, когда жизнь была хороша, – демон позволил себе легкую улыбку при воспоминании об образе прекрасного Сада, где все было новым и свежим.
– Не уверен, что назвал бы ее хорошей, – сказал Азирафель, поднимая свою чашку и взбалтывая содержимое туда-сюда. – Почему, ты думаешь, меня назначили на постоянную должность на Земле, после того как Адам и Ева сбежали?
– Потому что ты уже принес добро людям, отдав им свой меч? – рискнул Кроули.
– Потому что там было опасно, – поправил Азирафель, метнув на Кроули немного грозный взгляд поверх чашки. – Потому что там были демоны, а я уже облажался, а потому мной можно было пожертвовать.
Кроули понял, что молча глядит на ангела во все глаза: Азирафель никогда раньше не говорил ему этого. Для Кроули это назначение было поощрением за то, что он проделал такую исключительную работу, было логично оставить его там, где его искушения могли принести пользу… э-э, вред. Он всегда полагал, что то же самое было и в случае с ангелом.
Азирафель безмятежно отхлебнул чаю.
– Как бы то ни было, – сказал он. – Я бы сказал, что преступлением Люцифера было богохульство. То, что он заявил, что он лучше Отца. Поднял восстание. Такие вот вещи. Так что ему предъявили бы обвинение в…ох, в измене или вроде того. В ереси. Выбирай любое.
Кроули взял себя в руки.
– Да, – сказал он, моргнув и опустив взгляд на «Историческое Изложение», которое угрожающе зашипело на него в ответ. – Это кажется правильным.
– Так что, если ты пытаешься выяснить, почему Пал я… – задумчиво продолжал Азирафель. – Помимо спасения одного из врагов (что тоже может быть названо изменой, я полагаю), что ж, я все-таки… э-э, убил много наших братьев. Братоубийство, наверное.
– Но Люцифер тоже делал и то, и другое, – возразил Кроули, вытянув локти, чтобы опереться об «Историческое Изложение», но передумав, когда книга зловеще зарычала на него. – Вот что меня смущает. Люцифер убил достаточно много ангелов, но многие из его последователей – этого не делали, но все равно Пали, – «я в том числе», мрачно добавил про себя Кроули. – Так что дело не может быть в этом.
Азирафель фыркнул.
– Что, убийство собственных братьев не достаточно серьезное преступление?
Кроули нахмурился, глядя на него.
– Ну, не самое важное преступление, как оказалось, – ответил он. – Им может быть измена… Я хочу сказать, это были два разных вида измены.
Азирафель внимательно посмотрел на него сквозь очки.
– Это верно, – сказал он. – Спасение демона и восстание против Господа.
– Мелкая измена и… э-э… крупная измена? – сказал Кроули. – Просто размеры хаоса, если уж на то пошло.
Азирафель скривил губы.
– Но ты же сказал, что некоторые демоны, которые Пали, не сделали ничего плохого, кроме того, что согласились с Люцифером. Если только совершившие небольшое предательство Падают на Землю, а не в Ад, почему никто из ангелов не Пал на Землю тогда?
Кроули нахмурился.
– Справедливо, – он снова опустил глаза на «Историческое Изложение». – Я не знаю, ангел. Ты совершал еще что-нибудь, когда был там, Наверху, чего Он бы не одобрил?
Азирафель нахмурился в ответ, глядя на демона.
– Не знаю. Я солгал Михаилу и нескольким другим ангелам, чтобы выяснить, где они тебя держали. Возможно, одного я подкупил.
Кроули покачал головой.
– Мысли шире.
Азирафель беспомощно пожал плечами.
– Я не знаю. Ты был там на протяжении большей части происходящего… у тебя есть какие-нибудь идеи?
Кроули покачал головой, откидываясь на спинку стула и снова почесав за ухом.
– Думаешь, я бы спрашивал тебя, если бы полагал, что сам знаю?
Азирафель вежливо пожал плечами.
– Я так просто спросил.
– Нет, – Кроули уставился в потолок. – Должно быть, я неправильно к этому подхожу, – он снова наклонился вперед, глядя вниз на убористый текст толстого тома, лежащего перед ним. Азирафель задумчиво помешивал свой чай.
– Погоди-ка, – сказал Кроули после некоторых раздумий. – Так вот, я пытался разобраться в этом, поняв, почему ты, когда Пал, не стал демоном, но, может быть, нам надо разбираться, почему, когда ты Пал, ты стал человеком.
– Хмм, – выражение лица ангела говорило о том, что он считает, что это здравая мысль.
– Ладно, – сказал Кроули, собираясь с мыслями и склоняясь над демонической книгой, не обращая внимания на сердитое рычание. – Значит, вернемся снова к Эдему. Это было, по сути, Падением человечества, так? То, что они взяли яблоко. И были изгнаны из Сада.
– Судя по всему, так, – согласился Азирафель.
– Так каким было их преступление, предъявленное им… обвинение?
– Непослушание Богу, – тут же ответил Азирафель. – Он велел им не брать яблоко, а они взяли.
– Да, – сказал Кроули, проматывая эту сцену в голове, ища пробелы в логике ангела. Он до сих пор видел Еву, красивую, но довольно пресной красотой, широко раскрывшую глаза, когда Кроули показывал ей яблоко, подчеркивая его дивный цвет и гладкую поверхность.
– Значит… я не знаю… неподчинение? Что-то в этом роде.
Кроули подумал кое о чем. Он посмотрел на Азирафеля и слегка склонил голову набок.
– Свобода воли. Они выбрали свободу воли.
Азирафель пожал плечами.
– Полагаю, так.
– Но ведь именно это яблоко и символизировало, – объяснил Кроули. – Так как Люцифер только что Пал, потому что не подчинялся приказам Папы, он хотел посмотреть, будет ли Он по-прежнему любить человечество, после того, как оно тоже ослушается его. По крайней мере, об этом говорили в аду, когда дело было сделано.
Кое-что ещё пришло в голову Кроули, и он выпрямился воодушевленно, не обращая внимания на подпалины на локтях в тех местах, которыми он опирался на «Историческое Изложение».
– Постой-постой, там, на Небесах, как раз перед тем как ты Пал… этот-как-его-там появился, пытался уговорить тебя отдать меня – спасибо за это, кстати – и ты сказал что-то о свободе воли, как раз перед тем как ты продырявил его.
Азирафель заметно поморщился от того как Кроули безжалостно описал события.
– Малахия, – сказал Азирафель очень печально. – Он был хорошим ангелом. Он не заслуживал смерти.
– Да-да, но свобода воли, – прервал Кроули, чувствуя, что он на правильном пути и желая следовать по нему до логического завершения, прежде чем мысль ускользнет от него.
Азирафель казался слегка раздражённым, но все равно сказал:
– Да, кажется, я мог что-то такое сказать.
Кроули, торжествуя, откинулся на стуле.
– Вот оно! Демоны – включая меня самого – все те, кто Пал в начале, мы все просто следовали за Люцифером. Мы не хотели сами принимать решения, мы просто не хотели больше следовать решениям Папы. Люцифер не предлагал нам возможности самим решать, он не предлагал нам свободу воли – он предлагал нам последовать за ним взамен.
Азирафель нахмурился на него.
– Тогда, разумеется, Люцифер проявил свободу воли, даже если все остальные этого не сделали? Почему же он не Пал до человека?
Кроули почувствовал, как часть его воодушевления его покинула.
