Имение новоявленной бабушки оказалось небольшим и неказистым по сравнению с родным, поражающим размерами и пышностью убранства, поместьем Келли, где она прожила вот уже почти семь лет. Девочка не горела желанием покидать родное гнездышко, близких и любимых людей и своего темного молчаливого друга, но никто не поинтересовался мнением малышки, никто не спросил, хочет ли она уезжать. И вот теперь она против своей воли должна прожить все лето в чужом доме.
Все имение миссис Макмарен располагалось на пологом холме, обрамленном густым непроходимым лесом, путь через который занимал полдня по узкой невзрачной дороге, на которой не смогли бы разъехаться две кареты. Келли вдоволь успела насмотреться на темную беспросветную зелень, мелькающую в окнах экипажа. Все было так неожиданно, страшно, жизнь будто перевернулась. Бабушка, так внезапно отогнавшая мрачного спутника девочки, вцепилась во внучку как клещ, не оставляя с тех пор ни на минуту. Келли скучала по своим неведомым друзьям, особенно по неизменной черной высокой фигуре в костяной маске, оберегавшей малышку все это время.
И вот теперь девочка очутилась в чужом, неизвестном ей месте, казавшемся недружелюбным и мрачным. Рядом с основным добротным каменным зданием располагалась небольшая конюшня и какой-то нелепый деревянный сарай, за которым скрывался разросшийся сад. Но хотя снаружи поместье выглядело серым и унылым, внутри было довольно чисто и добротно. Здесь ощущался стойкий аромат разнотравных сухоцветов и горчащих отваров. Будто обиталище старой ведьмы из старых волшебных сказок, которыми нянюшка иногда пугала своих подопечных. А еще здесь катастрофически не хватало света… Маленькие узенькие окна, занавешенные плотными тяжелыми шторами, будто были созданы для того, чтобы ни в коем случае не пропускать солнечные лучи, и без того редкие из-за окружающего леса. От этой вечной сумеречной атмосферы Келли становилось еще более тоскливо и одиноко.
— Я хочу домой…- тихо пролепетала девочка однажды, с мольбой посмотрев на бабушку, но наткнувшись на строгий ледяной взгляд стальных глаз, тут же поникла.
Очутившись в обители этой снежной, холодной женщины, Келли прочувствовала всю ее ледяную строгость и суровый нрав. День за днем без устали бабушка заставляла девочку выучивать свои стихотворные заговоры и заклятия, не объясняя толком их смысл и значение. Эти странные, непонятные рифмы нужно было произносить наизусть над различными баночками с чем-то запашистым, а иногда настолько смрадным, что малышку периодически тошнило, что вызывало неудовольствие со стороны родственницы, а также над амулетами, так эта женщина называла их. Амулеты… Круглые, овальные, из дерева или камня, иногда из какого-либо металла, на каждом из них Келли обязана была рисовать непонятные ей знаки по образцу, подсунутому строгой бабушкой, бардовой густой дурно пахнущей краской. За ошибку в написании можно было получить по рукам, поэтому малышка старательно выводила линии и завитки, стараясь точно передать рисунок.
— Все это для твоей же пользы! — строгий твердый голос каждый раз повторял — Ты поймешь это когда-нибудь!
Но Келли не видела в этих занятиях ничего полезного, лишь ежедневную рутинную работу, которой не было конца. И все же судьба предоставляла девочку редкие дни отдыха. Раз в две недели миссис Макмарен уезжала куда-то. Целые сутки, а иногда и дольше, Келли была предоставлена сама себе. Это время стало для нее отдушиной. Девочка любила гулять по саду, рассматривая растущие там цветы, деревья и травы. Какие-то из них были ей известны, например, те, что произрастали там дома. Любуясь ими, малышка вспоминала родное поместье, добродушную старую нянюшку, весельчака и балагура Бенджамина, и вечно печальную, но невероятно прекрасную матушку. Как они там?
— Привет! — в одну из таких прогулок перед Келли возникла будто из ниоткуда круглолицая девица лет двенадцати, рослая и упитанная. Про таких говорят, кровь с молоком. Она несла в руках ведра с водой.
— Ты и есть хозяйская внучка? — спросила она, чуть кортавя. Поставив свою ношу на землю, девица протянула крепкую пухлую ладонь — Я Нора, а ты?
— Келли… – робко пролепетала малышка, ответив на крепкое рукопожатие.
— Тебя редко видно — собеседница располагала к себе искренней широкой улыбкой — Мадам тиранит, да? Ха! Она всем продыху не дает! Чуть провинишься, может в подвал на пару дней запереть, а там крысы, жирные такие! Но я их не боюсь!
Нора оказалась дочкой хромой кухарки, которую Келли видела всего один раз, да и то мельком. В этом странном пугающем доме почти не было прислуги. Огромный молчаливый конюх, он же кучер, кухарка с дочерью, старая сухая горничная с маленькими острыми глазками, да сама хозяйка – вот все обитатели этого имения.
Новая знакомая оказалась веселой неунывающей хохотушкой, не перестающей болтать ни на секунду. Келли было с ней весело, просто и так комфортно, казалось, будто они знакомы давно. В отсутствие суровой хозяйки поместья мать Норы позволяла дочери отдых, не сильно напрягая помощью на кухне. И девочки весело и беззаботно проводили время, гуляя по округе, радуясь летнему теплу и ласковому солнцу. Подруга показала Келли окрестности за пределами поместья, куда сама девочка не рискнула бы пойти, опасаясь темноты густого леса. Оказывается, среди высоких темных деревьев скрывались пестрые полянки, сплошь покрытые душистыми цветами. И еще здесь было небольшое озеро, гладкое и прозрачное, с кристально чистой водой.
— Здесь так тихо… — заметила как-то Келли, сидя на берегу и любуясь отражением пышных крон деревьев на зеркальной поверхности водоема.
— Мать говорит, этот лес вообще странный. Ни животных, ни птиц. Хотя я не знаю, других лесов то я не видала никогда – раскатисто рассмеялась Нора.
— Ты выросла здесь?
— Да, всю жизнь здесь… В этой глуши – неунывающая хохотушка обвела взглядом окрестности.
— Скоро я отправлюсь домой! Поехали со мной! — Келли загорелась забрать подругу из этого мрачного странного места.
— Боюсь наша мегера тебя не отпустит… — подруга потухла, сменив вечную улыбку на поникший и хмурый взгляд.
— Почему? Она должна… Она обещала матушке…
— Просто я кое-что слышала краем уха как-то раз. В общем, у твоей бабки есть две подруги, еще те страшилы! А злые, ох… Хозяйка по сравнению с ними, что ангел – затараторила Нора, лихордочно жестикулируя руками – Так вот, навещали они мадам в аккурат до твоего приезда. Сидят, чаек попивают. А я прислуживать помогала, горничная то наша, совсем стара. Болтают они про силу чью-то, что надо бы забрать кого-то, да наблюдать. И бабка твоя говорила, заберу мол, и дочь мне не помеха, подготовлю, а лет через пять-шесть проведем обряд. А старухи эти ахают, охают, кивают, спрашивают, а точно девочка подойдет? Я тогда не поняла о ком они, а теперь, думаю, тебя обсуждали. Не знаю, что они там задумали, но будь осторожнее.
Келли, ошарашенная поведанным подругой, сжалась, побледнела и замолкла, расширившимися глазами уставившись куда-то вдаль. Девочки так и сидели какое-то время в абсолютной тишине, недвижимые, словно статуи. А потом Нора, будто что-то для себя решив, резко подпрыгнула, мигом оказавшись на ногах.
— Знаешь! А я придумала! – Затараторила она, весело улыбаясь – Если что, и бабка тебя не отпустит, то я помогу тебе сбежать! Я знаю как! Я тебя в обиду не дам! Надо только денег скопить, ну и это придумаем как, да собрать кое-что в дорогу! А там и до дома твоего доберемся! Ага?
Нора заразительно засмеялась, и глаза ее лучились задором. И Келли успокоилась, настроение неунывающей подруги передалось ей, украшая робкой улыбкой бледное лицо.
Если бы сестру короля спросили, в чем спасение этих несчастных, она бы указала им путь в монастырь, в супруги к Господу, пребывать в целомудрии и не умножать страдания.
Но эти женщины, вернее, эти существа, слишком слабы. Они безвольны и неразумны. Их запугали священники, их обманули собственные матери. Они невежественны и покорны. Даже находят извращённое удовольствие в собственных муках и муках детей. В их глазах горит огонь фанатичной веры. Они мученицы, они приносят жертву Господу, подобно Аврааму укладывая своих детей на алтарь.
Клотильда презрительно поморщилась. Она не испытывала к ним сострадания. Ни к женщинам, ни к детям. Корень страданий находится в них самих, в этих людях, в их лени, пьянстве, зависти и корысти. Это их греховная суть, их отравленная плоть, которую из милосердия следовало бы вернуть в ту изначальную глину, что её породила.
Игра давалась ей нелегко, но жертва была не напрасна. Он появился, когда суповой котёл почти опустел. Секретарь епископа вошёл в трапезную, ведя под руку какого-то старика, по-видимому — слепого.
В прорезях под красными, без ресниц, веками Клотильда с отвращением заметила растёкшиеся бельма. Старик был сух, как погибший в паутине сверчок, одет в лохмотья и очень грязен. Вероятно, это был нищий, проводивший свои последние дни на паперти одной из церквей.
Герцогиня содрогнулась от подкатившей тошноты, но волна отхлынула. И она уже не видела старика. Потому что с ней произошло то же самое, что несколькими днями ранее произошло в библиотеке. Зрительная метаморфоза. Она перестала различать цвета и предметы. Всё слилось в единый серо-бурый подбой с единым поверхностным рисунком.
Этот юноша вновь оказался единственно видимым и существующим. Ей казалось, что даже если она закроет глаза, то он всё равно останется, как яркое пятно по ту сторону век, как отпечаток огня во тьме. Как будто в нём и жил этот огонь, тот самый, что был украден у богов и брошен искрой в замерзающую душу смертных.
Всех прочих она теперь видела, как обезличенные, мутные пятна, как следы угасших костров, а он в этом мареве оставался слепящим, живым.
На этот раз она справилась с собой быстрее, ибо знала, что увидит. Огляделась и заметила, что подобный зрительный эффект он производит не на неё одну. К нему обращались взгляды воспалённых, потухших, слезящихся, выцветших глаз, и что-то в этих глазах менялось. Лица, прежде застывшие, каменные, оживали. Вспыхивал румянец, мелькала улыбка.
Они все будто цеплялись за него, тянули тощие руки, чтобы ухватить толику живого огня, вымаливали эту силу, выплакивали. А он готов был делиться.
Отвечал кому-то улыбкой, кому-то ласковым мимолетным приветствием, кому-то шептал несколько слов. Многим он был знаком. Казалось, что ждали именно его, олицетворение молодости, средоточие силы. Но он был один. Факел, брошенный в непроглядную бездну. Какое-то время пламя ещё будет сиять, разгонять тени, но очень скоро оно погаснет, раздавленное громадой ночи.
Это пламя следует беречь. Оно предназначено для единственного владельца. На многих его не хватит.
Клотильда поймала себя на мысли, что в этой толпе ждет своей очереди. Когда же он взглянет на неё? Когда оставит созерцание язв и уродств, чтобы заметить красоту?
Он заметил. Узнал. Под ресницами та же почтительная вежливость и, как ей почудилось, удивление. Знатная дама снизошла до сирых и убогих. Спустилась в ад, не страшась заляпать подол и нацеплять вшей.
Но он тут же отвёл глаза. Его больше занимал старик, которого он привёл к столу и который по-прежнему волочился за ним. Взял из дрожащей руки старика оловянную миску. На один, краткий миг она предположила, что ему вовсе нет надобности приближаться к огромной супнице, из которой почтенная матрона, супруга парижского эшевена, разливала луковую похлёбку.
Суп возникнет в миске как по волшебству, вернее, по его небрежному пожеланию, ибо мир вещей, породивший такое совершенное, гармоничное дитя, не может не быть у него в верных союзниках и рад будет исполнить такой ничтожный каприз.
Но он воздержался от чудес. Миска была наполнена из супницы, и старик, сопровождаемый юным поводырём, примостился за ближайшим столом.
Удостоверившись, что его подопечный будет сыт и дополнит трапезу куском тёмного хлеба, Геро покинул сводчатый зал. Но обратном пути он вновь раскидал искорки ободрения и надежды, оставил за собой сияющий быстро гаснущий след. На неё, герцогиню, он не оглянулся.
А некоторое время спустя она узнала, что он женат. Эту новость ей принесла Анастази де Санталь, её придворная дама, которой она поручила разузнать как можно больше о секретаре епископа. Анастази приняла это поручение со странным выражением лица — не то недоумения, не то досады. И даже позволила себе задать вопрос, зачем её высочеству понадобились сведения о каком-то студенте из округа Сен-Жак.
Её недоумение герцогиня списала именно на недостаток происхождения предмета. Негоже знатным дамам, дамам из королевского дома, падать так низко и проявлять интерес к недостойным, даже если их влечёт в пропасть обычное любопытство.
