Было ранее утро, воздух был необычайно свеж, а небо – блистало изумительно светлой синевой без единого облачка. Атрей, наскоро умывшись, уже покормил куриц и натаскал пару ведер воды в дом. Мальчик, привыкший вставать с первыми лучами солнца, ежедневно делал все, что мог в свои восемь лет, чтобы хоть как-то помочь своей обожаемой красавице-матушке, такой же ранней пташке, не знающей усталости. Любящая и нежная Кибела каждое утро, крепко обняв сына, целовала его в щеку, и, пригладив его густые светлые волосы, сажала за стол, где уже так и манили своим дразнящим ароматом свежеиспеченный хлеб и парное козье молоко.
Вот уже три года как отец семейства, бесстрашный и жизнерадостный Байон, сгинул где-то вдали от родного дома, скорее всего, в руинах проклятого мертвого города, манящего своими тайнами. Города, окутанного густым зеленоватым туманом и мрачными легендами, что передавались из уст в уста, обрастая все новыми подробностями.
Атрей помнил широкое добродушное лицо отца, сильные широкие руки, привыкшие к тяжелому труду. Будто предчувствуя, что время проведенное вместе будет кратким, Байон отдавал семье всю свою любовь и заботу без остатка. Атрей восхищался им, всезнающим и всесильным, таким, кому любое дело по плечу. Байон, научивший сына многим интересным и полезным вещам, будь то рубка дров, плетение веревки, метание ножей, стрельба из лука, ловля рыбы и много чего еще, казалось, знал ответы на все вопросы. Они жили своей небольшой семьей словно в безмятежной волшебной сказке, испарившейся с исчезновением любящего отца.
Атрей сильно тосковал, но старался не показывать этого маме, видя как та сама одиноко грустит вечерами, смахивая слезу со щеки, стараясь скрыть свою скорбь от любимого чада. Дом, в который глава семейства вложил душу, теперь казался слишком большим для двоих, о чем нередко Кибеле намекали старейшины, да и не только они. Многие в их общине считали, что молодая вдова должна либо отдать дом кому-нибудь из тех, чьи семьи более многочисленны, либо выйти замуж еще раз.
Многие из мужчин сватались к красавице, красуясь и расписывая свои скудные достоинства, норовя показать себя в лучшем свете. Кибела отказывала каждому не только потому, что ни один из них и в подметки не годился Байону. Все они смотрели на ее обожаемого сына либо как на помеху, либо как на пустое место. Если бы хоть один из этих павлинов проявил бы заботу и внимание к ее ребенку, то, может, молодая женщина и подумала бы…
От нападок соплеменников сестру спасал Кастор, чей суровый взгляд и вечно хмурое лицо заставляли каждого жителя их общины чувствовать себя не в своей тарелке. Старший брат, сам так и не ставший отцом, присматривал и заботился об осиротевшей семье. Жена Кастора, не сумевшая подарить ему дитя, ушла к другому мужчине. И, когда выяснилось, что бесплодной была именно она, новоявленный супруг грозился выгнать ее, периодически поколачивая бедняжку. Не прошло и двух лет, как небольшой домишко вечно ссорившейся четы охватил пожар, настолько сильный, что всем поселением тушили огонь всю ночь, таская ведрами воду из озера.
В поселении Кастора считали странным и немного побаивались, считая, что его путешествие в проклятые земли мертвого города все же оставило неизгладимый след в разуме сурового мужчины. А после случая с пожаром поговаривали и о проклятии, что ляжет на каждого, связавшегося с этим молчаливым и угрюмым человеком. Кибела любила своего старшего брата, чей образ жизни с каждым днем все больше походил на затворнический. Их старушка-матушка, все такая же неунывающая Аглая, уже оставила попытки хоть как-то растормошить сына.
Иногда Кастор составлял компанию своему племяннику, обожавшему чуть ли не каждое утро с ведром и удочкой сидеть на берегу озера в секретном месте, что когда-то сыну показал Байон. Вот и сегодня неугомонный Атрей, позавтракав и поцеловав любимую матушку, кинулся к дому своей бабки Аглаи, прихватив рыболовные снасти.
