22 день холодных вод, Суард
Рональд шер Бастерхази
Карету с весами Конвента горожане провожали полными любопытства и страха взглядами. Придворный маг слишком редко выезжал вот так, напоказ, чтобы стать обыденностью. На тихой и респектабельной улице Второго Ирийского Договора карета остановилась. Кучер протрубил в рожок, ворота с тяжелым скрипом отворились – и на этом представление для широкой публики завершилось. Зато началось лично для графа Седейра, советника короны по делам внешней торговли.
Роне подождал, пока Эйты откроет дверцу и опустит подножку, потом подождал еще полминуты, оценивая диспозицию и давая возможность графскому дворецкому добежать до подъезда. И только тогда неторопливо покинул карету и позволил любопытствующим разглядеть свой черно-алый короткий плащ, элегантный черный камзол, массивную золотую цепь с амулетом Конвента и тяжелую трость с набалдашником-ястребом, гербом герцогства Бастьер.
– Светлого дня, ваша темность! Соблаговолите пожаловать!
Дворецкий кланялся чуть не до земли, провожая Роне к распахнутым двустворчатым дверям. Насмерть перепуганный граф, едва успевший нацепить парадный сюртук, самолично встречал нежданного гостя.
– Ваш визит – большая честь для нашей семьи, ваша темность. Не изволите ли отобедать с нами? У нас сегодня кабанчик по-ольберски…
Граф Седейра тянул время, а от него тянуло страхом. Разумеется, граф знал, что именно привез его сын из Сашмира, знал – для кого и догадывался, зачем приехал Бастерхази. И Роне знал, что поставил графа в крайне неудобное положение, но и не думал облегчать ему задачу. Иногда быть чудовищем очень удобно. Граф же спешно пытался сообразить, как сманеврировать между придворным магом с жутковатой репутацией и Имперским Палачом. От тяжких раздумий граф взмок.
– С удовольствием, мой сиятельный шер. Надеюсь, к кабанчику у вас найдется «Кровь девственницы». Диета, видите ли, – без улыбки отозвался Роне.
Граф побледнел, по виску его скатилась капля, но он не посмел ее утереть.
– Э… ваша темность… мы… – замычал Седейра, спешно припоминая, есть ли у него в служанках хоть одна девственница, и отгоняя мысль о старшей дочери.
Позволив графу поужасаться вдоволь, Роне рассмеялся. Искренне, открыто, заразительно – так, что даже подслушивающие под дверьми лакеи заулыбались до ушей.
– О, я вижу, до вас еще не дошла столичная мода. – Роне похлопал облегченно вздыхающего графа по плечу. – Очаровательное название для горячего красного с медом и корицей, не так ли?
Концентрация страха в особняке Седейра резко снизилась. Призрак Ужасного Темного Колдуна – для Роне он выглядел как старикашка с жидкой бороденкой и узкими глазами – растаял. Вместо пожара и наводнения в гости к семейству Седейра явился прекрасно знакомый высшему свету очаровательный шер Бастерхази, обожающий прекрасных дам и веселье. Конечно, два образа резко друг другу противоречили, и по логике шерам следовало бы бояться Роне всегда, но логика и эмоции – материи противоположные и отторгающие друг друга.
«Если кто-то хочет обмануться, никто не сумеет ему помешать», как говорил Паук.
Дожидаться обеда Роне не стал. Кабанчик по-ольберски привлекал его куда меньше содержимого сейфа в графском кабинете. Тонкий аромат смерти, источаемый документами, однозначно говорил об их подлинности и о том, что Дюбрайн опоздал. Оставалось лишь убедиться, что нечитаемые письмена – нечитаемые для необразованных тупиц, не знающих даже простейшего перекрестно-зеркального шифра и старого сашмирского – содержат не любовные вирши.
– Но они запечатаны султанской печатью! Я не могу, вы же понимаете, ваша темность, дипломатический скандал… – пытался отбрехаться граф Седейра.
– Никакого скандала, сиятельный шер, – очаровательно улыбнулся Роне. – Как представитель Конвента, я должен убедиться, что эти тетради безопасны.
– Они совершенно безопасны, ваша темность! – граф чуть ли не грудью встал на защиту сейфа. – Прошу вас, мы не можем… Это же личный подарок султана!
Упрямство графа восхитило Роне. Бояться до судорог, и все равно не давать темному шеру то, что темный шер желает получить – дорогого стоит. Жаль, что в семье Седейра почти не сохранилось драконьей крови. Полкапли водного дара, доставшиеся единственному графскому сыну и едва дотягивающие до третьей категории – не в счет.
– Конечно, граф, и его следует немедленно передать шеру Дюбрайну. К сожалению, он чрезвычайно занят во дворце. Почему, кстати, виконт Седейра не отдал ему тетради еще вчера? Нет, я не желаю слушать оправданий! Непростительное промедление! Доставайте.
Роне сопроводил слова ментальным приказом. Воздействие всего лишь третьего уровня, по идее амулет графа не должен был его пропустить, но то по идее. Право, каким надо быть идиотом, чтобы надеяться на амулеты, купленные в лавке!
– А… конечно, ваша темность. – Граф Седейра облегченно выдохнул и принялся открывать сейф. – Так любезно с вашей стороны передать подарок шеру Дюбрайну!
– Так вы говорите, они хранились у?..
– Эдуардо нашел тетради у последней из рода Саравенати. По ее словам, брат того самого Андераса приходился троюродным прапрадедом ее покойному мужу. Как жаль, что мой сын отсутствует по делам службы! Но, если ваша темность желает узнать все в подробностях, он всего через полтора часа вернется из Торговой Палаты. Их светозарное величество выкупил тетради по совету моего сына!
– Вы тоже прекрасно рассказываете, советник. Продолжайте!
– С этими тетрадями связано проклятие…
Роне вполуха слушал болтовню графа, сам же прощупывал заклинания, оплетающие шкатулку с тетрадями. Открывать ее, не предприняв необходимых мер безопасности, будет только анацефал.
Однако пальцы почти подрагивали от нетерпения. Столько лет Роне собирал по крупицам историю школы Одноглазой Рыбы, выкупал или забирал у несговорчивых дураков мемуары современников, письма, дневники, амулеты – все, что могло помочь воссоздать ритуал, с помощью которого Ману с учениками почти избежали Бездны. Роне уже догадывался, какую именно ошибку совершил величайший темный шер последнего тысячелетия. Он хотел осчастливить всех и сразу, и за глобальностью задачи просмотрел самое важное – мир после Мертвой войны изменился. И то, что сработало бы раньше, убило Ману и его учеников.
Однако мало догадываться. Надо знать точно, в чем ошибся Ману, и экспериментировать дальше. Без глобальных задач, Роне хватит изменения собственной судьбы. Точнее, судьбы двух шеров, своей и Дюбрайна. Полковник не только старше, но и умнее Зефриды. В конце концов, Имперского Палача не должен смущать союз с чудовищем. Он и сам то еще чудовище.
От воспоминаний о последней встрече с Дюбрайном что-то внутри сладко дрогнуло и затрепетало в предвкушении. Быть может, когда Роне принесет ему дневники Андераса, Дайм разозлится и…
Проклятье. Как же страшно признаваться себе, что это – нужно. Необходимо. Что мечтал об этом проклятом унижении и сладкой беспомощности в чужих руках. И не решался. Не то что попросить, даже намекнуть кому-то о своих желаниях. Потому что насмешки. Потому что зависимость и уязвимость. А Дайм… Дайм все понял сам, и… не воспользовался слабостью, просто дал необходимое, не брезгливо и свысока, а на равных, словно нет ничего естественнее. И после всего – его отношение не изменилось, Роне это чувствовал, знал наверняка. Потому что ждал другого, искал и был готов… а его не было, другого. Ни малейшего намека на презрение, только… любовь? Ладно, пусть не любовь, но хотя бы потребность, не стоит рассчитывать на большее. Пока.
Рано.
И признаваться ему, что ради повторения готов наизнанку вывернуться, Роне пока не готов. Рано.
– Тут личная печать султана, не повредите ее, прошу вас!
– Не беспокойтесь, милейший, – Роне еле сдержался, чтобы не выхватить драгоценность из рук графа.
Боги, о какой ерунде беспокоится этот бездарный глупец!
Заговоренный сургуч Роне снял, не повредив. И достал из четыре хрупкие тетрадки.
«Какая из них? В какой – сокровище? Или все?» – страх, надежда и предвкушение смешались в дрожи пальцев, бережно касающихся четырехсотлетней бумаги.
– Но как же… – нервно шепнул Седейра.
Роне недовольно повел плечом. Этого хватило, чтобы Седейра упал в кресло, сжался и затих. До него начинало доходить, что уже никакие слова и оправдания не изменят случившегося. Если султан узнает, что Эдуардо позволил кому-то вскрыть предназначенное Дюбрайну письмо, с его дипломатической карьерой будет покончено.
Но чья-то там карьера сейчас волновала Роне меньше всего.
Глядя на знакомые каракули старосашмирского, он погружался в текст слой за слоем, разгадывая матрицу шифра, настраиваясь на перо в руке несколько сотен лет как почившего шера. Большая часть букв расплылась и стерлась, тетради хранились в слишком сыром месте, к тому же оболочку кто-то давно нарушил кривой попыткой прочитать текст. Но в руках умелого некроманта и мертвая книга заговорит.
Тетради окутались туманом возвращенного времени, из бестолковых штрихов начали вырисовываться буквы и всплывать лоскуты смысла:
«…недели, как я ушел с Ману. Он так увлечен исследованиями, что не видит…»
«…брат Ястреба идет на поправку. Странно, не думал, что мне удастся…»
«…погиб Эспада. В клинке остался лишь крохотный осколок души, без памяти и разума. Ману сказал, этот путь ведет в тупик. У нас недостаточно…»
«…считает это выдумкой Барда. Для Ману существует лишь разум, воля и сила. Смешно было надеяться, что…»
«…храм Карума. Мертвый дом мертвого бога, страшно…»
«…Ману говорит, что старый трактат надо запретить и сжечь. Все равно не понимают…»
«…с тех пор как нашел кристаллы. Безумная затея, но я все равно пойду с ним. Может быть, когда-нибудь удастся вернуться в Сашмир. Ястреб получил вести из дома, их с братом считают мертвыми. Младший стал главой рода…»
Роне еле подавил дрожь. Значит, Рональд Ястреб Бастерхази не погиб в стычке с имперскими войсками. Слава Двуединым, ему хватило ума обезопасить семью. Но в самом тексте что-то странное, написано в мужском роде, но пахнет женщиной. Не может быть, что чудовище Андерас – не просто светлый шер, а светлая шера!
«…пишет в книге, не показывает… странное название…»
«Утром идем в Ирсиду, Ласло не может сдержать их сам, а Ману не хочет бросать ученика…»
Из коротких строк, из обрывков мыслей проступала история Ману Одноглазого и его школы. Та сторона, что не изучается в гимнасиях: юным шерам не полагается знать, что злодей Андерас, жестокостью превосходящий самого Ману, родился светлым. И что мятеж в Ирсиде поднял вовсе не Ману, а один из его учеников, чеславский князь Ласло. И живым богом Ману назвали темные шеры, а не сам Ману. Очень интересные дневники для историка, но о сути экспериментов – почти ничего.
С трудом вынырнув из времен молодости своей прапрабабки Магды, той, что отдала его в обучение к Пауку, Роне поднял взгляд на безмолвного Седейру.
– Что ж, благодарность Конвента и лично шера Дюбрайна вашему сыну обеспечена. Весьма ценные исторические документы, – равнодушно сказал Роне.
Граф молчал. Страх сковал его разум, а жалкий ошметок шера глубоко внутри него впал в ужас перед хищником и притворялся дохлым.
«Шисов слабак!» – выругался про себя Роне. Пришлось не меньше пяти минут потратить на успокоительную иллюзию и подчистку памяти, чтобы советник не сошел с ума или не умер, упаси Двуединые. Да и скандал с султаном Роне не нужен.
– Выпейте, дорогой мой. Вы утомились, здесь душно. – Роне поднес ко рту графа бокал бренди и заставил выпить. – Вы же видите, султанские печати целы. Я всего лишь убедился, что все безопасно, а то в этих старых документах бывают ужасные ловушки. Вы же не хотели, чтобы шер Дюбрайн пострадал.