Но герцогиня не сочла нужным ответить. Только высокомерно приподняла бровь. Придворным дамам тем более негоже вникать в замыслы их господ. Анастази с поклоном вышла.
Вернулась она нескоро.
Клотильда дивилась её нерасторопности. Обычно её статс-даме хватало суток, а то и нескольких часов, чтобы навести справки и раскопать скелеты. Что может быть тайного в жизни бедного студента, живущего на скудное жалованье?
Его жизнь — серый замкнутый круг из письменных трудов и забот о хлебе насущном. У него нет тайных убежищ, нет и тайных врагов. Он открыт и прозрачен.
Но Анастази не спешила. Неужели открыла порок? Вышла на след тёмного пристрастия? Или обнаружила неизвестную, знатных кровей, родню? Или у юного письмоводителя уже есть наставница?
Всё оказалось и сложней, и проще. Он был женат. Место подле него действительно занято, но не богатой покровительницей и тайной возлюбленной, а законной супругой.
— Кто она? – как можно небрежней осведомилась герцогиня. Отчего-то ей это стоило немалых усилий. Она чувствовала недовольство и раздражение.
— Дочь ювелира с улицы Сен-Дени, некая Мадлен Аджани.
— Ах, даже так. Дочь ювелира, богатая наследница, кругленькая сумма приданого. Этого следовало ожидать. Этот малый слишком хорош собой, чтобы дёшево себя продавать. Девушка, вероятно, страшна как смертный грех.
— Не совсем так. Она не богатая наследница. Её родители действительно довольно состоятельные люди, но дочери они не дали ни гроша. Они отреклись от неё и лишили наследства.
— За что же такая немилость?
Герцогиня была искренне удивлена.
— Брак показался им недостаточно удачным. Зять беден, сирота.
Удивление герцогини возрастало.
— У этих людей, что же, глаз нет?
— Скорее, сердец. Они отказались от дочери, когда узнали, что она беременна.
— От него?
— Разумеется. Он сразу выразил желание жениться на ней, искупить грех, но её родители отказали. Но девушка уже была осквернена, и от неё избавились, как от подпорченного товара.
Герцогиня вздохнула.
— Ничего удивительного. Для родителей дети всегда были только средством заключить выгодную сделку, самый ходкий товар. А что до счастья самих детей, до этого никому нет дела. Детей рождают на свет, чтобы подороже продать, или воплотить собственные несбывшиеся мечты. Если же дети рождаются не вовремя или не желают платить по счетам, от них попросту избавляются. Что же дальше?
— Их обвенчал отец Мартин, и с тех пор они живут в его доме. Молодой муж исполняет обязанности секретаря, посещает лекции в Сорбонне и в коллеже Наварры, пишет за вознаграждение прошения для торговцев и рефераты на латыни для богатых недорослей. Часто, целые ночи, проводит в больнице Святой Женевьевы. Это та, что… при церкви.
Голос у Анастази странно дрогнул.
— А что жена?
— Она помогает на монастырской кухне, вышивает золотом платки и… возится с ребёнком.
— Так ребёнок родился?
— Да. Родился. Девочка. Ей уже больше года. По слухам, они уже ждут второго.
— Бедный юноша, — произнесла герцогиня. – Такой молодой, и такая обуза. Но у него скорей всего есть любовница… Кто она? Молода? Красива?
— У него нет любовницы, — тихо ответила Анастази.
Клотильда недоверчиво усмехнулась.
— Не может такого быть. У молодого человека с такой внешностью, с таким темпераментом, да ещё с беременной женой, должна быть любовница. Мужчины так устроены, они одержимы плотью. Вы, вероятно, плохо искали.
— Поверьте, ваше высочество, я следовала по той же цепи доводов и рассуждений, что и вы, я не уклонилась ни на йоту, — все так же тихо, с какой-то стыдливой осторожностью, проговорила Анастази. – Он слишком молод и красив, рассуждала я, а вокруг столько соблазнов. Тем более, что его жена тяжело переносит беременность. Он должен где-то находить утешение.
— Вот видите, Анастази, вы рассуждаете вполне здраво. Молодой человек искупил свой грех, спас честь девушки, не послал в этот мир незаконнорожденного, и за это он заслуживает награды. Его даже осудить никто не посмеет. Он прилежен и заботлив, проводит дни и ночи в трудах, заботится о ребёнке. Портрет слишком идеален, поэтому с обратной стороны обязательно должен быть изъян. Так кто она? Вы её нашли?
Анастази отрицательно качнула головой.
— Я вынуждена повторить всё вышесказанное. Даже если мне придется навлечь гнев вашего высочества. У него нет любовницы. Я поручила одному из своих людей следить за ним день и ночь, отмечать все его передвижения, и по прошествии трёх суток получила полный отчёт. За всё это время он бывал либо в университете, либо в больнице, либо в доме епископа. Если и выходил оттуда, то с поручением. Вероятно, относил письма святого отца и забирал ответы. Было несколько адресов. Мой соглядатай все их записал. Но вряд ли ваше высочество это заинтересует. Это адреса мужчин и большинство из них вам известны. Среди них Пале-Рояль и Городская ратуша. И нигде посланец не задерживался дольше четверти часа. Только в Пале-Рояле ему пришлось ждать довольно долго.
— И никаких белошвеек или состоятельных вдовушек?
— Нет, ваше высочество.
— Но может ли так случиться, что он не посетил её за эти три дня. Тогда он отправится к ней завтра или послезавтра.
— Я позволила себе схожее предположение, ваше высочество. И оставила своего соглядатая продолжать наблюдение. Возможно, уже сегодня я получу ответ. Или завтра. Но…
— Но?
Герцогиня выгнула бровь.
— Я предприняла кое-что ещё. Одна из женщин, торговка с улицы Лагарп, та, что время от времени исполняет мои поручения.
— Да, да, я поняла. Твоя шпионка. Так что торговка?
— Эта почтенная особа, по моей просьбе, провела некоторое время поблизости от дома епископа, а именно у фонтана на площади св. Стефана. Хозяйки из ближайших домов приходят туда за водой. Вы же понимаете, что нет лучшего места, чтобы узнать последние новости, секреты соседа про измены его жены. Там собираются кухарки, горничные, жены трактирщиков, содержанки, любовницы. Туда приходит экономка самого епископа Бовэзского.
— Весьма уважаемый источник. Поведала нечто душераздирающее?
— Прежде всего то, что секретарь епископа довольно известная личность в Латинском квартале.
Герцогиня фыркнула.
— Секрет Полишинеля. С подобной внешностью ему было бы затруднительно остаться незамеченным.
— Вы совершенно правы, ваше высочество, благодаря своей внешности и своей странной женитьбе он почти знаменитость. Большинству женщин, бывающих у фонтана, он хорошо известен. Эту историю с дочерью ювелира пересказывали множество раз.
— Ну а другие, другие истории? У него же были другие истории?
Анастази отвела глаза.
— Других историй нет. Есть только предположения, слухи.
— Может быть, ко всем своим талантам он ещё и лгун?
— Этих кумушек не обманешь. Тем более, что среди молодых женщин есть немало таких, кто желал бы подтвердить слухи, попасть в историю. Они ревниво следят за своей добычей и не позволят сопернице безнаказанно себя опередить. Таким образом, юноша под неусыпным надзором. Его охраняют, как Ио в Немейской долине. Будь у него тайная связь, это непременно стало бы известно. Нет, осмелюсь настаивать, любовницы у него нет. Во всяком случае, с тех пор как он женат.
Глаза герцогини туманились предвкушением и мечтой. Она откинулась в кресле и опустила веки.
— Что ж, тем лучше. Юноша становится всё загадочней и желанней.
Она не заметила, как вздрогнула придворная дама.
— А не кажется ли вам, дорогая Анастази, — оживилась принцесса, — что нам пора навестить нашего дорогого епископа. Скоро день св. Иосифа, а в этот праздник непременно состоится торжественная служба, и пожертвования будут литься рекой. Нам следует принять участие. И явить готовность утешать страждущих.
Разговор со Змеем оставил странно-неприятный осадок в душе Нины – киборг начал ставить условия… даже не условия ставить, а фактически требовать. Сначала этот Платон, теперь – охранник борделя… А ведь сама разговор завела. Теперь придётся думать, как обещание выполнить.
Утро не задалось от слова «совсем». Даже с кровати вставать не хотелось. При разнице во времени почти в три с половиной часа местные восемь часов примерно равнялись половине четвёртого в родном городе. Но вставать пришлось, деваться некуда – не дома. В час дня по местному времени запланировано закрытие выставки, пройдёт оно, кажется, около часа… потом демонтаж, упаковка, перевоз в космопорт, таможня… хоть бы в этих же сутках вылететь! Слава богам, местные взяли на себя оформление всех документов!
В полдевятого зашла точно так же невыспавшаяся Анна, чтобы осмотреть Платона и при необходимости выписать лекарства. Поскольку лекарства для киборгов стоят намного дороже, чем для людей, то Анна заказала с доставкой из ближайшей аптеки те лекарства, которые имела право выписывать. Курьера надо было ждать в течение получаса.
И потому Змей заказал завтрак в номер – на всех пятерых – причём не только кофе и булочки, но и по две котлеты с двойным гарниром каждому и три литра компота. Доставивший еду официант если и удивился, то не подал и вида.
Анна встретила курьера, Нина оплатила лекарства и доставку. Медик сразу сделала Платону укол сильного обезболивающего и вернула курьеру ампулу. Гель от ожогов подала Змею, и DEX крайне осторожно смазал Irien’у спину – вся регенерация в первую очередь была направлена на восстановление кожи после ожогов, чтобы Платон смог нормально одеться и провести на ногах весь день.
Помня указание местного музейщика насчет Змея – «чтоб не выделялся!» — Нина велела ему одеться понаряднее и вести себя не как киборг.
Из взятой с собой одежды под данное определение (не выделяться) подошли две косоворотки, сшитые Лизой – белая с пришитой тесьмой по краю подола (вместо вышивки) и любимая клетчато-синяя с обережной вышивкой по горловине.
Но в косоворотке DEX выделялся бы заметнее на фоне обычно одетых людей, и потому пришлось всем одеваться в стилизованные под народные костюмы, которые как раз были взяты с собой.
Змей белую косоворотку подал Платону, сам надел синюю, сверху – кожаный жилет, сшитый мехом внутрь. Змей застегнул на поясе кожаный ремень, Платону достался узкий тканый пояс.
Лиза выбрала себе светло-синий сарафан с белой длинной рубахой с бело-красно-сине-жёлтым поясом. На голове – голубая лента, в косе три ленты… всем хороша! – если бы не ожоги, которые Лиза стала аккуратно замазывать тональным кремом. Платон предложить свою помощь не посмел, но послал Змею сообщение – и Змей сказал об этом Нине. Она обрадовалась:
— Конечно, если ты можешь помочь Лизе с косметикой, то помоги… и если нужен другой крем, Змей закажет доставку дроном. И… есть время подкрасить волосы… Лизе поярче, тебе потемнее. Я не хочу, чтобы тебя узнал кто-то… из твоих бывших… знакомых.
Пока ждали дрон, Лиза коротко подстригла Платону волосы, потом выгладила для Нины сшитый ею же сарафан из плотной светло-коричневой льняной ткани и длинную белую рубаху под него. Если уж одеваться в народном стиле – так всем.
Повойник Нина привела в порядок сама – в это время Платон красил волосы себе и Лизе.
Время до мероприятия еще оставалось, но в город лететь желания не было – и потому в десять часов Нина позвонила куратору выставки и попросила прийти музейного программиста, заодно попросив ещё один допуск в зал для киборга.
Программист приглашению не удивился, за час почистил Платону память (перед этим Irien успел всё самое необходимое скинуть Змею в облако), убрал лишние секс-программы и поставил DEX’овскую программу телохранителя и урезанный пакет программ от Mary.
***
Закрытие выставки прошло обычно и стандартно – несколько длинных речей (директор музея, зам по науке, куратор выставки), небольшой концерт местного «фольклорного» ансамбля-хора, ещё пара речей, декламация стихов детьми из ДШИ* при музее, танец кукол в исполнении детей из того же ДШИ.
Как обычно, в конце мероприятия снова вышел гармонист, поиграл минут пять. Потом местный мужской хор выдал ещё пару песен, потом эти же песни на «бис».
И выставку объявили закрытой.
Все люди, пришедшие на мероприятие, были без киборгов. И только Нина ходила с «комплектом» – DEX, Irien и Mary! Bond’а не хватало ещё, а так – почти полный набор!
Ей и в голову не приходило, что Bond в это самое время находится среди гостей и наблюдает за ней и за её киборгами.
После всех речей приглашённым подали чай с пирожными и дали час на осмотр выставки тем, кто пришёл впервые.
Время потянулось мучительно медленно. Уже уставшая от шума Нина по третьему кругу неспешно проходила по залу — рядом Платон и Лиза, чуть сзади Змей — пока люди не стали на них оглядываться. С трудом, но она поняла, в чём дело – только они четверо были в народных костюмах, хотя и сильно стилизованных. В родном музее на закрытии выставки подобным образом были бы одеты не менее половины приглашённых гостей.