– Непостижимость? – предположил он. – Или потому что он был первым Падшим? Или потому что его преступление было слишком велико? О! Подожди. Даже ещё лучше. Может быть, даже он на самом деле не выбирал свободу воли. Он на самом деле не делал то, что он хотел делать – он лишь хотел делать противоположное всему, чего хотел Отец. Он устроил бунт, а не революцию.
Азирафель все ещё хмурился.
– И прежде чем ты что-нибудь скажешь, – быстро добавил Кроули. – Разница есть. Бунтовщики лишь хотят свергнуть существующий режим. Им не нравится то, что делает руководство. Революции, с другой стороны, показывают свободомыслие своих участников. Они считают, что лучше знают, как нужно управлять, чем их нынешнее правительство, – Кроули снова заволновался, чувствуя, как набирает обороты. – Люцифер не хотел свергнуть Бога и заменить его собой, он просто хотел, чтобы Он прекратил делать то, что Он делал: например, предпочитать людей ангелам. В этом разница между озлобленностью и независимостью, – Кроули просиял, впечатленный своей собственной логикой. Азирафель, казалось, все ещё не был убеждён.
– Может быть, – позволил ангел с сомнением после долгой паузы.
– Ну, так или иначе, – сказал Кроули, облокотившись об «Историческое Изложение» снова. – Точка зрения о свободе воли имеет смысл. Ты выбрал не дорогу Отца, и не просто дернулся в противоположном направлении. То же самое было с Евой. Она поступила так, не потому что хотела сделать что-то назло Папе: она просто захотела съесть яблоко, потому что я сказал ей, что оно очень вкусное и в нем много витамина А.
Взгляд, которым Азирафель одарил его, был, по меньшей мере, скептическим.
– Ну, может быть, там было что-то еще, – допустил демон. – Но суть не меняется. Если свобода воли – это наименьший общий знаменатель в данном случае, то именно это является причиной Падения ангела до человека.
Азирафель все еще казался немного недоверчивым.
– Ну, я не уверен, что все твои рассуждения здравые, – сказал ангел. – Но вывод определенно логичен, это я признаю.
Кроули просиял. Ангел слегка улыбнулся и отхлебнул чая, которого оставалось уже на донышке.
Кроули открыл рот, чтобы сказать кое-что еще, что пришло ему в голову, и застыл. «Ты выбрал свободу воли, как Ева, когда я искусил ее», – собирался сказать он. И тогда он осознал, что в каком-то смысле он соблазнил Пасть и Азирафеля тоже. «Проклятый змей, никак не можешь перестать склонять людей к Падению».
«Историческое Повествование» начало опасно дымиться у него под локтями, но Кроули не замечал.
~~***~~
– Так, если ты так убежден насчет свободы воли, – сказал Азирафель несколько дней спустя, когда Кроули проработал идею еще пару раз и настоял на том, что она логична. – Как именно это должно помочь мне Подняться?
Ангел вечно был полон таких вот бесполезных вопросов, подумалось Кроули. Он тут совершил глобальный прорыв в понимании самой природы ангелов, демонов и человечества, а Азирафель всего лишь попивал свой чай. Это поражало его иногда.
– Ну, – предположил Кроули, медленно прохаживаясь перед креслом Азирафеля, где ангел сидел с книгой на коленях и в очках, строго сидящих у него на носу. – Если свобода воли заставила тебя Пасть, может быть тебе нужно… э-э… лишиться свободы воли?
Азирафель сурово посмотрел на демона поверх очков.
– Не думаю, что это произойдет, дорогой мой. К тому же, несомненно, ты показал столько же свободы воли, сколько и я. Погляди на нас сейчас, – ангел махнул рукой, указывая на коттедж и на тот факт, что они оба в данный момент прятались от Рая и от Ада. – И мы оба пытались остановить Апокалипсис. Если уж где и есть свобода воли, то именно в этом.
Кроули нахмурился и резко остановился. Это был здравый довод. Если свобода воли превращала ангелов в людей, почему она не делала и демонов людьми тоже?
– Может быть, это работает только с ангелами? – слабо предположил он. – И… э-э… с только что созданными людьми?
– Все равно это не объясняет, почему спасение тебя считалось проявлением свободы воли, а противостояние самому Люциферу – нет, – заметил Азирафель.
Кроули нахмурился, глядя в пол.
– Мог быть еще один компонент, возможно? – предложил ангел. – Может быть, свобода воли плюс что-то еще?
Кроули оглянулся на ангела.
– Я все же убил ужасно много наших братьев, – сказал Азирафель, и в его голосе слышался стыд.
– Может быть, только склоняться к свободе воли недостаточно, – предположил Кроули, подхватив то, что бросил ангел. – Может быть, нужно по-настоящему припечатать это поступком, который докажет, что ты совершенно не-ангелоподобен. Катализатор.
– Это было бы логично, – сказал Азирафель.
Кроули снова начал вышагивать, поворачивая у дивана, чтобы вновь направиться туда, где на стене опять висели старинные часы, хотя теперь они стучали значительно тише, чем раньше.
– Это бы объяснило, почему я не… э-э… приПоднялся? Не сделался человеком, во всяком случае, – сказал Кроули. – Я никогда не делал ничего сверхангельского или хотя бы не-демонического. Ничего, что сравнилось бы… э-э… с убийством.
Азирафель вновь опечалился.
– Ладно, значит, свобода воли плюс катализатор лишает тебя милости Небес, – подытожил Кроули, повернулся на каблуках и зашагал в обратную сторону. – Если это заставило тебя Пасть, то нам все еще нужно, наверное, избавиться от свободы воли или найти способ отменить катализатор. Или и то, и другое.
Азирафель грустно посмотрел на Кроули.
– Я не думаю, что мы сможем вернуть мертвых к жизни, дорогой мой.
Кроули продолжал шагать, пальцы одной руки лихорадочно постукивали по тыльной стороне другой.
– И они умерли на Небесах, – добавил Азирафель из своего кресла, наблюдая, как демон расхаживает взад-вперед. – Так что нет шансов, что они все еще живы.
– Может быть, это не должно быть так буквально, – сказал Кроули с некоторым отчаянием. – Многие преступления нельзя обратить. Поджог, убийство, прелюбодеяние – такого рода вещи. Они необратимы. Единственное, что можно сделать, это… – Кроули внезапно замолчал, резко остановившись.
Азирафель смотрел на него, и на его лице появлялось отчетливо встревоженное выражение.
– Что такое? – спросил ангел немного неуверенно, как будто не хотел знать ответ.
Кроули повернулся на каблуках так, что оказался лицом к лицу с Азирафелем.
– Единственное, что можно сделать, – повторил Кроули, поднимая руки, как бы для того, чтобы подчеркнуть свое большое открытие. – Это раскаяться, – просиял демон.
Азирафель нахмурился, не впечатленный. Кроули почувствовал, как его энтузиазм сник (ангел умел производить такой эффект), но он продолжал широко улыбаться. Он указал на обеденный стол, где они когда-то приникли вместе к телефону демона, пока Кроули записывал четыре короткие строки из очень старой книги.
– «Чтоб обратити вспять Паденье», – процитировал Кроули голосом, полным значимости. – «Он должен истинно жалеть».
По виду Азирафеля казалось, что его слегка мутит.
– Мы возвращаемся к тому же, Зира, – сказал Кроули восторженно и не понимая отсутствия восторга у ангела. – Раскаяние. Сожаление. Давай же. Ты не поверил Агнес, когда она взяла и написала это для тебя, но ты же поверишь ей теперь, когда я сам додумался до этого независимо? Сколько еще больших мерцающих красных стрелок тебе нужно?
