Киборг Bond X4-17
13 апреля 2191 года
— Если говорить коротко, мы имеем следующие данные: Лора Свон почти перестала обслуживать клиентов, проводит время в салонах красоты, SPA, ходит по бутикам, появляется на престижных закрытых вечеринках. Подобное поведение свойственно элитным эскорт-леди в ранге «постоянная любовница». Анализ базы ее агентства позволяет сделать вывод, что главным постоянным клиентом Лоры Свон на протяжении последнего года является Альберт Сизов. Он заплатил агентству солидную сумму, чтобы девушку не вызывали для обслуживания других клиентов, хотя не возражает, чтобы она иногда навещала своих давних, проверенных «друзей». Сизов приобрел для девушки квартиру в престижном районе города, приставил охрану, но держать ее рядом с собой не желает из-за собственной мнительности. Не доверяет даже ей. Собственно, чрезвычайно строгие проверки в агентстве Мамаши Брукс инициировны именно им. Встречи с ней проходят на его территории, отследить маршрут до сих пор не удавалось. В связи с тем, что Лора на данный момент не работает по специальности, подобраться к ней через эскорт-агентство не представляется возможным. Но можно попытаться заинтересовать саму девушку, организовав встречу и знакомство с последующим более тесным контактом.
Полковник вскинул брови:
— А подробнее?
Киборг кивнул:
— Необходима скрупулезная подготовка агента: достоверная легенда без малейших несостыковок, внешность и манеры самого агента, место встречи. Возможный вариант — богатый, известный человек из мира искусства или спорта. Все должно быть тщательно проработано, чтобы не возникло подозрений, что это игра.
— Так мы пытались, — пожал плечами Грэйвз, — только не вышло ничего.
— Похоже, нужна более тщательная подготовка именно агента. — Тарлин покрутил в руке стилус и снова повернулся к Bond’у. — Хорошо. Предположим, агент встретился с девицей. Что дальше? Допросить? Какой шанс, что она начнет говорить и сотрудничать? Нулевой, потому что Сизый её просто прикончит, и она это наверняка знает.
На голоплатформе центрального терминала одно за другим открылись несколько вирт-окон с изображениями Лоры Свон в похожем ракурсе.
— И что это? — Тарлин, чуть склонив голову набок, рассматривал киборга.
— Произведен анализ всех имеющихся голографий и видеозаписей девушки с целью выявления повторяющихся элементов.
— Зачем? — полковник сунул руки в карманы форменных брюк. У него была привычка пощелкивать пальцами, когда волновался. А тут даже был повод понервничать — кажется, биомашина за десять минут обошла по эффективности месяц работы всего аналитического отдела.
Ларту показалось, что кибер подавил вздох. На всех голографиях одновременно увеличилось изображение… носа девицы. Опера удивленно переглянулись.
— А при чем тут нос? — неуверенно протянул Грэйвз.
— Из всех деталей одежды и аксессуаров лишь один предмет остается неизменным, — ответил Bond.
Изображения снова синхронно увеличились, демонстрируя присутствующим пирсинг в правой ноздре.
— Вот эта фиговина у нее в носу? — капитан даже вперед подался.
— Это украшение называется нострила. Выполнено в виде крошечной фигурки лебедя из платины с радужным раделийским бриллиантом вместо туловища. У Лоры Свон она появилась одиннадцать месяцев и семнадцать дней назад, одновременно с персональной охраной, — объяснил киборг.
— Год назад? — Ларт внимательно изучал украшение. — По нашей информации, она тогда и стала постоянной пассией Сизого. Хочешь сказать, это его подарок?
Инспектор мог бы поклясться, что во взгляде кибера мелькнуло… одобрение? Похоже, да. Ларт сжал стилус планшета с такой силой, что чуть не сломал его.
— Девушка носит это украшение, не снимая, — подчеркнул Bond.
— А это значит, — Ларт подхватил нить рассуждения, — что эту нострилу можно сделать маячком или чипом для передачи сигнала…
— Или она уже является маячком и передатчиком, по которому Сизый отслеживает все дела и контакты своей девочки, — прервал хозяина на полуслове Bond. — Конструкция предмета позволяет вмонтировать в него даже микропрослушку.
— Ты, что, предлагаешь подослать к этой девке кого-нибудь, чтобы он подкатил к ней: слушай, а одолжи мне твою цацку, я в ней поковыряюсь? — скептически прищурился Грэйвз. — А она такая: да ради бога, милый, бери, ковыряйся! Только где мы такой маячок возьмем, а главное — того, кто его установит?
Полковник Тарлин встал из-за стола, прошелся вдоль окон конференц-зала, обвел взглядом подчиненных и вдруг остановился рядом с киборгом:
— А вот он все и сделает, — и на невысказанный вопрос оперативников положил руку на плечо Bond’а: — В конце концов, он у нас киборг-шпион, а не андроид-уборщик. А мы используем его, как обычную боевую машину, совершенно забывая о его прямом назначении. А у него на программном уровне прописано множество разнообразных сценариев поведения. И там, где лажали обычные сотрудники, ему эта самая программа не даст совершить ошибку. Я правильно рассуждаю, Bond?
— Так точно, сэр! — отчеканил тот.
— Господин полковник! — воскликнул вдруг подполковник Кушер. — Да это же самая тупая жестянка, какая только есть в нашем участке! Он превратил группу Рэнтона во всеобщее посмешище. Да он же глючный на весь процессор!
Начальник участка покосился на брызжущего слюной зама и спросил:
— Инспектор, ваш киборг действительно такой… бракованный?
— Никак нет, сэр! — Ларт даже вскочил со своего места. — Сволочь… То есть, Bond прекрасно справляется со всеми заданиями. Если и возникали нестыковки, то только поначалу, когда мы только приноравливались к нему. Вы же сами знаете, господин полковник, что киборгам нужно отдавать предельно корректно сформулированные приказы, иначе они выполняют их буквально. Сейчас никаких нареканий к работе оборудования не возникает.
Парни из группы горячо закивали и загомонили, поддерживая своего командира.
— Ну, если вы хотите провалить операцию… — с неприязненной миной начал Кушер.
Тарлин взмахом руки остановил готовый извергнуться словесный поток.
— Подождите, подполковник! Ваша нелюбовь к киборгам не должна мешать работе. А если у нас есть возможность закрыть дело, то надо использовать все средства. А Bond — киборг-шпион, работа под прикрытием его прямое назначение. — Полковник вернулся на свое место. — Значит, так, микро-маячками я займусь сам. Свяжусь с безопасниками. Грэйвз, на вас техническая сторона предстоящей операции. Рэнтон, ваша группа занимается разработкой легенды и подготовкой агента. Проработайте все так, чтобы никаких спорных и сомнительных моментов. Дэвид, зайдешь потом ко мне со списком необходимого оборудования. — Тарлин повернулся к Bond’у: — Значит, так. Если эта штука в носу не используется — подключиться. Если она уже собирает данные для Сизого — перекодировать на себя и считать всю информацию. Какие программы необходимы для взлома или установки в нос… в нострилу микрочипа?
— На данный момент весь необходимый софт имеется в наличии. Необходимо проверить некоторые обновления.
— Рэнтон, проследите. На вас еще экипировка агента в соответствии с легендой и проверка его поведения в заданной роли. — Полковник задумчиво потер подбородок. — Пару-тройку деньков погуляйте с кибером в общественных местах. В ресторан с ним сходите, на выставку. Да по тем же бутикам! Нам же его как богатого клиента представить надо, вот и приоденете заодно. Протестируйте его в неформальной обстановке. Пусть опробует разные сценарии, — Тарлин хмыкнул. — Ему же предстоит обольщать эту «цыпочку», так что проверьте, как он в этом плане. Пусть охмурит пару девиц…
— Может, ему еще и свечку подержать? — фыркнул Кушер.
— Надо будет — подержишь, — тон полковника не располагал к продолжению шутки. — Самим не лезть, только наблюдать. Подстраховка минимальная. Вести по очереди, но дистанционно. Приказов не отдавать, что делать — не говорить. Только общая задача — вести себя как человек. Потому что если вдруг понадобится импровизация, а он зависнет — то вся операция полетит нахрен. Мне лично доложите о результатах.
— А когда Сволочь какую-нибудь красотку в койку уложит, нам надо будет заснять еще и видео, — шепнул Мэш сидящему рядом Селду. И оба раскашлялись, пытаясь замаскировать смех.
— Опция видеозаписи находится в базовом пакете программ, — вежливо проинформировал присутствующих Bond.
Полковник неодобрительно посмотрел на веселящихся оперов и те мгновенно приняли серьезный вид.
— Ларт, кибера заберешь с собой, пусть эти дни у тебя поживет. Понаблюдаешь за ним, чтоб вел себя по-человечески. И сами поприличнее оденьтесь и не палитесь, что копы.На рабочее место не таскать. Пусть освоится.
Рэнтон послушно кивал — все и так было понятно. А Bond… ну, поживет под боком, что тут такого? А вот план интересный. Прав полковник — может, получится. Но даже как-то немного обидно, что такую идею выдал кибер. Правда, ему самому бы на такую работу потребовалось бы, наверное, пару дней, а тут всего несколько минут. Хотя…
— Господин полковник, минуточку, может пригодиться, — начал он. — Помните парня, который сейчас у Шелдона в медблоке отлеживается?
— Безобразие полнейшее, — возмутился Кушер, — посторонние в медблоке, предназначенном сугубо для нужд служащих участка!
— Прекратите, подполковник! — с нарастающим раздражением оборвал его Тарлин. — Не перебивайте! Продолжай, Ларт.
— Так вот, этот парень очень похож на нашего Bond’а. Я сам едва не перепутал, доктор Шелдон и Селд подтвердят.
— Ну да, поржали, перепутал. Да они похожи реально! — воскликнул лейтенант. — А этот тип, между прочим, булочку, которую ему Bond дал, сожрал за милую душу.
— Вот как? — полковник усмехнулся, присматриваясь к киборгу. С упомянутым молодым человеком он накануне разговаривал лично. — Ну-ка, покажите голографии.
Над голоплатформой возникла голограмма Ларса Харальда. Полицейские уставились на изображение высокого русоволосого мужчины с правильными чертами лица и хитроватым прищуром глаз.
— Да он и правда же похож на Сволочь! — оправдываясь, произнес Селд. За булочки было немного неудобно: перепутать человека с кибером — тут особый талант нужен.
Раздался дружный хохот. Даже полковник не удержался и рассмеялся вместе со всеми:
— Возможно, он и похож на сволочь, но это к делу не относится, — Тарлин покусал губы, — для нас важно, что на него похож наш киборг. И вообще, почему опять обозвали Bond’а сволочью?