После ухода из зала последнего посетителя к Нине сразу же подошёл куратор выставки, с ним директор музея с замом: «Как Вам у нас понравилось?» — «Да, очень понравилось! Всё отлично, спасибо!» — «А не нужно ли Вам чего ещё?»
И Нина решила про себя: «А почему бы и нет? Когда ещё такая возможность будет? Да и Змею пообещала» — и ответила:
— Нужно. Вот этого DEX’а хочу купить.
И показала голографию, сообщив, где и когда видела этого киборга. Музейщики изумлённо переглянулись, Нина скинула им снимок – и они ушли.
Озадаченные. Ни «да» — ни «нет». Обещали подумать.
***
После плотного обеда в кафе при музее (наконец-то Нине разрешили накормить всех её троих киборгов в общем зале) киборги переоделись в комбинезоны и начали демонтаж — Лиза сверяла наличие и сохранность предметов с описью, сделала акт возврата вместе с местной мэрькой – и они за оставшиеся два часа разобрали все витрины и быстро и аккуратно всё упаковали.
Платон сначала ходил бледной тенью следом за Ниной, отрабатывая программу телохранителя, но постепенно стал помогать Лизе – Нина велела ему сначала снимать костюмы с манекенов, а потом подавать мэрьке пустые коробки.
Местные DEX’ы под присмотром местного главного хранителя все коробки и ящики аккуратно погрузили сначала в грузовой флайер, перевезли на космодром, после таможенного досмотра погрузили в катер и надёжно закрепили, и уже в катере Нина попрощалась с местными фондовиками – до следующей встречи.
А когда катер уже собирался взлететь, к нему на полной скорости примчался флайер директора музея – привезли этого DEX’а! Бордельного охранника. Зам по науке, предельно удивлённый, привёз киборга лично, передал документы и права управления, и долго говорил: «Подарок от нашего музея вашему музею! Прилетайте ещё, привозите снова, всегда рады видеть!..»
Нина облегчённо вздохнула – обещание Змею выполнено – и назвала подаренного DEX’а Раджем – очень уж на актёра одного похож из индийского сериала.
***
На время полёта пришлось положить Платона в медотсек, Анна Сергеевна поставила ему капельницу, и Лиза провела у койки Irien’а почти всё время полёта, ухаживая за больным. С куклой в руках!
По ночам в медотсеке дежурил Радж. Он оказался очень спокойным парнем, почти шести с половиной лет, с опытом армейской службы и охраны объекта.
А Змей отдал Платону купленного кота — который «Заец». И которого предлагалось крепко любить. И Платон как взял этого «Заеца» в руки, так и не выпустил до конца полёта!
Теперь Мире надо новую игрушку покупать.
***
Прилетели в Янтарный после полудня. Пока всё перегружали в музейный грузовик, пока перелетели в Воронов и разгрузились – стемнело.
Все выгруженные коробки с игрушками занесли в комнату-сейф, где Лиза в паре с Лидой всё распаковала, чтобы на следующий день всё снова сверить с описью и поставить все предметы на места – но занесла всю информацию в КАМИС сразу.
Предметы из других коллекций сразу забрали мэрьки хранителей этих коллекций и с помощью завхоза с грузчиками унесли в другие хранилища.
Домой Нина попала только к ночи, накормила киборгов тем, что приготовил предупреждённый о возвращении Валера, познакомила его и Лютого с Платоном и Раджем — вдруг им придётся когда-нибудь работать в паре – и отпустила Валеру обратно.
Irien за время полёта немного отъелся и стал выглядеть поприличнее, и Нина хотела уже отправить его в деревню – учиться доить коров и ухаживать за ними (так и сказала: «Присматривать за коровами и тёлками»), пригодится потом на острове, — но Платон рухнул перед ней на колени и со слезами стал умолять её оставить его в доме.
— Ты его научил так сделать? – спросила она у Змея.
— Он сам. Я бы до такого не додумался. Просто… у него своеобразное представление о животных, он никогда их не видел вблизи. Но… он в чём-то прав. С его повреждениями он не сможет работать в деревне. А здесь прибираться в доме вполне может. Ему до полного восстановления надо не меньше пяти суток.
— Даже так? Ладно, будем думать, что ты меня уговорил. Платон, встань же, наконец! Пять дней можешь жить в моём доме. Если сможешь доказать, что ты мне нужен, останешься. Если не сможешь – отправишься в деревню. Лично я не вижу необходимости оставлять тебя здесь… дольше оговорённых пяти дней.
Irien поднялся совершенно счастливый – о коровах он имел совершенно смутное представление, слово «тёлка» имело для него только одно значение (проститутка), и потому работать с ними он не хотел, а домашняя работа была ему знакома, так как до попадания в бордель его несколько раз перепродавали:
— Смогу, я всё буду делать! Всё-всё-всё, что прикажете!..
Пришлось оставить его в доме, хоть Нине и не хотелось этого делать – кто знает, что на уме у купленного в борделе киборга, который в своей жизни вряд ли видел от людей что-то хорошее.
Лютый отчитался о состоянии и сохранности дома и кота, и два DEX’а сразу полетели в деревню. Нина, проводив их, отвела Платону место для сна и три полки в шкафу для одежды в одной из киборгских комнат.
***
На следующий день с утра Нина привезла Раджа в музей, раз уж он подарен музею, но сразу сказала завхозу, что, раз его фактически выпросила, то возьмёт его к себе в хранилище с последующим выкупом – и тут же написала заявление, которое донельзя изумлённый директор тут же подписал.
Бухгалтерия посчитала сумму – многовато, но не смертельно, с вычетом двадцати процентов зарплаты в течение трёх месяцев плюс премия по итогам года, это с учётом его возраста и степени износа, – и сразу же оформили сдачу его музею в аренду, где он будет отрабатывать затраченные на его выкуп средства в качестве охранника.
Нина надеялась, что DEX всё-таки научится что-то делать из глины сам – и его поделки тоже можно будет продать в счёт оплаты за него.
Поэтому сразу после этого отвела Раджа в башню – помогать Инне и охранять мастерскую – чтобы Дита могла сопровождать хозяйку при передвижении по музею и в командировках.
***
Платон, оставшийся в хозяйском доме только в компании кота и искина, сначала растерялся. Надо что-то делать, чтобы показать хозяйке свою нужность и полезность. Но что?
Сначала прошёлся по комнатам – в спальню заходить было запрещено, одна комната была заперта, кроме них в доме оказалась вместительная гостиная, небольшая гостевая комната и две странного вида полукомнаты с двухъярусными кроватями, на одной из которых ему разрешено спать.
Для кого эти кровати?
Кузя успокоил – дал возможность просмотреть видеозаписи. В комнатах спали киборги. Неведомо откуда появлялись и неведомо куда исчезали. Стало страшно. И ещё сильнее захотелось остаться в доме – а это право надо было заслужить.
Когда Нина с Василием пришла на обед, вся посуда сверкала чистотой, а на столе были жареные куриные отбивные – ничего другого Платон в морозилке не нашёл, а заказать не осмелился.
Вася тут же дал Платону доступ к своим файлам, подключил его к Фролу и Владу, а Влад добавил в контакт Авиэля – и «эльф» радостно дал доступ к своему облаку. Платон успокоился и после обеда начал изучать содержимое шкафов в тех комнатах, куда входить было не запрещено.
В одном из шкафов он нашёл коробку с клубками и рядом лежащий недовязанный шарф – и довязал его. И даже не довязал, а связал заново – распустил всю вязку и сделал всё по новой. Аккуратно и чисто, ни одной затяжки или обрыва нити!
Пришедшая вечером Нина даже похвалила его за это:
— Молодец! Можешь и себе связать что-нибудь!
Он заметно обрадовался – и Нине показалось, что он всё же немного разумен, но пока просто очень боится её.
*ДШИ – детская школа искусств
Атависты странные. И сленг у них странный. Сначала я даже не понимаю, что он имел в виду, но, скрипнув мозгами, все же выстраиваю ассоциативно-логическую цепочку: с понижением температуры жидкости вроде как сгущаются, так? Так. Ну, до определенной границы, конечно, но не о том сейчас речь. А чем холоднее — тем темнее, тоже вроде как логично. Фух! Нет бы просто сказать, по-человечески! Какой извращенец любит теплое пиво? Ну кроме этих, зеленохолмовских, с их традиционным горячим элем, не о них сейчас речь, но все равно — это же надо такую пакость выдумать?!
— У вас все ОК? — спрашиваю, пытаясь завязать разговор.
Он обрадовано улыбается, кивает быстро.
— Да-да, капитан был очень любезен… тут хорошо. Тихо так. И народа мало.
Это он в точку.
Насчет народа.
Нас на борту всего трое, если его самого не считать. Я, капитан и Эджен, он за груз отвечает. И не сказать, чтобы мы особо перерабатывали. После изобретения дешевых и безопасных бортовых коммов, которые следят абсолютно за всем гораздо лучше живых людей, народу в космосе поубавилось. На больших пассажирских команда, конечно, поболее нашей, но только за счет стюардов, всяких там горничных и прочей обслуги. А офицер и там только один — капитан. Он же пилот. Он же бортмеханик. Он же представитель компании. У него все равно работы практически никакой. Несколько раз за весь полет вставить в приемник автопилота стержень с нужной программой, да на обедах наиболее важным пассажирам поулыбаться — вот и вся служба. Если, конечно, не случится чего-нибудь совсем уж из ряда вон.
Как с «МариТе», например…
— А тебе нравятся звезды? — спрашивает он вдруг. Я в это время рассматриваю пену в своей кружке. Она очень красивая, вся такая ломкая, насквозь пронизанная постоянно меняющимися структурными напряжениями. Очень похоже на корону быстрого пульсара в период активности, только в негативе. Ну, короче, отвлекся я, и потому брякнул, не подумав:
— Да, конечно. Они красивые. На них кульно смотреть…
Черт. Ну вот, опять!
Утыкаюсь носом в кружку, делая вид, что пью. Да что со мной сегодня такое?! Он подумает, что я специально. Что я из этих, на которых политкоррщик намекал. Вот же!.. только пометки в личном деле мне и не хватало. Надо, наверное, брякнуть теперь что-нибудь совсем уж идиотское — пусть лучше думает, что я полный кретин, клинический, чего с кретина взять…
Осторожно скашиваю глаза. Странно, но он, похоже, совсем не обиделся. Сидит вполоборота, улыбается, повернувшись лицом в сторону люма, словно действительно может там что-то разглядеть. Впрочем, слепой-то он, конечно, слепой, но сверхчувственниками их ведь не зря прозвали. По каюте перемещается вполне свободно, за мебель и стены не задевает и кружкой мимо рта, что характерно, ни разу пока еще не промахнулся. Да и тот парень, на «МариТе», он ведь тоже как-то справлялся со своими обязанностями. Он стюардом там был, тогда-то еще их талисманами никто не считал.
Вообще-то ходили слухи, что это диверсия была. Но я полагаю — вранье. Газетчики придумали. Им простая халатность неинтересна, им сенсации подавай. А тут — такая лакомая авария! Круизный лайнер высшей категории, не нам чета, с кучей всяких жутко важных шишек на борту. Тур экстра класса по диким местам, вдали от цивилизации и все такое. Экстрим-Экстра называется, некоторые любят. Они тогда как раз над Тау Цеты были, на кольца любовались, когда автопилот заглючило.
Позже выяснили, что сам комм ни при чем был, просто стержень попался бракованный. Один случай на десять миллионов, так компания утверждала — ну, вот экстримщикам тем как раз и повезло.
Хотел бы я посмотреть, как все эти шишки со своих креслиц и шезлонгов повылетали, когда начало их швырять из стороны в сторону да крутить с перепадами от невесомости до чуть ли не десяти ж! То-то, наверное, зрелище было.
Когда капитан догадался стержень вынуть, они все, конечно же, в рубку ломанулись — жаловаться. Они-то думали, что все самое страшное уже позади, и теперь пора претензии предъявлять да с адвокатами связываться по поводу вчинения исков.
А вот облом!
Потому что в рубке стоял очень бледный капитан и держал в руке два аварийных стержня. И ничего еще и не думало кончаться.
Аварийные стержни почти в два раза длиннее обычных, их легко отличить — обычные-то как раз валялись по всему полу. Шкафчик-держатель во время аварии оторвало от переборки и расколотило, вот они и высыпались. И перемешались — теперь никто бы не смог сказать навскидку, какой из них на посадку, а какой на взлет. Но это — не страшно, всегда по кодам проверить можно. Сунул в приемник, посмотрел код раскрытия, вынул обратно и уложил в нужную ячейку. Возня, конечно, но вполне осуществимо.
Аварийные стержни — дело другое.
Аварийная программа включается моментально, как только стержень попадает в приемное устройство. И уже не может быть выключена — до самого своего завершения.
Их было два, стержня этих.
Их всегда два. На любом корабле. Один — срочное возвращение на базу. Второй — экстренная посадка на ближайшую кислородную планету. Стандартный набор. Их даже крепят всегда стандартно, не в общем держателе, а прямо на корпусе приемника, сверху. Справа — возврат, слева — посадка. Всегда — именно так. На всех кораблях — от эсминца до самой распоследней шлюпки. Чтобы в любой самой что ни на есть аварийной ситуации, даже при самой крайней спешке, в бреду или вообще на ощупь никто не смог бы перепутать. У них даже внешние капсулы промаркированы чуть ли не диаметрально противоположными цветами — возврат светится в инфра-режиме, посадка — в ультра.