Азирафель опустил глаза на свою книгу.
– Я тебе говорил, – сказал ангел. – Если я должен раскаяться, чтобы Подняться, тогда я этого не хочу.
Кроули почувствовал, как его начинает захлестывать отчаяние, чему только способствовало упрямство ангела.
– Но это было тогда, – сказал он своим самым убедительным голосом, стараясь отогнать досаду. Если он будет сердиться на ангела, это не заставит того пойти навстречу. – До… до того как мы узнали, что с тобой происходит.
Азирафель посмотрел на него резко.
Кроули сделал пару шагов навстречу ангелу, подняв руки, как будто успокаивал испуганную лошадь.
– Пожалуйста, ангел. Я…
– Нет, – оборвал его Азирафель и захлопнул книгу.
– Зира…
– Я сказал, нет, – ангел встал, поправил очки на носу одной рукой и крепко прижал к груди книгу другой. – А теперь, если ты позволишь…
Ангел сердито пронёсся мимо Кроули, заставив демона буквально отступить на шаг назад, чтобы избежать столкновения.
– Подожди… – начал Кроули и пошёл было за ним, но единственным ответом ему была захлопнувшаяся дверь.
~~***~~
Болезнь все крепче сжимала свои когти на Азирафеле с каждым проходящим днём. Кроули видел это, наблюдал за тем, как это происходит, даже несмотря на то, что ангел отрицал наличие перемен или преуменьшал их важность.
Продолжая забывать, куда он положил очки каждый второй день, Азирафель, кроме того, начал терять носки и все чаще и чаще забывал причесываться по утрам. Иногда все, что нужно было сделать Кроули, это посмотреть на него значительно, и он вспоминал, что он забыл сделать; в других случаях Кроули приходилось самому исправлять ошибку, прежде чем Азирафель замечал, что было не так. Забывчивость ангела становилась такой неизбежной, что перед тем как Азирафель покидал маленький коттедж по какой-либо причине, Кроули должен был осматривать его, чтобы удостовериться, что все в порядке, и иногда даже помогать ему надеть пальто, когда он не мог найти рукава. Видеть, как ангелу даются с трудом такие простые задачи, было больно, и боль была в том месте, где Кроули никогда не ожидал вообще что-то почувствовать.
Доктор Гриффитс продолжала посещать их, иногда посылая доверенных ассистентов, проводя проверку памяти и тесты с фотографиями четыре раза в год. Кроули не нужно было подглядывать в вечный планшет, чтобы понять, что ангелу становится хуже, и он мог сказать, что Азирафель тоже это знает, судя по тому, как он все более нервно смеялся над своей собственной забывчивостью. Во время тестов Кроули никогда не отлучался со своего места рядом с ангелом.
Хотя Азирафель, казалось, был способен забыть многое, Кроули был бесконечно благодарен, что некоторые вещи Азирафель, похоже, никогда не потеряет.
Он всего лишь раз ещё запнулся на имени Кроули и однажды забыл, кто такие Ньют и Анафема, но это были самые большие потери в отношении того, что демон называл «важной информацией». Он постоянно путал имена жителей деревни, забыл, что почтальон вообще существует, и будто бы потерял большие отрезки последних шести тысяч лет, но его воспоминания об Эдеме, Апокалипсисе-Которого-Не-Было и – самое важное – о его собственном Падении остались нетронутыми. Хотя Кроули считал их злоключения во Франции шестнадцатого века «бесценными», он был готов признать, что они не были большими камнями, лежащими в основе личности ангела. И к тому же, уговаривал себя Кроули, он всегда был рядом, чтобы напомнить Азирафелю обо всем, что тот забыл.
Азирафель продолжил писать в своих тонких чёрных дневниках, углубляясь в прошлое в бешеном темпе. Иногда он пропускал страницы, оставляя себе заметки заполнить их, когда вспомнит позже, что иногда случалось. В другой раз он просил Кроули заполнить пустой период времени и просто записывал все, что демон ему рассказывал. Временами воспоминания Кроули как бы подстегивали память Азирафеля, в другие разы он был совершенно уверен, что ангел кивал головой просто в знак того, что признаёт слова Кроули за факты.
Хотя Кроули был вполне уверен в своей собственной памяти, она никогда не была такой острой, как у Азирафеля, и обычно это он просил ангела припомнить какой-нибудь туманный фрагмент. То что теперь роли так поменялись, было… тревожно, по меньшей мере.
Кроули, к тому же, обнаружил, что доверяет своей памяти все меньше. Когда он сказал, что помнит, как стоял на носу английского флагманского корабля «Принц Чарльз», когда голландцы буксировали его вниз по Темзе, в самом ли деле он это помнил, или же это была просто ложь, которую он выдал аду, а потом пересказал Азирафелю как одно из своих самых отважных свершений? Оглядываясь назад на своё прошлое, он видел много побед и мало недостатков – как в своём характере, так и в планах, хотя он знал, что они наверняка существуют. Азирафель всегда был тем, кто вытаскивал на свет его самые позорные поражения, во время ночи серьёзной попойки, но теперь, если они хоть чуть-чуть выпивали, ангел просто начинал плакать, и Кроули приходилось прогонять свой собственный приятный хмель, чтобы утешить его. Он иногда задумывался, не затуманил ли алкоголь многое из оставшихся воспоминаний Азирафеля, раз ангел мог припомнить лишь некоторые обрывки событий. Эта мысль была поистине пугающей.
Хотя ни один из них не был особенно склонен делиться диагнозом ангела с обитателями деревни, вскоре стало невозможно скрывать, что что-то было не так. Все больше и больше деревенских доброжелателей стало подходить к Кроули, когда Азирафель был чем-нибудь занят, некоторые просто грустно похлопывали его по плечу, другие же с любопытством хотели узнать все подробности. Кроули даже откровенно зашипел на одного из последних и так расстроился из-за того, что не только жизнь ангела, но и его смерть выставлена на всеобщее обозрение, что теперь никто не решался сделать больше, чем сочувственно взглянуть на него с другого конца помещения время от времени.
Они также стали иначе вести себя с Азирафелем, и это, как ангел позже признался Кроули, обижало его, но было понятно.
– Как будто они ждут, что я буду ходячей катастрофой или что я откинусь в любой момент, – говорил Азирафель с легкой горечью. – Но я правда в порядке большую часть времени. Кое-что просто… просто ускользает из моих мыслей, вот и все, – он сопроводил это неизящным фырканьем. – И им всем, похоже, представляется, что я должен обратиться к религии в свой час нужды. Отец Гилберт всю дорогу цитирует мне стихи из Библии, каждый раз, как мне не повезёт пройти мимо.
Кроули рассмеялся в голос на это. Это был один из немногих случаев, когда они теперь смеялись.