Мальчик мчался со всех ног, наслаждаясь свежестью раннего утра. Дядю он застал за рубкой дров. Кастор методично и молчаливо махал топором и не сразу заметил улыбчивого племянника, потряхивающего в руках ведром и удочкой. Закончив колоть поленья, мужчина умылся водой из бочки и, не говоря ни слова, зашел в дом.
Через пару минут угрюмый мужчина и жизнерадостный мальчик не спеша брели с удочками в руках к озеру. Неугомонный Атрей, раньше болтавший без конца обо всем на свете, привык к извечному молчанию своего неразговорчивого дяди. Тишину их неторопливой прогулки нарушала лишь приглушенная трель какой-то одинокой птицы.
Кастор первым заметил странное темное пятно, чуть скрытое зарослями высокой травы, что росла на берегу их тайного места для рыбалки.
— Стой здесь! – рука мужчины легла на худенькое плечо мальчика.
Кастор передал свои снасти в руки племяннику и, подняв толстую корягу, валявшуюся на песке, осторожно двинулся в сторону странной находки. Атрей замер, казалось, забыв как дышать, и, широко раскрыв глаза, наблюдал за удаляющимся высоким мужчиной. Кастор медленно приближался к темному пятну, казавшемуся грудой сваленного в кучу тряпья.
Кибела, проводив сына и проверив заготовки лечебных трав, занялась огородом, где день ото дня всегда хватало работы. Женщина, копаясь в земле, не заметила как наступил полдень, жарким зноем затопив все вокруг. Она встала и, вытерев тыльной стороной руки пот со лба, глянула на тропу, по которой к дому приближались две фигуры, маленькая и большая. Кастор явно тащил что-то на спине, чуть нагнувшись вперед.
То, что они притащили, оказалось человеком. Мужчиной, таким странным, совсем непохожим на светлокожих и светловолосых, будто лишенных всех красок, жителей общины. Его волосы были черными как смоль, а лицо смуглым и изможденным. Кастор положил, казалось, бездыханное тело на лавочку в кухне.
— Живой, но слабый! – сухо бросил Кибеле брат. – Сможешь выходить? Я останусь здесь, присмотрю за ним.
Женщина кивнула, забегала по дому, ища нужные травы. Атрей, быстро смекнув в чем дело, разжег очаг и поставил кипятиться котелок с водой. Кибела колдовала, смешивая ингредиенты, и к вечеру отвар был готов. Кастор придерживал голову незнакомца, пока сестра аккуратно вливала целебную воду тому в рот сквозь потрескавшиеся сухие губы.
Чужак, не отпив четверти приготовленного лекарства, прокашлялся и открыл глаза, ничем не уступающие по черноте ночному небу. Сфокусировав взгляд на Кибеле, этот необычный человек зашептал что-то непонятное на неведомом никому языке.
«Вопрос совершенно невинный. Я спрошу его… я спрошу его… Что же я спрошу? Ах, вот что… Я спрошу его, где бы ему хотелось отпраздновать Рождество! Хм, до Рождества ещё целых четыре месяца. Ещё и осень не началась. С чего мне вдруг понадобилось об этом спрашивать? И всё же… Спрошу. Что здесь такого? Будущего этот вопрос не касается. Этот вопрос касается зимы. А к зиме следует готовиться. Потому что зима обязательно наступит. Так происходит каждый год, и в этом нет ничего удивительного. Захочет ли он остаться здесь, в Лизиньи, или вернётся в Париж? Вопрос самый невинный. Пусть остается здесь, если пожелает. Понадобится больше дров. А если захочет вернуться? В доме Липпо с детьми будет тесновато. Им нужна детская. Придется поискать другой дом. А зачем искать? Дом уже есть. И даже куплен. Немного подновить, проверить вытяжку. Что-то я увлеклась. Это уже будущее. А будущего нет. Ещё нет!»