Но сейчас эти их промаркированные капсулы жалко помаргивающими осколками хрустели под ногами — сами-то стержни представляют собой жутко прочный кристалл, им подобное обращение нипочем, а вот капсулы на прямое попадание тяжелого шкафчика явно рассчитаны не были. Лайнер круизный — как корзина тухлых яиц, попробуй не то что уронить, тряхнуть чуть посильнее — вони не оберешься. Вот и не беспокоился никто особо о повышенной ударопрочности.
Два одинаковых стержня.
Понимаете, да?
До базы, с которой «МариТе» стартовала, было не меньше двух недель, да и то — если на форсаже. А ближайшая кислородная планета — вот она. Под самым боком. И два стержня. Один — посадка, пусть даже и не очень мягкая, на вполне себе кислородной, хотя и не слишком цивилизованной Четвертой Никсона и ожидание спасателей. Второй — медленная смерть на разваливающемся и теряющем кислород корабле во время безнадежной попытки добраться до базы.
Два абсолютно одинаковых стержня.
Вот тогда-то и вышел вперед слепой стюард, взятый на борт только потому, что по закону о профсоюзной политкорректности в экипаже, насчитывающем более десяти человек, обязательно должен быть хотя бы один атавист.
Он сказал, что стержни разные. Что он отлично видит эту разницу и знает, который из них — тот самый…
Позже стержни будут исследованы с применением всего, чего только яйцеголовые додумаются к ним применить. И обнаружится, что различие между ними действительно есть. После изготовления их покрывают мономолекулярной пленкой разного состава. Немножко, но разного. Для возвращения — один состав, для посадки на ближайшую пригодную планету — другой. Традиция такая, сейчас уже никто не помнит, зачем это делалось раньше, но придерживаются. Традиции на флоте живучи. Разница настолько мизерная, что на глаз ничего не определишь даже при спектральном анализе, только глубинное сканирование показать может.
Мнения ученых разделились. Одни считали, что сверхчувственник вполне мог что-то там такое и ощутить. Вторые же утверждали, что для этого ему нужен был сканер размером с дом…
— Да ты поэт! — говорит сидящий напротив меня атавист, склонив голову к плечу и улыбаясь, — А кем хочешь стать, когда вырастешь?
С трудом удерживаюсь от резкости. Не люблю, когда дразнят. Мой возраст — не его дело! Я тут изо всех сил стараюсь быть вежливым, а он… Ну, раз он так, тогда и я скажу!
— А я знаю вашу страшную тайну!
Он поднимает бровь, чем злит меня еще больше.
— Глен никакой не супер! Вот! И нет никакого сверхчуйки! Вероятность была один к одному, просто повезло — вот и все! Зря его нацгероем сделали!
Вообще-то, это не мои слова. И я так вовсе не думаю. Просто разозлился очень.
Слепой больше не улыбается и выглядит немного растерянным. Мне становится стыдно.
— Вы не бойтесь, — спешу я его успокоить. — Я никому не скажу. И не думайте, что осуждаю. Наоборот! Я ведь понимаю, как там все было. Воздух утекает, реактор греется, а тут еще пассажиры… Капитан хотел предложить им самим выбрать. Принцип демократии и все такое. А во время паники этого нельзя! Ни в коем случае! Напуганная толпа не любит, когда ее просят выбирать. Она предпочитает следовать за лидером, который всегда прав. Они бы там разнесли все в кварки и сами погибли. А Глен — он же на психолога учился, я читал. Он сразу все понял. Им нужен был лидер и все такое. Капитан растерялся, а значит, лидером быть перестал. Лидер, он ведь всегда уверен и всегда прав. Вот Глен и стал на пару секунд таким лидером, приняв решение за них. 50 на 50 — неплохие шансы. Он рискнул — и выиграл. Я прав?
Он вздыхает. Трет глаза. Выглядит при этом неожиданно усталым.
— Ты не прав.
Теперь, похоже, растерянным выгляжу уже я.
— Почему?
— Понимаешь, эти стержни… Они действительно разные. Но я не знаю, как тебе объяснить.
— Потому что мне нет пятнадцати? — начинаю приподниматься, готовый уйти. Потому что холодное бешенство не зря называют холодным, от него темнеет в глазах, я вот-вот сорвусь и наговорю еще чего-нибудь лишнего, а нам еще столько времени вместе жить.
— Сядь, — говорит он устало, и снова трет глаза. — Будь тебе пятьдесят, я бы точно так же не знал, как объяснить. Потому что ты не видишь звезды. Смотришь, но не видишь… С другой стороны — ты хотя бы смотришь. Сейчас мало кто смотрит, большинство предпочитает сразу анализировать…
Он пожимает плечами.
— Ладно, попытаюсь… Вот, смотри! — Он достает из коробки с лото два кубика, кидает их на стол. — Они похожи, правда? И в то же время они разные. Видишь?
Медленно опускаюсь на место. Ярость уходит, уступая место уже привычной неловкости. Чтобы не смотреть на него, смотрю на кубики. Трогаю их пальцем.
Обычные кубики. Причем совершенно одинаковые.
— Они одинаковые. Облегченный полимер-диэлектрик, слабая поглощающая способность. Внутри хорошо просматривается металлический шарик… — присматриваюсь, добавляю уже менее уверенно — Похоже на низкооктановую сталь, но видно плохо. Нет, я верю, наверное, разница есть, но без приборов…
Он качает головой.
— Они разные. Этот синий. А этот — красный. Понимаешь?
Первое чувство — удивление. Я ведь знаю, что такое красный. Антарес красный, я его видел на школьной экскурсии. Да мало ли! И что такое синий, я тоже знаю, хотя с этим сложнее. Синий — цвет интенсивный. Даже от легких оттенков его начинают сильно болеть глаза и все такое. А уж смотреть на ослепительно синюю сверхновую, что недавно появилась в нашем рукаве — себе дороже! Можно вообще все сетчатку пожечь — напрочь, до десятого слоя.
Надо ли говорить, что лежащие передо мной кубики не были ни красными, ни синими? Да что там! Они вообще не излучали. Просто атавист, похоже, опять перешел на свой малопонятный сленг.
— Хочешь, покажу тебе фишку? Пометь один из них чем-нибудь. А потом поменяй местами так, чтобы я не видел пометки. А я все равно угадаю…
И он действительно угадал.
Двадцать семь раз подряд.
А потом пиво кончилось.
И я внезапно вспоминаю, что мне надо еще отнести обед Эджену — он не отходит от груза, и потому обеды ему ношу я, мне не трудно.
Я заторопился.
— Аварийные стержни с самого начала красили в разные цвета, понимаешь? — сказал атавист, когда я был уже на пороге. — Синий и красный. Синий — посадка, красный — возвращение. Это началось еще до Всеобщей Генетической Модификации и было как-то связано с первыми кораблями, еще на самой первой Земле. Правое и левое, синий и красный код, что-то в этом роде…
Странный все-таки они народ, эти атависты. И сленг у них странный. Код бывает спектральный, структурный, генетический или сингулярный. Ну, иногда еще Давинчи, но он вообще спорный. А чтобы синий или красный?.. Глупо.
Иду по коридору. Меня слегка покачивает от выпитого пива. Корабль проходит недалеко от нейтронной звезды, ее тяжелый спектр утомителен, от любого движущегося предмета расходятся радужные сферические следы, словно круги по воде от брошенного камня. Красиво, но слишком уж давит. Я другие звезды люблю, которые помоложе. Они — как растрепанные на полгалактики волосы безбашенной девчонки, что всю ночь с тобой куролесила, и планеты путаются в этих волосах, как блескучие яркие шарики на пружинках. А незащищенный коридор словно затягивает золотой паутиной, и ты идешь прямо сквозь эту паутину, и она облепляет тебя щекотным пузырящимся загаром…
А этот атавист еще говорит, что я не вижу звезды?! Я — и не вижу?! Да я столько их видел!!! И еще увижу. Они ведь красивые. Я люблю на них смотреть.
Смешной он.
Только вот эта его фишка, с кубиками…
Я ведь во все глаза смотрел. Даже усиление на полную мощность врубил, хотя до пятнадцати и запрещено, но кто тут заметит…
Но так и не понял — как он проделал этот свой фокус?..
Лень…
Надеюсь, если вы внимательно всё прочли, то фактор боязни белого листа, происходящий от того, что вы можете написать «не то и не так», из рассказа о лени можно вычёркивать?
Всем страшно. Все, кто серьёзно пишет – такие же «не такие», как и вы. Это не повод бояться себя.
Что ещё?
Да, кроме страха перед белым листом – потому что это «больно», «нервы» и т.п. – бывает и так, что хочется и не можется: нет какого-то особенно «лишнего» времени, нет сил сосредоточиться, садишься писать, и сил нет начать…
Ну что ж, раз нет внешних условий, тогда надо создавать себе условия изнутри. Поехали.
Что такое человек?
По минимуму:
это его тело;
это его эмоции;
это его мысли.
Пробуем создать зону комфорта для этих условных «трёх тел», чтобы появилось и некое новое «качество» – работоспособное тело, глубокие эмоции, интересные мысли.
Тело.
Тело должно двигаться.
(В общем, тут пауза, я пошёл в качалку).
(Пришёл. Продолжим).
*Тело должно двигаться, чтобы мозг хорошо работал. Кровеобмен и всё такое. Да и трупики гормонов тоже надо утилизировать.
Вы же нервничаете регулярно? Каждый день, да? Значит в крови у вас постоянно трупики гормонов. И нужно поддерживать их транзит на выход из организма.
По минимуму – хотя бы гулять полчаса в день. Каждый день. Плакать и гулять. В холод, в дождь, когда болит голова и неписец – особенно.
Кстати, во время прогулки мозг сам собой может начать выстраивать сюжеты, «проигрывать» их. Не у всех. Но у некоторых речевые «области» мозга сопряжены с двигательными. Они друг друга стимулируют, и текст возникает «сам».
*Тело нужно правильно кормить. Ему нужны витамины и минеральные вещества. Желательно – натуральные. Надо выяснять, что нужно конкретно вашему мозгу и следить за этим. Часто это – магний, серотонин. У меня плохие сосуды, и я практически всегда пью либо рыбий жир, либо льняное масло на зверобое и других травах (т.к. масло на одном зверобое может поднимать давление).
Т.е. – хочешь, чтобы мозг работал – его нужно соответствующе содержать. Кстати, помогает сосредоточиться мятное масло. Особенно летом. В жару. Болит голова – мажешь виски – боль проходит. Массаж этой несчастной головы – тоже неплохая штука.
*Издеваться. Над телом можно и нужно издеваться. Подходит что угодно – тренажёрный зал, купание в холодной воде, непродолжительный голод (долго не надо, зубы выпадают), медитация, йога, туризм, прыжки с парашютом, езда на собаках. Всё это позволяет тренировать тело, понимать его и управлять им.
*Темперамент. Изучите свой темперамент. Если вы флегматик – не требуйте от себя скорости холерика. Нужно чётко понимать, «что ты есть» – а уже потом спрашивать с себя результаты.
*Ведущий тип восприятия. Типов три: мы визуалы аудиалы, кинестетики (тактилисты).
Совсем чистых типов не бывает, наверное. Но всё равно кто-то лучше воспринимает «картинку» (т. е. визуально), а кто-то – на слух. Знайте свои особенности, пользуйтесь ими. Визуалы могут делать наброски описанных сцен карандашом, аудиалы – читать написанное вслух.
Внимание! И наоборот – аудиалам полезно прорисовывать сцены и персонажей, а визуалам читать вслух. Так вы заставляете себя пахать вдвойне. Полезно для мозга и для текста.
Тактилисты (кинестетики) – редкая категория, но она есть. Мир они лучше понимают в ощущениях, как завещали классики марксизма.
Им можно и порисовать, и почитать вслух, и пощупать что-то. Описывать ощущения. Пытаться писать текст «на ходу», во время прогулки. Попробуйте, кстати, писать на ходу все, кто ещё не пробовал. Это круто.
*Спать. Высыпаться. И ещё раз – высыпаться. Вот 150 раз себе это говорил – так ведь не помогает((
Итак, по телу:
*Если вы готовитесь сесть «за текст», вам не должно быть жарко или холодно, голодно или наоборот, тошно от лишней еды.
!
Если не пишется, проанализируйте сначала состояние тела.
Возможно, вам не пишется, потому что у вас проблемы с кровообращением, обменом веществ, недосыпом и т. п. Про секс – не знаю. На меня не влияет, но, если что – пишите, у кого как, обсудим)
Эмоции. Эмоции любят якоря. Привязки. Напоминания о состояниях, «когда вам было хорошо». Ритуалы. Самообман. Обман другими.
Это всё потому, что нет некой картины мира – для всех. Как вы придумали мир и себя – с тем и живёте.
Помните: эмоционально подкреплённое знание – самое крепкое. Ну вот мы в школе наизусть учили определения, например. Что я помню сейчас из школьных определений? А ничего. А вот это помню: часть речи, которая упала с печи, стукнулась об пол, называется глагол. Почему помню – так смешно же было.