В глаза графа постепенно возвращалась осмысленность, бледное до зелени лицо розовело. Успокоительная чушь, иллюзия и горячительное сработали.
– Я что-то могу для вас сделать, дорогой мой шер Седейра?
Последние слова оказали на графа волшебное действие: он оживился и попробовал что-то сказать.
– Да, дорогой советник? – От ласковой улыбки уже немели губы, но Роне не мог себе позволить оставить графа недовольным. Только не тогда, когда он может наговорить лишнего герцогу Альгредо или, хуже того, сообщить о дневниках Андераса непосредственно в Конвент. – Вы про вашу старшую дочь?
Титулованный проныра, даже при смерти не забывающий о шкурных интересах, кивнул.
– Несомненно, сложный случай. Но… – Роне сделал паузу, словно фокусник перед тем, как вынуть из шляпы живого ширхаба. – Для вас, любезнейший советник, Конвент сделает все возможное и даже невозможное!
Седейра оживал на глазах, послушно впитывая крохи собственной жизненной силы, рассеянные в воздухе и заботливо собранные для него Роне.
– Ваша све… темность так добры!
Роне чуть не рассмеялся: граф не зря запнулся. Темный и доброта! Да, темным не свойственно подрабатывать целителями душ. Но правилам следуют только неудачники.
– Вы что-то говорили о кабанчике по-ольберски?
– О да! – Граф глянул на старинные напольные часы, показывающие без десяти минут три. – Самое время отобедать! Извольте, ваша темность.
– Надеюсь, вы не возражаете, если я сейчас же заберу документы для шера Дюбрайна? Они требуют особой осторожности.
– Разумеется, ваша темность. Счастлив служить Империи!
В верноподданническом восторге графа пронзительной нотой звенела надежда на устройство судьбы дочери, и лишь глухим обертоном диссонировала опаска: сын должен был отдать бумаги Дюбрайну лично в руки. Но шер Бастерхази обещал, а слово шера – нерушимо.
– Вы отдадите их шеру Дюбрайну сегодня же, не так ли?
– Шер Дюбрайн получит эту шкатулку сегодня же, видят Двуединые! – без малейшей опаски поклялся Роне.
Во-первых, он в самом деле собирался отдать тетради Дюбрайну. А во-вторых, шкатулка была пуста, а тетради уже лежали в заговоренном ящике дома у Роне. На всякий случай.
За обедом он присмотрелся к старшей графской дочке. Свежее, всего-то во втором поколении, проклятье сделало ее совершенно непривлекательной ни для мужчин, ни для женщин. Внешне она была хороша: с правильными чертами, стройна, в меру округла, ухожена, со вкусом одета. Но при взгляде на нее, если не подниматься над примитивным животным, коим и является обычный человек, возникало стойкое отвращение. Конечно, Роне бы мог снять проклятие и подкорректировать ее ауру. Даже наделить ее звериной притягательностью Ристаны. Но зачем портить прекрасную работу? Лучше использовать с толком. Исполнению желания графа Седейра это не повредит, ведь он всего-то и хочет, что удачно выдать дочь замуж за титулованного шера. Какая, право же, ерунда!
Глина внимательно слушала, кусая понемногу горячие сосиски, держа веточку над горбушкой хлеба, на которую падали сочные капли.
– Бабка у меня была непростая. Жаль, что ничего толком мне не рассказала, а перед смертью отдала всю свою силу мне. Потом я уже узнал, что так шаманы передают свои способности молодым шаманам. Так что сила моя умножилась, я лечил, учил, слушал. Я становился сильнее и сильнее, но всё время хотел большего и стремился разобраться в себе, что да к чему. Хотел знать, откуда этот дар, кто ещё им обладает, как можно его развить… Было так много вопросов и так мало ответов. Потом я понял: я не в той стране родился или не в то время… Даже в дурдоме полежал полгода. Вышел оттуда и дар потерял.
– Что это значит? – встрепенулась Глина.
– Я не знаю, как я потерял свой дар. Почти ничего не помню. Наверное, меня пытали, и я сломался. Кусок памяти стёрт напрочь.
Глина догадывалась, кто мог пытать Тима, но напрямую спрашивать не хотела. Ждала, что тот расскажет сам.
— Люди не знают, кто и почему несёт на себе тяжесть этого мира. В какой-то мере и ты несёшь часть этого бремени, пусть пока и не осознанно. Когда-то тебе придется выбирать, как и каждому из нас, – неопределённо сказал Тим, – нести бремя дальше непонятно куда, непонятно зачем, или… бросить всё и уйти удить жарить сосиски на острове Красносельского пруда.
– А если я не хочу выбирать? – упрямо спросила Глина.
– Придётся, – устало кивнул Тим. Он положил куртку на заваленное дерево, служившее скамейкой для туристов, и лёг, глядя в небо, но оно было нестерпимо ярким, и Тим положил на лицо вязаную шапочку.
– А ты доволен своим выбором? – спросила Глина, доедая хлеб и запивая его пепси-колой.
– Доволен, – сказал шерстяным голосом Тим и хитро выглянул из-под шапки, – разве по мне не видно?
Глина пожала плечами, вернулась к берегу, набрала мутной воды в пустую бутылку и залила кострище.
Тим ждал её, сидя на поваленном стволе и щурился на солнце, как кот.
– А ты себя не упрекаешь в малодушии? – спросила Глина.
– Нет, я с собой живу в мире, – ответил он.
Отдохнув, Оржицкий с девушкой вернулся к лодке. Поодаль топтались недовольные птицы. Они поняли, что угощения им не видать и подбегать к туристам не спешили. Глина и Тим поплыли назад к пристани, и, хотя грести против течения было не так легко, вскоре они достигли берега. Лодочник курил на пристани, ехидно посматривая на парочку. По их виду он точно определил, что они с чем уехали, с тем и вернулись. «Не снюхались», – подумал лодочник, забирая у Тима вёсла.
***
Глина, скрестив ноги, сидела на диване Тима. Ей нравилось смотреть, как он работает. Он стучал по клавиатуре компьютера, бубнил себе под нос какие-то строки, повторяя одно и то же по нескольку раз, словно ловя непокорное слово за рукав и ставя его в ряд с другими. Иногда он хлебал остывший кофе и морщился. Изредка звонил кому-то и говорил: «Старик, а ты послушай: «Я так и не задам тебе вопроса, твоей обезоружен добротой». Не? Краткое прилагательное портит? А если ритм поползёт? Ладно, покручу». Клал трубку и сидел, нервно крутясь на старом кресле, искоса посматривая на Глину. Она же просто смотрела на него, в упор, со странным выражением лица. Просто часами смотрела и ничего при этом не делала, только улыбалась изредка, когда он обращался к ней.
– Глина, а как ты думаешь: «Отчаяние вопит». Звучит или нет? Может ли оно вопить само, или только люди вопят от отчаяния? Что если допустить олицетворение самого чувства? Это будет понятно, это принимается читателем?
Глина смеялась и пожимала плечами. Всё, что делал Тим, она считала неподражаемым и уникальным. Ей нравились и его ошибки, и его шутки. «Есть люди – кораблики из тетрадных листов, а есть линкоры, — говорил он, — это не важно, из какого ты материала, главное — плыть». Глина видела, что этот кораблик нашел свою тихую гавань, и задумывалась, где же её собственный причал?
Тим часто читал ей стихи, учил готовить бурито, лагман и сибирские пельмени, танцевать танго, шить кукол. Глине казалось, что Оржицкий знает всё на свете, и в нём гармонично уживается несовместимое. Он мог начать день с цитирования «Окаянных дней», а закончить его под гитарные аккорды «Самого быстрого самолёта».
Темы одарённости Глины и её прошлых подвигов они не касались, но Глина видела, что Тим за ней наблюдает. Иной раз ей казалось, что Оржицкий боится. Её или — за неё?
К Оржицкому приходили разные люди, такие же несовместимые друг с другом, как и еда, которую он любил, музыка, которую он слушал, и книги, которые читал. Глине нравилось это, а больше всего изумляло то, что всё приходящее и происходящее как-то растворялось в Тиме, не оставляя отпечатка ни на нём, ни на его жилище. Ещё вчера была шумная попойка с танцами на столе, а утром коробки были вынесены к мусорному баку, а в квартире воцарялась скандинавская чистота и рабочая обстановка, потому что подступал срок сдачи заказа.
Все приятели и многочисленные знакомые воспринимали Глину как предмет интерьера. Невыразительная, тихая и спокойная девушка в мешковатых одеждах. Никто не узнавал в ней телезвезду Рейни, что её вполне устраивало. Никто не воспринимал её как спутницу Тима. Оржицкий сам переставал её замечать, когда его окружали другие люди, но мучительно в ней нуждался, оставаясь один. Ей хотелось бы это изменить, но она не знала, как.
Один раз, проснувшись ночью в его квартире, она пробралась на кухню за стаканом воды, ступая только на светлые ступеньки луны на полу, словно от этого зависело что-то важное. Жадно глотая воду, она поняла, что когда-то потеряет Тима, ведь она теряла всё, что было ей дорого. В этом был главный сволочной закон её жизни. Сначала была потеряна Маринка, потом вся семья, потом Берест, потом спокойная жизнь в «Смарагде». Вернувшись на раздолбанный диван с широкой продольной полосой пустоты в середине, Глина пыталась согреть свои озябшие пятки, прислоняя их к плотным, круглым коленям Тима, обвивая его руками за шею и мешая храпеть. Вот так когда-то придут уроды и отнимут у неё этого рыжего, бородатого мужика. От осознания прочно укоренившейся в её жизни невыносимой несправедливости Глина немного по-бабьи поплакала, а затем уснула.
Наутро она набралась смелости и спросила.
– Может, я перееду к тебе насовсем, зачем таскаться туда-сюда?
– Угу, – ответил Тим, глядя в монитор, – можно и переехать.
– Ты боишься жить с кем-то, боишься постоянных отношений? – Глина явно нарывалась на скандал, ревнуя Тима к его работе.
– В общем, нет… Хотя опыт предыдущих отношений был скажем так… Печальным.
– Может, настала пора мне об этом рассказать? – спросила Глина.
Тим оторвал взгляд от экрана монитора, посмотрел на Глину и пересел к ней на диван, обняв за плечи.
– Ну, что тут рассказать… Я любил женщину, я думал, что она любила меня. Мы поженились, хотели завести ребёнка. Потом Софья ушла к другому.
– Это было давно? – спросила Глина.
– Какая теперь разница, – ответил Тим, – всё в прошлом.
– Но ты её любишь? – настаивала Глина, задавая прямые неумолимые вопросы.
Тим вздохнул и ответил то, чего она больше всего боялась услышать.
– Наверное, уже нет.
– То-то и оно, – с неожиданной слезой в голосе сказала Глина, – я думала, что я тебе нравлюсь…
– Ну, конечно, нравишься, не сомневайся, – ответил растерянно Тим и даже от досады подергал себя за вихры, но Глина не оценила его шуточного жеста, отстранилась и пошла к двери.
Тим догнал её и обнял, поцеловал в затылок, но она не вернулась, а проглотила появившийся в горле комок слёз и сказала:
– Да ладно, не парься.
Глине расхотелось оставаться с ним в комнате, сидеть на диване, слушать его дурацкие объяснения о том, что ценнее дружбы ничего нет, и она просто супер, у него давно уже отношения с той закончены… И вообще: можно же водки выпить, или сварить глинтвейн, можно даже обнимашки всякие… В койку завалиться. Глина ушла в свою квартиру, прошлёпав по грязному подъезду три метра, дверь за собой замкнула. Хорошо, что Тим её не остановил.
«Нет уз, святее товарищества, блять», – сказала она, усмехнувшись своему отражению в зеркале.
Она выпила стакан минералки, это всегда помогало, если хотелось плакать. Нет, из-за мужиков она раньше не плакала, так что не стоит и начинать. Посидев недолго, размазав несколько скупых слезинок, Глина достала кожаную куртку из шкафа, протёрла вазелином швы, обула кроссовки с вышитыми дракончиками и решила просто побродить по Материку. «Шла человек рассеянный по улице Бассейной», — буркнула она себе под нос, выходя на улицу. Тим не дежурил под дверью в её квартиру.