— Извините, привычка, смутился Селд. — Как-то само собой получилось.
— Отставить это безобразие. Дайте ему нормальное прозвище или имя прямо сейчас. Да хоть Ларсом его называть начните. И никаких сволочей больше.
— Так точно.
— Bond, — приказал Ларт, — смени идентификационное обращение. Теперь тебя зовут Ларс.
— Приказ принят. Обращение сохранено.
Если Таари права, если основатели Эндаалора взлетели с этой же планеты и вернулись на неё, если Империя — потомки тех, кто чудом выжил после катастрофы, ждать возвращения предков бессмысленно. Они уже вернулись и даже привезли с собой Золотой век. Только не для Империи, которая стала с ними воевать, а для самих себя.
Они направились к лестнице, поднялись по ней вместе, а Акайо всё ещё думал — как так вышло? Если они были такими же, как эндаалорцы, если то, чему учили их в больнице, было их собственной историей, почему Империя потеряла изобретения прошлого? Если прямо под землей лежит куда более развитое прошлое, почему они ничего о нем не знают?
Наверное, они никогда не найдут ответа.
На середине пути лестница оборвалась, засыпанная обвалом, пришлось возвращаться. Все шли в молчании, погруженные в свои мысли, но те явно текли в одну сторону. Во всяком случае, они вместе спустились на рельсы, помогая друг другу. Углубились в темный тоннель, когда света стало совсем мало, положили друг другу руки на плечи. Акайо, в этот раз не первый, соразмерял шаг, чтобы не наступить на пятки идущему впереди Кеншину. Эта темнота словно была паузой в спектакле, временем небытия, позволяющим обдумать, осмыслить происходящее.
Акайо шел, улыбаясь. Ему не нужно было это время. Он хотел увидеть следующее чудо и мог его представить, он тоже стремился наверх, но взамен ясной цели выживания пришла другая.
Таари говорила, Эндаалор не может изменить Кайн. Акайо думал, что он один не сможет тоже, просто не хватит времени и сил. Теперь он знал, что делать. На самом деле, уже не первый день знал.
— Поезд, — сказала Тэкэра. — Он здесь, в темноте. Я найду, с какой стороны можно обойти.
Они ждали, прислушиваясь к шагам, звону металла, постукиванию. Потом вместе втянулись в найденную сбоку щель, как змея в нору, залезли в высокие двери.
— На ощупь мы всё равно ничего не поймем, — сердито заметила Таари. Но бросить исследование не предложила.
Здесь тоже был прах и мелкие вещи, засыпанные им. Под пальцами скользила обивка длинных сидений, похожая на кожу, железные стены, гладкие стекла. У дверей Акайо нашел выступающий прямоугольник и долго ощупывал его, прежде чем решил, что это что-то вроде планшета, которым Таари пользовалась в Эндаалоре. Сбоку вдавилась в рамку круглая кнопка, экран посветлел, вспыхнул голубым.
Рисунок и слова не узнавались, в углу замигал крохотный значок пустой бутылки. Подбежала Таари, провела пальцем по тексту наверху. Он напоминал имперские символы, но только отдаленно, прочитать их Акайо не мог.
— Нужно сфотографировать, пока заряд не сел, — Таари спешно вытащила из рюкзака маленький аппарат, щелкнула дважды. Акайо увидел её улыбку, странную, словно к огромному счастью примешивалась такая же огромная… Боль? Обреченность? Он не смог понять сразу, а потом экран мигнул и погас, снова оставив их во тьме.
— Идемте дальше, — через мгновение предложила Таари. — Здесь мы ничего не сможем сделать, а на следующей станции будет ещё одна лестница. Может, не все они завалены.
***
Станция была во многом похожа на прошлую, здесь были те же следы пытавшихся спастись людей и так же разрушен путь наверх, но зато нашелся путь вниз. Лестница посреди зала привела сначала в длинный, заворачивающийся дугой коридор, а потом на еще одну станцию. На этот раз отличающуюся.
— Это… Дверь? — растерянно спросил Юки, трогая то, что скорее напоминало часть стены, отодвинутую на крохотных колесах. Там, где она прошла, прах был сдвинут, собравшись в целую гору.
— Это дверь, — подтвердила Таари, шагая через порог. — Гораздо интересней, куда она ведет.
Сначала она вела в такой же длинный коридор, глухой и серый. С другой его стороны тоже была дверь толщиной в шаг, приоткрытая едва-едва, словно с той стороны боялись, не ворвется ли что-нибудь в слишком широкую щель.
“Словно они держали оборону так долго, что уже не могли поверить в безопасность,” — подумал Акайо, пытаясь отодвинуть эту тяжесть ещё хоть немного. Та сначала поддалась с трудом, а потом вдруг заскрипела и покатилась сама, звучно грохнув о стену.
— Осторожней, пожалуйста, — недовольно заметила Таари, даже не обернувшись. Она протиснулась в щель сразу, и теперь смахивала пыль с машины, очень похожей на эндаалорский компьютер. Акайо пошел вдоль стены, вместе с остальными изучая странное место. Праха здесь не было, воздух казался приятней, словно они уже вышли из-под земли. Кеншин скрылся за одной из множества белых дверей, позвал вскоре:
— Посмотрите, тут целый лес!
В очень темной и влажной комнате в самом деле оказался кусочек леса, но шумели в нем не листья, а узкие трубы, тянущиеся под потолком в разные стороны из этого зала. Акайо проследил одну из них, нашел конец в другой комнате, поставил под него ладонь. Кивнул, убеждаясь — маленький лес дышал для всего этого места.
— Бункер, — уверенно сказал Наоки. — Здесь прятались от катастрофы. И спрятались, раз потом открыли дверь.
— Но не все, — добавил Юки печально.
— Все бы не поместились, — отрезала Тэкэра. — Им бы не хватило ни еды, ни воды, ни даже воздуха. Хорошо, что они успели вовремя запереться.
Это было логично, но все же Акайо невольно поморщился от практичности подхода. Кто выбирал, кто должен выжить, а кто — умереть? И, кто бы это ни был, судя по тому, какую страну создали выжившие, он ошибся.
— Последняя проба чистая. Нацуи гений, ее технология правда сработала! Скоро мы снова сможем выйти наверх. Не думал, что это случится при моей жизни, и все-таки нам всем повезло. Мы не умрем под землей.
Громкий голос говорил на эндаалорском — почти на эндаалорском, искаженном, глотающим половину звуков, делая их похожими на язык Империи. Акайо, замерший, пока звучали слова, оглянулся, ища источник. Конечно, это был компьютер, за которым сидела Таари. Она подняла голову, предупредила:
— Я включаю продолжение.
Щелкнула чем-то.
— …Мы не умрём. Но что ждёт нас наверху? Мы восстановим Токио и будем жить, как раньше? Тогда пройдёт сто лет, и снова кто-нибудь решит поиграть с тем, что не способен понять. У нас будет новая катастрофа, я предвижу это!
Голос стал тише, мужской, но высокий, он словно говорил сам с собой. Сейчас он молчал, хотя слышались шорохи. Акайо посмотрел вопросительно, Таари пожала плечами. Собиралась сказать что-то, но голос из прошлого заговорил снова.
— Мы должны придумать, как избежать её. Решить сейчас, договориться и действовать. Я не хочу, чтобы моим детям пришлось выбирать так, как пришлось мне. Я хочу, чтобы они выжили.
— Аудиодневник, — сказала Таари, когда голос замолчал. У неё горели глаза. — Тут много записей, но большинство не запускается. Чудо, что машина вообще работает спустя столько лет, посыпалось только хранилище данных, даже не целиком!
— Запрет на новое, — дрожащим голосом сказал Тетсуи. — Он это имел в виду? Законы Империи.
Сжал кулаки. Тэкэра и Джиро одновременно положили руки ему на плечи.
— Они хотели спасти нас от своих ошибок, — заметил Иола.
— И создали новые, не лучше старых, — фыркнул Кеншин, накрыв ладонью шрам на своей щеке.
— Стоп, — Таари резко встала, прерывая их. — Может быть, всё так и они придумали вашу Ясную Империю. А может быть, нет! У нас нет доказательств. Пока нет. Давайте искать дальше.
***
Они обыскали бункер вдоль и поперек, открыли всё, что можно было открыть, включили всё, что можно было включить, послушали и прочитали все, что можно было послушать и прочитать. Прямых доказательств так и не нашли, но во всех крепла уверенность — те, кто спрятались здесь, специально создали Империю. Технологии погубили их жизнь, и они решили создать новый мир без них, ограничить все возможности для изобретений. Иола показал плакат с человеком с катаной, сказал коротко:
— Вдохновились.
Казалось, даже он, самый спокойный, еле сдерживал ярость от того, что сделали их предки, желая своим потомкам лучшего. Из страха, мечтая о выживании, они забыли, что это не всегда равно жизни.
Никто не знал, сколько прошло времени, но, когда они рассмотрели последние находки, в сон клонило всех. Собрались в большой комнате с множеством непривычно высоких кроватей, сварили рис, разделили его между собой. Съели жадно, только сейчас почувствовав голод, но молча. Они уже обменялись всеми возможными впечатлениями, а теперь просто пытались осознать, переварить узнанное.
Сказала вдруг Таари:
— Вот и следующая ночевка, а вы уже всё рассказали. Значит, теперь моя очередь.
Помолчала, глядя куда-то сквозь них. Начала, как нырнула в омут:
— Моя мать была кайной. Она пришла в Эндаалор сама, и нет, она не искала смерти. Она искала спасения. Ваш император правит уже восемьдесят лет, вы видели его сына, изгнанного из дворца. Сугаваро Ичиро, принявший нас в своем доме, мог быть императором.
Взгляды скрестились на Акайо, он опустил голову, чувствуя, как вспыхивают щеки. Он думал, она сказала им раньше!
К счастью, Таари продолжала говорить, отвлекая от мыслей о том, что рядом с ними сидит внук Императора.
— У принца был свой двор, люди, близкие не по крови, но по уму. Моя мать родилась в семье чиновников, её с детства готовили как невесту будущего императора, но она стала его другом. Мейдо Сакура, слабая девочка с сердцем, любившим весь мир, и умом, отказывающимся принимать на веру всё, что ей говорят. Они были похожи — как и ещё многие, кого Ичиро собрал вокруг себя. Например, Симото. Она назвала эту фамилию, Мейдо, и я узнала сразу. Их всех звали так, юношей и девушек, составляющих свиту принца. Свободные умы, в его павильоне они говорили то, за что во всей остальной Империи казнили.