Эмоциональное подкрепление – очень важно. Если вам удастся «раскрасить» свой писательский труд приятными эмоциями, вам будет от него хорошо-хорошо……… Пока критики не набегут))
*Заведите ритуал, связанный с написанием текста.
Кто-то открывает форточку и просит музу залетать.
Кто-то надевает любимую одежду.
Кто-то покупает конфеты, которые выдаёт себе только после того, как фрагмент текста написан.
Кто-то сначала перечитывает написанное вчера (только вчера, а не всё подряд), а потом пишет.
Способы разные. Хоть свечу зажигайте, хоть кидайте с балкона сырое куриное яйцо.
Помните, чем интереснее и эмоциональнее ритуал, тем лучше он будет вас мотивировать, «бодрить».
*Пишите каждый день. Вспомните, в каком месте, в какое время дня и т.п. вам хорошо пишется. Пишите в это время, в этом месте. Ежедневно. Хотя бы по строчке.
*Приведите стол в тот вид, который соответствует вашему личному «пишется».
Мне достаточно смести со стола бардак.
Кому-то, возможно, захочется поставить рядом любимых солдатиков, цветы, свечу, чашку с чаем, кофе. У каждого есть свои «настраивающие» предметы, с которыми связаны «рабочие» воспоминания.
*Включите тот звук, который вам нужен – тишину, звуки природу, громкую музыку, какую-то конкретную песню, именно «для этого» текста. Тут у каждого будет своя привязка, но она будет.
*Подумайте о времени. Ограничьте его. Не всем это подходит, но есть любители дедлайнов: им нравится, когда время поджимает. Садитесь писать ровно за час до какого-то времени. Вставайте в 06.50 утром, чтобы в 7.50 – нужно было ехать на работу.
Главное – пишите каждый день.
Сегодня с Сергеем (может, заманю его на АТ), товарищем по перу и тренажерному залу, обсуждали сходство тренировок и написания текста. Вот надо в тренажерку идти, я себе расписание составил и довёл себя до автоматизма. Надо – и иду.
А всё равно – не охота. Пока тащу свои лапы и кроссовки – 10 раз подумаю: «А, может, не сегодня?»
А потом разойдёшься, разохотишься, одно, другое, третье – и уже уходить из зала не хочется.
Точно так же и с писательством. Вроде не охота садиться, а потом как распишешься…
Но, чтобы писательские мышцы потом не болели – не навалились опустошение и усталость, тренировать их надо каждый день. По чуть-чуть. Тогда иной день можно и 40 000 выдать.
Итак, начнём.
Сегодня вы встали утром пораньше (или выбрали время вечером). Сделали всё, как надо, а всё равно не пишется.
Ну что же, видимо внутри вас сюжет ещё не доварился.
Задайте мозгу некий план работы (работа эта пойдёт без вашего осознанного участия). Сконцентрируйтесь и определитесь – какие герои будут в следующей сцене, что там примерно произойдёт. Можно составить конкретный план нужной сцены, порисовать немного, почеритить.
А потом спокойно идите заниматься другими делами.
На следующий день к отведённому времени вы, скорее всего, созреете и напишите то, что спланировали.
О вдохновении
Вдохновение, скорее всего, возникает так. Создавая планы произведения, продумывая его, вы возбуждаете всё больше разных зон мозга. И вот когда много навозбуждаете – между ними начинают самопроизвольно устанавливаться нейронные связи. Мозг начинает, как бы порастать этими связями.
Вот представьте. Вы собираете материал, читаете одно, другое… А потом бац! Вспыхивает мысль: «А если????»
Уверяю вас, не стали бы собирать материал, возможность этого «а если» была бы гораздо менее вероятной.
Вы как бы тыкаете в пчелиный улей палочкой, тыкаете… А потом: «А-аааа!»
Потому читаем, смотрим, ищем – кормим вдохновение, тыкаем в него палочкой. Если его всё ещё нет, оно ещё просто кушает или спит.
Что будет дальше? А про мысли ещё не вошло. И про тимбилдинг. Хотите?
Ну и лайфхак тоже скоро будет.
В квартире свет погашен и тишина… Заглядываю в комнаты, бреду на кухню.
— Замри! Не двигайся!
Встаю поустойчивей, замираю. Шарю глазами, ищу признаки движения. Ага, в тёмном окне отражается отблеск оптики над кухонным пеналом. Когда отблеск приходит в движение, резко разворачиваюсь и подхватываю Зинулёнка подмышки.
Ух ты, тяжёлая! — с трудом удерживаю на вытянутых руках, но нас разворачивает, правый тапок Зинулёнка проходит в опасной близости над поверхностью стола, сметая что-то стеклянное…
— Щас нам от мамы попадёт! — громким шепотом сообщает Зинулёнок.
— Давай спрячемся под стол?
— Давай!
Спрятаться не успеваем, загорается свет. В дверях, прислонившись к косяку, скрестив руки на груди, стоит Лариса.
— А вот и мы! — притворно радостным голосом поясняю я. Зинулёнок сдвигает на лоб очки ночного видения. А я оцениваю ситуацию.
Стол накрыт по-праздничному. Почти… По диагонали прошлось что-то тяжёлое, сбитое нами. Видимо, кувшинчик морса. Потому что морса на столе много, но самого кувшинчика нет. Тапок Зинулёнка соединяет мостом салат оливье и селедку под шубой.
Лариса молчит. Странно. Наконец она отклеивается от косяка, подходит к столу, двумя пальцами брезгливо поднимает тапок. Опускаю Зинулёнка на пол.
— А знаешь, откуда пошла пословица «лаптем щи хлебали»? – пускаю я пробный шар.
— Быстро тряпку, веник и совок, — командует Лариса, протягивая Зинулёнку трофей. — И приведи стол в порядок. Можешь не торопиться, всё остыло ещё вчера.
Влечёт меня за руку в спальню. Чувствую себя пятнадцатилетним пацаном, получившим неожиданный подарок. Кажется, что тут необычного? Жена соскучилась по мужу.
Но надо знать Ларису. Если не считать мелкой шпильки насчет вчерашнего обеда, Лариса ведет себя идеально. К чему бы это?
В самый неподходящий момент мой мобильник начинает завывать мартовским котом. Мяу-яу-яу-яу, мяяяу-яу-яу-яу.
Таким звуком он отзывается только на звонки начальства.
— Ааа-аа, ааа-аа! Не бери! Ааа-аа… — стонет подо мной Лариса.
Стараюсь не обращать на мобильник внимания, но незаметно подстраиваюсь под его ритм. Кончаем одновременно. В смысле, Лариса, я и мобильник.
Пару минут лежим в изнеможении, потом целую Ларису и смотрю, кто звонил. Вадим. С чего бы? Набираю его номер.
— Вадим, ты знаешь, который час?
— По моим расчетам ты должен был только-только до дома добраться. Не вешай мне байки, что уже спишь.
Лариса выхватывает у меня трубку:
— Здравствуйте, Вадим. Он в постели, но не спит. — Отдает трубку мне.
— Лариса, это вы? Лариса, простите меня великодушно, — слышу смущенный голос Вадима.
— Говори, в чем дело.
— Крым, у психологов какие-то вопросы к тебе. Зайди к ним завтра с утра, хорошо?
— Хорошо, зайду. — Даю отбой и укоризненно смотрю на Ларису.
— У тебя здорово получалось в ритме мяу-мяу, — холодно сообщает она.
В дверь стучится Зинулёнок.
— Пап, мам, если вы закончили, пора за стол.
— Большая у нас дочка. Совсем взрослой стала. Всё понимает.
— Зачем ты её в космос тянешь? Разве ей там место?
— Я не тяну. Она уже большая, сама выбирает. — Разговор старый как заезженная пластинка. Были такие, ещё до компакт-дисков.
— Ладно, проехали, — неожиданно соглашается Лариса. Что-то новое в наших отношениях…
Из психологов меня курирует Тимур. Молодой парень, года на четыре моложе меня. Гуру из себя не строит, но отличный рассказчик. И великолепно готовит плов.
— Привет! Что за проблемы? — вызов не нравится, навевает тревогу, поэтому я решил вести себя как самурай: атаковать.
— А-а, Крым, садись. Хочешь растворимый кофе? У меня черный и три в одном. Тебе какой? — сделал вид, что обрадовался, Тимур.
А может, на самом деле обрадовался. После трёх месяцев одиночки я как-то неадекватно оцениваю эмоции окружающих. Слишком контрастно, что ли? Подмечаю мельчайшие детали. Люди кажутся мне актёрами, которые безжалостно переигрывают.
— Давай три в одном, — располагаюсь с комфортом в его вращающемся кресле.
Пока пьём, в комнату просачиваются три парня и две девушки. Делают вид, что заняты своими делами. Ну что ж, слушайте байки дальнего космоса.
— Почто вызвал-то?
— Это не я, это они, — Тимур показывает глазами на потолок. – Люди в белых халатах.
— Я их боюсь, — серьёзно говорю я. — Они звери. Один раз в детстве зашел к зубному — знаешь, что они со мной сделали? Зуб выдрали! Было очень больно. Ну так в чем дело?
— У тебя аномальная реакция перед последним джампом. Вот смотри, — перегнувшись через меня, Тимур елозит поинтом по экрану компа, вызывает кучу графиков. — Это пульс, это частота дыхания, это потоотделение, это энцефалограмма. Ну и так далее. Сначала всё шло как всегда. Чем ближе джамп, тем больше ты волновался. Но вдруг ты абсолютно успокоился. Такого никогда ни у кого не было. Объясни.
— Добавь времянку маневров корабля, чтоб я сориентировался.
Тимур колдует над компом, и на экране появляются ещё два графика: с акселерометра и джамп-активаторов. Теперь всё понятно. Вспоминаю, что вышел из рубки поесть и забыл о джампе. Такого на самом деле никогда не было…
Но публика этого не узнает. Склероз не лучшая болезнь для звёздного следопыта. С восхищением рассматриваю графики и толкаю Тимура локтем:
— Ты смотри, полный самоконтроль! Алмазные нервы, железная воля. Ай да я!!! Хорошие у вас приборы.
— Как тебе это удалось?
— Вспомнил одну древнюю тибетскую методику. Показать?
— Покажи! — ловится Тимур на подначку. Зрители забыли про свои дела, ушки торчком, взгляды, естественно, на мне. Встаю, сплетаю пальцы плетёнкой, вытягиваю руки вперед, закрываю глаза и мычу сквозь сомкнутые губы:
— Мммммм.
— И что?
— И всё. Я спокоен, абсолютно спокоен. Видишь графики? — указываю на экран. — Мычать, вообще-то, не обязательно. Но так проще сосредоточиться. Знаешь, перед второй мировой был такой летчик-испытатель Амет-Хан Султан. Говорят, это он к нам методику занёс.
Байка рождается легко и свободно. Недаром у меня заслуженная слава историка-любителя двадцатого века. Тимур поражен, а я продолжаю комментировать, водя поинтом по графикам.
— Вот здесь я пообедал. Вымыл посуду и за полторы минуты до маневра вернулся в рубку. Здесь началось торможение на трех «g».
— А здесь ты волноваться начал…
— У меня температура в красное полезла, — перебиваю я. — А здесь корпус резонанс поймал. Мне сразу стало не до тибетских методик. Когда ныряешь в звезду, а корпус собирается развалиться, нормальные люди должны испытывать легкое волнение. Я даже что-то вслух сказал.
Глаза девушек сияют.
— Расскажите… — просит одна, но её перебивает телефонный звонок.
Тимур снимает трубку, но через секунду протягивает мне.
— Тебя, начальство.
Беру трубку и получаю выговор за то, что оставил мобильник дома. Вообще-то, у меня в кармане другой мобильник, но он для своих. Начальству о нём знать не нужно. Вежливо посылаю Вадима к черту, напоминаю, что у меня послеполётный отпуск.
И тут слышу, что моя лошадка взорвалась при швартовке в заводском доке. Док поврежден, имеются жертвы. Начато следствие, и я должен дать показания.
Возвращаюсь домой за чемоданчиком. Лариса на кухне, готовит что-то сложное и вкусное на обед. Она всегда берет отпуск, когда я из полёта. Зинулёнок в школе.
— Ларис, я улетаю. Меня вызывают наверх.
— Так быстро?
— Ненадолго, недели на две.
— Знаю я твои две недели. Поесть успеешь?
Смотрю на часы. До самолета три часа. Минус полтора на дорогу, минус полчаса на регистрацию…
— Успею.
Собираю вещи и слышу, как Лариса говорит в трубку:
— Зина, если хочешь успеть попрощаться с отцом, спеши домой.
— Зачем ребёнка пугаешь? Я же сказал, всего на две недели лечу.
— Знаю я твои две недели. Короткие командировки — они самые опасные. Опять кого-то спасать?
— Никого спасать не надо. Моя машина в заводском доке взорвалась. Безлошадным я остался.
— Слава богу! Хоть ночью с криком просыпаться не буду. Да о чем я? Тебе новую дадут. Другому бы не дали, а тебе — дадут! — заводит сама себя Лариса, расставляя тарелки и постепенно переходя на крик. Обнимаю её сзади за плечи и получаю острым локтём в живот.
