Каким же роскошным было направление, которое приняла их работа. Оно было роскошно тем, как медленно оно позволяло им двигаться, как свободно позволяло Кроули говорить и чувствовать, каким впечатляюще умным и вдумчивым он мог быть, когда позволял себе работать руками. Наступил момент, когда он перестал кричать на свои творения за недостатки. Настал момент, когда ему больше не нужно было склеивать разорванные холсты. Настал момент, когда она даже не стала покупать комплекты для ремонта холста.
«Послушайте…» — сказал он однажды так, чтобы привлечь ее внимание. Он говорил тихо, возможно, неуверенно. Он работал над портретом Бутончик, которая теперь была в слишком большом горшке, чтобы её можно было регулярно приносить с собой. Он склеивал слова, которые покрасил в светло-зеленый цвет, и не смотрел на нее. — «Я хочу, чтобы Вы это оставили себе».
Он говорил тихо и нерешительно. Он говорил так, как будто он выдавил слова, прежде чем его напугала предполагаемая ими уязвимость.
Она не доверяла себе дать ему подробный ответ. Она не поверила слезам, которые навернулись на ее глаза только от этого простого предложения.
«Да ну?» — выдавила она.
«Просто, знаете…» — Он хотел отказаться от интимного предложения, она чувствовала. Он хотел скрыть уязвимость, возникающую из-за того, что он предлагал что-то от себя другому. Но он так усердно работал, и их терапевтический союз был очень прочным. — «Необязательно совать его в рамку или вешать на стену. Хотите, засуньте в ящик. Просто… подарок».
Ей пришлось вытереть слезы с глаз. — «Я буду дорожить им».
«Только не надо мне тут размякать, Травинка, — сказал он, не поднимая глаз.
«Ни в коем случае». — Она засмеялась, все еще вытирая глаза, но не позволила ему отвлечь ее, не от этого, не надолго. — «Это очень много значит для меня, Кроули. Спасибо».
Он пожал плечами, как будто это не имело значения. Имело. Они оба знали, что имело.
Когда портрет Бутончик был завершен, Обри Тайм заметила в нем кое-что необычное. Сначала она не заметила. Она не обращала внимания на то, какие именно слова он использовал, чтобы склеить портрет Бутончик. Но как только она заметила, она обратила на это пристальное внимание. Она подсчитала повторы, которые видела. Она даже достала увеличительное стекло, чтобы проверить правильность счета.
В листьях Бутончик имя Мария повторялось 61 раз. В Библии имя Мария попадалось всего 61 раз. Каждому досталось местечко в листьях Бутончик.
Она оставила это знание при себе. Она переварила его и обдумала. Она держала его при себе, пока не стало казаться, что время пришло.
В этой версии Библии было немного текста красного цвета, и он был разбросан по всему Новому Завету. Долгое время Кроули ничего не делал с этим красным текстом. Однако он был с ним очень осторожен. Он вырезал каждое красное слово как можно осторожнее. Он взял каждый кусочек красного текста и уложил в маленькую коробочку. Он уложил его и хранил все в целости и сохранности.
А затем он превратил этот красный текст в портрет мужского лица.
«Вы знали его», — сказала она.
«Угу». — Он клеил красные слова поверх других красных слов.
«Он знал Вас под именем Мария», — сказала она.
«Нет», — вздохнул он. — «Они просто свалили всех в кучу под именем Мария. Гораздо проще, не правда ли, чем думать о женщинах как о личностях».
«Больно, наверное, — подумала она, — когда твое имя стирают напрочь».
«Но Вы знали его», — настаивала она.
«Да, я знал его». — Он продолжал работать. Он мог позволить себе быть достаточно медленным, чтобы думать и чувствовать все, что ему нужно, чтобы думать и чувствовать, пока его руки работали. — «И я попытался его предупредить. Потом я попытался защитить его… — он вздохнул. Он вздохнул, а его руки работали. — «А потом я попытался его утешить».
«Мне так жаль.»
«Как я уже сказал…» — Он пытался вести себя небрежно, подумала она, но у него это не получалось. — «Вы все так быстро приходите и уходите. Вас так много. Вас…. Так много…»
Он замолчал. Он говорил то, чего не говорил. Она чувствовала, они оба знали, чего он не говорил.
Обри Тайм когда-нибудь умрет. Так же, как умер человек на портрете. Так же, как умерли все эти дети. Так же, как любой смертный умрет. Точно так же, как Кроули и его Азирафель никогда не умрут.