Месяцы текли мимо, и Азирафель продолжал отметать все попытки Кроули заговорить о том, чтобы Поднять его. Демон пытался выбросить это из головы, но это было невозможно, когда было так очевидно, что Азирафель разваливается на части у него на глазах. Ангел настаивал на том, чтобы продолжать ходить на свою старую работу, и сказал Кроули, что тот тоже должен продолжать работать, хотя демон все меньше интересовался ипотечными ставками и все больше следил за тем, чтобы в любое время приглядывать за Азирафелем. Он знал, что ангелу ненавистен тот факт, что он беспомощен и нуждается в сопровождающем – вероятно, именно поэтому он изначально и настоял на том, чтобы они оба продолжали работать – но Кроули не понимал, как он должен притворяться, будто ничего плохого не случилось, когда было совершенно ясно, что это не так. Не один раз Азирафеля пришлось сопровождать домой, когда он убрел с работы не в ту сторону, и после второго раза Кроули настоял, что он будет провожать ангела на работу и с работы и куда-либо еще, куда ему нужно будет пойти. Азирафель, разумеется, считал, что это полнейшая трата времени для всех и умудрился отговорить его от этого, однако Кроули старался синхронизировать свое расписание с расписанием ангела всегда, когда мог.
Спустя два года, после того как доктор Гриффитс дала им «от трех до десяти лет», Азирафель пошел в маленький сад перед коттеджем и посадил лилии. Кроули, со словами Агнес, звучащими в голове, и сердцем, колотящимся от страха, вышел посреди ночи на улицу и вырвал их голыми руками, пока его пальцы не покрылись землей, и самого его не затрясло от усталости – все до последней луковицы.
Он не собирался рисковать.
Примечания:
тема третьего дня: первая встреча.
Я решила взять Габриэля и Вельзевул из работы «Стань белой птицей и лети» (https://ficbook.net/readfic/8393144)
Мне было интересно представить, как бы они встретились, что бы испытали. Мне нравится думать, что она пользуется темной помадой и носит дорогую одежду. Вообще с каждой работой я влюбляюсь в неё все больше и больше. Но и в мужском обличие Вельзевул меня очень вдохновляет.
Здесь снова будет использовано обращение «Баал». Прошу прощения, если кому-то это не нравится.
~~
В итоге:
Габриэль|Вельзевул, PG за разговоры. легкий юст. Кроули/Азирафаэль упоминаются.
***
«Женщина всегда чуть-чуть как море,
Море в чем-то женщина чуть-чуть
Ходят волны где-нибудь в каморке
спрятанные в худенькую грудь.
Женщина, как море, небо молит,
если штиль, послать хоть что-нибудь.
Женщина – особенное море,
то, что в море может утонуть.»
Небо с самого утра хмурилось, огрызалось на горожан кратковременными дождями, дулось серыми низкими облаками. Солнце всеми силами пыталось пробиться сквозь завесу, бросая одинокие лучи на мокрый асфальт, но все его попытки были тщетными. Ветер был полностью на стороне приятеля, носился туда и обратно, срывая с прохожих шляпы и кепки, раздувая куртки, вырывая из рук зонты. На асфальте разрастались лужи, отражая злые и растерянные лица людей, покачивающиеся вывески. Мелкая морось оседала на лице. Бр-р-р-р…
Около здания больницы было людно и суетно. Быстрым шагом двигались врачи, у которых на перерыв было всего несколько минут, а усталость свинцом оседала в мышцах. Взволнованные родственники больных терялись в количестве дверей и корпусов, прижимали к груди пакеты с гостинцами и смотрели большими испуганными глазами. Для них в такой ситуации даже уборщицы были словно маленькие божки, которые могут провести в нужный корпус или просто подсказать дорогу.
Двери открывались сами, разъезжались в разные стороны и выпускали толпы: десятки и десятки людей. Кто-то нёс домой радостные новости, кто-то не очень. Высокий статный мужчина в светлом дорогом пальто смотрелся дико в этой карусели. Он протиснулся между беременной женщиной, которая решила подарить жизнь своему ребёнку прямо на пороге, и веселым укуренным пареньком, который то и дело касался застрявшего в черепушке обломка собственного скейта и заходился умопомрачительным смехом. Очень не хотелось оставить на дорогой ткани кровавые пятна. И познавать таинства деторождения он тоже не спешил.
Свежий воздух ударил в лицо, принося облегчение. Габриэль отошёл в сторону, останавливаясь под навесом. Кособокие скромные железные лавки были насквозь мокрые, в мусорном ведре тоже булькала вода. Поэтому он ограничился тем, что упёрся ногой в стену больницы. Он похлопал по своим карманам, выуживая пачку с сигаретами и зажигалку. Курить хотелось так, что горло сводило спазмом от этого желания. Объективно — он победил. Мерзкий змеиный выродок сидел на кровати и напоминал жертву группового избиения, изнасилования, убийства и, до кучи, некрофилии. Из его рук тянулись нити капельниц, тихо булькал прибор, отражая ритм чужого сердца. У него самого была небольшая гематома на затылке и разбита губа. Но когда они стояли около книжного магазина, торчавший из брови оппонента осколок немного напрягал.
Но если он победил, то почему было так тошно? Азирафаэль стоял в палате, около самой постели, и мягко касался белой ладонью изгиба загорелой шеи. Отвратительный контраст. Он поглаживал кончиками пальцев взмокшую от температуры кожу, повторял что-то тихо, успокаивая Энтони. И не смотрел на Габриэля, ни разу не бросил на него ни одного взгляда. Будто он там и не стоял. С улыбчивого лица не сходил нежный румянец, и Габриэль впервые за полтора года подумал, что Азирафаэлю это шло. Действительно шло. Намного больше болезненной бледности, которую он так часто видел.
Он, наконец, закурил. Никотин обжег измученный организм, который впитал отраву словно губка. Стало немного легче. По крайней мере, боль за грудиной, которая притаилась там и скребла рёбра когтистой лапой последние несколько дней, притихла. В ушах стало почти больно от той тишины, что настала от отсутствия любых мыслей. Ее нарушили только медленные шаги, цоканье каблуков, которые тревожили лужи. Габриэль повернул голову, желая испепелить взглядом любого, кто посмел оказаться рядом.
Это была невысокая девушка. Та самая, с глубокими черными глазами и короткими волосами, которую он видел у окна в палате. На ней был строгий темный костюм и высокие каблуки, цокающие по стерильным больничным коридорам. Темная помада на губах приковывала взгляд, который едва-едва отрывался от бездонных глаз. Она вытащила из нагрудного кармана тонкую сигарету и покрутила ее в руках. Габриэль молча шагнул ближе, чиркая зажигалкой. На ветру заплясал маленький огонёк, мгновенно теряя весь свой энтузиазм под грубыми порывами ветра. Девушка секунду смотрела на него, поднеся сигарету к почти чёрным губам, но все же наклонилась и позволила ей загореться.
Они какое-то время молчали, глядя на проезжающие мимо машины. Брызги летели во все стороны, прохожие трясли вслед кулаками и страшно ругались. Габриэль только морщился от грязных оборотов. Ему было такое не по душе. У девушки несколько раз звонил телефон, но она сбрасывала, едва видела имя на экране.
— Трудный день? — все-таки спросил он, косясь на неё.
— Ты избил мою лучшую модель и лишил меня контрактов как минимум на две недели, — спокойно ответила она, выпуская над собой облако дыма, пахнущего то ли вишней, то ли розой. — Мне нужно выплачивать неустойки.
— Твоя модель, — решил не церемониться Габриэль, раз уж девушка не стала. — Виноват сам. Он набросился на меня.
— Однако, у тебя только чуть подпорчен товарный вид, — она указала сигаретой на его лицо. — А он не может ходить, стоять и видеть.
Они снова замолчали. Ее телефон разрывался, но ей было плевать. Она медленно затягивалась, а потом выпускала дым вверх, немного вытягивая губы. Он не мог перестать смотреть на них.