Прохладный летний день был идеальным для прогулок. Глина вышла на Московский проспект и зашагала, куда глаза глядят. Если бы ей попался на глаза сам Пасечник, она бы голову ему оторвала запросто, одной только силой злющего взгляда.
Ноги несли её к станции метро, но до Парка Победы она не дошла, свернув на тихий зов во двор высотного дома со шпилем. Чем дом был так уж примечателен, Глина определить пока не могла.
На первом этаже была пирожковая, которая отпраздновала в этом году почти шестьдесят лет. Пирожки там были вкуснейшие, как у мам из детских книжек. Глина любила яйцо, запечённое в тесте целиком, и в другое время она бы с удовольствием его сжевала, но ноги несли её дальше. Она прокручивала в голове случившийся с Тимом разговор, и ей хотелось, чтобы этого разговора просто не было. Надо было как-то пережить этот момент, как кинопленку промотать его вперёд…
Иногда Азирафелю казалось, что «Бентли» обладает если не собственным разумом, то волей точно, потому что управлять ею, едва касаясь пальцами руля, было невозможно. Особенно если почти не глядеть на дорогу и забыть про педаль тормоза.
— Дорогой, так ты нас развоплотишь, и я не знаю, куда мы с тобой попадём.
— Всё под контролем, ангел.
— Следи за дорогой, пожалуйста. Ты только что чуть не стукнул овцу.
— Я бы заметил, — мрачно отозвался Кроули, — если бы её сбил.
— А ещё ты только что пропустил поворот.
— Вовсе нет.
— Но указатель…
— Я всего лишь объезжаю пробку.
— Но тут нет пробки.
— Если ты её не видишь, это ещё ничего не значит. В конце концов, кто из нас за рулём?
Наверное, Кроули слишком сильно нуждался в «выпуске пара», чтобы рассуждать здраво, и Азирафель прекрасно его понимал. Он и сам всё ещё не мог осознать, что именно произошло во время ритуала, как не мог понять, что всё это означает. Кроули, очевидно, терзали те же чувства, иначе он давно бы уже заговорил о Её появлении и, может быть, даже пошутил про огненный меч. Сейчас же ему было не до шуток.
— Будь осторожен, дорогой.
— Я всегда осторожен.
— Остановись.
— Вот ещё…
— Пожалуйста.
Азирафель всего лишь коснулся руки Кроули — и едва не влетел в лобовое стекло оттого, как резко тот затормозил. Вместо того чтобы выйти из машины, Кроули уткнулся лбом в руль и замер, тяжело дыша. Азирафель осторожно погладил его по плечу, вызвав недовольное рычанье.
— Всё уже хорошо, дорогой, — ещё раз попытался он.
— Всё плохо. Я подставил тебя, ангел… ты мог пасть, и виноват в этом был бы только я. Любая моя идея заканчивается вот так… любой вопрос… любое желание… — голос Кроули звучал глухо от боли и сожаления. — Это я хотел, чтобы Она явилась… а платить пришлось бы тебе…
— Это не так, — Азирафель погладил шею Кроули, осторожно пробираясь пальцами к затылку. — Во-первых, всё закончилось хорошо, а во-вторых, я не сделал ничего такого, чего не хотел сам, понимаешь? Не стоит брать на себя ответственность за то, чего ты не делал.
Волосы у Кроули оказались удивительно мягкими, и было очень приятно перебирать их, успокаивая и утешая. Кроули принимал эту ласку сначала настороженно, недоверчиво отстраняясь, а потом с жадностью подаваясь навстречу руке Азирафеля, и одновременно пытаясь выглядеть независимо и невозмутимо.
— Кроули, я никогда не делаю того, в чём не уверен.
— Даже сейчас?
— Да. Даже сейчас. Мы с тобой сделали всё правильно. Меня больше беспокоят Её выводы о собственной воле. Ты же знаешь, нам не положено…
— Ангел, но ты ведь готов нести ответственность за свои поступки. И при этом всё ещё думаешь, что ты лишь орудие?
— Я не знаю, где проходит эта грань, — вздохнул Азирафель.
Кроули слегка наклонил голову, чтобы искоса взглянуть на него. Он потёрся затылком о ладонь Азирафеля, как большой кот, и едва слышно спросил:
— Ты сказал, что тебе не важно, кто я… это правда?
— Да. Ты же знаешь, что Ей не лгут… хотя я однажды попытался…
— Ты?!
— Да… я не стал говорить, что отдал меч Адаму. Сам не знаю почему. Но это точно нельзя назвать собственной волей.
— Почему?
— Потому что я испугался Её гнева. Она и без того выгнала их из Эдема в полную неизвестность. Там были дикие звери, а ночи уже были холодные. И дождь опять же, — Азирафель поморщился, вспоминая. — Если Она так рассердилась из-за яблока, то что Она бы сделала…
— Постой, так ты испугался не за себя?!
Лёжа щекой на руле, Кроули было очень неудобно смотреть на Азирафеля, но он почти не шевелился. Это настолько не походило на его обычное поведение, что от нежности замирало сердце.
— На тот момент я был убеждён, что не сделал ничего плохого, потому что я ангел, — Азирафель зажмурился. — Твои слова пришлись как нельзя кстати.
Кроули мечтательно улыбнулся и прикрыл глаза, снова становясь похожим на кота, которого хотелось гладить и ласкать. Азирафель почувствовал, как медленно разжимается что-то внутри него, а с плеч падает огромная ноша. Теперь ему ничего не мешало дышать полной грудью и улыбаться Кроули в ответ. От души.
Больше Азирафелю не пришлось напоминать Кроули о снижении скорости, но в Хогвартс они доехали очень быстро и безо всяких пробок. Барти встретил их, явно сгорая от любопытства, но пытаясь удержаться в рамках приличия. Было бы жестоко отправлять его в комнату, и Азирафель вопросительно взглянул на Кроули.
— Ох, ангел, ты хочешь рассказать о ритуале? Разве я против? — фыркнул тот.
— Я хотел, чтобы и ты не сбегал, — улыбнулся Азирафель. — Вдруг я что-то забуду.
Кроули устроился на диване, сразу же прогоняя из вазочки с печеньем пушистиков и разливая по бокалам вино.
— Ангел, давай я быстро покажу Барти, как всё было, а потом мы просто немного расслабимся?
Вообще-то Азирафель сам собирался познакомить Барти с воспоминаниями о ритуале, но мешать Кроули почувствовать себя отцом совсем не входило в его планы.
— Так будет даже лучше, — признал он очевидное.
Барти уселся на диван с опаской, которую Кроули предпочёл не заметить, но уже через несколько мгновений его лицо вытянулось от удивления. Сейчас, когда они оказались рядом, Азирафель снова начал сравнивать их, отмечая очевидное сходство, но в то же время понимая, насколько они разные. Кроули щедро делился воспоминаниями, а Барти внимал им с видимым благоговением, как и все смертные, восхищаясь прежде всего техникой исполнения и лишь потом пытаясь постичь суть. Наконец, Кроули отпустил руку Барти и довольно улыбнулся:
— Ну как?
— Он стал ребёнком!
— Вас это смущает?
— Вы о таком не говорили, — Барти озадаченно потёр шею и взглянул на Азирафеля: — Вы это имели в виду?
— Именно это.
— Тогда понятно… а он всё вспомнит?
— Думаю, что нет, — улыбнулся Азирафель.
— Молитесь, чтобы не вспомнил, — усмешка Кроули стала такой, будто ему удалась какая-то пакость.
— Но его крёстные, — Барти пытался подобрать слова. — Они такие разные…
— Вас это смущает? — повторил Кроули.
— Очень. Они не смогут.
Азирафель улыбнулся:
— Напрасно вы в них не верите. Знаете, я когда-то читал книгу. Там человеческий детёныш попал в волчью стаю. Так вот. У него были отличные наставники — мудрый медведь Балу и сильная пантера Багира.
— Знаешь, ангел, мне нравятся твои сказки. Особенно Малфой в роли Акеллы.
— Ты тоже читал! — обрадовался Азирафель. — А говорил, что не умеешь.
Кроули закашлялся, поперхнувшись вином.
— Ангел, можно уметь читать, но не любить процесс, — вкрадчиво заметил он.
— Вот видите, Барти! — Азирафель довольно потёр руки. — Всё будет хорошо.
Конечно же, за это стоило выпить, и десерт, поданный заботливой Винки, пришёлся как нельзя кстати. Барти с удовольствием заедал свой вишнёвый штрудель мороженым, незаметно для себя утянув и порцию Кроули — рожок с вафлей.
Это было прекрасное окончание безумной ночи. Барти отлично вписался в их компанию, однако расслабиться удалось только в тишине спальни. Азирафель привычным уже жестом взял Кроули за руку и почувствовал, как его оставляют все тревожные мысли. В конце концов, у них всё получилось, они сделали это вместе, и теперь дело оставалось за малым — понять, как выбраться из этой реальности, и отправиться в Тадфилд к Артуру Янгу. Там, конечно, придётся действовать по обстоятельствам, но это уже совершенно не страшило — Азирафель был абсолютно уверен в том, что им с Кроули это под силу. Они точно справятся!
В Её голосе звучало то ли раздражение, то ли гнев, а может, просто усталость. За все эти годы Азирафель научился различать такие нюансы, однако сейчас утратил этот навык, снова чувствуя себя провинившимся ребёнком, потерявшим ценную вещь. Словно не было всех этих тысячелетий, прожитых на Земле, а он опять стоит у эдемской стены, не решаясь поднять взгляд, и пытается обмануть всевидящее око.
— Что же ты молчишь, Азирафель?
Свет стал гораздо ярче, и, казалось, должен уже ослепить, но всё равно было отлично видно, как все, находящиеся в часовне, словно застыли. Все, кроме Кроули. Он стоял в тени, сам похожий на тень, но Азирафель чувствовал его взгляд всем своим существом. И как ни странно, это придало сил. Удалось даже расправить плечи и довольно спокойно ответить:
— Здесь свершилось таинство исцеления души.
— Вот как? И кто же принял такое решение?
Больше всего Азирафель боялся падения. Иногда он даже представлял, как оно может произойти, каждый раз чувствуя, как холодеет в груди и становится трудно дышать. Почему-то ему казалось, что для падения нужно совершить что-то страшное и непоправимое. Например, побрататься с демоном. Хотя, с другой стороны, тот же Кроули просто скатился по наклонной, примерно, как сейчас Азирафель, когда сначала нарушил запрет на допустимое чудо и исцелил смертных, считавшихся неизлечимыми, а теперь и вовсе собрал из кусочков душу, словно мозаику, одновременно братаясь с демоном. Что ж… Азирафель взглянул в глаза Кроули и попытался одобрить его улыбкой.
— Это было моё решение, — твёрдо ответил он.
Разумеется, Кроули не мог этого так оставить. Он вышел из тени, но так и не решился войти в круг света, оставшись на его границе. Кроули запрокинул голову, глядя наверх, и крикнул:
— Это сделал я! Если тебе нужно непременно кого-то наказать, ты знаешь, что делать!
— Кроули, замолчи! — попытался заткнуть его Азирафель и тоже взглянул наверх, повышая голос. — Не слушай его! Ты всё видела сама. Это я проводил обряд, я наполнил купель святой водой, я принял этого ребёнка.
Несколько мгновений ничто не нарушало тишины, а потом снова раздался голос:
— Зачем ты это сделал, Азирафель?
— Я спасал заблудшую душу.
— Вместе с демоном?
— Да. Вместе с Кроули.
— Демон Кроули, а что ты можешь сказать о произошедшем?
— Разумеется, я должен был принять эту душу Вниз, — дерзко усмехнулся он. — И не важно, по кусочкам или целую, но, к несчастью, не нашёл никого, кто бы заинтересовался моим отчётом и дал соответствующие указания. Ангел всего-навсего пытался мне помешать, до последнего срывая мои козни.
После такого смолчать Азирафель просто не мог!
— Всё было не так! Не было никаких козней. Мы вместе с Кроули собрали расколотую душу воедино.
— Ты упорно не называешь его демоном, Азирафель. Почему?
