Клотильда встала. У нее бешено колотилось сердце. Жар растекался от затылка по спине, искрами катился в пальцы рук и ног. Спина повлажнела. Она должна немедленно ехать! Немедленно! Но зачем? Жанет давно уже там нет. Она покинула Конфлан сразу же, как прибыла ее свита из Венсенна. С Геро она больше не виделась. Ей выпала мимолетная встреча, не более того. Да, она смотрела на него, она им любовалась, но это единственное, что ей доступно. Заглянула в сокровищницу через слуховое окно. Княгиня слишком поздно явилась за этим призом. Три года спустя. Он давно принадлежит другой. И будет принадлежать. Но взглянуть… Почему бы нет? Что преступного в одном взгляде? В минутном соблазне? Клотильда внезапно успокоилась. Почему она так встревожилась? Разве не того же самого она добивалась, выставляя Геро на показ в луврской галерее? Разве не рассчитывала она на такие же воровские, завистливые взгляды? Разве не состояла в том сама цель ее существования – потягаться с ближним в своей ловкости и удачливости? Предъявить менее удачливым собратьям завоеванные трофеи? А Геро это трофей, добыча. Как редкий бриллиант, добытый в сражении, через преступления и подлоги. Разве в тайне она не мечтала бросить им всем вызов, этим медлительным, придворным кошкам? Она не раз испытывала этот соблазн, когда наблюдала за ними, небрежно флиртующими, отпускающими бледные остроты, соблазн позвать Геро в эту гостиную, чтобы насладиться их изумленными лицами. Предъявить Геро все равно, что привести в комнату только что изловленного единорога. Эффект будет тот же. Они в таком же оцепенении будут смотреть на него. Смотреть, осознавая свое ничтожество, свое пустотное существование. А она, повелительница, будет торжествовать. Ибо изловленный и прирученный единорог принадлежит ей. И вряд ли где-то на свете существует второй, чтобы своим соперничеством обесценить победу. Соблазн был велик. Но здравый смысл удержал ее от безрассудства.
Если тайна будет раскрыта, а сокровище выставлено на всеобщее обозрение, то ценность будет утрачена. Драгоценный предмет будет захватан и залапан. Пусть даже посредством любопытных взглядов. Будет низведен до удачливого фаворита, обращен в незрелый виноград. Нет, греза о возможном триумфе предпочтительней самого триумфа. Этот воображаемый триумф она будет переживать снова и снова, как многократный оргазм, но так им и не пресытится. Она может раздробить триумф на множество мелких и нанизать их на бесконечную вереницу дней, как сверкающие бусины, или аппетитные кусочки сыра, которые будет срывать, как особый десерт, утоляя нетелесный голод. Это Жанет своим вторжением указала ей этот путь. Вот он, один из ее триумфов, отложенное наслаждение, от которого она будет отщипывать по кусочку. Жанет оказала ей услугу. Она как будто возродила прошлое, вернула всю свежесть чувств. Или предоставила в распоряжение свое более молодое, жадное тело. Клотильда уже не наблюдала со стороны, она переместилась в самое тело сводной сестры, в ее глаза, под ее кожу. Она хочет все пережить заново, вновь почувствовать ту жаркую волну, упругий порыв, ударившей в ее застывшее лицо в библиотеке епископского дома. Она видит его впервые, изучает, любуется. Он уже не сидит за огромным столом, он стоит слегка растерянный и обледенелом, почерневшем парке под рваным снежным саваном. Этот парк ободран до древесных костей. Но с неба сыплется снежная пудра, посланная лицемерными небесами, чтобы скрыть шрамы и трупные пятна. Он, такой юный, смущенный, удивительно прекрасный, бродит среди бездыханных стволов, и снег застревает в его темных волосах, посверкивая алмазной крошкой. Он время от времени обращает лицо к небу, и тогда снежинки виснут на ресницы, забиваются в уголки глаз, тают, и текут, как подмерзшие слезы. Он – единственной сознающий утрату, хранитель скорби по некогда бушевавшим краскам, по плодам и листьям, по цветущему саду. Этот юноша одинокое живое существо, как свидетельство будущего возрождения, он не мог не привлечь внимания, и каждый, кто окажется поблизости, будет неотрывно смотреть. Вот и она смотрела видела запутавшиеся в волосах снежные хлопья, видела скорбно поникшую голову, руку, затянутую в перчатку и снежную рыхлую горстку снега в ладони, заметила под плащом стройную ладную фигуру. Она ничего не упустила. Малейшая его неосторожность давала пищу воображению. И она не могла отказать себе в том, чтобы приблизиться и заговорить. У этого странного красивого существа должен быть чудесный голос. Заговорила, и он ей ответил. Ведь так, кажется, донесла Дельфина. Они обменялись несколькими фразами. Смысл их неважен. Ей не нужен смысл. Ей нужен голос, движение губ. Каково это? Услышать этот голос впервые. Изумиться, почувствовать трепет. Даже увидеть себя со стороны обласканной, вознагражденной.
