Кроули бросил фишки, когда часы пробили десять. Просто вдруг поймал себя на том, что уже какое-то время ерзает на стуле, сам этого не замечая. И понял, что тянуть дальше не стоит: его начинало накрывать.
Азирафаэль словно специально делал все очень медленно: отодвигал стул, поднимался, провожал к гостевой комнате, доставал пижаму и подушку из ящика, и все время что-то говорил, говорил… А Кроули уже крутило по полной, разгоралось под кожей, сводило судорогой внутренности и хотелось или немедленно остаться одному и перестать наконец сдерживаться — или точно так же перестать сдерживаться прямо здесь и сейчас и наброситься на этого чертова ангела с совершенно недвусмысленными намерениями.
В конце концов он просто рявкнул на Азирафаэля и практически вытолкал его из комнаты, напомнив про замок и о грехе подслушивания. В ушах к этому времени так звенело, что он сам себя не слышал, и оставалось только надеяться, что сумел сохранить издевательский тон.
Комната была крохотной: застеленная кровать, шкаф и тумбочка с настольной лампой, за кроватью зашторенное окно. И все. От кровати до двери два шага по ковру — мягкому, скрадывающему звуки. Можно было упасть прямо на него, может, даже лучше было бы , приятнее тереться. Но Кроули все же дошел до кровати и рухнул уже на нее. Зажал руки между бедер, коротко постанывая сквозь зубы и пережидая приступ. В паху горело, под коленками образовалась щекотная слабость, кожу словно кололо тысячами крохотных иголочек.
Надо переодеться. Надо, обязательно. Этот костюм еще завтра таскать, а член уже его пачкает. Сейчас, сейчас, немножко отпустит, и…
Ох…
Пожалуй, затея с пижамой была лишней. От нее так пахло Аэирафаэлем, что у Кроули снова мгновенно скрутило низ живота и потемнело в глазах. А когда он, обливаясь холодным потом и дрожа, пришел в себя после этой второй волны, то понял, что раздеваться поздно: какая разница, все равно стирать. Только расстегнул ширинку, чтобы было не так больно. До члена он старался не дотрагиваться — пока хватало и так, это на самый крайний.
Приступы на этот раз были короткими и частыми, волны шли одна за другой, он не успевал отдышаться. В этой комнате Азирафаэлем пропахло все, не только пижама. Как и во всем доме. Вчера ему было не до того, а сейчас вот дошло. Как всегда, слишком поздно. И какого черта сам отказался от ванны?! В горячей воде было бы легче.
А замок в двери, между прочим, так и не щелкнул…
И это самая большая засада и подлость, куда большая даже, чем вездесущий сладковато-цветочный ангельский запах, проникающий повсюду — в нос, в уши, в горло, в пах, — и щекочущий изнутри. Чертов ангел не стал запирать, хотя его и просили. Не как ангела просили, как человека!
Но он повел себя как ангел. Как и все эти чертовы ангелы! Свобода выбора, они же на ней помешаны, сволочи. Чтобы Кроули сам решение принял, сам себя выпорол, как та вдова из какой-то книжки, про которую Азирафаэль говорил когда-то.
Не дождется.
Кроули не поддастся на эти ангельские уловки, у Кроули есть гордость. Он выдержит. Перетерпит. Будет стонать, кусая губы, корчась и отираясь о пропахшую Азирафаэлем кровать, но не поддастся. Не на того напали!
Кроули опять поймал себя на том, что смотрит на дверь. Выжидательно смотрит, почти с надеждой. Оскалился, отвернулся резко, заерзал, вкручиваясь в простыни всем телом.
Нет, он не ждал, что Азирафаэль нарушит свое обещание не вмешиваться и придет. И тем самым позволит Кроули сохранить остатки гордости, сделает вид, что пришел вопреки его желанию. Азирафаэль не такой. Он честный. И если уж обещал, то сам не придет точно. Такая вот подлость.
Однако дверь он так и не запер.
Он оставил выбор за Кроули, и это было совершенно невыносимо!
Невыносимей даже, чем уже многократно испачканные липнущие к телу штаны. Невыносимей самой линьки. Облегчение вот оно, рядом, буквально в двух шагах, и выбор только за тобой.
Кроули понял, что снова смотрит на дверь.
В который уже раз? Не сосчитать. Дверь притягивала, словно была огромным магнитом, а Кроули нашпиговали железными опилками под завязку. Он чувствовал ее незапертость даже спиной и уже понимал, что выбора по сути нет: до утра он точно не выдержит. Он уже почти не выдерживает!
Тогда какого черта тянуть?!
Встать оказалось неожиданно трудно: ноги подгибались, кружилась голова и подкатывала тошнота, тело казалось чужим и горячим: новая волна была на подходе и лучше успеть все решить до того, как она накроет.
Хорошо, что комната была такой крохотной. Два шага до двери показались длиннее двух километров. Впрочем, наверное, больше, чем два: идти пришлось, цепляясь за стенку, напрямую он просто не смог бы, ноги подламывались и при каждом шаге путались в ковре и друг дружке. Но дошел, абсолютно вымотанным и снова взмокшим. Навалился на дверь всем телом, запоздало подумав, что вряд ли устоит на ногах, когда она откроется.
Она не открылась.
