Шеррская сторожевая
Февраль 2191 г.
Новое место встретило Хеша новыми незнакомыми запахами, новыми голосами новых людей и новыми хозяевами.
«Что-то я никак не пойму. Вот есть два хозяина. Два капитана, они мне приказывают. И кипер, но он не приказывает, он кормит, и с ним можно поиграть. Саймон и Мунго не играют, только работают. И есть те, кто приказывает им, я сам слышал, и их тоже надо слушаться, но не так, как капитанов, а вот как – пока не понятно. И те, кто приказывает Саймону и Мунго, тоже откуда-то получают свои приказы. Что-то все тут неправильно. А что правильно? Вот: «Столовая». Она везде пахнет правильно. Так, как написано, так и пахнет».
Большим открытием для Хеша стали буквы. Оказывается, те значки, которые нарисованы на бумаге или рекламных плакатах, означают всякие предметы. Но если «столовая» или «кино» так и означали столовую и показ фильма, то надпись «дурак» на борту фуры вовсе не означала, что пыльный брезент глупый (хотя где вы видели умный брезент), или то, что в кузове везут того дурачка из кино, который всегда падал. Просто какой-то совершенно неизвестный дурак. Такое тоже бывает. А раз еще неизвестный — значит, надо поскорее узнать.
Хеш мотался по огороженной со всех сторон базе, суя мокрый блестящий нос в самые неожиданные места, от серверной до ремонтного цеха. В столовой его угостили вкусной костью, в ремонтном цехе уронили банку с невкусно пахнущей жидкостью, «а-це-тон» называется, от радости, наверное, потом шерсть долго воняла, пришлось выкатываться в песке на спортивной площадке, в серверную не смог протиснуться. Только два места оставались неисследованными — бухгалтерия и кабинет самого большого начальника. И если двери в бухгалтерию были всегда закрыты, то у двери к начальнику сидела невысокая сморщенная женщина, от одного взгляда которой хотелось трусливо поджать хвост и заскулить, фу, как маленькому, право слово.
Но, где бы Хеш в эту минуту ни находился, чем бы ни был занят, он не пропускал своего сигнала: специального свиста с запятой посередине, переданного по системе общего оповещения, который звал к вольеру. На такой свист надо было явиться со всех лап, бросив все дела. Приходили Саймон и Мунго, то вдвоем, то поодиночке. Ходили на специальный «кино-ло-гичес-кий по-ли-гон». Первый раз увидев название на металлопластиковой калитке, Хеш обрадовался, кино он любил. Но там не было ничего похожего, несмотря на буквы. А были там высокие стены, шаткие балки, ямы с песком и прочие штуки, что было даже интереснее любого фильма. Конечно, ведь там можно было побегать по мостикам над болотцем, и даже если упадешь, ничего страшного, жидкую грязь потом стряхнуть можно, и даже на капитанов, они так смешно отмахиваются. Можно попрыгать через стену. А если не допрыгивается — свалить ее, хорошенько толкнув плечом, на котором детская шерсть уже вылезла, сменившись мозолистым наростом, который не всякий гвоздь пробьет. Можно по едва уловимому запаху, по следу запаха, оставленному в воздухе, найти тщательно спрятанную вещь. Только капитаны почему-то не радуются, когда он эту вещь приносит убитую. Ладно, уговорили, можно и живую. Не жалко.
И вообще, как можно быть чего-то жалко, когда все вокруг такие забавные. И маленькие. Раньше большие были, а теперь все почему-то маленькие. Забавные все, кроме той женщины у самого главного начальника. И тех, кто в бухгалтерии. Но их еще надо увидеть.
Хеш стал целенаправленно караулить дверь в бухгалтерию, дожидаясь, когда она откроется. Вечером, после окончания рабочей смены, дождался и просунул лобастую голову в приоткрывающуюся щель. От него отшатнулись, съездив по носу чем-то твердым, а Хеш, втянув в себя воздух комнаты, лег. Опустился на брюхо с самым обалделым видом. Пополз к девушке-стажерке, виляя хвостом.
«Кто ты? Откуда ты появилась в этом мире, пахнущем железом и агрессией? Только не уходи, не забирай свой запах. Тепло, уют, молоко, полная миска корма, мягкая трава на летнем лугу, прикоснись ко мне, да, да, вот так…»
Растерянная Алла несмело прикоснулась к огромной голове страшного монстра, разлегшегося у ног. Клыки внушали опасение, но весь его вид, поза и взгляд необычайно умных глаз говорил о том, что «я вот весь такой бубочка, обними и угости». Старший бухгалтер, разобрав, кто вломился в комнату, отмахнулась:
— Это свои, кинологи генномодифицированного кобеля притащили, мне мой полвечера расписывал, какой замечательный зверь. Мозги чуть ли не на уровне подростка, нюх за километр мышку чует, сила как у носорога. И такое же нахальство! Иди отсюда, здесь зверям нельзя находиться! — она легонько хлопнула свернутым в трубку бумажным листом Хеша по счастливо сопящему носу.
«Приказывает. Это ее территория, имеет право. Выхожу, выхожу, а ты идешь? Ты, самый лучший человек, у тебя такие нежные руки, я провожу тебя, только не убирай руку, поделись своим запахом, оставь на мне его частичку…»
Хеш проводил девушку до проходной, то тыкаясь влажным носом в икры, то подставляя голову под ласковые поглаживания, проследил, как за ней закрылась дверь и сел, вывалив язык. Ждать. Ждать, когда придет снова. Пусть зовут, пусть пихают, сталкивая с прохода, ждать. Ее. Самого лучшего человека.
Она пришла утром. Вошла, оставляя за собой шлейф притягательного запаха, провела рукой между ушами и хвост сам собой забился, рисуя восьмерки в утреннем воздухе. Хеш проводил ее до бухгалтерии. На обед в столовую и обратно. По сигналу убежал на полигон, где отработал нехотя, то и дело оглядываясь, и сразу же после окончания занятий сбежал обратно. Проводил до проходной. И назавтра тоже…
— Хеш, милый, что ты делаешь? Надо мной уже подружки смеются…
— Хеш, пойдем поиграем…
— Хеш, не сходи с ума, она человек…
— Хеш…
— Хеш…
— Хеш…
Но упрямый пес только мотал головой, переступал сильными лапами по бетону, оставляя царапины и тянулся к ней, к той единственной, чьи руки заставляли сердце биться чаще и от чьего голоса толпы крохотных мурашек пробегали вдоль позвоночника.
Этим утром она чуть-чуть опоздала к обычному времени. Увидев знакомую фигуру в дверях, Хеш привстал и потянулся носом к ладоням, но отшатнулся, непонимающе кашлянув.
Запах. На ее собственный упоительный запах наложился другой, тревожный, металлический, чуть сыроватый. Запах чужого семени.
Хеш обиженно заскулил, бесцеремонно провел носом вдоль бедра девушки, обтянутого тонкой лайкрой и молча сорвался с места, туда, где молоденький техник, довольно насвистывая, начищал суконкой какую-то деталь.
Налетел молча, страшно, одним толчком сбил с ног, лязгнули смертоносные клыки.
Через несколько секунд Хеш, морща нос от расплывающейся вони человеческих экскрементов, уже тащил обморочного парня за шиворот. Посередине площадки перед цехом бросил его на бетон, осмотрелся, вернулся в цех, чем-то грохотнул там и выкатил пятилитровую банку минеральной смазки. Люди, подбежавшие на помощь технику, имели удовольствие наблюдать, как Хеш, неудобно выворачивая голову, поливает не смеющего пошевелиться парня черной густой смазкой из прокушенной банки, а потом поворачивается и задирает лапу.
Самый большой начальник ругался долго. Тихо, не повышая голоса, но таким тоном, что люди, стоящие перед ним навытяжку, бледнели, а Хеш едва подавлял два противоположных желания — либо позорно сбежать со всех лап, либо задрать лапу и здесь, заявляя, таким образом, свои претензии на эту территорию. Но выучка брала свое и удавалось сидеть каменным изваянием, преданно глядя в зрачки самому большому начальнику.
— И если бы это был военный, а не гражданский, так бы просто вы у меня не отделались. Этого в вольер на сутки, вас троих на сутки же на гауптвахту. Через двенадцать минут жду доклада о выполнении. Минута промедления добавит еще сутки. Время пошло, выполнять.
Четыре провинившихся бедолаги молнией исчезли из кабинета полковника и не видели, как тот усмехнулся в усы.
Хеш добровольно занял место в вольере и демонстративно повернулся спиной к захлопывающейся дверце. Посидел. Потом лег. Так, свернувшись клубком на бетоне, показательно страдая, но не заходя в домик, он провел ночь. Ночью приходили люди, одобрительно пошумели под решеткой, насыпали кучу вкусностей, которые Хеш так же показательно проигнорировал.
А утром пришла она. Грустная. Протянула ладонь через решетку.
— Хеш, я пришла попрощаться. Прощения просить не буду, ругаться тоже. Мы совсем разные. Меня переводят отсюда, вроде как на повышение, но главное, подальше. Марка уволили, так что он со мной едет. Я тебе на память принесла, возьми, если хочешь.
Хеш скосил глаза через плечо: меховая зимняя шапка. Ношенная давно, но еще пахнущая ей, правильной, а не новой, изменившейся. Встал и подошел к решетке, покаянно повесив голову. Аккуратно взял зубами подарок, положил на землю и придавил лапой. А потом без разгона и без предупреждения бросился на решетку.
«Да, да, я достал тебя, достал! Самым краешком, но зато как! Вот теперь иди и умывайся, и лицо, и волосы мыть придется. Облизал так облизал! А нечего с посторонними себя менять. Шапочку я, пожалуй, себе оставлю, хорошая штука, мягкая».
Хеш подхватил меховой комок и унес в домик, гордо помахивая хвостом с густой метелкой на конце.
Оставшееся время своего заключения Хеш пролежал в домике, уткнувшись носом в старую шапку, провожая навсегда ушедшего человека. А когда Саймон пришел его выпускать, встряхнулся и выбежал навстречу ему, радостно улыбаясь. Может быть, чересчур радостно, но люди такие невнимательные, вряд ли они уловили все нюансы блеска острых клыков.
— Давай уже, Ромео мохноухий, пошли, там тебе твой бывший хозяин письмо прислал, просит показать. Может, ты и вправду что-нибудь понимаешь, как он утверждает.
В одном из лекционных кабинетов Саймон загрузил в терминал инфокристалл с записью. В вирт-окне возник Шенк.
— Привет, мелкий, — он неловким жестом взъерошил волосы, — до меня тут слухи дошли, что ты себя нехорошо ведешь. Ладно, я понимаю, обидно, но лапу зачем задирать? Тут сеструхи твои привет прислали, ну не они, конечно, а псарь его величества их хозяина. Короче, неважно. Ходят они все такие гордые, парадный выезд нувориша местного сопровождают, причесанные, в ошейниках, голографию прислали. А ты им что пошлешь? Как ты пацана мордой в грязи возишь? Не стыдно? Тебе что, силу некуда девать? Так мешки таскай, все польза будет. Ладно, сейчас бежать надо, через недельку опять напишу.
Письмо закончилось, оставив после себя ощущение тоски и пристыженности. Хеш повесил голову, готовый согласиться и на мешки.
— Ладно, — Саймон потрепал его по гребню жесткой шерсти на холке, — мешки, конечно, таскать не пойдешь, но завтра начинаем с тобой прогулки. Ты пешком, а я, уж извини, на гравискейте. Или на скутере.
В глазах Хеша отразилось недоумение — зачем на скутере, когда вот так можно: он зубами осторожно подцепил капитана за ремень, увалил себе на спину и, придерживая человека, чтоб не свалился, размашистой рысцой потрусил на полигон.
Геро, конечно, не спит. Незнакомые голоса, топот ног. С каждым из гостей прибыла его свита. Челяди в замке прибавилось. Неугомонный, болтливый люд. Геро все это слышит. Он, без сомнений, задается вопросом, пожелает ли хозяйка его видеть. Сидя во главе стола, с бокалом в руке, приглядывая за гостями из-под опущенных век, герцогиня Ангулемская вновь позволила себя улыбнуться. Кто-то из кавалеров отпустил пошлую остроту, а эта улыбка послужит ему ложным поощрением. Пусть верит в свою удачу. Она будет думать о своем. Ее согревает мысль, что он, Геро, совсем рядом. Их разделяют несколько комнат. Сознавать это приятно. Взращивать это сладкое предвкушение, хранить, будто искру меж ладоней, прикрывая от ветра. Наслаждаться этим потаенным торжеством женщины.
Она могла бы назвать это счастьем, этознание. Если бы не полоска тени, что тянется как шлейф по слякотной мостовой. Он не спит не потому, что ждет, как ждет любовник, а потому, что его ожидание роднится с ожиданием узника. Он все еще там, в застенках Аласонского дворца. Он так и не вышел оттуда. Все еще ждет ржавого визга дверных петель, скрипа тяжелых башмаков, смрадного дыхания под кожаной маской. Для него мало что изменилось. Стены обиты бархатом, пол устлан ковром, но он по-прежнему ждет. Ждет поворота ключа, ждет маслянистого щелчка. Он никогда не привыкнет. И навсегда останется узником. Когда она задавала ему тот свой бессмысленный вопрос об искуплении, ответ на него был один. Единственное, что она может для него сделать, это исчезнуть. Избавить от ожидания. Когда ее нет, ему легче дышать. Пусть даже он остается в своей темнице. Он свободен. В течении нескольких ночей он не вздрагивает и не глядит в темноту. Он может на время сбросить все свои маски, все те нелепые роли, которые вынужден играть. Он может даже улыбнуться. Может без боязни быть застигнутым предаваться воспоминаниям о своей дочери, придумывать для нее забавы, мастерить игрушки и даже беспечно повторять некоторые из ее шалостей. Ему не нужно прятаться. Он может быть самим собой. Со всеми своими несуразностями и чудачествами. В одиночестве он предается той глубинной, внутренней работе, которая не прекращается ни на мгновение в его беспокойной, трудолюбивой душе. Впрочем, эта работа совершается и в ее присутствии. Только еще более скрытно, с большими предосторожностями. Это еще одна из его загадок. Геро ни минуты не пребывает в праздности. Его праздность это видимость для непосвященных. Она и сама когда-то в нее верила, слегка досадуя на его странную, вдохновенную неподвижность, когда он часами смотрел на плывущие облака, прислушивался к шелесту листьев, ловил солнечные осколки на поверхности пруда или подолгу вычерчивал на плотной бумаге подсказанный внешним миром механизм. Он постоянно наблюдал и чему-то учился. Вероятно, даже в минуты страданий, когда случался приступ мигрени, он и больразглядывал со стороны. А в ожидании своей владелицы он, по видимому, изучает свой страх, придает ему некий образ, отращивая этому страху уродливые крылья. Он и ее, свою владелицу, тоже изучает. И знает про нее даже больше, чем она сама осмелится признать. Он знает, что ее терпение на исходе, вернее, ее одолевает голод, что она уже вычерпала до звенящего донышка свой бочонок жизненных сил, который подобно моряку, захватила в столичное плавание, что ей нетерпится сделать глубокий вдох и насытить внутренний эфир его тревогой и страхами, если ничем другим он ответить не может.