Клотильда почти завидовала Жанет, свежести ее впечатлений. И жалела, ибо той не суждено познать большего. В ее памяти только и останутся эти пустые, ничего не значащие фразы. И губы ничего не дадут ей, кроме слов, и его руки она коснется только в перчатке, обнаружив вместо неровностей ладони грубый шов, а поверх него аппликацию из лайки. Ей останутся догадки и сожаления. В отличии от той, кому он принадлежит.
К изумлению Дельфины герцогиня не торопилась с отъездом. Ей нравилось вновь и вновь затевать это эфирное переселение и смотреть на егро чужими глазами. Она даже позволила себя другие сюжеты. Игра получалась забавной. Даже Геро воображаемый стал в чем-то желанней и загадочней. Ибо в тех маленьких новеллах, где она перемещалась из одного разума в другой, дополняя декорации новыми деталями, он был ей еще не знаком. Он представал как обещание, сладкий мираж. И там он не жег ее неприязнью и холодностью. Там она не совершала ошибок.
Вот почему она медлила. Она еще колебалась между двух своих ипостасей, двух сценических образов, ревнивой любовницы и безмятежной супруги, глуповатой особы, которая все и всегда узнает последней. А с другой стороны, ей нетерпелось взглянуть ему в глаза, в настоящие, плотские, скупые на откровения и нежность. Встревожен ли он? Или в своей невинности он уже позабыл о нежданной гостье? Когда-то скользкий взгляд Шеврез оцарапал, как дротик. Он заметил царапину. Поспешил укрыться. Он был смущен, но вины не чувствовал. Скорее неловкость и даже негодование. За ним охотились, как за экзотическим зверем. Ничего не будет в том странного, что и Жанет запомнится своей бесцеремонностью и любопытством. Его раздосадует это вторжение, эта непрошеная гостья, которая своим вмешательством подвергает опасности благополучие его дочери. Геро благоразумный отец.
Она все же медлила. Если виновен, то лишняя минута неизвестности послужит фасцией в наказующей длани, а если невиновен, то минута ее промедления для него дар, отсрочка. Сам он вряд ли поторопится. Он скорей всего сейчас настороженно прислушивается, вознося молитву небесам, чтобы эта неопределенность длилась вечно, и вздыхает с облегчением, когда топоток пажа или скользящая поступь фрейлины затихают вдали. Он и ждет и не ждет. Он ждет, как приговоренный, и не ждет, как любовник. К этому она давно привыкла. Но на этот раз она придет к нему в новом качестве. Уже не только ростовщик и грабитель, а кто-то вроде ревнивой нелюбимой супруги, которой на днях открылась измена молодого мужа. Пожалуй, в такой роли он ее еще не принимал. Если так, то самое время составить мизансцену. Пусть позаботится о доказательствах, о достойной велиречивой фальши. Ибо ему предстоит защищаться. Ах, о чем это она? Геро? Защищаться? Он и слова не произнесет. Обвинительная речь прозвучит в тишине, при пустом зале. Ей не достанется радость дебатов, уверток и разоблачений. Все будет просто. И одновременно мучительно неразрешимо.