— Ты с ним спала? — вдруг спросил Габриэль, поражаясь собственной наглости.
Девушка повернулась на него всем телом, впервые в темных глазах мелькнул интерес. Взгляд ее скользнул по его телу, сверху вниз и обратно. После чего она едва слышно рассмеялась, отворачивая голову к плечу, и вдруг закашлялась дымом.
— Покажи мне кого-то, кто бы отказался с ним переспать, — в ее глазах не было ни горечи, ни обиды. Лишь спокойствие и что-то вроде… превосходства?
— Значит, и Азирафаэль ему нужен… — с каким-то злорадством подытожил Габриэль, но она его резко перебила.
— О, нет. В этом парне Кроули видит весь свой мир, — девушка подняла глаза к нему, щурясь от лучей пробивающегося солнца. — Я не знаю никого, на кого бы он так смотрел.
Вот теперь в ее голосе скользнуло что-то вроде зависти. Но вряд ли она была заинтересована в этом красноволосом мальчишке, который только отшучивается на все, строит морды и никогда не чувствует своей вины. Это была зависть к чему-то другому. Глубже. Страшнее.
Она потушила сигарету, прижав носком модельной туфли. Снова зазвонил телефон, привлекая внимание. Девушка повернулась в сторону дверей, чтобы пойти проверить своих юристов и подопечного одноглазого идиота.
— Я могу… — вслед ей бросил Габриэль, поспешно кидая свой окурок в затонувшую мусорку. — Оплатить неустойки. В качестве извинения.
— Засунь себе свои извинения туда, куда заглядывает только твой проктолог, — огрызнулась она, даже не обернувшись. — Вместе с деньгами.
— Грубо! — нахмурился мужчина, засовывая руки в карманы и задевая плечом опору навеса.
С него тут же сорвался поток воды, заливаясь точно за шиворот Габриэля. Тот хрипло вскрикнул, отшатываясь. Он хотел сказать что-то ещё, но его отвлёк какой-то незнакомый звук. Он поднял глаза и замер, наблюдая, как она смеётся. Прищурив темные глаза и улыбаясь. Она развернулась на каблуках и пошла в холл больницы, но перед тем, как двери сомкнулись за ней, она обернулась:
— Мое имя Баал. Неприятно было познакомиться.
Женя с трудом разлепил веки: по потолку широкими лучами расходилась трещина, справа кряхтел над газетой мужик с синюшно-красным лицом, слева на койке свернулась калачиком худенькая девчонка. Она спала поверх одеяла, накрыв голову джинсовой курткой в грязно бурых пятнах. Яркий напульсник на её свесившейся руке показался Жене знакомым. В проходе методично водила по полу шваброй тётка в белом халате. Больница! Так это был не сон. Сбросив изношенное одеяло, он чуть не завыл, но не столько от боли, хотя и она была неслабой, сколько от досады: через весь его торс по диагонали, пересекая верхний и нижний пресс, топорщилась многослойная повязка. Боль — ерунда, пройдет. Но… Сколько сил потрачено на создание идеально-кирпичного пресса, а теперь придется всю эту красоту заново восстанавливать! Да еще и шрам наверняка останется!
События вчерашнего дня вспоминались неохотно. Вечерняя тренировка: скакалка, гантели, турник. Гопники поржать подошли: «йоу, москвич, покажи что можешь!». Он вначале на них внимания не обратил — зачем из-за ерунды темп терять? Не стоило в драку лезть, но такой соблазн отработать навыки на хилых отморозках! Кто ж знал, что у них нож.
— Очнулся, счастливчик, — констатировала уборщица, откровенно разглядывая его.
Счастливчик? Только насмешек ему не хватало! Женя был готов огрызнуться, но тётка приложила палец к губам:
— Смотри, невесту не буди. Она, бедняжка, натерпелась.
— Какую невесту?! — Женя резко приподнялся и тут же рухнул назад, скривившись от боли.
–У, да тебе, дорогой, ещё и память отшибли.
Тётка подсела к нему и забормотала, дыша в лицо квашеной капустой:
— Ты девочку то береги, она тебе свою кровь отдала, если б не она, в морге бы сейчас отдыхал.
— Перестаньте, — с досадой выдохнул Женя, отодвигаясь насколько возможно от наглой уборщицы, — Нет у меня невесты, и на переливание я согласия не подписывал. Прекрасно и так бы оклемался.
— Ишь, гордый какой! — возмутилась женщина, — Тебе тут не Москва, без бумажек обходимся, а донора четвёртой отрицательной днём с огнём не сыщешь. Я уж не знаю, какие у вас отношения, а только жизнью ты ей обязан!
Тётка смерила его уничижительным взглядом и ушла из палаты, громко хлопнув дверью.
— Да не москвич я! — взорвался Женя, сам не зная, на кого злится больше: на лезущую не в своё дело уборщицу, незваную спасительницу или на себя — за то, что вляпался в такое дерьмо.
Девушка на соседней койке зашевелилась во сне, сбросив куртку. Вглядевшись в бледное лицо, облепленное спутанными русыми волосами, Женя обомлел: Ленка! Значит, всё-таки дошёл к ней вчера.
***
Женю перевели в Энск руководить недавно открытым филиалом БиТс год назад. Три точки в городе и еще четырнадцать по окрестным деревням. Целыми днями на колёсах, горы документации, но тяжелее всего, оказалось «построить» сотрудников. Временами Жене казалось, что он руководит шестьюдесятью тремя ленивыми тупыми улитками. Немного утешало то, что сорок восемь из них были девушки, и легко нашлась готовая задерживаться после работы с начальником. Был он невысок, худ и жилист. Девчонки обычно западали на него из-за сходства с популярным актёром, но Жене нравилось думать, что дело в атлетической фигуре. Впрочем, косить под «вампира из фильма» он тоже привык: стрижка полубокс, трёхдневная щетина и даже пальто как у кумира девичьих грёз.
Работа над фигурой была куда тяжелей, зато и удовольствие доставляла сама по себе. Женя тягал железо в тренажёрном зале, бегал кроссы. Он мог отжаться тридцать раз от пола и двадцать на брусьях, а вот на турнике всего пять. Не давались ему подтягивания, ни с рывками, ни без.
Найти дворовую площадку с хорошими турниками в Энске ему повезло не сразу, зато находка принесла нежданный сюрприз. Рядом с ним пристроился разминаться пацанёнок лет двенадцати — четырнадцати в растянутых трениках и толстовке. Не мешал, под руками не путался, только усмехнулся, глядя на Женин новенький спортивный костюм с надписью на груди «Super Sw». Злиться вроде бы не на что, откуда этой деревенской школоте знать, что уличная гимнастика «стрит воркаут» называется, а всё равно неприятно, и Женя решил класс на брусьях показать. Пацан тем временем раскачался на турнике, вытянулся во весь рост параллельно земле и принялся отжиматься, а затем провернулся и продолжил на одной руке, подтянув стопы к голове. Женя ошалело уставился, пытаясь понять, как эта мелочь использует элементы, о которых он и не мечтал.
— Тебе… сколько лет? — спросил он пацана, когда тот закончил.
— Через месяц восемнадцать будет. А тебе?
— Двадцать семь… — ответил Женя, немного успокоившись, и протянул руку для знакомства, — я — Жека.
— Лена.
— Ааа, значит ты… вы…, — Женя смутился окончательно и промямлил, — Очень приятно.