— Опять забыл на диктофон записать, как ты ругаешься, — шепчу ей в ухо. — Вот улечу далеко-далеко, за три звезды, соскучаюсь, включу запись — и сразу себя дома почувствую.
Опять получаю локтём в живот. Но уже без злобы.
— Когда ты так накачался? Весь локоть об тебя отшибла. Иди руки мой.
Не успеваем приступить к первому, как врывается Зинулёнок. Ещё из-за двери слышу:
— Пап, чего так быстро? Тебе даже трюмы не успели загрузить.
— Я недалеко и ненадолго! — кричу в ответ. — Ближе, чем до Луны.
— На завод, значит? — с ходу вычисляет Зинуленок. — А здесь ни одного корабля… С Плесецка летишь?
— Ага.
— А я с математики убежала. Прямо с контрольной.
— А я без машины остался. Взорвалась прямо у заводской стенки.
Зинулёнок морщит лоб, потом расплывается в улыбке:
— Значит, ты целый год дома будешь?
— Вряд ли больше девяти месяцев.
— Но «Невский Проспект» только через год закончат. А «Стерегущий» ещё позднее.
— Это наши. А про мерикосов ты забыла. «Вирджиния» через неделю на ходовые выходит, а через семь месяцев — «Колорадо».
— Так тебе мерикосы свой корабль и отдадут! У них своих пилотов море!
— Может, хватит?! — рявкает Лариса. С удивлением смотрим на неё и послушно замолкаем. Пару минут слышно только бряканье ложек о тарелки.
— Пап, я тебя до аэропорта провожу, а? — просит Зинулёнок.
На выезде из города застреваем в пробке. Поэтому за городом заклиниваю зубочисткой клаксон и вдавливаю педаль газа в пол. Под вой клаксона и визг резины на ста пятидесяти выписываю змейку по всем четырём полосам шоссе. Зинулёнок блокирует дверцы и покрепче вцепляется в ремень безопасности. Из поворота на аэропорт выхожу на двух колёсах.
Здесь движение слабее. Увеличиваю скорость сначала до ста восьмидесяти, а потом до двухсот двадцати. Жму на тормоза метров за двести от главного входа, а в последнюю секунду из лихости тяну ручник. Машину разворачивает на сто восемьдесят. Моя дверца теперь со стороны тротуара.
Народ шарахается в стороны, но доблестные гибддшники и охрана аэропорта — ко мне.
— Я космонавт Крымов. В космосе авария. Отгоните мою машину домой, — сую ключи зажигания ближайшему. — Дорогу Зина покажет.
Парнишка вытягивается по стойке «смирно», отдает честь и расплывается в улыбке. По глазам вижу, что узнал и хочет взять автограф. Увидев такое, двое охранников теряются, но третий командует:
— Коля, Миша, проконтролируйте и помогите товарищу!
И мы втроем рысью несёмся к стеклянной двери. Клаксон за спиной смолкает. На бегу оглядываюсь — Зинулёнок перочинным ножиком копается в руле. Бежим к стойке регистрации дальних рейсов. Охранники вежливо оттирают пассажиров, предъявляю паспорт, узнаю, какое место мне забронировано.
Без досмотра прохожу контроль, пожимаю руки Коле и Мише, по рукаву-гармошке топаю на борт самолета. До окончания посадки две с половиной минуты. Хороший старшОй у Коли с Мишей. С полуслова разобрался в ситуации, оказал содействие… У них это называется «взял ситуацию под контроль».
На моём месте у окна сидит Вадим. Сидит — и держит у уха милицейскую рацию. Кивает мне на соседнее кресло.
— Ты превысил скорость в два раза. Нехорошо.
— В пробку попал.
Вадим увеличивает громкость рации, чтоб я тоже мог слышать. Ребята пробивают по базам номер моей машины. Машина действительно моя, в угнанных не числится, и у меня действительно есть дочь Зина. Ещё узнаю свой домашний адрес и номера обоих мобильников.
Кто-то обсуждает, как проверить, была ли авария в космосе. Кто-то предлагает отогнать машину на штрафную стоянку. Зинулёнок против. Вадим усмехается и подносит микрофон ко рту.
— Говорит генерал-лейтенант Калмыков, космические войска. Информацию подтверждаю, авария имела место. Космонавт Крымов следует в Плесецк, в настоящее время находится на борту самолета. Он выражает вам искреннюю благодарность за понимание и содействие. Конец связи.
Самолет уже выруливает на взлётную.
Зима, которая обрушилась на город, была одной из самый отвратительных на памяти Энтони. Ледяной, пронизывающий до костей ветер носился по улицам бешеным зверем, вырывая из рук людей документы и бумажные пакеты, ожесточенно хлопал дверьми кафе и магазинов и залетал в неосторожно оставленные открытыми форточки, чтобы устроить беспорядок на рабочем столе какого-то сурового работника банка или разбросать вещи, чтобы только что законченная домохозяйкой уборка потеряла смысл. Грязные серые небеса висели над городом, цепляясь за шпили и углы домов, рвались на части, даром что без громкого треска, и их становилось ещё больше. Казалось, что совсем скоро они осядут на землю, погребая под собой всех жителей. Погода ни разу не побаловала горожан снегом — ни одной снежинки, которая могла хоть как-то поднять настроение людей. Отовсюду был слышен тяжёлый лающий кашель, простуженные люди ползли на работу, щуря больные воспалённые глаза и кутаясь в шарфы.
Он сам окно не закрывал. Оно было распахнуто настежь, тонкие светлые шторы мотались туда-сюда, словно белоснежные невесомые крылья. Парень сидел на полу, откинувшись спиной на низкую большую кровать: упирался локтями в матрас и запрокинул голову. В самом углу стояла недоделанная брошенная скульптура, на которую была накинута белая ткань. Взгляд Кроули постоянно возвращался к ней, натыкался на выпирающее крыло с детально проработанными перьями и на брошенные у основания рисунки. Низко зарычав, Кроули размахнулся и швырнул в свою работу бутылкой с остатками вина. Во все стороны брызнули осколки стекла, на ткани остались алые пятна, похожие на кровоподтеки. Энтони подтянул к себе колени, сворачиваясь в комок сплошь из угловатых локтей, коленей и позвонков, выступающих из-под кожи. Он задел стоявшие рядом пустые бутылки, которые покатились по полу с тихим глухим звуком, пока не звякнули, врезавшись в другие.
Он закрывал глаза, зажмуривал их так сильно, что веки начинали болеть, но не мог перестать видеть. Разочарованных синих глаз, в которых, казалось, затерялось само солнце, скорбно изогнутых бровей и поджатых губ. Энтони заливал в себя столько алкоголя, сколько мог, пока не отключался, оседая на пол у стены или доползая до постели, но не мог забыть, прекрасно помнил, как швырнул в прекрасное утонченное лицо собственную скомканную рубашку, крича что-то в запале и задыхаясь от гнева. Его так бесило все: и как ангел касался его плеча, пытаясь поддержать, как пристраивался спать рядом, где бы этого не захотел скульптор, каким бы неудобным не было положение. Работа не удавалась, в очередной раз указывая парню на его бесполезность, а Азирафаэль… Он мешался под ногами, задавал вопросы, говорил какие-то бесполезные слова, пока в один день не оказался за дверью. Кроули вытолкал его из своей квартиры, не позволяя вставить ни слова. Ангел не сопротивлялся, даже не пытался перечить человеку, только смотрел широко распахнутыми глазами.
Ещё несколько часов Азирафаэль стоял в коридоре, касаясь ладонью холодной поверхности двери, звал тихо по имени, но Энтони не откликался, пытался творить и заглушить все звуками работы инструмента. Но даже сквозь непрекращающийся стук он улавливал ласковый голос, который забивался в голову и взрывал ее. Демон лежал под дверью и тихо скулил, иногда царапая когтями, требуя открыть, но хозяин старался не обращать внимания и ожесточеннее стучал по камню. К моменту, когда ангел затих, по всей вероятности просто ушёл, не добившись ничего, руки Кроули были покрыты каменной пылью и кровью, сбитые костяшки пальцев нещадно жгло. Ещё несколько дней назад к нему бы подошёл улыбающийся любовник, чтобы осторожно провести по воспаленным пальцам мокрым полотенцем, стирая все, а после — медленно и вдумчиво бы обработал ссадины. Но в квартире было пусто, эхо собственных шагов отражалось от стен и врезалось в спину острыми ножами. Загорелая кожа покрылась мурашками от того холода, что царил в доме. Мобильный телефон разрывался от звонков, вероятнее всего Хастура, но скульптор кинул аппарат куда-то, даже не взглянув на экран.
В горле снова пересохло. Он попытался распутать свои конечности и встать, но кровать снова больно врезалась ему под лопатки. Голова загудела, а перед глазами заплясали яркие пятна. На полу валялись пустые бутылки из-под вина и виски, из-за которых в комнате неприятно пахло, но ветер выносил этот запах наружу, чтобы заменить невыносимым холодом. Хватаясь руками за каркас постели, скульптор очень медленно поднялся на ноги, дрожащие и слабые. Он так ярко помнил, как отправился в любимый бар, чтобы заглушить эти отвратительные голоса, которые шептали на ухо по ночам, что он — не нужный никому хлам. В баре было людно: они пихали и толкали его, звали зависнуть вместе, кто-то пытался повиснуть на шее. Но Энтони упрямо шёл к бару, мечтая только о том, чтобы выпить. О чем он не мечтал — о злых черных глубоких глазах с другой стороны бара, которыми на парня смотрел друг. Хастур кривил с отвращением губы, толкая к нему полный стакан виски, и смотрел брезгливо, словно на забредшего случайно бездомного. Хастур ничего не говорил, но ему и не нужно было. А потом взгляд Энтони скользнул по столикам.
За тем самым, за которым они с Азирафаэлем сидели, когда впервые пришли в гости к Хастуру, сидел кто-то, смутно похожий на бывшего ангела. Но половина волос на его голове была темной, словно неумелый стилист пытался сделать ему мелирование. Короткая темная борода украшала подбородок, и Кроули подумал, что она так сильно уродует Азирафаэля. Хотелось подойти и… И что? Вместо этого парень опрокинул очередной стакан в себя, теряясь в приятном горячем ощущении в груди. В конце концов, счастливые концы придумали лжецы. Почему он думал, что станет исключением? Потому что к нему спустился ангел? Смешно. Кроули засмеялся, захлебываясь алкоголем, и очень скоро оказался на улице, куда его вытолкал взбешенный Лигур. Наверное, он тоже хотел бы что-то сказать, но только сжимал зубы. Перед тем, как оказаться снаружи и рухнуть на асфальт прямо в грязь, скульптор успел заметить чужой взгляд, проводивший его до самых дверей. И только когда он все же добрел домой, несколько раз рискуя оказаться под колёсами машин и сдохнуть, он понял, что глаза его ангела потемнели и стали какого-то мутного грязного цвета и не выражали ни одной эмоции. Кроме, разве что… насмешки.
Энтони споткнулся о кучу бутылок и едва не полетел снова на пол, но успел схватиться за дверной косяк. Нет. Нет. Определенно нет. Что-то внутри него билось, словно пленённая дикая птица, разбивало крылья и осыпало перьями все вокруг. Парень потряс головой и прислонился лбом к ледяному дереву. Все изначально было неправильно, не так. Почему он так сильно разозлился на ангела, что выгнал его? В чем была причина? Кроули снова зажмурился, сжимая крепко зубы — головная боль усилилась, застучала в висках каким-то замысловатым быстрым ритмом, но он не мог сосредоточиться. С чего все началось? Почему он не мог вспомнить, с чего все это началось? Стоило, вероятно, найти телефон и позвонить Хастуру. Азирафаэль так и не привык к мобильнику в своём кармане, поэтому всячески игнорировал просьбы носить его с собой. А потом ещё одна мысль, намного ярче, ударилась обо что-то в его сознании и засияла.
Почему никто ничего не говорил?
Азирафаэль не пытался его успокоить или извиниться, как делал довольно часто. Хастур не обругал своего пустоголового друга за то, что сделал больно ангелу, не выгнал из бара, не набил морду, как должен был сделать наверняка. И Лигур не обвинил его ни в чем, только вытащил из бара, подальше от Азирафаэля. Но ни один человек не проронил ни слова…
— Что ты делаешь, мой дорогой? — раздался такой знакомый голос, но теперь в нем было столько иронии и издевки, что где-то в груди заныло, будто мышцы груди сократились резко и одновременно.
Энтони медленно развернулся, глядя на Азирафаэля. Теперь его волосы были совсем темными, как и глаза. Он едва улыбался, самыми уголками губ, и сложил руки на груди, наблюдая за человеком. Парень смотрел на нежные губы, которые так сладко было целовать, и не мог вспомнить, почему не бросился все исправлять раньше? Почему не просил прощения, снова и снова, не обнимал, прижимая к себе как можно крепче, почему не переубедил? Как он мог вообще в чем-либо обвинить ангела, который бесстрашно шагнул вниз ради того, чтобы остаться рядом с человеком? Как он мог выпустить чужую ладонь из своей, если каждый раз крепко переплетал их пальцы?
