Ситуация была патовая: весь экипаж закупорил шлюз грузового отсека и угрожающе ощетинился бластерами и подручными инструментами — Дарик, например, размахивал баллоном с кислородом, похоже прихватил по дороге: как раз на выходе из рубки стоял ящик с запасными, — а противостояло людям деревце, у которого хобби поймать добычу и выпотрошить. Веточками деревце, правда, не помахивало, а как-то слишком миролюбиво шевелило, словно в отсек случайно затесался легкий и спокойный летний ветерок. А с самого верха за нестандартным противостоянием обреченно наблюдал кокон из веток, в котором даже опытный кибертехнолог не опознал бы киборга.
Найт мысленно отсчитывал секунды — все его расчеты вариативности развития ситуации сводились короткому бою, разница была только в том, кто погибнет первым: Эльга или Мэриш. Дарик стоял чуть сбоку, и с точки зрения дерева, представлял меньшую угрозу. А вот девушки как раз удачно под веточками застыли — словно позируют на природе, а природа уже примеряется к более близкому и плотоядному контакту. Проще всего было закричать, но паскудное растение слишком оперативно реагировало на любые попытки вмешаться, а перекусить ветку, что намертво кляпом забила рот, киборг не смог ни с первой, ни с шестой попытки.
— Отпусти нашего… человека! — приказала Мэриш, решив попробовать для начала переговоры. Все равно куда именно стрелять, чтобы уничтожить дерево, она не знала, а огнемет немного не подходящее оружие для решения вопросов в ограниченном пространстве. Можно, конечно, лучом попробовать напластать дровишек из этой… слишком активной флоры, но, судя по картинке из энциклопедии «Биогенетическое разнообразие сфер и уровней жизни», лазер малопригодное орудие. То ли дерево впитывало лучи, принимая их за аналог фор-света, то ли у него слишком прочная кора — но на изображении деревце мирно торчало посреди потока выстрелов, и ни один луч не нанес существенного урона. В принципе, подобное чудо можно было бы списать на авторский вымысел, но проверять на подлинность данный факт как-то не хотелось. — Отпусти — и мы тебе ничего не сделаем!
Найт мысленно хмыкнул: так себе аргумент, он бы тоже не повелся. Тем более никакой выгоды да и гарантии сомнительные. Он сам, когда торговался за Дарика, то хотя бы понимал чем рискует и что может выиграть. А тут… да стоит маленькой веточке сделать молниеносный рывок — и у людей уже не будет оружия. А скорость движения веток настолько большая, что даже ему сложно с ними потягаться.
— И бластер мой верни, пальма гребанная! — возмущенно заорала Эльга.
Найт только вздохнул — он это и предполагал. Теперь люди озадаченно топтались в проходе между грузовым отсеком и выходом, а над их макушками новогодней гирляндой болтались именной бластер и балон. И Дарик, который попытался отстоять свою рубашку и теперь отчаянно дрыгал ногами, вцепившись в рукав. За второй рукав рубашку держали веточки — не слишком высоко от пола, — но слегка встряхивая и мотая одеждой из стороны в сторону. То ли стряхнуть хотели случайно прилипшего к вещи человека, то ли играли в качели.
— Давай по-хорошему, — Эльга приподняла руки, обозначая международный жест мира. Но деревце, очевидно, не изучало стандартов мировой коммуникации, поэтому любезно опутало веточками запястья и потащила новую добычу вверх. — Да я… тебя… сейчас под орех разделаю! — Эльга попробовала пнуть ствол, но ее ногу тоже мгновенно опутали ветки. — Отпусти, кому сказала!
Мэриш колебалась между разумным и логичным вариантом и состоянием эмоционального соучастия. И зачем-то склонялась к варианту с героической смертью и глупым самопожертвованием. Поэтому вместо того, чтобы выскочить за дверь и позволить деревцу подзакусить менее удачливыми товарищами, она нажала кнопку бластера. Луч прошел рядом со стволом и красиво расписался огненной вязью на стенке огромного серого контейнера.
— Ты! Тупое полено! — Мэриш зло запустила в дерево своим оружием — дерево обрадованно поймало новое украшение для веток, — и бросилась к крепежу с огнетушителем.
Портативные прибор скорее был данью прошлым традициям, чем средством первой необходимости — потому что во всех помещениях были вмонтированы в потолок системы пожаротушения с опцией смены формата на аква и аэро. Но поскольку все стандартные системы были запрограммированы на активацию при уровне возгорания «один» — что равняется огоньку карманной зажигалки, — то многие перевозчики попросту вырубили системы в грузовых отсеках — потому что объясняться с заказчиками насчет промокшего груза дороже для нервов и кошелька.
Шипящий и плюющийся комками пены огнетушитель дереву категорически не понравился. Один точный взмах толстой ветки — и ударопрочный баллон разлетелся на запчасти, орошая пенными плевками экипаж, груз, само дерево, стены, потолок и пол. Единственным местом, которое, впрочем, находилось ближе всего к баллону, и куда не долетела даже капля антивоспламеняющего средства — был сам контейнер с живописно разгорающейся стенкой.
— Да чтоб тебя! — Мэриш умчалась за вторым баллоном.
Пожар дереву тоже не понравился — оно потыкало пританцовывающие огоньки веточкой, очевидно обожглось и обиженно замахало на огонь, собираясь его порвать, но не учло природу огня. Дерево заскрипело и застонало от боли, и принялось стучать полыхающими ветками по всему, что подворачивалось.
Найт уклонялся и одновременно пытался сбить огонь какой-то тряпкой. Дарик спешно раскручивал шланг — не противопожарный, но в такой ситуации и запасная десятиметровая «кишка» с фильтрами для очистки технической воды прекрасно сгодится. Эльга пока что носила воду в пластиковом контейнере из санузла и, выражаясь похлеще станционных техников, выплескивала на самые большие очаги пламени.
— Да угомонись ты! — рявкнул Найт. Не чтобы нервы не выдержали — они вообще-то, как и вся система, с имплантированными элементами, но просто жутко бесит, когда занимаешься спасение корабля в открытом космосе, а тебя между делом стегают и цепляют ветки. Не то чтобы слишком больно, но чувствительно и раздражает сильно.
Дерево, как ни странно, послушалось, притихло, даже ветки поджало. Только страдальчески кряхтело от скачущего по веткам огонька, да пыталось брезгливо стряхнуть с себя искры и угольки.
— Стой смирно — сейчас потушим! — велела Эльга и щедро плеснула на дерево очередной принесенной порцией воды. Дерево зашипело, но, увидев, что кусачие огоньки перестали донимать, благодарно встряхнулось и убралось подальше от еще полыхающего контейнера.
Дарик кое-как раскрутил шланг, Найт быстро подключил к водопроводной системе — заморачиваться с отвертками и гаечными ключами было некогда, поэтому вместо крепежа по правилам, получилось насаживание на грубой силе. Но соединения вышло надежным — даже не протекало.
Точечно заливать огонь все же было лучше и быстрее, чем врубить систему пожаротушения, а потом оплачивать из собственного — пустого кошелька — полную стоимость грузов и безразмерную компенсацию, которая могла включать не только реальную стоимость груза и страховки, но и цену аппетита заказчиков помноженную на моральный ущерб. Мэриш, правда, с помощью Игрека поковырялась в настройках, чтобы отрегулировать настройки противопожарной системы — так сказать на будущее.
Когда закончили бороться с огнем, Найт сверился с корабельным искином — оказывается прошло всего минут двенадцать, — так что его встроенный хронометр не обманывал, но ощущения кричали о том, что с момента выстрела прошло не меньше четырех часов.
— Поздравляю, — устало произнесла Мэриш. — Мы остались живы и целы, и даже обеспечены большой работой до конца сегодняшней смены — так что тряпки в зубы и убирать воду и все отчищать, а потом еще надо будет грузы все проверить.
Найт печально вздохнул: кажется совместное путешествие вряд ли будет похожим на отдых, судя по постоянно пополняющемуся списку происшествий.
— Ну чего ты меня толкаешь? — киборг раздраженно обернулся. Рядом с ним неловко шевелило корнями дерево и заискивающе протягивало киборгу намотанную на ветку тряпку.
Только смотреть. Смущать, стыдить, дразнить взглядом. Терзать неопределённостью. А затем встать и уйти. Оставить его в мучительной распалённой недосказанности. И проделать то же самое в каждый последующий вечер.
Может вкрадчиво касаться его и тоже дразнить, распалять, доводить до исступления. Ей это нравится, ибо в ней самой страсть нарастает медленно, поднимается как вода в реке, не оставляя в теле ни закоулка, ни извилины без напряжения и дрожи. Это редкое ощущение, с которым ей не хочется расставаться. А вдруг это не повторится?
Вдруг она переоценила привлекательность этого мальчика, и она желает его только потому, что не получила сразу? Вдруг одной-единственной трапезы будет достаточно? Страсть, а главное, прихоть, будет удовлетворена, и она больше ничего не почувствует, не услышит шума собственной крови, не осознает тела до кончиков ногтей, не удивится силе связок и чувствительности нервов?
Сейчас все её чувства крайне обострены. Она будто пробудилась от долгого сна. Но все это может кончиться.
Она всё-таки коснулась его. Это усиливает ток крови и утончает, почти срывает кожу. А коснувшись, пожелала большего – полного обладания. Поглощения и слияния.
Геро закрыл глаза, как будто не желал её видеть. Или он таким образом пытался смягчить муку соблазна? Не видеть так близко обнажённое женское тело, которое может даровать и отзыв, и отказ. Сам он не пытался к ней прикоснуться, учредив себе роль исполнителя. По его телу пробегали не то тени, не то мелкие подкожные судороги. Его мужская природа изнывала в мучительном бездействии. Губы вновь стали сухими. Пальцы на левой руке свело, и он цеплялся за шерсть некогда убитого зверя. Вдруг ресницы его дрогнули, приподнялись. Тёмные полукружья зрачков, тонущие в молоке.
Ресницы вновь опустились, но она уловила безмолвный крик. Он не мог больше выносить эту неопределённость. Он молил о пощаде.
Клотильда чуть заметно улыбнулась. Она этого ждала. Его зова. Крика признания. Он желал, наконец, погибнуть. И богиня снизошла к своему рабу.
Она вытянулась всем своим холёным, шелковистым, прохладным телом, чтобы вновь накрыть его, как волной, только на этот раз оказаться лицом к лицу и медленно растекаться, расслабляться всей своей зрелой женственностью – грудью, животом, бёдрами, встречая его юношескую неподатливость.
У неё мутилось в голове от его насильственного возбуждения, от его болезненной чувствительности. Он готов был её оттолкнуть, даже руки дернулись, но он не шевельнулся. Только дыхание участилось, а горло под её щекой судорожно поднялось и опустилось. Она не торопилась, хотела, чтобы он привык к ней, к её слегка раздражающей сладкой тяжести и в то же время наслаждалась этим пленённым диким сгустком силы и ярости.
Изнутри он был как натянутая струна. Она оттянула миг окончательного торжества ещё на мгновение, ощущая, как он весь, обездвиженный, под веками, сердцем, в паху, беспомощно мечется. Тогда она приподнялась и медленно овладела им, сосредоточенная, поглощённая производимым действием, как увлечённый палач или учёный, задумавший опыт.
Женщина желала присутствовать и в себе, и в нём одновременно. В себе — чтобы не упустить новизны и остроты ощущений, смещения и преображения внутренних сочленений и сладких отголосков, которые растекались по телу. Она пыталась уяснить, нравится ли ей то, что произошло — или ей стоило ограничиться формальным обладанием, не доводя его до фактического.
Пусть было бы только de jure, но не de facto. Большинство женщин на её месте обошлось бы без консумации договора. Возможно, и она принадлежит к их числу. Возможно, вся её страсть — это только игра воображения.
Оно всегда обманывает, сулит больше выгод и удовольствий, чем предоставляет насмешливая природа. Воображение — это ловушка, кусочек одуряюще пахнущего сыра для голодной мыши, лазутчик дьявола, торговый агент. Как бы эта изобретательная дама, природа, играла бы свой спектакль дальше, если бы все люди внезапно избавились от иллюзий и увидели бы мир таким, каков он есть? В особенности то, что эти люди, замороченные песнями бардов, называют любовью, то, как эта любовь осуществляется.
Прежде, после близости с любовником, она всегда чувствовала себя как обманутый покупатель, которому вместо нежного батиста всучили грубую саржу. Кто-то неведомый поживился за её счет. В выигрыше был и мужчина, ибо получал двойное вознаграждение, для самолюбия и плоти, но и он был, в действительности, обманут. Не произойдет ли с ней нечто подобное вновь? Не обнаружится ли тонко рассчитанный обман? Не потрудилась ли природа, или дьявол, или некий языческий демон, или ещё некто закулисный, над более утончённой ловушкой, чтобы затем насмешничать и глумиться?
Но сколько герцогиня не прислушивалась к себе, сколько не ловила тень обманщика, она не обнаружила привычной фальши. Её страсть продолжала гореть ровным, чистым пламенем, без треска и копоти. Её не обманули.
Воображение, пожалуй, даже поскупилось на торговые посулы. Действительность, по яркости и насыщенности переживаний, превосходила её ожидания и напрочь избавляла от опасений.
Всё было настоящим, неподдельным, без примесей. Ибо этот юноша был настоящим. Поэты не лгут, когда пишут о плотских восторгах, о безумном окрыляющем влечении, о жажде и томлении. Но они забывают предупредить о том, что эта сладость доступна лишь с избранными, с теми, кто ещё не истощён и не порочен, кто желанен своей чистотой и своим божественным первородством.
Но что чувствует он?
Она желала знать, желала забраться ему под кожу, проникнуть по ту сторону опущенных век. Ибо Геро так и не взглянул на неё.
Глаза его были закрыты. Но ресницы встревоженно трепетали. Этот трепет был во всём его теле, напряжённом, окаменевшем от волнения. Под его кожей происходила борьба, под ней тоже бежали огненные всполохи, которые причиняли не то боль, не то наслаждение. Он даже закусил губу и слегка закинул голову, пытаясь отстраниться от происходящего.
Его терзала собственная вовлечённость, откровенная радость тела, он боялся усугубить предательство, дать ей повод праздновать победу не только над его телом, но и над душой, над полонённым сердцем.
Но она могла и ошибаться. Эти закушенные губы могли говорить об обратном, о едва сдерживаемой страсти. С любым другим мужчиной она бы не колебалась. Всё было бы просто. Он стыдится излишней пылкости, необузданности желаний, порыва схватить её, смять и обладать ею с яростью варвара.
Как всякий мужчина он намерен стать господином, единоличным носителем власти. Обратить её в орудие своих наслаждений.