С того дня они начали тренироваться вдвоём, а на то что его новый друг — девушка, Женя скоро перестал обращать внимание: и секретами делился, и пенделя мог отвесить. Лена тоже с ним не церемонилась и здорово помогла с турником. Она занималась давно, периодически ездила на соревнования и готовилась через год участвовать в кубке федерации России.
Однажды Лена не появилась на тренировке во вторник. Шла череда праздников, и Женя работал с утра до ночи, организуя акции для клиентов. В следующий раз он добрался до спортплощадки только в пятницу. Лены опять не было, и по телефону она не отвечала. Не пришла Лена и в субботу, и в воскресенье. Женя злился: новые элементы без партнёра никак не получались. Уехала на очередной батл — думал Женя, — а мобилу или зарядку дома забыла. Раздолбайка!
Она позвонила сама через неделю с незнакомого номера. Её голос прорывался сквозь попсовую мелодию:
— Что, сачкуешь без меня?
— Ещё чего, передний вис почти отработал, и «самолёт»… Просто сейчас навалилось всё, но я в среду занимался и завтра пойду.
— Балда! Тренить хотя бы через день надо, ну или два дня тренишь — один отдыхаешь…
Она продолжила ругаться, но фоновая песенка сменилась громким бабским трёпом, и Женя не услышал и половины.
— Телевизор выключи! — прокричал Женя, — Ты где, кстати?
— Не мо-гу! Подожди, сейчас в коридор выйду. Я в больничке.
— Где? — переспросил Женя, решив что не расслышал.
— В больнице. Но со мной всё уже в порядке, жива — здорова. Даже кровь обновили, — Лена нервно хихикнула.
— Как это?
— Аппендицит сразу не заметила, он и пробил дырку. Вооооот… и кровь переливать пришлось, но у меня самая популярная группа: вторая положительная, донора сразу нашли. И теперь всё хорошо.
Женя спросил, не нужно ли ей чего, и она твёрдо ответила — нет. Он хотел ещё поболтать с Ленкой, как вдруг позвонили по второй линии с работы, и разговор пришлось закончить. Женя собирался перенабрать на следующий день, но вспомнил, что она звонила с чужого номера. А потом закрутила предпраздничная суета, и он решил: ничего, сама позвонит.
В следующий раз Женя увидел подругу только в апреле. Лена похудела и двигалась немного неуверенно, но глаза сияли, притягивая. Вместо другана перед ним стояла изящная невысокая девушка: пушистые русые волосы шапкой закрывали лоб и уши, тонкая шея в открытом вороте казалось трогательно беззащитной и дальше… ниже в вырезе… грудь! Красивая женская грудь, двойка или даже тройка. Пожимая ей руку, Женя заметил новый белый напульсник с изображением двух сливающихся красных капель:
— Крутая обновочка! — похвалил он с преувеличенным восторгом, стараясь отвлечься от мыслей о Ленкиной фигуре.
— Знак донора. Теперь моя кровь изменилась и я должна ей делиться, так гласит наш устав.
— Окей, мне пол-литра венозной пожалуйста! — рассмеялся Женя, но, заглянув в лицо подруги, вдруг понял: не шутит, — С ума сошла?! Тебе ещё восстанавливаться к соревнованиям!
— Восстановлюсь, кровь поможет.
Женя попытался воззвать к её здравому смыслу, но она продолжала нести чушь. «Ндаа, мозги и сиськи несовместимы»,– резюмировал Женя, а Ленка в сердцах послала его в Москву, обрисовав радужные перспективы карьерного роста.
Больше Лена с ним заниматься не приходила. Оставшись без партнёра, Женя сократил уличные тренировки и переключился на секцию бокса. В одно июньское утро он собрался на пробежку раньше обычного, хотел проветрить голову перед квартальным отчётом. Рассветало, галдели вороны, торопились на завод работяги, умывали город поливальные машины. Прыгая через лужи, Женя ощущал, как тревоги уходят, а мозги проясняются. И тут в сотне метров перед собой он увидел Лену. Она бежала между двумя крепкими парнями и что-то весело кричала, повернув голову к одному из них. Ндаа… новые два друга лучше одного старого — с тоской подумал Женя. Споткнувшись, Ленка ухватилась за руку одного из спутников, и на его запястье мелькнул знакомый напульсник с красными каплями. Присмотревшись, Женя увидел такой же и на втором парне. На повороте к их пробежке присоединилась компания ещё из трёх ребят и пяти девчонок. Все они радостно приветствовали Лену и её спутников, и на каждом из них красовались бело-красные напульсники. Ого! Целая секта — Жене стало не по себе, и он свернул на соседнюю улицу, не желая быть пойманным за слежкой.
Женя собирался позвонить: расспросить, извиниться, уговорить. Однако в его расписанном по минутам графике каждый раз находилось что-то важнее, и всегда оставалась надежда: «может, она сама?» Только в ту злополучную ночь, зажав рану, он добрался до её дома. Второй час ночи, мобильник украден, на улице никого, и в ускользающем сознании единственная мысль: Лена.
Ленка проснулась и посмотрела на него с ласковым полузевком-полуулыбкой.
— Что, оклемался?
— Да… всё-таки я до тебя дошёл!
— Дошёл? — она звонко расхохоталась, — Ты десять метров от площадки прошёл и в клумбу завалился! Я сама тебя нашла.
И добавила. Тихо. Серьёзно.
— Больше никогда не теряйся. Хорошо?
— Хорошо. И спасибо за кровь… за помощь… за всё.
— Не за что, это кровь благодарить надо, не меня.
— О чём ты? Подожди…, — Женя почувствовал, как здравый смысл ускользает, — Ты говорила у тебя вторая группа крови. А у меня четвёртая. Как же тогда…
— Кровь. Она решает, какой быть и чьей. Мы только доноры.
Лена соскочила с кровати легко, как бывало с турника и, нагнувшись над ним, чмокнула в щёку.
— Ты станешь одним из нас, — шепнула она, — скоро.
***
Восстанавливался он на удивление быстро. Из больницы выписался досрочно, на работу сорвался тут же, а на следующий день подскочил, будто внутри будильник прозвенел, в шесть утра и — на пробежку с Ленкиной компанией.
— Наш новый друг — Женя, — представила Лена.
Доноры обступили его плотным кольцом, наперебой называя свои имена, они улыбались, жали руки, хлопали по плечу. Давно привыкший управлять людьми, он неожиданно растерялся. Успел забыть, как это, когда тебе просто рады. На работе его за глаза называли упырём, а тут — друг. Просто так, без раздачи премий и отгулов. Высокий рыжий парень вцепился в его руку крепче остальных и загромыхал:
— Ба! Знакомые всё лица!
Ну вот, сейчас начнётся: «а не ты ли играл вампира в том фильме?» — подумал Женя с облегчением и разочарованием. Но вместо этого парень с силой тряхнул его за плечи:
— Не узнаёшь? Чё, правда не узнал? Пять лет за одной партой! Я у тебя алгебру списывал, а ты у меня диктанты! Нууу? Помнишь!?
Женя уставился на великана. Если бы не улыбка с приметной щербиной между передними зубами — в жизни бы не признал старого друга.
— Дрон!? Ты… ты так изменился.
— Да и ты уже не тот дрищ, — расхохотался Дрон, — Ну, рассказывай, где пропадал столько лет? Чем занимался?