Я выбрала экипаж, чтобы подумать. Езда верхом, галопом, размашистой рысью, на подвижной, острой спине гладкого, нервного зверя, пасынка песчаной бури, к размышлениям не располагает. Сейчас этот зверь, молния, заключенная в плоть, рысил следом. За ним присматривал Клермон, следующий за экипажем верхом.
До Лизиньи восемь лье, но я нетерпелива. Гонит тревога. Всё та же тревога. Не отпускает, не растворяется, не выпадает кристаллами слёз, как это бывало прежде. Она внутри, как загустевший, плотный кровоподтёк, почти неразличимый под кожей, но уходящей багровыми корнями в плоть.
И чем ближе бывшее поместье Шевретты, тем настырней, прожорливей тревога. Отзывается височным стуком и ломотой. Что это? В том невидимом коконе, в том узле, скрученном, затянутом, укрыт зреющий вопрос.
Когда экипаж сворачивает на подъездную аллею, я оглядываю встречающих. Будто с ними должна была произойти неведомая мне перемена. Превращение.
Вот из дверей кухни выходит кормилица. Пылающее от кухонного жара лицо. Руки по локоть в муке. Вот Валентина с недовязанным чулком. Сидела где-то в саду, приглядывая за детьми. Вот степенная мадам Жермон, кухарка. Бросает оценивающий взгляд. Велика ли свита? За ней – подростки поварята.
Лючия, по обыкновению, взлохмаченная и возбужденная. Сейчас появится Липпо. Покинет свой алхимический приют. Поспешит к своей трёхголовой «невесте» из Мурано. А вот Мария со своей маленькой подружкой. Какое облегчение!
Девочка моя! Запыхалась, личико сияет, кудряшки подпрыгивают. Бежит со всех ног. Как бы не споткнулась… Она угадывает мой экипаж по скрипу колес, по фырканью лошадей и звяканью сбруи. А уж горделивая, размашистая рысь бербера для неё и вовсе условный знак. «Подалки! Подалки!»
Но Мария одна. Геро и Максимилиана нет. Геро позволил ей бегать по двору без присмотра? Как бы он не доверял Валентине, кормилице или Лючии, он всегда оставался где-то поблизости. Слишком настрадался в разлуке. Слишком долго искал потерянную девочку среди призрачных могил. Он где-то здесь, рядом.
В такие минуты он всегда держится чуть в стороне. Сказывается застенчивость. Он и рад был бы приблизиться, подать руку, обнять, но его страшит чужое любопытство. Для него любопытные взгляды — всё равно, что расхитители священных даров, те безбожники, кто, проникая в храмы, крадет подношения с покрова Богоматери.
«Люблю всё больше, но всё меньше слов. Чем глубже чувства, тем слова скупее. Любовь боится бойких языков…»
Однажды я произнесла эти слова как приветствие, когда зрители, очарованные подарками, на нас уже не смотрели. Эти слова принадлежали английскому барду, чья история о погибших влюбленных некогда тронула моё сердце.
Перл, переводивший сонеты от скуки, безжалостно высмеивал тонкий лиризм островитянина. Он называл барда «сентиментальным занудой» и находил, что порождена эта сентиментальность промокшими башмаками и лондонским туманом. Тем не менее, строки бойко ложились на бумагу.
Если Перл испытывал трудности с переводом, ибо его английский был не настолько хорош, чтобы глубина поэтических метафор была ему по колено, я делала для него скрупулезный подстрочник. А уж затем он переводил мою прозу в катрены и двустишия.
Я перечитывала сонеты уже на французском и без труда запоминала. Как прозорлив и пугающе осведомлён этот английский бард…
«Чем глубже чувство, тем слова скупее…»
Геро верен себе. Он ждёт меня где-то в тени, недосягаемый для чужих взглядов, строгий, как первосвященник у порога скинии. Источник останется кристально прозрачным, без мути любопытства.
Его всё ещё нет, но я не тревожусь. Отдаю распоряжения. Лошадей в конюшню, карету откатить на задний двор, вещи перенести в мои комнаты. Где эти комнаты расположены, давно всем известно. Бывшие покои герцогини де Шеврез.