Об этом мечтают все они. Мужчины таковы изначально, по замыслу богов, или некоего дурно воспитанного демиурга, и заподозрить одно из их созданий в некоем отклонении, в более тонком и сложном устройстве, было подобно безумию еретика, бросающего вызов Аристотелевой метафизике. Но что бы то ни было — борьба или подавленная страсть — ей это нравилось, ибо и то и другое служило источником его муки. Он страдал, и пусть даже первопричина от неё скрыта.
Страдал от несвободы и подчинённости, от своей наготы и неудобства позы, от осознания предательства и ещё по многим причинам.
Она была уверена, что он едва удерживается от стона или даже от крика. Стиснутые пальцы его побелели. Она сладострастно поежилась, вообразив, что стало бы с ней, с её грудью или бёдрами, если бы эта сила была обращена к ней. Вряд ли при подобных обстоятельствах он способен проявлять деликатность.
Но сама она в действиях не ограничена. Она может позволить себе всё. Гладить это прекрасное, напряжённое, даже вдохновенное чело, коснуться надкушенной губы. Остался след от зубов, но крови нет. Ей хотелось захватить эту губу и надкусить самой, пальцами теребить соски, чтобы вызвать ответный жест. Но ей пришлось упереться ладонями в пол, чтобы не потерять равновесие.
Она начала размеренно двигаться, подчиняясь требованиям тела, которое становилось самостоятельным, ибо не нуждалось в рассудке. Он ответил пробежавшей, ритмичной судорогой. И даже его губы непроизвольно раскрылись ей навстречу.
Он подался вперёд, уже опьянённый, обезумевший, подхватывая её поцелуй. Бёдра толкнулись в неё. Он, казалось, сам был изумлён. Даже смотрел на неё, смотрел с восторгом и жадностью. И пальцы уже не цеплялись за мёртвую шерсть.
Рука поползла к её дёргающемуся колену, по нему вверх, к её животу, белому, гладкому и чуть влажному. А за ним к тяжелым полукружьям нависающей груди.
У неё была красивая грудь, она это знала, две идеальные полусферы цвета розоватого алебастра с острыми вершинами.
Но она перехватила его руку и вдруг, к собственному изумлению, лизнула его ладонь, а потом воспалённое, сине-чёрное запястье, будто зверь, пробующий на вкус мясо. Это произвело странное действие. Она действительно ощутила себя голодным зверем, средоточием ярости, её сладострастие подстегнул голод и жажда безоговорочного триумфа, поглощения жертвы. Она схватила и второе его запястье, притиснула их к жёсткой шкуре, утверждая свое господство.
Тогда Геро в первый раз застонал. Не от наслаждения — от боли в израненных руках.
Его стон сорвал последнюю защиту её разумности. Она стала самкой, распалённой, безудержной, стала животным воплощением всех прежде живших и живущих, исходящих влагой похоти самок, не знающих ни слов, ни правил, ни рассуждений. Они воплотились в ней все сразу — и все одновременно издали глухой утробный вой. Упоительно сладкая судорога вдруг ударила вверх, пронзила живот, груди, руки, отозвалась кольчатым эхом в сосках, будто из них выскочили два лезвия, ударила в горло горячей сухостью и мгновенной слепотой в глаза.
Она хотела кричать, как роженица, чьё нутро разрывается и расходится в кровавых лохмотьях, но не могла выдохнуть, как в тот миг удушья. Неужели это происходит с ней?
Что он делает? Он её убивает?
Но его запястья по-прежнему в её руках, а сам он лежит неподвижно. Тогда что происходит? Она в опасности или к ней пришла та самая «маленькая смерть», о которой пишут поэты? Тогда это действительно смерть, ибо жар сладострастия на какое-то время изгоняет душу из тела, отсылает её прочь, в первозданную тьму.
Ей показалось, что она лишилась чувств, но в действительности она мгновенно уснула. Повалилась на бок, как обезглавленный на плахе преступник. Сколько продолжалось её беспамятство, она не знала. Или это всё-таки был сон? У неё были видения, расплывчатые, необъяснимые.
Она видела своего отца. Короля, но в её сне он не был королем. В её сне он брел среди толпы нищих и был оборван, грязен, как и они. Потом она смотрела на них издалека. Это была нескончаемая вереница нищих. Она уходила за горизонт. Все эти двуногие существа брели куда-то, без цели, без времени. Серая, без единой травинки, почва. И такое же серое небо. Где она?
Герцогиня проснулась так же внезапно. Ей отчего-то стало страшно. Она могла умереть, но не от наслаждения. А потому что рядом с ней был убийца.
Геро смотрел на неё ясными, грустными глазами. Он угадал её мысли.
— Вот видите, я не убил вас, ваше высочество.
И она совершенно глупо спросила:
— Почему?
Действительно, почему? Он имел полное нравственное право это сделать после всего того, что она натворила.
После мёртвого ребенка, после раздавленного старика, после двух недель пыток темнотой, холодом и ожиданием смерти, после окровавленных запястий, после наготы и после надругательства, которое над ним свершилось, он был в праве её убить. Она готова была это признать.
Но он её не убил. Почему? Он ответил ей с ранящей прямотой, лишив всех иллюзий.
— Меня казнят, моя дочь останется сиротой.
Вот значит, как! Всё это время он, оказывается, думал о дочери.
Когда раздевался, когда лежал под ней, когда допустил её язык шарить у него во рту, когда бёдрами подавался вперед и отступал, когда с ловкостью угадал ритм, когда терпел боль в схваченных запястьях, когда, наконец, держал её спящую в своих объятиях, он думал только о своей дочери.
И то, что это правда, подтверждал его твердый, рассудочный взгляд. Он не впал в забытье, он исполнял условия сделки. Мальчик старался. Но это не совсем то, чего она ожидала.
Она в глубине души рассчитывала на быструю победу, на томный, покорный, обожающий взгляд, на триумф самолюбия, но произошло нечто другое. Она не знала, как ей полагается себя чувствовать. Оскорблённой? Обманутой? Взбешённой? Но она не желала ничего этого допускать к себе, её тело всё ещё нежилось в отголосках сладкой судороги.
Ей не хотелось производить следствие и вести допрос. Она хотела другого — вязкой гнетущей нежности, медленных полусонных поцелуев. Она не сердилась на него. Она была ему благодарна.
Изведанное ею блаженство, этот апогей жизни, был несравним с прежним опытом близости, нечётким и пресным. Как она могла его винить?
Ущипнув Геро за подбородок, она великодушно шепнула:
— Пойдём в спальню, ты совсем замёрз.
Она и сама чувствовала бегущий по ногам холод. Ей хотелось согреться и согреть его.
Когда она отстранилась, чтобы подняться, Геро вновь попытался прикрыться, подтянув колени к животу. Ей показалось, что он предпочел бы остаться в этом положении, скорчившись, как испуганный ребёнок. Но усилием воли вынудил себя подняться, снова предстать нагим и беззащитным. Под её оценивающим, чуть насмешливым взглядом.
А у неё вновь была причина им любоваться. Ценность этой обнажённой юности многократно возросла. Его ранимость, его чувствительность, его стыд, который ему с трудом удаётся скрыть, его внутреннее беспокойство, разногласия между телом и духом.
Она тоже была обнажена, но в отличии от него не чувствовала себя ни смущённой, ни пристыженной.
Пятью неделями раньше.
— Это было одно из моих первых дел, — сказал Дирк, шагая через ступеньку и не сомневаясь, что Тодд следует за ним. Азарт разгадки нового дела — сейчас их было целых три — подгонял его, и Дирк практически взлетал над лестницей. Он всегда считал, что агентство — это отличная идея. Самое подходящее для него место. И то, что вместе с агентством у него появились два друга и надёжный финансовый тыл, означало, что вселенная лишь подтверждает этот факт. К тому же, вселенной уже пора было как-то ему отплатить за всё, что он сделал.
— Миссис Пенниворт, — продолжал он, — потеряла свою серую кошечку, что довольно странно, учитывая, что та крайне редко выходила за пределы двора. Наиболее вероятным сценарием казалось похищение. Эту идею лишь подтверждало большое количество объявлений на столбах о пропаже других котов и кошек. Рыжих. Пятнистых. Сиамских. Этих кошек ничто между собой не связывало, кроме того, что все они пропали в похожих обстоятельствах, и…
— Погоди, а сколько лет тебе было? — прервал его Тодд. Они уже поднялись на самый верх и теперь стояли перед дверью офиса — их собственного офиса, их с Тоддом! На Тодде по-прежнему была забавная цветочная гирлянда, которую он нацепил в яхт-клубе. Тёмно-фиолетовый оттенок орхидей подчёркивал цвет глаз Тодда. Дирк чуть было не сказал ему об этом, но вовремя передумал. Тодда многое могло смутить, в том числе и комплимент по поводу его внешности.
— Лет девять-десять, — ответил Дирк, с усилием возвращаясь в русло беседы. — Это ещё до «Чёрного крыла» было.
С этими словами он одной рукой принялся нашаривать в кармане ключи, а другой пригладил наклейку, изображавшую окно с матовым стеклом — её они прикрепили на дверь офиса. Он хотел бы вывеску получше, такую, которую можно было бы повесить на кирпичный фасад здания, но она стоила бы намного дороже, в отличие от наклейки с нарисованным окном. Аманда написала на ней «Холистическое детективное агентство» самым красивым почерком, который Дирк когда-либо видел. Учитывая все обстоятельства, это была идеальная альтернатива. Дирку вполне понравилось.
— Вот так и вышло, — продолжил Дирк, наконец достав нужный ключ. — Речь шла не про одну кошку, а про восемь, все они пропали в одном районе в течение трёх недель. Я сразу понял, что эти исчезновения связаны между собой.
Говоря это, он открыл дверь, точнее, попытался это сделать, но дверь запнулась о здоровенный конверт, который кто-то засунул в щель для писем. Дирк сбился с мысли. Он наклонился, чтобы поднять конверт, тяжесть которого настораживала.
— Как странно, — сказал он, вертя конверт в руках. — Может, это нам кто-то заплатил?
— Кто? — спросил Тодд. — Вроде в нашем последнем деле у нас и клиента как такового не было. Вообще-то даже в двух наших последних делах у нас не было клиентов.
Великий кошачий цирк был позабыт, Дирк пустился в теории.
— Может, это новое дело! Может, кто-то внёс аванс!
Ну если это было новое дело, то их агентство определённо пользовалось успехом.
— Слушай, — сказал Тодд, — мы можем просто открыть и тогда узнаем, — вот весь он в этом.
Предложение Тодда было, конечно, совершенно оправданным. Дирк прямо не представлял, как бы он вообще выжил без Тодда. Улыбнувшись, Дирк протянул конверт, передавая Тодду инициативу.
Он уже умел отличать, когда Тодд закатывает глаза в раздражении и когда он закатывает глаза потому, что польщён. В этот раз он явно был польщён. Дирк улыбался, пожалуй, немножко игриво, но они же только что раскрыли дело, а теперь у них, похоже, появилось новое, так что у него были основания так улыбаться. Пока Тодд не заглянул в конверт.
Дирк ненавидел это чувство. Оно было не ужасное, но довольно неприятное. Ощущение, что, может, не стоит открывать какую-то дверь, или проходить через какой-то переулок, или садиться в какую-то машину. Те маленькие знаки, с помощью которых вселенная подталкивала его в нужную сторону. Что бы ни было внутри этого конверта, вселенная в этом участвовать не хотела.
Будь Дирк немного умнее, он бы тоже не стал.
— Ого, странно, — сказал Тодд, вынимая из конверта стопку продолговатых карточек и перебирая их. Дирк узнал их, не рассматривая.
— Это не новое дело, — сказал он, выхватывая карточки у Тодда из рук. Тодд попытался возразить, но Дирк не обратил на это внимания, собираясь бросить карточки в мусорную корзину, вот и всё. Это явно была чья-то дурацкая шутка.
— Ты серьёзно? И даже не расскажешь мне, что это?
Проклятье, это был такой резонный вопрос! И в голосе Тодда сквозила обида. Дирк колебался. Он задержал дыхание, опустил плечи, досадуя, что о чувствах Тодда готов заботиться больше, чем о своих.
— Это карты Зенера, — ответил Дирк, поворачиваясь к Тодду. Он вынул из стопки одну карту и показал её. — Теперь я тебя спрошу: что ты видишь? И если ты кто-то вроде экстрасенса, то должен ответить. Угадаешь достаточно карт — заслужишь поощрение. Ошибёшься много раз — потеряешь какую-нибудь привилегию.
Он вдруг понял, что его трясет. Со стороны незаметно, так, небольшая дрожь в свободной руке. Тодд нахмурился.
— Но я не понимаю, что можно проверить таким образом. Ведь если на всех картинках дельфины, разве этот тест не теряет смысл?
Дирку нравился Тодд. Прямо вот очень нравился. Скорее всего, в жизни Дирка вообще не было никого лучше Тодда. Наверное, он даже мог бы зайти дальше и сказать, что любит Тодда, — но ему хватало ума никогда и ни за что не говорить об этом вслух. Однако случалось такое, что Тодд открывал рот и говорил что-то, а Дирк вообще не мог понять, о чём речь. Вот как сейчас.
Он взглянул на карточку в руке, всё ещё в недоумении, и убедился, что вместо мешанины из волнистых линий, или звезды, или знака плюс на карточке была пиктограмма в виде дельфина. Дельфин, выпрыгивающий сквозь плавучий обруч. Дирк посмотрел на следующую карту, и на следующую. Они все были одинаковые. Никаких различий, лишь один дельфин за другим, обруч за обручем. Как странно.
Как замечательно!
— Тодд, знаешь, что это означает? — спросил Дирк. Тодд покачал головой. Дирк встретился с ним взглядом. — Это значит, что у нас новое дело!
~*~
Снова в настоящем.
Тодд резко проснулся, замер, пытаясь понять, что его разбудило.
Над ним был знакомый, хотя и несколько позабытый потолок. Он знал, что, повернув голову вправо, увидит Билли Коргана, глядящего прямо на него с разноцветного постера времён Меллон Колли, а повернув влево — окно, занавешенное бело-голубыми шторами, чтобы утром солнечные лучи не мешали спать.
Оставалась широко распахнутая дверь, и взгляд Тодда скользнул через неё в холл. Его противоположный конец был слабо освещён. Ну да. Аманда.
Было не так-то просто выбраться из двуспальной кровати времён его юности. Его ступни коснулись пола намного раньше, чем он ожидал, и столкновение с полом отозвалось по всей спине. Скрипнув зубами, Тодд поднялся. Он направился в коридор, где горел неяркий свет, и обнаружил, что дверь ванной приоткрыта, а внутри происходит какое-то движение.
— Аманда? — позвал он, открывая дверь пошире.
Она сидела на четвереньках на полу, поднимая рассыпанные по полу красные капсулы. Аманда пыталась собрать все таблетки и дрожала крупной дрожью.