Ужин давно кончился. Гости перешли в гостиную, где пылал огромный камин, блестели спелыми боками испанские фрукты в серебряной чаше, в ведерке охлаждалось вино. Клотильда заметила, что Жанет исчезла. А с ней исчез и граф Монтрезор. Герцогиня уже не чувствовала ни сожаления, ни разочарования. Она чувствовала себя обманутой. Солнечный плод подгнил. Она вновь окинула взглядом сидящих вокруг дам и кавалеров, играющих в галантность. Их лица показались мертвенно бледными, с провалами вместо глаз, теми отвратительными кукольными заготовками, какие она когда-то пошвыряла в огонь, ибо они имели сходство с личинками, скользкими и шевелящимися. Еще несколько минут назад она верила, что среди этих ходульных персонажей бродит живая душа. Но она ошиблась. Жанет такая же умелая подделка под живое существо, как и все остальные. Только ее окрас выполнен более искусно. И потому на первый взгляд она выглядит одушевленной. Она как умело выполненная кукла, выставленная в поле. Волосы этой куклы развеваются на ветру, умело прилаженные лопасти вращаются под воздействием того же ветра, приводы в движение скрытый под одеждами механизм, и кукла шевелит руками и ногами. Глупые вороны, грачи и галки верят, что в поле стоит живой человек, готовый запустить в них камнем. В подлинность этой куклы верят даже редкие путники, разглядев нарумяненное лицо и яркие одежды, но приблизившись и распознав обман, клянут собственное легковерие. Вот и она уже себя клянет. Вновь сожаление и тоска.
Клотильда поднялась и вышла из гостиной.
Видит Бог, она не хотела. Как нелепо все вышло, как отвратительно. Почему так происходит? Почему все светлое, живое, нежное обращается в свою противоположность, день в ночь, вино в уксус, и льется этот уксус на свежие раны. На ней будто проклятье. Она обращается в изголодавшееся чудовище. Как в проклятый час полнолуния в ней пробуждается иная суть, демоническая, когтистая. Ее кожа лопается, влажными пучкамилезет шерсть, черты ее лица искажаются, нежный подбородок и точеные скулы тянутся в волчью пасть, ее пальцы, белые, с розовыми ноготками, темнеют, покрываются чешуйками. И глаза уже не ясные, с молочным белком, а налитые кровью, с янтарной пылающей сердцевиной. Она все чувствует, понимает, но не в силах это прекратить. Магия зла сильнее.
Она шла к нему вовсе не за тем, чтобы требовать близости. Нет, торопливое, беспорядочное сопряжение было не в ее вкусе. Куда ей торопиться? Геро здесь, рядом, в полной ее власти. Сама мысль об этом служит неистощимым афродизиаком, разгоняя кровь быстрее шпанской мушки. Ей всегда нравилось предвкушать, терзать себя воображением. Свидание, влекомое лишь порывом, под влиянием минуты, не для нее. Если она и затевает нечто подобное, если действует спонтанно, без предварительных грез, то преследует цель незначительную, обменяться взглядами, коснуться руки. Она шла за этим и тогда, когда покинула своих захмелевших гостей. Ей требовалось всего лишь его увидеть. Может быть, обнять. Вдохнуть запах его волос, аромат его теплой, молодой кожи. Она искала краткого прибежища в этом чертоге Тартара, среди немых истончившихся душ. Она должна была убедиться, что не одна в этом царстве призраков, что ее поиски все же увенчались успехом, и что он, живой, облаченный в плоть, найден. Ей бы еще захватить фонарь, по примеру Диогена. Бог свидетель, что она задержалась бы не дольше минуты. Она так долго не прикасалась к нему, так долго не слышала его бархатистого голоса.
Как она и предполагала, Геро не спал. Постель не разобрана, в кабинете свет. Сейчас Геро сделает шаг к ней навстречу. Приветствуя с тихой почтительностью, склонит голову. Он безупречно вежлив, он даже научился целовать ей руку с легкостью придворных кавалеров. В ответ она погладит его темные волосы, поцелует в едва заметный пробор. Она даже не будет с ним говорить. Только прильнет всем телом, обхватит обеими руками так, чтобы слышать его дыхание, его взволнованное сердце, и сразу уйдет. Большего ей не требовалось.
Но все пошло как-то не так. Геро не встретил ее с тихой почтительностью. Он был крайне взволнован. Он стоял посреди комнаты и взирал на нее чуть ли не с ужасом. Ей даже показалось, что он отшатнулся, едва не бросился бежать. Конечно, она не ждала радости. Верхом ее ожиданий была даже не радость, а полустертая, беглая улыбка. Она согласна и на притворство. Ибо давно уверила себя, что Геро сам когда-нибудь поверит в то, во что играет. Ведь так бывает. Она слышала. Разве не сказал кто-то из римских сластолюбцев, что притворяясь влюбленным, рискуешь им стать? Что эта роль легко укореняется в чувствах и мыслях? Если Геро вслед за вежливым поклоном научиться улыбаться, он скоро поверит в эту улыбку. Улыбка прорастет и даст побеги в сердце. Улыбка, как зерно, взойдет урожаем нежности. Но сегодня нет даже притворства. Он взирает на нее с неприязнью. Будь ее воля, он указал бы ей на дверь, вышвырнул бы за порог, как назойливую шлюху.
— Что с тобой? Ты взволнован?
— Я не думаю… полагал, что ваше высочество будет слишком занята.
Похоже на правду. Он полагал. Он не полагал, он отчаянно в это верил. Пожалуй, даже вздохнул с облегчением, когда заметил, что возвращается она не одна. Хозяйке будет не до него. Она угадывала его мысли. Читала их так ясно, будто слова дымным силуэтом висели в воздухе. Нет, он ее не ждал. Он молился об обратном. Ничего не изменилось. Он по-прежнему ее ненавидит. Не пытается простить. Все те проблески благодарности, жалости, сожаления, симпатии, что ей мерещились, как синеватые огоньки за кладбищенской оградой, всего лишь ее жалкая, пустая надежда.
Он еще смеет оправдываться! Подобно всем своим презренным собратьям, пребывающих в уверенности, что женщины падки на их ложь, как пьяница на дешевое божоле. Достаточно изобразить смущение, сыграть раскаяние, и женщина верит в самое нелепое оправдание. Просто потому что глупа. «Нет, юноша, вам эта роль дается плохо. Никудышный вы лицедей. Или у вас недостаточно опыта. Вам не оправдаться».
— Я должна всего лишь исчезнуть. Уехать и не возвращаться. Быть похищенной или сосланной.
О, как же он мечтает об этом. Его неприязнь прорастают как тысячи тончайших невидимых жал, его отторжение, как ядовитый сок поверх сверкающих листьев. Он сейчас опасен как майская крапива или дикий сумах. Если она прикоснется, вся ее душа покроется волдырями. Он только одного не учел. К этому яду она уже привыкла. Ее этот яд уже не обжигает, а скорее взбадривает. Его неприязнь уже давно оказывает на нее обратно действие, как свежевыкопанный трюфель. Запах его отвратителен, а вкус неповторим.
— Мне нравится, когда ты такой упрямый и смелый. Меня влечет твоя ненависть… Ты такой желанный в своей неразрешимой печали.
Ему бы следовало давно усвоить урок. Ненависть это тоже чувство, отчаяние – лакомство. Ему следовало сохранять ледяное спокойствие, прятаться за равнодушием и взирать на нее с невозмутимостью идола. Заставить свое сердце биться размеренно. А так она услышит, как колотится его сердце, и этот звук сведет ее с ума. Ему бы следовало учиться у тех благоразумных тварей, что притворяются мертвыми. Истинный хищник не утоляет свой голод падалью.
— Поэтому тебе можно все. Я все тебе прощаю. Даже ненависть.
Теперь она уже не уйдет. Одного прикосновения ей уже мало. Она заберет все, что ей причитается, как дотошный и безжалостный мытарь.
— Ну что же ты? Раздевайся.
Предупреждения: R. Элементы гета!
[1] Asinus (латынь) — осел.
[2] Опыт Гальвани — опыт о доказательстве животного электричества. Одновременное прикосновение к двум участкам лапки лягушки двумя спаянными металлами приводит к мышечному сокращению — сгибанию лапки в бедре и колене.
[3] Метафизика — раздел философской науки, который прежде всего изучает явления в статике. Без движения. У Аристотеля есть труд на эту тему.
Почему все всегда идет наперекосяк? Почему, как только между ног томительно дрогнуло в пользу варианта «да, Кроули, пошли порочить служебные помещения, хотя они уже и так, вероятно, опорочены. И да, изюм, пожалуйста! материализуй!», пришел этот мнущийся… asinus! [1] и напомнил, что он тут как бы… на миссии. И сладострастно вздрагивать надо перед ним, а не перед Кроули.
— МАКСИМИЛИАН, НУ ХВАТИТ!
Гоняться за ним по коридорам было утомительно. Робеспьер мчался прочь не хуже оскорбленной барышни, которая застукала муженька в постели с другой. Будь он мужем, то сподобился бы сказать что-нибудь Кроули (о том, чтоб он полез отстаивать любимую кулаками, не шло и речи)… но нет, этот только улепетывал. Очень быстро улепетывал.
— НИЧЕГО НЕ БЫЛО, — в который раз крикнул Азирафаэль удаляющемуся голубому фраку. — НЕТ У МЕНЯ НИЧЕГО С СЕРПЭНОМ. И БЫТЬ НЕ МОЖЕТ.
Каблуки стучали громко и обиженно. Робеспьер свернул на лестницу и стремительно стал подниматься на второй этаж.
Какое он вообще имел право называть его предательницей и падшей женщиной?!
Азирафаэль замедлил шаг. Он уже порядком устал, мотаясь по коридорам, но все-таки стал подниматься следом.
Он бросил Кроули в фойе, как надоевшую игрушку. Бедный Кроули. Добрый, милый Кроули с костлявыми коленями, который наконец сподобился высказать свои желания прямо.
Этот непонимающий взгляд, который не скрывали даже темные стекла, когда он вырвал руку, Азирафаэль не забудет никогда. А ведь Кроули был такой очаровательной компанией на этот вечер… единственный, кто видел в нем его самого. И ничего, что демон. При таком раскладе демон лучше любого подпевалы.
«Теперь еще и перед ним извиняться…»
Кроули-Кроули-Кроули
Может быть, стоит оставить взвинченного Робеспьера в покое? Еще не поздно вернуться? Кроули наверняка остался на месте: ждет его в том же кресле. В пекло этот вечер, бал, всех — только прильнуть к угловатому плечу и попросить поймать карету до Сен-Сюльпис…
«А потом Гавриил заставит писать триста листов отчета…» — Азирафаэль представил, как его уставшая рука водит пером по бесконечным белым листам, и заранее испытал сильное отвращение. Более того, если он провалит задание — Небеса могут и вовсе отозвать его из Парижа. А Кроули не бросит свой рынок на произвол судьбы. И все. Прощай, Кроули, опять неизвестно на сколько…
Миссия! Азирафаэль. Помни о миссии (Люди такие хрупкие существа: они умирают, случайно срываясь с обрыва или даже давясь апельсиновой косточкой)!
С Кроули можно объясниться позже.
— Максимилиан, — снова позвал он, — пожалуйста, хватит. Давай поговорим…
Азирафаэль слабо представлял, как вела бы себя Элеонора в такой ситуации. Наверное, она бы в принципе в такую ситуацию не попала… но…
«Ну не плакать же мне?»
Оставалось только звать и преследовать этого униженного и оскорбленного. Азирафаэль миновал второй этаж и направился к третьему.
Лестничный проход действительно был перегорожен наспех прибитыми к дверному контуру широкими досками. Одна из них была заботливо снята, а другая легко отодвигалась, как в сломанном заборе. Вряд ли они остановят любопытствующих или желающих уединиться, но, по крайней мере, Кроули не соврал. Азирафаэль неловко перешагнул через них.
Третий этаж был запущенным и безлюдным. Пыль серела на подоконниках, шторах и стеклах. Длинные ковры впитали ее, как языки болезненный налет.
— Максимилиан! — уже тише звал Азирафаэль, тревожа тишину коридоров тяжелыми шагами. — Мы с гражданином Серпэном только разговаривали. Да, он позволил себе взять меня за руку, но…
— Ты сидела у него на коленях!
«Блядь».
«Надо бы ему память подправить…»
«Пятьсот листов отчета от руки…»
«Он что, стоял и смотрел?..»
— Может, мне хотелось присесть, а кресло было занято? — растерянно пробормотал Азирафаэль.
— Падшая! — сказал Робеспьер из конца коридора, и Азирафаэль не без досады пошел на голос.
Бедные женщины. Желание получить толику удовольствия от мужчины уже приравнивается к падению. Что делать с этой планетой?..
— Каждую неделю мне в окно кричат «антихрист» и «убийца», а падшая я?!
— Да как ты смеешь…
— Смею.
Робеспьер стоял в комнате, приспособленной под склад реквизита, почти в самом конце коридора. Худая спина была ссутулена, как заброшенный виадук, а руки упирались в грязный, устланный дохлыми мухами, подоконник. Ему стоило идти в артисты, а не в адвокаты. Хорошо, хоть руки не заламывает.
Комната выглядела точно заброшенная гробница фараона: везде на бутафорских каретах, слонах из папье-маше, горных кручах в два человеческих роста и ажурных беседках из старой фанеры виднелись поблекшие остатки позолоты — свидетели былых громких премьер и аншлагов. Весь этот скарб будто бы намеренно затаился здесь, чтобы не угодить в очищающий пожар Революции или не сгинуть в печурках, изголодавшихся по ставшим роскошью углю.
— А все-таки Орфей из тебя неважный.
— Кто бы говорил. Хотя… нимфа. Я мог бы догадаться.
— Тебе никогда не казалось, что нимф очерняют намеренно? То мы для вас прекрасны в своем легкомыслии, то распущены по той же причине. Не слишком ли много ожиданий от бесправного класса?..
— Умоляю, не приплетай сюда борьбу за права женщин. Я — один из немногих, кто искренне сочувствовал этому движению. Ты же своими софизмами пытаешься прикрыть свою безнравственность. О, Боги. И тебя я считал образчиком добродетели.
Сколько эмоциональных сцен перевидал на своем веку Азирафаэль. Кто бы что ни говорил, все они происходили по одному сценарию: бранящиеся с воспалённой горячностью пытались отстоять свое понимание справедливости. Но их полемика, лишенная должной аргументации, скатывалась в обыкновенную грызню. Он не допустит этого. Он найдет хотя бы одно рациональное зерно в этой глупейшей ситуации.
— А тебе ни на секунду не могло прийти в голову, что я всего-навсего дала это представление лично для тебя?
— Элеонора, не хочешь ли ты сказать… — Робеспьер, пошатываясь, наконец обернулся.
— Да, — Азирафаэль выпятил вперед подбородок и демонстративно сложил руки на груди. — Серпэн ни при чем. Я хотела выбить из этого тщедушного духа хотя бы толику ревности. Не дождусь страсти в любви, то хотя бы в ненависти.
— О, жестокая!
— Тебе под стать. Каждый день вставать засветло, только лишь бы увидеть твой ускользающий силуэт… — Азирафаэль мучительно вспоминал шаблонные фразы из дамских романов, — а дальше — ничего, кроме томительного ожидания, перетекающего в года… Я уже ловлю себя на греховных помыслах к твоему портрету!
— Элеонора, не губи. Ты же знаешь, что я скован невидимыми, но страшными цепями. Не по своей воле я был избран вести Республику к спасению. И сколько у меня на счету людей алчных и развращенных! Дай таким дорваться до власти, и они погубят Республику. Если даже я не смогу стяжать свое тело…
— Далось Республике твое стяжательство! Что дурного в том, чтобы осчастливить женщину хотя бы на один вечер? — Азирафаэль скучающе перешел в наступление.
Робеспьер отступал раком в сторону столь же нелепого, как и огромного в размерах, вырезанного из дерева Левиафана.
— Элеонора, держи себя в руках!
— Нет, это ты возьми меня в свои. Как там… К оружию! Раз Бога нет, некому нас осудить, — Азирафаэль с опаской посмотрел наверх, не заигрался ли он, но Небеса равнодушно молчали.
В этот самый момент потерявший лицо Робеспьер наконец споткнулся и повалился на широкую спину Левиафана, возмущенно вытаращившегося на творящиеся непотребства.