Помолчала, поглаживая передатчик на шее. Вдруг очень стало не хватать мандолины, или хотя бы ветра, стука тростника, шума воды, который сопровождал рассказы прежде. Без них пауза казалась мучительно долгой и оглушающей.
— Когда его изгнали, — со вздохом продолжила Таари, — двор тоже был распущен. Они ушли кто куда, в монастыри и чайные дома, стали крестьянами и ремесленниками, последовав за своим принцем. Но только Сакура решилась воплотить их самую смелую мечту. Отправиться к врагам и, возможно, своим примером доказать, что можно не только драться и умирать. У неё получилась. Она дошла до Эндаалора. Но вернуться уже не смогла. Нет смысла сейчас рассказывать, чем именно она болела, да и я не так хорошо знаю медицину, чтобы хорошо понимать это. Но ей нужна была постоянная поддержка. Несколько операций. Отец помогал ей: они познакомились, когда она только пришла.
Вздохнула, переменила позу. Отпила воду из чашки. Она вся сейчас была не скорбью, но памятью о ней, тягучей, горькой. И тут же, в один миг, выпрямилась. Обвела взглядом бункер.
Отношения со студентами у Азирафеля складывались просто отлично. Наверное, потому что до библиотеки доходили не все, а лишь самые заинтересованные. Хотя, конечно, этот интерес был у всех разным: кто-то просто любил читать всё подряд, принимая книжную информацию подобно пище, как, например, милая мисс Грейнджер. Кто-то усердно перерабатывал литературу, отыскивая что-то новое, чтобы блеснуть, как юный мистер Малфой. А кто-то…
— Нет, мистер Уизли, в анатомическом атласе не будет информации о влиянии болиголова на пищеварительный тракт, — Азирафель отложил в сторону пергамент, исписанный корявым почерком одного из братьев, и со вздохом сказал то, что должен: — Ваш интерес я могу считать достойным похвалы, но без соответствующих знаний не стоит…
— Но, мистер Азирафель! Мы как раз именно для этого…
— …и пришли к вам, чтобы…
— …отыскать те самые знания.
Братья были близнецами и, похоже, привыкли действовать настолько сообща, что даже мыслили одинаково, заканчивая предложения друг за друга. Один из них улыбнулся так широко, что это уже было даже немного неприлично.
— Это же как отыскать бриллиант в…
— На заднем дворе, — быстро перебил его второй, и правильно сделал, потому что Азирафель не потерпел бы сравнения библиотеки чёрт знает с чем!
— Вам следует начать с учебников вводного курса для студентов-медиков.
— Есть и такие?
— А нельзя опытным путём?
— Проверить на себе?
— Или на ком-то?
Азирафель превыше всего ценил человеческую волю, считая её божественным даром, и не позволял себе вмешательств в сознание, особенно с целью сделать внушение. Исключение составляли разные преступные элементы, для которых такое было благом. Поэтому сейчас он оказался на распутье — с одной стороны, братья ещё ничего не натворили, но, с другой, их намерения могли привести к беде. Если бы перед ним были уже сформировавшиеся личности, решить оказалось бы гораздо проще… как же он не любил такие ситуации!
— А что вы хотите найти? И главное, для чего?
Братья переглянулись, и если бы Азирафель не был уверен, что обмен мыслеобразами — крайне непростое занятие, то мог бы решить, что они именно этим и занимаются, совещаясь.
— Мы хотим открыть магазин, — наконец заговорил один из них.
— Типа «Зонко», но гораздо лучше.
— И мы знаем, чего хотим добиться…
— …только не знаем, как это сделать.
— Но мы знаем, кто нам может в этом помочь!
На Азирафеля уставились две пары очень выразительных глаз, во взгляде которых надежда мешалась с сомнением и даже небольшим отчаянием. А ведь это не просто два разгильдяя! Это два разгильдяя из очень хорошей компании, в которой был замечен один мальчик… да и кто-то же должен направить дурную энергию в мирное русло?!
— Вы можете приходить сюда по вечерам, я буду подбирать вам книги по интересующим темам, и, возможно, мне удастся ответить на часть вопросов.
— Круто!
— Но нам нужна ещё лаборатория.
— Не могли бы вы…
— …попросить вашего друга…
— Иногда пускать нас…
— …в класс маггловедения?
Азирафель не сомневался, что Кроули не станет возражать.
— Не чаще двух раз в неделю!
— Отлично!
Шумные проявления радости двух балбесов немного заглушили тревогу. Иногда Азирафель не мог понять, правильно ли поступает. В последний раз он испытывал подобное чувство, заключая соглашение с представителем армии ведьмоловов. Но, в принципе, тогда никакого вреда соглашение не принесло, и это можно было счесть добрым знаком.
Кроули ждал Азирафеля, развалившись на его диване, и даже, кажется, успел выпить его вино. Словно пробраться в комнату, когда хозяина нет на месте — самая естественная вещь в мире. Но почему-то это не рассердило Азирафеля, как должно было, и он сначала поинтересовался делами минувшего дня, и только потом уже сообразил, что надо как-то отреагировать на вторжение.
— Кроули, я не помню, чтобы тебя приглашал, — осторожно начал он.
— Можно подумать, ты мне не рад, — отмахнулся тот. — И пока ты там любезничаешь со всеми посетителями библиотеки, я кое-что узнал.
— Что именно? — заинтересовался Азирафель.
— Текст Пророчества. Ты должен это увидеть!
Кроули даже не подумал встать, а когда Азирафель уселся к нему на диван, просто протянул руку. Наверное, всё же стоило чётче определить границы личного пространства, но пока Азирафель раздумывал над этим, его уже захватили воспоминания Дамблдора. Кто бы мог подумать, что свидетелем того-самого-пророчества тоже оказался директор Хогвартса? Хотя, узнав поближе его мятежную натуру, Азирафель мог уже не удивляться. Оказывается, Пророчество прозвучало на собеседовании, и изрекла его не кто-то, а внучка той самой Кассандры, претендуя на место профессора Прорицаний.
Кроули осторожно поглаживал ладонь Азирафеля, помогая прийти в чувство после путешествия по чужим грёзам. Такая забота была даже милой, особенно от бесчувственного, по идее, демона. Правда, Кроули со временем тоже отуземился.
— Спасибо, — улыбнулся Азирафель и ещё несколько мгновений наслаждался нехитрой лаской, пока Кроули не убрал руку и не отодвинулся. — Ты очень…
— Я не милый! — ворчливо, но совсем не гневно перебил Кроули. — Скажи лучше, что ты об этом думаешь?
— Не знаю, — честно признался Азирафель. — Мне кажется…
— Слишком нарочито?
— Наверное. Может быть…
Азирафель прикрыл глаза, вспоминая слова Пророчества: «Грядёт тот, у кого хватит могущества победить Тёмного Лорда… рождённый теми, кто трижды бросал ему вызов, рождённый на исходе седьмого месяца…»
— Воспоминания не так просто подделать, — перебил его Кроули, усаживаясь ближе, и от его расслабленного вида не осталось и следа. — Думаешь, он что-то заподозрил?
— Не исключено. По-моему, он здесь единственный умеет делать правильные выводы.
— Но нас-то он не разоблачил.
— А в чём? — Азирафель обескураженно покачал головой. — Возможно, наша сущность вообще чужда этому миру.
— И поэтому здесь нет ни Хастура, ни Гавриила? — понимающе хмыкнул Кроули.
— Что-то типа того. И если он что-то заподозрил, то вполне мог подсунуть тебе фальшивку.
— Нам, — поправил Кроули, переводя задумчивый взгляд на картину над камином. — И мы как эти овцы пошли следом за козлом.
— У них нет козла, Кроули.
— Зато у нас, похоже, есть… вот ведь дерьмо! И как его проверить?
— Полагаю, никак. Слишком много странного в том воспоминании. Да взять тот же номер в гостинице.
— Со мной он беседовал там же, — меланхолично отозвался Кроули.
— Полагаешь, у него традиции?
— Про традиции тебе лучше знать. Я ничем таким не связан, а ты вот веками ходишь в одном сюртуке.
— Не преувеличивай, — Азирафель не собирался вестись на эти подначки. — Я просто предпочитаю добротные вещи.
— Прошлого века.
Спорить Азирафель не собирался: он был уверен в своём вкусе и чтил традиции, а остальное — от лукавого.
— Выход должен быть! — всё-таки Кроули был оптимистом. — В конце концов, мы всегда можем спросить его прямо.
— И он ответит?
— М-да, — Кроули снял очки. — И будет прав… Может, ему про Армагеддон рассказать? Хотя… у него здесь свой конец света намечается…
— Про конец света так много рассказывали, что начнись он прямо сейчас — никто не поверит.
— А как же эти… рыбы с неба, двухголовые телята, кракен, всадники?..
Азирафель тяжело вздохнул. Кроули недолго поиграл с очками, а потом вдруг потрясённо замер.
— Ангел, я вот что подумал… если это тот-самый-мальчик, то мне понятно, почему этот Тёмный Лорд захотел его убить… и почему его родители предпочли умереть, защищая его…
— И почему он потом развоплотился, — закончил Азирафель.
— И его записали в злодеи… всё, как всегда.
В душе я повела пару минут, не больше. Ровно, чтобы хватило сполоснуться, полюбоваться на собственное сияюще-ошеломленное лицо и помянуть тихим незлым словом бывшего супруга. Он так гордился своей неподражаемой мужественностью и успехом у дам, что я, дура наивная, верила. И искренне считала, что это со мной что-то не порядке, раз в постели с неземным совершенством мне чего-то не хватает. А может, просто холодна, как бревно. По крайней мере, Кобылевский считал именно так.
Ага, сегодня я в этом убедилась. Целых четыре раза убедилась.
Почему я была такой дурой и не развелась раньше? Почему не изменила этому уроду ни разу, хотя возможностей было – хоть отбавляй? Дура обыкновенная, одна штука. Но теперь я определенно буду умнее!
Подмигнув дуре обыкновенной в зеркале, я вытерлась, накинула халатик и вернулась к своему подопытному тигру. Целых несколько секунд любовалась напряженным телом и закушенной губой, и познавала новое, неизведанное чувство: когда мужчина делает что-то для меня. Что-то вне своей зоны комфорта, даже болезненное. Не напоказ перед соседями, родней и коллегами, а молча, без публики. Наверное, если б на месте Бонни был обычный мальчик по вызову, эффект получился бы совсем не тот. За деньги и не такое сделаешь. Но Бонни…
Больной ублюдок.
Я подошла к нему на цыпочках, склонилась – и легко коснулась его члена. Бонни словно электрический заряд прошил, он выгнулся, застонал сквозь зубы, и не дышал, пока я снимала с него резинку. Не люблю их.