— Чёрт, — сказал Тодд, опускаясь на пол с ней рядом.
— Ничего, — ответила Аманда сквозь стиснутые зубы. — Уже всё нормально.
Тодд не обратил внимания. Они это не обсуждали — это был её выбор, и Тодд уважал его — но что бы ни случилось, что бы ни происходило сейчас, ей явно было больно, и Тодд не собирался оставлять её в одиночестве.
Он и так оставлял её слишком часто.
Рассыпанные капсулы одна за другой вернулись в баночку. Только после этого Аманда съёжилась у дальней стены, её колени сами собой подтянулись к груди. Тодд забрал у неё баночку и проверил, хорошо ли она закрыта. Это был «трамадол».
— Тебе уменьшили дозировку, — сказал он. — Становится лучше?
Хватило одного взгляда Аманды, чтобы он понял, каков ответ.
— Боятся, что разовьётся зависимость, — сказала она, выразительно глядя на него. Тодд инстинктивно отшатнулся. Почти дёрнулся. Ничего другого он и не заслуживал.
— А как же то экспериментальное лекарство, о котором мы читали? — напомнил он. Конечно, на него нужны были деньги, но если продать этот дом….
— Ты знаешь, что говорят врачи.
Её глаза, немного остекленевшие под действием лекарства, смотрели мимо него, в холл. Она так и сидела, прижав колени к груди и обнимая их руками. В беспощадном свете ламп вокруг зеркала её шрамы были похожи на перчатки, они бесконечно извивались на её коже, и Тодду страшно было подумать, откуда брали кожу для пересадки. Он отвёл взгляд.
Воздух между ними был полон напряжения.
— Ты передумала насчёт…
Взгляд Аманды метнулся к нему.
— Я что, с ума сошла?
— Да я и не…
— Дело не в моей голове, Тодд. Это повреждение нервов или что-то такое. Я чувствую. Я смотрю, а мои руки в огне, и пахнет жареным мясом, и больно, так больно!
Тодд сам не заметил, как придвинулся к ней, обнял обеими руками, и тогда она расплакалась.
— Прости меня, — сказал он еле слышно, уткнувшись в её волосы, но она вряд ли расслышала. Он не знал, что всё настолько плохо. Вообще ничего не знал. Он очнулся в госпитале и узнал, что его сестра в этой же больнице двумя этажами выше. О родителях ему тогда не сообщили. И вообще больше ничего не сказали.
— Ты не знал, — ответила Аманда, и ей трудно было говорить из-за слёз. — Тебя же здесь не было.
На это ему нечего было сказать. Она была права. Его не было рядом. Он должен был оставаться с ней, но его не было, теперь же он рядом, но ничего не мог сделать, чтобы помочь.
~*~
Если смотреть с пола, то потолок намного дальше. Дирк таращился на него несколько долгих секунд в ожидании, что вселенная как-то намекнёт ему на свои дальнейшие планы. Порыв. Предчувствие. Невнятное желание. Хоть что-нибудь! Но ничего не было.
Он чувствовал себя так, словно вселенная бросила его на произвол судьбы. Неужели все остальные именно так ориентируются в окружающем мире? Бесцельно плавают, даже не пытаясь поймать течение? Он не мог этого представить. То есть теперь уже мог, но хотел бы, чтобы ему никогда не пришлось ощутить это. Мысль о том, что ровно так живут и Тодд, и Фара, и Аманда, ужасала.
Он услышал, как открылась и закрылась дверь.
— Я знаю, что говорил, будто не о чём беспокоиться, потому что я всё исправлю, и я именно это собираюсь сделать, но в данный момент думаю, что ты, наверное, права, — сказал он.
— Хорошо, — донёсся до него ответ Фары. Он слышал, как она прошла по комнате, и повернулся к ней как раз тогда, когда она поставила на стол белый бумажный пакет. — Ты не мог бы уточнить? — спросила она, обернувшись к нему.
— Я про мебель. Хотя бы матрас. Что угодно, но не пол, — пояснил Дирк. Под головой у него лежала свёрнутая куртка, хотя, возможно, лучше бы он её использовал как одеяло. Тогда нужны и одеяла. И подушка, видимо. Или, может, они могли бы снять где-то комнату на двоих, и не понадобилось бы жить в том же месте, где они разместили офис холистического детективного агентства. В этой версии агентство выглядело таким же необжитым, как в день его основания. Того их настоящего агентства. В которое они вкладывали столько времени, сил и денег, добиваясь, чтобы оно выглядело достойно для клиентов.
— Я точно не буду возражать против чего-то более мягкого, чем пол, — сказала Фара. Дирк заставил себя сесть.
Сделав это, он сразу примерно в десятке мест почувствовал боль после сна на жёстком паркетном полу. И этот паркет был так себе. Больше похож на доски. Доскетный пол? В этом дереве сучки были размером с булыжник. Дирк потёр затёкшую шею.
— О, а там булочки? — поинтересовался он, наконец соотнеся бумажный пакет со временем суток. Тут неподалёку была великолепная пекарня — а в их временной линии она не существовала. Или в их вселенной? Ну, как бы то ни было. Как удачно, что Фара позаботилась захватить с собой столько наличных. На булочки и пластинки Дирк наверняка потратит немало.
— И чай с молоком и тройным сахаром, — ответила Фара. Дирк заметно повеселел.
К тому времени, как он расположился на своём месте за столом — по сути это был лист фанеры, двумя концами опирающийся на сколоченные из брусков опоры, — Фара уже сидела за ноутбуком. Он понятия не имел, где она его взяла, и даже не задумывался о том, куда она воткнула удлинитель, шнур которого вёл через окно вверх по стене здания и исчезал где-то под крышей. Он знал, что Фара подключилась к беспроводной сети какой-то квартиры из дома напротив. И если честно, из всех людей, с кем Дирку случалось иметь дело, она была… ну, Тодд лучше, но Фара определённо была почти настолько же замечательной.
— Тебе удалось найти что-то про нас? — спросил он. Фара покачала головой, не взглянув на него.
— Получается, мы не существуем в этом… том, где мы сейчас? — спросила она. Дирк поразмыслил над этим.
— Наверное, такое может быть, хотя Тодд с Амандой тут есть, так что это маловероятно. О, может, мы заменили самих себя из этого мира?
Фара взглянула на Дирка. Не особо обнадёживающе.
— Да, но если мы заменили тех нас, тут были бы какие-то сведения о нас…
Сведения о Фаре, хотел уточнить Дирк, ведь ЦРУ приложило все усилия, чтобы скрыть существование Дирка, так что их шансы найти какую-то информацию о себе и о своём прошлом в этом мире были призрачными. Впрочем, Фаре об этом знать было необязательно.
— Вполне возможно, что мы находимся в эпицентре этого… — какое же слово он хотел сказать? Взрыва? Разрыва? Вспышка, крик, расплывчатое липкое вещество…
Кажется, Фара поняла, о чём он. Она кивнула, и это было хорошим признаком, если Дирк хоть что-то в этом понимал.
— Нет, в этом что-то есть, — сказала она. — Получается, если не изменились только мы…
— То никто, кроме нас, не может это исправить, — подытожил Дирк.
Хоть вселенная и отказалась разговаривать с ним, это не означало, что всё не может быть связано. И до тех пор, пока вселенная не подтвердит обратное, он будет относиться к этому как к делу, которое ему нужно раскрыть. Всё было связано. И в то же время ничего. Так что пока у них не появятся чёткие ответы, он будет считать, что всё и ничего относятся к разгадке их дела.
Не могло же всё быть настолько сложно. Но всё-таки вселенная не говорит с ним, и у него нет Тодда, и у них наверняка рано или поздно кончатся деньги, и кто-то вдруг захочет узнать, почему они живут в доме, который скоро должны снести…
Вот чёрт. Как это вообще сработает?
~*~
— Ты уверена?
— Я же сказала, всё нормально, — ответила Аманда.
Скорее всего, ничего не было нормально. Он знал это и подозревал, что она понимает, что он это знает, но после десяти лет обмена банальностями ещё одна ничего не меняла.
— Я… — что он мог сказать?
— Правда, Тодд, не надо об этом беспокоиться, — на её лице появилась та самая улыбка, которую он обожал, сколько бы раз её ни видел. Он знал, что нужно сказать дальше. Улыбнуться в ответ и потрепать её по макушке. Назвать её мелкой. Сказать, чтобы звонила, если что. И она бы звонила. Она часто звонила. Но ни один из них так никогда и не заговорил бы о действительно важном, лишь банальности в ответ на банальности.
— Вот, — сказал Тодд, протягивая свои последние деньги. Аманда взяла их, не глядя, молча убрала в карман, не сказав спасибо. Тодд обнял её.
— Позвони мне, если что-то будет нужно, — сказал он, выпуская её из объятий. Аманда коротко кивнула, под её глазами отчётливо проступали тёмные круги. Подхватив своё пальто и гитару, Тодд уже собрался уйти.
— Тодд, — окликнула его Аманда, и он не мог припомнить, чтобы она делала так раньше. Он обернулся через плечо, и увидел, что она улыбается так, будто не её он обнаружил на полу в ванной всего пару часов назад. — Я думаю, тебе стоит расспросить того британца, — сказала она, и Тодд остолбенел, не зная, что ответить. Он ожидал услышать что угодно, но не…
— Думаю, я как-нибудь сам разберусь со своей личной жизнью, но большое тебе спасибо, — ответил он. Она взглянула на него несколько недоверчиво.
Тодд вдруг подумал, что это хорошая возможность сделать всё как надо, исправить ситуацию. Поправив на плече гитару, он снова подошёл к Аманде.
— Я не могу перебраться сюда, — сказал Тодд в продолжение их недавнего разговора, когда он пообещал ей обсудить всё при встрече. И оба они не поднимали эту тему, пока он был здесь.
— Я понимаю, — сказала Аманда, будто ничего другого и не ожидала.
— Но я… думаю, тебе тоже не стоит тут оставаться, — сказал Тодд поспешно. Аманда вытаращила на него глаза.
— Ты хочешь, чтобы я уехала отсюда?
Она не уедет. Он это знал. Ещё долго не уедет. Но теперь ему начинало казаться, что это лишь часть проблемы.
— Ты говорила, что мне нужно найти себе соседа, — сказал Тодд, прекрасно понимая, к чему ведёт. — Я к тому, что если теоретически мы продадим дом, у нас может хватить денег, чтобы нанять специалиста. Такого, который разбирается в нервных расстройствах. И мы сможем продолжать снимать мою квартиру в Риджли. Она небольшая, но это довольно хороший вариант. К тому же, я бы точно знал, что ты в безопасности и…
Она продолжала пристально смотреть на него с таким удивлением, будто у него отросла вторая голова. Ему явно не стоило вот так об этом говорить. Нужно было подождать. Нужно было понемногу подводить её к этой идее, потому что теперь она упрётся, и у него никогда не получится вернуться к этой теме, и…
— Ты хочешь, чтобы я продала дом и жила вместе с тобой в городе?
Тодд справился коротко кивнуть.
— Слушай, не нужно давать ответ прямо сейчас, просто пообещай, что подумаешь над этим.
Он предполагал, что она откажется, потому что заметил страх, мелькнувший в её взгляде. К его удивлению, она кивнула. Это не было обещанием, но это было согласием подумать, а он и на него не надеялся. Тодд широко улыбнулся.
— Я позвоню, когда доберусь до дома, — сказал он.
Аманда снова кивнула, будто его слова что-то для неё изменили, будто раньше она и не подозревала о такой возможности. Будто бы был хоть маленький шанс, что она не скажет нет.
Перед вами роман о нелегкой жизни и героических буднях героев дальнего космоса
(ЗАЧЕРКНУТО)
Это производственный роман о трудовых буднях маленькой группы прогрессоров, несущих свет знаний толпам диких…
(ЗАЧЕРКНУТО)
(ЗАЧЕРКНУТО, ЗАЧЕРКНУТО, ЗАЧЕРКНУТО)
Однажды в далекой-далекой галактике… (Блин! Уже где-то было…)
ПРЕДЫСТОРИЯ
На собрании студии, посвященном рассказам Татьяны Томах меня раскрутили на написание женского романа
Записи на бумажной салфетке:
1. Тяжелое детство
2. Женский персонаж
3. Зависима от…
4. Женская логика
5. Рабыня (зависимая…)
6. Эротические сцены
7. МЯУ
8. Золушка на балу
9. Любовная линия, хэппи энд.
10. Главных героев НЕ УБИВАТЬ (Неглавных — можно! Выбил с трудом!!! 🙂
11. ГГ из одних плюсов
12. Выбор самцов
Должен сознаться, что эксперимент провалился. Форма женского романа оказалась не лучшей для научно-фантастического произведения.
Текст получается слишком рыхлый. Кроме того, появились идеи. Обычно это хорошо. Но в данном случае идеи поломали структуру женского романа… и сами не вписались в эту форму. Вместо 10 авторских листов (400 000 символов) роман распух до 42 авторских листов. В общем, идея всмятку.
Идея всмятку… Но текст то остался!
ЭТОТ МИР ПРИДУМАН НЕ НАМИ
Дорога без конца,
Она когда-то выбрала тебя,
Твои шаги, твою печаль и песню.
Только вот идти по ней
С каждым шагом все больней,
С каждой ночью все светлее,
С каждым словом все смертельней,
С каждой песней все трудней.
Дорога без конца,
Дорога без начала и конца,
Дорога без конца.
Т. Калинина
Наверное, вы обратили внимание, что если тексты написаны в разных жанрах, то и экспозиционно они решены по-разному.
*Возьмите на заметку. Да, эпическое фэнтези просто «хочет» пролога, а в боевике длинный пролог будет выглядеть странно, да и сама экспозиция вряд ли окажется затянутой.
Обычно, автор вряд ли анализирует, как он отбирает, что показать в экспозиции, а что нет, но подсознательно он стремится либо к динамике, либо к эпичности своего рассказа. И это заметно.
Допускаю, что большая часть авторов вообще не анализирует, что и как она пишет, но все авторы много читали, у них есть любимые книги, есть образцы для подражания. И выходит: сознательно или подсознательно – но они выбирают похожие решения.
Что ещё было интересно?
Ну, например, то, что условно коммерческая литература (комлит) предпочитает неосложнённые виды экспозиции, а если цвишенгешихте, то с гормональными уловками, вроде «пробуждения героя в незнакомом месте».
*Тоже возьмите на заметку. Хотите, чтобы вас поняли – используйте «заезженные» ходы хотя бы в самом начале книги.
Помните, что все великие авторы думали о том же самом – как привлечь читателя, как изобразить хотя бы внешне из философского романа крутой боевик, обмануть читателя, заставить начать читать… А уж та-ам…
Помните, что легко не было никому.
Вот взять роман Достоевского «Преступление и наказание».
Ну, кажется, как там могло быть? Сел Достоевский, почесал шею и написал?
