Юный Птицелов, несомненно, так же рассматривал продвижение при дворе короля воров. Он был немногословен, в меру жесток, расчётлив и крайне честен. К тому же, он отличался дерзостью и отвагой.
Заметив пришельца, шагнул ему навстречу.
— Если ты от Червивого, то я с ним дел иметь не желаю, — буркнул подросток. – Он нарушил слово.
Птицелов знал посланца и потому не утруждал себя приветствием.
— Нет, — ответил Звонарь, держась от подростка в трех шагах. Он знал, как ловко у юного разбойника в руках оказывается нож. – Червивый меня не посылал. Я от Суконщика.
Случись этот разговор при свете дня, поры для ночных братьев враждебной, то Звонарь заметил бы, как у Птицелова шевельнулась бровь. Крайняя степень удивления.
Суконщик состоял в должности «министра» при короле воров. Просьба Суконщика приравнивалась к приказу самого короля. Но Птицелов не подал виду.
— Я всё заплатил, — буркнул он.
Суконщик заведовал казной Двора Чудес и слыл самым безжалостным кредитором.
— Заплатил, — примирительно ответил посланец. – Суконщик знает, что ты скорее ворон, чем крыса. И потому велел подбросить тебе зёрнышек.
— А чего надо?
Звонарь взглянул поверх плеча предводителя на его сбившихся птенцов. С дюжину мальчишек расположилось на соломе и груде тряпья среди строительного мусора.
— Одного из твоих, — пояснил Звонарь. – Работа есть.
Опять же, случись эта встреча днём, Звонарь заметил бы, как на скулах подростка разгладились желваки. Птицелов разжал потную ладонь, отпуская укрытый в подкладке нож.
— Кто-то из «братьев» дом присмотрел. Тут недалеко, на улице Вожирар. Уже с неделю тёмный. Хочет глянуть, что за домишко. Там, говорят, костоправ жил. А у этих деньжата водятся. Вот пусть один из твоих туда и наведается.
— Дом пустой? Или живёт кто? – деловито спросил подросток.
— Старуха живет. Иностранка. По-нашему не понимает. Да и глуховата. Но твои-то детки к тому привыкли. Пусть малец сходит, посмотрит. Суконщик не обидит. А если дельце выгорит, то и долю в котле уменьшит.
Птицелов кивнул.
— Когда?
Звонарь криво усмехнулся.
— Вчера. Чем раньше, тем лучше. Пусть твой малец с утра сходит, поглазеет, а как стемнеет, Всемогутный в помощь. Ну или Пекарь.
— Это всё?
— Всё, — осклабился Звонарь. И собрался было уходить. Но внезапно обернулся. – У тебя, говорят, новичок есть, вот его и пошли. В деле проверишь, а пропадёт, не велика потеря.
И так же, как возник, без шороха и приветствия, исчез в темноте.
В стае Птицелова действительно был новенький. Прибился пару недель назад.
Птицелов взял его по рекомендации Гнуса, хозяина лавчонки, где торговали краденым. Гнус сказал, что мальчишка сбежал из Консьержери, а до того был приставлен к лавке Жанно Бочаром, когда тот лодки с дешёвым портвейном вниз по Сене гонял. Бочара в драке зарезали. История тёмная. Что-то они там не поделили.
Но мальчишка с тех пор бездомный. Под облаву попал вместе с другими малолетними бродягами, да как-то ускользнул.
Ходят слухи, что барыня богатая пожалела да выкупила. Но как это водится у богатых, дальше двух медных монет милосердие не двинулось, вот мальчишка и мается. А мальчишка смышлёный. Такие поручения, которые Птицелов своим подопечным даёт, он для Гнуса не раз выполнял. Худенький, гибкий, в любую печную трубу или чердачное окно влезет. А по крышам прыгает, как бродячий кот.
Птицелов новенького взял. Долго присматривался к нему. В первую же ночь устроили ему что-то вроде посвящения. Мешок набросили и били всем скопом. Новенький пощады не просил. Только полдня отлёживался. Скрипел зубами.
Под вечер сам Птицелов принес ему воды.
— Как тебя звать?
— Максимилиан…
Подросток хмыкнул.
— Будешь Жаворонок.
На первое дело птицелов отправил Максимилиана с одним из старших, чтобы присмотрел. Жаворонок его не разочаровал. Он в самом деле был очень ловок и смышлён. По водосточной трубе взобрался с ловкостью кошки.
От него требовалось заглянуть в окно ростовщику-еврею, попытаться разузнать, где у него тайник. Максимилиан подробно описал комнату и даже нарисовал план с точным расположением мебели. Птицелов взял за этот план пять серебряных ливров.
Наблюдательность новичка ему понравилась. Он решил не утруждать его по мелочам, а вызвать для настоящего дела. Вот, кажется, выгодное дельце и подвернулось. Дом «клистирной трубки» не звучал столь уж заманчиво, но приказ исходил от самого Суконщика, а это что-нибудь да значит.
