Банкир оказался прав. Восхитительный контраст. Я тут же выпросила у банкира полфунта зёрен и медную кружку.
«Геро понравится аромат!» — думала я, прижимая мешочек к груди. Я уже воображала, как он разглядывает кружку, вдыхает незнакомый, но чарующий аромат молотых зёрен, затем, следуя моим деликатным указаниям, заливает порошок родниковой водой и держит кружку над огнём.
В его комнате, которая на время моего пребывания в Лизиньи становится и моей, мы растопим камин, будем сидеть у огня и слушать, как ворчливо, с торжествующим шипением, готовясь к побегу, кофе идет золотистыми пузырями, исторгая аромат пряностей и пустыни.
Я буду учить Геро наслаждаться этим удивительным, разящим контрастом, этим слиянием противоположностей, постигать вкус самой жизни. Затем я научу варить кофе и кормилицу. Она будет молоть зерна с величавой неторопливостью, упиваясь всеобщими любопытством и нетерпением.
И сладостей у неё заготовлено с излишком: яблочный мармелад, нуга, фруктовые пастилки. Жаль, что Геро почти не ест сладкого… Геро, любовь моя, счастье моё…
С подарками для детей, для Липпо, для кормилицы всё просто. Для твоей маленькой дочери — она непременно будет первой, кого я увижу, бегущей мне навстречу, её голосок будет звучать громче всех «Подалки! Подалки!» — я приготовила музыкальную шкатулку с танцующей пастушкой. Шкатулка разноцветная, в камешках. Внутри, воздев руку в танце, застыла юная дева. К шкатулке прилагается ключ на длинном шнурке.
Если этим ключом сделать несколько оборотов, то начинает звучать музыка, а пастушка вертится в незатейливом танце.
Максимилиана, твоего приёмного сына и ученика, я тоже не забыла. Для него маленький глобус. Вокруг него по проволочной орбите двигается Луна. Если вращать прилаженный к основанию рычажок, то Луна будет бегать по кругу, а сам глобус — вращаться. Максимилиан будет доволен. Да и ты порадуешься.
Я же помню, каким восторгом загораются твои глаза, глаза уже взрослого мужчины, отца и наставника, при виде «учёных» игрушек, таких, как зеркальная труба, водяные часы или компас. По яркости сияния твой восторг несколько не уступает восторгу парижского мальчишки.
Я заранее предвкушаю это завораживающее зрелище, двух моих учёных мужей, младшего и старшего, жарко спорящих о причинах непостоянства Луны, её фазах, затмениях, а также неровностях и шрамах на её золотистом лике.
Пожалуй, мне следует заказать в Голландии более сложную игрушку, с планетами и спутниками. Говорят, еретик Галилей высмотрел у Юпитера четыре Луны. Возможно ли это? Но вы, мои ученые мужи, ответ непременно найдёте.
Несколько приятных и полезных мелочей для Катерины. Миндальное масло, итальянский бальзамический уксус.
И только для одного, кто мне особенно дорог, ничего. Что же привезти ему, возлюбленному? Чем порадовать?
Вопрос далеко не праздный. С лёгкостью на него ответит лишь тот, кто воспитан в традиции. Если дама состоятельна, а её возлюбленный беден, то возможностей для приложения средств у неё немало. И этот кто-то был бы прав, будь моим возлюбленным юный искатель приключений из Нормандии или Гаскони, этой традиции соответствующий.
Но беда в том, что Геро по-прежнему не подпадает под эти традиции. Он упорно их опровергает, обесценивает их вековое звучание. Он подтачивает их незыблемость, их библейскую фундаментальность, их коросту, а меня вынуждает ломать голову.
И вовсе не от недостатка воображения, — воображение моё отличается нравом буйным, оно искрится, вскипает, порождая тысячи образов, — а потому, что возлюбленный мой, этот строгий учёный муж, этот блюститель нравов, строго-настрого запретил мне подарки!
Это началось в доме Липпо, сразу, как Геро почувствовал себя лучше, когда я, хмельная от собственного великодушия, приняла решение устроить нечто значительное, приуроченное к событию. Одним словом, осыпать его подарками.