А ведь если проанализировать историю создания романа «Преступление и наказание», окажется, это всем нам известный «впроцессник», десять раз переосмысленный и переписанный Достоевским, который он «выкладывал» читателю «по главам», как мы с вами.
Итак.
Преступление и наказание гражданина Достоевского
Замысел романа начал созревать у Достоевского на каторге.
В 1859 автор писал брату:
«В декабре я начну роман. Все сердце мое с кровью положится в этот роман. Я задумал его на каторге, лежа на нарах, в тяжелую минуту грусти и саморазложения».
Первоначально произведение задумывалось в форме исповеди.
Запомнили? Роман-исповедь.
Но 1865 году из письма редактору «Отечественных записок» выясняется, что новый роман с названием «Пьяненькие» «будет в связи с теперешним вопросом о пьянстве, преимущественно картины семейств, воспитание детей в этой обстановке и проч.».
В сентябре 1865 Достоевский предлагает (на уровне задумки) новую повесть (!) газете «Русский вестник». Он пишет: «Это – психологический отчет одного преступления». (Кстати, ему ответили, что денег нет).
1865 году испытывавший тяжелую нужду Достоевский был вынужден заключить договор с издателем Ф.Т. Стелловским. Он обязался написать новый роман объемом не менее десяти листов к 1 ноября 1866 года. (Подразумевался роман «Игрок»).
Получив деньги, Достоевский раздал долги и в конце июля 1865 года выехал за границу.
За пять дней в Висбадене он проиграл в рулетку все, что у него было.
Хозяева отеля, в котором он остановился, приказали не подавать ему обеды, а еще через пару дней лишили и света.
И вот, в крошечной комнатке, без еды и без света, «в самом тягостном положении», «сжигаемый какой-то внутренней лихорадкой», писатель приступил к работе над романом «Преступление и наказание»…
Сюжет романа «Преступление и наказание» первоначально был задуман писателем как небольшая повесть (!) объемом пять-шесть печатных листов.
Достоевский усиленно работал над планом своего нового произведения в Висбадене а затем и в самом Петербурге. (То есть он не от балды, он планировал! Мы, вот, тоже планируем, а что выходит?))
В городе на Неве повесть незаметно переросла в большой роман, и Достоевский, когда произведение было уже почти готово….
?
…сжег его и решил начать заново.
Зачем?
Дело том, что повесть, переросшая в роман, была задумана писателем в форме исповеди преступника. В процессе работы замысел усложнился, и Достоевский предпочел новую форму – рассказ от имени автора. Ну а старое – сжёг.
Ну вот так. Горячие они, писатели того времени.
И вот наконец кое-что написано так, как хотелось Достоевскому.
Роман начал издаваться в журнале (читай – продаваться, как впроцессник). Т.е. Достоевский печатал его в журнале главами, по мере написания.
В середине декабря 1865 года он отправил главы нового романа в «Русский вестник». Первая часть «Преступления и наказания» появилась в январском номере журнала за 1866 год, но работа над романом былав самом разгаре.
Писатель напряженно и самозабвенно трудился над своим произведением на протяжении всего 1866 года. Успех первых двух частей романа окрылил и вдохновил Достоевского, и он принялся за работу с еще большим усердием.
Весной 1866 года Достоевский планировал уехать в Дрезден, пробыть там три месяца и закончить роман. Но многочисленные кредиторы не позволили писателю выехать за границу, и летом 1866 года он работал в подмосковном селе Люблине у своей сестры Веры Ивановны Ивановой.
В это время Достоевский был вынужден думать и над другим романом, который был обещан Стелловскому при заключении с ним в 1865 году договора. В Люблине Достоевский составил план своего нового романа под названием «Игрок» и продолжал трудиться над «Преступлением и наказанием».
(Кто из нас не писал два романа сразу, а?))
В ноябре и декабре были дописаны последняя, шестая, часть романа и эпилог, и «Русский вестник» в конце 1866 года закончил публикацию «Преступления и наказания».
Вот читаешь и понимаешь – как мало, вообще-то, изменился процесс метаний писателя.
Тут тебе и задумал одно, написал другое. (А вроде и планы строчил?) И тут же тебе «переписал первый вариант почти с нуля»…
Я так думаю, что главное – в рулетку не играть. И побольше трудолюбия, а в целом… Писательский труд мало изменился, интернет только испортил его:)
Кстати, финал романа «Преступление и наказание» тоже был создан в результате напряженных творческих усилий. В одной из черновых тетрадей Достоевского содержится следующая запись: «Финал романа. Раскольников застрелиться идет».
Как мы знаем – не застрелился…
(Видимо, герой «не захотел». У кого из вас не было героев, которые ломали вам все планы?))
Вот так, господа писатели. Выходит, что не был Достоевский «правильным» соловьём, но денег ему хотелось не меньше, чем «правильным».
И траблы с издателями у него были серьёзные.
Ещё про Достоевского
Когда Достоевский послал первые главы романа «Преступление и наказание в «Русский вестник» – ответа он не получил.
Молчание длилось несколько недель, в течение которых писатель пребывал в полном неведении относительно судьбы своего произведения. Не выдержав, он отправил редактору Михаилу Каткову письмо, в котором попросил дать хоть какие-то сведения о планах редакции. Писал:
«Если роман мой Вам не нравится или Вы раздумали печатать его – то пришлите мне его обратно. Вы непременный человек, Михаил Никифорович, и с человеческим чувством… Убедительно прошу от Вас ответа на это письмо скорого и ясного, чтоб я мог знать своё положение и что-то предпринять».
В середине января 1866 года из журнала наконец-то поступил ответ: редакция извинилась перед автором за то, что слишком долго «оставляла его в недоумении», и сообщила, что начало «Преступления и наказания» уже напечатано в 1-м номере, который в ближайшие дни выйдет в свет.
Позже писатель узнал, что для сотрудников «Русского вестника» неожиданное предложение со стороны Достоевского стало настоящим спасением, – в одном из писем Фёдор Михайлович рассказывал, что «у них из беллетристики на этот год ничего не было, Тургенев не пишет ничего, а с Львом Толстым они поссорились. Я явился на выручку. Но они страшно со мной осторожничали и политиковали».
Сотрудничество оказалось взаимовыгодным: Катков, в течение года выплачивавший гонорары, помог Достоевскому избежать долговой ямы; тираж «Русского вестника» благодаря «Преступлению и наказанию» заметно увеличился. Читательский интерес к роману был связан не только с криминальным сюжетом и лихо закрученной интригой, но и с необычайным совпадением реальных событий и романной истории. В январе того же 1866 года, незадолго до выхода «Русского вестника» из печати, «Московские полицейские ведомости» сообщили о преступлении, совершённом студентом университета Даниловым: молодой человек убил ростовщика Попова и его служанку Нордман, неожиданно вошедшую в дом через незапертую дверь. Обозреватели газет и журналов перечитывали «Преступление и наказание» и сопоставляли детали — к примеру, газета «Русский инвалид» писала в те дни: «Если вы сравните роман с этим действительным происшествием, болезненность Раскольникова бросится в глаза ещё ярче».
Повезло Достоевскому? Да, повезло. Попал в тему.
Но ведь он же и сюжет крутил, и интригу. Хотя планировал-то пофилософствовать.
То есть он старался философское чтение облечь в форму, которой владеют природные соловьи…
Хотелось ему дружить и со своей душой, и с талантом… И с деньгами, и с популярностью.
Мог ли он изначально надеяться на коммерческий успех?
Вряд ли.
Но он выкладывался изо всех сил. (Ещё бы не играл, но..)
Я для себя долго решал этот вопрос: как быть? С одной стороны ты видишь, как очень неплохо продаются очень слабые художественно тексты. Но как разменять себя на салфетки?
Решил следовать мудрости Пушкина: «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать». Это – мой личный выбор. Я делал его долго.
Но для того и пишу эту книгу, чтобы вы уже потратили чуть меньше времени на то, чтобы понять: что вам важнее всего? Деньги? Ваша личная внутренняя гармония?
Деньги – это плюс. Это очень неплохо – зарабатывать литературой.
Но никто, кроме вас, не определит, что для вас больше стоит – поиски себя или стабильный заработок здесь и сейчас.
Никто не поставит цель, которую нужно достичь.
Каждый имеет право петь так, как он хочет. Одно не лучше другого – потому что эти категории (заработок и поиск себя) – несопоставимы.
Но если вы пойдёте по чужому пути – тут вам и будет по-настоящему плохо.
Если автор, вполне способный писать крепкую комлитературу, начнёт выжимать из себя «достоевского» – что с ним будет? Он ничего не добьётся.
Если потенциально одарённый автор «посадит» душу на боярке – он тоже будет жалеть всю жизнь, что не сумел и не сделал.
Слушайте себя, доверяйте себе, пробуйте и не жалейте о густых кущах, где бродят совсем другие писатели. Не факт, что вам в этих кущах будет хорошо и счастливо.
Что такое счастье, спросите?
Этимология слова счастье – проста, как орех.
Колем его на части и получаем:
С-часть-е. От слова «часть».
Счастье – этимологически восходит к дележу добычи.
Счастье – это значит, что вам досталась своя доля добычи, ваша часть её.
Ты с-часть-ю, и я – с-часть-ю.
Каждому – свой кусок.
Но зачем же тогда мат.часть пилить? – спросите вы.
Зачем я читаю про все эти прологи/экспозиции?
А всё потому, бро, что часто мы не можем сделать правильный выбор от безграмотности и малого знания о предмете.
Чтобы найти себя в литературе, надо понимать, как она чирикает.
Уметь разбирать её на составные части, анализировать.
Чтобы ты сам, в здравом уме и доброй памяти, мог сказать себе: «Я хочу написать книгу, мне надо знать, как книги устроены».
Чтобы выбирать свои пути – нужно хорошо знать хоженые.
Нужно знать, где можно рискнуть и наворотить отсебятины.
Вот теперь вы, например, уже знаете, что войти в книгу с прямой, хорошо продуманной экспозицией легче.
Читателя надо «втянуть». Для этого ему явно и открыто дают понять: что и где происходит, жанр, герой, колорит, юмор и т.п. Все основные «вкусняшки» заявляют чётко и сразу.
Понятно, что экспозиция – это не основная «ударная» мощь такого заманивания. Главная – это популярный жанр, сеттинг, похожесть на другие романы, которые хвалят в окружении читателя.
Чтобы роман «выстрелил» как коммерческий, его проще делать похожим на уже «сыгравшие» образцы, и ничего с этим, наверное, не поделаешь.
Это не проблема текста и его читателя, это проблема автора. Если автор эмоционально и творчески удовлетворён тем, что движется хожеными путями, привнося в них лишь новый антураж и имена героев – то всё в порядке. Мы же, вообще-то, взялись защищать автора?
И важно, чтобы внутренняя гармония его личности соответствовала той песне, которую он создаёт.
А ещё мы могли убедиться, что некоммерческие авторы – при очень разном мастерстве – явно ищут свои подходы. И вот тут автору тоже хорошо бы знать хоженые пути, ведь иногда нам в муках и поту приходится переоткрывать велосипед. А это трудно, больно, а потом может и разочарование накатить.
Потому перейдём к завязке.
10.
Четвёртая легенда о фильтрах
Жила-была Джульетта, которая целовала всех подряд. Совершенно бесконтрольно. Вот такая она была необычная — не возводила, в отличие от прочих Джульетт, вокруг поцелуя неприступную крепость условностей, ворота которой заперты на замок огромным ключом, а ключ этот будет выдан лишь одному-единственному счастливчику, сдавшему экзамен на звание настоящего Ромео. Она дарила свои поцелуи любому, кто просил, или даже не просил, а просто проявлял интерес. Небрежно, как дарят выросшие у дороги цветы, сорванные просто так, лишь для того, чтобы было чем занять руки во время скучной прогулки. Дарила легко и быстро, с нетерпеливой улыбкой пробуя губами чужие губы — и отстранялась, не переставая улыбаться, разве что улыбка становилась с каждым разом чуть более растерянной. И вряд ли кто-то догадывался, что она просто пыталась найти своего Ромео. По запаху. На вкус. Губами, на ощупь.
Она не могла отыскать его иначе, поскольку была слепой.
Полагаете — так не бывает? Ещё как бывает! Они ведь все такие разные, Джульетты. Эта хотя бы красивой была, а сколько на свете кривых, косых, бельмастых или вообще одноглазых Джульетт? А рожи у иных таковы, что поневоле начинаешь сочувствовать тем Ромео, что таки попадутся им под контрольный поцелуй — а ведь наверняка попадутся. От начала времен не случалось ещё такого, чтобы настоящая Джульетта не сумела обнаружить, узнать и поцеловать своего Ромео. Хотя бы один раз. Такова их природа, Джульетт, тут уж ничего не поделаешь. И вовсе не потому, что у них слишком много любви, которая распирает, бьёт через край и рвётся наружу.
Это у Ромео любовь огромная — как море, такая же неутомимая, переменчивая и бескрайняя. Ее не удержишь в рамках границ или берегов, не скуешь оковами брачных колец или набережных. Такой огромной любви с лихвой хватит на всех — и на Джульетту, и на Розалинду, и на Еву с Марией. И не убудет от неё — морю ведь без разницы, один человек им насладился или сотня. От моря невозможно оторвать кусочек и унести на память, разве что высыхающие соленые капли на коже — да и то ненадолго, до ближайшего душа. Любовь Ромео, как и море, не становится меньше оттого, что в ней купаются многие. И точно так же, как и с морем, никогда до конца не понять, всё ещё с тобою она — или это давно уже просто моленные брызги на коже.
Она и неуловима точно так же, как море — накатывает и ускользает, вновь и вновь возвращается, чтобы уйти — снова и снова. Вся суть Ромео — в этом постоянном возвратно-поступательном движении. Суть Джульетты — в неподвижности и ожидании. Ведь у Джульетты нет моря с его бесконечной чередой бьющих о берег волн, когда не одна — так другая, третья, сотая, но цели достигнет.
У Джульетты нет моря, но есть у неё самострел — маленький и однозарядный.
И любовь у Джульетты тоже маленькая, не способная что-то там распирать и куда-то там рваться. Зато её очень удобно носить в кармане — тяжёлый шарик, холодный и тусклый. Словно сделанный из свинца. Маленький такой шарик — грамм на девять. Как раз для однозарядного самострела.
Любая Джульетта знает, что у неё не будет второго шанса. Потому и выжидают они долго, порою годами храня ежеминутную готовность к выстрелу — единственному и просто обязанному оказаться точным. Судьба не дает Джульеттам второй попытки. И кто виноват, если не смогла, дрогнула рукой, не попала — или попала не в того. Только сама. Поторопилась. Не подпустила поближе. Не проверила поцелуем.