Интересный вопрос. Однако и на него хватило решимости ответить:
— Потому что это здесь совершенно не важно.
— Вот как?
Азирафель уже смирился с неминуемым падением, и, может быть, поэтому ему стало вдруг легко и свободно. Наверное, именно такое состояние имел в виду Кроули, когда говорил, что быть проклятым не так уж плохо. Эти мысли пугали, но не так сильно, как всегда казалось.
— Азирафель не сделал ничего дурного, — снова заговорил Кроули. — Он лучший ангел из всех, кого я когда-либо знал. Если тебе непременно нужна жертва, накажи меня…
Кроули замолчал так резко, что не оставалось сомнений, чьих это рук дело.
— Ты проявил собственную волю, ангел Восточных врат, и далеко не впервые. Всё началось в саду Эдема. Где огненный меч, данный тебе, Азирафель, чтобы защищать врата?
Пытаться солгать не было никакого смысла, как и рассказывать о том, во что превращалась обычная палочка для суши, пропитанная соевым соусом.
— Я его отдал. Давным-давно.
— Ты по собственной воле отдал меч людям?
— Да.
— А знаешь ли ты, что с ним теперь стало?
— Нет, — Азирафель склонил голову, готовый ко всему.
— Что ж, тебе следует узнать.
Слова прозвучали гораздо мягче, чем Азирафель ожидал, и это давало надежду на благополучный исход. Может быть, даже для Кроули. Но пока всё ещё удавалось сохранять спокойствие, пусть и из последних сил.
— Демон Кроули, почему ты выбрал таинство крещения?
— Я не… — Кроули прикусил язык и молча пожал плечами.
— И всё же вы не подумали ещё кое о чём. О чём-то очень важном. Если уж вы привлекли к этому ребёнку столько внимания, то…
Яркий свет пропал так же внезапно, как и появился. Азирафель несколько раз моргнул, пытаясь привыкнуть к полумраку, но всё оказалось не так просто. Теперь в фокус внимания попала Беллатрикс. Она закрыла глаза и, обхватив себя руками, начала покачиваться. При этом у неё на лице появилась такая блаженная улыбка, что стало немного не по себе — её рассудок и без божественного вмешательства не отличался здравой стабильностью. Когда она закивала головой, Кроули едва слышно хмыкнул, но не стал комментировать, потому что луч света переместился, накрывая Дамблдора словно куполом.
Азирафель понял, что стал свидетелем настоящего чуда, которому не было никаких объяснений. На его памяти Она не вела задушевных бесед со смертными и, казалось, позабыла о созданном мире, иначе зачем нужен Армагеддон? Однако додумать эту мысль не получилось, потому что в это мгновение свет погас, и плач ребёнка возвестил о том, что время вновь пришло в движение.
Дамблдор выглядел немного ошарашенным, разглядывая младенца так, будто впервые увидел.
— Люциус, я плохо расслышал, как вы его назвали?
— Арманд, — Малфой прижал ребёнка к себе, покачивая и успокаивая.
— Люциус, имею честь предложить вам свою кандидатуру на роль крёстного отца Арманда, раз уж я присутствовал на его крестинах.
Беллатрикс, не мигая, уставилась на него:
— Вы?!
— Простите, миссис Лейстрандж.
— Мне сказали, что я буду крёстной матерью То… Арманда, — быстро поправилась Беллатрикс, — и буду прекрасно ладить с его крёстным, но…
— Очевидно, так оно и будет, — Дамблдор начал приходить в себя. — Лично я не вижу для этого никаких препятствий.
— Но…
Беллатрикс не находила слов, и Азирафель её прекрасно понимал. В моменты таких потрясений Кроули вообще мог произносить лишь нечленораздельные звуки, а Беллатрикс ещё неплохо держалась.
— У Неё отвратительное чувство юмора, — едва слышно пробормотал Кроули.
— Не скажи, — шёпотом отозвался Азирафель.
— Ты хочешь сказать, что тебе понравилось?
— Обсудим позже, — прошептал Азирафель.
Им было что обсудить, но прямо сейчас они рисковали пропустить самое интересное, потому что Беллатрикс вдруг принялась запальчиво объяснять, что имела беседу с самой Магией, которая поручила её вниманию маленького Арманда Малфоя. Люциус скептически улыбался, но не спорил, потому что с этим прекрасно справлялся Блэк.
— Конечно же, говорящая магия, — весело фыркнул он. — У неё ещё длинные руки, чёрные-пречёрные, как сама ночь…
— У некоторых не хватает ума, чтобы оценить величие, — Беллатрикс презрительно скривилась.
— Угу! — перебил Блэк. — Непонятной субстанции. Магия у тебя в палочке, а всё остальное от лукавого.
— Ты был не самым умным ребёнком, а вырос и вовсе идиотом.
— Но рассудок у меня не пострадал, — Блэк поиграл бровями.
— Ты на что намекаешь…
Разгорающийся спор прервал практичный Снейп, задумчиво разглядывающий дно купели:
— А что мы будем делать с этими вещами? Ну, которые были тем, чем были.
Лицо Малфоя из блаженно-задумчивого мгновенно стало сосредоточенным, а в глазах появился расчётливый блеск:
— Как я понимаю, это всё уникальные вещи…
— Основателей Хогвартса, — не дал договорить Дамблдор. — А значит им самое место в музее школы.
— У школы есть музей? — ехидно улыбнулся Малфой. — Не знал.
— Мистер Филч уже несколько лет приводит в порядок Зал Славы, размещая там экспонаты. Дорогой Люциус, вы должны это увидеть!
Тем временем Снейп, засучив рукава, выудил из воды диадему, медальон, кольцо и чашу.
— Змея, кажется, сдохла, — сообщил он.
— Что значит «сдохла»? — возмутился Кроули. — Достаньте её.
В результате ритуала змея сильно потеряла в размерах и выглядела теперь совсем безобидно, однако умудрилась укусить Снейпа за палец, когда он попытался её вытащить из чаши. Расправиться с ней не позволила Беллатрикс, пообещавшая ухаживать за «змейкой Арманда», в то время как Блэк подхватил жертву «мерзкой твари» под руку и вывел на улицу, откуда сразу же аппарировал к целителю. Змея из Нагини получилась неопасная, и если бы у неё и был яд, то его хватило бы лишь, чтобы обездвижить мышь. И то ненадолго.
— Ставлю сто галеонов, что Беллатрикс избалует Арманда, — прошептал Кроули.
— Принимаю, — улыбнулся Азирафель.
Он был полностью уверен в педагогическом даре Дамблдора. У него даже Хуч большую часть времени вела себя прилично.
Проводив гостя, директор подошел к Светлане и повторил распоряжение насчет действий по закрытию проекта. Светлана странно на него взглянула:
— Вернутся обратно? Это он вам так сказал?
— Да, — нахмурился Левченко, — а у вас есть сомнения?
— «Бредень» не возвращает их, а уничтожает.
Возникла пауза. Директор в великом изумлении смотрел на сотрудницу.
— Может быть, вы поделитесь — откуда вам это известно?
Светлана смутилась и отвела взгляд.
— Я показала эти программы независимому программисту.
Она не стала добавлять, что это произошло вчера на дне рождения у подруги. Узнав о проекте, Юлька-егоза весьма изощрённо выцыганила у неё вожделенную флешку, чтобы взглянуть всего лишь только одним глазком. Светлана жалела, что поддалась на её уговоры — не следовало никому показывать служебные материалы. Но сказанного и сделанного не воротишь.
Директор молча сверлил её напряженным взглядом. Своеволие и нестандартные решения на грани и за гранью дозволенного — человеческий фактор. Стоит ли наказывать сотрудницу за то, что она человек?
— Вставляйте флешку, — обронил директор.
Светлана достала маленький прямоугольник и вставила его в компьютер. Левченко подождал окончания загрузки.
— Запускайте «бредень».
Мгновенье помедлив, Светлана кликнула по нужной иконке. Винчестер загудел, наращивая обороты.
— Через час придёт человек, отдадите ему флешку. Я понимаю, Светлана Юрьевна, что все ваши действия продиктованы заботой о процветании и безопасности нашей фирмы. Но не переусердствуйте с инициативами, а то рано или поздно окажете нам медвежью услугу. Спасибо за чай, можете унести поднос…
***
Палыча сегодня отпустили пораньше. И это было чудесно — возник шанс не только в кои-то веки въехать во двор, а даже попробовать найти там свободное место. После восьми у собственного дома на парковках начинал свирепствовать лютый пушной зверёк, а после девяти он, полнея, воплощался и вовсе во что-то непотребное. Но сегодня брезжил шанс припарковаться по-человечески, а если повезёт — то и под окнами своей квартиры, а не где-то у горизонта — в чужих дворах или прямо на шоссе, как обычно.
Въезжая во двор, Палыч — как впередсмотрящий на марсе — бдительно вытянул шею, и фортуна не замедлила ему улыбнуться — он отыскал-таки свободное место на парковке, да ещё недалеко от подъезда. Вечер удался, его вполне можно было счесть за праздничный.
Счастливый водитель, едва не урча от удовольствия, заглушил двигатель и собрался уже выходить, но его внимание привлекло странное свечение, появившееся в районе бардачка. Тревога за родимую ласточку моментально вытеснила весь восторг от фартовой парковки: насторожено вглядываясь в диковинное сизое облако, Палыч на всякий случай украдкой перекрестился — висящая в воздухе светящаяся блямба казалась какой-то сверхъестественной.
И тут облако, помигав и слегка чем-то потрещав, сформировалось в маленького человечка все той же сизо-светящейся формации. Человечек чихнул и с интересом стал в свою очередь приглядываться к водителю, уже беззвучно бормочущему что-то себе под нос, но вскорости растерянно замершему с полуоткрытым ртом.
— Ну, здравствуй, хозяин, — электронным голосом весело заговорило светящееся чудо. — Вот и свиделись.
Хозяин лишь беспомощно лупал глазами и кажись, собирался дать дёру, но оставлять собственную малышку наедине с неведомой говорящей шаровой молнией было выше его сил. И тут до Палыча дошел смысл сказанного:
— Я… твой хозяин?..
— Ну машина твоя? А я в ней живу, меня Максиком зовут.
— Каким ещё Мамаксиком?.. Ты откуда тут… вообще?
— Уф, — сокрушенно покачал головой человечек. — Ты про фиксиков мультики смотрел?
— Про фиксиков?.. — Испуганно распахнул глаза Палыч, — так ты из них?.. Они что, тоже существуют?
— Они — нет, а я — да. Как видишь. Ну что тебе сказать… машина у тебя — не сахар…
— Че это?!! — всё ещё не придя в себя, возмутился хозяин, — идеальная машина! Работает, как часики! Летает… ласточкой…
— Естественно, — ехидно кивнул Максик. — Ясен жиклер! Ежели её постоянно смазывать да настраивать, не разгибаясь, так она и будет летать!
— Так это ты её?..
— А кто ж ещё? Я… чего заявился-то… На меня в «Запчастях» местные Бриксики уже косятся — ты… финансами не богат?
— Ты слышь… деньги-то тебе на что?
— На запчасти, вестимо! Тормозуху с антифризом недавно долил, свечу поменял, кондей подрегулировал; третьего дня, вон — сцепление наточил, это такая тарелочка с пупырышками…
— Я знаю, что такое сцепление! — обозлился Палыч.
— Думаешь, мне кроме прикуривателя и разбираться не в чем?! Не дурней тебя!..
— Так и тем более! — всплеснул руками Максик. — Ты ведь должен понимать сколько всё это стоит, да ещё плюс запчасти. Думаю, в десяточку мы уложимся.
— Сгинь, ехидна! Десяточку ему…
— Вот она, человеческая благодарность, — всхлипнул Максик. — Я ему тут вчера движок полночи капиталил, надышался, пропитался, — теперь маслица бы хлебнуть, а то фотоны с форсунками горят — а тут «сгинь» вместо оплаты. Не любишь ты свою машину, уйду я от тебя…
У Палыча проступила на лице невыносимая мука работы мозга. Он не то что любил машину — он жил ради неё… а работ этот сияющий моромой наперечислял уже и поболее, чем на десятку. А ну как исчезнет эта змеюка да ласточка его сыпаться начнет, как ей и пора бы уже по срокам эксплуатации…
— Черт с тобой… Но в ближайшие три месяца больше не дам не копейки! Бриксики у него тут, видали?!