— Эй, поди сюда, — поманил новенького Птицелов.
Мальчик встал со старого тюфяка, который делил с собратом более юным, и настороженно приблизился.
Предводитель расположился на трех засаленных подушках, некогда подпиравших зад тучного судьи с улицы Сен-Жак.
— Ты откуда Суконщика знаешь? – начал предводитель издалека.
— Я его не знаю, — тихо ответил Максимилиан.
— А он тебя откуда?
Новенький пожал плечами.
— Не врёшь? Я не люблю, когда врут.
Максимилиан не ответил.
— Так не знаешь?
— Не знаю.
Он нахмурился, упрямо сдвинул брови. По опыту Максимилиан знал, что предводитель больше уважает дерзость, чем слезливое раскаяние. Если в ответ на дерзость ударит, то один раз. А за слёзы будет бить каждый день.
— А черт с ним! – внезапно пошел на попятный Птицелов. – За тобой Звонарь приходил. Пойдёшь на улицу Вожирар. Там дом пустой, пятый по левой стороне. Там лекарь живет. Сейчас лекаря нет. Старуха глухая. Или слепая. Ты туда сходи, глянь, что за дом такой. Пошарить надо. Лекарь, видать, с господами дело имеет. Ну с теми, кто на дуэлях друг друга колет. А лекаришко их тайно штопает. Ну и платят ему, сам понимаешь. Видать, рыжьё в доме водится.
— Когда? – тихо спросил Максимилиан.
— Завтра на рассвете сходи, присмотрись, а как стемнеет, так и вскрой дельце.
Сады на улице Вожирар источали терпкую, ещё не замаранную городом свежесть. Когда час спустя ветер переменится, то потянет рыбьей требухой с набережной и протухшим мясом со скотобоен.
Максимилиан пришёл ещё затемно. Отыскал указанный дом. Он был рад поручению.
Выбраться из груды строительного мусора, из-под ветшающих лесов с гнилыми досками и торчащими гвоздями, из облака цементной пыли, вздувавшейся белесым туманом, когда кто-то из мальчишек, забавы ради, пинал дырявый мешок. Да и сами новоявленные товарищи внушали страх.
Он бы, не задумываясь, покинул это логово под строительными лесами, будь у него выбор. Будь у него кто-то, кто дал бы ночлег и тарелку жидкого супа. Престарелый дядька или двоюродная тётка, пусть суровая, прижимистая, неразговорчивая, но с каплей родственной крови.
Он бы согласился на старый сундук с тряпьём под лестницей или охапку соломы в прихожей. Пусть бы эта тетка поднимала его ни свет ни заря и гнала бы за водой или на рынок. Он принял бы это с благодарностью, ибо после тяжких трудов, с ноющей спиной и разбитыми ногами, он знал бы, куда вернуться, у него был бы дом. Дом, пристанище, тёмное, пыльное, нетопленное, но пристанище.
Но возвращаться было некуда. Он один. Его мать умерла.
Максимилиан возвращался к дому матери с тайной, безумной надеждой. Он помнил окровавленный нож, вылезшие из орбит глаза толстого Жана Бочара, булькающий в горле хрип, низкий вой матери. Максимилиан молился, чтобы мать выжила. Пусть молчаливая, неласковая, пьяная, но живая!
Мать умерла… Когда Максимилиан крадучись приблизился к дому, к одному из десятка кособоких, полуслепых сооружений, он увидел чёрные, обугленные окна.
Верхняя часть дома выгорела. Сгорел и чердак, где Максимилиан прятал Марию. Мальчика приметил сосед из подвальной клетушки, горький пьяница, бывший солдат. Он и рассказал, что после драки, когда всё стихло, начался пожар. Кто-то перевернул масляную лампу.
К счастью, огонь заметили. Потому и выгорела только их комната, да чердак над ней.
В дыму обнаружили мертвецов. Среди них его мать. Денег на погребение не нашлось, свезли в общую яму. Максимилиан молча выслушал соседа, отказался от корки хлеба и побрел прочь. Вслед ему таращились мёртвые окна.
Он пришёл к лавке Гнуса и сел на ту каменную ступень, где ожидал заработка. Хозяин был удивлён, ибо слышал о прошествии, о потасовке и пожаре. Он полагал, что и Максимилиан задохнулся в дыму.
Правда, ходили слухи, что мальчишка попал в Консьержери. А если попал, то как оттуда выбрался? Его должны были отправить в Тулон или Руан.
Как бы то ни было Гнус решил избавиться от мальчишки. Отослал в банду Птицелова. Под началом этого мародёра, не знающего ни жалости, ни страха, мальцы долго не живут. Кто-то срывается с карниза, кто-то с водосточной трубы, кого-то рвут хозяйские псы, а кого-то забивают палками слуги.
А этому мальчишке все равно не жить. Если выживет, подрастёт, то прямая дорога на каторгу или на Монфокон. От дурной матери хороший плод не родится.