Пухлые губы даны Джульеттам не только для красоты — это тестер, проводящий окончательное подтверждение идентификации Ромео — обнаруженного, оцененного, признанного условно годным и подпущенного на расстояние губ. Высшая проба.
Но над нашей Джульеттой, повторяю, судьба подшутила, дав ей прекрасные голубые глаза, но лишив возможности что-либо видеть. Слепая Джульетта особо не расстраивалась по этому поводу, поскольку свято верила в контрольный поцелуй. А ещё у нее была Надежда — Джульетта возлагала её на статистику. Ведь если перецеловать достаточно большое количество претендентов, то среди них по незыблемым законам случайных чисел обязательно должен попасться и её Ромео — а уж тогда она его обязательно опознает и не промажет. Только перецелованных должно быть по-настоящему много — ведь с малыми числами статистика не срабатывает. Ну, так это не сложно. Надо просто быть достаточно активной…
Она пробовала на вкус всех подряд — он? Не он? Разочаровываясь каждый раз. И надеясь — может быть, следующий окажется тем самым, пусть не сегодня, пусть даже не завтра, не через год. Главное — твердо верить…
Вера ушла первой. По-английски, не попрощавшись. Вроде бы недавно ещё была, а сейчас уже нет. И не вспомнить, была ли вчера. Или позавчера. Да и вообще — была ли?
Вера ушла, но осталась Надежда. Пусть статистика врёт, но случайность никто не отменял! И по этой случайности — почему бы и нет? Ведь не может же быть, чтобы Ромео, такой умный, такой прекрасный, такой единственный — и вдруг прошел мимо …
Понадобилось десять лет, чтобы Джульетта поняла — Ромео может всё.
В том числе и пройти мимо. Не узнать, не заметить, и губами навстречу не потянуться. А, может быть, даже и хуже — был он уже. Среди огромной толпы безликих, мимоходом попробованных. И это она сама — не заметила и не узнала. Потому что всегда торопилась и уже ни во что не верила, а проба превратилась в надоедливый ритуал — поставить губами печать «проверено», не ощутить ничего и устремиться к следующему, заранее ожидая и с этим точно так же не ощутить ничего. А губы потихоньку теряют чувствительность, и нет уже прежнего им доверия, но если не верить даже своим губам – чему тогда можно верить вообще и на что надеяться?
Так ушла Надежда.
Но осталась привычка трогать губами все новые и новые губы. И какое-то время Джульетта жила почти по-прежнему — так же щедро и весело раздаривая поцелуи, только теперь уже ни во что не веря и ни на что не надеясь. А потом и привычке с нею наскучило…
Нашей Джульетте не повезло дважды — она была не только слепой, но ещё и умной. Глупая бы так ничего и не поняла, и продолжала бы целоваться в полной уверенности, что счастье где-то совсем рядом, просто притормозило слегка, но надо самой проявить активность — и всё будет в порядке. И умерла бы в свой срок от старости точно такой же — счастливой и уверенной, что всё ещё впереди. Умение понимать — это не то, что приносит счастье Джульетте, тем более, если Джульетта слепа. Оно вообще ничего не приносит хорошего, понимание это. Оно жадное и ревнивое — появившись, сразу бы изгнало веру с надеждой, если бы те ещё оставались. Но оставалась только привычка, и потому пониманию пришлось ограничиться ею.
А потом заскучавшее понимание тоже сделало ручкой, и однажды Джульетта вдруг осознала, что осталась совсем одна.
Впрочем, нет. С ней по-прежнему оставалась её так и не выстрелившая любовь — маленькая, холодная и тяжёлая, словно свинцовый шарик…
Типичная Джульетта до такой ситуации старается не доводить, а если уж вышло — то стреляет немедленно, в первого встречного. Что поделаешь, если жизнь такова, годы идут, а Ромео на всех не хватает? Типичная Джульетта предсказуема и при умелом обращении почти неопасна.
Наша Джульетта была нетипичной.
Одноразовый самострел проржавел насквозь и не хотел открываться, пришлось надавить. Что-то треснуло, скрежетнуло, ломаясь — и тяжёлая горошина выкатилась в подставленную ладонь. Джульетта покатала её в пальцах, погрела дыханием. Шарик согрелся и словно бы стал тяжелее. Теперь он казался почти живым.
— Знаешь что? — сказала Джульетта задумчиво, баюкая тёплый шарик в ладонях. — Я сама тебя выращу. И ты будешь такою, что все просто умрут от зависти. Ты самой лучшей будешь. Самой красивой, самой умной, самой сильной. И — только моей. Нам с тобою не нужен Ромео!
А любовь промолчала в ответ, потому что говорить тогда ещё не умела. И не было рядом никого, кто бы предупредил, как опасно пробуждать любовь. Особенно ту, которая так и не выстрелила. Такая любовь может только проснуться, но не родиться, а нерожденному трудно жить, хотя и нет у Времени власти над нерожденным. Впрочем, слепая Джульетта вряд ли стала бы слушать советчиков. А после того, как выяснилось, что отогретая и разбуженная ею любовь ещё и не слепа — Джульетта вообще никого бы не стала слушать.
Она старалась быть самой лучшей матерью для своей нерожденной любви. Прослушала все книги по воспитанию, какие только сумела найти. Книги о любви она тоже пыталась освоить все, но их оказалось слишком много. Стены детской были исписаны любовной лирикой и разрисованы сценами из камасутры — в одной из прослушанных книг утверждалось, что ханжество убивает любовь, и отныне слово на букву «Х» было отнесено Джульеттой в разряд самых страшных ругательств. Джульетта не могла рисковать, поскольку знала, что второго шанса не будет.
— Нам с тобою никто не нужен! — твердила Джульетта своей нерожденной Любви, твердила всё исступленнее, потому что стала бояться людей. Они могли навредить её необычной малышке, оказать плохое влияние, она ведь такая маленькая и впечатлительная. И она — видит.
То, что её любовь растет не слепой, наполняло Джульетту счастьем — и одновременно пугало до судорог. Любовь ранима и беззащитна, а, значит, должна быть окружена красотою со всех сторон, как щитом, и не видеть ничего, кроме красоты. А люди порою так некрасиво себя ведут, да и сами они тоже не то чтобы очень красивы.
Джульетта поселилась на вершине самой высокой горы. Все, кто там побывал, говорили, что прекраснее места они не видели и не чают увидеть. «Вот и отлично — решила Джульетта. — Подходящая оправа для моей девочки». А нерожденная Любовь лишь улыбалась в ответ, и в тёмно-синих глазах её отражалось небо, близкое и холодное.
Шли годы. Хотя кто их знает, куда они шли там, где само Время застыло среди хрусталя горных озёр и заснеженных пиков. Застыло, а, может быть, даже и пошло в обратную сторону. Впрочем, это уже другая история…
— Нам с тобою никто не нужен, правда же, солнышко? — шептала стареющая Джульетта подросшей Любви, а та молчала в ответ, лишь улыбалась и щурила снисходительно синие глаза, яркие и холодные, словно два горных озера. Она никогда не спорила с Джульеттой, и даже почти не морщилась, когда та обнимала её слишком сильно. Она вообще мало говорила, только улыбалась, эта странная холодноглазая Любовь, у которой не было Ромео, но были крылья.
И однажды настал тот день, когда, улыбаясь, она сказала Джульетте:
— Ты права. Мне не нужен никто. И ты тоже мне не нужна.
И крылья развернулись у неё за спиной двумя серебристыми веерами, и от улыбки её на лету замерзали птицы, а взгляд был настолько тёмен, что никто не мог его выдержать и остаться живым. Так она потеряла имя — ведь тот, кому никто не нужен, не имеет права зваться Любовью.
Улетая, она продолжала улыбаться, холодно и отстранённо. И даже не обернулась. Ей нравилось летать. И не нравилось оборачиваться.
И каменели от ужаса люди на её пути. Потому что Любовь, которой никто не нужен, приносит лишь смерть. Быструю, чистую и почти безболезненную. В чем-то даже красивую. Но — только смерть и ничего кроме смерти. И сама становится смертью — со временем.
Выжившие прозвали её Горгоной и научились делать защитные зеркала. Синеглазой Смертью назовет её кто-то из фильтров, но случится это намного позже, и это совсем другая история.
А тогда лишь седая Джульетта, улыбаясь растерянно и часто помаргивая, всё крестила её вслед дрожащей старческой лапкой.
К девяти вечера дела, доступные с терминала, кончились. Гвен переписала и проверила все доступные отчеты, промониторила все улики, написала штук двести комментариев и уточнений там и тут. Ричард маячил где-то на фоне, на девчонок и Колина Гвен скинула архив улик — давно надо было его хорошенько разобрать. Ныла голова, одна мысль о нормальной еде вызывала тошноту, но к ночи холодильник будет разорен с особой жестокостью. Если там хоть что-то осталось из даров Тины и Линды…
Ладно, можно заказать. Гвен с трудом оторвалась от увлекательного отчета Брауна про осмотр места аварии: там столкнулись две машины на автопилоте со спящими водителями и один очень активный лось, отделавшийся помятыми ребрами и сломанной ногой. Бедолагу как раз отправляли в зоопарк на восстановление.
Стажерки читали какую-то мелкую книжку, всю изрисованную кругами.
— Можно, мы ее заберем? Дело уже закрыто, она будет уничтожена, — сказала Рипли. — Все равно списали.
— Что-то важное?
— Дневник одного из девиантов, — кивнула Эхо. — Он погиб на канадской границе, когда пытался форсировать реку во время революции. Его звали Руперт. Здесь его, хм.. как сказать?
— Экзистенциальный опыт религиозного экстаза, — объяснила Рипли. — Очень интересный!
— Забирайте, если списали по правилам. Устройте там себе музей, — Гвен пожала плечами. — Главное, заправьтесь и отдохните. Завтра вас ждет горячий день. В работе главное — не забывать про перерывы.
Это прозвучало пиздец как по-Хэнковски, Гвен аж вздрогнула. Ладно, ладно… Колина она выловила в переговорке: сидел за терминалом с недовольной рожей. Возможно, это было его постоянное выражение, как у шотландского кота, подумала Гвен и внутренне хихикнула. У нее был такой — вечно слегка обиженный и какой-то недоуменно-вредный, а под этой личиной — нормальный бодрый шкодный котяра.
Жалко, что погиб. Гвен выбросила из головы лишние мысли и стукнула в косяк.
— Да, детектив Рид?
— Во-первых, рабочий день кончился еще час назад. За овертаймы у нас не особо платят, ты учти. Во-вторых, ты что-то говорил про связь с делами Андерсона… Хэнка. Подробности будут или нет?
— Версия не оправдалась.
— И все-таки?
— Я ориентировался на эти слова, — Колин открыл терминал и включил запись допроса.
«Видите ли, офицер, Тимми, он был таким хорошим мальчиком… Просто потерял работу, расстраивался, злился. А потом была эта новая компания — знаете, не хочу наговаривать, но они были неприятные. Тимми доверчивый, эмоциональный, а они давили, давили… Стало все — деньги, деньги, андроиды плохие, дай денег… Тогда он и начал меня душить. Я так надеялась, что это просто период…»
— Результаты вскрытия показали, что покойный употреблял красный лед, — добавил Колин.
— И?
— Больше ничего. Я же сказал — версия не оправдалась.
Гвен прошлась туда-обратно, сунув руки в карманы и нахохлившись. Что-то и ее теперь царапнуло. Да, каждый первый безработный уебан употребял лед… Андроиды ему не нравились — как и каждому первому безработному уебану. И деньги тянул с тетки. Не жил с ней… Конечно, дело закрыли: показания есть, чего дальше колупаться, но, но…
— Напомни адрес, где он жил постоянно.
— Точного нет, но по описанию и расчетам с кредитки вычислили этот район, — Колин открыл карту.
Да блядь, это же Кухня! Самый сраный, грязный, опасный район Детройта! Там продавали чуть не треть всего оборота льда, там нашли аж четверых андроидов, набитых льдом, как рыба икрой! Малыш Тимми жил буквально в преступной столице региона.
На лице Колина была написана досада. Кажется, он не допирал.
— Дело уже закрыто, есть признание.
— Как закрыли, так откроем. Ты еще что-то выцепил?
— Когда сажал их на такси, миссис Уайт вспомнила про одного из знакомых. Переживала, что он может заглянуть, я дал экстренный номер.
Он включил еще одну запись:
«Офицер, у него такие глаза, как у помойной крысы. Где урвать, кого укусить! Я сама слышала, как он науськивает моего Тимми, чтобы потрепал старушку — меня то есть. Я думаю, Тимми ему задолжал, он всегда ужасно психовал, когда не мог заплатить долги»…
Гвен стиснула кулак. Надо было поставить квартиру под наблюдение! Ладно, еще не поздно.
— Уайт поехала домой?
— Нет, отправилась в отель. Пока не хочет возвращаться на место, где произошло убийство.
— Молодец. В следующий раз надо сразу говорить, ее запросто бы кокнули, пока мы чухаемся, и никакой номер не помог бы.
— Вейла вызвала бы меня мгновенно, я передал ей контакт. Сейчас свяжусь… — Колин мигнул серьгой в желтый. — У них все в порядке. Она также передала мне фотографию описанного мужчины, я нашел его в картотеке: Ноэль Быковски. Мелкий наркодилер, фигурировал в одном из небольших дел, связанных с войной банд. Лейтенант Андерсон позавчера отпустил его под залог.
Значит, все-таки прямая связь. В этих делах — целом кубле змеящихся, уходящих в никуда дел — были задействованы сотни мелких бандитов, дилеров и просто уебанов, но все-таки чутье говорило Гвен, что этот хвост надо срочно хватать.
Сожженные андроиды со следами красного льда, ребутнутые андроиды с начисто стертой памятью — некоторым явно удаляли и меняли блоки в кустарных условиях. Пропадающие дилеры. Шесть обезображенных трупов в реке только с начала лета. Отрезанные пальцы, непонятно кому принадлежавшие — найденные полицией Канады. Андроиды, умершие от критического недостатка тириума: кто-то сливал его подчистую, не оставалось даже для биокомпонентов. Парочку таких успели перезаполнить и откачать, но они все равно ничего не успели заметить: просто удар, темнота, реанимация для жестянок в башне Киберлайф.
Где-то у этого кубла был центральный узел, и Гвен собиралась его разрубить.
— Переоткрывай дело. Завтра поедешь со мной и Ричем, как большой, — Гвен шлепнула его по плечу, забывшись, и Колин аж отскочил.
— Детектив, андроиды не меняют размеров!
— Научишься отличать метафоры от буквального смысла — станешь совсем большим, — Гвен потерла шрам. У этого небось еще заводские настройки стоят, и мало ли, как он выглядит — он не Ричард и не Коннор.
Колин нахмурился, но не стал спорить дальше. Даже согласился отправиться на отдых. Гвен тоже бы стоило, но сначала она решила пополнить запас сигарет.