Она тянула до вечера. Долго допрашивала мажордома, слушала секретаря. Затем перед ужином горничная согрела для нее воды, капнув в фарфоровую ванну жасминовой эссенции. Пока камеристка подсушивала ее волосы, герцогиня размышляла над тем, что чрезмерно тщательно готовится к этому свиданию. Будто запасалась намерением его соблазнить. Обольстить. Очаровать. Одним словом, посоперничать. Но с кем? Неужто с Жанет? Жанет… соперница? Какая нелепость. У нее нет и не может быть соперниц. Те, кого она удостоила этим званием, либо мертвы, либо существуют как призраки. Первая это покойная жена. Бледная женщина на сносях. Он до сих пор помнит ее и, кажется, любит. Однажды, ей даже послышалось имя умершей, которое он произнес во сне. Вторая – это призрачная, пустоглазая невеста в померанцевом венце. Смерть. Соперница воображаемая и грозная. Правда, есть еще девочка. Но эта соперница иного сорта. С ней приходится мириться… А других соперниц у нее нет. Да и кто осмелится? И все же она разыгрывает свидание, как зачинщица интриги. Павшая, пролившаяся в прорези окон ночь, будуар знатной дамы, чувственно мерцающий шелками и позолотой, кружевной покров с дразнящим дырчатым узором, позволяющий видеть плавный переход шеи в плечо, бессильно брошенная рука и голые щиколотки. Средства порабощения. Действенные, но бессмысленные. Она лежала в кресле, полузакрыв глаза, и казалась себе воплощением соблазна и чувственности. А что же сделал он? Этот невежда, это слепо-глухой праведник. Он помялся на пороге и попытался уйти. Вероятно, вообразил, что она спит. И как прикажете ей себя вести? После вопиющей грубости и пренебрежения. Если бы он всего лишь сделал шаг и коснулся этой брошенной, такой белой, хрупкой руки, такой беспомощной и слабой, с намеренно задранным рукавом, она вычеркнула бы Жанет из обвинительного списка. Чего ему стоило притвориться? Сыграть? Пусть даже эта игра будет подростково-неуклюжей. Пусть будет даже оскорбительной, но эта игра ободрит в ней женщину, возродит ее, предаст ей сил. А женщина, чье самолюбие удовлетворено, вступится за него перед принцессой и замедлит карающую длань. Но Геро не знает жалости, ни к себе, ни к той, что готова удовольствоваться малым, непритязательным. Он фанатичный адепт истины, без теней, с ее рубящим лезвием, иногда не сознавая, что это лезвие заденет и его.
— Вернись, — сказала она, уже отчаявшись.
Этим словом она дает ход привычным действиям. Ему уже не придется сомневаться, далее идет роль, которую он выучил. Весь авторский гонорар когда-то достался ей, он не принимал участие в сочинительстве и не чувствует себя ответственным за короткие реплики. Это все уже не его. Он всего лишь прилежный исполнитель, статист. Потому и действует без колебаний. Ибо он уже играл этот спектакль. Конечно, это тоже притворство, но притворство, привнесенное извне.
С некоторых пор у них повелось, что он своими ласками согревает ее вечно стынущие ноги. Это она придумала, подсмотрела в любовном романе, в сюжете пастушеской акварели, подхватила из фривольной беседы двух дам или ей взбрело в голову, что именно так, в этой услужливости, она обретет подобие нежности, пусть не добровольной, вдохновенной, но исполненной добросовестно. Геро и следовал своей природной добросовестности, почти как одаренный ловкостью ремесленник, лишь краткий дюйм не дотянувший до художника. Если она закроет глаза и позволит себе тот же ничтожный дюйм притворства, то ей достанется услада возлюбленной. Ей и придумывать ничего не придется. Она не молоденькая супруга, вынужденная грезить в объятиях мужа о недосягаемом любовнике. О нет, ее любовник здесь, услужливый и покорный. Его пальцы, ладони касаются ее ступней и щиколоток. Если бы у Пигмалиона были такие же руки, то ему не пришлось бы обращаться к богам. Он сам оживил бы мраморную Галатею и под мраморной кожей заиграла бы, заструилась кровь.
— Я согласна принести покаяние, если ангел в раю будет ежедневно совершать со мной эту процедуру. Впрочем, вряд ли у него будут такие руки.
Она должна испытывать благодарность. Но ей мешает тот самый дюйм. Дюйм изощренного ремесленничества. Все же она взглянула на него с улыбкой. Придала ей некоторую загадочность. Обратила тот самый недосказанный дюйм в свое орудие. Да и лицом своим он непростительно пренебрег. Нежная покорность в пальцах, а лицом он — угрюмая сосредоточенность. Он выполняет работу. Возможно, ему даже скучно. Он и думает о своем. Косится куда-то в сторону, рассеянно, отрешенно. Еще один знак пренебрежения. Вьючное животное двигается по замкнутому кругу, вращая колесо. Дремлет и грезит. Разбудить это животное способен лишь раскаленный прут.