– Теперь можно, – шепнула я и погладила вдоль ствола, горячего и твердого до головокружения.
Пока он кончал, – едва меня не забрызгав семенем, – я держала ладонь между его ног, ощущая пальцами вибрацию. Внутри. В нем. Из мыслей в голове осталась только одна: мой! Мой Бонни. Выключая вибратор, отвязывая Бонни, касаясь мокрой кожи и расслабленных губ, я чувствовала это всем телом и всем сердцем – мой. Никогда, ни с кем такого не было.
Чертов Бонни. Что ты делаешь со мной? Мне нельзя в тебя влюбляться, ты же меня уничтожишь и не заметишь! Чертов больной ублюдок, ненавижу тебя.
А больной ублюдок снова тянулся ко мне. Едва мог шевелиться, и все равно – руками, губами, всем телом старался коснуться, звал… Мне безумно хотелось ответить, обнять его, прижаться. Расслабиться в его объятиях. Поверить в невозможную сказку: вот сейчас он, не снимая повязки с глаз, назовет меня по имени…
Да-да. Сейчас. А порнофильмы всегда заканчиваются свадьбой.
Я позволила ему себя поцеловать. Нежно, упоительно нежно! И так же нежно велела:
– Иди вымойся, Бонни. Там халат есть, оденься.
Он дернул уголком губ в попытке демонически-криво усмехнуться, но ни черта у него не вышло. Все равно выглядел юным мальчишкой, наивным и беззащитным. И никуда идти не хотел. Надо было, наверное, продолжить игру – наказать за непослушание, но мне было лень.
Я выскользнула из его рук, поднялась с кровати, запахнула свой черный шелк. По уму, сейчас самое время уйти. Пока сказка не совсем закончилась. Но с другой стороны – уйду я сейчас, и что? Вряд ли Гугл подскажет Бонни, где найти «мадонну». Вряд ли Бонни вообще придет в голову меня искать. Да и возвращаться домой в одной кроссовке неохота.
Значит, плевать на полночь и тыкву. Поиграем еще немножко.
В ванную он ушел неохотно, и словно хотел мне что-то сказать, даже в дверях остановился; но передумал, или не решился… Бонни Джеральд – и не решился? Смешно. А пока он плескался, я нашла бар, налила себе минералки. Мелькнула мысль, а не выпить ли шампанского по случаю первого в жизни оргазма, но я ее отогнала. Мне нужна трезвая голова.
И правильно. Безо всякого шампанского я напрочь забыла о заказанном ужине, и вспомнила, лишь когда кто-то из обслуги тихо отворил входную дверь, вкатил столик и так же тихо ушел. Сервис на грани фантастики!
Конечно, белужьей икры в меню не наблюдалось, и слава богу. Зато были канапе с ветчиной, тоненькие полоски прошутто, крохотные пирожные с манго, вазочка с голубикой и малиной – вкусная легкая еда, то что надо.
Я как раз успела прикатить столик в комнату, расположиться в кресле и попробовать малину, когда скрипнула дверь ванной. Глупое сердце ухнуло в пятки, ожидая уже привычного: мисс Кофи! Так что мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы раскрыть глаза (и когда я успела зажмуриться?) и обернуться к Бонни с видом «так задумано».
Зря боялась. Лента по-прежнему была на его глазах, а сам он остановился на пороге. И черный шелковый халат ему чертовски шел, особенно в сочетании с мокрыми волосами. Почти домашний котик на вид, если кому-то придет в голову украсить свой диван в гостиной половозрелым кугуаром.
Я чуть не позвала его «кис-кис», но вовремя прикусила язык. Бонни не обязательно знать, что у меня типа истерика. Ну ладно, не истерика, просто нервы. Ну их в пень, короче. Понервничаю об этом завтра!
– Иди сюда.
Несколько секунд я опять любовалась – тем, как он шел. Танцор, мать его! Талант! Гений! Ненавижу. Идет, как этот самый кугуар по саванне, а я чувствую себя антилопой: смотрю и не могу глаз оторвать. Хорошо, что он меня не видит, наверняка вид у меня сейчас до крайности глупый (и восторженный). Сердечко стучит, ладошки дрожат, коленки не подгибаются только потому, что сижу.
Все-все. Берем себя в руки. Глубоко дышим. Улыбаемся.
– Бонни, – поймала его за полшага до столика. Голосом, не руками. Хотела томно, вышло – хрипловато и насмешливо. Еще немного, и я окончательно поверю, что актерских способностей у меня ноль без палочки.
Он остановился, чуть улыбнулся и склонил голову. Мгновение выждав, сел на пол, прислонился щекой к моему колену. Моя рука сама потянулась к его мокрым волосам, погладить… вам никогда не хотелось погладить безумно красивую кису с зубками в полпальца? Или покормить с рук? Мне – хотелось. И плевать, что он может меня съесть вместо пироженки. Сегодня можно.
Да, с рук. Положить малину на ладонь, поднести к его губам…
И не стонать в голос. Потому что касание его губ, его дыхание на моей коже, его язык, слизывающий ягодный сок… о черт, я же сейчас кончу!..
Момент, когда его руки оказались на моих бедрах под халатиком, я пропустила. И как он сам оказался между моих ног, тоже. И кто тут сверху, а кто снизу – напрочь вылетело из головы!.. Остались лишь его руки, его губы, и мои пальцы в его волосах, и вкус малины на губах… боже, как же хорошо!
– Девять, – донеслось до меня сквозь туман.
Я открыла глаза.
Бонни (сидя между моих ног и «глядя» на меня снизу вверх) улыбался, словно только что сожрал канарейку вместе с клеткой и хозяйкой. И облизнулся так же. Напоказ. Опять вызов, опять бьющая через край харизма и сексуальность, опять – игра. Пять – один в его пользу, и я собираюсь проигрывать дальше. Мне нравится.
– Ты считаешь, послушный Бонни, – опять хрипло и насмешливо, и ужасно довольно. Не помню, когда еще у меня был настолько довольный голос, и был ли.
– Каждый поцелуй, мадонна.
– Считай дальше. – Я сгребла его за волосы на затылке вместе с концами ленты, потянула к себе и поцеловала. В губы.
Подавшись навстречу, Бонни вжался в меня всем телом, обнял… его ладони гуляли по моей спине, его язык – по моему небу, и сквозь намокший шелк я чувствовала, как его член трется о меня, толкается… Черт, черт же тебя подери! Я не позволю!.. Я тут хозяйка!..
Резко потянув Бонни за волосы, оторвалась от его губ, вдохнула – сухой, горячий воздух, как в пустыне! И ударила его по щеке так, что голова дернулась.
Сама испугалась, инстинктивно – все внутри сжалось, в животе похолодело. Мелькнуло перед глазами его лицо – вчера, в баре, когда я облила его текилой, а он меня чуть не убил на месте.
Но…
Бонни замер на миг, словно в растерянности, а потом кривовато улыбнулся, тронув пальцем уголок губ. Кажется, я его поранила.
– Десять, мадонна, – тягуче, дразняще и донельзя самодовольно. Облизнул губы, сглотнул. – Лемонграсс, мята и малина. Бесподобный коктейль.
Надо было что-то ответить. Надо. Но я не могла. Ни единой мысли, только звенящая пустота. И ненависть. Как он смеет быть таким?.. Таким… что хочется целовать его снова, и заниматься с ним любовью, и вцепиться в него всеми руками и ногами, и не отпускать никогда! Мерзавец. Больной ублюдок. Козел.
Ненавижу.
– Первый раз вижу, чтобы хастлер так любил свою работу. – Я растянула непослушные губы в усмешке.
– Именно поэтому я – лучший, – без капли сомнения.
– Лучшая шлюха Лос-Анджелеса… и тебе это нравится. – Я провела пальцем по его щеке. – Ты больной ублюдок.
– Ты же хотела больного ублюдка, мадонна. – Бонни аккуратно поймал мою ладонь и поцеловал запястье с внутренней стороны. – Со здоровым и нормальным ты бы заскучала.
О да, мистер Джеральд, я вам верю. Нормальные девушки вызывают в вас скуку и презрение. Вам нужно, чтобы вас трахали – в зад или в мозг, а лучше во все места сразу.
– В этом городе все долбанутые, – шепнула доверительно, коснувшись губами его уха. И прикусила. Сильно. Он вздрогнул. – Но твоя долбанутость мне нравится. Горячий больной ублюдок.
– Все для тебя, mia bella donna, – в тон шепнул он и взял мой палец в рот.
А мне на миг стало интересно, он тоже слышит это как «бешеная ягода, семейство пасленовых», она же «отрава»? Но спрашивать не стала. Было такое подозрение, что его язвительности не помешает даже возбуждение восьмидесятого левела. Ибо тролль – стопятисотого.
Да плевать. Мой тролль.
Отнимать у него конфетку я не стала, и даже нежно лизнула прикушенное ухо. Правда, снова укусила – там, где шея переходит в плечо. И халат с него потянула. И позволила развязать пояс своего, и обласкать ладонями и языком мою грудь…
Этого Кобылевский тоже не делал. То есть грудь ему нравилась, но его быстрое «ухватить и ущипнуть» не нравилось мне. В отличие от.
Бонни делал это медленно и вдумчиво, словно ничего на свете важнее моей груди не существовало. Так, что мне самой хотелось еще, и скорее! И чтобы у него было минимум десять рук, чтобы гладить меня… наверное, из него бы получился массажист высшего класса, но шлюхой ему нравится больше… вот почему такая несправедливость? Изумительный любовник и полный козел!
А мне не стоит расслабляться и забывать, что я его ненавижу. Да. Именно. Ненавижу! Несмотря на то, что он делает со мной. Нет, именно потому, что и как он делает – и не только со мной.
Убила бы всех сучек, с которым он трахается!
– Мадонна?
Упс. Сама не заметила, что намотала его волосы на кулак со всей дури. Больно, наверное… больно? Да. Пусть. Ему нравится, и наши желания совпадают.
– Сколько, Бонни?
– М… семнадцать… – он не сразу понял, о чем я спрашиваю. Увлекся так, что ухмыляться и провоцировать забыл.
Опустив взгляд, я убедилась: да, еще как увлекся. Стояк на зависть немецким сантехникам.
– Достаточно. Подай плеть, – толкнула его в плечо, подсказывая направление, и откинулась на спинку кресла. Халат запахивать не стала, плевать на приличный вид. Даже не так, в непристойной позе и неподобающем леди наряде есть своя прелесть. Острая и возбуждающая. Хотя куда дальше-то! Такого сноса крыши со мной ни разу не случалось. Даже не думала, что это возможно.