Максимилиан устроился за каменной тумбой и взглянул на дом лекаря. Дом как дом. Двухэтажный, каменный, с чердаком, с тремя каминными трубами. Дверь надежная, дубовая, по углам обита железом, ручка потёртая, бронзовая, и дверной молоток из бронзы, в виде собачьей морды. Вывески нет.
С чего они взяли, что там живет клистирных дел мастер? У лекаря и цирюльника всегда вывеска над дверью. Змея со склянкой. Или архангел Рафаил. А тут ничего.
Ставни на окнах закрыты. Только одно небольшое окошко над входной дверью без ставен, но забрано решёткой. Как же он заберется в дом?
Справа невысокая каменная ограда, за ней примыкающий к дому садик. Над оградой кроны деревьев. Два старых клёна. Ветви одного из них нависают над улицей. Если подпрыгнуть, можно сорвать целую ветку.
Пожалуй, так он и попадет внутрь. Через сад. Ограда невысокая, он уцепится за ветку, подтянется. Птицелов сказал, что в доме кто-то есть. Старая служанка. Но признаков её присутствия Максимилиан пока не заметил.
Может быть, позже? Она пойдёт на рынок или к утренней мессе. Оставалось ждать.
Ждать Максимилиан не любил. Ожидание — это неподвижность, бездействие. Когда тело в покое, двигаются мысли.
Максимилиан хотел бы сейчас мчаться со всех ног, спотыкаться, падать, сбивать колени, петлять, прыгать, прятаться. Чтобы пот заливал глаза и сердце бы колотилось в горле. Тогда ему не пришлось бы думать.
Он согласен и на драку, на побои, на ту первую воспитательную взбучку, коей он подвергся в банде Птицелова. Ему тогда было трудно дышать. Под веками кровавые брызги. Но он не думал. Не думал. Не вспоминал.
Когда-то его необъяснимая печаль, та, которую он тщательно скрывал даже от самого себя, принимала в снах облик умерший Аделины. Он слышал её жалобный плач, вновь укачивал, пытался согреть.
Его тоска проливалась редкими, крупными слезами. Эти слёзы, пробудившись, он торопливо, с негодованием, утирал грязным, худым кулаком.
Оглядывался по-воровски. Нет ли свидетелей его стыдной слабости?
Но Аделина была ещё младенцем, не вполне человеком. Да он сам едва вышел из младенчества. Его память сохранила лишь неясные пятна и набор ноющих звуков.
Мария была в его жизни только несколько дней. Но он уже был другим. Повзрослевшим, с цепкой памятью и тонким слухом. Он помнил всё. Каждое её слово. Каждое движение. Она заполняла всю его память, вытесняя прежнюю убогую предсказуемость. Она была другой.
Максимилиан иногда воображал себя неким подземным жителем, сходным обликом с крысой, жившей среди подобных ему, ничего не ведавших о мире надземном, с восходами и закатами, с головокружительной глубиной неба.
Но ему выпал случай приютить маленькую певчую птичку. Эта птичка, еще неоперившаяся, выпала из гнезда. Её судьба была — быть сожранной. Но ей встретился хищник, ещё не окончательно обросший шерстью, тот, кто ещё не разучился любопытствовать. Этот грызун сохранил птичке жизнь.
Он слушал её песни, её забавное чириканье. Эта птичка и поведала ему о бездонной синеве, о сияющем просторе, о звездах и облаках. Он узнал, как расправляется и крепнет крыло, как ветер подхватывает и несёт, будто небесная река.
А еще он узнал, что в этом небе парят другие, не менее прекрасные и сильные птицы. Максимилиан вспомнил, что предводитель назвал его Жаворонком.
Какой же он Жаворонок? Он крыса. Или даже крот. Все они здесь крысы. Что он знает о птицах, этот Птицелов? Он когда-то ловил крошечных пташек и продавал их на рынке. Ловил самых беспомощных, нежных желтогрудых синичек, щеглов в темных капюшонах, серых замарашек соловьев.
Он бы и Марию поймал. И продал. Как продал бы её Жанно Бочар.
Но Мария не лгала, когда рассказывала ему о больших, сильных птицах, которые непременно за ней придут. Максимилиан видел одну из них.
Он видел ту женщину. Она была из плоти и крови. Он коснулся её одежды. Там, в подземелье Консьержери, он потянул её за полу светлого плаща. Он до сих пор помнит это прикосновение. Это ощущение в израненных, коченеющих пальцах.
Он даже время от времени подносил свои пальцы к глазам и недоверчиво изучал. Он помнил тёплую, мягкую, чистую ткань. Сквозь тюремный, вязкий смрад он уловил прозрачный аромат чистоты и здоровья.
Он привлек внимание женщины. Она последовала за ним, не задавая вопросов. А затем, с Марией на руках, она сразу же пошла к выходу.
0
0