Рене знала, что зависть — такой же грех, как и гордыня, и потому следовала примеру известной лисицы, пожелавшей отведать винограда. Обесценив чужое благополучие, она пребывала в уверенности, что вот так легко и незамысловато обезвредила свой грех.
Но тоска оставалась, тоска разлагалась, как придушенная котом крыса в подполе, и запах пробивался сквозь половицы и ковры.
Этот юноша, товарищ её сына, с глазами синими, как небо, растревожил её. От неспособности эту тревогу унять, она возненавидела виновника этой тревоги. Сначала пришла неприязнь, а время спустя, когда обнаружился позор дочери, эта неприязнь переросла в поглощающую разум ненависть.
Она выгнала дочь из дома. Указала на дверь недрогнувшей рукой. Блуднице не место в благочестивом доме.
Она верила, что поступает правильно. Господь беспощаден во гневе своём. Господь посылает ангела, дабы испепелить грешников. Агарь с сыном, по велению Сары, была изгнана в пустыню.
Только в самый глухой час ночи ей слышался сдавленный плач дочери…
В полумраке возникал силуэт худенькой, дрожащей от холода девушки с узелком в руках. Мадлен ушла, опозоренная, проклинаемая.
Наннет, вопреки запрету хозяйки, навещала молочную дочь. От неё Рене узнала, что епископ обвенчал её с тем негодяем. А потом и сам негодяй, соблазнитель, осмелился явиться с покаянным письмом от изгнанной дочери.
Рене разорвала письмо и бросила ему в лицо. В прекрасное лицо падшего ангела. Её старший сын Арно был в бешенстве и тоже ушёл из дома.
Рене ничего не слышала о дочери до тех пор, пока в дверь не постучала другая дьяволица, Анастази де Санталь.
То, что она посланница сатаны, угадывалось с первого взгляда. Вся чёрная, как ворона, лицо узкое, злое, в глазах – тёмный огонь. Эта посланница привезла ей ребёнка, внучку. Её дочь Мадлен умерла…
А тот нечестивец был брошен в тюрьму. Посланница с пламенным взором предупредила, что вернётся и убедится, что доставленная девочка жива и окружена заботой.
Рене не усомнилась. Взгляд узких тёмных глаз был страшен. Она испытывала одновременно и отвращение к этому отпрыску блудницы, и торжество мученицы. Господь призвал её!
Призвал спасти этого ребёнка. Если не смогла избавить от греха дочь, если та стала жертвой лукавого, то внучка — её последний шанс на милость Всевышнего.
К сожалению, и сатана не забыл о ней. Вскоре выяснилось, что тот нечестивец, тот филистимлянин, жив!
И не только жив, но и в фаворе у знатной дамы! Рене презрительно усмехнулась. Явил свой истинный лик. Вот он, распутник. И дама-то не простая. Первая принцесса крови. Что же тут удивительного? Это люциферово отродье и святой Деве голову заморочит.
Она пережила новый приступ гнева и – о ужас! – едва ли не ропот. Как Господь мог допустить эту несправедливость?
Погубитель её дочери не бит плетьми, не прикован к позорному столбу, не повешен, не сослан на каторгу, а живёт в неге и роскоши, пользуясь благосклонностью сестры короля!
А Господь молчит и позволяет твориться непотребству! И длится это не день и не два, а три года!
Этот негодяй лишь обретает всё большее влияние, всё большую силу! Он является, как принц — в шелках и бархате, в экипаже с гербами, с лакеями на запятках. На руке его — сапфир красоты и стоимости невиданной.
Этот сапфир мэтр Аджани видел только мельком, но этого взгляда хватило, чтобы погрузить старого золотых дел мастера, знавшего толк в камнях, в глубокую задумчивость.
Её, Рене-Элоизу Аджани, дочь благородных родителей и самую верную дочь церкви, ревностную прихожанку, заставили служить пособницей греха, прибежищем для незаконнорожденного ребёнка. Ей давали деньги на этого ребёнка, жалкие крохи, чтобы она безмолвно несла свой позор.
Ей даже указывали, что она должна делать, как ей следует привечать сатану в своём доме. Она повиновалась.
Истово молилась, взывала к Господу, и освобождение пришло. Нечестивец умер.
Эту весть принесла гусыня Наннет. Размазывала слёзы, оплакивая нечестивца.
Но Рене ликовала. Воля Господа свершилась. Перст божий настиг того, кто нарушил заповеди, кто осквернил невинное тело. Теперь внучка оставалась единственно на её попечении.
Сатана более не имел подручного, кого мог отправить в цитадель благонравия. Рене исполнит свой долг!
