Голос его при этом оставался совершенно обыденным и скучным, таким впору просить передать салфетницу или уведомить собеседника о том, что на улице опять идет дождь, какая неожиданность, и это в Лондоне, ну кто бы мог подумать… Разве что улыбка стала чуть более напряженной.
— Что… — Кроули показалось, что он ослышался. Ведь не мог же Азирафаэль на самом деле…
— Что слышал. Я спросил: для нее ты тоже танцуешь голым? Только не надо врать, что вы просто случайно встретились и зашли выпить кофе, я видел диск. Тоже… пилон? Или она предпочитает более откровенные… ролики… с твоим участием в главной роли? Роль в ролике. Я скаламбурил, если ты не заметил. Правда, смешно?
— Ангел…
Кроули показалось, что он не смог выдавить вслух даже это короткое слово, таким спазмом перехватило горло. Но, похоже, все-таки смог: Азирафаэль презрительно сощурился, вздергивая подбородок. Короткая голубая молния ударила в столешницу, зашипела, брызгая искрами.
— Я шесть тысяч лет ангел, мой дорогой. И я задал вопрос. Очень простой вопрос.
— Ох, ангел… — Кроули понял, что улыбается, отчаянно, радостно, облегченно, и это было плохо, наверное, очень плохо и неуместно и могло только еще больше обидеть и разозлить и оттолкнуть Азирафаэля, но Кроули ничего не мог поделать со своим лицом. — Ох, ангел… знал бы ты, как же я тебя обожаю!
Какие у Азирафаэля глаза… Он опускает голову, смотрит исподлобья, пытается грозно хмуриться, но глаза… Огромные, пронзительно голубые, растерянные.
— Не… не надо врать. И… и смотреть… так… — Его голос падает почти до шепота, губы поджимаются в тонкую нитку, огромные голубые глаза становятся возмущенными и отчаянно несчастными. — Я видел диск. Черно-красный, не перепутаешь. Что на нем было?
— Мультики, ангел! Просто мультики. Ну, такие, специфические, она их любит, а внизу не достать, ну сам подумай, какие в Аду мультики! Попросила записать, я записал, у меня целая пачка таких дисков. Ох, ангел… Если бы ты знал, как…
— Как… глупо. — Азирафаэль верит сразу, он всегда верил Кроули сразу и до конца, хотя чаще всего хватало сил (или чертовой ангельской чопорности) сделать вид, что это не так, и даже произнести ритуальное «конечно же, я тебе не верю, ты же демон, как тебе вообще можно верить, заходи, мой дорогой, и чувствуй себя как дома, я давно тебя ждал и ужасно соскучился». Но не в этот раз. В этот раз сил у него не хватает ни на что, и ангельская чопорность не помогает. Он горбится, обхватывает себя руками за плечи, словно ему вдруг стало холодно, обмякает на стуле, пряча опущенное лицо.
— Мультики… — Голос его звучит еле слышно, горький смешок скорее угадывается. — Мультики. А я проболтался. Так… глупо.
Тихо, почти неслышно. Кроули ни за что не расслышал бы, будь между ними стол. Только вот стола между ними больше нет, никакого чертова стола, хотя Кроули и не помнит, чтобы щелкал пальцами, но наверное все-таки щелкал, потому что нет никакого стола, а есть только ангел, поникший и совершенно несчастный ангел с мокрыми голубыми глазами — и сам Кроули, на коленях у ног этого ангела. И теперь можно все.
— Кроули! Перестань! Это же неприлично… люди же смотрят…
Щелчок пальцами.
— Больше не смотрят, ангел.
И можно улыбаться. И прижиматься щекой к теплым и мягким коленям. И обнимать за талию, крепко-крепко, чтобы точно никуда даже и не подумал смыться, а то знаем мы этих ангелов. И, запрокинув голову, смотреть в голубые глаза, такие теплые, такие смущенно-возмущенные, такие счастливые.
— Я люблю тебя, ангел.
Ответом — мгновенная вспышка розового и голубого. Розового больше, но голубое ярче.
— Спасибо. — Чопорно поджатые губы, сдержанный тон, полный достоинства. И — предательская ямочка на левой щеке. И — сияющие глаза. И — румянец, заливающий обожаемое лицо от ушей до самого кончика вздернутого носа.
— Я очень тебя люблю, ангел.
— Большое спасибо.
— Очень-очень.
— Очень большое спасибо.
Азирафаэль словно обретает внутренний стержень — чертов чопорный ангельский стержень! — выпрямляет спину, опускает руки, расправляет плечи и гордо задирает подбородок. Но глаза у него сияют, а в уголках плотно стиснутых и предательски подрагивающих губ прячется такая же теплая усмешка. Да и руки, что характерно, опускаются как раз туда, куда надо (и Кроули наверняка бы замурлыкал от удовольствия, если бы змеи умели мурлыкать).
И пока ангельские руки ерошат волосы Кроули, а глаза такие теплые и сияющие, что в них так легко потеряться и утонуть — он может говорить все что угодно, этот чертов ангел!
________________________________________
ПРИМЕЧАНИЕ
* — Ангельский торт в представлении британцев — это три коржа из кексового теста (розовый, желтый и натуральный), промазанные очень сладким масляным кремом. Тесто для таких коржей называют “мадейрой” или “четыре четверти”, ибо масло, яйца, сахар и мука присутствуют в нем в равных долях. Более правильным считается тесто с добавлением сметаны, тогда оно получается более пористым и легким (хотя и не достигает американской воздушности). Все три одинаковых коржа 10х20 выпекаются одновременно, для чего вам потребуется или три одинаковых формы или специальная британская форма-трансформер с переставляемыми перегородками.
Ангельский торт — не месть, он не из тех блюд, которые требуется есть охлажденными, и куда вкуснее при комнатной температуре. К тому же это очень насыщенный десерт, а потому есть его следует небольшими порциями и обязательно запивая чаем, с которым он великолепно сочетается (что делает его еще более английским с точки зрения всех небританцев). Если бы нашелся кто-то, кто поинтересовался бы на этот счет мнением Кроули, тот заметил бы, что Ангельский торт идеально сочетается и с Азирафаэлем — впрочем, трудно было бы в Британии или даже во всем мире отыскать что-то, что плохо бы сочеталось с этим конкретным ангелом или хотя бы не напоминало о нем — во всяком случае, с точки зрения Кроули. А уж обоих ангельских кексов это касалось в полной мере: американский напоминал ангела своей воздушностью и эфирной мягкостью, британский — основательностью и твердым обещанием, что даже если ты из-за него и упадешь, то это будет очень сладкое падение.