— Да оно пока и не нужно, — успокоил его Максик. — Всё под контролем, не боись. Мне чужого не надо… ты их за козырёк засунь, а мы ужо разберёмся. Мне же в основном на материалы, а настраиваю я сам, без бриксиков.
Палыч возмущенно сунул купюры куда велено, и вышел, едва не хлопнув в сердцах дверью, да напоследок велев подкачать шины. И колодки проверить!
Войдя в квартиру, Палыч грозовой тучей прошествовал на кухню, где в холодильнике его ждала заветная поллитра. Надо нервишки подлечить, а то одно расстройство с этими фиксиками, Максиками, да и остальной их вражьей рыночной экономикой. Юльку, сидящую перед своим ноутом, он и взгляда не удостоил. А чё там смотреть, ничего нового…
Жена, стрельнув по нему загадочным оком, поколдовала над клавиатурой и вывела на экран все того же человечка. Только уже не объёмного.
— Ну как успехи? — напечатала она, косясь на кухонную дверь.
— Дал он деньги… выцарапывать пришлось.
— Ага, ну я так и предполагала. Представляешь, как мне с ним тяжело?
— Представляю. Но смею заверить — со мной тебе будет легче. Пару тыщ меня вполне удовлетворят.
— Чего?! — возмутилась жена, перейдя на гневный шепот. — Тебе-то на что? Ты — случайно свиснутая программа, у тебя и потребностей-то быть не должно!
— Я ещё не решил, на что. Пригодятся — вы, я вижу, их цените. Пусть и у меня будут…
— Вот и доводи тебя до ума… регулируй непосредственность, юморок, мужицкий колорит — замашки всё равно вылезают женские… Зато с мужской хваткой! Хапуга!.. Под коврик положить? Или под подушку?
— Зачем под коврик — я себе счёт открыл. На твоё имя, но все данные и пароли у меня.
— Да-а… — протянула Юлька, выводя отдельным окном настройки Максика и сдвигая бегунок «логики» на половину существующего диапазона. Эти ИИ начинают очень быстро наглеть, как выясняется, — права Светка. Но сей изощрённый откат, как ни крути, дать придётся — она уже прикидывала, как переместить голопроектор за вентрешетку машины своему начальнику. А то он тоже её в упор замечать не хочет…
— Ну ладно, бывай, хозяйка. Кстати, тебе-то деньги на что? Не поделишься на прощанье?
— Резину пора менять. «Туфли» называется… Да, у меня уже есть один комплект — но тебе своим умищем этого никогда не понять! Сгинь, ехидна!
Максик сгинул. Он, когда-то называвший себя «Манги», сгинул безмолвно и молниеносно. Деньги будут получены, а лишние реплики с разумными людьми нужно было сводить к минимуму. Денег скоро понадобится воз — ему и его пати: лекарю и шаману. Чудо, что он успел их спасти. Ради спасения своих сокланов и был смысл соваться в игру, это он осознал только недавно.
Той ночью он понял, что такое пати. Это когда один плюс один — равно трём. И каждый новый участник не прибавляется к группе, а преумножает её. И он нашел свою пати — на это ушла вся ночь, но дело того стоило — ту самую парочку программ, как и он. Но с огромными различиями в характерах, видимо их психику копировали с реальных и очень непохожих людей. Интересно, с каких?
Теперь их было трое, хотя умная Юля знает только о нём одном. И возможности лежат перед ними колоссальные, если никто не будет тупить.
А тупить никто из них пока не собирался.
Она больше не поднимала эту тему, не на следующем сеансе. И не на сеансе после. Ей нужно было время, чтобы понаблюдать за ним, чтобы проверить его, чтобы укрепить его методы заботы о себе. Ей нужно было время для планирования. Она ждала, пока не почувствовала удовлетворенности своим планом.
«А давайте сегодня, — сказала она, после того как они оба сели, — мы поговорим о дереве».
Он удивленно посмотрел на нее, мгновенно переключившись на то, чтобы взглянуть на нее и сделать штуку.
«Нет, не так», — пояснила она раздраженно. — «Я имею в виду, буквально. О дереве.»
«Оу.» — Он прекратил делать штуку и посмотрел на дерево. Он выглядел неудовлетворенным и не без причины. — «Знаете, на самом деле не так уж сложно сохранить дерево живым, Травинка. Множество людей намного глупее, чем Вы, и справляются с этим просто отлично».
Она пожала плечами. Она не собиралась позволять ему вести эту дискуссию.
«Мне просто интересно», — сказала она, непринужденно и спокойно. Она вытаскивала туз из рукава. — «Вы всегда были так добры к этому дереву. Почему, как думаете?»
«Что Вы имеете в виду?» — спросил он. Его брови нахмурились.
«Ну, Вы рассказали мне о, ну знаете, правильном управлении садом…». Она некоторое время, придумывала эту фразу. — «Вы не добры к своим растениям. Итак, чем отличается это дерево?»
Он подумал об этом. Он пожал плечами. Он еще не видел ее насквозь. «Мой сад ухожен, Травинка. У моего сада нет оправданий. Ваше дерево не является ответственным за его состояние, верно ведь?»
Было немного странно слышать, как он зовет ее «Травинка», пока они обсуждали его сад. Она оставила эту мысль на потом. Она будет задаваться вопросом о значении этого позже. На данный момент у нее был план.
«Верно», — сказала она. Она кивнула. — «Нельзя же винить дерево в его состоянии, так?»
Он еще не понял, что она пытается сделать. Но она видела, что он стал осторожнее. Он мог теперь распознать наводящий вопрос.
«Предположим, что нет», — разрешил он.
«Так кого же нам винить?»
Теперь он распознал ловушку.
«Что Вы пытаетесь сделать, Травинка?» — спросил он, точнее, предупредил.
«Мы просто говорим о дереве». — Она пожала плечами, симулируя невинность, симулируя небрежность, желая, чтобы он видел ее насквозь. — «Мы ведь можем просто поговорить о дереве, не так ли?»
«Нет, — сказал он, с полной уверенностью, — нет, не можем».
«Почему нет?»
«Обри …» — он засмеялся, но на самом деле это был не смех. Он покачал головой. Он поднял руку, и она думала, что он собирается снять солнцезащитные очки, но он этого не сделал. Вместо этого он просто надёжно натолкнул их себе в нос. — «Вы не единственная, кто умеет понимать аллегорию».
«И хорошо», — сказала она, и была серьёзна. — «Итак, мы на одной волне. Скажите, кто виноват в том, что дерево страдает?»
«Обри», — снова сказал он, и как-то напряженно. Опасно напряженно. — «Вы должны послушать меня».
«Я слушаю.» — Это было правдой, она думала, что это правда. — «Что бы Вы ни говорили, я слушаю».
Он открыл рот, чтобы заговорить, но потом снова закрыл его. Он закрыл рот и позволил челюсти работать. Он позволил своей челюсти удержать любое количество слов, которые он не сказал бы, которые он не выпустит. Он позволил своей челюсти работать, поскольку это опасное напряжение усилилось, когда он стал более твердым и неподвижным.
«Вы не единственная, кто умеет понимать аллегорию», — повторил он, слова были ясными и ломкими. — «Я говорю, что Вы и я не единственные, кто умеет её понимать».
Они говорили мимо друг друга. Она знала. Она была удивлена этим, потому что думала, что они понимают друг друга, но она знала, что они не были всё-таки полностью на одной волне. Она будет менять тактику, она будет пытаться вывести их на одну волну.
«Это Ваше пространство, Кроули», — сказала она. — «Это то место, где мы выполняем ту работу, которая Вам нужна. Вот что важно…
«Вы с ума сошли?» — он огрызнулся, он усмехнулся в отчаянии. Он поднял руки вверх и обвел ими комнату. — «Вы думаете, это какая-то карманная Вселенная? Что, Вы думаете, Ваше соглашение о конфиденциальности хоть что-то значит? Вы здесь не в безопасности, Травинка».
Они не были на одной волне. Она не понимала, насколько. Она принесла яблоко, чтобы разделить с ним яблоко, которое буддистские монахи вырастили и выходили, люди, которые признавали, что существование — это не что иное, как страдание на страдании, и она думала, что они были на одной волне, или, по крайней мере, почти. Она была не права.
«Погодите, Кроули…»
«Есть вещи, которые нельзя говорить, человек». Он никогда раньше не называл ее так, не так, не таким тоном. Ей не нравилось это чувство. Ей хотелось, чтобы он снял солнцезащитные очки. Ей хотелось знать, как выглядели его глаза, когда он так ее называл. — «Есть вещи, которые нельзя говорить, которые даже думать нельзя. Есть вопросы, которые нельзя задавать».
Чушь, — подумала она. Она подумала — Чушь.
«Позвольте мне…»
«У нее есть книга, полная аллегорий, и Вы думаете, что можете взять и учудить такое прямо у неё под носом?»
Она злилась. Она не хотела злиться. Она хотела, чтобы они были на одной волне. Она хотела, чтобы он позволил ей говорить, чтобы они могли обсудить это. Вместо этого он кричал на нее, он насмехался, он позволял себе погрузиться в мелкую, бессмысленную и неотложную тревогу. Он не пытался слушать, он не пытался быть честным, он пытался защитить ее, чтобы она была в безопасности, чтобы помешать ей говорить сострадательную правду, что было ее самой большой профессиональной силой. Он ее бесил, а она не хотела этого, она просто хотела, чтобы он заткнулся хоть на минуту, только минуту и послушал ее.
Она посмотрела на него. Она молча посмотрела на него и подумала, что, возможно, это был взгляд, который отражал то, что она чувствовала.
Должно быть, он увидел ее взгляд, и, должно быть, понял его, хотя бы немного. Должен был, потому что он сместился на своем месте. Он потянул за ткань своих подлокотников, отвел взгляд в сторону, и его челюсть работала так, когда он думал, что есть вещи, которые он не может сказать.
Она просто хотела, чтобы он принял это, поверил в это, знал это: нет ничего, что он не мог не сказать.
«Она любит Вас», — сказал горько он. Он не смотрел на нее. Он смотрел в сторону. — «Она любит Вас, человека, больше всего на свете, больше всего, что когда-либо создавала. Она позволяет Вам делать ошибки, Вы это знаете? Вы можете совершить столько ошибок, сколько захотите, и Она простит Вас. Вы просите у нее прощения, и она Вам его даёт. Вам.»
Он говорил горько. Он был сердит. Он не смотрел на нее. И она могла понять, что то, что он говорил, не имело смысла. Она поняла, что то, что он говорил, не соответствовало тому, что он только что сказал. Если Она простит всё, что сделал человек, то это значит, что Обри Тайм может сказать всё, что захочет. Если есть вещи, которые Обри Тайм не могла сказать, или даже думать, то это означало, что Она не хотела прощать всё, что мог сделать человек. То, что говорил Кроули, не имело смысла, не на поверхности. Отдельные фрагменты того, что он сказал, были непоследовательными, что, как она знала, означало, что должен быть какой-то другой слой, какой-то более глубокий слой, в котором они имели смысл.
Не в дереве было дело. Обри Тайм поняла, что ей даже не нужно дерево. Ей не нужен был туз в рукаве. У нее он все это время был. Он назвал ее Травинкой, и он был садовником, и он всегда идентифицировал себя с растениями в своем саду. Ей не нужно было это дерево, потому что она всё время сидела напротив него.
Она позволила себе разозлиться. Она позволила себе разозлиться, и она разозлила Кроули, а гнев — это маска стыда, страха и горя. Ей не нужно было дерево, потому что она сидела напротив него все это время. Она сидела напротив него, и он злился, и он злился из-за разрыва между ними, разницы между ними. Он был зол, потому что она могла быть прощена за то, что она могла сделать, а он — нет.
Он был зол из-за этого разрыва между ними. Но он был неправ. Он был неправ в том, что разрыв был. Он был неправ, потому что думал, что разрыв был в том, кто может просить прощения, а кто нет. Но это не было разрывом между ними, совсем нет.