Она взялась за дело незамедлительно. Из комнаты девочки исчезли все те дьявольские игрушки, которые дарил ей отец. Рене велела Наннет снести старьёвщику все нарядные платьица, все ленточки и чулки. Отныне девочке предстояло одеваться в самое простое, грубое сукно, есть самую грубую пищу, спать на жёстком тюфяке и беспрестанно молиться, дабы искупить грех своей беспутной матери.
Уж эту душу Рене не упустит! Эту душу она спасёт.
Девчонка оказалась на редкость упрямой и дерзкой. Она мало походила на свою мать. Та отличалась кротостью и терпением. А эта дерзила, убегала и даже дралась.
Обнаружив на столе крошечную миску жидкого супа, где плавала разваренная луковица, Мария (и как посмели назвать плод греха святым именем!) капризно сморщилась, но не заплакала, а принюхалась. Затем перевернула мисочку, расплескав содержимое.
Рене хлестнула её по пальцам. Но девчонка и тут не заплакала. Она только прижала вспухшую ручку ко рту и уставилась на бабку не по-детски горящими глазами.
Рене передернуло. Как она похожа на этого нечестивца, своего отца! Такие же дьявольские глаза. И волосы чёрные, будто перемазаны адской сажей. И самое пугающее – девчонка не боялась.
Она была ещё очень мала, тоненькая шейка, тоненькие ручки и ножки. И столько своеволия! Неужели Рене опоздала? Неужели дьявол уже завладел этим тельцем?
Дьявол хитёр и вездесущ. Она довольно часто виделась с отцом, он бывал здесь, девчонка проводила в том замке целые дни.
Но время есть, она излечит девчонку.
Рене на всю ночь заперла Марию в чулан. Девчонка не просила пощады. Но на утро она вышла из чулана поникшей. Она как будто покорилась, но дьявол ещё сидел в ней крепко.
Рене видела это по её глазам, по тому, как внучка сжимала кулачки и хмурилась. Но ночам она едва слышно плакала и звала отца.
Наннет всё-таки спрятала несколько деревянных фигурок и какой-то рисунок. Рене так и не смогла их найти, но поклялась, что найдёт и бросит в огонь.
Ей даже приходило в голову поиграть в великодушие, чтобы вызвать доверие девочки. Маленькие дети ещё слишком неопытны, их легко обмануть. Рене даже позволила ей одевать чулочки в красную полоску и расшитый серебром передник. Их в дом Аджани доставила та узколицая особа с глазами, пылающими огнём геенны.
Девочка, на удивление, ничуть её не боялась. Она приняла этот дар с той же греховной лёгкостью, с какой Ева приняла в дар яблоко.
Рене готова была окропить вещи святой водой, чтобы изгнать злого духа, но решила повременить. Она не отступит и научит девочку послушанию. Научит голодом и розгой. Как учили послушанию в первых христианских общинах, где истинные праведники, ученики Иисуса, умерщвляли плоть и побивали камнями грех.
Но дьявол вновь явил свою силу. Он воскресил нечестивца, погубителя дочери, искусителя и прелюбодея!
Сатана извлёк его из глубин ада и послал на землю, чтобы тот продолжал искушать и губить. Её бывший зять и в самом деле больше походил на восставшего из могилы. Он было очень бледен и страшно худ.
Где же тот вальяжный щёголь, тот придворный куртизан, одетый в шелка и бархат?
Наннет принесла весть о его смерти. Рене не допускала сомнений в даре Иисуса воскрешать мёртвых, но в их возвращение без участия Спасителя она не верила. Иисус воскресил Лазаря, когда тот пролежал в пещере несколько дней, и воскрес на третий день сам, чтобы нести благую весть, но… чтобы из мёртвых воскрес нечестивец?
О нет, Рене не настолько глупа. Мерзавец не умирал, его вышвырнули. Вышвырнули, как залежалое, изношенное тряпьё!
Он где-то скитался все это время, бродяжничал или разбойничал. Одежонка на нём с чужого плеча, ношенная и стиранная. Уж Рене не обманешь. И сам он будто тень.
А слух в замке пустили о смерти, ибо изгнание фаворита и есть смерть. Кто он теперь? Никто.
Бродяга. И дочь свою требует. Будто право имеет. Вот она и брякнула, что нет девчонки, умерла вслед за грешной матерью. Чтобы не являлся более, и не требовал.
Рене тогда быстро сообразила. Заперла девчонку наверху вместе с Наннет. Эта дурёха наверх кинулась, чтоб девчонку вниз привести, к отцу, к этому дьяволу. Но Рене успела втолкнуть её внутрь и задвинуть засов. А окна забиты накрепко, их не открыть. Рене об этом позаботилась, внучку она не отдаст.