Азирафаэль отрезал пути отступления и насмешливо наступил сандалией на дернувшуюся, словно лягушачья лапка Гальвани [2], ногу. О да.
Он — его стальной скальпель.
Дергайся.
Я сейчас разрежу тебя на кусочки
Азирафаэль навис над ним, беспрепятственно снял темные очки и, аккуратно сложив дужки, убрал их в нагрудной карман голубого фрака.
«Лучше не стало».
Бледное, застывшее будто при болевом спазме лицо навевало аналогию с трупом. Некрофилией Азирафаэль не увлекался.
«Так дело не пойдет, надо его как-то расшевелить».
— Какая у тебя заветная мечта, Максимилиан? — спросил он.
— Боже, пронеси эту чашу мимо меня.
«О как заговорил для антихриста-то», — подумал Азирафаэль.
— Ладно, начну с себя, — сказал Азирафаэль, расслабляя узел шейного платка Робеспьера, — Я устала представлять себе твой домик в Аррасе. Как насчет того, чтобы мне увидеть его наяву? Представь: ты и я. Одни. На лоне природы. Вдали от всего этого светопреставления. Я могла бы сделать тебя счастливейшим мужчиной на Земле.
Упрямый узел сдался на милость победителю, обнажив в волнении дернувшийся кадык. Азирафаэль попробовал успокоить его поцелуем, но Робеспьер со всем рвением прикидывался сомнамбулой. Или дурачком.
— Все это всего лишь сон, — увещевал он себя. — Слепое наваждение, не властное над чистым Разумом. Делай со мной, что хочешь. Я не дрогну.
— Уверен?..
Азирафаэль стянул дурацкий парик, моду на которые совершенно не понимал, и провел пальцами по рыжеватым мокрым прядкам. С буйными медными кудрями Кроули не сравнится. Даже близко. Ему никакие парики не нужны.
— Хочешь совет?
Если судить по бескровному лицу Робеспьера — он ничего не хотел. Но Азирафаэль решил: раз он уж начал давить этот фрукт, то додавит его до самого жмыха.
— Как говаривал твой любимый Руссо: «Естественное состояние — это ли не счастье»? Хотя бы на вечер сбрось оковы морали и воспитания, и уподобимся дикарям. Это будет… наша тайная пещера!
Ну вот что ему еще надо, а? Другой бы уже радостно выпрыгнул из штанов да повалил бы на несчастную декорацию, а этот бледнеет, краснеет и готов грохнуться в обморок, как выпускница пансиона.
Робеспьер достал последний козырь:
— Элеонора, пожалей хоть не свою, так родительскую честь!
— Брось играться в жмурки. Только слепой не видит, как моя маман чает увидеть меня в твоей постели. А если упрекнут, — Азирафаэль потянул с плеч голубой фрак, и тот бесславно сгинул в пасти Левиафана. На очереди был жилет. — Не велика беда. Я девушка с приданым. И приличным. Одно твое слово — и мы умчимся хоть на край Земли. Прямо сейчас! куда угодно, где только звучит французская речь: Реюньон, Сейшельские острова, Сен-Доминго!.. Там, на диких островах, мы построим с тобой общество счастья и благоденствия! Ты сможешь срывать апельсины прямо с дерева! Я знаю, ты их любишь. Здесь же ты найдешь только ненависть завистников и смерть! — Не лучшие слова для соблазнения, но Робеспьер просто не оставлял выбора.
Он, кажется, испытывал больше страсти к деревянному Левиафану, чем к нему, настолько отчаянно вцепился в его чешую.
«Отчаянные времена требуют отчаянных мер», — подумал Азирафаэль и ловко расстегнул лацбант, положив ладонь на пах. Полная метафизика [3]. Аристотель пожал бы руку.
«Кроули, прости».
Не в силах больше смотреть на повернутую к нему скулу, Азирафаэль встал на колени, поравнявшись взглядом с проблемной зоной. Должно же там хоть что-то взрасти.
— Что ты делаешь?! — очнулся Робеспьер.
— Не подумай дурно: от скуки я порой почитываю беллетристику, и у одного безвестного автора наткнулась на интересный способ ублажения мужчин…
Азирафаэль успел расстегнуть только первую пуговицу симметричного ряда, чтобы приспустить кюлоты, как Робеспьер, собрав остатки своих сил, вырвался и с криком «с меня довольно» раненой горлицей выпорхнул в коридор.
Ничего не соображая, Азирафаэль просто вслушивался в затихающий стук каблуков. Но вот все стихло.
Подведем итоги.
Что мы получили?
Забытые Робеспьером скомканный фрак и взлохмаченный парик? А! Еще несчастная латунная пуговица, вырванная с мясом, потому что Робеспьер дернулся от него, будто он прокаженный.
Азирафаэль поднял ее с пола и повертел в пальцах.
«Ну, Небеса могут быть довольны. Я пытался».
«Если Робеспьер продолжит бежать таким же темпом, то вечером он будет уже где-нибудь на границе с Италией».
Вообще-то было не до смеха. Но даже самоирония лучше бесполезного самобичевания. Сдув со лба прилипшую от усердия прядь, Азирафаэль поднялся и отряхнул подол хитона. Разбросанные пропажи быстро оказались в руках, и, более не оглядываясь, Азирафаэль направился к выходу.
Левиафан провожал его взглядом полным сожаления.
— Повесь пуговицу себе на шею — будет как медаль. За отвагу в бою, — Кроули вынырнул будто бы из ниоткуда.
Азирафаэль вздрогнул, подавив желание принять оборонительную боевую стойку. Всего лишь Кроули. Надо ему как-нибудь доходчиво объяснить, что не стоит так подкрадываться… Что же, выходит, он, притаившись, наблюдал весь этот позор?
— Ну же. Приступай. Я жду.
— Ждешь чего? — уставился на него поверх очков Кроули.
— Как чего? Подтруниваний. Издевок. Насмешек!
Вместо всего перечисленного Кроули обвил его шею рукой и, наклонившись к уху, обдал его мягким баритоном:
— Ну сам подумай: зачем мне это делать? Разве я не вижу, что моему ангелу и так плохо? Все мы проваливаем задания. Не ты первый, не ты последний.
— Месть — это блюдо, которое подают холодным, да?
— Не знаю, про какое блюдо ты сейчас говоришь, но этим вечером я накормлю тебя отменно, — легкомысленно отмахнулся Кроули.
— А ты умеешь поднять настроение…
— Расскажешь мне или еще не время?
Азирафаэль в прострации двинулся вперед. Кроули тенью следовал по пятам.
— Да что тут рассказывать. Знаешь же какие в начальстве одаренные стратеги. Поставили перед фактом: соблазни Робеспьера, уговори его отойти от государственных дел.
— Зачем?
— Ну… без него Республика долго не протянет… вернется король, и все заживут, как в старые-добрые времена.
— Я, конечно, знал, что у вас там умом не блещут, но чтобы настолько… Думать, что этот доходяга под стать Калигуле — верх идиотизма! Личной банды головорезов и золотых дворцов у него нет. У него есть всего лишь голос. Один из двенадцати. Не больше, не меньше. Хотя голосить он умеет, это да.
— Твои слова — да им бы в уши, — посетовал Азирафаэль, когда они подошли к слуховым окнам. — Знаешь. Иди один. Не могу я так. Надо найти его и вернуть вещи. А то замерзнет еще. Он так выбежал… к тому же его очки остались во фраке. Врежется еще в какой-нибудь столб, не заметит.
— Да ну его ко псам, — огрызнулся Кроули, и выхваченные у ничего не подозревавшего Азирафаэля вещи грациозно вылетели в партер через слуховое окно.
— КРОУЛИ! ЧТО ТЫ НАДЕЛАЛ! ДОРОГО ЖЕ!
— Это всего лишь вещи, Азирафаэль. Не пропадут. О, вон, смотри! Вот и счастливый новый обладатель! — и Кроули указал на санкюлота в потрепанной куртке, тут же подобравшего бесхозное платье.
— Как ты умудряешься быть таким отталкивающим и очаровательным одновременно?!
— Долгие годы практики, ангел. Долгие годы, — Кроули беззаботно развел руками.
— Ох, какую же теперь объяснительную писать… — сказал Азирафаэль, вспоминая Гавриила. О, вот уж кто прочитает ему занудную лекцию о некомпетентности и безответственности!
— Хочешь, помогу?
— С объяснительной?
— Нет. Но я смягчу твой провал, ангел! — И Кроули достал из кармана фрака мятый белый конверт. — Смотри. Письмецо. Ты же у нас любишь читать чужое?
Азирафаэль прижал к горячим щекам ладони:
— Кроули, не стыди. Или я опять сбегу.
— Ну-ну. Не горячись. Я не хотел тебя задеть. Так о чем я? Письмо. От Робеспьера. Угадаешь кому?
— Точно не Элеоноре, — мрачно хмыкнул Азирафаэль.
— Ну, в принципе правильный ответ… Ладно. Скажу так. Вашингтону. Строго конфиденциально. Было. Ха-ха-ха.
— КРОУЛИ!
— Я его не открывал. Его откроешь ты. — Угол конверта соблазнительно замаячил прямо перед носом. — И, наверное, сможешь много ценного передать наверх. Я тебе его отдам.
— Просто так? — Азирафаэль потянулся за конвертом, но Кроули отдернул руку.
— А поцелуй?! Я же демон! Забыл?!
Азирафаэль посмотрел на Кроули долгим немигающим взглядом. Внутри по привычке ухнуло, но Азирафаэль быстро приструнил собственный порыв возмущения. Снова Кроули за свое — ветреное и беззаботное (или это только кажимость?). И что? Наконец подыграть? Стать для него девушкой в беде? Признательно похлопать ресницами и, изобразив порыв чувств, кинуться на шею? Так же ведут себя томящиеся в ожидании своего героя?
Однако Кроули истолковал затянувшуюся паузу по-своему:
— Да держи-держи. Не понял, что ли? Шучу я. Шучу… Получается не очень. Извини. Как …
Азирафаэль привстал на цыпочки, положив ладони на угловатые плечи, которые тут же поддались под легким нажимом. Целомудренного поцелуя хватило ровно настолько, чтобы Кроули обмяк, сцепил руки на талии и прижал к обшарпанной стене, от которой уже отходили обои.
Свет от сотен свечей едва пробивался через слуховые окошки, но все же отвоевал у тьмы блеклые кружки. Но даже с таким скудным освещением было видно, что тут ужасно грязно. И без того далекий от чистоты хитон собрал всю пыль. Но Азирафаэль подумал об этом лишь мельком. Красное лицо Кроули со съехавшими на кончик носа очками занимало его куда больше.
Вот.
ЭТО — реакция. Бурлит без всякого катализатора в виде уговоров.
И золото выплеснулось за оковы радужки, и дыхание, как после бега, и твердеющий член касается ляжки в готовности протаранить что угодно.
Не то что живой труп обхаживать.
— Я… я поражен, — сказал Кроули, выдыхая ему тепло в щеку, нос и губы. — Всегда теперь буду просить у тебя за свои услуги…
— Да закрой ты уже рот! То есть, нет. Приоткрой.
Азирафаэль снова подался вперед, нажимая на плечи, чтобы Кроули нагнулся. Дурацкая разница в росте. С этой сменой оболочки Кроули будто бы еще прибавил пару сантиметров. Но Азирафаэль забыл и об этом.
Кроули внимал любому движению, как глина, готовая принять задуманную создателем форму. Кажется, если продолжить давить на плечи, Кроули и на колени опустится — от него не убудет…
Вот! ВОТ с кем интересно — с Кроули. Языком горазд работать везде и всюду. Талант. Не только трепаться им может. И рот бесстыдно приоткрывает, и язык прихватывает губами, как постоянно ускользающую карамельку, и сам дает простор для ответных действий: хоть сострой из себя зажатую монашку, хоть ворвись на его территорию и водрузи флаг «я завоевал все, что можно. От десен до нёба».
И руки действуют слаженно, как часовый механизм: стрелки бегут, маятник качается. Не повисли бесхозными плетями, а сразу устремились в волосы — погладили. Чересчур легко, больше щекотно, но ничего. Поправим. Главное, что есть, с чем работать.
Азирафаэль слышал, как внизу — на далеком первом этаже театра — музыканты заиграли ригодон, и с насмешкой подстроил темп поцелуя под народные мотивы. Кроули, уловив шутку, поддержал.
Ладонь будто бы ненароком легла на пах Кроули. Кажется, еще совсем недавно его просили надавить сильнее?
Надавим. Сожмем. Обнажим.
И пахнет так…
Азирафаэль качнул головой, уводя мокрый поцелуй на короткую линию скулы, а затем к уху, укусив и холодную дужку, и пылающую мочку. Тут запах был сильнее.
Пахло… Азирафаэль нахмурился, начиная плавно поглаживать дернувшийся член сквозь ткань кюлот — тот явно изголодался по вниманию. Чем всё-таки пахло? Он раньше никогда не слышал этот запах. Не чувствовал. Нет. Это не Кроули. То есть Кроули, но…
Что за… он снова шумно вдохнул, пытаясь понять. Приятно пахнет. Вкусно. В квартире на Сен-Сюльпис пахло примерно так же: лаванда, готовый ужин, вино, тающий со свечей воск, холодный вечер, ветром нагрянувший из открытого окна… Освежает этот затхлый коридор, от которого веет только старостью и увяданием.
Кроули рвано застонал и задрал подол хитона до груди. Положил горячие, как угли, руки на живот. Так себе живот. Но, ладно. Пусть трогает.
Азирафаэль сосредоточился. К его шее приникли губы, коварно рассеивая внимание, но он пока не сдавался. Хотя ноги как-то странно подкашивались. Кроули его ничем не разил, но обессиленно рухнуть уже почему-то хотелось. На спину. И колени раздвинуть. И Кроули притянуть, чтобы он что-то сделал с этим тягучим томлением: или довел до кипения, как воду в кастрюльке, или снял с плиты.
Кроули, по-прежнему постанывая, продолжал вылизывать ему шею. Его стоны эхом проносились в пустеющей голове. Скатывались, как ручеек, по позвоночнику и проступали влагой между ног.
Азирафаэль смотрел в стену напротив, пытающуюся удержать кусок обоев, как дама платье, и лихорадочно пытался понять, почему еще не рухнул. Пыльный ковер ждал его в свои объятия.
— Кроули, можешь меня описать? — спросил Азирафаэль со смутным подозрением, что он слишком мнительный.
Кроули издал смазанный звук, похожий на глухое «что?»
— Опиши меня.
— Прекрасный! — Легкий поцелуй в губы. — Восхитительный! — Еще один, уже в бровь. — Сводящий меня с ума! — В висок.
— Можно конкретнее?
— Куда конкретнее? — хмыкнул Кроули, оборвав приятные касания по контурам тела и запустив руку в волосы у висков. — Устал, наверное, в них ходить. Так много… такие тяжелые.
Кроули аккуратно вынимал из спутанных волос гвоздики. Лепестки облетали с их седых головок и падали-падали-падали.
Не было никаких гвоздик. И быть не могло.
— Ты их не материализуешь? — упавшим голосом спросил Азирафаэль.
— Ч-что? Ты ходил в них целый вечер!
Азирафаэль растерянно моргнул. Убрал руку с члена. Кроули тут же прильнул всем телом, восполняя потерю. Снова потерся под финальные аккорды гаснувшего в воздухе ригодона, будто пытаясь нагнать.
— Кроули. Не хочу отвлекать. Но такое дело…
Кроули замер.
— Ты передумал?! Только не говори, что передумал!
Правильным ли будет умолчать, что Кроули трется об… идеализированный образ?
А еще этот запах — он сбивал с толку и возбуждал. И не только плоть. Что-то другое. В груди от него стучало быстрее. Волновало, как перед боем, когда в руках начинал пламенеть меч, а по всему телу проступали уродливые всевидящие ока.