Возможно. Все возможно – с ним. С больным ублюдком Бонни.
Глядя на него – вот он дошел до кровати, нашел коробку, вот достает плеть, оборачивается… – тронула себя между ног. Горячо, мокро и пульсирует. А от прикосновения хочется стонать, выгибаться и… и уронить Бонни на пол, оседлать и отъездить.
Но сначала – еще поиграть. Хочу играть. Хочу!
– Виброяйцо тоже принеси.
Его лицо на миг исказилось, крылья носа раздулись, словно он вот-вот кончит. Но он быстро с собой справился, отвернулся к коробке. А я сама себе удивилась: какой быстрый прогресс от воспитанной скромной девочки к… развратной сучке? Вроде тех, которых трахает Бонни? И ведь совершенно не стыдно! Наверное, чудеса творит маска.
«И пять оргазмов», подсказал внутренний голос, подозрительно похожий на Тошкин.
Ладно. Маска и пять оргазмов. Хочу еще. Хочу! Хоть раз в жизни оторваться по полной!
«Кажется, кто-то тут пошел вразнос…»
Заткнись.
Бонни удивленно обернулся, поднял бровь. Что, я опять начала думать вслух? Нет, нет и нет. Ни в коем случае.
– Хочешь пить, Бонни? – я сцапала со стола минералку и налила в бокал.
Он кивнул. И вернулся ко мне, неся девайсы.
Минералка была очень кстати. Прежде всего мне. Потому что плеть в его руках выглядела… так выглядела… Он всем телом излучал желание и драйв, словно нес не плеть, а первого в жизни Оскара по красной дорожке, разве что вместо смокинга – одни только татушки… Посмотреть бы на него, голого, на вручении Оскара… Ох. Ну и фантазии у вас, нехорошая девочка!
Свою минералку я выпила залпом, едва почувствовав вкус и прохладу. Протянула второй бокал Бонни, напрочь забыв о том, что он меня не видит. А немудрено! Вслепую так уверенно не ходят! И не с такой мордой! И вообще… вообще… козел, вот.
«А ты зоофилка».
«Заткнись, шиза, в дурдом сдам».
Забрала у него плеть, вложила в руку бокал. Полминуты завороженно смотрела, как двигается его горло, как пальцы охватывают стекло, как капля воды ползет по груди…
И даже вспомнила, что мне можно его трогать. Везде. Когда хочется. И эту каплю – тоже можно. Даже слизнуть. Да, можно!
Вкусно.
А он выдохнул свое «mia bella» и погладил меня по щеке.
У кого-то дрожат пальцы. Нет, не только у меня. Хотя почему у меня – понятно. А почему Бонни так остро реагирует, непонятно. Он-то не в первый раз плохой мальчик, он по жизни такой. Воплощение плохого парня, можно снимать в рекламе без фотошопа.
Черт. О какой фигне я думаю! И щеки горят. Рука Бонни кажется прохладной, почти холодной. Значит, он чувствует, как я горю? Черт!
Хватит уже смущаться. Поздно. Пять оргазмов назад было поздно! А сейчас самое время для шестого. Да. И я не буду этого стыдиться. И того, что сейчас сделаю с Бонни – тоже. Он сам этого хочет, может даже больше, чем я.
«Заткнись и займись уже делом, гений самооправдания. Мальчик остынет, пока ты тут рефлексируешь.»
«Не остынет.»
Я проверила, да. Ладонью. Горячий и твердый, остывать даже и не думает. А для надежности укусила его за сосок, вырвав дивно сладкий стон.
– Позволь мне, мадонна, – попросил он.
Я не сразу поняла, о чем это он. Сообразила, только когда взгляд упал на виброяйцо, которое Бонни все еще держал в руке. Щеки снова вспыхнули, а следом за ними шея, грудь… волна жара спустилась до бедер, запульсировала там – да, помоги мне, Бонни, прямо сейчас помоги!
Я молча потянула его вниз, на колени, и позволила… мать моя женщина, кто бы мог подумать, что эта вот вибрирующая хреновина в мужских руках может подвести меня к самой грани за какую-то минуту! Или дело в том, какое у него при этом было лицо? Приоткрытый рот, быстрое дыхание, и туман-туман-туман… наверное, так выглядит наркоман, пустивший по вене и словивший первый приход. Хотя руки у Бонни явно не наркоманские – слишком сильные, уверенные и нежные. Внимательные руки. Первый мужчина, которому не все равно, что чувствую в постели я.
Когда прохладное вибрирующее яйцо скользнуло в меня, пришлось закусить губу, чтобы не кричать вслух: возьми меня! Или хотя бы не убирай пальцы… и поцелуй меня снова, ну же…
Я точно не говорила этого вслух. Но Бонни услышал. Или догадался. Да неважно! Важно – что он меня поцеловал. Снова. Нежно и долго-долго, продолжая скользить пальцами между моих ног.
Нет, я не кончила на этот раз. Было безумно хорошо, но как-то иначе… как-то медленно и неторопливо хорошо. Так, что хотелось еще – почти как плыть в теплом море, которое само держит и ласкает волнами… да, вот так ласкает, нежно и осторожно, каждую складочку…
– Восемнадцать, – выдохнул Бонни мне в губы.
Ему тоже было хорошо, безумно хорошо – это чувствовалось и в голосе, и в расслабленных мышцах, и в том, как он ластился ко мне. Хорошо, но явно мало.
– Ты голоден, – шепнула я ему в губы.
– Да, мадонна.
– Putta, – нежно-нежно. – Ударник капиталистического труда. Иди на кроватку, на колени.
На этот раз я поверила, что глаза у него завязаны – он шел, как пьяный, даже едва не прошел мимо постели. И послушно встал на колени, спиной ко мне. А я, прежде чем взяться за плеть, завернула к волшебной коробке за еще одним девайсом. На пару секунд зависла со сложным выбором: страпон или пробка? Выбрала пробку, толщиной с его собственный член.
Не знаю, то ли виброяйцо внутри меня, то ли вид Бонни на коленях, то ли предвкушение того, что я сейчас сделаю (и он не просто позволит, а ему понравится), были тому виной, но меня тоже вело. Так, что пришлось по дороге ухватиться за столбик, чтобы не упасть.
Добравшись до кровати, я толкнула Бонни в спину и велела:
– Держись. Сам.
Он с коротким выдохом сквозь зубы повиновался, ухватился за вертикальные планки изголовья. Поза получилась… м… наверное, вчера я бы назвала ее пошлой и отвернулась, пылая от стыда. Сейчас… сейчас мне нравилось. Мужчинам же нравится, когда женщина открыто и беззащитно подставляется, почему бы и не наоборот. Тем более его откровенно прет и штырит эта игра. А меня прет и штырит от его удовольствия, и от непристойности всего происходящего, но прежде всего – будем откровенны, от возможности отомстить тирану и козлу. НЛП в действии. Пририсуйте страшному начальнику усы фломастером, поставьте его раком и отымейте – страх как рукой снимет!
Для начала я, положив плеть рядом (так, чтобы Бонни ее чувствовал ногой), погладила его по спине и заднице. Изумительно круглой, мускулистой заднице, вот уже две недели вызывающей во мне совершенно однозначные желания.
Он что-то нетерпеливо прошипел, я не вслушивалась в слова, и прогнулся в пояснице. А когда я капнула смазкой на анус, замер и почти не дышал, пока я втирала гель.
Я и сама едва дышала. Такие противоречивые ощущения! И власть, и стыд, и возбуждение, и злость, и все это – совершенно нереально, как во сне, но при этом безумно остро и сладко! И еще вибрация внутри меня не позволяла ни на миг забыть о собственной открытости, словно это я сейчас стою на четвереньках, и в меня тыкается, дразня, член.
Ох. Бонни. Ты сводишь меня с ума. Я ненавижу тебя, слышишь?
Пробка входила с трудом, и я проталкивала ее медленно – мне нравилось смотреть, как он подается навстречу, и слушать его тяжелое дыхание вперемешку с невнятной руганью, и видеть выступающие на лопатках и пояснице капельки пота. А когда пробка вошла до конца, я без предупреждения ударила. Легко, почти без замаха, но он все равно застонал – а я поняла, что на этот раз он кончит, не сможет сдержаться.
Ладно. Есть же резиновое колечко. С ним – не кончит.
Пока я надевала колечко ему на член, Бонни кусал губы, хрипло дышал, но молчал. Зато потом, на втором ударе, закричал. Этот крик отозвался во мне жаркой волной, почти предвестницей оргазма. А мысль о «нельзя» и «плохая девочка» стыдливо забилась в уголок и сделала вид, что ее никогда тут не было.
– Считай, Бонни, – велела я. Разумеется, хрипло. У меня в горле пересохло, как в пустыне Сахаре. Зато между ног горело, трепетало и сжималось.
Он считал. Каждый раз после удара, на выдохе, со всхлипом или стоном, но считал. Я даже мимолетно восхитилась самоконтролем – я сама считать уже не могла. Цифры забыла. Все забыла, и прежде всего милую девочку Розу, воспитанную и добрую, мухи не обидевшую.
Хорошие девочки не наслаждаются тем, что делают кому-то больно?
Чушь. Я мечтала выдрать этого козла с первой встречи!
(Бонни стонет: пять! На смуглой мокрой спине вспухает красная полоса. Красиво, черт возьми!)
Хорошие девочки не любуются торчащим из мужской задницы девайсом?
Фигня. Дивно красиво и эротично. Мой Бонни! Мой, как хочу, так и отымею!
– Одиннадцать!.. – выдыхает он в погрызенную подушку.
Очередная алая полоса пересекает волчью морду на его лопатке. Волк морщится, сейчас бросится. Костяшки пальцев Бонни белеют, планки изголовья вот-вот треснут.
Хорошие девочки не гладят себя между ног, замахиваясь плетью?
Вертела я эту хорошесть вместе с правильностью и приличностью! Мне сладко, я плохая, и я буду делать то, что хочу!..
– Твою мать, семнадцать!.. – он ругается по-итальянски, дышит быстро и неглубоко, а на плече – кровь. Кожа рассечена. Шрам останется. На память.
– Восемнадцать, – последний раз мы выдыхаем вместе, и мне тоже больно… алая капля на плече манит – зализать, попробовать его на вкус… кажется, начинаю понимать, почему вампиров некоторые считают эротичными.
– Еще один, мадонна. Прошу тебя, – сипло, но на удивление связно.
– Тебе не хватило?
– Это плата вперед, – у него такой странный голос, словно смеется и плачет одновременно.