Бедная Шевретта! При встрече со мной она всегда отводит взгляд, а если вынуждена заговорить, то держится очень сухо. Не в силах простить мне владение поместьем, её гнездышком. Да и наш совместный визит в Конфлан, кажется, разочарованию ещё более способствует.
Она подозревает меня в излишней осведомлённости, в причастности к тайне, которая ей так и не открылась.
Но где же Геро? Где мой возлюбленный? Он мог отправиться за пределы поместья, к речной заводи, к дальним пастбищам, где бродят стреноженные лошади. Он и Максимилиан. Такие вылазки они уже совершали. Уходили ещё до рассвета и возвращались к обеду, усталые и счастливые.
Мария частенько напрашивалась в участники. Правда, весь обратный путь девочка проделывала на руках отца, ныла и жаловалась, что её «цалапают и кусают». На что Максимилиан отвечал презрительным хмыканьем и советами «маленькой пискле сидеть дома».
Царапины на руках и ногах девочки Валентина смазывала бальзамом, и очень скоро «маленькая пискля» забывала постигшие её горести. Участие в следующей прогулке она добивалась клятвами и слезами. Затем клятвы «терпеть и помалкивать» быстро забывались, и все повторялось в той же последовательности: «устала… цалапают… на лучки…»
Участвовала в экспедиции и я. Тогда поход растягивался по времени, но оставался незначительным по расстоянию. Лагерь мы разбивали у ближайшего озерка, такого маленького, что его не удостоили даже имени. Почти лужица посреди луга. Там Максимилиан, с видом мрачным и торжественным, брался учить Марию строить ловушки на речную крысу. Или доверял ей строить игрушечную плотину.
Мы слушали, как они спорят, ссорятся, мирятся и шлепают по воде. Затем они возвращались, мокрые, перемазанные илом, безмерно довольные. Мария непременно с кувшинкой в руках, а Максимилиан – с устрашающего вида корягой.
Кормилица то и дело хваталась за голову. Скорбя, она взывала к священному долгу взрослых, что возложен был на них Господом, подавать пример благости и смирения. А они чем заняты? Вот чем они заняты?
Мы с Геро только переглядывались с весёлой растерянностью. Так мы о долге и не забывали. Дети веселы, здоровы и голодны. Никто не утонул и пиявками съеден не был. Вместо речной крысы поймали лягушку. Лягушку, если угодно, можем предъявить.
И ничем таким особым, вопиюще безнравственным и долгу враждебным мы не занимались. Сидели на охапке скошенной травы, шептались, выдумывали милые прозвища. И целомудренно держались за руки. И более ни-ни.
За детьми присматривали. Зорко, как ночные стражи на стенах приграничной крепости. Прислушивались, как звучат детские голоса, не примешивается ли к смеху Марии и ворчанию Максимилиана вскрик боли или страха. Невзирая на взаимную увлеченность, на милые прозвища, шепотки, касание рук, мимолётные нежности и поцелуи, мы глаз не сводили от мелькавших в зарослях детских голов, белокурой и темноволосой.
А то, что дети вымокли и перемазались… Так дети же. Мир познают.
На Жемчужный остров прилетели к ночи — по пути было решено животных временно разместить в одной из мастерских, пока не будут готовы места на овчарне. К тому же — месячный карантин для вновь привезенных животных был обязателен по Ветеринарному законодательству.
Двоих киборгов, купленных вместе с животными, разместили в той же мастерской для ухода за животными, поставив две кровати и шкаф под одежду, а остальных Фрида повела в медпункт.
***
На следующий день Нина зашла в модуль проверить привезённых животных — всё было в порядке, козлята и ягнята были сыты и здоровы, Лайма и Mary были спокойны и тепло одеты, но вели себя совершенно по-машинному. Встревоженная этим Нина пошла в модуль, где Фрида уже приготовила для неё и Хельги угощение.