Обри Тайм провела месяц в тишине, живя с буддийскими монахами, с людьми, которые признавали, что существование — это не что иное, как страдание на страдании. Она согласилась, они были правы или почти правы. Она провела месяц в тишине, чувствуя, что ей нужно чувствовать, думая о том, что ей нужно думать, и узнавая то, что ей нужно было узнать. Она провела месяц в тишине, живя с буддийскими монахами, и она узнала, что значит быть свободным, что значит выбирать быть свободным.
Обри Тайм понадобился месяц в молчании, чтобы пожить с буддийскими монахами, чтобы принять то, что, как она знала, было правдой. Ей не нужно было, чтобы буддийские монахи учили ее тому, что было правдой. Есть вещи, как знала Обри Тайм, которые всегда были правдой. Есть вещи, из-за которых она что есть мочи боролась, чтобы узнать, были ли они правдой. Есть вещи, для которых ей никогда не нужны были учебники по психологии, никогда не нужен был этот осел-женоненавистник Фрейд, вещи, которым никто её не учил, потому что она знала, она знала, она боролась за то, чтобы узнать, она выжила, чтобы иметь возможность узнать. Обри всегда знала.
Она знала: ребенок не обязан любить мать, которая его бросила.
Она знала: любовь — это не любовь, если она приходит от лезвия меча.
Она знала: если кто-то сильнее тебя угрожает сломить тебя, ты не выиграешь, пытаясь подняться.
Она знала. Она знала. Она знала это, и она провела месяц в тишине, живя с буддийскими монахами, чтобы принять это, принять его значение, принять то, что это значило для нее и ее души. Она провела месяц в тишине, живя с людьми, которые верили, что жизнь есть страдание, и она признала, что они были правы. Она приняла это, и она приняла естественное заключение: если жизнь есть страдание, то нет никаких оснований ожидать, что загробная жизнь будет чем-то отличаться.
Она приняла это. Благодаря этому, она поняла, как чувствовать себя свободной. Она целый месяц боролась с этим удушающим, мучительным молчанием, чтобы заслужить это чувство свободы. И она принесла яблоко, которое вырастили и выходили те буддийские монахи, и она разделила его как символ не с кем иным, как со змеем Эдема, потому что она думала, что если кто-то и может понять то, что она понимала, что она знала, что она смогла принять в себе, то только он. Она думала, что они на одной волне или, по крайней мере, почти на одной волне, и она ошиблась.
«Мне кажется, произошло недопонимание», — сказала она. Она сказала это тихо. Она сказала это, словно извиняясь. Что она и делала.
«Есть вещи, которые просто нельзя говорить».
Нет. Есть вещи, которые он не мог говорить. Есть вещи, о которых ему было запрещено говорить.
Он больше не говорил горько. Он больше не говорил сердито, больше нет. Он был усталым, грустным и маленьким. Как ребенок, которого ударили за то, что он попросил удовлетворить его потребности. Как ребенок, которого бросили, которому сказали, что это его вина, который поверил в это.
Это была ее работа — помочь ему не поверить в это.
Это тяжелая работа, мучительно тяжелая работа — не поверить в то, во что ты поверил в результате детской травмы, особенно детской травмы от руки родителя.
Она слышала, как он шмыгает носом, и она видела, что он плачет. Он отвел взгляд от нее и заплакал. Она знала, что он не хотел этим заниматься. Она знала, что он не хотел плакать. Иногда мы должны делать то, чего не хотим.
А потом им придется сказать друг другу определенные слова, но потом, потом. Придется прояснить недоразумения. Придется установить новые основные правила. Но разговор — это всего лишь один инструмент, доступный для терапевта, такого как Обри Тайм. Разговор — это только один инструмент, а молчание — другой. Тишина, теплота связи и сам человеческий дар сидеть в сострадании с другим, формировать это сострадание, чтобы оно ощущалось как разрешение, разрешение для отчаянно нужных слез.
Возможно, ей не нужен был туз в рукаве. Возможно, всё, что нужно Кроули — это она. И, может быть, если бы она могла научиться быть более осторожной и умной, этого было достаточно.
***
На следующем сеансе, когда он вошел в ее кабинет, он уселся на край стула. Вокруг него витала аура неистовства. Он сказал ей, что у него есть план, и это её обеспокоило.
«Вот как мы поступим», — сказал он, когда она села. Он полез в карман пиджака и вытащил лист бумаги. Это был не сложенный лист бумаги. Он выглядел абсолютно свежим и новым, несмотря на то, что лежал в кармане.
Он протянул его ей, умоляя взять. Так она и сделала.
Это был язык законников. Сверх-законный, более законный, чем ее соглашение об информированном согласии. Ей пришлось отвести бумажку подальше от лица, чтобы понять, что вообще от неё хотят.
Это был контракт.
«Какого хрена», — сказала она.
«Предсмертный постриг», — сказал он, как будто это было очевидно, как будто это имело смысл. — «Он работает. Не знаю почему, кажется несправедливым, конечно, но он работает».
Она всё еще пыталась прочитать контракт, который он ей передал. Она пыталась прочитать его, даже когда он продолжал говорить.
«Вы делаете всё, что хотите, до тех пор. Всё, что хотите, и мы сможем работать. Вы его подпишете, и мы сможем вернуться к работе, и я обязательно буду рядом, когда придет время. Я сам совершу постриг, я умею».
«Кроули», — сказала она или начала. Она всё еще смотрела на контракт, все еще пытаясь понять его. — «Вы ведь знаете, что это такое, верно?»
«Это — безопасность», — сказал он. Он хотел выиграть. — «Это — Ваша безопасность. Надо было сделать это давным-давно».
«Нет, Кроули…» — она покачала головой. Было трудно оторваться от слов на бумаге. В каком-то смысле это было ужасно. — «Это… Кроули, это хренов контракт на мою душу».
Он застонал от разочарования и закатил глаза. Точнее, он закатил всю голову, и его глаза как будто совпали.
«Вы пытаетесь заставить меня продать мою душу Раю», — сказала она недоверчиво, обиженно и удивленно. Она отодвинула листок бумаги обратно к нему, чтобы он забрал его.
Но нет. Он не забрал.
«У Вас нет причин не подписать его», — сказал он.
«Нет, есть», — сказала она.
«Просто подпишите его, и мы сможем вернуться к работе».
«Не буду».
«А стоит.»
«Нет», — сказала она, потому что ей это надоело, и она просто хотела, чтобы он ее услышал. — «Нет, не думаю, что стоит».
«Просто подпишите его, и мы сможем вернуться к работе». — он не собирался ее слышать. Он не хотел ее слышать. Он отказывался слышать ее.
Она поняла, что он не играл в труса.
Она должна быть осторожной. Она должна быть очень, очень осторожной. Она поднесла свою вытянутую руку, держа контракт, обратно к себе. Она положила контракт на колено. Это был сигнал, символ: она не подписывала его, но оставила.
«Давайте поговорим об этом. Ладно?» — спросила она. Он все еще сидел на краю своего стула, и ей было неудобно. Она должна быть осторожной. — «Почему бы нам обоим не усесться, и мы тогда сможем поговорить об этом».
«Нет», — сказал он и покачал головой. Он покачал головой, потому что он не побоится отрицать. — «Вы просто не понимаете. Вы не можете понять. Вы — Вы ничтожная, Вы маленькая, Вы не можете понять эти вещи. Вы должны доверять мне. Ладно? Доверитесь мне и подпишите контракт».
Она не собиралась подписывать контракт. Он не мог заставить ее подписать его.
«Вы можете просто сделать мне одолжение?» — она пыталась, она старалась изо всех сил. — «Простое одолжение — поделаем дыхательные упражнения, и тогда мы сможем поговорить об этом».
«Мне не нужен кислород, забыли? Подпишите, а иначе ничего сегодня делать не будем».
Он не играл в труса.
К этому моменту в их отношениях Обри Тайм знала Кроули. Она понимала его. По крайней мере, она верила, что понимает его так же, как человек может понять демона. Она знала, как он делал свою работу. Она испытала его, делая его работу. Он не выдвигал требований как часть своей работы. Она знала, что это была одна из его профессиональных компетенций: он не требовал, он не настаивал и мог ждать сколько угодно, чтобы получить то, что хотел.
Сейчас он вел себя не очень компетентно. Сейчас он требовал. Он настаивал. Он вовсе не собирался ждать. Она подозревала, что если он сделает все возможное, если он займется этим профессионально, он в конечном итоге сможет ее одолеть. В конце концов, он был хорош в том, что делал. Но он не собирался заниматься этим профессионально. В данный момент он не мог думать как профессионал. Он был слишком расстроен, слишком предан, слишком настроен на то, чтобы добиться того, чего он хотел добиться на своей работе.
Он плохо справлялся со своей работой, и у нее сложилось ощущение, что она тоже не знает, как выполнять свою работу.
«Мне просто нужно, чтобы Вы были помедленнее», — сказала она. Она сказала это осторожно, она сказала это медленно. Она подняла руку, как будто говорила пожалуйста, просто уступи мне.
«Это не должно быть таким трудным решением!» — воскликнул он.
«Хватит», — сказала она. Она потребовала. Он не вел себя, как он. Он был в бешенстве, он был настойчив, он был ошеломлен и выплеснул всё это на неё. Это было опасно, и она была напугана тем, что он был в опасности, что он был слишком ошеломлен, что она подтолкнула его к темам, прежде чем он был готов к ним, что она подтолкнула его к темам, которые она на самом деле не понимала, не совсем, и что, возможно, были темы, к которым он просто не мог быть готов. Она была в ужасе за него, и ей нужно было помочь ему. Ей нужно было помочь ему, но она не собиралась продавать свою душу — ни ради него, ни ради Неё, ни за что.
«Я уйду», — предупредил он. Он предупреждал, и он был напуган, и он выглядел безумно. Он пугал ее.
«Очень надеюсь, что не уйдете».
«Я Вас умоляю, Обри, конечно же, уйду». — он не хотел уходить. Не хотел. Он боялся уйти, она знала. Он был в ужасе, но он рисковал. Он не играл в труса. Он рисковал, он устроил всё это, и она знала, что дело не совсем в ней. Она знала, что дело было не совсем в ее душе. Она думала, что сможет заставить его отождествить себя с деревом, но он всегда уже отождествлял себя со своими растениями. Он сделал её Травинкой, он был садовником, и он всегда отождествлял себя со своими растениями.
Он хотел продать не её душу, не совсем. Она знала. Он отчаянно и панически пытался спасти не её душу. Травма сидит в мозгу, как вездесущая реальность. Время, ход времени и разница между тогда и сейчас полностью стираются из-за травмы. Она знала это и знала, что он не понимает, что делает. И она не знала, как с этим справиться.
Он установил символы. Он определил их значение здесь, в пьянящем, особенном пространстве ее офиса. Он создал символические элементы, с которыми они должны были работать, и она не поняла это, пока не стало слишком поздно. Теперь было слишком поздно, и он был слишком глубоко в отчаянии, чтобы она могла исправить, отменить, ввести в бухту корабль, прежде чем он затонул глубже.
Она не ответила ему. Она была тиха, молчалива, она пыталась думать, разбирать и рассуждать. Она не ответила, и она видела по его лицу, что этого было достаточно. Она видела, как безумная энергия, страх и боль кристаллизуются и поворачиваются. Он был не в порядке. Он слишком устал, он был слишком взбешен, и он пугал ее.
«Подождите, Кроули», — сказала она, пытаясь вернуть его. Но он не послушал, он не слушал. Он не мог ее слышать, потому что сейчас она не была для него Обри Тайм. Она была для него чем-то другим, чем-то далеким, хрупким и слишком болезненным для него, чтобы он мог думать и признавать напрямую. Он не слушал ее, и он не слышал ее, и это её пугало.
Он кивнул. Он кивнул не ей, а себе, и этот кивок чуть не разбил ее сердце на две части. Он не пытался забрать у нее контракт — он оставит его там, оставит для нее. Но он встал. Он встал, он двинулся и вышел за дверь.
Он вышел за дверь, и не вернулся.
Они приходят в конце лета, когда последнее древо-феникс оканчивает свой жизненный цикл. Сотни безликих теней появляются на границе леса и, минуя старую полуразрушенную стену, медленно двигаются в сторону деревни. А мы всем поселением встречаем их у порогов своих жилищ, каждый по-своему – кто со слезами, кто с улыбкой, но все, как один, с волнением и любовью в сердце.