Нет, не могу думать.
– Для тебя мне ничего не жалко, Бонни, – сама удивляюсь, как не запнулась на такой длинной фразе. И бью с оттяжкой, от всей души. Второй шрам будет.
Он вздрагивает, протяжно стонет – и замирает в ожидании.
А я отбрасываю плеть, склоняюсь над ним, тянусь к ссадине на плече – и падаю рядом. Меня не держат ни ноги, ни руки, и мозги не работают. К черту мозги.
– Я хочу тебя, Бонни.
Он оказывается на мне, во мне, вокруг меня и вместо всего мира – не знаю, как. Не хочу знать. Хочу только чувствовать его – руками, губами, всей кожей – во мне, со мной. Еще ближе!.. Ну же, Бонни, Бонни!..
Последний крик он ловит рукой, я вцепляюсь зубами в его запястье, и меня уносит – ураган, цунами, сумасшествие, сверхновая… Бонни. Я знаю теперь, какой ты на вкус и на ощупь, знаю, как ты звучишь и пахнешь. Знаю, как содрогаешься, изливаясь в меня и шепча: мадонна.
Я познала тебя.
– Мадонна, – едва слышно повторяет он и целует меня. Не выходя.
– Больной ублюдок. Ты посмел в меня кончить, – устало и неубедительно. Не могу ненавидеть. Ничего не могу.
Он тихо смеется, так же устало и неубедительно. Руки – убедительны, им я верю больше. Его руки не хотят отпускать меня. А он фыркает мне в плечо, скатываясь на бок, но не выходя из меня – мне приходится тоже повернуться и закинуть на него ногу.
– Это безопасно, мадонна. Таким, как я, размножаться не стоит.
Я верю. Я знаю, что он говорит правду. Он стерилен: с такой тоской не врут. Хоть он и смеется. Вот смеху – не верю. Знаю, что смех врет.
– Больной ублюдок, – повторяю я, нежно целуя его: лоб, щеки, виски, закрытые глаза под повязкой, губы. Безумно хочется сказать: я все равно люблю тебя. Но вместо этого я говорю: – Ненавижу.
Он снова смеется и ловит губами мои губы, запускает пальцы мне в волосы. И шепчет:
– Grazi, mia bella donna.
Я провожу языком по кровоточащей ссадине на его плече, а рукой – по его заднице, все еще растянутой пробкой.
– За это?
– Да. И за честность.
На миг повисает молчание. Слишком острое, слишком откровенное. И повязка на его глазах – лишняя. Безумно хочется ее снять, и будь, что будет.
– Обращайтесь, – шепчу ему в губы и невероятным усилием воли заставляю себя оторваться от него и сесть рядом. Он тянется за мной следом, пытается обнять, вернуть – я вижу, это искренне. Его тело не умеет врать. Зато я умею. И я беру его за волосы на затылке (он от этого пьянеет, теперь я знаю) и велю: – Вставай.
Он неохотно слушается. Ему интересно, что еще я придумала. Он устал, ему хорошо, но я предлагаю новую игру – он за. Он хочет играть еще.
Больной ублюдок. Гений гребаный. Козел. Ненавижу.
Я веду его в холл, одной рукой открываю дверь – на улице темно, ночь. И вместе с ним шагаю на крыльцо. Он замирает в недоумении. А я горячо целую его в губы, глажу по бедру и шепчу:
– Доброй ночи, больной ублюдок.
И отталкиваю.
Шагаю обратно в дом, закрываю дверь, прислоняюсь к ней лбом.
Ночь закончилась. Наша единственная ночь. Бонни Джеральд никогда не узнает моего имени, а я никогда его не забуду.
Финита ля комедия.
– Non ti dimenticherò mai, mia bella donna, – донеслось с той стороны. А может быть, мне просто послышалось. В Городе Ангелов иногда такое примерещится, такое!
(Я не забуду тебя, прекрасная мадонна – итал.)
Нет, Ричард догадывался, что пол для таких, как Келли, — штука условная, но предпочёл бы этого не знать. Эйдан сидел (или всё же сидела?) на краю стола, болтал (или болтала?) ногой в высоком сапоге на шпильке и изучал какой-то документ. Мини-юбка, сетчатые чулки и топ создавали образ одновременно неприличный и утрированный до нелепости, как будто кто-то пытался изобразить уличную проститутку, представляя её только по дешевым боевикам. Однако, стоило сказать, выглядело… Неплохо. Ричард заставил себя отвести взгляд от разреза на юбке, напомнил себе ничему вообще не удивляться и осторожно окликнул Келли:
— Эйдан, прости, но… Твой вид.
— Опять что-то не так? — Келли поднял взгляд от бумаг. Лицо его даже под слоем плохой косметики выглядело усталым, и глаза ввалились. Не из-за чар, сами по себе. Эйдан торопливо принялся ощупывать лицо, пару раз сжал кулак, что-то проверяя, и уточнил:
— У меня глаза разного размера? Уши не там? Нос, как у Пиноккио? Или в целом тебя снова тошнит?
— Нет-нет, — спешно заверил его Ричард, — всё в порядке. Просто ты немного… Ты женщина. Это нормально?
Келли замер, а потом медленно опустил взгляд и уставился себе в декольте так, как будто только сейчас осознал его наличие, и выругался на гэльском.
— Ричард, я у тебя, похоже, в долгу, — проговорил он и вскочил на бесконечные свои каблуки. — Дотяни до рассвета, мотаться бы мне так неделю, а то и до следующего полнолуния! Ночь была тяжёлая, я и забыл, фоморовы яйца! Погоди, сейчас вернусь уже без всего этого.
— Мне не стоит знать, да? — уточнил Ричард уже у захлопнувшейся двери.
Арсений схватил спасительную палицу и бросился к кабинке Варвары. Стекло не поддавалось, а он всё бил и бил. Лицо Варвары таяло, как льдинка в голубоватом свечении пространства, а выражение умиротворения витало над уходящей телесностью превосходством торжества над страданием. Он понимал уже, что случилось непоправимое, но упорно молотил в дверь и ворвался-таки в сурдокамеру, чтобы удостовериться: персональная кабина Варвары пуста.
Дождь шел серый и такой тоскливый, что казался осенним. За окном волновались и нервничали мокрые яблони. Беата куталась в шаль. Она всегда зябла не от холода, а от настроения.
Юрка сидел в кресле, посеревший и постаревший — ничего от счастливого молодожена недельной давности. К его ногам потихоньку возвращались силы, но младший Ковалев не испытывал радости по этому поводу. Полноценным он ощущал себя только в присутствии Барби.
Зажужжал видеокоммуникатор. Беата посмотрела на дисплей и сказала:
— Адвокат Горин.
— Пропади они все пропадом, — равнодушно пожелал Юрка.
Говорить с адвокатом вновь пришлось Беате. К категории деловых людей она не относилась и понимала, что толку от неё немного. Но должен хотя бы кто-то от Ковалевых отвечать на звонки. Арсения уже воротило от бюрократических формальностей, которые на фоне потрясения отдавали откровенных цинизмом. Ввиду неординарности события юристы Земли схлестнулись с юристами Дамиано, но речь о возвращении Варвары не шла. Основной темой обсуждений стала исключительно финансовая сторона дела. Арсению мысль о возмещении морального ущерба казалась кощунственной: как можно возместить потерю деньгами, если эта потеря — человек? Как будто они, торгуясь, продавали жену брата дамианцам…
Беата закончила разговор, отключилась и растерянно посмотрела на Арсения:
— Представляешь, они даже не отменили туры на Пургаторио. Сказали, что такой необходимости нет, если туристы готовы соблюдать правила и не игнорировать требования техники безопасности… Единственное, что они сделали, — это уволили оператора, отвечающего за сеанс…
Уволили? Верится с трудом. Тот выглядел абсолютно безмятежным, когда Арсений подскочил к нему с яростным криком:
— Где наша девушка?
— Она сделала свой выбор, — бесстрастно отвечал зеленый.
— По-вашему, нирвана — это смерть? — кричал Арсений.
— Любая чрезмерность разрушительна. Это — закон жизни.
Дамианец даже не выразил сожаления. Зато выдал, что исчезновение девушки вызвано не случайным стечением обстоятельств, а является закономерным результатом, следствием поступков и мыслей. А потом совершенно спокойно заключил:
— Если человек не способен нести ответственность за качество своих мыслей, то он не в состоянии иметь высокое качество жизни.
Арсений не выдержал. Он зарычал и, не помня себя, бросился на негодяя, чтобы сжать в руках его хлипкую шейку. Но не смог сделать и шага. Дамианец остановил его на расстоянии. Просто выставил маленькую ручку ладонью вперед, и нападавший замер, скованный невидимой силой.
— Как вы думаете, то, что сдерживает вас сейчас, имеет отношение к материальности? — спросил дамианец, словно отвечая на незаданный вопрос о том, как возможно, чтобы тело могло раствориться в эфире. — Вы, земляне, — странный народ. Вашим телом движет мысль, но вы упорно в это не верите. Представляете сознание производным тела, потому обращаетесь с ним возмутительно небрежно. Не развиваете, не очищаете. Отдаете его на волю страсти, злобных импульсов и грязных эмоций…
Беата подошла к Арсению, села рядом и успокаивающе положила руку на его плечо. Рука была холодной, но присутствие жены — таким отрадно-теплым, что стало неловко за их единение, столь контрастное Юркиному сиротству.
Ну почему не позволила Варвара им встретиться с Мастером? Почему не встретилась с ним сама? Мудрец, в отличие от туроператора, никого не обвинял. В глазах его, по-дамиански огромных, стояла вселенская печаль. Он напомнил Арсению о волновой структуре человека, рассказал о материальности мысли, о том, что разум, расширенный в пространстве, носит полевой характер. То, что тело так легко перетекло в невидимость пространства, Мастер объяснил просто:
— Когда человек целиком отдается своей страсти, вся его энергия перетекает в эту страсть до такой степени, что человек перестает быть человеком.
— Вы имеете в виду… — начал Арсений и замолчал, не решаясь продолжить.
— Да. Чаще всего расплачиваться людям приходится за свою жадность, — с горечью подтвердил дамианец.
Печаль мудреца простиралась на всё мыслящее человечество. Но ведь Арсений тоже был его представителем. Ходил рядом с Варварой, рядом с братом и тоже жадничал! Молчал, откупался, не желая плохо выглядеть, а получается, — скупился на искренность. Разве не старший должен заботиться о моральном состоянии младшего? Что ж не объяснил, как важно иметь личную систему самоограничений? Менталитет дефицита куда страшнее самого дефицита. Кто, как не Арсений, позволил ему разгуляться в душах молодых до ненасытности? Сейчас Арсения буквально тошнило от собственной фальшивой щедрости.