Пусть и похожа на своего отца, и упрямства, своеволия в ней много — она её не отдаст.
Молитвы её были тщетны. Два дня спустя девчонка пропала. Наннет все улицы окрестные обошла, всех расспросила, но маленькая грешница, как сквозь землю провалилась. А может быть и провалилась.
Рене отодвинула уже сверкающий поднос и взялась за следующий, сверкающий так же ослепительно, но по разумению владелицы всё же недостаточно. В доме было по-прежнему тихо. Только наверху скрипнула рассохшаяся половица.
Она перебирала ножи, близко поднося к глазам, чтобы оценить их блеск, когда услышала грохот колёс. Покончив с ножами, она потянулась за серебряной лопаткой для рождественских пирогов, которая с момента выплавки и охлаждения ещё не лишилась своей первозданной чистоты. Но Рене и её намеревалась подвергнуть чистке.
В дверь постучали. Властно и нетерпеливо. Рене в изумлении прислушалась. Никто с таким напором не смел браться за молоток.
Так мог стучать богатый покупатель, но мэтр Аджани уже давно не брал крупных заказов. Он всё больше исполнял обязанности торгового посредника, отправляя полу-обработанные гранаты и топазы в Антверпен. У него бывали заёмщики и кредиторы, но все эти господа избегали огласки и потому не оглашали улицу ни грохотом своих экипажей, ни самоуверенным стуком.
Рене крадучись приблизилась. Дверь была надёжной, из цельного дуба, обитая железом, с заклёпками и засовом. Чтобы выбить эту дверь, разбойникам понадобилась бы пушка.
За дверью фыркали лошади. Позвякивала упряжь. Властный стук повторился. Рене откинула крошечную створку, защищавшую смотровое окошко. Прямо перед дверью она увидела суровое лицо мужчины.
— Откройте именем её высочества.
У Рене затряслись руки.
Смилуйся, Пресвятая Дева!
Не чувствуя пальцев, она отодвинула засов, затем второй. Потянула тяжёлую створку.
Та сразу же ускорила ход, ибо мужчина извне способствовал её быстрейшему движению. Рене едва успела отскочить, как в дом вошли двое вооружённых людей, по виду дворяне, за ними невысокий, похожий на стряпчего человек, а затем в дверях появилась нескладная женщина с бледным, вытянутым лицом.
Вошедшие остановились по двое с каждой стороны, образуя живой коридор.
Из глубины прихожей Рене видела стоявшую на улице карету, огромную, роскошную, с гербами и короной. Эти гербы и корона над ними показались ей знакомыми. Да и лица людей, тех, что вошли, так же смутно проступали в воспоминаниях.
Она уже видела этих людей. Но где? С подножки кареты, опираясь на руку ещё одного, одетого в бархат вооружённого человека, ступила на мостовую женщина.
Она преодолела две ступеньки и чуть задержалась в дверном проёме.
Рене Аджани почувствовала, как по её спине, под плотным, под горло, лифом, пробежал льдистый муравей. Вошедшая уже перешагнула порог и остановилась, привыкая к полумраку.
Это была знатная дама. Очень знатная дама. Она держалась прямо, с величественным презрением. Рене видела овал её гладкого лица, различала белизну драгоценных кружев, матовый отблеск жемчуга, вшитого в её лиф.
В полумраке Рене не могла различить всех подробностей внешности и облачения гостьи, да и в голове мутилось от волнения, но внешность и платье рисовались, как нечто угрожающе-прекрасное.
Дама была одета в тонкий испанский бархат, самый дорогой, тот, что поставляется ко двору, но бархат этот был весь усыпан мелким жемчугом. Дама, сошедшая с подножки небесной колесницы в жалкое жилище, будто набросила на плечи само звёздное небо, подчеркнув бархатную бесконечность перламутровым флёром.
Её волосы, очень светлые, убранные строго и высоко, так же отливали перламутром. В мастерской мэтра Аджани бывали знатные дамы — и совсем молодые и уже перезревшие. Но все они были сродни тому мелкому речному жемчугу, которым белошвейка отделывает нижние юбки.
Та, что стояла сейчас перед Рене, была сравнима с той жемчужиной, которая, по слухам, хранилась в сокровищнице турецкого султана, с жемчужиной величиной с детский кулак.
Рене почти оглохла и ослепла, а дама смотрела на неё с тем величественным безучастием, с каким священный каменный идол взирает на молящегося.
И вдруг спросила, очень ровно и холодно:
— Где ребёнок?
0
0