— Это пройдёт, — успокоила её Фрида за чашкой чая, — через пару-тройку дней поймут, куда попали, и как им повезло, что попали именно сюда, и начнут нормально разговаривать. Лайма точно разумна, по Эдгару… я назвала его Эдгаром, ты ведь не против? Так вот, по нему сомнения есть… его прежний хозяин об овцах больше заботился, чем о киборгах, и спать на кровати с подушкой и одеялом для него в новинку… а ему уже скоро семь лет. А вот прежний хозяин Лаймы сначала узнал всё, что смог, о нашем колхозе, и отправил её сюда с её согласия и с мыслью о будущем сотрудничестве… он не продал её, просто не успел зарегистрировать в ОЗК… и пришлось в документах писать продажу. Она моложе, в неполных три года выкуплена из армии прежним хозяином, и с тех пор уже полтора года ухаживает за козами. Она знает о козах всё… или почти всё. И вполне сможет стать бригадиром именно козоводческой бригады.
— Это же замечательно! – искренне обрадовалась Нина, — сможем не только увеличить стадо и вязать больше шалей и платков, но и племенной молодняк продавать! Только для большого поголовья надо много кормов…
— Заготовим… не переживай так. Или купим, есть, на что. Всё наладится… самое главное, что мы живы и в порядке. Посмотри лучше, как моя Матильда растёт… красотка просто! – и Фрида подняла с пола двухмесячного котёнка и показала Нине, — и пей чай, пока не остыл… Лайма, иди с нами чаю пить, — позвала она появившуюся в гостиной девушку.
DEX вытянулась у стенки и отрапортовала:
— С целью лучшего ухода за племенным молодняком рекомендуется поместить на охраняемую оборудованием территорию…
— Мне скинь файлом, а я нормально скажу, — не выдержала Фрида. Через пару секунд она спокойно сказала:
— Нина, она наших коз посмотреть хочет. И пару старых коз перевести сюда, чтобы молоко для козлят было.
— Знаешь ли… я в козах совершенно не разбираюсь, — растерянно ответила Нина, — если так уж надо, скажи Платону, он у нас управляющий… или напрямую бригадиру на овчарне. Пусть приведут пару коз… дойных тогда уж. Лайма, я уже знаю, что ты разумна… и знаешь, кто здесь бригадир и кто управляющий. Можешь обращаться напрямую к ним. Присаживайся к нам, чай вкусный… у нас в еде никого не ограничивают… столовые работают круглосуточно.
Потрясённая таким обращением Лайма всё так же стояла у стенки – одно дело, когда об этом колхозе узнаёшь по И-нету, и совсем другое дело самой оказаться в нём. Тем временем Фрида по внутренней связи сообщила просьбу Лаймы бригадиру, он отправил на Жемчужный остров четырёх старых коз с одним из работающих на овчарне Irien’ов — и Нина отпустила её к козлятам. А вскоре и сама пошла домой.
***
Из пяти киборгов, привезенных в модулях, оказалось три парня-DEX’а и два парня-Mary, и потому их после лечения Нина собралась передать Степану для работы в поселковой столовой, но Платон предложил другой вариант:
— Можно арендовать у кого-нибудь из деревенских избушку типа зимовки, прилегающий к ней участок леса с болотом для охоты, и поселить в ней бригаду охотников и рыболовов. У нас лицензии на лосей не реализованы… да и ребята до лета могут там пожить… рыбу ловить и лес охранять. Сообщу Змею — и он им поможет обжиться в этом лесу.
Нина с ним согласилась, но сказала, что с ними хорошо бы поселить одного из разумных киборгов, уже давно живущих на острове. Платон предложил Микса – и она решение одобрила:
— …только надо спросить его согласия. И найти ему замену.
— Вообще не проблема! — ответил Платон, — сейчас отправлю запрос всем нашим DEX’ам, на замену переведу одного из привезённых сегодня же.
Уже на следующий день Платон арендовал до середины мая ту самую зимовку, где встречался с «друзьями» Грант под видом Вольдемара — и пять киборгов переселились туда. Микс уже знал эти леса и берега, сразу связался со Змеем и познакомил его с ребятами — и потому все лицензии на лосей были реализованы бригадой уже через неделю. В эти же дни Змей со своей бригадой охотился на лосей по купленным Доброхотом пяти лицензиям.