Когда-нибудь Обри Тайм покинет его. Вот как работала терапия: она всегда должна была иметь конец. Когда-нибудь их терапевтическая работа подойдет бы к концу, и тогда подойдет к концу и сама Обри Тайм.
Но все было роскошно, пока длилось. Все было роскошно, хорошо и многозначительно. Пока оно длилось.
***
В Библии много слов. Даже когда они наложены друг на друга, плотно прижаты друг к другу, образуя линии и дуги, чтобы придать структуру и тень формам, в Библии много слов. Они с Кроули проделали большую работу с этими словами, и на это ушло много времени. Она старела, по мере того как росла коллекция полотен.
Она старела, а он — нет.
С самого начала ее больше всего заинтересовали две фотографии. Ей не терпелось узнать, что он сделает с разделами в самом начале книги и в самом конце. В конечном итоге ее удивило то, что он сделал с каждым из них. Оно ее удивило, и ей нужно было, чтобы он объяснил ей их обоих.
«Это просто из-за угла», — сказал он, указывая на картинку, которую он сделал из большей части Книги Бытия[9]. — «Видите, чуток смотришь вверх, и вид на него закрывают перья». Он провел пальцем по линиям, составляющие перья, и это помогло ей увидеть. Это был Азирафель в профиль, спрятанный за этими перьями. — «Я ведь Вам уже рассказывал? Он позволил мне встать под его крылом, когда пошли первые дожди. Он прикрыл меня».
Это было мило. Это было так мило. Энтони Дж. Кроули, как она со временем поняла, обладал именно той чувствительностью, которую можно было бы ожидать от поэта и художника.
Другой рисунок, сделанный из Откровений, было намного легче интерпретировать визуально. Однако понять было гораздо труднее. Она вообразила так много разных способов, которыми он мог бы изобразить этот отрывок Библии, и совершенно не знала, как он решил это сделать.
«Это символ, Травинка», — сказал он, когда она спросила, и прозвучало так, будто он был раздражен тем, что она не сразу поняла, чего это был символ. Но затем он понизил тон и позволил себе замолчать и сосредоточиться. — «Это символ… ну, много чего. Это символ всего, что когда-либо имело для меня значение. И это символ худшего, что мне пришлось пережить. В нем все это, все запаковано в нем. Это символ всего хорошего и всего плохого».
«Вдвоем и вместе», — сказала она.
«Да», — сказал он, и в этом «да» был смысл. — «Да. Вместе.»
Это было действительно потрясающе. Это было ошеломляюще и столь убедительно продемонстрировало силу символов. Это было то, что она могла воспринимать только как очень человеческую способность, способность создавать символы и заботиться о них. Она подумала, что все это слишком человечно, так великолепно и красиво, что можно было найти такой невероятный символический смысл в такой простой вещи, как изображение термоса.
***
«Нам придется поговорить о недостающем куске», — сказала она однажды, после того, как решила, что тянула достаточно долго.
«Что это такое?» — спросил он, приклеивая несколько слов, последние штрихи к портрету своей машины.
«У нас полно информации о том, что произошло постфактум. И у нас есть лампа для того, что случилось раньше». — Она остановилась, чтобы смысл дошел. Лучше было дать ему знать, что она говорила, прежде чем она это скажет. — «Мы все еще не имеем падения».
Тишина. Она его подождала, пока он продолжал работать над изображением машины. Она ему доверяла: он еще не ответил, потому что думал.
«Знаете», — сказал он примерно через минуту, повернув голову в сторону, чтобы посмотреть на нее. Он казался почти удивленным, возможно, ошеломленным. — «Мне что-то даже в голову не пришло включить его?»
Она внимательно посмотрела ему в глаза. Он не был саркастичен. Он был серьезен. Это заставило ее почувствовать что-то противоречивое, глубоко укоренившееся, смесь удивления и счастья, но и кое-что еще. В конце концов, в этом и был весь смысл третьей фазы: помочь ему построить осмысленную оценку своей жизни как чего-то большего, чем непосредственно до травмы и после травмы.
Именно это они намеревались сделать. И, судя по всему, они это сделали.
«Если не хотите, не надо», — сказала она.
«Нет-нет.» — Он вернулся к работе. — «Думаю, у меня есть идея. И у меня все еще есть перед и зад обложки, с которыми я могу поработать, не так ли? Думаю, получается».
Он сказал это умиротворенно. Он казался довольным.
Они это сделали. Они добрались. Обри Тайм глубоко внутри почувствовала что-то сложное и болезненное, но она чувствовала и больше. Она не позволит этой сложной боли помешать ей почувствовать огромную, растущую гордость.