Сейчас я буду уби… защищать. Я буду защищать
— Ты тоже попался на уловку, Кроули, — Нет, нельзя врать. Только не Кроули и только не в этом. Наложенное Гавриилом наваждение спадет, а потом Кроули задаст ему трепку за то, что он воспользовался им… верней, его состоянием. — Ты видишь ненастоящего меня, дорогой.
— И что? Даже если и так. Это как-то может помешать? — Кроули, кажется, был нисколько не удивлен этому заявлению.
— Кроули, картинка искажена. Ты хочешь собирательный образ. Гвоздики какие-то мне вообразил. Не было никаких гвоздик! И ведешь ты себя так, будто напился. БЕЗ МЕНЯ, между прочим!
— Разочарую, но я уже недели две как в завязке. Если моя страсть похожа на пьяный бред, мне жаль. И далась мне твоя «картинка»! Мне что, с цветами возлежать прикажешь?! — Кроули раздраженно сжал плечо. — Если хочешь свалить, ангел, — так и скажи. Я снесу отказ. Не маленький.
«Кроули».
Азирафаэль тяжело вздохнул. Между ног было одновременно противно и приятно мокро. Ляжки терлись друг о друга через прореху в панталонах, размазывая влагу. Что за дурацкая оболочка. Это возбуждение?
— Пошли хотя бы найдем нормальную горизонтальную поверхность. И… поговорим.
— Да насрать мне на эту поверхность. Сначала мы ищем поверхность, потом подушки, потом одеяло, чтобы твоя задница не мерзла, а потом наступит Армагеддон. А потом окажется, что ты вообще не хотел, а я, как идиот… Просто скажи уже мне «да» или «нет», и закончим это тут же.
Кроули был сейчас такой агрессивный. И так отчаянно пах… Азирафаэлю казалось, что если высунуть язык, запах осядет на нем и растает, как снег.
Ладно.
Почему бы и нет.
Кроули был приятен в общении и не раздражал, как многие. Хорошо готовил; как оказывается, хорошо целовался; был собутыльником, собеседником и спутником сквозь тысячелетия. Всегда приходил на выручку. Да и их Соглашение — целиком и полностью его инициатива…
Не так уж сложно будет разнообразить их досуг человеческими сношениями. Если Кроули хочет. А он хочет.
И я хочу.
Приятно и нескучно. По первости так точно.
Но…
А если он меня любит? И видит во мне любимую?!
Чертова любовь одновременно вносила радостный трепет, но и рушила все столпы, на которых держался его размеренный быт. Возлечь ради удовольствия и по любви — разные вещи. Не он первый подметил это. И Азирафаэль предпочел бы, чтобы они остановились на первом варианте.
Какая любовь? Ему-то? Тому, кто с легкой руки променял живые человеческие истории на добровольное заточение в застенке из фолиантов? Это Кроули купается в океане человеческих страстей — с самого их сотворения.
Любовь — это ответственность. А с некоторых пор Азирафаэль так не любил ее брать на себя… К тому же ответственность за КРОУЛИ, за которого он и так волновался больше, чем за весь мир вместе взятый.
Любовь… А если он, как слон, когда-нибудь по своей неловкости заденет, или, что еще хуже, растопчет?..
Посудная лавка от слона побилась.
«Я же себе не прощу. Кроули».
Кроули, видно, принял молчание за знак согласия. Или хотел принять. Он снова заерзал, поцеловал волосы, щеки, висок, снова нашел губы уже сам — как быстро учится — тыкнулся в них, прося разрешения… Но не найдя прежнего отклика, боднулся лбом, как теленок, о плечо, и застыл.
— Ничего. Это не страшно, Азирафаэль. Я немножко так постою и отойду. Хорошо?
Азирафаэль кивнул, обняв худую спину. Кроули задрожал. С невыносимым всхлипом обвил в ответ, впечатывая холодную жесткую дужку очков в щеку.
— Это просто надо обсудить, Кроули, — теряясь, сказал Азирафаэль (УЖЕ НАЧИНАЕТСЯ. А ЕСЛИ ОН СЕЙЧАС ЗАПЛАЧЕТ?! И ЧТО? И ЧТО ДЕЛАТЬ?! КАК ДЕМОНЫ ВООБЩЕ ПЛАЧУТ? ЭТО НЕ СМЕРТЕЛЬНО?), — Мне надо знать, что ты в это вкладываешь. И что ты от этого хочешь. Я не хочу тебя разочаровать. Не тебя. Мы же можем поговорить? Это же нормально? Говорить перед такими вещами?
Рыжие кудри, завитые в этот вечер совсем как при первой встрече в Эдемском саду, путались в пальцах, не желая проскальзывать. Даже кудри не хотели его отпускать.
Ну давай, Кроули. Скажи, что эта твоя очередная глупая шутка. Не вешай на меня этот груз. Я не тот, кого надо любить. Я — непутевый сторож яблони, который сам ел яблоки. Я — невольный создатель войны на Земле и трус, бежавший от собственного отвратительного творения. Я лицемер и лгун, который давно должен стоять в небесном списке подозрительных в первых рядах. Я тот, кто нарочно лишился высшего ангельского чина. Я не хочу больше никого охранять. Ни Богиню, ни яблоню, ни тебя. Тем более тебя. На Богиню-то было все равно. У нее таких солдатиков под копирку — лопатой греби. А я буду один. Что может быть ужаснее, чем стоять на страже одному?! Я снова начну есть яблоки. А если не яблоки, так найду что-нибудь другое. Тебя, например.
Вдруг что-то грохнуло в низу зала. Взрыв?
Азирафаэль, вздрогнув, ощутил как по стене прокатилась вибрация, и по отработанной привычке выпустил крылья, беря прижимающегося Кроули в кокон.
Стрелы не пробьют. Меч и копье не заденет. И даже новомодные пули не вопьются в мягкую человеческую плоть.
Азирафаэль прислушался. Страшный звук стих. Только люди кричат. Но ни убийственной дроби стрельбы, ни металлического лязга. Спустя минуту тактического выжидания он осторожно выглянул из-под перьев.
С потолка мелко сыпалась старая паутина и штукатурка.
Смотреть, что приключилось в зале, не было никакого желания. Какое-там, когда в этой узкой каморке творится что-то по-настоящему важное. Лично для него.
— Что-то сегодня сумасшедший день, — пробормотал Азирафаэль, а затем, заметив давно утерянное, охнул.
Крылья на голове и икрах, как прежде, белели на законных местах. Старые знакомые, служившие лучшими щитами.
— А я думал, что вас больше не увижу…
Кроули обмякший, как тряпичная кукла, повис на руках.
— Кроули? — Азирафаэль вернул невостребованные крылья в эфирное пространство и растерянно перехватил Кроули, чтобы тот не сполз на грязный пол. — Что с тобой, дорогой?
Дорогой не отвечал. Но, по крайней мере, дышал. Грудь мерно и спокойно вздымалась, как при крепком сне.
Призвав оброненное на пол письмо, Азирафаэль направился вперед по коридору, заглядывая в комнаты. Где тут хоть какой-нибудь диванчик?
«И все равно в итоге я ищу нормальную горизонтальную поверхность».
Распахивая ногой скрипучие двери, Азирафаэль встречал только сваленный театральный реквизит. Пыльная рухлядь.
Снова повстречавшись взглядом с опороченным Левиафаном, Азирафаэль быстро прошел мимо. Наконец в последней комнате он нашел какое-то подобие старой софы и сгрузил Кроули на потрепанные, впитавшие жестокий ход времени подушки. Прилег рядом, сняв с Кроули очки и пригладив его растрепанные волосы.
— Давай. Просыпайся, Кроули. Ты от меня все равно никуда не денешься.
Губы Кроули слабо дрогнули.
— М-мм. Кроули? Кроули-Кроули-Кроули, — ласково позвал Азирафаэль. — Возвращайся ко мне, дорогой. Я нашел софу. Давай поговорим.
Ресницы, как короткие лучики, затрепетали.
— Значит, ты у меня спящая красавица? Ну ладно. Подыграю. Но только!..
— АЗИРАФАЭЛЬ? ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?!
Азирафаэль подскочил на месте, круто поворачиваясь. Гавриил стоял в проеме двери, прожигая уничтожающим взглядом. Азирафаэль поерзал, загораживая спиной Кроули.
— А ЭТО КТО?
— Комиссар десятой секции Парижа, — спокойно сказал Азирафаэль. — С Робеспьером не вышло, я решил попробовать с другим смертным — тоже видный якобинец. Интимная близость используется для добычи информации еще со времен Ветхого Завета. Так что он — мой Самсон на вечер.
— Ну и добыла ли Далила что-нибудь? — сухо спросил Гавриил. — Какой-то он у тебя неживой. Так уморил?
— Добыла, — Азирафаэль пропустил кальку и показал письмо. — Диктатор пробует подружиться с лидером одной молодой державы.
— Пошли вниз, — Гавриил, даже не взглянув на письмо, коротко качнул головой и исчез из дверного проема. — Робеспьера подорвали. И это дело рук кого-то из твоих людей. Мне нужны объяснения, как это могло произойти.
Бегу так, что сердце готово из груди выскочить. На сопку, с сопки, через упавшие стволы перепрыгиваю. Только бы успеть… В боку колет. С детства такого не было. Во рту сухо. Легкие в груди не помещаются.
Успел… Вот она, летающая волокуша. И чудики в ней. Подбегаю, копье отбрасываю, по боку волокуши колочу, руками знаки показываю. Звук от ударов гулкий, незнакомый. Чудики оборачиваются на меня, волокуша перестает гудеть. Успел…
Прозрачный пузырь откидывается вверх. Чудик, что ближе ко мне, наружу вылезает. А я на колени падаю, руками в землю упираюсь. Головой мотаю, легким воздуха не хватает, горло саднит. Совсем ПОПЛОХЕЛО. Честное слово, пока бежал, легче было. И все ксапины слова из головы вылетели. Одни плохие слова остались. Много плохих слов. Но что-то сказать надо, а то чудики на меня как на незнакомую рыбу смотрят.
— БАЛБЕСЫ, — хриплю. — БОЛВАНЫ… Дураки безголовые, МИКРОЦЕФАЛЫ. Щенки слепые. ОБОРМОТЫ. ПИТЕКАНТРОПЫ. Кроты безглазые. ТРОГЛОДИТЫ безмозглые! ПАПУАСЫ. Воробьиные яйца. БАНДАРЛОГИ, медвежьи какашки. — Крою их и по нашему, и по ихнему. И все отдышаться не могу. Слабость такая, что умереть хочется. Если драться надо будет — не смогу на ноги подняться. Но краем глаза вижу, что чудики меня понимают. Потому как рты пооткрывали, а глаза как у рыб — все круглее и круглее. Завладел вниманием. Ксапа говорит, это главное, когда сказки рассказываешь.
— ПИТЬ ДАЙТЕ, — хриплю, и жестом показываю. Один из чудиков, что помоложе, протягивает что-то вроде долбленки, которую Ксапа ФЛЯЖКОЙ зовет. Глоток делаю — чуть не закашлялся. Какой-то горький травяной настой. Ислегка рот жжет.
— ЧТО ЗА ПОМОИ? — спрашиваю. — ВОДУ ДАЙТЕ.
— Петр, что у тебя во фляжке? — интересуется тот, который первым из волокуши вылез.
— Кофе растворимый с коньяком.
— Воды принеси.
Они между собой говорят, а я почти все понимаю. Молодой приносит что-то, похожее на обломок толстой сосульки. Но внутри видно, что вода плещется. Хитрая штука, сразу понятно — с сюрпризом. Вроде ксапиного шалашика. Если не знаешь, как открыть, внутрь не попадешь. Возвращаю сосульку молодому, говорю:
— ОТКРОЙ сосульку.
Сам себе удивляюсь. Думал, забыл все ксапины слова, а просто они для меня родными стали. Парень скручивает пенек сверху, мне возвращает. Я беру сосульку. Только что твердая была, а тут в руке сминается, струя холодной воды в лицо бьет, по груди течет. Приятно! Рукой утираюсь.
— ХОРОШО! — говорю. И присасываюсь к горлышку. Почти все выпиваю, что осталось, опять на лицо выливаю. И опять утираюсь. Полегче стало. На ноги поднимаюсь, колени отряхиваю, взглядом чудиков обвожу. Все четверо на меня глядят. Так у нас дети на Ксапу с открытыми ртами смотрят, когда она сказки рассказывает.
— ОСТОЛОПЫ, — говорю. — ВАМ НА волокуше (хлопаю ее по боку, чтоб поняли, о чем речь) ХОРОШО. А МНЕ (тычу себе пальцем в грудь) — ГОНКИ ПО ПЕРЕСЕЧЕННОЙ МЕСТНОСТИ. ТАМ (ткнул пальцем в небо) КАМНЕЙ НЕТ, СОПОК НЕТ,
ЛЕСА НЕТ. Я НЕ горный козел, ЧТОБ ЗА ВАМИ ПО СОПКАМ БЕГАТЬ.
Один из чудиков морщится, будто горькую ягоду съел, другой черную штуковину ко рту подносит, говорит вполголоса:
— Доложи на базу, непредвиденная чрезвычайная ситуация. Встретили аборигена, вступили в контакт… Нет, он по-нашему говорит… Какие, к черту, шутки? Да, буди начальство… Мне плевать, хоть президента!.. Еще два слова, и я добьюсь, чтоб тебя уволили… Да, с акцентом, но не хуже тебя говорит!.. Да, образованный. Киплинга читал… Потому что нас бандарлогами обозвал… Еще микроцефалами и питекантропами… Нет, одет
как абориген, копье с каменным наконечником… Да, ругает… Нет, без мата. Культурно кроет… Не знаю, за что! Сейчас спрошу. До связи.
Я жду, пока он говорить кончит. Открываю рот… и понимаю, что не знаю, о чем речь вести.
— Я Клык, — тычу себе большим пальцем в грудь. ТЫ? — указываю на того, который первым вылез.
— Вадим, — чудик повторяет мой жест. Потом представляет остальных.
— Петр, Артур, Платон.
— КТО СТАРШИЙ? — спрашиваю. Чудики переглядываются, один шаг вперед делает.
— Платон, начальник партии.
— Скажите, вы откуда? — спрашивает Петр. Я даже смущаюсь. Сказать, что наши земли за перевалом, а здесь временно живем? А вдруг тогда они эахотят эти земли занять? Надо сразу дать понять, что долина наша.
— ЖИВУ ЗДЕСЬ, — говорю. На землю под ногами показываю. Потом машу рукой в сторону перевала, — ТАМ…
Чудики кивают, мол, поняли. А я не могу вспомнить, как Ксапу по-настоящему зовут. Помню только, как дразнили. Надо чудиков поскорее с Ксапой свести, она знает, как и о чем с ними говорить.
— Платон, ТЫ БУДЕШЬ ГОВОРИТЬ С Ом-Ксапой. СЕГОДНЯ. ЭТО ВАЖНО. ОЧЕНЬ.
Платон бросает взгляд на остальных, слегка голову склоняет.
— Я готов говорить. Где Омксапа?
Я оборачиваюсь направление показать. Но лес кругом. Не найдут…
— ТАМ РЕКА. ИДИТЕ ВДОЛЬ РЕКИ, ВВЕРХ. СМОТРИТЕ ТУДА (правой рукой показываю), УВИДИТЕ ЛЮДЕЙ.
Чудики головами мотают, спорить начинают. Честно говорю, в этот раз мало понимаю. Петр хочет, чтоб я в волокушу с ними сел, путь показал. Вадим говорит, что МАШИНА ПЕРЕГРУЖЕНА. Кто-то должен остаться. Платон запрещает
разделять ГРУППУ. В конце концов Платон снимает с себя, протягивает мне черную штучку на шнурке, в которую говорил.
— Отнеси это Омксапе и щелкни вот тут. Вот так. Здесь замигает. Мы прилетим.