Кривая надпись «смерть в рассрочку» с дымящим черепом украшала стекло старого торгового автомата. Удивительно, как он уцелел после всех этих лет неумолимой борьбы за здоровье, но его даже иногда пополняли. В лоток выпала пачка Мальборо.
Не то чтобы Гвен много курила… так, иногда. Выбирала ментоловые, с пониженным содержанием никотина, как будто это могло спасти ее от неизбежного рака где-то там, в конце. Мама тоже курила всю жизнь.
Основная курилка была внизу, но не хотелось наткнуться на знакомых, так что Гвен забралась на крышу, подтянувшись через люк, о котором не знала пожарная охрана.
Вроде не особо высоко, но все-таки вид на город. Башня Киберлайф торчала вдали, как гвоздь. Уже пошел «золотой час», солнце почти скрылось за горизонтом, но жара еще не отползла. Ментоловый дым пощипывал глаза, Гвен жмурилась, и где-то между прищуриваниями обнаружила, что внизу хромает Хэнк. Вот же черт упрямый, трости для слабаков, что ли?
Коннор догнал его с тростью под мышкой, вручил, что-то неслышно говоря, втерся под руку, чтобы Хэнк мог опереться. Пошли вместе. Болтали, смеялись. Хэнк наклонился и чмокнул Коннора в щеку, а потом уж похромал дальше, крепко сжимая его за руку.
На ограждение рядом с Гвен опустилась ладонь. Черный рукав до запястья. Кто бы это еще мог быть. Она все курила, втягивая дым, глаза слезились все сильнее. Видно, партия паленая.
Совсем ни при чем то, как заботливо Коннор устраивает Хэнка на сидении, как помогает ему развернуться в машине, такому огромному и неуклюжему из-за раны.
Поднялся ветер. Пробрало вдруг зябким холодом — наверное, с реки принесло — и на плечи опустилась куртка. Как будто можно было насмерть замерзнуть в июне, смешно.
Гвен выпустила колечко дыма, проводив машину взглядом. Ну, к лучшему. Старый засранец хоть вынырнул со дна бутылки и вроде перестал активно себя убивать. Она все еще понятия не имела, как они там между собой объясняются, и ей было плевать. Совсем. Абсолютно.
— У меня есть зацепка на интересное дело. Можешь дотащиться со мной до дома, тогда расскажу первому. Нас ждет веселый день.
Ричард кивнул и пошел рядом, не пытаясь забрать куртку, хотя она могла напрочь провонять ментоловым дымом. Гвен затушила сигарету и скользнула в открытый люк, спрыгнула на пол и поспешила к машине. Надо было убраться до прибытия ночной смены, пока не припахали.
Рич следовал за ней, такой спокойный и правильный — и наорать не за что.
***
К полуночи уже даже есть не хотелось. Гвен догрызала последний обломок данунаха, листая фейсбук. Если заходить в него раз в полгода, столько новостей сразу! Тысячу сообщений, уведомлений, приглашений и прочего устаревшего хлама Гвен уже разобрала, а теперь наконец забралась в ленту.
Вот Тина кормит кошку на столе — «ужин вдвоем с моей любимой девочкой».
Аллен уведомляет, что теперь аккаунт будет на двоих — вот стоило бы сразу тут глянуть, блин.
Армейские коллеги, коллеги с прошлого места работы, их дети, коты и собаки, домочадцы, смешные гифки… Один присоединился к «Красной крови» — в бан. Нахер его шизофренические лозунги не нужны.
Хэнк… выложил фотки со свадьбы. «Только что получили что-то не мыльное на смартфон», — дописал он. Значит, первую порцию Гвен еще и пропустила.
Да, это была профессиональная съемка и реально крутая. Хоть себе контакт добавляй — как ее там, Э. Аддамс…
В ослепительно-белом костюме Хэнк выглядел намного моложе. И пузо подобрал, и выпрямился, плечи расправил — охуенно просто. Гвен таким его видела только на одном из прошлых награждений, давным-давно, в другой эпохе. Коннор — в черном костюме, еще тощей обычного — смотрел так, что аж фотографии светились. И держал за руку. Сияющие кольца в кадре, поцелуй. Только они, фотограф и регистратор, и никого больше. Молча рванули, чтоб не сорвалось. Никому не сказали, ни андроидам, ни людям.
А теперь и кольца, и танец вместе — с фотографий слышалась музыка, любимый хэнков джаз. Пиздец как неловко было на это смотреть. Гвен съежилась на кровати, листая все быстрее. Самое нелепое на свете, все это вот заверение в вечной любви. Хуже только в воздух над покойником палить. Такие красивые. Счастливые.
Гвен долистала и отбросила смартфон, а потом пошла за пивом, запить горький привкус. Даже лайкать не стала. Какая разница, ее тоже не позвали. Да и Хэнк знает, что она думает про эти церемонии.
Все-таки она открыла страницу снова, написала коротко: «Здорово вышло», и тогда уж закрыла, не стала ждать ответа. Пиво все равно сильно горчило на языке. Она допила и прикрыла на секунду глаза.
В участке никого не было. Жаркое, гулкое пространство. Гвен обнаружила в руках пистолет, осмотрелась: пустые стойки патрульных, пустые столы, никакого хлама. Ночной смены тоже нет. Что-то было в этом странное — она не помнила, как пришла сюда. Какого черта происходит? Где все? Почему так тихо?
Нет, все-таки снаружи что-то далеко, глухо бухало так, что линолеум под ногами подрагивал. Похоже на артиллерию. Война? Но с кем?
Ни крови, ни тириума на полу. Распахнутые двери, отставленные стулья. Гвен пошла в глубину помещения, крепко сжимая пистолет — она должна была узнать, что происходит, хотя все внутри вопило «беги отсюда, дура!»
Несколько шагов — и она обнаружила себя в допросной. Серые стены, мерцающий свет. Кто-то стоял за спиной, а пистолета в руках больше не было. Одностороннее зеркало отблескивало красным. Никак не удавалось ни сдвинуться, ни закричать.
— Вы проиграли, — знакомый голос мурлыкнул со спины.
Ричард. Что он тут делает? Гвен с трудом смогла перевести взгляд и увидела наконец-то отражение. Ричард сжимал в руках иммобилайзер. А красным полыхал диод на ее виске.
По движению «отвертки» тело двинулось само: голова повернулась, прижалась щекой к стене, обе руки легли рядом. Спина прогнулась в самом непристойном жесте. Холодный ужас не давал сосредоточиться, в животе дергало странным болезненным возбуждением. Почему она — андроид? Почему эта херня действует? Что, блядь, тут происходит?!
— Вам нравится, Гвен? — голос звучал мягко и вежливо, как обычно у Ричарда. Вразрез с его сраными действиями! — Ах, я же не разрешил говорить. Ничего страшного, буду считать, что это согласие. Довольно приятно видеть вас такой покорной.
Ладонь — очень горячая — прошлась от шеи вниз. Спина, бедро, ягодица… Почти как в арсенале, но намного откровеннее. Там можно было списать на то, что он просто пытается выпрямить ей спину; сейчас — лапал.
Скользнул ниже, задрал юбку — Гвен вдруг поняла, что она не в обычных джинсах, а в коротком черном платье и чулках. Она же сожгла нахрен этот прикид, когда сраный бывший выложил в сеть фотки!
Но теперь платье злорадно стискивало грудь, мешая дышать, а ладонь неторопливо задирала подол.
— Тебе ведь нравится, — мурлыкал Ричард с интонациями Бена, которых она никогда не слышала раньше. — Прислушайся к себе. Я просто не хочу, чтобы ты лишала себя удовольствия.
Ладонь двинулась по боку вверх, вперед, сжала грудь. Лифчика тоже не было. Гвен кусала губы, все еще не в силах издать ни звука. Она бы орала так, что его вышвырнуло через окно!
Туфли на каблуках делали ее такой же высокой, как Ричард.
Или нет? Он все еще нависал. И говорил: что она сама не понимает, от чего отказывается, что ей понравится, что она его девочка, его замечательная девочка, которой просто нужно научиться быть чуть-чуть более послушной… Нет, это были интонации не Бена, а совсем другие. Голос, который Гвен хотела бы забыть навсегда.
Голос, который она не могла слышать с двенадцати, потому что его обладатель уже ни одной девочке не скажет «ты же от рождения шлюха, как твоя мать, хватит кобениться!»
Муть в голове прошла. Да, ее тело выгнулось сильнее, застонало, но Гвен уже понимала, что может бороться. Не делать резких движений, не показывать, что может шевелить кончиками пальцев. Больное удовольствие висело отдельно от нее.
Деперсонализация, вспомнила Гвен, как это называется. Отличная штука. Ричард повернул ее, прижал спиной к стене, и он был, конечно, человеком без диода, а она — секс-куклой модели Трейси.
А еще это был сон. Теперь Гвен отчетливо понимала, что спит — но это не помогало проснуться. Не первый ее гиперреалистичный, подробный, омерзительный сон, после которого просыпаешься с колотящимся сердцем и желанием тереть себя мочалкой, пока кожа не побагровеет.
Возбуждение усиливалось где-то там, снаружи. Ричард комментировал это — влагу на пальцах, проступившую сквозь кружевные трусы, ее короткие попытки дернуться, похожие на ответные движения.
— Вот видишь, а ты трепыхалась, — мурлыкнул он, засовывая ей в рот пальцы, мокрые от смазки. Гвен прикрыла глаза. Тело реагировало, не она.
Все происходило где-то там, далеко. Важно было только то, что иммобилайзер оказался за резинкой чулка. Хозяйские, наглые движения, пальцы внутри — все это было там, снаружи.
Гвен интересовал только чертов прибор в пяти сантиметрах от ладони, а кто в рот языком лезет, Ричард, Бен, еще какое порождение больного подсознания — насрать. Сдвинуть пальцы. Сжать их в кулак. Там, снаружи, ее просили потрогать себя — и тело подчинилось, но правой рукой. Левой она продолжала тянуться.
У нее никогда не было такой большой груди и такой тонкой талии, приходилось делать поправки на измененное тело. Тянуться через пропасть в пять сантиметров. Где-то там, снаружи, она кайфовала и всхлипывала, отвлекая от этого самого важного движения, даже потянулась вперед, возвращая поцелуй — и наконец-то пальцы сжали иммобилайзер. Стиснули — и переломили пополам. Первым же свободным движением Гвен свернула Ричарду шею, поймав последний изумленный взгляд.
И проснулась. Рот все еще сводил оскал. Пальцы тряслись, сердце отчаянно бухало в груди, невыносимое возбуждение переполняло так, что она сразу сунула руку в трусы, не тратя время на коробку под тумбочкой. Накрыло почти сразу — острая яркая вспышка, каких давно не бывало. Гвен со стоном растянулась, часто вздрагивая.
Пиздец. Она все еще слышала этот хруст шейных позвонков.
Ладно, это был просто сон. Не худший из кошмаров. Если ловишь оргазм от того, как сворачиваешь напарнику шею — это просто, блядь, ебаный сон. Прими душ и спи дальше.
***
К утру она почти забыла про эту ночную глупость. Девчонок пришлось отправить с Тиной — у той всплыли очередные трупы. В буквальном смысле всплыли. Небрезгливые андроиды были как раз кстати.
К восьми приперлись Колин и Ричард, ни один не захватил кофе. Хорошо хоть Гвен не забыла заскочить за фраппучино. Она вообще даже не зависела от всяких пластиковых жоп!
Смотреть на Ричарда было немного неловко, но он и сам держался в стороне.
— Итак, господа пластиковые детективы, определимся с планом.
Гвен махнула чашкой, открывая карту. Райончик просто пиздец. Она с утра успела наложить сетку зафиксированных преступлений, и это была просто какая-то горячая точка. Забавно, что Тимми сам-то помер в куда более тихом месте.
— Мы можем осмотреть место жительства Бергсмана, — предположил Колин. — Ордер не нужен, он же убит.
— Меня больше интересует его приятель, Ноэль Быковски, — Гвен подсветила точки на карте. — По данным информаторов, он часто посещает игорный дом в этом же квартале, в том же здании, где жил наш Тимми. И вот на него ордера нет, а я бы пообщалась. Спугнем — сольется. Идеи?
Ричард посмотрел на Колина, но тот молчал. Тогда заговорил сам Рич:
— Мы не выглядим, как полицейские. Если добавим немного маскировки и скроем светящиеся элементы, то можем пронаблюдать за зданием. С удачной легендой даже за целый день можем не привлечь особого внимания.
Гвен кивнула. Разумная мысль. Дело может занять дни, да еще не вполне очевидно, что именно они ищут. Стоило бы получить добро от Фаулера, но тот напомнит про учения и зарубит все их гениальные планы на корню. Гвен не собиралась делать резких движений: просто немного понаблюдать, нет ли там чего любопытного, а уж потом, после учений, попробовать внедрить кого-нибудь из андроидов. Саму Гвен с ее-то приметным шрамом раскроют влет, а вот парни справились бы. Может, что-нибудь ведет к темной стороне Иерихона, так что присмотр людей тоже не помешает.
Гвен вывела трансляцию с ближайшей доступной камеры. Контингент, конечно, выглядел охуенно. Колина аж перекосило.
— Я могу замаскироваться под, хм, муниципальную собственность… Там работают андроиды-садовники? Возможно, стоит начать с осмотра жилья покойного.
— Браун уже осмотрел, там ничего нет. Скорее всего, мистер Бергсман там только спал.
Гвен покивала. Да, ожидаемо. Если он не столько потребитель, сколько дилер, то все вещдоки хранит подальше и побезопасней. Этому в 38 году научились даже самые тупые поставщики льда.
— К тому же дело уже закрыто, судья не примет доказательства, полученные без ордера по закрытому делу, — добавил Ричард.
Дельно. Гвен потерла висок.
— Оно не закрыто официально, — Колин загрузил дело и показал статус. — Я же стажер, без подтверждения от супервайзера ничего не могу сделать.
Гвен щелкнула пальцами.
— Отлично. Тогда я не подтверждаю, пока не разберемся.
Но этого все равно было недостаточно. Суды в последнее время принимали только идеально собранные доказательства, а крупных дилеров защищали серьезные адвокаты. Гвен собиралась брать крупную рыбу и не допускать глупых новичковых проколов.
Она махнула своим парням и двинула на выход, вышвырнув по пути стаканчик. Ее неприметная тачка как раз подходила для такой работы. Старое ржавое корыто, почти как у Хэнка. Он и подсказал в свое время. Для начала она остановилась у ближайшего магазина.
— Колин, купи шляпы, твоя серьга тоже палевная. Чем меньше лица открыто, тем лучше.
Ричард остался и, как только хлопнула дверь, молча сделал волосы длиннее и зачесал на диод. И они все еще курчавились. Охренеть. Не пялиться, не пялиться!