— И как ты ее находишь?
Он не настолько растерян, как она ожидала. Потому что не верил в импровизацию. Это все роль. Ему следует сказать комплимент. Она… Она это ее ступня, щиколотка, лодыжка. Ее кожа. Как всякой женщине ей приятна похвала мужчины, истинная или притворная. Лесть это волшебный эликсир, обращающий свинец в золото. И он пытается подыграть. Но как неуклюже. У нее нет желания продолжать. В этом искусстве он хуже подмастерья.
— Я про свою сестрицу Жанет, — добавила она, перечеркивая все утвержденные, отрепетированные фразы. Жанет несуществующий персонаж, в действительности ее нет. Это пометка на полях.
Она помнила, как однажды упомянула герцогиню де Шеврез после достопамятного визита. На лице Геро тогда отразилась попытка соединить услышанное имя с возможным воспоминанием. Он чуть нахмурился, взглянул на нее вопросительно, а потом и совершенно беспомощно. Но Жанет… Жанет он не забыл! О нет! Она так внезапно нанесла удар, кольнула, подкравшись, раскаленной спицей, чтобы он выдал себя. Взгляд метнулся, взлетел, снова погас, дыхание сбилось, руки дрогнули. Помнит! Он ее помнит! Более того, он, похоже, испугался. Судорожно вздохнул. Посмеет ли солгать? Как умелый дознаватель, желающий признания, она сразу же бросила в лицо улики. Поведала историю. Так, чтобы лишить его всякой надежды. «Я все знаю! Я все знаю!» звенит торжествующий подтекст за подробностями, деталями, именами свидетелей и тайным мотивом. Она даже позволила себе посмеяться над тривиальностью замысла.
— Ах, какая скука, никакой изобретательности. Я бы на ее месте наняла бы разбойников и разыграла бы похищение.
Геро не пытался оправдываться. Он уже опустил руки склонил голову. Это в некоторой степени повергло в уныние. Почему он так быстро сдался? Почему не ответил на вызов? Почему не пожал плечами, как сделал бы на его месте каждый уличенный в измене мужчина?
— Что она искала? Или можете быть, кого?
— Кого же? – послушно отозвался он.
Но это только потому, что она ждала этого вопроса. Ему нельзя отмалчиваться, он должен принимать участие в собственном разоблачении.
Потом она рассуждала о силе человеческого любопытства, о его греховности и полезности. Это была своеобразная апология. Она как будто вовсе не обвиняла Геро, а скорее даже оправдывала. Жанет подобна тем зевакам, что сбегаются поглазеть на бородатую женщину или пойманного в лесах оборотня. Из ее рассуждений выходило, что сам Геро не более, чем ценный артефакт, редкий зверь, карлик, проданный родителями в цирк, на которого ей, дочери беспринципной Генриетты д’Антраг, захотелось поглазеть. Что здесь такого? Мальчишки да и бойкие девчонки частенько лазают через забор в соседский сад, заприметив особый сорт яблок с золотистым боком. А еще любопытные девочки тайком читают чужие любовные письма. Что взять с незаконнорожденной?
— Полно, ты не в ответе за чужое легкомыслие. Это все она, а выходки – от дурного воспитания.
Геро уже осмелился поднять на нее взгляд. Он уже не так бледен. Нет, нет, она не хочет, чтобы к нему вернулась та ужасная меловая бледность, когда он лежал в лохмотьях пепла. Ей больше нравится румянец на его щеках.
— Но и мне ее не в чем винить. Напротив, я ей благодарна за услугу. Да, да, она оказала мне услугу.
Она не кривила душой. Говорила правду. О том, что слишком успокоилась, утратила остроту желаний и борьбы, что почти забыла каким сокровищем обладает.
— Я какбудто взглянула на тебя ее глазами. Позаимствовала ее чувства.
В глазах Геро мелькнуло изумление. Но длилось оно недолго.
— Я понял. На меня взглянула другая женщина, и моя ценность, как трофея удвоилась.
— Утроилась, мой мальчик, утроилась.
0
0