Всё добытое бригадой Микса мясо было вывезено в столовую большого дома уже на следующей неделе и уложено в морозильник, а Злата занялась обработкой шкур.
***
С двадцать первого января у Платона началась зимняя сессия, и он всю неделю в сопровождении Дамира летал на занятия и экзамены в Янтарный. Чтобы Нина не слишком уж беспокоилась за него, Платон отказался от комнаты в общежитии – и каждый вечер проводил дома с женой.
У Динары и Пламена, которого так и не привезли на Славный остров, сессия началась на день позже, но они комнату в общежитии взяли, попросив посетить их вместе. Комендант общежития заявила, что девке с парнем жить вместе неприлично, тут же вспомнила, что они оба — киборги, но всё-таки выделила не одну, а две смежные комнаты, раз уж Платон решил летать домой и из дома и жить в общежитии не будет. И по вечерам, когда Платон и сопровождавший его Дамир улетали на Славный остров, Динара и Пламен ходили на конюшню при Академии и изучали на практике уход за племенными животными и разные типы упряжи и сёдел.
Двадцать седьмого января Платон и Дамир прилетели после полудня – и Платон сразу показал Нине зачётку с одними пятерками:
— Я ведь молодец? Я ведь удалец?
Она рассмеялась:
— Второго такого молодца и удальца ещё поискать надо… днём с огнём! Это надо отпраздновать!
— Тогда давай сначала вдвоём и в спальне.
— А завтра все вместе и в столовой, — закончила Нина, — но сначала торт.
Ужинать пришлось вчетвером — вместе с Алей и Хельги, так как Аля пекла и украшала торт, а Хельги ей помогал. А потом была ночь только для них двоих.
А в полдень двадцать восьмого января Нина пришла в столовую, когда там были почти все живущие в усадьбе киборги, и торжественно объявила об успешной сдаче сессии её мужем и добавила:
— …а осенью этого года все желающие тоже могут поступить в Академию или институт и получить высшее образование. Нужно лишь собственное желание и упорство, так как одними программами в работе любого специалиста не обойтись. Нам нужны ветеринары и агрономы… к сожалению, ветеринаров не обучают заочно и потому желающие учиться должны будут жить в общежитии и учиться общаться с людьми…
Подошедший волхв её слова одобрил и сказал, что готов помочь с освоением программы за среднюю школу любому киборгу, желающему учиться:
— В современном сельском хозяйстве очень нужны образованные грамотные специалисты, и мы поможем получить профессию любому из вас, если проявите желание учиться и научитесь общаться с людьми.
Торжественное собрание плавно превратилось в праздник, когда из кухни вынесли трёхкилограммовый торт и Платон лично подал каждому по кусочку к чаю.
***
Двадцать девятого января утром Ира, наконец, ответила согласием на предложение Нины поселить часть киборгов с островов в посёлок, уже названный Звёздным. Причем Ира согласилась сама отвезти желающих в посёлок и помочь с размещением, но пока только в одном модуле.
В полдень Нина снова собрала киборгов, живущих на Славном острове, и рассказала о перспективах развития города Звёздный, показала записи Иры и предложила желающим переселиться в пустующие модули. В наступившей тишине было слышно даже движение кота. Наконец, через несколько минут кто-то из киборгов неуверенно спросил:
— Это обязательно? Ну… переселяться туда…
— Это не обязательно. Просто там есть пять двадцатиместных модулей, а живут только десять DEX’ов охраны. И это не насовсем. А только до мая… но, если будет желание, можно остаться там и на лето. А летом и здесь будет тепло и можно будет жить в палатках, пока строится посёлок на Жемчужном острове. У нас тесно… а там есть свободные места. И это по желанию.
— Тогда… — встала Аглая, — второй вопрос. Чем там будут заниматься те, кто переселится?
— Вы видели запись и слышали, о чем говорилось. Проблема в том, что у нас тесно. У нас заселены уже не только все комнаты, но и мастерские и спортзал. Сейчас середина зимы, и все морозы впереди… и палатки на дворе ставить нельзя из-за холодов. А киборгов становится всё больше и больше. И где-то надо всех селить.