Гвен сглотнула. Теперь в нем было что-то смутное из юности — певец, что ли, в которого она крашилась… память не цеплялась, оставляла только резко подлетевший пульс.
Если бы он сейчас полез, не факт, что удалось бы отбиться даже без иммобилайзера. Но Ричард не лез. Просто смотрел, смирно сложив руки на коленях. Они ведь так и не помирились официально — считай, в ссоре. Гвен нервно побарабанила по рулю.
Неловкую тишину разбил вернувшийся Колин в шикарной ковбойской шляпе, прямо из детсадовской постановки. Ричарду и Гвен он протянул черную бейсболку с абстрактной надписью RAW и бандану. Вроде доебаться не должны. Гвен забрала бейсболку и натянула ее так, чтобы слегка прикрывать тенью лицо, а повязка досталась Ричу.
Машину она все же оставила чуть в стороне, чтобы не спиздили. Собирались тучи, но прохладней не стало — только пиздец как душно. Нужное здание торчало, как гнилой зуб, на краю заброшенного парка. Гвен отметила, что другая сторона этого парка выходила прямо на Сент-Клер, а ниже по течению всплывали трупы. Людей вокруг не сновало.
— Колин, осмотрись по дальней стороне. Мы тут посмотрим, — Гвен показала на проулок. — Рассчитывай, что нам еще недели две работать самое меньшее, так что примелькивайся потихоньку. Если что, мы хотим купить грамм льда, но не знаем, у кого. Вперед.
Кивнул, отправился ковбойской походкой. Невозможно было не улыбнуться. Ричард тоже проводил брата взглядом и двинул прямиком к мусорным бакам. Гвен изучила кучу одежды, потом присела, покопалась, как будто искала, во что приодеться.
— Как думаешь, тряпки Тимми?
Ричард присел рядом, поправил длинные волосы небрежным жестом звезды. А потом подобрал что-то с земли и сунул в рот. Гвен с отчаянием поняла, что даже это не отвращает. Все, пиздец, приплыли.
Ладно, ей тоже надо было покопаться в мусоре и хорошенько запачкать руки, чтобы сойти за свою хоть ненадолго. Пара потертых курток, майки, штаны — как будто кто-то вывалил целую бельевую корзину.
— Подтверждаю, это одежда Тимоти. Следы льда тоже присутствуют. Еще он пренебрегал мылом и злоупотреблял дезодорантом, но это не особенно важно.
Гвен кивнула. Типичная картина для мелкого дилера, подсевшего на собственный товар. Она поднялась и прихватила Ричарда под руку, заметив, что с другой стороны улицы кто-то пялится.
— Покопай все странные исчезновения и смерти с привязкой по району, — мурлыкнула она, прикрывая шрам козырьком. — И Колина припаши. Может, наш домик еще где засветился.
Четыре этажа, и только два верхних — жилые. Она посмотрела наверх: никаких пожарных лестниц тут не предвиделось. Окна на первом и втором этаже были забраны прочными решетками. Ричард не прижимал руку и не дергался, просто позволял за себя держаться. Никого вокруг. Жара, середина буднего дня. Гвен думала, что народу будет больше, но люди, кажется, тусовались дальше на улицах, а не в этой жопе мира.
Ричард наклонился к ней и негромко замурлыкал прямо в ухо своим приятным голосом:
— Несколько пропавших андроидов: домашних, муниципальных и две WR400, ушедшие с клиентами. Одну я зафиксировал в Иерихоне, она в порядке, сбежала, судьба второй неясна. Вижу некоторые аналогии с тем киберборделем. Последняя пропажа зафиксирована в марте этого года, новых нет. Странных убийств тоже не фиксируется, в основном смерти от передозировки, бандитские разборки.
Шепот буквально касался уха, и Гвен ежилась и вздрагивала, стараясь не терять нить. Кайф какой, ну пиздец. И ни одного лишнего жеста, как будто его самого смутило вчерашнее.
— По людям — в феврале подано и затем отозвано два заявления о пропаже детей, в апреле не вернулась домой Патрисия Марстон-Смит, семнадцать лет. Активистка по правам фемгрупп и андроидов, предполагалось, что сбежала с любовницей. Связь с обеими потеряна.
Колин вернулся, привалился к стене рядом и заговорил, как ни в чем не бывало:
— Предполагаемая любовница впоследствии найдена в списках иммигрантов в Канаду, одна.
— Что сказала?
— Говорит, что они должны были встретиться с подругой, но та не пришла, пришлось бежать в одиночестве. Расследование продолжается, — заключил Ричард.
Негусто. Оба андроида замолчали. и Гвен углядела неяркое мерцание под шляпой Колина.
— А ну вслух пиздеть!
— Это маловероятно, — сказал Ричард.
— Я только что видел ее в подвальном окне! Марстон-Смит. Совпадение до шестидесяти двух процентов. Очень смазанный и неполный кадр, но сходство очевидно.
Гвен напряглась.
— Вероятность, что эта девчонка все это время провела тут…
Ненулевая. Здание с тех пор не обыскивали. Никаких особых ниточек к нему не вело, кроме мертвого жильца-дилера. И все же…
— Я принял во внимание все возможные изменения внешности, — Колин посмотрел на нее как на идиотку. — Иначе совпадение было бы в районе восьмидесяти шести процентов, хотя я понимаю, что вам эти тонкие вычисления недоступны.
— Это достаточно высокий процент, чтобы суд принял его во внимание, — заметил Ричард. — Вы хотите воспользоваться редакцией закона о проникновении от тридцать шестого года, верно?
— Поправка Минту, — кивнула Гвен.
Прецедент, за которым она внимательно следила. Подозрение, что в доме удерживается человек, является достаточным для проникновения в жилище без ордера — если есть убедительные свидетельства удержания.
Минту, девчонка в рабстве, свидетельствовала, что только оперативное вмешательство копов спасло ей жизнь. Достаточно убедительно.
С тех пор случилось несколько злоупотреблений, несколько срабатываний этой поправки вхолостую… и только в Детройте этот прецедент спас еще четырех человек. Возможно, сейчас получится пятую вытащить.
— Сколько людей еще в здании, можете сказать?
Колин уставился на дом так, как будто мог смотреть сквозь стены.
— Я проанализировал звук: не менее троих, исключая возможную потерпевшую. Едят, смотрят телевизор, обсуждают новости. Мы пока не привлекли внимания.
Да и прошло-то минут пятнадцать. Местные даже не заметили, что на заднем дворе кто-то шарится.
Гвен еще раз осмотрела дом. Пыльные, частично выбитые стекла, выгоревшие, когда-то синие жалюзи… Если честно, она сочла бы его на первый взгляд нежилым.
Ричард чуть сжал пальцы и опустил руку, выходя из контакта.
— Двинем к парадному входу, — шепнула Гвен. — Пора засветиться.
Она пошла вперед, запихнув руки в карманы чуть не по локти, и парни последовали за ней, как свита. За углом волосатый дед подхватил трубку и что-то туда тревожно забормотал, пялясь на Колина. Вот теперь их заметили, и Гвен собиралась использовать это по полной. Она прошла к растрескавшейся двери и пнула так, что доски затрещали. В окошке появилась рожа, похожая на лунный ландшафт с глазами.
— Хэй, дедуля, — рявкнула Гвен. — Слыхала, тут такой пацан тусил — Тимоти. Он мне типа бабла должен.
Тусил, накидывался льдом задолжавший малыш Тимми. Слышал, что по его душу уже идут. Бравировал, что ему-то бабки даются легко — вон, тетушку раскрутит, она хату продала и ему отдаст пол-миллиона влегкую. Брал в долг, не парился, как еще будет отдавать. А дальше — ужин, ссора, драка, сковородка на череп. Неожиданный финал для ебучей драмы, которую полицейские наблюдали чуть не регулярно.
— Тимми, штоль? — хрипло каркнул дед. Красные прожилки в глазах, характерный купероз носа. Не нарк, просто пьяница. — Небось дома дрыхнет! Здесь нема. Валите.
Врет. Уже знают, что он труп. Гвен оскалилась.
— А я с мальчиками осмотрю все же. Вдруг найдем говнюка.
— Дамочка, але!.. Говорю те, нет его!
Гвен толкнула его вместе с дверью, не сдвинула, так что Рич помог. Замок просто скрипнул и вывернулся из косяка. Дед сразу притих и съежился.
— Дома его тоже нет. Я искала. Теперь поищу у вас.
— Вы из этих, — шепнул он. — Смотрите, пожалуйста, но его тут нету, только девочки внизу, а Тимми нет!
Гвен прищурилась, указала Колину держать позицию у двери и пошла вниз. Пистолет был кстати. «Из этих» — это, интересно, из кого? Не то, чтобы она потеряет сон, если не узнает, но все же любопытно.
Внутри домишко был еще более рассохшимся и скрипучим. Гвен жестко печатала шаг, осматриваясь на ходу. Качок в татухах, перекачанный до рук-базук, сидел в конце коридора и очень напрягся.
— Мужчина спит в дальней комнате, нейтрализовать? — спросил Ричард еле слышно.
— Не вздумай, — прошипела Гвен в ответ.
Мимо тянулись мелкие клетушки. Не полноценный бордель, но девушки, сидящие за решетками, смотрели на них пустыми глазами. Синяки на лицах, характерная отрешенность. Обдолбаны льдом до беспамятства, чтобы не сопротивлялись.
Гвен повернулась к одной, чуть более настороженной.
— Тут должна быть Патрисия. Слышала о такой?
— Пат? Дальше по коридору.
Девчонка явно давила любую надежду, вздрагивала. Гвен отвернулась от нее и пошла дальше. Качок отложил планшет с игрушкой и пялился очень настороженно.
Ричард снова наклонился, прошептал:
— Энджел Пайкс, двадцать три года, легкая степень умственной отсталости, бездомная, не регистрировалась в приюте с ноября.
Гвен кивнула и пошла дальше. Колин оставался на дверях, отступление не блокируют, но чутье жопы намекало — они по локоть влезли в осиное гнездо. Осталось вылезти без укусов.
Бордель с удержанием уже был достаточным уловом, за который их могли порешить на месте, так что Гвен держалась с максимальной самоуверенностью. Раскопает все, до чего доберется, а там можно и операцию спецназа проводить. Аллен будет орать. Похуй. Но все-таки, что тут со льдом? Мог это быть еще более жирный приз?
Гвен дошла до качка и рявкнула так, что он дернулся:
— Где ваш ебаный товар? И я не про баб! Если сраный Тимми мне не заплатит, сам знаешь, что будет!
Мужик дернулся и аж в стенку вжался. Он пырился то на нее, то на Ричарда, то снова на нее.
— Эй, — Гвен ткнула Рича в бок. — Покажи настоящее лицо.
Скин стек, открывая белый пластик. Если они дергаются от андроидов, может сработать. Качок раскрыл обе ладони:
— Извините, мисс, я не признал. Прям как люди, прям как люди. Пойдемте, внизу. Тимми, долбоеб… Вы нам хоть немного крошки оставьте, честь-то мы знаем!
Вниз вела скрипучая кривая лестница, и вот этот выход никто уже не прикрывал, но Гвен шла вперед, сжимая пистолет. Полутьма, еще несколько клетушек — уже без окон.
Мимо бойлера в темный закуток — к небольшой лаборатории. Ну пиздец, новичкам и дуракам везет.
Горелка, реторты, несколько кастрюль и противень с подсыхающим льдом. Производство и распространение плюс бордель с траффиком, просто праздник какой-то. Честь они знают. Уебки.
— Охуенно, — Гвен взяла кристалл, лизнула, ощущая характерное покалывание. — Хватит закрыть долги Тимми с лихвой. Рич, ты все пишешь?
— Разумеется.
— Наручники с собой взял?
— Что?.. — мужик дернулся и замер под прицелом.
— Прессу, медиков — всех дергай, — сказала Гвен, глядя ему в глаза. — Полиция Детройта, вы арес…
Когда она очнулась, во рту было страшно горько. Нос не дышал, и она часто хватала воздух, как рыба. Тьма какая. Кто-то держал ее за руку. Очень крепкая теплая ладонь.
— Все хорошо, Гвен, — раздался голос Ричарда. — Скорая уже в пути. Боюсь, вы потеряли зуб, я не успел прикрыть вас от удара.
И точно, правый верхний клык пропал. Гвен приоткрыла глаз и поняла, что на лице что-то лежит, как у покойницы. Под набат в ушах она выпуталась, осмотрелась левым, не заплывшим глазом. Все мудилы уже стояли на коленях под прицелом Колина, а Рич сидел с ней, а не работал.
— Вызвал наряд?
— Они в дороге. Скоро прибудут. Фаулер говорит о премии.
— Что с девчонками?
Обидно было пропустить еще один совершенно-не-поцелуй. Стоматологию ей покрывала страховка, и в морду Гвен получала далеко не в первый раз.
— Я провел первичный осмотр, требуется работа с психотерапевтом, но физически они в норме, не считая зависимости.
— Кто с ними сидит?
Ричард покаянно опустил взгляд. Вот долбоеб, а? Гвен почувствовала, как отпускает вся эта лишняя хрень. Господи, какой же он хороший мальчик. На таких чудесных Гвен залипала ненадолго. Было, конечно, всякое, но быстро остывало, как правило. Хорошие мальчики — для взаимного уважения, для дружбы, вылазок за пиццей, буррито и пивом, разговоров по душам и всякого такого… для того же, для чего нужны подруги, отчасти. Можно даже потрахаться, если очень повезет и оба будут в настроении. А вот крашиться и влипать — у Гвен это всегда было про плохих парней.
Отпустило что-то ужасно напряженное внутри, и Гвен улыбнулась щербатой ухмылкой, поднялась. Голова немного кружилась, но вроде обошлось без серьезных последствий.
Живые девчонки за решетками еще не поняли, что произошло. Гвен, выбивая двери одну за одной, брала их под руки, выводила. Сверху спустились Эхо и Тина, помогли выводить, растерянных, щурящихся от света.
Языком Гвен все трогала и трогала лунку в ряду зубов. Будет еще один имплант. Ричард поймал ее, когда шатнуло, но убрал руки, стоило оттолкнуть. Колин, Эхо, Рипли — все возились со спасенными, паковали мудил, а Гвен ушла к машине и там сползла на сидение, чувствуя звон в ушах.
— Я напишу рапорт, — сказал Ричард.
— Только не косячь. Чтоб ни один мудак не подкопался.
Гвен прижалась лбом к рулю и выдохнула, чувствуя, как уходит тряская дрожь. Ладонь Ричарда легла на загривок, но внутри вроде ничего уже не дернулось. Хороший коп, отличный напарник и самый лучший мальчик. Такой замечательный, что не для нее.
Ахилл возвращается!