Кроули дернул ручку. Еще раз толкнул плечом — только для того, чтобы убедиться: дверь не откроется. Она все-таки была заперта, только заперта не замком, а заклятием, потому и не щелкнуло. И значит — заперта совершенно непреодолимо.
Ангел оказался слишком честным.
И самое ужасное и унизительное, что Кроули уже сдался, все-таки сдался. Потерял себя.
А это оказалось бессмысленным.
— Ангел… — простонал Кроули шепотом, отираясь о дверь грудью, зажмуриваясь и чувствуя, как его накрывает. — Ангел… пожалуйста…
Дальше он помнил смутно. Звал, но не помнил кого: то ли знакомого ангела, имени которого никак не мог вспомнить, то ли Бога, умолял их о чем-то и вроде бы даже плакал. Не понимал уже, о чем именно просит, но отчетливо понимал всю бессмысленность собственных просьб: можно хоть обораться, хоть голос сорвать — его никто не услышит, потому что ангел оказался слишком честным. Он не забыл запереть чертову дверь, и про заклятье звукоизоляции он тоже наверняка не забыл.
И горькая мучительная радость — ну хотя бы у этого унижения нет свидетелей.
В какой-то миг ему показалось, что он стоит на коленях, уперевшись в безжалостную дверь лбом, словно пытается ее продавить. Но, наверное, это только показалось, потому что потом он снова прижимался к ней всем телом и терся пахом о ручку,, буквально насаживаясь на нее, и значит, стоял на ногах, а упади он на колени — в том состоянии вряд ли смог бы подняться.
Кажется, он снова бормотал что-то, то ли просил, то ли угрожал. И вжимался в дверь всем телом, до боли, до красных пятен перед глазами. Не потому что пытался открыть, просто она была твердой, а ему надо было к чему-то прижиматься, чтобы не упасть. Почему-то он очень боялся упасть, хотя это и было странным.
А потом вдруг понял, что никакой двери перед ним нет и в помине, что он давно уже прижимается всем телом к чему-то не менее твердому, но горячему и живому.
И с острой смесью стыда-желания-облегчения он вцепился в это живое-горячее-твердое, захлебываясь словами:
— Ази, я… мне… ан-гел… пожалуйста…
А его гладят по бокам, спине, держат крепко, не давая упасть, выцеловывают мокрые виски, скулы, шею, ощупывают, шепчут судорожно и горячо, обжигая дыханием ухо:
— Прости, прости, прости, я дурак, трус и дурак, я боялся тебя потерять, ты же гордый, как… — горький смешок, — как демон, ты же никогда не простишь, если ты вдруг… если я вдруг… Прости, прости, я думал лишь о себе, что не смогу без тебя, прости…
И этот бессвязный судорожный шепот, и эти горячечные поцелуи, простреливающие кожу быстрыми очередями, позволяют Кроули вспомнить себя и взять себя в руки. И перестать обвисать в чужих руках мокрой обморочной тряпочкой.
И сказать вполне внятно:
— Ази, заткнись!
И запечатать поцелуем дергающиеся и несущие всякую чушь губы
*
Потом было много разного. Страх, и боль, и нежность, запредельная нежность, накрывающая обоих. И желание большего, и острая невозможность о нем попросить, еще более острая и невозможная оттого, что вообще-то ничего невозможного в ней больше не было. И чужая растерянность, когда…
— Ангел!
— Кроули?
— Кончай слюнявить мой сосок!
— М-м-м?.. Тебе не нравится?
— Я хочу… традиционности, ангел.
— Э-э-э, дорогой?..
— Сделаешь?
Голос почти равнодушный, почти веселый, почти ехидный. И это «почти» — ломкое, словно весенний лед, и такое же ненадежное.
— Дорогой?:.. Ты хочешь, чтобы я поменял пол? Или…
— Нет. Я хочу, чтобы Рай был сверху. Как ему и положено. Рай в твоем лице. Вернее… Ну, ты понял.
И короткий смешок, такой же естественный и натуральный, как снег из асбеста.
— Ох, Кроули…
— Сделаешь?
Лед ломается, тает, уходит в черную глубину.
— Конечно, дорогой. Для тебя — что угодно.
*
А потом был страх. Вернее, ужас.
Дикий ужас в глазах Азирафаэля, из голубых ставших черными, когда он не сумел сдержаться. И его паника, такая милая и трогательная, когда он пытался сграбастать Кроули и оттащить его в ванную, чтобы немедленно сделать промывание кишечника и прочие медицинские процедуры, жизненно необходимые демону, пораженному ангельской спермой по самые гланды. Он ведь и на самом деле был уверен, что Кроули сейчас разорвет на куски или развоплотит навсегда, как от святой воды.
А Кроули ржал и отбрыкивался. И говорил, чтобы Азирафаэль не путал его с мартышкой, а себя со слоном. И делал вид, что слезы у него тоже только от смеха.
Да, жгло. Да, сильно. Но по сравнению с собственно линькой ощущения были вполне терпимыми. Ерунда. Кроули никогда не понимал того спартанского мальчика с лисенком (ну сами подумайте, что за глупость? Кому и что могут доказать выгрызенные кишки?). Но ради спокойствия ангела — своего ангела! — был готов повторить подвиг того лисолюбивого идиота хоть десять раз. Метафорически говоря и в приложении к. И…
И ну… Если ангел, конечно, захочет.