— Почему ты ушёл? — спросил хрипло скульптор, выпрямляясь, хотя все тело ломило, и мышцы ныли.
— Ты выгнал меня, — отозвался Азирафаэль, поправляя чёрный пиджак. — Надоело возиться, поэтому ты избавился…
— Нет! — зло оборвал Энтони, щуря ядовитые желтые глаза, и указал пальцем на того, кто стоял перед ним. — Я этого не делал!
Он осекся, взгляд метнулся по квартире, по стенам и потолку. Кроули помнил все так ярко, словно смотрел слишком драматичный сериал по телевизору, но он помнил со стороны. Не было ни одного воспоминания о том, что он чувствовал в тот момент, что думал… Порыв ветра ворвался в квартиру, шторы взметнулись вверх и опали. Куча рисунков на полу зашелестела и медленно отползла к противоположной стене. Рисунки, который Азирафаэль сам разложил по папкам, любуясь, разобрал по сюжетам и жанрам и скрепил, перевязав лентами. Как тогда бумаги могли снова в беспорядке валяться, помятые и запачканные следами от алкоголя? Прохладный воздух остудил голову, принося ей временное облегчение. Показалось, что в ветре он учуял запах шоколада и тёплого молока.
— Или я схожу с ума… — прошептал тихо Энтони себе под нос. — Или это все просто сон.
— Это не оправдание, Кроули, — обманчиво мягко сказал Азирафаэль.
— Нет, — согласился парень, и шальная улыбка украсила его лицо. — Но это даёт место для манёвра.
Все так же придерживаясь рукой за стену, скульптор медленно направился к распахнутому окну. Внизу раскинулся город — шумный и переливающихся тысячью огней. Машины неслись по шоссе друг за другом, сигналили и шуршали шинами. Небо дрогнуло бесшумно, и вниз устремились сотни маленьких сияющих снежинок. Они крутились, сплетаясь в удивительные узоры. Снегопад превратил грязный серый город во что-то удивительное и сказочное, как то чувство, что горело в груди Энтони каждый раз, стоило ему увидеть синие глаза своего ангела. И ничто: ни творческий кризис, ни злость, ни грусть — не могло бы заставить оттолкнуть того, кто наполнил смыслом самую обычную и невзрачную человеческую жизнь.
— Что ты задумал? — в чужом голосе, таком равнодушном сейчас, впервые промелькнуло беспокойство. — Энтони!
Скульптор поставил колено на подоконник и схватился обеими руками за раму. Ветер ударил его в грудь, раздувая белоснежную рубашку. Облизнув сухие губы, Кроули прищурился, вглядываясь вдаль.
— Говорят, что если умрешь во сне, то проснёшься, — широкая улыбка не сходила с его лица, когда парень обернулся на Азирафаэля. — Вот и проверим.
— А если это не сон? — тот в свою очередь сделал шаг к замершему человеку. — Ты разобьешься.
Взгляд Энтони скользнул по квартире: по постели, на которой он впервые брал ошалевшего от удовольствия ангела; по шкафу, в котором постепенно появились элегантные рубашки и пиджаки; по пледу, на котором они устроили пикник прямо дома, потому что на улице пошёл дождь, и Энтони кормил возлюбленного с рук ягодами, задевая подушечками пальцев нежные губы. И наконец, по замершему посреди спальни человеку, который смотрел такими чужими холодными глазами, словно ничего вышеперечисленного никогда не было.
— Тогда я лучше разобьюсь, — уверенно сказал Кроули, поднимаясь на ноги. — Это будет не так больно, как жить без тебя, ангел.
— Это глупо! — крикнул вслед Азирафаэль, но скульптор уже ощутил ветер на своём лице, который буквально подхватил легкое худое тело, утягивая его вниз.
Из-под ног пропала опора, голова закружилась, как и снежинки, которые мгновенно приняли нового друга к себе, в свой сумасшедший танец. Мир завертелся вокруг, сливаясь в калейдоскоп огней и картинок. Странный парень в подворотне бара, первый совместный завтрак, злой поцелуй, наполненный страхом и желанием, первые настоящие прикосновения, током проносящиеся по телу, словно новогодняя гирлянда, мигающая на окне в ночи. И синие глаза, наполненные любовью, в которых он терялся снова и снова, не в силах перестать смотреть.
Последнее, что он услышал, за секунду до падения — чужой громкий смех, взлетевший к серым равнодушным небесам.
~~
Громкий крик устремился к потолку и разбился о него, когда Энтони рывком сел на постели. Он был весь мокрый, пот большими каплями катился по спине, задерживался между лопатками. Задыхаясь, он хватал воздух ртом и пытался увидеть что-нибудь, кроме темноты, которая наполняла комнату. Краем глаза он уловил движение где-то рядом и повернулся туда. Азирафаэль, сидящий на подоконнике с книгой на коленях, бесшумно соскользнул на пол и подошёл к постели. Он опустился на неё и нежно прикоснулся к лицу Кроули прохладной ладонью. Пальцы мягко пробежались по щеке и виску, пока не легли на лоб.
— Кошмар приснился? — тревожно спросил бывший ангел, склоняя голову к плечу. — Ты весь горишь…
— Ты здесь… — тихо прошептал Энтони, боясь моргнуть, чтобы не вернуться в ту холодную квартиру.
— Конечно, мой дорогой, — ласково отозвался Азирафаэль. — Я позвонил Хастуру, он сказал, что тебя скорее всего продуло. Потому что ты снова не надел шарф.
— Ты здесь… — повторил Кроули, притягивая ясноглазого парня в свои объятия. — Ангел…
Он цеплялся за чужие плечи пальцами, сминая ткань мягкой домашней футболки, и старался притянуть к себе ближе. Кожа ангела была прохладной и приятной, она остужала жар. Такой родной и уютный запах окутал Энтони, словно два больших кремовых крыла, сомкнувшиеся за его спиной. Азирафаэль послушно подставлялся под требовательные руки, прижимался охотно, наслаждаясь каждым прикосновением. Голова кружилась, но теперь от невыносимого облегчения, от любви, которой наполнялось сердце. И немного от температуры, которую скульптор практически не замечал. Бывший ангел настойчиво уложил человека обратно на подушки и с каким-то болезненным трепетом провёл по алым мягким волосам.
— Хастур сказал, что тебе нужно много пить, — вдумчиво сказал Азирафаэль. — Я заварю тебе чай, а утром он привезёт лекарства.
Кроули прижался сильнее, касаясь сухими губами выступающих ключиц своего любовника. Молочная кожа пахла его собственным гелем для душа, который так сильно полюбил Азирафаэль.
— Я бы сварил тебе суп, но… не умею, — выразительные брови печально изогнулись.
— Я тебя научу, — хрипло отозвался Энтони, вжимаясь лбом в его грудь. — Я тебя научу всему, что ты захочешь. Только не уходи…
— Мой дорогой, я никуда от тебя не денусь, — прошептал Азирафаэль в макушку скульптора. — Как бы я хотел избавить тебя от кошмаров, но…
— Ты избавляешь, — устало сказал парень, щекоча пушистыми ресницами шею любовника. — Только ты…
Он держал своего ангела двумя руками, крепко и изо всех сил, даже когда забылся тревожным сном. Демон тихо подкрался к постели и поставил передние лапы на постель. Азирафаэль посмотрел на пса и одобрительно кивнул, чтобы тот смог запрыгнуть и устроиться в ногах спящего. За окном не было видно ничего из-за снега, большими белыми хлопьями падающего на землю. Ветер раскидывал их в стороны, но бесконечный танец маленьких льдинок продолжался несмотря ни на что. Часы тихо тикали где-то в квартире. Бывший ангел осторожно гладил кончиками пальцев Энтони по влажному горячему лбу. Он ни разу не пожалел о том, что выбрал человеческую жизнь. Даже несмотря на то, что теперь был так бесполезен: не мог предугадать настроение человека, прогнать страшные сны, облегчить боль и тоску…
Но возможно, он и такой будет нужен Кроули. Потому что сам Азирафаэль без него больше уже не сможет.
Не люблю понедельник: всегда в этот день не высыпаюсь. В понедельничное утро меня не радуют ни бодренькое радио, ни брызжущее в окно почти весеннее солнце, ни вид моей сестры милосердия — Лидочки. Хотя на вид Лидочка всегда свежая и очень славная.
И у моего первого пациента в этот день глаза были покрасневшими, будто он тоже не выспался. Сам парень — опрятно одетым и небритым.
— На что жалуетесь? — спросил я.
Молодой человек пожаловался на свою девушку. Да так, что стало за него обидно и жалко.
— Доктор, я думал, что люблю её. А она просто приворожила меня, просто и вульгарно…
— Иными словами, вы сомневаетесь в своей любви?
Он потупился.
Его девушку я знал много лет. Как и самого парня. Но мало ли, что бывает.
— Что же, приворот действительно лишняя штука. Давайте поглядим.
Я достал рамку, посмотрел.
— Не вижу следов приворота, — сказал я сдержанно. — Вы зря её обидели. Всё чисто.
— Как? Правда?!
— Конечно, правда. Вам следует пойти и извиниться! Это рекомендация врача, молодой человек.
Он обрадовался, будто я предложил ему награду. И тут же опять скис.
— Может быть, всё же стоит сделать анализы? — промямлил нерешительно.
— Конечно, давайте сделаем.
Я охотно выписал направления на анализ крови, мочи, полное сканирование. Особенно — на сканирование. Иногда полезно немножко помучиться. Очень хорошо помогает.
— Следующий!
Вошёл ещё один молодой мужчина. Незнакомый.
— Проходите, — сказал я. — В чём ваша проблема?
— Непреложный обет,— ответил он, прямо глядя мне в глаза.
Сзади послышался дробный стук. Это Лидочка рассыпала целую коробку восковых фигурок.
— Нет, — сказал я твёрдо. — Мы не занимаемся такими вещами. Вам следует обратиться в учреждение, в котором была совершена сия процедура. Вероятно, это нотариальная контора?
Мягко говоря, не одобряю непреложные обеты. Непреложный обет сто раз не нужен человеку, который с детства привык исполнять обещанное. А если человек по какой-то причине не может этого выполнить — не нужен тем более.
Нотариальные конторы оказывают людям эту поганую услугу. И ещё загсы, те с удовольствием позволяют давать клятву верности. С понятным удовольствием, если учесть, сколько они за такую услугу берут. И в разы больше — за расторжение. А парню, вероятно, помогала не контора, а какая-то необразованная ведьмочка, инквизиция по ней плачет.
— Этот обет заключил мой друг, а не я, — сказал посетитель, не отводя тёмных, очень широко расставленных глаз.
— Тем более! Не могу вам помочь.
Он безропотно вышел. Только у порога обернулся, и в его взгляде мелькнуло что-то, напомнившее о несделанном, — такое, что захотелось его остановить. Но уже вошла, протиснувшись мимо парня, девушка, которую обидела свекровь. Невестка сильно обиделась на женщину, а теперь боялась, что с той произойдёт что-нибудь скверное.
День потёк своим чередом.
Потом явились Свиридовы с их родовым проклятием; их целое семейство, и они почему-то так и ходят на ежегодный профилактический осмотр всем колхозом: бабушка, две мамы и их трое детей, ещё одна их троюродная родственница, и для компании — их мужья, всего десять штук. Со Свиридовыми я проваландался до обеда, когда спать захотелось с новой силой.
— Всё, — сообщила Лидочка, вернувшись из очередного похода в регистратуру.
— Да неужели…
— Тот, с непреложным обетом, долго сидел. Пережидал Свиридовых. Не дождался.
Я только поморщился, зная, что сейчас скажет Лида. И не ошибся.
— А снятие венца безбрачия — вполне законная процедура. Можно сказать, невинная, — произнесла она в сторону, как бы сама себе.
— Лида, — сказал я устало. — Вы же сама врачеватель. И умница. Сколько раз вам повторять, что у вас нет никакого венца безбрачия.
Лида встала и ушла в процедурную. В открытую дверь я видел, как она перебирает коробки с серебряными иглами и переставляет ёмкости со святой водой. Лида прекрасно знает, что я отвечу, но демонстративно продолжает наводить порядок в идеально прибранной процедурной.
— Ну Лидочка. Вы же симпатяга, вы такая милая, когда не вредничаете. Тоже мне проблема — замуж выйти! Любой мужик…
— И даже вы, Николай Валерьевич? — подхватила Лидочка зловредным голосом.
Раньше меня стесняли эти разговоры. Теперь я ответил, будто исполняя ритуал:
— Нет, я исключение из правил. Я никогда не женюсь.
Во вторник я с утра на вызовах. Участок маленький, я всегда хожу пешком.
Февральское солнце радостно слепило глаза. Но оттепели не было. На газонах лежал плотный снег — в детстве я любил ходить по такому, не проваливаясь.
Я обошёл почти всех. Оставался грудничок с подозрением на сглаз. Подойдя к подъезду, я зацепился взглядом за белую машину с красным крестом. Что такое на моём участке?
Я осмотрел мальчика, не нашёл ничего опасного, выписал рецепт на амулет. А спускаясь по лестнице, на площадке второго этажа услышал, за приоткрытой дверью:
— В Склиф? Носилки надо.
