Ещё она посоветовала Ане подружиться с Анжеликой.
– Мне нравится эта ваша Анжелика. Ты же говорила, что она у вас самая смелая девочка. И наверное, Аллу и Кристину она тоже не боится, раз играет с мальчиками.
На ужин Аня шла вполне успокоенная, вооруженная советом Влады относиться к другим девочкам по-доброму, ведь у них нет мамы и папы, с которыми можно посоветоваться, как правильно поступать.
* * *
Вечером, вернувшись домой, Ковалев застал бабу Пашу у телевизора – она смотрела «Неуловимых мстителей» с видеокассеты. И, конечно, тут же попыталась подняться и уйти, но Ковалев сказал, что посмотрит фильм вместе с ней, – хотя, пожалуй, он бы лучше почитал и пораньше лег спать.
– Хорошая картина, – качнула головой баба Паша. – Федя её в детстве любил. Это он потом телевизор бросил смотреть, в компьютере футбол смотрел.
Продвинутым, оказывается, был дядя Федя…
И только Ковалев расслабился, усевшись на старом крепком диване, как услышал, что на веранде стукнула дверь.
– Хозяева, а хозяева? – В кухню, приоткрыв дверь, сунулся Коля.
Ковалев поднялся ему навстречу. Вряд ли Коля пришел посмотреть кино…
– А я вот заглянул на огонёк. – Коля широко улыбнулся, подмигнул и показал горлышко бутылки за пазухой.
– Тебе только б водку жрать… – Баба Паша недовольно сложила губы. – Чего приперся-то? Звали тебя?
– Ты, Михална, смотри свою «картину», – миролюбиво ответил Коля. – А мы с Серёжкой тут посидим, побалясим. Правда, Серёга?
– О чем ему с тобой балясить? Это ты бездельник, а ему завтра вставать рано.
Признаться, приходу Коли Ковалев вовсе не обрадовался, но выставить его вон было бы… не по-соседски. А ещё он хотел расспросить об Ангелине Васильевне, Зое и Татьяне.
– Не угадала, Михална, – сказал Коля, выставляя на стол бутылку. – Это не водка, а первач чистейшей воды. Мне Лукьяниха два литра нацедила, за то что я ей пол в бане переложил.
Первач чистейшей воды был мутным и сильно вонял сивухой. Ковалев достал из холодильника настоящие грузди, оставшиеся с прошлого раза, колбасу, привезенную Владой, и пирожки бабы Паши.
– Михална, выпьешь стопочку-то? – спросил Коля, разливая самогонку по рюмкам.
– Ну давай, что уж… – неожиданно для Ковалева согласилась баба Паша и вышла в кухню, остановив видео.
«Первач» оказался крепче водки раза в полтора и едва не застрял в горле – у Ковалева слезы выступили на глазах, Коля крякнул и шумно понюхал пирожок, а баба Паша выпила рюмку, будто в ней была вода, и слегка надкусила кусочек колбаски.
Ковалев почему-то испугался, что баба Паша станет пить и дальше и напьется допьяна, но она больше не пила, вернулась в большую комнату – досматривать кино.
– Слыхал? – начала Коля многообещающе. – В следующее воскресенье Мишаня чудотворную икону к нам понесёт!
– Какой Мишаня? – спросил Ковалев.
– Дык отец Алексий. Его Мишаней на самом деле зовут. Ох, и не хотел он святить речку! Как не хотел! Говорил: языческое непотребство. Но я-то знаю, чего он испугался! Верней, кого…
Коля налил по второй.
– И кого же? – спросил Ковалев скорей из вежливости.
Коля пригнулся и поманил его пальцем. И когда Ковалев последовал его примеру, шепнул на ухо:
– Так однокашника своего, Федьку-спасателя, кого же ещё?
– А было чего бояться?
Обсуждать Федьку-спасателя в присутствии бабы Паши было как-то неловко.