— Тогда следующих надо туда отправить, — неожиданно ответил осмелевший Гопал, до этого дня никогда на собраниях не выступавший. — А нам и здесь неплохо!
Нина посмотрела на своих ребят. С одной стороны — хорошо, что они хотят остаться здесь, а с другой стороны — здесь уже тесно, а там столько места пустует и есть возможность всю зиму выращивать овощи в теплице.
— Это я понимаю. Вы здесь прижились, есть работа и возможность учиться. Но и там будут возможности учиться и заниматься любимым делом. К тому же там очень красиво…
— И очень холодно! — с места выкрикнул один из новичков.
И Нина поразилась, насколько быстро он адаптировался здесь — совсем недавно помирал в медпункте, а теперь уже возражает!
— Да, там холодно. Но северянин не тот, кто не мёрзнет, а тот, кто тепло одевается. Тёплой одежды у нас достаточно, и обуви достаточно тоже. Работа… во-первых, теплица размером двадцать на сорок пять метров требует не менее четырёх работников. Во-вторых, в столовую нужно не менее двух киборгов. Плюс ловля рыбы и можно попытаться одомашнить местных животных… короче, подумайте, кто из разумных согласен лететь, остальных выберу сама… из неразумных. Снова просмотрите записи… и можно поговорить с Тором. Это разумный DEX, один из охранников посёлка.
Киборги разошлись по своим комнатам озадаченные – лететь неизвестно куда не хотелось никому – закидывая Платона вопросами через Пушка. В конце концов Платон так же через искин сообщил всем, что желающих он выберет сам и что полетевшие смогут вернуться обратно в любое время при условии замены их в посёлке.
Ира согласовала с товарищами по группе переселение части киборгов в модули посёлка — пока только десяти — и сама вызвалась отвезти их. И тридцатого января Нина полетела с ней в сопровождении одного Хельги на её грузовичке. Из десяти киборгов было три разумных парня-DEX’а, два неразумных парня-Mary и пять неразумных парней-Irien’ов. Разместив всех ребят в комнатах модуля и поговорив с Тором, она вернулась домой вполне довольная, так как Ира в конце марта, когда начнётся завоз строительных материалов, сама собралась переселиться в один из модулей посёлка, а пока дала обещание проведывать киборгов почаще и дала Нине права управления на DEX’ов охраны.
***
Первого февраля отелилась самая старая корова. Гопал был совершенно счастлив – для него это значило, что его не переведут на другую работу и не отправят в Звёздный. Рожденную тёлочку сразу перенес в комнату над конюшней, в которой жил, чтобы она не замёрзла. Полкан высказал недовольство, подошедший Платон тоже был не в восторге от появления телёнка в жилых комнатах, но ничего дельного для обогрева не придумал.
И по совету Нины связался по сети с Туром — и тот посоветовал разделить соседний денник на несколько клеток и подвесить над каждой обогревательную лампу. По его же совету Злата сшила для телёнка попонку из заячьих шкурок, чтобы защитить его от холода в морозы.
***
Февраль начался с неожиданной оттепели, и на льду появились промоины. Но количество рыбаков на льду не уменьшилось, и потому управляющим на островах по просьбе МЧС пришлось усилить контроль за акваторией — киборги береговой охраны патрулировали озеро круглосуточно на лыжах и двух глиссерах.
После девятого февраля похолодало и начались метели. Поселенные в арендованной зимовке киборги освоились и один из них раз в три дня стал привозить в столовые в модуле и в доме замороженную и копчёную рыбу. К тому же Микс вёл наблюдение за стадами лосей и другими животными, отправляя записи в контору заповедника – а за это получил от завхоза заповедника тёплую одежду и обувь на всех киборгов бригады.
Поверхность Малютки слегка содрогнулась, и сейсмическая волна в который раз за сегодняшнее утро прошла сквозь конусы вибрирующих зданий.
— Обычная фоновая активность, — доложил Иен, и Карла молча кивнула ему в ответ.