И ещё эта фраза диспетчера, который отказывался брать предоплату за экскурсию на Пургаторио:
— Вы платите тем, что вам не нужно.
Фраза раздирала в воспаленном мозгу свежую рану, звучала, как грубая насмешка.
Что подумает Юрка, если узнает о ней? Выходит, что у Юрки не смогли бы отобрать его половину, если бы за путешествие платил он сам? Неужели Варвара для Арсения была до такой степени «ненужной»? Неужели дамианцы, копавшиеся в подсознании, нашли в нем именно это? Не жалость к глупышке, обделенной пониманием, что такое настоящие ценности, а полное отречение…
Рассыпчатые струйки дождя сбегали по стеклу, Беата следила за ними неотрывно. Арсений вновь подумал, что жена изменилась. Разглядывает простую обстановку старого родительского дома, словно удивляясь тому, что не придавала раньше значения незатейливой красоте обыденных вещей. И вряд ли теперь променяет живой дождь на искусственные его аналоги в доме-трансформере.
Беата тихо погладила его руку, — животворное касание. Где вообще пролегает измена — в сфере физиологии или в области души? Кому что важнее, но… не всякая измена — предательство.
Юрка поднялся, неуверенно ступая, словно не чувствовал ног, прошел к бару, неловкими руками взял бутылку, налил себе водки. Простонал, не глядя на старшего:
— Зачем? Зачем ты меня вытащил?
— У меня один брат, — сухо сказал Арсений, — и он мне дорог.
— Но почему ты вытащил меня, а не Барби? Кем я должен себя ощущать, спасенный? Каином? Увёз и бросил… Ты же сам учил: мужчина в ответе за женщину.
— Наконец-то и в тебе заговорил мужчина, — сказала Беата. — Только жаль, что ответственность ты по-прежнему возлагаешь не на себя.
Жена сказала это таким прожигающе-ледяным тоном, что Юрку словно отбросило. Он посмотрел на неё растерянно, как мальчишка, каковым по сути и являлся.
— Она ждала ребёнка, — сказал Юрка и заплакал.
Арсению хотелось обнять его, как маленького, но он не стал. Он и так слишком долго держал его за маленького.
Права Беата. Жестокой правотой мудрецов Пургаторио.
Юрка тоже прав. Спасать нужно было в первую очередь женщину.
Только что делать ему, Арсению, со всеобщей этой правотой? Он всю жизнь старался поступать как положено, по-человечески. Как же получилось, что оказался он виновником всех бед?
Арсений поёжился. Храни его, судьба, от Пургаторио!
Если вновь поставит она Арсения перед выбором, окажется ли этот выбор правильным?
На следующий день — моя очередь за продуктами идти. Сергею надо девок назад отвезти. Мудр и Головач тоже собираются к Заречным слетать, обсудить ПЕРСПЕКТИВНЫЕ ПЛАНЫ. Жамах очень хочет лететь. Я вчера сказал ей, что Медведь перед ней извиняется. А тут такой удобный случай! На
глазах Мудра и Головача никто не посмеет ее обидеть. Очень удобно свой АВТОРИТЕТ поднять. И очень хочется узнать, что Заречные о Чубарах говорить будут. Но… Сама ведь добивалась, чтоб ее в график охотников включили.
— Лети, — говорю я ей. — Толика вместо тебя на охоту возьму. Он давно просится.
— Он же с десяти шагов в оленя не попадет.
— В оленя я попаду. А тушку он понесет.
Мы смеемся, и Жамах спешит к вертолету.
Опять перегруз! — ругается Платон. — Когда-нибудь на этой земле наступит порядок?
Когда вертолет улетает, я разыскиваю Вадима и мы связываемся по радио с базой. Состояние Ксапы по-прежнему тяжелое, но от приборов отключили. Вадим говорит, это хорошо. Значит, умирать не собирается.
Назад Сергей возвращается с непонятно-торжественным выражением лица. Распахивает дверь вертолета, но сам не выходит.
— Оркестр — туш! — громко произносит он. Толик подносит два кулака ко рту и издает какие-то странные звуки. Сергей протягивает руку вбок и вытаскивает на всеобщее обозрение… Папу-Бэмби. Наши степнячки визжат от восторга и бросаются к вертолету. При этом Лава и Туна суют младенцев мне. Три полоски, а ведут себя… Ксапа их совсем избаловала. Я осматриваю обоих малышей — Олежки среди них нет. Оглядываюсь — все в порядке, Олежек на руках у Мечталки.
Растолкав степнячек, из вертолета выходит Жамах. Бросает взгляд на обоих малышей у меня на руках, загадочно улыбается и проходит мимо.
— Одного хоть возьми, — прошу я. Жамах возвращается и одного берет. Второго я сую степняку.
— Отдай Туне, — произношу медленно и отчетливо. И на всякий случай указываю пальцем.
— Мой понял, мой понял, — кивает головой степняк.
Когда первые восторги встречи проходят, мы видим, что левый глаз Папы-Бэмби заплыл синяком. На правой щеке тоже красуется от души поставленный синяк.
— Это что, выходит, меня зря били? — возмущается Папа-Бэмби, как только видит степняка. Я подумал, что неправильно понял, отлавливаю Лаву и требую перевести. Нет, правильно. Как объясняет Бэмби, в смерти степняка обвинили ее.
— А больше некого! Все умные разбежались. Ну, на мне и отыгрались, — рассказывает Бэмби. — И не думайте, что это было так просто! Оба его брата теперь с полосками на мордах ходят, А еще трех охотников я искусала!
Ночью Папа-Бэмби убежала от Степняков к Заречным. Больше суток их разыскивала. Страшно боялась, что охотники Заречных ее плохо встретят, но те ее узнали и очень развеселились, что девки Степняков теперь сами к ним бегут. На нашем языке она говорит пока плохо, охотники ее понять не
смогли, прервали охоту и отвели к уважаемым людям. Заречные ее накормили, но дорогу на перевал объяснить отказались. Приказали ждать, когда желтая леталка снова прилетит. И вот она дома!
Вечером Вадим опять связывается с базой. Состояние Ксапы резко ухудшилось, ей сделали вторую операцию. Опять лежит в реанимации. Вадим что-то объясняет про дренаж легкого, но я не понимаю.
Когда ложимся спать, замечаю, что Жамах бросает в рот голубой шарик, который Ксапа таблетками зовет. Замечаю, но не придаю значения. Что к чему, догадываюсь только когда Жамах ко мне под шкуры ныряет, когда ее горячее дыхание на шее чувствую.
— Ты чего делаешь? — шепчу, чтоб других не разбудить. Отругать хочу.
— Не могу на твою унылую морду смотреть, — шепчет мне Жамах. — Не бойся за Ксапу, она поправится, я знаю.
— Откуда ты можешь знать?
— Точно знаю. Мы как сестры. Она меня выходила, от смерти спасла. Я ее имя носила. Если ей совсем плохо будет, я почувствую.
Ладошка уже мою грудь ласкает.
— Зачем озоруешь? — спрашиваю.
— Мне можно, — шепчет. — Ксапа разрешила. А остальные и так думают, что я тебе постель согреваю.
В общем, теперь у меня две женщины.
Сеть работала замечательно. Велли в изумлении остановился. Что происходит? Полицейские придумали, как обойти действие хитрого прибора? Мимо проскочили двое, целенаправленно поворачивая к лестницам, ведущим на верхние уровни здания.
А на Валентина волной накатило тихое отупение. Он хотел спать — нормально выспаться не удавалось уже чертову тучу дней. Он хотел есть, — порции каши, украденной у пленного, ему не хватило. Если на то пошло, еще больше он хотел в туалет. И эта надобность отбила всякое желание выполнять приказ Эннета.
Он замер на лестничном пролете, вернулся на этаж. Толкнул одну дверь, другую.
Закрыто. Третью. Эта поддалась…
Когда дело было сделано, он услышал в коридоре голос взводного и замер.
— Давай, переставляй ноги, падаль… двигайся!
Кто-то там, в коридоре, тяжело упал. Послышалась брань, еще удары. Кого-то били там, у самой двери приютившей Велли подсобки.
— Вставай, ты… ну!
Велли почувствовал, как кто-то пытается опереться на эту самую дверь. Он метнулся к стене и сжался там, насколько мог, только надеясь, что или дверь не откроется, или взводный не догадается сюда заглянуть…
Дверь распахнулась, на миг Велли увидел пустынника, прислонившегося к дальней стене коридора и половину спины взводного. Тот, чертыхаясь, перекинул руку рыжего через плечо и потянул того, едва переставляющего ноги, вглубь коридора.
Валентин дождался, когда шаги стихнут вдали, и помчался в противоположную сторону.
Дана не успевала отслеживать бой — перед глазами мелькали какие-то фрагменты. Она помогала, чем только могла. Включала свет, если полицейские оказывались в темноте, перекрывала дорогу бандитам, когда была такая возможность. В какой-то момент заработала сеть, и она стала сообщать инспектору о раненых, и о тех местах, где бандиты собираются закрепиться.
Дана видела, как Мелисса, бросив идею отыскать ее в сплетениях технических коридоров, пробралась наверх и присоединилась к группе полицейских, прорывающихся в левое крыло.
Потом перед камерами мелькнул Джет. Он стрелял в кого-то, убегающего по пандусу вдоль большого обзорного окна.
Потом, как-то сразу, все кончилось. Прекратилась стрельба и беготня. Дана видела, что бандитов в живых осталось не больше десятка.
— Похоже, все? — спросила она удивленно у стен контрольной секции. — Интересно, который час?
Оказалось, бой длился не более получаса.
Экран сейчас демонстрировал, как полицейские потихоньку собираются в зале ожидания. Несколько пленных в наручниках стояли у голой серой стены. Их только что обыскали. Хотелось увидеть хоть одно знакомое лицо. Но почему-то это не удавалось.
— Инспектор, это Дана. Я хочу спросить… не пора включать терминалы?
— Да, конечно. Включайте, и поднимайтесь сюда.
— Тихо, деточка. Медленно подними руки. И дай отбой…
Голос шел из-за спины.
Очень серьезный уверенный в себе голос.
Дана выполнила приказ, даже не пытаясь обернуться.
— Отлично. Умная девочка. Значит, вот как копы узнавали, что происходит… или не только узнавали, а?
Дана молчала, лихорадочно пытаясь сообразить, что делать дальше. Как-то предупредить людей в зале, что как минимум одного бандита она проморгала…
— Что тут у нас…
Дана шепнула:
— Полная блокировка пульта. Реагировать только на мой голос.