— В Москве. Отца перевели, и мы с ним… Ничего особенного: универ, работа… Сейчас вернулся филиалом БиТс руководить…
Женя вдруг почувствовал, как все его достижения теряют смысл, съёживаясь до скучных формулировок некролога: родился-учился-трудился… Ничего стоящего, о чём можно рассказать старому товарищу. Десять лет он представлял своё триумфальное возвращение в родной город. Шок и зависть гнобивших его одноклассников, горькие сожаления Танюши Федотовой из третьей квартиры, радость бабушки. Ради этого менялся, прокачивая мозг и тело. «Приеду, и вначале меня никто не узнает…» — воображал он. Получилось. Его действительно не узнали, даже соседка приняла за москвича-квартиросъёмщика. Только бабушка умерла, одноклассники — кто спился, кто разъехался, а Танюша вышла замуж. Он увидел её однажды на улице и не подошёл. Не было больше недоступной красавицы — располневшая сварливая баба отчитывала малыша в заляпанном грязью розовом комбинезончике. Метать бисер перед свиньями. Зачем? — пронеслось в его голове. Так и остался «приезжим», жил в постоянном ожидании: ну вот сейчас, сейчас… Узнают, оценят по достоинству, позавидуют.
А Дрон не оценивал и не завидовал, он успехам Жени радовался, и Ленка тоже. Рядом с ним бежали (хотя какое бежали, тащились чуть не шагом, чтобы ему не тяжело было темп держать) друзья. И напряжение последнего года таяло, уступая место тихому счастью возвращения домой.
***
Женя стал донором на следующее лето. И хоть никогда прежде не слышал «зов крови» сразу понял — оно. Накрыло, когда он распекал нерадивого сотрудника, в самом дальнем от Энска посёлке. Его бросило в жар, перед глазами замелькали красные мушки, вычерчивая в воздухе линии, и словно магнитом потянуло вперёд. Женя замер на полуслове и бросился бежать, следуя за красными стрелами в воздухе. Они привели его в медпункт, к женщине, спасенной из пожара.
В коридоре металась девочка–подросток, кусал губы мужчина с забинтованными руками, в голос причитали две старухи. Ожоги глубокие… места живого нет… головой ударилась… всё в руках божьих… — услышал Женя и бросился в кабинет к врачу.
Только стань нужной, только совпади — умолял он кровь, не спуская глаз с блюдца с четырьмя каплями, на котором определяли группу.
— Первая, резус отрицательный, — облегчённо выдохнула медсестра, — ложитесь на кушетку.
Когда часть его крови перекачалась в прозрачный мешочек и медсестра подошла отсоединять систему, Женя удивился:
— Это всё? Я могу сдать больше.
Он не чувствовал ни боли, ни слабости. Только эйфорию и бесконечную благодарность крови. Не подвела.
— Больше не положено…
— А нужно?
— Вообще-то, — неуверенно начала медсестра.
— Да! — с порога оглушил басом Дрон. И кровь радостно забурлила в венах Жени. Теперь точно всё будет хорошо, вместе мы справимся.
Шеат плюхнулся возле меня на диван, мельком взглянул в экран, где шла сводка новостей и происшествий, и сдавленно буркнул:
— Надо поговорить.
Интересно, что случилось на этот раз? Дракон где-то напакостил? Приснился дурной сон? Пострадала еще одна параллель? Или он влюбился в рептилоида мужского полу и желает развод? Я подавила смешок, представив рептилоида в белом подвенечном платье и ответила тем же.
— Говори, — ну, а что тут скажешь? Ненавижу выдавливать из собеседника слова. Как будто он весь такой белый и пушистый, а я палач с клещами, вытягиваю язык ему наружу и заставляю рожать каждую букву. Особенно мне нравятся все эти «э-э-э», «м-м-м», «ну-у-у», «того-этого… ну ты поняла» и прочие перлы, заставляющие меня тихо беситься и желать зарезать собеседника прямо здесь и сейчас. Можно, конечно, без проблем залезть товарищу в мысли и прочитать там все, но это будет действительно все, вплоть до того, как товарищ посещал туалет. А для выдергивания из зашуганых мозгов одной-единственной неоформленной толком мысли я еще слабовата в менталистике.
Слава всем богам, Шеат экать и бекать не стал, разжевав проблему довольно ясно.
— Тебе не кажется, что мы отдаляемся друг от друга? Словно совсем чужие. Видимся только в столовке да перед сном… Ну и иногда вместе влипаем в истории… — дракон опустил голову и задумчиво потеребил кончик косы. Растет, отлично растет парень! Вот уже начал задумываться над происходящим.
— Да, есть немного, — я убрала экран и пристально взглянула на дракона. Совсем взрослое лицо. Как тогда… — Мне кажется, это все из-за нагрузки. У нас настолько насыщенные событиями дни, что мы не успеваем это все переварить в себе. И на неформальное общение друг с другом времени банально не хватает. Но это можно легко исправить.
— Думаешь? — Шеат поднял голову и посмотрел как-то… с надеждой и затаенной в глубине зеленых глаз радостью.
— Конечно. Достаточно перестать хвататься за все сразу и уделить внимание себе и остальным. Вот только как-то не получается. Мне еще Ольчик советовал полегче и попроще ко всему относиться, но ты заразил меня трудоголизмом.
Дракон рассмеялся и шутливо пихнул меня в бок.
— Тогда давай учиться общаться заново. Трудоголизм вреден для здоровья.
— Пошли полетаем, — пожала плечами я. — Только наших предупреди, чтоб не устроили спасательную миссию. А то потом битые будем.
Серебряный кивнул и ткнул когтем собственный комм. Угробит когда-то машинку…
Шаала встретила нас благоуханием каких-то особо распространенных цветов. Цвел практически весь лес, заполняя нежным ароматом всю планету. Так странно ходить по мирам и видеть все времена года буквально за часы. В Приюте осень, собирают урожай, подсчитывают прибыль и готовятся к новому сезону, поскольку фактической зимы там нет. После сезона теплых, а затем холодных дождей, снова начинается подобие весны и пожалуйста, выращиваем новый урожай. А благодаря теплым дождям и большой влажности можно неплохо выращивать рис… Круглый год земледелие не прекращается.
Здесь же царила весна. Лес был покрыт большими кремовыми цветами, словно ковром. Особенно зрелищно это смотрелось с воздуха.
— Пахнет, — я спустилась ниже, сорвала цветок и сунула обращенному дракону в пасть. — Чувствуешь, как пахнет?
Шеат чихнул, цветок маленьким куполом полетел вниз, кружась от легких потоков ветра.
— Даже слишком пахнет, — дракон чихнул повторно, боднул воздух головой и предложил: — Полетели наперегонки?
— Не, ты как всегда выиграешь, это не интересно. Просто полетели.
Внизу зеленел и серебрился лес. Отдельные деревья-исполины торчали особняком, будто маяки в зеленом море, выделяясь из всего лесного массива. Промелькнула ленточка реки, рядом с нею заблестело озеро. Закат обещал быть красивым, но до заката еще час… Подождем.
Шаала мне нравилась немножко больше остальных миров. Может дело в том, что для ее освоения и обустройства мне пришлось приложить немало сил, а может в чем-то другом. Здесь была какая-то неповторимая атмосфера, ощущение своего, родного, надежного мира. Мира, который подставит зеленые ладони даже тогда, когда ты оступишься и будешь падать. Великий эльфийский Лес дружелюбно распространял некий… пусть будет эфир, я не знаю, как это назвать. Словно золотистая дымка, которая окутывает всю планету целиком. Вместе с морями, одним теплым океаном, с озерами, реками, с невысокими горами… Это золотистое свечение было похоже на пыльцу фей… а может это и есть пыльца цветов? Кто знает. В любом случае оно приносило успокоение, умиротворение и давало чувство защищенности. Очень приятное чувство.