Я вспоминаю, как чудики под водой нашли ксапин амулет и киваю:
— Я ПОНЯЛ. Ом-Ксапа ЖДЕТ ВАС.
Ксапа утверждает, что сказку надо прерывать на самом интересном, загадочном месте. Главное чудик сказал. Он будет говорить с Ксапой.
Киваю еще раз, подбираю копье, махаю чудикам рукой, зачем-то подмигиваю и неторопливым охотничьим бегом двигаю к дому.
Случай окончательно разобраться с Полторашкой представился в тот же день, на рукопашном. Не то, чтобы Яма всё заранее спланировал, просто повезло – ну, во всяком случае, это он поначалу так подумал, что повезло. Обрадовался даже. Знал бы, чем на самом деле всё обернётся – вообще бы на рукопашку в тот день не ходил. Перетоптался бы. И пусть сержант ещё дополнительными дежурствами награждает, даже на сортире. Самые паршивые наряды лучше, чем тот кошмар, которым для Ямы в тот день рукопашка закончилась.
Не ожидал он от судьбы такого подвоза. Ну совсем. Всё ведь поначалу довольно удачно складывалось.
В драках, что с оружием, что с голыми руками, Яме отродясь равных не было. Без оружия – так оно даже и сподручнее получается. Если кураж прёт, то винтовка там или плазмомёт какой часто и вовсе мешаются. Где там упомнить, за что держать да на какую кнопку жать, когда кураж и дрянолин аж из ушей? Вот и лупишь дорогущей техникой по подвернувшейся образине, словно не винтовка это, а простая штакетина, из забора выдернутая. А прапорщик потом глаза пучит и визжит, словно кастрируемый поросёнок, и сержант ругается за порчу казённого имущества. И опять бедному Яме вместо бонусных плюсиков наряды вне очереди.
Нет уж!
Без оружия – оно спокойнее.
А ежели кураж вдруг в иную сторону потянет и широкая душа большего запросит – то разжиться какой-никакой дубасительной хреновиной несложно. То увесистое и габаритное, что первым под руку подвернётся и не слишком серьёзно к основанию приваренным окажется – то и подойдёт. Яма не привередливый. Как-то, помнится, ещё во время учёбки в охотку погонял ребятишек из спецназа. Показалось ему, что они между собою по его поводу подсмеивались. Косились ещё к тому же, нехорошо так косились. А Яма такого не любит. У него от такого сразу что-нибудь в башку бьёт, не дрянолин – так моча. Ну и подошёл – разобраться. Слово за слово… А они тоже не шиком бриты, приёмчики там, подсечечки…
Уронить попытались.
Да только Яму фиг кто уронит, кишка тонка. Яма сам кого хочешь уронит. Прежде, чем Яма своё взрослое имя получил, ему многих об себя уронить довелось. Оттого-то и именем своим он гордился, оттого-то и на Полторашку обиделся всерьёз. Ибо о святое она язык свой грязный теребить стала. Да к тому же с подвывертом. Сравнить его гордое имя и ту вонючую котловину у забора, это же надо додуматься было!
Такого Яма не прощал. Он мужик хотя и простой, но с понятием.
Вот и тогда, в столовке учебной. Не стал он с приёмчиками заморачиваться. По-простому выдрал металлический стол, ухватил его за единственную ножку – и пошёл гонять спецназовцев по всему спальному корпусу. А стол тот, между прочим, четырьмя болтами к полу прикручен был. И каждый болтик – в ладонь длиной и толщиною в большой палец. Ямин палец, это понимать надо. Хорошие такие болтики, за них потом отдельно от прапорщика влетело. Ну и за стол, конечно, Яма ведь его сильно помял, пока промахивался. Крышка чуть ли не воронкой свернулась, даром что тоже металлопластиковая и вроде как ударопрочная.
Позже, когда дрянолинслегонцаподвыветрился, а спецназовцев из-под диванов и шкафов повынимали и подоставали с карнизов, Яма под распекания сержанта и прапорщика вздыхал, опускал голову и вид делал, что осознал и прочувствовал, а про себя гордился. Стол с четырьмя болтами – это, пожалуй, покруче той секвойи будет, которой папаня все уши прожужжал. Да и весело было этих придурков из тумбочек выколупывать, приятно вспомнить.
Так что занятия по рукопашному бою Яма любил поболее многого прочего в новой жизни. Ну, может быть, чуть поменьше, чем отражения нападений лезущей из провала нечисти – но уж точно больше, чем никому не нужные уроки, на которые их всем взводом гоняли чуть ли не каждый свободный день. Зачем мужчине уметь считать? Чтобы все подумали – какой он жадный? Это женское дело! Им, конечно, считать надо, им хозяйство вести и всё такое. Но мужчине-то зачем?
А вот подраться с приличным человеком – самое что ни на есть мужское занятие.
Или с не очень приличным…
Поначалу Яме повезло не то чтобы сильно – его поставили спаринговаться с рыжим недомерком по имени Арик. Яма было даже расстроился слегка, что помахаться как следует не удастся – ну не бить же в полную силу эту вот мелкую шмакодявь? Да и воспоминания о тоже рыжем (везёт же Яме на рыжих!) немце ещё совсем свежие. Хотя немец, конечно, сам виноват, что нарвался, никто его не заставлял лезть, ежели хлипкий такой. Но всё равно неприятно как-то. Вот и сейчас — стоило Яме углядеть перед собой рыжую шевелюру, как всё удовольствие от предстоящей драки испарилось быстрее, чем случайно оброненная Ма монетка в папанином кармане.
Но тут рыжий совершил ошибку.
Стрельнув глазами по сторонам – слушают ли? – он демонстративно принюхался и спросил нарочито громко:
– Яма, это ты что – меня так боишься? Или просто от вчерашнего не отмылся?
Сотрудник Магбезопасности должен иметь холодную голову, горячее сердце и чистые руки.
Устав Магбезопасности
14 день пыльника (день спустя). Валанта, Риль Суардис
Дамиен шер Дюбрайн
Незапланированные каникулы в Суарде закончились ровно в тот момент, когда Дайм собрал отчеты со всех агентов, раздал им указания, завербовал еще одного купца, надумавшего торговать с Полуденной Маркой, припугнул обнаглевшего министра финансов и только собрался провести день-другой в счастливом ничегонеделании. Правда, прежде требовалось связаться с Конвентом.
Светлейший принял вызов сразу, будто только его и ждал. Зеркало на миг помутнело, и тут же в нем появился просторный, залитый светом заходящего солнца и знакомый до последней мелочи кабинет. Дайм даже ощутил привычные запахи: горьковато-смолистый — кедров, растущих под окнами административного корпуса Магадемии, и терпкий – шамьета по-сашмирски, который Парьен пил прямо за рабочим столом. Как всегда, просматривая очередные неотложные бумаги и то и дело ероша короткие русые волосы пятерней, словно это помогало ему думать. Да, и как всегда, рядом с ним стояла вазочка, полная жареных фисташек: их Парьен грыз даже при императоре, делая удивленные глаза и очаровательно извиняясь, когда император морщился столь вопиющему непочтению.
Ага. Сто раз извинился и на сто первый – снова хрустит и мягко улыбается, ни дать ни взять забывчивый добрый дедушка. Верьте ему, верьте. И что добрый, и что дедушка, и что забывчивый. Менталисты не забывают ничего, кроме того что сами хотят забыть. А шеры-зеро выглядят ровно так, как хотят выглядеть. В случае с императором – ради здоровья императорских нервов. Негоже Светлейшему, который в два раза старше, выглядеть императору внуком, прилично – хотя бы ровесником. Хотя что такое для шера-зеро неполные три века? Юность! Даже для Дайма с его второй категорией это будет все еще молодостью.
И этого единокровные братья ему никогда не простят. Даже Люкрес, которому второй категории не видать, даже если он заберется на шпиль Магадемии.
Услышав вызов, Парьен обернулся к зеркалу и, не опуская чашки с шамьетом, кивнул Дайму:
— Докладывай, полковник.
Официальный тон и подчеркнуто военная осанка Парьена не обещали ничего хорошего, но с другой стороны – если бы недоволен был он сам, а не император либо Люкрес, образ был бы совсем другим. Что-то вроде доброго учителя при умственно отсталом малыше.
— Докладываю, генерал…
Краткая сводка уложилась в полторы минуты. И еще полминуты – заявление в почтении и вечной верности императору.
— Ждать приезда Шуалейды еще четверть луны? — выслушав, удивился Парьен, и от удивления забросил в рот сразу несколько неочищенных орешков.
Пока он хрустел фисташками и сверлил Дайма взглядом серо-голубых, обыкновеннейших для уроженца Брескони глаз, Дайм спокойно молчал. Лишь когда Парьен перестал хрустеть орешками, так же спокойно ответил:
— Шесть дней, генерал.
— Ты шутишь. День до Кардалоны, день на принцессу, и чтобы через половину луны был в Метрополии. Их высочество Люкрес крайне недовольны твоей работой и выражают надежду, что ты одумаешься и добьешься признания Шуалейды светлой, а бурю и прочую мистику спишешь на шаманов.
— Мистику на шаманов — со всем нашим удовольствием. — Дайм выделил тоном слово «мистика».
— Вот и отлично, — уже нормальным тоном ответил Парьен и развалился в своем кресле: обитом мшистым бархатом, с гнутыми ножками и совершенно неподходящем для казенного кабинета. — Я в тебе не сомневался.
— Мне нужно завершить дела в Валанте, — не стал торопиться с радостью Дайм. — Послезавтра я готов отправляться в Кардалону.
Парьен усмехнулся.
— Опять? Конечно, можешь не слушать старого маразматика, но мне кажется, твои игры с этой бездарной сукой становятся слишком опасными. Особенно если учесть, что она спит с темным мозгокрутом, который только и ждет шанса поймать тебя на горячем.
Дайм по привычке вскинулся, но возражать вслух и защищать Ристану не стал. Эту игру тоже было бесконечно жаль заканчивать, как и возвышенную любовь к прекрасной принцессе. Вместо этого он тоже усмехнулся.
— Бездарная сука — отличная пара цепному ублюдку, вы не находите, сир?
— Не груби, мальчик. — Парьен едва заметно поморщился «сиру».
— Никаких игр, кроме необходимых для дела. — Дайм прямо встретил холодный взгляд Парьена. — Ристана слишком важная фигура, чтобы оставлять ее всецело под влиянием Бастерхази.
— Что, и ни слова о тонкой возвышенной натуре, беззащитности и пламенной любви к отечеству?
— Не вижу смысла повторяться. Тем более что мои чувства к Ристане никоим образом не волнуют его всемогущество и не влияют на мою службу.
— Тем не менее, заканчивай игры сегодня, и завтра с рассветом чтобы духу твоего не было в Суарде. Ты становишься чересчур самонадеянным.
— Как прикажете, сир.
— Поторопись, — продолжил Парьен. — То, что творится сейчас между Дремлинским хребтом и Кардалоной, никуда не годится. Если аномалия доберется до крупных городов, никакие шаманы не прикроют девочку, и тебе придется разбираться с массовой истерией. И постарайся девочку не покалечить. Такой дар…
— Встречается не каждый день, — закончил Дайм. — Я помню, сир. И историю Ману Одноглазого тоже. Надеюсь, мне позволено будет хотя бы эту ночь провести так, как нужно мне?
— Твоя личная жизнь меня не волнует. Но по дружбе могу одолжить неплохой ментальный амулет.
— Я не собираюсь ни пить с Бастерхази, ни спать с ним, сир. — Проглотив все рвущиеся с языка слова относительно Конвента, не вмешивающегося в его личную жизнь, Дайм склонил голову. — Даже в интересах дела.
15 день пыльника (следующий день). Южный тракт, к западу от Кардалоны
Дамиен шер Дюбрайн
Валанта в разгар лета была прекрасна, несмотря на присутствие в десятке локтей недобитой птички Бастерхази: в профиль он был особенно похож на ястреба из собственного герба. Солнце палило, из-под копыт Шутника летела пыль, зеленели покрытые виноградниками холмы, белели игрушечные, утонувшие в садах деревенские домики, старые оливы вдоль тракта шелестели серебристыми листьями и дарили прохладную тень, и вся провинция казалась огромным медовым пряником. Немудрено, что Люкрес возжелал стать местным королем, а там, глядишь, девочка Суардис родит ему сыновей-магов — и император наложит вето на новый закон о наследования престола. Он же так мечтает об одаренных внуках!..
И давно бы их имел, если бы потребовал с Дайма не принести то, не знаю что, а что-нибудь хотя бы теоретически выполнимое! Все архивы Ману Одноглазого и его учеников, которые только сохранились на континенте, Дайм разыскал и принес. О том, как он крал эти шисом драные записи у знаменитого своим дурным нравом белогорского князя, можно было целый роман написать, а если бы он попался – его бы и сам Светлейший не избавил от плахи. Но ведь императору этого мало! Ему нужен не меньше чем сам Ману, заключенный в артефакт! Он бы еще потребовал Светлую Райну в жены, вдруг наконец-то получится достойный сын!
Хотя идея женить Люкреса на сумрачной девчонке немногим лучше.
Прекрасный был подарок Дайму, вернувшемуся из Белогории с драгоценными полуобгоревшими манускриптами. Принес – молодец, а теперь давай-ка беги и сватай младшую валантскую принцессу брату. И плевать, что Валанта и старшая принцесса уже десять лет как обещаны Дайму. Люкрес, видите ли, овдовел, и ему нужна одаренная жена, а заодно и королевство. Не то чтобы ему чего-то не хватает без Валанты, но должен же будущий император практиковаться.
А что нынешний император что-то там обещал цепному псу – ерунда, не стоит внимания. Пес и без обещаний будет служить, куда ж он денется с цепи!..
Укол раскаленного прута меж ребер оборвал непочтительные мысли. Дайм глубоко вздохнул, глянул на солнце, скатывающееся в грозовую аномалию, и очень громко подумал: «Да живет император вечно во славу Света!»
Проклятье. Лучше бы, право, он сразу сделал единственного одаренного бастарда големом, как и всех прочих, числом шесть голов, чем жаловать Печатью верности. Не думать, не мечтать, не сожалеть — что может быть прекраснее? Просто забыть о том, что могут быть собственные желания, раз уж забыть о строгом ошейнике невозможно.
Вечер с Ристаной оставил Дайма злым и разочарованным. Не потому что Ристана не позволила себя соблазнить, напротив, она выгнала фрейлин, чтобы не мешали вести ученые беседы и смотреть хмирские гравюры, была обворожительно беззащитна и откровенна в своей любви к короне. Не к Дайму. Увы, эта прекрасная иллюзия рассыпалась, и никакие нежные взгляды и пылкие признания Ристаны уже не могли ее воскресить. Но если бы он мог уложить ее в постель! Если бы мог хотя бы дотронуться, не сходя с ума от боли! Никакие ее любовники, никакие советы Парьена и интересы дела не остановили бы его — ни сейчас, ни тринадцать лет назад, когда он впервые встретил ее. И были бы его всемогуществу одаренные внуки, но не от того сына…
А, к шису! И бесплодные мечты, и Ристану.
Шис не замедлил явиться.
— За вами Мертвый гонится, мой светлый шер? Только не рассказывайте о долге перед отечеством!
Догнав Дайма, Бастерхази заставил свою химеру идти вровень с Шутником. Две лиги в час для этой противоестественной помести лошади и лесной нечисти были сродни прогулочному шагу, в отличие от обыкновенного коня. И тем более ни один конь не выдержал бы такой гонки с рассвета. А Даймов белоснежный жеребец был бодр и свеж, словно не проделал путь от Суарда до Кардалоны меньше чем за десять часов, да еще полторы лиги сверх — почти до захолустья, где генерал Медный собирался заночевать.