Маленькими, большими, полезными, бессмысленными, изящными, редкими, но с ядрышком моей сердечной расточительности, моей страсти одаривать и вознаграждать. Я должна была сделать это для него. Изгнать полумрак, осветить его жизнь, будто комнату, развесив цветные фонарики. Забросать его маленькими радостями.
Принялась самозабвенно составлять список этих самых радостей. И… растерялась. Что же ему подарить?
Он ничего не примет. Я представила его недоумение и даже испуг. Всё, что для юных честолюбивых отпрысков является вожделенным, для него ценности не имеет. Скорее наоборот, носит знак отрицания. Для него ещё не кончилась та ночь беспамятства, по другую сторону которой ему дарили перстни, золотые булавки и батистовые сорочки дюжинами.
У него уже всё было. Всё, что я, по наивности своей, вознамерилась ему подарить. Я посылала к нему тех же тюремщиков, обрядив в перекрашенные ливреи.
Вздохнув, я скомкала лист, а перо сунула в чернильницу. Списка не будет. То, в чём нуждается Геро, легко запомнить: любовь и забота. А всё прочее он выберет сам.
Когда в доме кормилицы появилась Мария, сама по себе бесценный дар, стало проще. Тут я уже могла позволить себе некоторые вольности. Девочка ещё не успела заразиться от отца его болезненной щепетильностью, предметы, которых она касалась, которыми себя украшала, не хранили кровавой предыстории.
Геро воспрепятствовать не решился. Вмешаться, запретить означало лишить девочку радостей. Но далось ему это непросто. Я чувствовала, как он страдает, как стыдится. Он не мог стать источником этих детских радостей сам. И уравновешивал эти терзания собственным аскетизмом.
Я возлагала надежды на исцеляющее время, на его выздоровление, когда мне всё же удастся оправдать его и оправдаться самой, научить его видеть разницу между сделкой и подлинным даром. Но терпение – не моя добродетель. Ждать ближайшего будущего не желаю. И потому совершаю ошибки.
Я поспешила. Вскоре после того, как была найдена Мария и Максимилиан был избавлен от участи беспризорника, мне стало казаться, что выздоровление Геро уже свершилось. Что изменившийся мир стал ему привычен, и он признал его светлые справедливые законы без поправок в дьявольской редакции. Я видела его счастливым, беззаботным, доверившимся.
Я пошла дальше ленточек и башмачков. Я купила на имя Марии дом в предместье Сен-Мартен и вручила девочке купчую в охапке лент и кружев.
— Иди, покажи папе, — шепнула я.
Девочка, предвкушая забаву, игру, сюрприз, которые обычно следовали за моим шёпотом и подмигиванием, обежала стол, за которым её отец занимался с Максимилианом чистописанием, и вручила ему свернутую, запечатанную воском купчую. Когда Геро взял эту купчую, я раскаялась в содеянном.
Я совершила ошибку.
Он сломал печать, развернул плотный желтоватый лист, пробежал глазами, потом взглянул на меня. С укоризной. И сразу отвел глаза. Меж бровей – складочка. Опечален? В растерянности? Рассердиться не смел, но и радости не находил.
Дар был значительный, весомый, это не ленточки, куклы или чулки. Это дом. Дар всегда означает подтекст, условие, которое ему пока неизвестно. Он не привык к дарам. К дарам безвозмездным. Жизнь его своим расположением не баловала, а те дары, что он получал прежде, были и не дарами вовсе.
Это были взносы, проценты по условиям сделки. Он боялся этих даров. За ними всегда что-то таилось. Я видела этот его страх, страх неосознанный, ускользающий, страх, прорастающий из прошлого, запах гари с пожарища.
Я поспешила. Ах, как же я поспешила. Не терпелось пустить в ход свою помноженную на безрассудство щедрость. Мне следовало сунуть эту купчую в шкатулку для бумаг и оставить на будущее. И ждать. Ждать терпеливо. А я поспешила!
Мысленно послала себя к черту. Тут краем глаза я заметила Марию. Девочка не убежала, чтобы вернуться к прерванной игре. Она тихонечко стояла, переводя тревожный взгляд с меня на отца. Она чувствовала. Разлад? Ссора?
0
0