Ветер мерно гудел в крыльях. Я старалась держаться над драконом, поскольку после его взмахов меня сносило куда-то в сторону и вниз. Набрал массы, отъелся, разросся… немудрено, что меня сдувает. Скоро одним плевком перешибить сможет. Впрочем, сейчас плевком утопит, ишь какая тушка серебристая, здоровая, холеная. Я почесала драконью спину возле шеи и, решив откосить, плюхнулась на крупные каплевидные чешуйки на шее рядом с гребнем. Сейчас тут один отросток гребня больше, чем я. Вот до чего дорос! Выкормила!
Странная, не реальная гордость наполнила душу. Я смогла, у меня получилось дорастить дракона! С самого мелкого вида. Он первый, после него будут многие, но для меня это фактически достижение. Пусть он и рос так быстро по собственному желанию. Глажу жесткие чешуйки, перебираю пальцами грани. Великое и сильное существо — дракон. Подумать только, чуть меньше года назад он умещался у меня на плече… А сейчас я могу потеряться на его спине…
— Смотри, там река, — прервал мои размышления Шеат. — Давай нашим наловим рыбки?
— Неплохая идея, — свежая жаренная рыбка да к картошечке, да с соусом… я облизнулась и покрепче ухватилась за спинной шип — серебряный пошел на крутую посадку. Вот же позёр!
Небольшая удобная поляна целого дракона уместить не смогла, потому Шеат обратился над нею, а мне пришлось поработать собственными крыльями. Тихо, безлюдно, уютно. Садится солнце, оранжевый закат стремительно наполняется красками, окрашивая небо в нежно-розовые тона, а облака — в золотистые. Чуть примятая трава засветилась под ногами. Мягко, приятно. Умолкшие на секунду сверчки продолжили свое пение. Заколыхались синие колокольчики, покрывшие серединку поляны. Вечер здесь обещает быть классным.
Шеат с разгону плюхнулся в реку, едва успев скинуть барахлишко. Скучно дракону видать, вот и балуется. Все же он еще мальчишка в душе. Я тронула ногой воду — относительно теплая, но еще не прогрелась так капитально, как летом. Нырять можно. Плазма втянула внутрь одежку, и я погрузилась в темное подводное царство — сюда закат уже не доставал.
Через полчаса, когда солнце почти полностью зашло и на полянке воцарились сумерки, на берегу была собрана уже внушительная кучка рыбы. Я подобрала несколько камней, соорудила из них подобие печки и разожгла огонь. Шеат чистил рыбу и благополучно вымазался в чешуе. Подумать только, наш чистюля на несколько минут забыл об своих привычках и позволил себе на время побыть простым драконом. Я бросила в него очищающее заклинание, чешуя на носу и руках пропала. Блестящий в отблесках костра рыбий хвост смешно смотрелся в крепкой руке.
— Нажарим и нашим закинем, — мечтательно смотрю на небо. Там постепенно появляются звезды. Сначала даже самые яркие едва видно, но ночь набирает силу и вот уже много-много звездочек искрится на небе. Возможно, местные уже придумали им названия, сложили в созвездия и учатся по ним гадать. Возможно, эльфы в своих домах сейчас рассказывают детям сказки о звездах и живущих на них так не похожих на эльфов существах.
Рыба жарилась, дракон умудрялся переворачивать ее вовремя, что для меня было сродни магии. Вкусные запахи наполнили поляну. Вот что значит прогулка на природе — уже и аппетит нагуляли, чуть слюнки не капают.
— Первая партия готова, — улыбается Шеат и снимает с камня среднюю рыбину. С горячей тушки капает сок, дракон смеется, шипит и облизывает пальцы. Ожоги ему не страшны, а повару полагается первая порция.
— Вторую партию отсылаем нашим, — я беру другую рыбину, слегка охлаждаю ее прохладным воздухом, бросив слабенькое заклинание дуновения ветра. Удобно быть магом, удобно быть хаосом. А рыба вкусная. С запахом дымка от собранных веток, чистая, без примесей и всякой гадости, выросшая в чистейшей реке… Нужно восполнить недостачу, природа есть природа.
Доев свою порцию, я спустилась к реке и создала в воде маленьких рыбешек. На замену выловленным. Баланс должен быть соблюден. Вот прилетим сюда еще как-нибудь на досуге и снова сможем ловить рыбу голыми руками. Так честнее, чем сетью. А удочками слишком долго. Но если у нас будет столько времени, то можно и удочками попробовать.
— Я отправил ребятам рыбу, — неслышно подошедший дракон положил мне горячую руку на плечо.
— Это прекрасно, пусть и они порадуются, — разворачиваюсь к нему я и смотрю в светящиеся в темноте зеленые глаза. Вертикальный зрачок, искристая радужка… истинный дракон во плоти, захочешь, так ни с кем не спутаешь… — В следующий раз возьмем удочки и наловим честнее.
— А он будет, этот следующий раз? — Шеат грустно улыбнулся. — Мы слишком заняты спасением чужих жизней, нам некогда заниматься своими.
— Не дури, все будет, — осторожно чешу дракона за ухом. — Все будет в порядке, ведь не может же быть так, чтобы было никак.
Смеюсь с собственной фразы и возвращаюсь к поляне. Нужно убрать после себя, загасить костер, зарыть в землю чешую. Эльфийский лес не любит грязи и свиней. Но это удается сделать не сразу. Я едва успела загасить костер, как тонкие, но крепкие руки обняли меня сзади.
— Ты пообещала, — прошептал Шеат в самое ухо.
— Всего лишь нормальную жизнь, не более того, — спокойствие слетело мгновенно. Близость теплого тела, горячее дыхание над ухом… Проклятье, ну он же знает, что меня может сорвать в любой момент! Или делает это специально? Интересно, бывают ли изнасилованные драконы?
— Я запомню, — хитро фыркнул мне в шею Шеат и не подумав отстраниться.
Мне пришлось бороться с самой собой. Одна половина сознания ратовала за то, чтоб отвести дракона в вон те замечательные кустики и не выпускать подольше. Вторая же с ужасом взирала на эти перспективы, красочно представляя бедствия с последствиями. Она же и победила, предоставив более веские доводы, чем просто сомнительное «удовольствие». Я вывернулась из теплых рук и сделала несколько шагов назад. Не стоит рисковать не так давно приобретенным покоем. Отключить нафиг все эти хотелки!
Сознание прояснилось. Осталась только ночь, кучка камней на месте костра и замерший в нерешительности дракон, грустно опускающий руки. Мне жаль его и понятна его боль, вот только и себя мне тоже жаль. Нужно найти ему хорошую суккубу и всех делов. На этом мои супружеские обязанности буду считать выполненными.
Я закопала носком сапога в землю рыбью чешую и на всякий пожарный бросила очищающее заклинание на поляну. Мусора мы после себя вроде не оставили.
— Пойдем домой, — беру парня под руку и вижу вдруг просветлевшее лицо. Надеюсь, не обиделся. И надеюсь, все обойдется. Поищу ему ту самую рыженькую, где-то должна же быть эта демоница, даром что пропала на долгий срок.
— Пошли, — он взмахом открыл экран и вдруг шутливо чмокнул меня в щеку. — Ничего, мы еще все наверстаем, это я тебе обещаю…