Редкую по уму, выносливости и преданности зверюгу подарил Дайму Парьен в тот же день, когда и Печать верности. Подарок с намеком — смески-единороги, как и их чистокровные собратья, имеют свое мнение о личной жизни хозяев, слава Свету, хоть не носят рогов и выглядят, как аштунцы.
— Ни к чему рассказывать. — Дайм махнул рукой в сторону кипящих и рокочущих туч. — Вы сами видите.
— Мы гнали коней весь день, чтобы всю ночь воевать с шаманьей волшбой? На голодный желудок, без отдыха и сна? Вы не можете поступить со мной так жестоко, о мой светлый шер!
Дайм улыбнулся — вполне искренне. Паучий выкормыш, когда хотел, умел быть и забавным, и милым, и обворожительным. А сегодня он хотел — и прямо сейчас Дайму было безразлично, что на самом деле нужно Бастерхази. Все равно он не получит большего, чем Дайм готов выложить, но почему бы не скрасить остаток пути «дружеской» беседой?
— Ваша проницательность, как всегда, впечатляет. — Дайм коснулся пальцами полей шляпы. — Но, признаться, я не настолько велик и могуч, чтобы воевать с аномалией, — он покосился на тучи, — на голодный желудок. Да и воевать не хочется. Посмотрите, ведь она прекрасна!
— Как жаль, что она не достанется вашему драгоценному брату. Темная колдунья на престоле Валанты была бы приятным разнообразием среди бездарщины. А ваш брат уверен, что сумеет обуздать эту аномалию? — Бастерхази нежно погладил по иссиня-черной гриве свою химеру, та отозвалась тихим низким ржанием, от которого по коже пробежали мурашки: табуны из владений Бастерхази славились более сильной призрачной кровью, нежели любые другие химеры. — Дрессировать темных кобылиц надо с рождения, а не с пятнадцати лет.
— Какая трогательная забота о благе моего драгоценного брата. Право, мой темный шер, вы открываетесь с новой стороны…
— Увы, нам нечасто выпадает шанс узнать друг друга ближе, — темный подпустил в голос низких обволакивающих обертонов, видимо, по привычке соблазнять дам. — Право, совместное расследование тринадцатилетней давности оставило у меня самые, хм… самые положительные впечатления.
Дайм на миг напрягся — надо показать, что темному удалось его задеть намеком на Ристану, иначе какое удовольствие от игры? — но тут же открыто улыбнулся:
— Ристана прелестна. Как жаль, что ей не досталось драконьей крови, какая была бы королева, а там и императрица!
— Весьма досадно, если Валанта достанется вашему брату, едва получившему третью категорию, не находите, мой светлый шер? Ристана по крайней мере Суардис. А из вас, мой светлый шер, мог бы получиться недурной король.
— Еще немного, и я заподозрю вас в дружеском расположении, мой темный шер, — хмыкнул Дайм.
Он подобрал повод, предлагая Шутнику сбавить темп: беседовать под свист ветра не слишком удобно даже магам; Бастерхази повторил маневр на полмгновения раньше и словно бы невзначай: подумаешь, какая мелочь — читать намерения шера-дуо, как погоду по звездам!
Второе очко на его счет, отлично. Щуку надо хорошо прикармливать перед тем, как забросить удочку.
— Но я не вижу смысла досадовать на то, чего не случится. Мой августейший брат не рискнет связываться с такой силой. — Дайм кинул полный искреннего восхищения взгляд на пронизанные молниями, бурлящие избытком стихийной силы тучи, и обернулся к Бастерхази. — Со смерти королевы Зефриды прошло достаточно времени, чтобы его величество начал смотреть на ее детей трезвым взглядом. Ему должно быть понятно, что Ристана будет лучшим правителем для королевства, чем Каетано. Кстати, вы не думаете, что пора вернуть Каетано и Шуалейду в столицу? Мальчику пора учиться быть принцем.
— Удивительно, но я с вами согласен, мой светлый шер.
Бастерхази улыбнулся так же открыто и для пущего эффекта повел руками, показывая пустые ладони. Пожалуй, если бы он не был темным, не был учеником Паука, не был любовником Ристаны… О да, если бы он не был темным шером Бастерхази — Дайм был бы рад иметь такого друга.
Идиллию нарушил внезапный порыв ветра: налетел, бросил Дайму в лицо горсть свежих оливковых листьев вместе с запахом грозы, сорвал шляпу — и понесся в виноградники. Дернувшись поймать потерю, Дайм внезапно для себя передумал и вместо того задрал голову, глянул в небо и рассмеялся. Недоумение Бастерхази послужило достойной наградой за пожертвованную стихии шляпу.
— Вы не находите, мой темный шер, что сегодня отличная погода? — Дайм подмигнул темному и принялся снимать френч.
В подтверждение его слов налетел следующий порыв шквала, резко потемнело и загрохотало. Ближайшая олива качнулась и угрожающе затрещала. А Дайм неторопливо, словно в собственной гардеробной, свернул френч и отправил в седельную сумку, благо, Шутник не обращал внимания ни на грозу, ни на ветер. Отличная зверюга, даже лучше тех, что выращивают Бастерхази — в отличие от химер не норовит откусить хозяину ногу и не сбегает пастись в чужие сны.
— Вы правы, мой светлый шер. Погоды ныне стоят дивные! — преодолев секундное замешательство, в тон ему ответил Бастерхази; тонкие манипуляции с воздухом, позволяющие не напрягать голос, перекрикивая грозу, он проделывал так же невзначай, как и поддерживал в порядке прическу и изящные складки шейного платка.
— А, вы тоже заметили?
Избавившись от френча, Дайм принялся за сорочку: можно отыграть лишь одно очко, но отыграть досуха. Огневики не любят воды, а ученик Паука, с ног до головы покрытый шрамами, воду ненавидит.
Ветер рвал тонкий батист из рук и норовил унести вслед за шляпой, словно не признавал в Дайме брата по крови. И не только ветер — все стихии за Кардалоной взбесились, не зря Парьен заставил их с Бастерхази поторопиться. До утра аномалия подождет, но не дольше. И то, вряд ли удастся спокойно выспаться в середине грозы.
— Похоже, кардалонские дожди выдались покрепче кардалонских вин. — Бастерхази усмехнулся, снял оберегающее прическу заклинание, платок и камзол. Сорочку оставил: на то, чтобы выставить напоказ шрамы от паучьей трости, его выпендрежа не хватило, а может быть, пребывал в счастливом заблуждении относительно осведомленности Дайма о привычках Паука. Волосы его тут же растрепались, сорочка вздулась пузырем — но это лишь прибавило темному мерзавцу шарма. — Я бы не отказался попробовать эту грозу на вкус…
Бастерхази повел рукой, словно оглаживая женское бедро.
— Как вы небрежны к оружию, — бросив взгляд на ржавую шпагу темного, заметил Дайм и демонстративно обернул свой клинок двойной защитой.
Демонстративно вовремя: за миг до того, как на них рухнул дождь. Сладкий, холодный, пьянящий, он ласкал голые плечи, растворял в себе, звал лететь куда-то далеко и едва уловимо пах юной женщиной. Дайм подставил воде закрытые глаза, раскинул руки и на несколько мгновений даже забыл об игре в шпильки.
— Оружие истинного шера никогда не ржавеет, — одновременно с раскатом грома рыкнул Бастерхази. — Шпаги — дурь!
— Шер, который ничего не может без магии — гнилой пень! — отозвался Дайм, не открывая глаз.
— Р-разумеется! — Темный коротко рассмеялся. — Спорим, я уложу тебя голыми руками и без магии?
Дайм, наконец, обернулся — слишком шальные и опасные ноты зазвучали в тоне Бастерхази. Он прямо встретил горящий азартом взгляд и еще раз оценил сухие мышцы, подобающие солдату, а не придворному сибариту, ни разу за тринадцать лет не замеченному за физическими упражнениями, если не считать постельных.
— На что?
Несколько мгновений — один раскат грома и дюжину ведер воды — Бастерхази рассматривал его, оценивая, затем одобрительно цокнул языком и подмигнул.
— Да хоть на тракт. Или ты любишь помягче?
— Не люблю драться подушками. — Дайм подмигнул в ответ. — Если я уложу тебя, покажешь мне ту книгу, что украл у Паука.
— Вы слишком любопытны, мой светлый шер. — Бастерхази на миг закаменел лицом: он что, всерьез рассчитывал, что Темнейший не похвастался Светлейшему (скверно ругаясь и грозя сделать из дубины зубочистки) прытью ученика? Смешно. — Почему вас не прозвали Длинным Носом?
Дайм пожал плечами.
— Нет, что ты, я не настаиваю. В конце концов, тебе почти сто лет, да и кости плохо срослись. Тебе не нужны услуги целителя? По старому знакомству возьму недорого.
— Наглый недопесок, — ласково отозвался Бастерхази. — Тебе папенька не говорил, что пьянство — зло? С тебя будет признание Шуалейды темной.
— Темной? — Дайм подставил ладонь дождю, принюхался к набранной воде, отпил и мечтательно прикрыл глаза: напитанная стихийной силой вода пьянила лучше самого крепкого бренди. — Аномалия… чудо как хороша. — И, обернувшись к Бастерхази: — Мне еще шкура дорога, врать Конвенту. Сумеречная, но со склонностью ко тьме. Вероятность… — он еще раз попробовал дождь на вкус, просто поймав капли ртом, — восемь из десяти, и только из почтения к твоим сединам.
— Идет!
Бастерхази протянул руку ладонью вверх, Дайм ударил — и пари засвидетельствовали очередной раскат грома и порыв шквала. Буря усиливалась, и даже привычный ко всему Шутник начинал недовольно фыркать и ускорять бег.
— Где эта шисова деревня?! — пророкотал Бастерхази, разгоняя порывом горячего ветра дождь на несколько десятков сажен. Бесполезно: показались лишь те же оливы и те же мокрые плиты тракта.
— Не горячитесь, мой темный шер. Две минуты — и будет таверна!
Дайм сжал бока жеребца, пуская его в галоп. Бастерхази позади удивленно присвистнул: три с половиной лиги в час? Столько делает призовой аштунец на скачках, свежий и с легким жокеем, а не вымотанный дневной гонкой, да по бурлящему горной рекой тракту! А Дайм усмехнулся про себя: темный принял нужную ставку, а спрашивать про коня уже поздно. И слава Свету!
— Чем меньше техники мы с собой возьмём, тем лучше, — она тем временем решительно положила телефон на сидение рядом с планшетом. — Всё равно у нашей карты отвратительная детализация, даже деревни отмечены только те, что не в лесу стоят.
Акайо нахмурился. Он с трудом представлял, как можно путешествовать без карты, тем более, не зная местность. А этот край империи он, к стыду своему, забыл.
— Я могу запомнить карту, — предложил Иола. — У меня хорошая память.
Уткнулся в протянутый ему планшет. Акайо на всякий случай подошел ближе, тоже заглянул в экран. Иола провел пальцем по стеклу, ещё и ещё раз. Нажал на знак минуса, меняя масштаб. Растерянно моргнул. Протянул технику Акайо.
— Посмотри ты. Я не могу понять, что вижу.
Ему потребовалось чуть больше времени, чтобы осознать, что имелось в виду. Сначала он нашел эндаалорский город, проследил их путь до границы, стал просматривать территорию империи… Быстро потерялся. Уменьшил масштаб, чтобы понять, куда его занесло, и обомлел.
Он всегда знал, что империя огромна. Он помнил, что на картах дальняя граница вражеской страны никогда не изображалась. Теперь он думал — о ней просто не знали? Или не хотели, чтобы жители империи задавались вопросом, почему победоносная армия не может справиться со страной, которую можно потерять под зернышком риса, случайно упавшим на карту?
— В чем дело? — поинтересовалась Таари.
Акайо только покачал головой, Иола все же спросил:
— Эндаалор правда такой маленький?
— Да. А вы не заметили, сколько мы ехали от столицы до границы? И это мы по серпантину петляли!
Они переглянулись растерянно. Конечно, заметили, но не могли даже представить, что Эндаалор в самом деле таков. Думали, город просто стоит близко к границе, думали, машина едет очень быстро. Но никак не что вся страна немногим больше столицы Ясной империи.
Таари только фыркнула:
— И как вы экзамен сдавали, интересно мне знать. Ладно, вот вам краткий курс географии и истории заодно: на кораблях прилетело чуть больше тридцати тысяч человек. Это примерно столько, сколько живет в вашей столице, причем только за стенами и официально. С тех пор мы, конечно, плодились и размножались, в том числе за счет вашей армии, спасенных воинов которой обратно в лес не выгонишь. Но даже сейчас нас едва миллион наберется. Это уже побольше, чем в вашей столице с пригородами, но ненамного. В городах Праземли жило и в два, и три, и в десять раз больше, а у нас это включая фермеров. Если бы не они и не биологи, мы не смогли бы прокормиться.
Иола медленно кивнул. Акайо чувствовал себя свитком, в который писец пытается уместить слишком много ценного текста, мельчит, строчки сливаются одна с другой, заворачиваются вниз у края. Вдруг понял, что не знает дат, попытался посчитать — их стало в пятьдесят раз больше, за сколько времени это могло случится? Запутался, потому что не мог даже примерно оценить, какая часть из нынешнего населения Эндаалора на самом деле — кайны. Война ведь шла всегда, по крайней мере, он не слышал о времени, когда бы её не было. Хотя сейчас получалось, что от Высадки прошло не больше пяти сотен лет…
Он вернулся из своих мыслей, услышав вопрос Таари:
— Вы придумали легенду?
Юки уже отвечал, рассказывал про сбежавшую невесту и её замену. Таари морщилась, но слушала. Под конец лицо у неё было такое, словно ей предложили участвовать в краже. Акайо ждал спора, но она только глубоко вдохнула, выдохнула, подвела итог:
— То есть я — хорошая девочка, которая не стала спорить с волей рода и выходит замуж дыра знает за кого?
— Предки знают, — засмеялся Рюу. — И вообще давайте на кайнском теперь говорить?
Все посмотрели на Таари. Она пожала плечами, переходя на их язык:
— Давайте. Нашивки семьи вы не сделали?
Кеншин покачал головой:
— Нет. Не смогли решить, какая будет фамилия. Можно взять одну из наших, у кого они есть.
— Моя, например, Танака. Нас очень много, никто не знает всех членов семьи, — предложил Юки, но тут же добавил: — Правда, это может быть и проблемой тоже — если встретится «родич», придется придумывать всякие сложные связи, название деревни. И не дай предки окажется, что он знает живущих там Танака!
— Ясно, — оборвала путанные объяснения Таари. Она говорила на кайнском с небольшими запинками, иногда подбирая не слишком удачные слова, но достаточно хорошо, чтобы ни у кого не возникло вопросов. — У кого-нибудь есть более редкие фамилии? Чтобы точно не встретить родственников?
Они переглянулись, покачала головой Тэкэра:
— Нас мало, но, если я правильно понимаю, наша деревня будет по пути.
— А с нами я просто не советовал бы пытаться породниться, — неожиданно тихо сказал Иола. — Род на мне завершился, об этом могли говорить путники. Воскресать я бы не хотел.
Повисла тишина. Акайо мысленно примерился к карте, понял, что не может точно вспомнить, где находится родная деревня. Но точно возле столицы, а значит — далеко.
— Сугаваро, — предложил он. — Это имя моего рода. Насколько я знаю, остались только мои родители, и герба у нас не было, слишком маленькие и незнатные.
— Как “разделение”? — неуверенно спросил Тетсуи.
— Нет. Как “осока” и “поле”.