— Что ты там… повернись сюда.
Бандит был человеком средних лет. Видимо, он давно живет на Руте, а может и родом отсюда. У него кожа обветренная и темная от загара. И говорит он с местным акцентом…
Еще у него неприятный взгляд. Холодный, оценивающий.
И пистолет.
— Что это за место?
— Пульт охраны, — соврала Дана даже не моргнув. Она сразу решила, что если бандит не понял, куда он попал, то пусть и дальше не понимает.
— А не далековато от основного зала?
— Может и далековато. Спросите у проектировщика.
— Понимаю. Значит, пульт охраны.
— Да, отсюда можно следить, где что происходит.
— Угу. Так, цыпленок… ручки не опускаем, медленно идем в коридор…
Дана последовала приказу. Шансов сбежать в крохотном зале еще меньше, чем в узком коридоре за дверью.
Совсем рядом, в двух шагах, привалившись спиной к стене стоял Саат. На лице, кажется, не было живого места, одну руку он прижимал к груди, но это, несомненно, был он.
Дана, чтобы не ахнуть, зажала рот рукой.
— Странный пульт. Он заблокирован, как и все остальные…
— Разумеется. Я передавала полицейским то, что видела на экране.
Саат услышал ее голос, повернул голову на звук. Губы его шевельнулись, но ни слова не прозвучало. Тем временем, бандит продолжил расспросы:
— А теперь скажи, цыпленок, как ты сюда забралась… Не с полицейскими же пришла, а? И только попробуй соврать, что сидишь здесь третьи сутки. Больно уж у тебя вид для этого… неподходящий.
Дана представила, как выглядит со стороны. Левая штанина разорвана на колене, куртка измызгана и собрала на себя всю ту пыль и грязь, которую долгие годы бережно копили здешние трубы.
— Через электростанцию, — неохотно ответила Дана. — Там аварийный ход ведет к зданию администрации.
Это была ложь — Дана понятия не имела, куда ведет мельком виденный проход. Впрочем, бандит об этом тоже не мог знать, а значит, не мог поймать ее на вранье.
— Вот что, моя радость… этот человек — залог моей жизни и свободы. А, следовательно, и твоей, поняла?
Дана сглотнула. Саат — заложник? Да кто хоть палец о палец ударит, чтобы вызволить какого-то пустынника…
Неправильный выбор. Чем он грозит ей самой и Саату? Верней всего, вариантов немного.
— Ну, что задумалась? Бери его слева, я справа. И только дернись..
***
***
Через четверть часа Стефан с подругой и неразумным новичком улетели. Нина ещё раз посмотрела на больных – и тоже полетела домой.
* HAUTE ECOLE — образно говоря, обозначение наивысшего мастерства в работе с лошадью. Для каждой эпохи эталон, разумеется, разный. В XVII веке это было просто исполнение очень сложных элементов на лошадях, находящихся в состоянии полного сбора.
Это делалось болевым воздействием, то есть, употребляя шпоры и уздечку. Так или иначе, но это было верхом совершенства для той эпохи; лучше, чем мастера HAUTE ECOLE, в мире на тот момент никто с лошадьми не работал.
В XX и XXI веке вершиной мастерства в работе с лошадью считается исполнение все тех же изобретенных в 17 веке элементов, но уже без любых средств принуждения лошади.
Более того, обучение лошади всем самым сложным фигурам и аллюрам должно происходить с сохранением полной свободы лошади. Не допускаются при обучении ни уздечки, ни удила, ни недоуздки всех типов. Категорически запрещаются любые наказания. HAUTE ECOLE в XXI веке опять-таки обозначает наивысшую степень сложности и мастерства».
В целом, у нас достаточно долго не происходило ничего особенного. В том смысле, что никаких глобальных событий-то и не было… Так, по мелочи… То студенты набрели на погибший мир нагов и невольно присоединили к Академии — пришлось просить либриса дать нам хорошую звездочку, чтобы его отогреть. Не знаю, какая тварь умудрилась заморозить целый мир, но ведь получилось же. Нагов, кстати, Шеврин пособирал. Пока разрулили, пока отогрели, решили — пусть у нас уже будет этот мир, авось что-то из него получится. Отдали студентам тренироваться менять климат, карту мира и все такое. Пусть учатся. Нагов распределили по содружеству миров кто куда захотел…
Потом еще эльфов Шеврин натащил… понятное дело, он не со зла это делает, но вот так пополнять ряды моих паладинов было как-то уж слишком. Устроили эльфов, к нам попали эсперы… В принципе, они не совсем эсперы, но суть та же — люди со способностями.
И поскольку трэш произошел спонтанно, то этих эсперов раскидало по всем нашим мирам, от чего там естественно начался лютый хаос. Больше всего досталось некромантам на Тьяре, которые людей воспринимают уже больше как биоматериал, а не как разумных существ. Некромантов успокоили, всех эсперов перетащили в Эсперию и строго наказали сидеть там, пока не выучат правила поведения, чтобы избежать подобных проблем. Пока выловили эсперов, нашли причину их спонтанного переселения — один ребенок с нехилыми способностями психанул из-за травли старших ребят и постоянных вымогательств денег. И погасил солнце. Все, кто выжил, рванули подальше и оказались у нас. В том числе и этот ребенок. Мальчишка был еще слишком мелким, чтобы его отправлять в Академию и даже в школу при Академии, потому мы решили оставить его в нашем детсаду на колесиках… Уж с двумя сверхами и одной дракошкой он как-нибудь поладит, а старшие драконята не будут его обижать, у них своих дел полно. Да и три няньки вполне справятся с еще одним ребенком.
Так что нашего полку прибыло. Пока оформили бумажки на малыша-эспера — надо же его культурно усыновить, чтобы претензий не было — случился еще один казус. К нам сбежал полукровка серебряный дракон, пытающийся отделаться от своей гиперзаботливой мамаши. Эту дракониху изгнали из серебряного клана за многочисленные «заслуги», одной из которых было изнасилование главы клана неестественным способом (при помощи кулака). Уж чем он там ее так допек, мне не известно, но что эта дама шибанутая на всю голову, это сразу видно. Она так опекала своего сына, что тот был готов сбежать к черту на рога, лишь бы подальше. И сбежал к нам в Академию. Мамаша приперлась следом, устроив скандал, мол, тут ее дитачку обижают. Дитачка, имеющая за плечами сто прожитых лет, отказывалась возвращаться. Шеврин вступился за пацана, и эта полоумная баба его едва не убила. Хорошо хоть там была еще и Шиэс, которая помогла сдержать удар. Потом выхаживали Шеврина и успокаивали, чтобы он не пошел мстить — против этой полоумной силенок у него еще маловато. Несправедливо вообще-то — ума нет, а столько силы имеется. Короче, было весело.
Пацан остался в Академии, как и хотел. Его больную на голову мамашу заковали в антимагические оковы и отдали на опыты нашему зеленому деду-менталисту. Сверх не отказался покопаться в чужой голове. Из самого простого и вменяемого он там нашел то, что двое предыдущих детей этой красоты погибли, а третьего она залюбила до смерти считай. Вместо воспитания пацан получил сюсюканье. Вместо заботы — гиперопеку. Того нельзя, этого нельзя, сюда не ходи, оружие не трогай — порежешься. Он хоть и полукровка с каким-то эльфом (бедный эльф, как он это вообще пережил? — секс с такой больной на голову драконихой.), но регенерация в норме, и простой порез об какой-то меч у него заживет самое большее за пару секунд. Но поди ж ты, дитачка порежется. О том, как она его пеленала при росте крыльев и хвоста, отдельная песня. Пацан не мог двигаться вообще, хотя для нормального развития обычная ходьба не помешает. Никто ведь не заставляет гири таскать…
В общем, выгребли и это несчастье. Я, конечно, ничего не имею против опеки над детьми, но когда она превращается в издевательство, это уже слишком. Да, понятное дело, ее первые дети погибли, этот был третьим и последним, но… Вместо того, чтобы научить его защищаться, владеть оружием и магией, учиться на своих ошибках, она просто таскалась за ним всюду и не давала возможности вздохнуть спокойно, я уже не говорю о таких сугубо пацанских вещах, как залезть в какой-нибудь гныдник в поисках приключений, подраться там или подружиться с кем-то. Это не реально в его случае. Она его даже запихивала в силовой шар, лишь бы он нигде не убился.
В принципе, мы тоже Алету запихали в силовой шар. Но одно дело драконенок, которому нет еще и года, то есть, в человеческом облике она будет до сих пор в виде младенца, а другое дело уже подрастающий паренек. Да и у Алеты жизнь намного веселее — старшие братья и сестры играют с ней, могут даже перекидывать ее в шаре как мяч. Оно может и неправильно, зато у нее будет отличный вестибулярный аппарат, а для дракона это весьма неплохо. Плюс она в силовом шаре далеко не всегда. Все чаще мы ее выпускаем побегать так, чтобы училась адекватнее воспринимать мир. Сейчас она еще не понимает большинства опасностей, но уже отучилась совать нос в розетки и не трогает кошачью еду. Кошка-фамильяр ее хоть и не обижает, но свою миску ревностно бережет. А как только эта мелочь подрастет, так будет обходиться без шара и начнет набивать свои синяки и шишки. Самостоятельно и без всяких соплей.
Я вообще считаю, что каждый должен получать свой жизненный опыт. Да, он у меня весьма печальный, но зато он мой. Собственный. Личный. Настоящий. Такой, который получить могла только я. Все мои синяки и шишки — только мои. И они хорошо помогли мне избегать в будущем подобных шишек. Да, это больно. Да, сложно и порой чертовски неприятно. Да, в голове много каши и проблем, которых можно было избежать, будь рядом кто-то умнее, старше, опытнее и добрее. Увы, этого не случилось. Но зато я на собственном опыте научилась не жрать что попало, не трогать более сильных существ и не пытаться перекроить под себя абсолютно все. Глупо только этому научиться за считай три тысячи лет жизни, но… каждому свое. Кто-то за год переживает события, которых другому хватит на сто лет. Кто-то тысячу лет сидит в ящике под опекой мамани (думаю, эта стервоза не первая и не последняя такая мамаша), кто-то живет так хорошо и благоустроено, что не знает бед, а кто-то не вылезает из проблем. У каждого своя жизнь, свой опыт, уготованный судьбой. И это значит, что каждый должен сам пройти свой путь. И как бы ни были против родители, родственники и друзья, путь следует выбирать самостоятельно. Иначе это будет не жизнь, а сплошное следование чужим заветам, просьбам, прихотям и желаниям.