Коля, доверительно придвинувшись к Ковалеву, заговорил вполголоса:
– Дык! Смирнов, когда Мишаню встречал, всегда под ноги ему плевал, нарочито так, при всех. А Мишаня только утирался. Вот и думай: почему да отчего.
И Ковалев хотел было спросить, при чем тут Смирнов – его весьма вероятный отец, – но не спросил, потому что до него постепенно (и слишком поздно) стал доходить смысл сказанного Колей. Он, наверное, отшатнулся чересчур резко, и Коля понял это неправильно.
– Давай, что ли, за упокой ему выпьем. Хороший человек был, хоть и со странностями. – Коля повернулся в сторону открытой двери в комнату: – Слышь, Михална, за Федьку твоего пьем. Царствие ему небесное…
Вообще-то и раньше можно было сообразить, что к чему… Наверное, не очень хотелось сложить – вот и не складывалось…
– Дядя Федя съел медведя… – пробормотал Ковалев и зажмурился.
Получается, что баба Паша – его родная бабка? И конечно, это всё ставило на свои места: её помощь, её безотказность, слёзы на глазах – тогда, при первой встрече… И Аня – её правнучка? Ковалев жалел бабу Пашу, стеснялся принимать её помощь, но принимал и был ей благодарен – но назвать её бабушкой было выше его сил. Потому что бабушка у него была одна, и назвать так же другую – совершенно чужую – женщину казалось кощунственным, оскорбившим бы бабушкину память. И полюбить эту чужую женщину так, как он любил бабушку, тоже казалось невозможным.
Он выпил стопку одним глотком и поморщился, не стал закусывать.
– У нас тут вообще многие с якобы нечистым знаются, – продолжил беседу Коля, снова занюхав сивуху пирожком.
Ковалев кивнул. «Мне показалось, что вы прибыли ему на смену…» Даже Селиванов заметил, что Ковалев похож на дядю Федю – спасателя… Впрочем, Селиванов, наверное, что-то другое имел в виду.
– Вот Алька Быкова, которая Чернова теперь, с детства подколдовывала, и пожалуйста: жена председателя поссовета, или как там его сейчас называют… Вот как это объяснишь?
Ковалев думал о своем и не сразу понял, что речь идет об Ангелине Васильевне.
– Мать ейная, Серафина, была дочкой бабки Аксиньи. Заметь, единственной! – Коля поднял палец. – А бабка Аксинья, известно, ведьмой прикидывалась, на болоте жила. Но Серафина всю жизнь от неё открещивалась, замуж вышла и к мужу ушла, и Альке запрещала к Аксинье ходить.
– На болото? – переспросил враз захмелевший Ковалев.
– Ну да, на болото. Дом у ней не в Заречном был, а на отшибе, по другую сторону реки, за шоссе, потому её ведьмой и считали. Она в Заречном и не появлялась, раз в неделю в сельпо приходила только. Мы, когда пацанами были, по ночам ходили к её дому – смелость испытывали. Весело же! Один раз, помню, в июне собрались, пока то да сё, пока батьки-матки уснули, пока из дома выбрались, пока всех дождались – пошли. Через мост, через лес, по болоту. И только добрались, только бояться собрались, смотрим – а тут и солнце над болотом взошло. – Коля захихикал. – Потом на велосипедах ездили, в августе, поближе к сентябрю. Ночи темные, холодные. Велосипеды в канаве у шоссе прятали, а дальше пешком. Даже в резиновых сапогах ноги промочишь – болото! Во двор залезем через дыру в заборе, а у ней забор был не как у всех, а по-старинному, из дрыньев, гнилой весь и дырявый… Так вот, заберемся, к окошку поближе подойдем, и кто-нибудь посмелее лезет в окошко посмотреть, как бабка Аксинья человечину ест. Говорили, что она людоедка, ловит прохожих и ест по ночам. И вот всегда одинаково кончалось: тот, который в окошко заглядывает, валится оттуда с воплями, остальные – бежать. Дыра узкая, толкаемся, орем на все болото от страха, потом несемся к велосипедам не разбирая дороги. И всё кажется, что бабка Аксинья догоняет, кто от остальных отстанет, того она и съест. Однажды пацан с нами был, дачник, не помню уж, как его звали, – одно лето только тут кантовался. Так вот, все велосипеды подхватили, и на шоссе. А у него велосипед за корень зацепился, он его тащит, а его будто кто-то держит. Он орать: ведьма, ведьма! Велосипед бросил и бегом по шоссе, нас обогнал от страха… Утром за велосипедом пошли, уржались над ним…
Ковалев тряхнул головой. Он же хотел расспросить об Ангелине и Зое… Но Коля рассказал ещё с десяток историй о своём детстве, юности и последующей жизни, многие из которых были весьма фантастичны, а Ковалев так и не решился его перебить. Баба Паша досмотрела «Неуловимых» и собралась уходить.