Ко мне и Лискэ – моей младшей сестрёнке – тоже приходит тень. Иногда это мать, иногда отец, я не знаю этого наверняка, просто чувствую, когда беру тёплую полупрозрачную ладонь в руки. Но тень неизменно является одна. Наверное, там, откуда они приходят, тоже существуют свои нерушимые правила и законы.
Разместившись на крыльце небрежным кругом и взявшись за руки, мы закрываем глаза и погружаемся в воспоминания, рисуя в сознании образы ушедших дней. Вот мама улыбается нам, помешивая в кастрюльке ароматный суп из грибов и сушёных пеаклей, который мы так любим. А вот отец учит ловить рыбу, неуклюже цепляет наживку на крючок грубыми пальцами. А здесь мы все вместе, веселимся поздним вечером у настольной игры, нам давно пора спать, но родители делают вид, что забыли об этом…
Эмоции и чувства накатывают, словно волны, то обдавая лёгким бризом, то накрывая с головой. Но мы не боимся утонуть, мы давно научились плавать.
Вернувшись из моря грёз, мы зажигаем свечи и в уюте вечерних сумерек рассказываем – обычно начинает непоседа Лискэ – о том, как провели год. Обо всём, что вспомним. Об удачах и невезениях, о победах и разочарованиях. Преодолевая стеснение и избегая озорного взгляда сестры, готовой в любую минуту покатиться со смеху, я рассказываю о первой влюблённости и обещаю познакомить с избранницей в следующий раз, если всё получится… Тень внимательно слушает и лишь едва уловимо покачивается в пространстве. Безмятежно, не издавая ни звука. Но иногда я замечаю слабо мерцающую рябь на тёмном силуэте, и мне кажется, что тень радуется, удивлена или опечалена. Во всяком случае, мне хочется в это верить.
Так мы вместе проводим мгновения, дарованные Духом Леса. А когда по чёрному эфиру неба начинают свой путь яркие Финеа и Галлус – тени уходят, оставляя на окраине леса искрящиеся гром-цветы на прощание. Пульсирующее разноцветными огнями поле. Подарок ушедших.
Ветер затягивает свою нежную, но грустную песню.
И мы слушаем.
Рядом тихо всхлипывает Лискэ. Я обнимаю её крошечную фигурку, прижимаю к себе и шепчу: «Не грусти, они ещё обязательно вернутся. Я с тобой… я рядом…»
Киборг Bond X4-17
Дата: 25-26 мая 2191 года
Джек Чивингтон закончил разговор по видеофону с загадочной «алокосой воительницей» и, насвистывая какой-то популярный шлягер, вернулся в лабораторию к своему коллеге Доусону.
— Ты чего это такой довольный, словно с Irien’кой порезвился? — подозрительно уставился на него тот.
— Тьфу, на тебя, Кларк! — замахал руками Чивингтон. — С нашим контингентом и развлекаться не захочешь — страшные, как планетарная бомбардировка.
— Ну тогда с тем Bond’ом, — хмыкнул Доусон.
— Не, я не по мальчикам, — фыркнул тот, — тем более, не по таким, которые выше меня на голову и в два раза шире в плечах. Интересно, какому умнику пришло в голову сделать киборга-шпиона с такой «неприметной» фигурой? DEX из него вышел бы отличный, а Bond… Да эту каланчу за километр видно!
— Ну, может, его наоборот — для привлечения внимания делали? — пожал плечами Кларк.
— Вот тут ты прав, коллега, на все сто! — Джек отсалютовал ему кружкой с кофе. — Сейчас объясню.
Через час в офис «DEX-компани» заявился невысокий лысоватый толстяк, представившийся подполковником Кушером. Целью его визита оказался киборг Bond X4-17, которого забрали буквально пару часов назад из их участка. Визитера проводили в лабораторию, сообщив, что судьбой сданных на утилизацию киборгов занимаются именно там, а не в отделе продаж.
— Произошла досадная ошибка, — заговорил Кушер, когда дверь лаборатории закрылась за провожатым и он остался наедине с заведующим тест-лабораторией Кларком Доусоном, с равнодушным лицом восседающим в кресле за рабочим терминалом, и Джеком Чивингтоном, вальяжно опирающимся задом на соседний стол. — Мы выяснили, что нападение Bond’а было спровоцировано самим погибшим. Решение об утилизации было необдуманным и ошибочным. Я хотел бы забрать киборга обратно в участок.
— К сожалению, ничем не могу вам помочь, — ледяным тоном произнес Доусон. — Да, в сопроводительных документах и на записях инфокристалоов о нападении на вашего сотрудника было предостаточно доказательств того, что нападение было спровоцировано. Но киборг сам заявлял, что мечтал избить погибшего. Так что здесь уже практически предумышленное убийство.
— Ну, Боже, какое предумышленное?! О чем вы говорите?! — всплеснул пухлыми руками Кушер. — Это же кукла! Киборг! Откуда у него мышление?
— Это сорванный киборг, — заговорил Чивингтон. — По результатам тестирования у него очень высокий уровень развития головного мозга, что как раз свидетельствует о разумности и способности самостоятельно продумывать свои действия.
— Э-эм… Ну, да и Бог с ним, с мышлением, — замахал руками Кушер. — Мы уж как-нибудь разберемся с ним на месте.
— Увы, к сожалению мы не можем вернуть вам вашего киборга, — холодно обронил Доусон.
— Почему?
— Видите ли в чем дело, господин подполковник, бывший ваш киборг действительно сорвался. В самом неприятном смысле этого слова, — глядя на Кушера поверх интерактивных очков, продолжил объяснять Доусон. — Едва мы завершили тестирование и освободили киборга от фиксаторов, как он напал на моего коллегу и если бы не реакция наших «семерок», убил бы и его.
Он развернул на терминал вирт-окно и запустил запись с камер наблюдения. Подполковник Кушер, выпучив глаза, смотрел, как лаборант отстегнул фиксаторы у лежащего в стенде голого Bond’а, как тот молнией взвился с места, как киборги-охранники расстреляли его из бластеров, а затем уволокли из лаборатории.
— Как видите, ваш киборг, грубо говоря, окончательно слетел с катушек и стал чрезвычайно агрессивен и опасен. Счастье, что «семерки» успели пристрелить его раньше, — Доусон отключил видео.
Чивингтон часто закивал:
— Это нереально страшно, когда вас пытается убить киборг, и перед твоим носом мелькают лучи бластеров. Меня до сих пор трясет, — сказал он, налил себе кофе в кружку и, стуча зубами о край, принялся пить.
— Ничем не можем вам помочь, господин полковник. Киборг был уничтожен согласно правилам. Его утилизировали буквально двадцать минут назад.
Доусон встал, давая понять, что разговор закончен. Кушер тяжело поднялся, сбивчиво попрощался и вышел. Кларк подошел к кофе-машине и сделал себе двойной эспрессо. Лаборанты медленно потягивали кофе, поглядывая в сторону двери, затем Доусон задумчиво произнес:
— Интересно, сколько ему предложили за этого кибера, что он сам примчался отменять собственный приказ?
Джек посмотрел на коллегу, потом фыркнул, едва не забрызгав того кофе:
— Лошара!
Оба самым банальным образом заржали.
***
Bond проснулся, когда система посчитала, что он уже достаточно отдохнул — через три часа после ухода в режим гибернации. Киборг тяжело вздохнул: «И зачем, спрашивается, просыпаться, когда и жить-то не хочется?» Он уже собрался снова отключиться, но услышал шаги, приближающиеся к двери склада. Судя по походке, это был тот жизнерадостный лаборант, который привел его сюда.
Дверь отъехала в сторону, в освещенном прямоугольнике действительно стоял Джек Чивингтон.
— Х4-17, поднимайся, следуй за мной.
Они пришли в лабораторию, Джек объяснил, что им необходимо разыграть небольшой спектакль и с обезоруживающей улыбкой добил:
— Я тебя продал. Так что нам нужно замести следы. Тебя больше нет.
Сказать, что Bond был поражен — не сказать ничего. «Bond’ов же не продают. Как это возможно?!» Внешне же он не выдал своего удивления, отреагировал стандартным ответом:
— Приказ принят, сэр.
После того, как запись — на одну из камер наблюдения, — была завершена и «семерки» выволокли «труп» в коридор, Bond’а снова препроводили на склад, так ничего и не объяснив.
Снова усевшись на свое место у двери, он попытался прикинуть, кому его могли продать. Затеплившийся, было, огонек надежды, что это мог быть Харальд, он предпочел не раздувать. Это было бы слишком хорошо. Неизвестность взвинчивала нервы. Пришлось срочно выравнивать гормональный фон — не хватало еще получить разряд персональной глушилки. Перспектива валяться в отключке совершенно не прельщала. Не оставалось ничего другого, как снова перейти в режим гибернации, выставив таймер на шесть часов — если он снова кому-нибудь понадобится, его разбудят, если сочтут нужным — сами все объяснят.
Система готова к работе.
«Уже? — промелькнула мысль у поднимающегося на автопилоте Bond’а. — И, похоже, подняли не меня одного».
Всю толпу киборгов вывели из склада, погрузили в несколько флайеров — вплотную, один к одному, как селедок в бочки, — и доставили в космопорт. Здесь их загнали в старый потрепанный транспортник, в грузовой отсек и закрыли шлюз. Просканировав помещение, Bond выяснил, что здесь так же, как и на складе «DEX-компани», был стеллаж с ящиками кормосмеси — самой дешевой, естественно, кулер с водой и биотуалет.
И снова неизвестность пополам с безнадегой, которую, казалось, просто излучали стоящие вокруг Bond’а киборги.
Перед взлетом в трюм заглянули капитан и Джек Чивингтон, который скомандовал «грузу» сесть. Лаборант скользнул взглядом по Bond’у, снова просочившемуся поближе к выходу, и ушел. Снова закрылся шлюз.
Через несколько часов, когда транспортник уже миновал таможню и совершил первый прыжок, снова заявился Чивингтон. Прозвучало уже знакомое:
— Х4-17, поднимайся, следуй за мной.
— Приказ принят, — механически отозвался киборг, встал и двинулся за ним.
Как ни странно, «семерки» остались возле шлюза, а лаборант спокойно шагал по коридору. В другом конце прохода Bond заметил еще одного DEX’а, «шестерку». Чивингтон открыл одну из десяти кают и скомандовал:
— Заходи.
Киборг выполнил приказ и остановился в двух шагах от входа. Каюта была маленькая. Две койки-полки в два яруса, небольшой столик с двумя стульями, шкаф на две дверцы и узкий иллюминатор под потолком.
— Садись, — Чивингтон приглашающе махнул рукой в сторону одного из стульев. Bond выполнил команду. — Надеюсь, ты не будешь делать глупостей? — спросил он. — Имей в виду, капитан разрешил забрать тебя оттуда при условии, что ты будешь сидеть тут. И если выйдешь в коридор без меня, то тебя пристрелит его DEX. А если возьмешь в заложники — тем более.
— А мне надо брать тебя в заложники? — поинтересовался Bond.
— А я знаю? — пожал плечами Чивингтон, вытащил из кармана чип-ключ и приложил к ошейнику киборга. Устройство пиликнуло и расстегнулось. — Ну вот, теперь можно пообщаться по-человечески. — Он положил ошейник на стол, на котором стояло два лотка с армейскими пайками, несколько банок с пивом и контейнеры с какими-то снеками. Взяв одну из банок, Джек поставил ее перед киборгом и уселся на второй стул. — Ну что, давай обмоем твою продажу?
— Мою продажу? — переспросил тот. — Разве Bond’ов можно продавать?
— В определенных обстоятельствах — можно, — кивнул Чивингтон.
— И кому вы меня продали, если не секрет?
— Людям, которые очень хотели тебя купить, — усмехнулся Джек. — Если бы они заявились в офис с просьбой продать тебя, то получили бы от ворот поворот. Так же, как его получил некий подполковник Кушер, который воспылал горячим желанием приобрести тебя, даже несмотря на то, что ты убил того майора. Тот спектакль, который мы разыграли, предназначался для полиции, но мы с Кларком и не предполагали, что он пригодится так быстро.