— Какой Склиф, это в Мерлина…
Распахнул дверь и решительно вошёл.
Коридор. У входа в комнату топчется врач скорой помощи. Парень и пожилая женщина. Мать. На диване девушка. Для диагностики не нужно много времени: под ушами наметились жаберные щели, уже невооружённым взглядом видно, издали. Метаморфоз входит в последнюю стадию. Парень беспомощно обнимает девчонку. Точнее, цепляется за неё.
— Неотложку вызвали? Правильную? — резко спросил я женщину. — В ванну воды налейте, если есть — бутилированной. Быстро.
И, не дожидаясь ответа, шагнул в комнату.
Тут было много февральского солнца, скачущего с облезлого трюмо на открытый ноутбук, с ноутбука на дверцы зеркального шкафа. Я вытащил из сумки камень, дёрнул на себя дверь шкафа, поймал солнечный поток. Втолкнул девушку между двумя зеркалами. Девушка уже задыхалась, не могла стоять, билась всем телом. Еле-еле удерживая её (а ведь девчонка субтильная), я поднёс камень к её глазам. Не без труда поймал солнечный луч. Так, хорошо. Ещё немного…
Парень смотрел на нас шальными глазами.
— Помоги, — бросил я ему. Вдвоём мы перетащили девушку на диван. Она не отталкивала нас, просто трепыхалась, как рыба. Я достал иглы. Руки дрожали: подержи-ка человека на весу. Эх, Лиду бы мне сюда.
Парень помогал держать, но толку от него было мало. Кое-как я поставил иглы. Вдвоём мы потащили девчонку в ванну, бухнули в ванну, прямо в футболке и джинсах. Вода кое-как прикрыла жабры. Водопроводная водичка, с хлоркой. А надолго ли хватит кислорода?
Девушка смотрела на меня (глаза над водой) перепуганно, но осмысленным и живым взглядом.
— Дыши, — велел я ей. — Дыши. Через несколько минут пойдёт обратное преобразование, надо будет ещё потерпеть. Потом откроются лёгкие. Поняла?
Девчонка смотрела. Не пыталась кивнуть. И тогда, оттирая меня, в ванную втиснулась новая бригада.
Быстро приехали.
Отряхивая воду с противно мокрых рукавов, я вышел из ванной. Постоял. Приехавшие парни работали чётко.
И время неохотно замедлилось.
Бывают дни, когда хочется убивать. Вот просто до жути, до чесотки под кожей, до дрожи в нервах. Да, у меня бывают такие дни. Не знаю, с чем они связаны — особой периодичности в этих приступах нет, высчитать и вычислить следующий момент приступа тоже не получается. Увы, быть Хаосом сложно. Усмешка… Да ладно, быть Хаосом клево, просто нужно переживать эти приступы безумия и наслаждаться жизнью. Пока она есть.
В этот раз я вовремя учуяла неладное и успела предупредить своих, чтобы выпнули меня куда подальше, где я могу резвиться вволю и без вреда для своих миров. Жажда крови бурлила и требовала — убей! Убей хоть кого-нибудь. Тебе же все равно, кого? Нет? Ну так найди быстренько того, на кого все равно, и убей…
Шеат посмотрел на меня и, ни слова не говоря, выпихнул в экран.
— Бей все, что носит красные кресты на белом фоне, — донеслось до меня. Экран захлопнулся, а я осталась стоять на широкой зеленой равнине.
Позади маячил темной стеной лес. Впереди… были какие-то существа, действительно одетые в белые хламиды с красными крестами на животе и спине. Что-то знакомое промелькнуло где-то на периферии памяти, а потом безумие сказало: «Ням!» и понеслась.
Влажный хруст костей, сладкие вскрики агонии, вкусный запах крови, стоны умирающих… Все сплелось в единый комок бешенства, безумия, прелести убийства. Я темная… как жаль, что я так надолго забыла эту прелесть собственноручного уничтожения кого-то… чего-то живого. Хотите знать, какое у меня есть оружие массового поражения? Так я отвечу с радостью. У меня есть я. Есть клыки, когти, щупы, крылья и хвост. Все. Меч предусмотрительно стырили благоверные, а создать что-то в таком состоянии я вряд ли бы смогла. Ну оно и к лучшему…
Очнулась я только тогда, когда рядом появилось две не слабых энергетических сущности. Первая была довольно мелкая и занималась тем же, что и я — мочила уже изрядно поредевшую армию краснокрестовых рыцарей. Вторая сущность зависла в воздухе… Я переключила зрение в нормальный режим и удивленно замерла. Передо мной висел… синерианин. И безумно смеялся. Он был еще больнее на голову, чем я. Синекожий, традиционно лысый, в привычном комбезе, с огромными желтыми глазами без зрачка и белка. Он просто висел и смеялся, безумно, бешено.
Я присмотрелась к его силе — от рыцарей в изрядно загрязненных белых хламидах к синерианину шла сила мощным потоком. Видимо, людишки приняли его за бога и стали молиться… а эффект молитв ясен — много-много силушки. Он и сейчас силен, но почему-то ничего со мной не делает, хотя может. Нет, не может — он настолько обдолбался божественной силой, что все, что он может сделать — это просто стоять и ржать. Покажи палец и ему станет смешно.
Безумие схлынуло, будто и не было его. Я не глядя отрубила щупом голову какому-то особо ретивому рыцарю, возжелавшему вставить мне в спину копье, и сплюнула на окровавленную землю. Синерианин-обдолбыш — божество этого мира. Мерзость какая!
Пара мощных ударов по щекам синего эффекта не дала — он продолжил смеяться, буквально заливался и вытирал слезы. Сейчас это выглядело противно. Ладно бы какой-то пятнадцатилетний ушлепок накурился травы и ловил белочку. Но это… Какое к чертям собачьим это божество? Это убожество!
— И вы верите в это… это? — я брезгливо ткнула пальцем в смеющегося синего. — Да вы еще большие безумцы, чем я!
Оставшиеся в живых рыцари потрясенно смотрели на своего сумасшедшего бога. Что они делали в поле? Зачем они здесь? Почему собрались все вместе? Почему в центре лагеря привязана к столбу девушка в драном платье? Почему вопит и бьется головой о землю толстый человечек с большим крестом в руке? Я смотрела вместе с ними и ничего не понимала.
Первым плюхнулся на колени бородатый мужик, предварительно воткнув меч в землю.
— Прости, великая, не признали…
За ним последовали другие. Армия рыцарей становилась на колени, нити веры отрывались от синего и липли ко мне. А я тупо сливала это все в накопители, прямиком в Академию, в подвалы. Нашим детям это пригодится. Пусть верят, пусть смотрят, пусть думают…
— Быстро встали, освободили девушку, — приказала я самым адекватным товарищам, стоящим чуть поодаль от основной массы баранов.
— Дык ведьма она… — слабо вякнул самый простоватый на вид.
— Вот и хорошо, что ведьма. Заберу ее к нам, чтобы вам больше не мешала.
Под шумок слинял синерианин, а позади появилось второе чудо этого мира. Мелкий паренек с огромным мечом за спиной. Он смотрел на меня презрительно и процедил сквозь зубы:
— Я думал, ты убьешь этих мразей, а ты…
— А я их перевоспитаю! — плюхнула я каплей безумия на чернявого парня. — Присоединяйся, это будет весело!
«Ведьму» отвязали, умыли и даже напоили чем-то алкогольным, судя по запаху и пошатыванию девушки. Как ни странно, девушка действительно обладала слабым магическим даром, за что ее и собирались сжечь. Впрочем, рыцари потихоньку отходили от религиозного фанатизма, некоторые перешептывались, некоторые собирали свое добро в котомки. Я вздохнула, оценивая количество грязи над армией.
Натворили вы делов, ребята. Самых мерзких я вырезала, как говорится, подобное тянется к подобному. Но и остальные рыцари были не подарочки. Убийцы, головорезы, насильники… Армия шла в очередной религиозный поход наносить добро и причинять справедливость. Жертвы добра и справедливости болтались в лесу на ветках, некоторые оказались пеплом у выгоревших столбов… Девчонке просто очень повезло…
Набираю себе побольше силы из резерва и раскидываю щупы по грешным головам. Все, ребята, игры кончились. Ваше божество не желает войны. Живите мирно, дружно, развивайтесь, готовьте торговые обозы, дочек на выданье, женихов в походы. Будем налаживать контакт. Раз люди не понимают по-хорошему, буду пользоваться оружием массового поражения. Буду плохой богиней, переверну их мировоззрение, заставлю жить мирно и нормально. А кто не хочет… ну что ж, батраки и рабы нужны всем. Вот этому пузатому господину не помешает скинуть десяток килограммчиков для облегчения работы сердечка и печени.
Рыцари согнали найденных священников в круг.
— Убивать будем? — поинтересовался старший.
— Хуже, — покачала головой я.
— Пытать? — обрадовался командир.
— Еще хуже. Работать заставим. Отрабатывать все то, что испоганили. Вон поле истоптали, цветы испортили, урожай селянам сбили… По чьему приказу? По их приказу. Так что пусть восстанавливают все, что пропало.
Ментальные щупы вправили мысли воякам. Действительно, отчего бы начальству не сослужить добрую службу? А я добралась до новой идеи и заново экипировала уже свое войско. Рыцари удивленно оглядывались, хватались за головы, бряцали новехоньким оружием. А на белых, чистых плащах расцветали зеленые цветы, сплетенные на подобие двух ладоней. Мир. Лад. Уют.
Эти люди действительно верили и хотели нести добро. Так пусть несут. Делают добрые дела, помогают страждущим, истребляют разбойников. На это я им даю разрешение. А все остальное — уже нельзя. Женщин насиловать и жечь нельзя. Убивать мирное население нельзя. Убивать жителей соседнего государства нельзя. Ну и что, что не верят? А вы им мирно расскажите, покажите — авось поверят. А нет, то и хрен с ними, обойдемся без них. Несогласных с вами тоже убивать нельзя. Сосед скотина, доносит? Разберемся с соседом. Вот если вражеское войско придет к вашим границам, тогда убивать можно и нужно.
А по всей стране людей преображались храмы. Расцветали диковинные цветы на стенах. Я уже не могла контролировать эту цепную реакцию. Да особо и не хотела. Влитая сила бурлила и рвалась на свободу. Преображать то, что мне дали. Хаос всегда хочет изменений. Я хочу хороших изменений. Нет, мира во всем мире я не добьюсь, но можно начать с одной страны. С одной армии. С одного человека. Люди — самый податливый и благодатный материал. Что в них заложишь, то и получишь. Моя задача — заложить правильные намерения.
Может я и не права, не мне судить. Может этим людям нужно дать свободу воли, свободу веры, свободу убивать друг друга по личному желанию и свободу сдохнуть в ближайшей канаве. Только… она действительно нужна, такая свобода? Вот серьезно, хороша ли свобода без свободы? Мне вот кажется, что нет. Я не свободна от условий. Эти люди не свободны теперь уже от меня.
Я беру их силу и отдаю им же. Я вливаю в них их собственную веру, выправляю их кособокие мозги и даю понять, что всеобщая резня — не благо. Я держу в руках величайшие сокровища — тысячи разумов. Но мне тяжело и грустно от этого. И совсем не хочется упиваться дармовой силой, как тот синий дурак. Это огромная ответственность. Это тяжкий, непосильный груз. Это ужасная, слепая, преданная пока ни за что вера.
Любой дурак может наколдовать новые шмотки и мечи. Любой дурак сможет вырастить чудесные цветы и их проекции. Но не любой сможет устоять на грани, когда в него льется такое море силы, которое ему и не снилось. Я стою, держусь, балансирую и возвращаю эту силу людям. Стою в центре зелено-кровавого истоптанного поля, покрытого трупами. Держу нити со всего небольшого государства, дрожу от напряжения и понимаю, что моего безумия больше нет. Я не хочу убивать. Больше не хочу. Я хочу, чтобы они все жили. Чтобы общались с нами. Чтобы маги не боялись помогать не магам. Чтобы ведьмой называли с почтением и уважением, чтобы эти люди не сидели тысячи лет узниками собственного невежества. И будет так.
Спасибо за урок, мой синий сородич. Спасибо. Ты показал мне то, во что я могла бы превратиться. Благодарю покорно, не хочется.
Тихо опускаюсь на траву. Чернявый пацан с посиневшей кожей садится на корточки рядом.
— Думаешь получилось? — спрашивает он. Я окидываю внутренним зрением огоньки душ, прикидываю количество, открываю глаза.
— Знаю, — тихо шепчу я и стираю черную кровь, вытекшую из носа. Откуда бы? У меня ведь не должно быть крови…
— Ты странная богиня, — качает головой парень.
— Я не богиня, солнце. Я просто кусок дерьма. Зеленого дерьма. Когда-то я вытворяла много что намного хуже, чем тот синий красавчик. Теперь искупаю свою вину. Извини, если что не так.
С трудом открываю экран и иди домой. Спать, теперь спать. Пусть новым миром занимаются драконы, а я — все, выдохлась… Практически на грани отключки замечаю, как за мной шустро шмыгает в экран несостоявшаяся ведьма. Ладно, живи, так и быть, потом с корабля переправлю куда-нибудь…