– Гони ты его, Серёжка! Он горазд по ушам-то ездить!
– Ой, да ладно тебе, Михална! – осклабился Коля. – Кто ему ещё про наше житьё-бытьё расскажет? Вот я про Альку Быкову начал, да что-то перескочил…
Баба Паша, уже одетая, присела на краешек табуретки, будто на секундочку, и спросила вполголоса, сильно смущаясь своего любопытства:
– А она к тебе чего приходит-то? Чего ей от тебя надо?
Ковалев пожал плечами, тоже смущаясь.
– Бабка её, Аксинья, в самом деле была ведьма, сто лет жила-маялась. Ведьме ж надо перед смертью силу кому-то передать, иначе её земля не примет. А она Альке силу отдать не хотела, ой не хотела! Алька ещё девчонкой ребятишкам хвасталась, что бабка ей силу отдаст, нос задирала. А Серафима её нарочно Ангелиной назвала, ну, что от ангела она, а не от беса. И Серафима, говорят, не настоящее её имя, она так в паспорте сама записалась, назло матери. Может, из-за имени бабка и не хотела Альке силу отдать. Но сто лет ей когда стукнуло – хошь не хошь, а помирать пора… Пришлось все ж таки отдать силу Альке.
Сказать бабе Паше, что все это мракобесие, у Ковалева не повернулся язык.
– И вот она к тебе ходит. Чего ходит? Может, порчу навести хочет. – Баба Паша поднялась. – Пойду я. И ты, Коля, не сиди долго, нечего.
Едва за бабой Пашей закрылась дверь, Коля налил ещё по стопке, Ковалева же с души воротило от чистейшей воды первача, даже во рту стало солоно от звука разливаемой сивухи.
– Ерунду болтает. Федька-то ейный тож как будто ведьмак был и перед смертью, замечу, силу никому не о́тдал, – усмехнулся Коля, глядя на дверь. – Потому якобы земля его и не принимает. Скольким он людя́м уже на речке мерещился! Но ведьмак-то ведьмаку рознь, а Смирнов хороший был парень, только дачников не любил. Не любил-то не любил, а сколько народу спас! А дачников – больше всех. Наши-то пьют беленькую, но в воду пьяными не лезут, надоело давно. Это детишкам в речке плескаться кайфово, а я так в последний раз лет десять назад купался, хоть у меня речка во дворе прямо. Наши под забором замерзают больше или отравляются бодягой разной. А один знаешь от чего концы отдал? Прикинь, от подавления водкой! Так и написали в свидетельство. Дачник – другое дело, он нарочно сюда приезжает, чтоб нажраться и по пьяни утонуть. Вон, две недели назад приехали двое рыбу ловить, на резиновой лодке в самую середину заплыли. Не люблю я эти резиновые лодки, морока одна… Вот у меня лодка – непотопляемая!
0
0