«…Герой Садр-Сити подписал новый контракт. Кайл Риз возвращается в Ирак, где наши парни держат на плечах мир, подобно древнегреческим атлантам. Напомним, Америка узнала о Кайле, когда тот застрелил троих боевиков ИГИЛ возле шиитской школы в багдадском районе Садр-Сити. Победив фанатиков, солдат отвёл детей в безопасное место, за что и был награждён серебряной звездой. Отслужив, Кайл Риз отправился домой, но полгода спустя вернулся в строй уже в сержантском звании.
Господь, храни Америку, идущую в крестовый поход против гендерной и религиозной дискриминации на Ближнем востоке! Храни нашего Ахилла, непобедимого и безупречного!
Энн Фокси, специальный корреспондент News Daily…»
Резолюция редактора: Что я сейчас прочёл?! Боже, мои глаза! Режьте милитаристский пафос, мы не Fox News! Заголовок поменяйте: может царица «Википедии» не в курсе, но Ахилла замочили под Троей. И только разборок с контуженными ветеранами мне не хватало!
===1===
Я сразу за Найлзом.
Едва он встаёт, как я занимаю место у барьера. Опускаюсь на колено, прицеливаюсь. Тело справляется без участия разума: ловит цель, задерживает дыхание, посылает в центр мишени пять одиночных. Где-то далеко, за тысячи километров от моего я, приклад толкает моё плечо, растворяя силу отдачи в натренированных мышцах.
Где я?
Где-то в другом месте, не на стрельбищах. Не знаю, где именно. В родной Алабаме, оставленной на другом полушарии? На нашей базе во Флориде?
— Пошли! Пошли!
Дают команду, и тело рывком бросается вперёд, к следующему огневому рубежу. Вгоняю наколенник в песок и короткими очередями разношу мишень в клочья. Противогаз почти не мешает. Перезаряжаюсь.
Теперь, когда я вернулся, мысли о доме приобретают иной окрас. Ностальгический? Можно вспомнить, как мы играли с отцом во дворе в мяч, рыбачили на Кахабе, ездили в город посмотреть кино про человека-паука…
Команда! Я выхожу на последний рубеж и, скатившись в окоп, срываю с пояса гранату. Поднимаюсь — всего на долю секунды, необходимую для хорошего замаха.
— This summer’s gonna hurt like a motherfucker!
Гулкий взрыв докатывается до меня лишь эхом. Нет, не сквозь пластиковый корпус противогаза, а сквозь искажённые время и пространство. Сверху сыпется песок, и я отряхиваюсь. И тогда — удар!
Прихожу в себя, лёжа на руле. Справа Найлз отлипает от приборной доски.
— Твою мать, Кайл, что за херня? — ворчит с задних сидений Малыш Иисус.
— Врезались в какого-то идиота — отвечаю я, — вылетел из-за поворота, как комета…
Перевёрнутый «идиот» лежит на боку. Всюду ошмётки стекла, куски металла и пластика. К опрокинутой машине сбегаются местные. Чёртовы обезьяны! Замызганный Багдад отрыгивает их прямиком на раскалённый асфальт.
Асфальт, песок, Багдад, расстрелянные мишени… Кружится голова.
— Окей, парень, могло быть и хуже, — сплёвывает лейтенант Уиллис. — Снимай эту хрень.
Вместе с пластиковой маской я срываю с лица целый пласт реальности. Делаю глубокий вдох, отираю взопревший лоб.
— Спасибо, сэр.
— Можешь быть свободен.
Шайка репортёров, околачивающихся у дальнего барьера, ловит меня в объектив и выдаёт залп вспышек. Я брезгливо отворачиваюсь. Эти крысы всё время шастают под ногами, мешаются… Сейчас заведут песенку про «героя Cадр-Сити». Кто вообще пустил их сюда?
Ловлю пристальный взгляд дамочки в кепке с надписью «Daily News». Лара Крофт, мать её, расхитительница гробниц. Прилетела на уикэнд пощёлкать «селфи» на фоне багдадских трущоб.
— This summer’s gonna hurt like a motherfuckaa! — гудит издалека, — fuckaaa!
…Толпа выносит мужчину-водителя. Его пришлось вытаскивать через лобовое стекло, двери заклинило. Весь в крови, под правым глазом набухает гематома. Нос и губы разбиты. Из щеки торчит кусок стекла. Удивительно, но он в сознании: шевелит руками, лепечет что-то. Следом несут парня лет тринадцати. Парень в порядке, отделался глубоким шоком и парой ушибов.
Я подхожу ближе.
Блин, а ведь это не местный ахмед-мобиль, а вполне приличный «Ситроен»… Был. Обхожу лежащую на боку машину, так, чтобы можно заглянуть внутрь салона.
На сидении слева — женщина. Основной удар пришелся на её дверь, которую вмяло внутрь на целый локоть. Чёрт, не думаю, что можно подобрать слова для описания того, что с ней стало. Кто-то справа блюёт на асфальт. Толпа кричит, причитает, взывает к Аллаху. Я же тупо пялюсь на то, что ещё три минуты назад было человеком. Слава богу, лица не видно…
— Чёрт, чёрт, чёрт! — психует Найлз.
— Вы Кайл Риз? Тот самый Кайл Риз, герой Садр-Сити? Позвольте представиться, я — Энн Фокси.
Моргаю. Девица в кепке «Daily News» стоит прямо передо мной. Из-под кепки выглядывает растрепавшаяся медь. Карие с жёлтым отсветом глаза смыкаются на мне, точно перекрестия коллиматорных прицелов.
— Пару вопросов, мистер Риз!
Я прохожу мимо. Просто шагаю, не останавливаясь.
— …Hurt like a motherfucka! — прорывается сквозь мои шаги, — Fuckaa!
Толпа волнуется. Вся эта масса недолюдей хрипит и булькает. По одиночке эти обезьянки голову боятся поднять, но в стае обретают уверенность и злобу.
— Кайл, я почти закончил! — Уайт возится с движком.
Вот не повезло: не только въехать в долбаный «Ситроен», но ещё и заглохнуть. Так бы проехали мимо — и пусть ахмеды сами разбираются. Пусть прыгают, кудахчут, частят своего Аллаха…
Из машины выносят ещё одно тело.
Ребёнок… ну, конечно же! Твою мать, как же иначе?!
Мальчик, лет одиннадцати. Вытащили с заднего сидения слева. В нём ещё сохранилось что-то человеческое. Руки-ноги на месте, торс, голова… и всё же он мёртв. Болтается безвольной куклой — сломанной, истекающей кровью. Вдавленная внутрь грудная клетка, измельчённое плечо, разбитый череп…
И тогда ахмед, которого минуту назад вынесли из искореженного авто, бросается сквозь толпу. Он отталкивает людей, выхватывает ребёнка и принимается трясти, будто пытается разбудить. Дичь какая-то… Он же не спит! Твою мать, чувак, ты же видишь, он мёртв!
— …мистер Риз! Мистер Риз!
Хлопаю дверью казармы, оставляя настырную девицу за спиной. Во внутренние помещения у репортёров доступ ограничен.
В конце коридора рядом с душевыми я вижу моего чернозадого друга. Рядом с Найлзом стоят Уайт и Маленький Иисус. Команда нашего «хаммера» в полном сборе.
…и тогда этот ахмед — весь в крови и слезах — бросается на меня. Не знаю, почему я просто не швырнул его мордой в асфальт. Он двигался так медленно… но вот он уже передо мной, молотит руками — в лицо, в грудь, в живот. Я почти ничего не чувствую. Бьёт он сильно, но неумело. Я делаю шаг назад, затем ещё один.
Бам!
Гремит одиночный выстрел, и у ахмеда подкашиваются ноги. Он падает прямо мне на руки. Толпа, мгновение назад готовая растерзать нас на части, бросается в стороны.
— Давайте, суки! Бегите! — орёт Малыш Иисус. — Обезьяны грёбанные!
Он целится. В последний момент я успеваю сбить дуло вниз. Очередь бьёт в асфальт, рикошетит… к счастью, никто не задет.
— СУКИ! СУУУКИ! — воет Иисус им вслед.
Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох.
— Эти суки выспрашивают о чём-то, — говорит Иисус, — пока у них только слухи. Никто ничего толком не знает, но, если так пойдёт и дальше, они раскопают.
— Лейтенант Уиллис всё знает, — хмуро говорю я.
— Лейтенанту плевать на местных, — резонно возражает Уайт, — но ему плевать и на нас. Если всплывёт, что мы просто так пустили в расход целую семью… парень, нас нашинкуют, как картофель фри.
— Мы никого не убивали, — сплёвываю я, — они выскочили прямо под капот.
— Вот и расскажешь об этом на трибунале, — хмыкает Уайт, — и про ДТП, и про стрельбу.
— Ублюдок бросился на нашего сержанта, — фыркает Малыш Иисус, — я всего лишь обезвредил его.
Я внимательно смотрю на латиноса. Год назад Малыш Иисус потерял старшего брата, Большого Иисуса. Тот вместе с двумя бойцами угодил в плен к мясникам из «Аль-Хураб». Видео с чудовищными пытками облетело весь Интернет…
— Кранты нам, парни. Всем нам…
Делаю глубокий вдох.
— Хватит ныть, Уайт. Да, вляпались. Но мы, чёрт возьми, просто делали свою работу. Это, твою мать, война, а не прогулка в супермаркет. На войне убивают — гражданских тоже. Такое случается, поняли? Ни черта нам не будет! Всё, точка!
Расходимся.
Скоро обед.
Я захожу в душевые. Запыленная футболка липнет к ещё не остывшему телу. Хорошо бы принять душ, смыть утреннюю беготню. Бросаю короткий взгляд на часы — нет, не успею. Иду к рукомойникам и сую голову под струю холодной воды.
Так сойдёт.
Заглядываю в зеркало.
Конечно, эти выродки там… ждут меня.
— This summer’s gonna hurt like a motherfuckaa… — напеваю под нос, — fuckaaa… fuckaa…
Застреленный Иисусом бабуин покачивается за моим плечом. Поодаль на скамье сидит его младший сын. Маленькая голова склонена на бок — сломанная шея не в состоянии удержать тяжесть наполовину раздавленного черепа. Из вывернутого наизнанку плеча торчит обломок кости.
— …like a motherfuckaa…
Изуродованная до неузнаваемости женщина медленно сползает по дальней стене. Покрытое запёкшейся кровью лицо обращено ко мне. Единственный глаз светится тусклым огоньком. Её губы растягиваются в улыбку.
Выключаю воду.
В общем, история такова: макаронник выбесил нашего студента и тот вызвал его на поединок. Казалось бы, мы ждали этого чертовски долго. Так долго, что почти забыли, чем это всем нам грозит. И самое смешное, что все случилось так буднично, будто бы сходили в столовую на обед.
Макаронник пошел лупасить Лимарена, в ответку студент потащился за ним, за студентом повалили наши драконы, сверхи и даже Твэл… уж от кого не ожидала, так это от него… Чтобы горделивый бывший император демонов надрывал свой зад? А поди ж ты, пошел.
В итоге Лимарена спасли от побоев (на этот раз), Шеат от него же получил в глаз (чтобы думалка начала работать) и теперь будет носить заколдованный бланш до тех пор, пока думалка-таки не заработает. А либрисы договорились на счет поединка на следующий день сразу, а то зная медлительность либрисов… придется ждать еще пару тысяч лет, если не больше.
Короче, пока я пришла с Апельсинки, мужики уже все зарешали и управились, назначив дуэль. Мне осталось только залить в студента почти весь свой резерв. Понятно, что ему мой резерв — капля в море, но иногда и эта капля может что-то решить… Не знаю, помогло ли ему оно в результате или нет, но хуже точно не стало.
А на следующий день поединок начался. Для начала я ощутила что-то вроде резкого облегчения. Знаете, так бывает, когда очень долго что-то болит — неделями, месяцами, годами, а потом эта привычная ноющая боль куда-то исчезает. Вот тут точно так же. Полностью пропал зуд свалить куда-нибудь и не возвращаться. Осталось только странное ощущение нехватки чего-то привычного. Но и оно очень быстро прошло.
Зато пришла легкая тревога. Я искренне беспокоилась за студента и хотела бы это видеть. Видеть, как он сражается или соревнуется. Ну или что там либрисы делают при поединке… В любом случае, мое желание сбылось.
Как я попала к либрисам, понятия не имею. Просто очнулась как от сна в большой такой с виду стеклянной банке, есть вот нечто похожее, в такой штуковине люди ныряют в море к акулам. Вот и меня посадили в такую «баночку». Стенки этой банки были непрозрачными, единственное прозрачное стекло показывало всего лишь двух сидящих на стульчиках либрисов — нашего студента и макаронника.
Макаронник в этот раз выглядел еще более мерзким и противным. Весь покрытый белыми, скользкими шевелящимися отростками, он казался воплощением мерзости. Я поморщилась и перевела взгляд на студента — тот имел весьма решительную собранную моську и даже небольшая вертикальная складка на лбу не портила его. Вообще, либрисы, конечно, могут выглядеть, как хотят, но эти… Лысый студент, одетый в стыренный где-то на корабле джинсовый костюм с кучей кармашков, и макаронник, закутанный в что-то вроде греческой тоги… Та еще картина, однако!
Сидеть и смотреть на сидящих либрисов было скучно. Они периодически открывали глаза, смотрели на меня — студент с хитринкой, макаронник — с брезгливостью, снова закрывали и продолжали так сидеть. Честно говоря, я ожидала много большего от поединка. А эти двое… медитируют и все!
Устав наблюдать две не меняющиеся рожи, я добыла себе бутерброд с колбасой, салями даже… Схомячив, поняла, что еще ничего не закончилось, создала торт, нарезала и слопала в одиночку. Ну, а чего стесняться? Либрисы заняты собой, а мы народ простой, рабочий… надо пожрать, пока есть возможность.
Сидеть было дико скучно. Может остальным либрисам, которые, я уверена, так или иначе наблюдали за поединком, это и казалось интересным, но мне наблюдать за двумя молчащими мужиками вообще не интересно. А потому я открыла экран, включила комм и принялась выполнять свою работу — выгребать конфликты и выслушивать жалобы. Уверена, выглядело это не то, чтобы прилично, но и ничего ужасного ведь я не делала. Приносила пользу хоть так.
Кстати, болтать и смотреть через экран можно было, а вот выползти — никак. Переговорив с Шеатом и Шеврином, я дала им понять, что все в порядке, меня никто еще не сожрал, и даже включила им прямую трансляцию поединка, чтоб драконы тоже полюбовались на две либрисовские моськи.
В итоге, заработавшись и задолбавшись, я заснула прямо там, в банке либрисов. Часы на комме показывали, что уже поздний вечер, половина десятого, если точнее. Самое время для сна. Надеюсь, либрисы не обиделись и на исход поединка мое представление ну никак не повлияло…