Закашлялась, будто подавившись, Таари. Отмахнулась от попытки помочь, привычно перейдя на эндаалорский:
— Не надо! А, дыра, — исправившись, повторила на кайнском с непередаваемой насмешкой: — Вернее «а, предки». Давайте лучше придумаем фамилию, которой вообще нет. Незнатную, без гербов. И вторую, из которой происходит мой выдуманный жених. Не знаю уж, почему не-аристократы занимаются такими глупостями с путешествиями невест через всю страну…
— Могли договориться отцы, — предложил Юки с таким вдохновленным лицом, что Акайо заподозрил, что тот цитирует одно из своих любимых стихотворений. — Например, встретились на войне и решили породниться. А потом оказалось, что живут далеко, вот и вышло…
— Хорошо, — остановила его Таари. Подумала. Выговорила, аккуратно составляя фамилии, — Пусть будут семьи Сима и Уэниси. Как «остров» и «высокий запад».
— Тогда мы на самом деле должны быть с острова, — резонно возразила Тэкэра, поправляя широкий пояс своего кимоно так ловко, словно делала это всю жизнь. — Давай лучше Оока, «большой холм».
Остальные согласно закивали. Акайо мысленно повторил несколько раз «Оока Акайо», привыкая к звучанию. Вышло довольно странно, всего три звука, которые повторялись в разных сочетаниях, под конец вдруг взрываясь четвертым. Его собственная фамилия нравилась ему больше, хотя раньше он не думал о ней в этом ключе.
Рюкзаки закинули на плечи, Таари решительно отказалась от паланкина, заявив, что сядет в него только когда они окажутся возле какой-нибудь деревни и придется играть роль невесты. Акайо задумчиво посмотрел на видневшиеся из-под края кимоно белые носочки и сандалии, но промолчал. Таари была умной и упрямой одновременно, поэтому не стоило провоцировать её упрямство затмевать её разум.
Они поднялись из темноты подвала, Иола тут же уверенно направился вниз с холма, к виднеющейся у его подножия роще. По узкой реке, рассекающей её надвое, проходила граница между Эндаалором и Кайном.
«Надо забыть слово “Кайн”, — напомнил себе Акайо. — И “Эндаалор” тоже. Ясная Империя. А о врагах не говорят вовсе».
***
Они остановились на берегу, переминаясь с ноги на ногу и недоверчиво глядя на разлившийся поперек дороги широкий бурный поток. Акайо помнил, как армия перешла реку строем, даже не заметив, а сейчас предстояло как минимум высоко поддергивать штаны, и это могло их не спасти.
— Ну конечно, — вздохнула Таари, устраиваясь на подушках паланкина. — Сезон дождей только что кончился, даже ручьи переполнились. Тэкэра, тебе тоже на паланкине переправляться, кимоно так не задерешь.
Стащила обувь, запихнула под подушки. Отряхнула ноги в недавно белых, а теперь чуть посеревших от дорожной пыли носочках, посмотрела на них скептически. Возможно, как и сам Акайо, прикидывала, как часто и в каких условиях им предстояло заниматься стиркой. Он, уже повесивший свои сандалии на шею, молча радовался, что мужчинам вполне допустимо носить обувь на босу ногу. Это сильно упрощало дело.
Широкие штаны подвязали выше колен, подоткнули длинные рукава рубашек. Паланкин был рассчитан на двоих носильщиков, но они решили взяться за него вчетвером — очень уж не хотелось проверять, как далеко он уплывет, если кто-нибудь споткнется и упустит свою сторону. Акайо оказался сзади корзины, третьим в общем ряду. Широкая балка лежала на правом плече, сзади пыхтел Наоки. Первым шел Иола, чуть горбясь, чтобы сгладить разницу в росте, за ним — Джиро, с таким видом, словно носил паланкины всю жизнь. Занавеси оставили подвязанными к крыше, Таари крепко держалась за борта. Акайо оказался за её спиной, и хотя он старался следить за дном под ногами, взгляд все время невольно поднимался к простой серой ткани кимоно, к высокой шее и завиткам выбившихся из прически волос. На солнце они, обычно коричневые, словно древесная кора, казались бронзовыми. В империи такой цвет встречался редко, но все-таки не настолько, чтобы нужно было его менять.
Когда они вышли на мелководье, Таари оторвала руку от борта, принялась обуваться. Соскочила на землю, как только стало возможно, раздраженно тряхнула ногой, словно пытаясь вытрясти камушек. Спросила:
— Что вы замерли? Идите обратно, Тэкэру тоже надо перевезти.
До них донесся смех, приглушенное оханье, плеск. Акайо оглянулся и с трудом удержался, чтобы не протереть глаза.
С течением доблестно боролся Кеншин, удерживая на руках хихикающую Тэкэру. За ними брели остальные.
— Так гораздо быстрее, правда? — закричала Тэкэра, взмахивая рукой. Тут же ойкнула, когда её чуть не уронили в воду, обняла Кеншина покрепче. Тот держался спокойно, даже не покраснел. Поставив её на землю, коротко поклонился и тут же отошел в сторону, отжимать все-таки промокшие штаны.
— Что ты ему сказала? — прохладно поинтересовалась Таари.
Текэра неожиданно смутилась:
— Да глупость, на самом деле. Что неужели ни один мужчина на этом берегу не решится перенести девушку через реку на руках. Но так правда ведь быстрее!
Акайо смотрел на них, не в силах понять, что не так. Таари, однако, продолжать разговор не стала, только покачала головой. С молчаливым неодобрением посмотрела на сандалии, готовясь скомандовать продолжение пути.
— Мы можем нести тебя дальше, — предложил Иола. — Наша обувь с непривычки очень неудобна.
Акайо был почти уверен, что Таари откажется, но она вздохнула:
— Ты прав. Нет смысла пытаться идти наравне с теми, кто ходил пешком всю жизнь, и гораздо дальше, чем я, — отмахнулась от попытавшейся что-то возразить Тэкэры. — Да, вы очень вежливо и почти незаметно подстраивались под мою скорость! Но задержки не в наших интересах. Научиться бегать так, как вы, я смогу как-нибудь потом.
Акайо смотрел, как она садится в паланкин, снова прячет сандалии под подушки, нахохлившаяся, как птица в дождь. Опустился на колени рядом, всего на миг, сказал:
— Ты думаешь лучше нас.
Встал, подхватил балку. Иола подстроился, чуть обернулся, улыбаясь. Акайо дернул свободным плечом — он знал, что прозвучал глупо, и хватать паланкин, не убедившись, что вторую сторону есть кому поддержать, тоже было глупо.
Бо Олливен стала совсем злая после этого случая. Я думаю, что она была в курсе побега Юю, так как сказала: «Слава богу, мы избавились от этой маленькой ведьмы!» Еще она добавила, что Юю отправилась прямиком к папаше. Я воспринял это как фигуру речи, но потом стал догадываться, что и Юю, и ее отец живы.
В моих догадках я укрепился после того, как напрямую спросил своего дядю. Он сначала накричал на меня, а потом сказал, что уже много лет несет крест лжи и будет наказан за эту ложь. Он дал мне понять, что пожар был инсценирован Якобом Майером и Лилиан Майер. Но никто из них не предполагал, что Юю случайно увидит это. Когда пожар начался, то Юю спряталась где-то в доме, они пытались ее найти, но не смогли. Поскольку дело уже не терпело отлагательств, Генри вызвал пожарную машину, а сам стал искать Юю. Он нашел ее в библиотеке, на нее упали книги с полки, но ноги сильно пострадали от огня. Генри вынес девочку из библиотеки до того, как стал рушиться потолок и стали падать полки. И потом Генри дал ложные показания, что в руках Юю была тряпка с бензином, а бутылку с бензином он сам сунул за комод в ее комнате. Не особенно -то заботились о логичности действий. Не знаю, какой был первоначальный план, но я много лет думал: неужели для Майеров ничего не стоило подставить свою внучку, обвинив ее в убийстве? Полный бред, конечно.
К сожалению, Генри не сможет подтвердить мои слова, он два года назад умер от инфаркта, старый уже был.
Вот, собственно, и все, что мне известно. Может, я и забыл какие-то детали….»
Детектив выключил диктофон, а Констант попросил пить. Юю молча смотрела на него, глаза ее потемнели и были полны ужаса и боли, ведь ее заставили переживать прошлое снова и снова. Она отозвала Барбера в сторонку и сказала:
− Константу надо срочно в больницу, при ожогах страшны не сами раны. а интоксикация организма. Я прошу тебя не медлить. Отвези меня к Губерту Зильберштейну, он поможет с документами. Я ему сейчас позвоню.
Хью уже ничему не удивлялся, он кивнул и позволил Юю руководить ситуацией.
Юю дозвонилась Зильберштейну довольно быстро, но говорила с ним долго. Хью деликатно ушел в кухню, где уже был накрыт нехитрый ужин. На правах друга он сел за стол, Трулте хмуро придвинула ему тарелку с картошкой и крупно порезанной курицей.
− Что решили делать? -без особых церемоний спросила она.
− Скоро уедем. С Константом. — сообщил с набитым ртом Барбер. Трулте удовлетворенно кивнула. А Федерик спросил:
− Помощь нужна?
− Не знаю, пока. Скорее, нет. — Хью продолжал жевать.
− У нас есть две тысячи франков, — неожиданно сказала Трулте. -это Майер миллионерша, а Брегер деньги пригодятся.
− Спасибо, — Хью улыбнулся и закончив жевать попросил кружку чаю. Получив ее, он задал вопрос, который давно вертелся на языке.
− Трулте, а ты знала, что Юю жива?
− Нет,но когда я ее увидела в нашем кафе сегодня вечером — я ничуть не удивилась. С этой чертовки станется, — Трулте засмеялась.
− А откуда у Юю был адрес вашего кафе?
− Мы тоже спросили ее об этом, она ответила , что один сыщик дал ей отчет о поисках Юю Майер, а там был этот адрес, — Трулте улыбнулась.
Хью покраснел, вспомнив, что выслал копию отчета Борису Казарину.
Юю вошла в кухню с озабоченным видом
− Губерт согласился помочь, он приедет через час-полтора.
− Поешь, Юю, — заботливо сказала Трулте и наполнила тарелку картошкой и мясом.
— Трулте прекрасно готовит, — с гордостью сказал Федерик.
− Ага, только не успеваю ничего, — улыбнулась Трулте. С маленьким ребенком совсем некогда…
− Славно у вас, — сказала Юю, жуя и посматривая по сторонам.
− Да ладно, — фыркнула Трулте, — достойная бедность.
И все засмеялись. Хью улыбнулся, не понимая шутки.
− Это Бо так приговаривала, когда ругала нас за проделки. Когда испортим что-то или намусорим. Она говорила, что мы ведем себя как цыгане. Достойная бедность — вот как надо себя вести, — сказала Юю, приканчивая порцию.
− И к тебе это относилось? — спросил Барбер.
− Ко мне, прежде всего. Я же не Майер, я не кровная дочь Якоба.
Хью так и сел, не зная уже, что отвечать. Все остальные тоже замолчали, словно пораженные громом.
Ещё она посоветовала Ане подружиться с Анжеликой.
– Мне нравится эта ваша Анжелика. Ты же говорила, что она у вас самая смелая девочка. И наверное, Аллу и Кристину она тоже не боится, раз играет с мальчиками.
На ужин Аня шла вполне успокоенная, вооруженная советом Влады относиться к другим девочкам по-доброму, ведь у них нет мамы и папы, с которыми можно посоветоваться, как правильно поступать.
* * *
Вечером, вернувшись домой, Ковалев застал бабу Пашу у телевизора – она смотрела «Неуловимых мстителей» с видеокассеты. И, конечно, тут же попыталась подняться и уйти, но Ковалев сказал, что посмотрит фильм вместе с ней, – хотя, пожалуй, он бы лучше почитал и пораньше лег спать.
– Хорошая картина, – качнула головой баба Паша. – Федя её в детстве любил. Это он потом телевизор бросил смотреть, в компьютере футбол смотрел.
Продвинутым, оказывается, был дядя Федя…
И только Ковалев расслабился, усевшись на старом крепком диване, как услышал, что на веранде стукнула дверь.
– Хозяева, а хозяева? – В кухню, приоткрыв дверь, сунулся Коля.
Ковалев поднялся ему навстречу. Вряд ли Коля пришел посмотреть кино…
– А я вот заглянул на огонёк. – Коля широко улыбнулся, подмигнул и показал горлышко бутылки за пазухой.
– Тебе только б водку жрать… – Баба Паша недовольно сложила губы. – Чего приперся-то? Звали тебя?
– Ты, Михална, смотри свою «картину», – миролюбиво ответил Коля. – А мы с Серёжкой тут посидим, побалясим. Правда, Серёга?
– О чем ему с тобой балясить? Это ты бездельник, а ему завтра вставать рано.
Признаться, приходу Коли Ковалев вовсе не обрадовался, но выставить его вон было бы… не по-соседски. А ещё он хотел расспросить об Ангелине Васильевне, Зое и Татьяне.
– Не угадала, Михална, – сказал Коля, выставляя на стол бутылку. – Это не водка, а первач чистейшей воды. Мне Лукьяниха два литра нацедила, за то что я ей пол в бане переложил.
Первач чистейшей воды был мутным и сильно вонял сивухой. Ковалев достал из холодильника настоящие грузди, оставшиеся с прошлого раза, колбасу, привезенную Владой, и пирожки бабы Паши.
– Михална, выпьешь стопочку-то? – спросил Коля, разливая самогонку по рюмкам.
– Ну давай, что уж… – неожиданно для Ковалева согласилась баба Паша и вышла в кухню, остановив видео.
«Первач» оказался крепче водки раза в полтора и едва не застрял в горле – у Ковалева слезы выступили на глазах, Коля крякнул и шумно понюхал пирожок, а баба Паша выпила рюмку, будто в ней была вода, и слегка надкусила кусочек колбаски.
Ковалев почему-то испугался, что баба Паша станет пить и дальше и напьется допьяна, но она больше не пила, вернулась в большую комнату – досматривать кино.
– Слыхал? – начала Коля многообещающе. – В следующее воскресенье Мишаня чудотворную икону к нам понесёт!
– Какой Мишаня? – спросил Ковалев.
– Дык отец Алексий. Его Мишаней на самом деле зовут. Ох, и не хотел он святить речку! Как не хотел! Говорил: языческое непотребство. Но я-то знаю, чего он испугался! Верней, кого…
Коля налил по второй.
– И кого же? – спросил Ковалев скорей из вежливости.
Коля пригнулся и поманил его пальцем. И когда Ковалев последовал его примеру, шепнул на ухо:
– Так однокашника своего, Федьку-спасателя, кого же ещё?
– А было чего бояться?
Обсуждать Федьку-спасателя в присутствии бабы Паши было как-то неловко.
Коля, доверительно придвинувшись к Ковалеву, заговорил вполголоса:
– Дык! Смирнов, когда Мишаню встречал, всегда под ноги ему плевал, нарочито так, при всех. А Мишаня только утирался. Вот и думай: почему да отчего.
И Ковалев хотел было спросить, при чем тут Смирнов – его весьма вероятный отец, – но не спросил, потому что до него постепенно (и слишком поздно) стал доходить смысл сказанного Колей. Он, наверное, отшатнулся чересчур резко, и Коля понял это неправильно.
– Давай, что ли, за упокой ему выпьем. Хороший человек был, хоть и со странностями. – Коля повернулся в сторону открытой двери в комнату: – Слышь, Михална, за Федьку твоего пьем. Царствие ему небесное…
Вообще-то и раньше можно было сообразить, что к чему… Наверное, не очень хотелось сложить – вот и не складывалось…
– Дядя Федя съел медведя… – пробормотал Ковалев и зажмурился.
Получается, что баба Паша – его родная бабка? И конечно, это всё ставило на свои места: её помощь, её безотказность, слёзы на глазах – тогда, при первой встрече… И Аня – её правнучка? Ковалев жалел бабу Пашу, стеснялся принимать её помощь, но принимал и был ей благодарен – но назвать её бабушкой было выше его сил. Потому что бабушка у него была одна, и назвать так же другую – совершенно чужую – женщину казалось кощунственным, оскорбившим бы бабушкину память. И полюбить эту чужую женщину так, как он любил бабушку, тоже казалось невозможным.