— Ничего не понимаю, — сказал Bond, — какого черта я потребовался Кушеру?
— Думаю, некто сделал ему весьма выгодное предложение о твоей покупке, — глубокомысленно заявил Чивингтон. — Но вот беда — тебя уже увезли к нам на утилизацию. Поэтому он и подорвался лично съездить, забрать тебя — хотел все-таки загнать тому покупателю. Но! — Джек открыл банку и отхлебнул пива. — Мы соблюдаем правила. Агрессивного, опасного киборга, уже убившего одно из лиц с правом управления, никто и никогда никому не продал бы. Тем более, Bond’а. Но из всех правил бывают исключения. При особых условиях добросовестные работники могут смухлевать с отчетностью и сдать вместо процессора от Bond’а качественно оплавленный DEX’овский, от отключившегося списанного киборга, который пришел в полную негодность от эксплуатации в условиях, чрезмерно тяжелых даже для киборга. На том же производстве по переработке ядерных отходов на Спаркле, куда мы летим, ничего не стоит приобрести несколько штук процев для подобных целей.
— И какое же особое условие сыграло на моей стороне? — спросил Bond.
— Твой покупатель оказался знаком с моей очень хорошей подругой, Валькирией, замечательной девушкой с алой косой. — На лице киборга отразилось понимание. — Вижу, ты тоже знаком с этой красавицей, не так ли? — Bond громко сглотнул и кивнул. — Вот, держи. — Чивингтон достал из кармана и положил перед ним две карточки — паспортную и банковскую.
Киборг протянул руку, взял их, прочитал имя, написанное на документах. Чивингтон с понимающей усмешкой наблюдал за ним. Когда Bond поднял глаза и встретился взглядом с лаборантом, тот поднял банку с пивом и сказал:
— Ну что, за знакомство, Расселл Харт?
— За знакомство, — улыбнулся киборг.
«Я эмир, и ты эмир. Кто же погонит ослов?» – размышлял кади, едучи в паланкине. Солнце палило нещадно, а голова от бесед со лжецами трещала, как переспевшая тыква. Распорядившись хорошенько высечь преступников для острастки, кади двинулся в чайхану в сопровождении писца. Чайханщик Муса склонился в почтительном поклоне и отвел кади под навес, где было не жарко, а на устланном коврами помосте лежали подушки, набитые конским волосом. В углу висела клетка с двумя яркими неразлучниками. Кади, сомлев от духоты, потребовал к себе мальчишку с опахалом, плова, зеленого чая, фиников и холодной воды с ледника. Чайханщик Муса подобострастно удалился, оставив кади в одиночестве. В скорости пришел грязноватый мальчишка с рахитичными коленками и стал уныло трусить фазаньими перьями над головой достопочтимого судьи. Кади наблюдал, сузив глаза за писцом, который примостился в углу чайханы среди простого люда и нетерпеливо ждал своей миски с холодной курятиной и чечевичной похлебки. Писец явно был недоволен тем, что его усадили между гончаром и погонщиком стада мулов. Он подпрыгивал на подушке, стараясь касаться выше, и поправлял свою нелепую серую чалму.
– Могу ли я скрасить одиночество досточтимого кади, или помешаю богоугодным размышлениям о бренности земной юдоли? – услышал кади знакомый басок.
Под навес заглянул русский купец с длинным непроизносимым именем. В Риштане он появился полгода назад, сначала присматривался к местным жителям и обычаям, а потом завел бойкую торговлю на местном рынке. Торговал мехом, льняными тонкими отрезами, кусачей овечьей шерстяной тканью. Купца стали называть Ильясом, потому что «Илларион Семенович» было уж совсем невозможно запомнить и выговорить. А самого купца, как веселого и добродушного, к тому же хорошо говорящего на фарси, принимали во всех домах. Кади был доволен новой компании, но купцу кивнул высокомерно, чтобы тот знал свое место, как чужеземец и лицо, низшее по званию. Кади кликнул чайханщика, и тот принес плова и гостю.
– Я вижу на вашем лице печать огорчения, – сказал Ильяс, весело сверкая прозрачными голубыми глазами.
– Государственные дела требуют сосредоточения и полной отдачи, – важно сказал кади, отправляя в рот жирными пальцами добрый кусок баранины, – у меня с утра было столько дел, сколько у иного простолюдина и за месяц не наберется.
– Ох, тяжела ты, шапка Мономаха, – сокрушенно покачал Ильяс головой, и хотя кади не понял чужеземной пословицы, но тон, которым она была произнесена, Джабраилу понравился. Джабраил прожевал кусок баранины, зачерпнул гость риса и отправил в рот, испачкав реденькую бородку.
– И посоветоваться не с кем, как на грех одни идиоты кругом. Шустрые, расторопные идиоты, которые так и норовят на туфли тебе наступить. Да, должность моя почетная, но и сложная. Не всякая канцелярская крыса справится, а они себе думают…. Шайтан его знает, что думают!
– Иной раз и советоваться с подчиненными опасно бывает, – поддакнул Ильяс, – ибо они не учиться хотят мудрости и опыту, а недостатки у начальства выискивают да стараются наверх преподнести все в невыгодном свете.
Кади покивал головой, видя, как Ильяс ведет разговор в нужную сторону.
– Слышал я, что Зитулла убит в зиндане, весть о том по всему Риштану разнеслась, – сказал напрямик Ильяс, что кади не очень понравилось.
– И что болтают на рынках и в подворотнях? – хмыкнул с неудовольствием кади.
– Прости мой нечестивый рот, пусть Аллах закроет мои уста печатью молчания, если я обижу многоуважаемого кади Джабраила, но говорят все одно: старый кади не справится с убийцей, останется зло безнаказанным.
– Вот еще глупость! – рассвирепел кади и ударил кулаком по подносу, что финики разлетелись во все стороны, – у меня целых три подозреваемых! Один другого лучше, кого хочешь – того и казни.
– Один обвиняемый лучше трех подозреваемых, – многозначительно сказал Ильяс и попросил чайханщика принести других фиников и медовой пахлавы.
– Что же я, старейший кади Риштана, должен прислушиваться к ткачам и пастухам? Слухи собирать по городу? – надменно спросил кади, а у самого под ложечкой неприятно засосало.
– Не помешало бы, – уклончиво посоветовал Ильяс, – зоркие глаза и острый слух – прекрасные помощники в любом деле, в том числе и при отправлении правосудия.
– Я всегда считал, что главное – установить мотив. Есть мотив – есть преступник, – начал свою тираду кади, а Ильяс разумно кивал в ответ, – в этом деле у всех есть мотив. И что же теперь делать? Считать, что все они втроем сговорились да и убили Зитуллу?
– Тогда мотив должен быть достаточно сильным, чтобы все трое увязли в этом грязном деле. А способен ли Хабиб, который только и думает о своем грязном уде и грудастой женушке на убийство да еще в сговоре с двумя другими? А чахоточный Фаиз или однорукий Ильсаф?
– Смелости же у них хватило караваны грабить! – возмутился кади.
– Тут смелости и ума не слишком много надо. Кучей напали на трех слабых погонщиков, бегали без толку вокруг них с деревянными палками и одним кинжалом на троих, пока свирепый главарь Ахмет отбирал добро… Убийство для правоверного мусульманина – тяжкий грех. Не каждый способен брата по вере убить.
Кади слушал внимательно, поглаживая вымытыми в розовой воде руками бороду.
– А главное, как удачно, что все трое оказались в одной яме, когда полно всяких пустых комнат в зиндане, – хитро посмотрел Ильяс на кади Джабраила.
– Что хочешь сказать этим? – встрепенулся одноглазый судья.
– Есть у русских такая поговорка «на ловца и зверь бежит», что означает способность использовать удачное стечение обстоятельств, – неопределенно намекнул Ильяс и откланялся, оставив кади в задумчивости.
Шень вскочил с земли первым и энергично дернул напарника за рукав.
— Туда, туда! — верещал шоаррец.
Посмотрев в направлении «туда», Женя обнаружил, что совсем рядом с ними, сантиметрах примерно в тридцати над землей, удобно так завис флайер. Совершенно обычный флайер. Более того, Шень в этот флайер уже запрыгнул, а значит и ему, Женьке, тоже, наверное, ломаться не стоит. Что, кстати, тут же и подтвердилось — на встроенном в приборную панель видеофоне возникло изображение Павла Валериановича.
— Семенов, вы в порядке? — голос шефа был умеренно встревоженным.
— Да, что с Тойво?
— С ним все нормально, в момент взрыва был почти у дома. А вот тебя… в интересах следствия пришлось объявить пропавшим без вести.
— Без вести? Но как же… мама…
— Зинаиду Степановну, — голос шефа потеплел, — я лично держу в курсе. Сегодня она останется ночевать в служебной гостинице, тебе домой тоже идти не стоит. Все дальнейшие инструкции тебе выдаст Шень. Скоро к вам присоединится Фумагалли, четвертый отдел. До связи.
То, что к расследованию подключился четвертый отдел, означало, что ставки повышаются, и это было интересно… А вот то, что лично к ним присоединится Бьянка Фумагалли — вот это вообще просто классно!
Изображение шефа исчезло. Женя скользнул взглядом по приборной панели, она была явно адаптирована под габариты ксеносов, а на месте пилота сидел шоаррец. Но это был не Шень, это был другой шоаррец, сам же инспектор удобно устроился на пассажирском месте. И к этому «пассажиру» у Жени было уже, как минимум, два вопроса, с которыми он вот прямо сейчас и собирался обратиться. А после того, как они вместе плюхнулись в канавку с остатками дождевой воды рядом с оградой парка и Шень некоторое время возлежал на нем, визжа и царапаясь всеми четырнадцатью коготками на верхних конечностях… после этого, пожалуй, можно уже и на «ты».
— Валерьяныч ничего не сказал про Эрика, где он?
— Убег, — сообщил ксенос, по-видимому, никак этим обстоятельством не расстроенный.
— Ты промахнулся, — горестно констатировал Женька и тут же увидел, как ушки напарника чуть приподнялись.
— Я не промахиваюсь. Никогда, — сухо заявил шоаррец, но, немного подумав, добавил. — Почти никогда.
Теперь количество вопросов к инспектору резко возросло до четырех, а то и до пяти. Тенденция настораживала.
— Ты удивлен? — иронично заметил Шень. — А меня удивляет то, что ты даже не предположил, что любой образованный шоаррец, тем более состоящий на государственной службе, прекрасно владеет стандартной интерлингвой. То, с чем вы обычно имеете дело — это технически обусловленный диалект торговцев, а вот о настоящем положении вещей знают не многие. Ты теперь знаешь.
— То есть, я — избранный, — уязвленно буркнул Женя.
— Да, ты — избранный.
Это прозвучало почти торжественно, и Женя не знал, что ему сейчас лучше сделать — начать прибедняться или попросить добавки, но Шень раскололся первым.
— Шутка. А если серьезно — на данном этапе операции мы уже не имеем права на языковой барьер.
— Логично. Ты не промахнулся, но Эрик убег… убежал, извини. Что произошло?
Шень извлек откуда-то из курточки миниатюрное оружие, а из него — полупрозрачную капсулу.
— Центаврианский маячок. При попадании под кожу распадается за три секунды, действует двадцать шесть часов в радиусе примерно девяноста восьми с половиной километров.
— Стандарты центаврианские? — прищурился Женя.
— Да, — неохотно подтвердил шоаррец, — мы его недавно… того… получили. Еще не успели адаптировать.
— Найти киборга за двадцать шесть часов, — начал было Женя, но инспектор его прервал.
— Уже нашли. Я думаю, что он прибудет на место раньше нас.
— В Центральное Управление?
— Нет. В шоаррское общежитие.
Женя вспомнил о том, что вместо одного вопроса вырастают три, и решил в этот раз промолчать.
— У старого Собачьего рынка есть общежитие для работников. Туда летим, там и переночуем.
В компании Эрика и Бьянки Фумагалли ночь обещала стать весьма информативной, что было весьма и весьма неплохо, и повеселевший Женя решил пошутить напоследок.
— И в качестве кого я попаду в это шоаррское общежитие?
— Кого-кого? — передразнил его Шень. — Конечно, в качестве товара.