Он выпил стопку одним глотком и поморщился, не стал закусывать.
– У нас тут вообще многие с якобы нечистым знаются, – продолжил беседу Коля, снова занюхав сивуху пирожком.
Ковалев кивнул. «Мне показалось, что вы прибыли ему на смену…» Даже Селиванов заметил, что Ковалев похож на дядю Федю – спасателя… Впрочем, Селиванов, наверное, что-то другое имел в виду.
– Вот Алька Быкова, которая Чернова теперь, с детства подколдовывала, и пожалуйста: жена председателя поссовета, или как там его сейчас называют… Вот как это объяснишь?
Ковалев думал о своем и не сразу понял, что речь идет об Ангелине Васильевне.
– Мать ейная, Серафина, была дочкой бабки Аксиньи. Заметь, единственной! – Коля поднял палец. – А бабка Аксинья, известно, ведьмой прикидывалась, на болоте жила. Но Серафина всю жизнь от неё открещивалась, замуж вышла и к мужу ушла, и Альке запрещала к Аксинье ходить.
– На болото? – переспросил враз захмелевший Ковалев.
– Ну да, на болото. Дом у ней не в Заречном был, а на отшибе, по другую сторону реки, за шоссе, потому её ведьмой и считали. Она в Заречном и не появлялась, раз в неделю в сельпо приходила только. Мы, когда пацанами были, по ночам ходили к её дому – смелость испытывали. Весело же! Один раз, помню, в июне собрались, пока то да сё, пока батьки-матки уснули, пока из дома выбрались, пока всех дождались – пошли. Через мост, через лес, по болоту. И только добрались, только бояться собрались, смотрим – а тут и солнце над болотом взошло. – Коля захихикал. – Потом на велосипедах ездили, в августе, поближе к сентябрю. Ночи темные, холодные. Велосипеды в канаве у шоссе прятали, а дальше пешком. Даже в резиновых сапогах ноги промочишь – болото! Во двор залезем через дыру в заборе, а у ней забор был не как у всех, а по-старинному, из дрыньев, гнилой весь и дырявый… Так вот, заберемся, к окошку поближе подойдем, и кто-нибудь посмелее лезет в окошко посмотреть, как бабка Аксинья человечину ест. Говорили, что она людоедка, ловит прохожих и ест по ночам. И вот всегда одинаково кончалось: тот, который в окошко заглядывает, валится оттуда с воплями, остальные – бежать. Дыра узкая, толкаемся, орем на все болото от страха, потом несемся к велосипедам не разбирая дороги. И всё кажется, что бабка Аксинья догоняет, кто от остальных отстанет, того она и съест. Однажды пацан с нами был, дачник, не помню уж, как его звали, – одно лето только тут кантовался. Так вот, все велосипеды подхватили, и на шоссе. А у него велосипед за корень зацепился, он его тащит, а его будто кто-то держит. Он орать: ведьма, ведьма! Велосипед бросил и бегом по шоссе, нас обогнал от страха… Утром за велосипедом пошли, уржались над ним…
Ковалев тряхнул головой. Он же хотел расспросить об Ангелине и Зое… Но Коля рассказал ещё с десяток историй о своём детстве, юности и последующей жизни, многие из которых были весьма фантастичны, а Ковалев так и не решился его перебить. Баба Паша досмотрела «Неуловимых» и собралась уходить.
– Гони ты его, Серёжка! Он горазд по ушам-то ездить!
– Ой, да ладно тебе, Михална! – осклабился Коля. – Кто ему ещё про наше житьё-бытьё расскажет? Вот я про Альку Быкову начал, да что-то перескочил…
Баба Паша, уже одетая, присела на краешек табуретки, будто на секундочку, и спросила вполголоса, сильно смущаясь своего любопытства:
– А она к тебе чего приходит-то? Чего ей от тебя надо?
Ковалев пожал плечами, тоже смущаясь.
– Бабка её, Аксинья, в самом деле была ведьма, сто лет жила-маялась. Ведьме ж надо перед смертью силу кому-то передать, иначе её земля не примет. А она Альке силу отдать не хотела, ой не хотела! Алька ещё девчонкой ребятишкам хвасталась, что бабка ей силу отдаст, нос задирала. А Серафима её нарочно Ангелиной назвала, ну, что от ангела она, а не от беса. И Серафима, говорят, не настоящее её имя, она так в паспорте сама записалась, назло матери. Может, из-за имени бабка и не хотела Альке силу отдать. Но сто лет ей когда стукнуло – хошь не хошь, а помирать пора… Пришлось все ж таки отдать силу Альке.
Сказать бабе Паше, что все это мракобесие, у Ковалева не повернулся язык.
– И вот она к тебе ходит. Чего ходит? Может, порчу навести хочет. – Баба Паша поднялась. – Пойду я. И ты, Коля, не сиди долго, нечего.
Едва за бабой Пашей закрылась дверь, Коля налил ещё по стопке, Ковалева же с души воротило от чистейшей воды первача, даже во рту стало солоно от звука разливаемой сивухи.
– Ерунду болтает. Федька-то ейный тож как будто ведьмак был и перед смертью, замечу, силу никому не о́тдал, – усмехнулся Коля, глядя на дверь. – Потому якобы земля его и не принимает. Скольким он людя́м уже на речке мерещился! Но ведьмак-то ведьмаку рознь, а Смирнов хороший был парень, только дачников не любил. Не любил-то не любил, а сколько народу спас! А дачников – больше всех. Наши-то пьют беленькую, но в воду пьяными не лезут, надоело давно. Это детишкам в речке плескаться кайфово, а я так в последний раз лет десять назад купался, хоть у меня речка во дворе прямо. Наши под забором замерзают больше или отравляются бодягой разной. А один знаешь от чего концы отдал? Прикинь, от подавления водкой! Так и написали в свидетельство. Дачник – другое дело, он нарочно сюда приезжает, чтоб нажраться и по пьяни утонуть. Вон, две недели назад приехали двое рыбу ловить, на резиновой лодке в самую середину заплыли. Не люблю я эти резиновые лодки, морока одна… Вот у меня лодка – непотопляемая!
Каролину привезли в больницу, осмотрели и, не найдя ничего серьезного, отпустили. Одна из медсестер принесла ей одежду, чтобы переодеться – летние джинсы и серую хлопковую футболку, возможно, свою. Все это было немного ей мало, но Каролина переоделась, потому что другого у нее все равно не было. Также какой-то незнакомец в коридоре, смерив оценивающим взглядом ее обтягивающий силуэт, поделился с ней бутербродом с маслом и котлетой. Каролина неторопливо поела. Она не спешила уходить – теперь ей идти было некуда. Из больницы ей удалось дозвониться родителям на Аляску, которые сообщили ей, что будут пережидать все эти события в подвале своего дома. Каролина немного успокоилась. Она вспомнила про Барбару и Грегори, но тут ее ждал удар – оказалось, их дом тоже был в разрушенном секторе.
«Живы ли они?» – с тревогой думала Каролина.
А пострадавших все привозили. Некоторые были уже мертвы, некоторые умерли по пути в больницу, и их еще не успели покрыть покрывалами. Каролина стояла на первом этаже и с ужасом смотрела на эту печальную процессию. Особенно ей запомнилась одна девушка с длинными темными волосами, очень бледная, но все равно красивая, похожая на модель. Ее везли по коридору на носилках. Глаза девушки были закрыты, но ее губы шевелились. Когда носилки поравнялись с Каролиной, она услышала то одно слово, которое девушка повторяла, словно в бреду:
– Энтони… Энтони…
– Успокойтесь, миссис Мэйсон, мы найдем вашего мужа, – проговорил один из врачей.
– Да где же его найдешь сейчас, – тихо проговорила медсестра. – Кем он там работает?
– Она говорила, в ФБР, – ответил врач.
– Уж они точно должны знать, что произошло…
Носилки проехали дальше, и Каролина уже не слышала их разговора. Но она вдруг быстрым шагом догнала носилки и пошла рядом, вглядываясь в лицо девушки.
– Вы ее знаете, мисс? – спросила медсестра.
– Нет, – тихо ответила Каролина.
– Вам сюда нельзя, – сказал врач, отстраняя Каролину от дверей, к которым они подошли. – Больная после операции и должна отдохнуть.
– Скажите, как ее зовут? – спросила Каролина.
– Мелани Мэйсон, – врач закрыл двери перед лицом Каролины.
Но Каролина тут же снова открыла их.
– Мелани? – взволнованно проговорила она. – Доктор, скажите, могу я с ней поговорить? Это срочно!
Один молодой санитар удержал Каролину, не давая ей преследовать носилки, которые скрылись за поворотом коридора.
– Мисс, успокойтесь, – приказал он. – Что вам нужно? Вы же сказали, что не знаете ее!
– Возможно, я знаю ее мужа, Энтони!
Санитар внимательно осмотрел Каролину с ног до головы.
– Вы знаете ее мужа, но с ней вы не знакомы, – произнес он. – Интересная ситуация… А вы уверены, что вам точно нужно знакомится?
– Ах, сейчас не время для шуток, – Каролина с мольбой сжала его руку. – Если она и есть та самая Мелани, возможно, ее муж знает, почему началась эта война и как ее остановить!
– Война? С чего вы взяли, – он нахмурился. – Всем вам от потрясения мерещится всякая ерунда. Вам же говорили – метеориты!
Он открыл ей двери, показывая, что она должна уйти.
– Больная в тяжелом состоянии, – сказал он. – Она потеряла много крови. Если хотите, поговорите с ней через несколько дней.
– Но через несколько дней уже может быть поздно! – воскликнула с горечью Каролина.
– Не кричите, – из ближайшей двери вышел врач в белом халате. – Мисс, вам нельзя здесь находиться. Уходите, или я вызову охрану.
Каролина все равно не уходила, но врач и санитар буквально выставили ее за дверь. Немного постояв у дверей, она не отважилась на еще одну попытку и решительно направилась в сторону фойе, где сидела дежурная. В коридоре пациентов уже не было, поэтому Каролина решила действовать смело.
– Дайте мне ваш телефон. Срочно! – потребовала она.
…Ее соединили с главным офисом ФБР даже быстрее, чем она ожидала.
– Агента Энтони Мейсона, пожалуйста, – попросила Каролина.
– Его нет на месте. Вы можете оставить ему сообщение.
– Но у вас есть агент с таким именем и фамилией? – Каролина чуть не выронила трубку из рук от волнения.
– Кто его спрашивает? – девушка на том конце линии была категорична.
– Я, – ответила Каролина слегка дрожащим голосом. – Каролина Биггс…
– Каролина Биггс? – девушка, казалось, сильно удивилась и запнулась, затем уже другим, будто испуганным голосом, продолжила. – Да, насчет вас есть особое указание, мисс Биггс… Сейчас я переадресую вас на его мобильный телефон. Секунду.
Каролина с тревогой ждала, сжимая трубку в руках. Секунды текли невероятно медленно, и наконец…
– Я слушаю, – произнес тихий приятный голос, и Каролина едва не завопила от радости.
– Энтони! – воскликнула она.
– Каролина? – он, казалось, удивился не меньше. – Ты смогла найти меня через официальный канал? Мне пришлось поменять номер мобильного телефона. Я не надеялся, что ты сможешь меня найти так быстро…
– Энтони, – повторила она, чувствуя, что начинает плакать.
– Что-то случилось? – в его голосе зазвучала тревога. – Мне сказали, ты звонишь из больницы. Почему ты в больнице? Ты в порядке?
– Да, да, я в порядке, – быстро ответила она. – Но тут, в больнице, Мелани! Твоя… жена, – ей почему-то было неприятно произносить последнее слово.
– Что? – поразился Энтони. – Ты в этом уверена?
– Уверена, – выдавила она. – Она в тяжелом состоянии…
– Я сейчас приеду, – сразу сказал он. – А ты никуда не уходи!
– Мисс, – кто-то коснулся руки Каролины. Она невольно обернулась и увидела того самого врача, который вез Мелани после операции. Он пристально смотрел на нее.
– Вы знаете родственников миссис Мэйсон? – спросил он. – Ее мужа?
– Да, я как раз только что говорила с ним по телефону, – ответила Каролина. – Он сейчас приедет.
– Боюсь, что для него у меня плохие новости, – грустно сказал врач. – Непредвиденные осложнения после операции… Миссис Мэйсон умерла.
Каролина, словно пронзенная пулей, ухватилась за стойку дежурной и выронила трубку телефона, которая ударилась об стол и повисла на проводе…
…Энтони приехал действительно быстро. Каролина ждала его в коридоре и увидела, как он заходит в больницу – деловой, стремительный, такой же прекрасный, каким она его видела в первый раз. И сердце ее невольно замерло – от радости встречи и от горестного известия, которое она должна ему сообщить. Каролина медленно шагнула к нему, не находя подходящих слов, и Энтони, похоже, что-то прочитал по ее лицу.
– Что с тобой? – спросил он, заметив, как дрожат ее губы.
…Энтони вышел из палаты гораздо раньше, чем ожидала Каролина. Она сидела на скамеечке в коридоре и Энтони, когда вышел, присел рядом с ней, опустив голову. У него был очень грустный и расстроенный вид, он сильно побледнел и осунулся, но, очевидно, умел отлично владеть собой. Во всяком случае, он не выдавал того чувства безвозвратно утерянной любимой жены, которое, без сомнения, ощущал. Каролине стало его еще жальче, когда она подумала, каких усилий ему стоит оставаться в здравом уме, не смотря на свалившееся горе. И она ничем не могла помочь ему.
– Мне очень жаль, – в который раз повторила она.
Энтони поднял на нее взгляд.
– Мне тоже, – тихо ответил он. – Бедняжка Мелани! Она была такой прекрасной, такой любящей… Я не могу даже представить горе ее родителей, когда они узнают!
Каролина вздохнула.
– А где живут ее родители? – спросила она.
– В Бостоне… Там же, где и мои, – уже спокойнее ответил Энтони. – Мы с ней переехали во Спрингфилд всего два месяца назад. Мы с Мелани знали друг друга с детства, вместе выросли… Она всегда была мне самым близким, самым лучшим другом. И она так меня любила, особенно последние два года! Я просто не мог ее обидеть, и мы поженились.
Каролина удивленно посмотрела на него.
– Странно, я думала, вас связывала сильная любовь, а вовсе не дружба, – сказала она и вдруг покраснела от досады на себя. – Впрочем, это не мое дело… Прости. Забудь, что я сказала.
– Нет, почему же, – возразил Энтони. – Ты сказала все правильно. Мне очень жаль Мелани, но жизнь на этом не заканчивается. Я готов мстить за нее, так же как и снова искать свое счастье.
Каролина вдруг ощутила сильное внутреннее волнение и сразу поднялась.
– Мир рушится, – сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал сурово. – Нет времени думать о личном счастье!
– Ты снова права, – он тоже поднялся. – Радоваться и горевать будем позже. Кэрол, ты должна мне немного помочь в спасении нашей планеты.
– Я готова, – сразу ответила она, даже немного рассердившись. – Ты должен был сам найти меня раньше!
– Я был немного занят, – он неопределенно пожал плечами, и такой знакомый жест заставил Каролину снова невольно ощутить радость. – Ты поедешь со мной. У меня есть некоторые новые сведения о нападении нептунцев.
– Нет, Энтони, ты ошибаешься! – воскликнула она. – Уиттон рассказал мне… На Землю напали марсиане! Нептунцы тут ни при чем!
– Нет, это ты ошибаешься, – ответил Энтони. – Да, марсиане прибыли на Землю, теперь мы точно это знаем. Но и нептунцы тоже здесь. Похоже на то, что нептунцы воюют с марсианами, а место сражения – наша Земля.