По правде говоря, в данный момент она не очень-то обращала внимание на периодические небольшие колебания поверхности планеты, потому что заинтересованно разглядывала огромный рекламный щит, стоящий перед входом на выставку. На щите после ролика, посвященного павильону «Биотехнологии в медицине», мелькнула заставка с рекламой межвидового кафе «Галактика», расположенного на втором этаже выставочного комплекса между павильонами «Биотехнологии в медицине» и дискуссионными стендами «Биогаджеты — за и против», где потенциальным пользователям предоставлялась возможность подискутировать о биоклавиатурах и биомышах непосредственно с биоклавиатурами и биомышами. Карла улыбнулась и тут же сосредоточенно нахмурилась: под видео с говорящим биопринтером бежала непрерывная строка с социальной рекламой некоего «Общества защиты киборгов». Разумным киборгам и их потенциальным опекунам предлагали звонить по указанному номеру телефона и обещали полную поддержку и помощь.
— И что ты думаешь по этому поводу? — не отрывая взгляда от бегущей строки, спросила Карла.
— Знаешь, если все именно так, как они пишут, то довольно заманчиво, — ответил Иен. — Я бы мог открыто везде перемещаться и заняться интересным делом.
— Например? — прищурилась Карла.
— Например, я бы мог работать вместе с Ото в какой-нибудь его клинике, летать на неотложке, вскрывать сложные люки и заклинившие двери, эвакуировать пострадавших. Помнишь, как говорил капитан Януш: «Он бы у меня и пролез везде и вскрыл бы всё.»
Они почти синхронно улыбнулись, вспомнив капитана спасателей и его команду.
— А ты? — Иен снова стал серьезным. — Чем бы хотела заняться ты?
— Ну, если в какой-нибудь клинике… точно не на пищеблоке. Ты же знаешь, мне нужен адреналин.
Иен хотел было возразить, что на кухне в межвидовой клинике адреналина хоть отбавляй, но передумал. В конце-концов, сейчас надо было просто дать подруге возможность поразмышлять вслух.
— Из тебя бы получился прекрасный начальник службы безопасности, — предложил он.
— Ну… если на Терессе, то мне пришлось бы подсидеть того славного серого фрисса с голубыми глазками на стебельках, а это не так-то просто. Помнишь, как он говорил: «Во мне заложена генетическая память пяти поколений предков, работавших в различных службах безопасности.»
— Ничего особенного, — парировал Иен, — я думаю, что тебе есть, что противопоставить его пяти поколениям. К тому же можно начать с низших должностей, а потом расти, расти…
Карла хмыкнула и приложила палец к губам, указывая на рекламный щит:
— Еще пара роликов, и снова появится эта бегущая строка, смотри.
За их спинами раздалось басовитое гудение. Карла и Иен одновременно обернулись. Перед ними стоял крупный денебец.
— Приветствие мое вам. Не имеете желания по мосту переходить?
— Имеем желание, — ответила Карла, — только сначала полюбуемся на него как следует.
— Проблем нет, — заверил нерешительных хумансов денебец. — Оборвался недавно и починили сразу. Как новый теперь, надежность повышена его. Ступайте, не имейте сомнений.
Иен оглянулся на рекламный щит. Внизу под основным изображением снова побежала строка социальной рекламы: «Общество защиты киборгов обещает вам полную поддержку и помощь».
***
Престижные площади первого этажа выставочного центра полностью захватил павильон «Биотехнологии и питание». Возможно, если бы он скромно примостился бы в каком-нибудь другом месте, Иен и Карла до него просто бы не дошли. А может быть, и дошли, учитывая особое пристрастие Карлы к этой теме. Так или иначе, но на самую интересную вывеску наткнулся все-таки Иен: на голостенде рука об руку, если можно так выразиться, бодро маршировали объемные изображения ухмыляющегося помидора, задумчивого апельсина и легкомысленно извивающейся петрушки, слегка приобнимающей своих партнеров.
— Смотри, это же они!
— Кто, они? — Восторг Иена показался Карле неуместным: встретить здесь знакомых, кто бы они ни были, было нежелательно.
— «Веселые витамины»!
К ним, уже почувствовав заинтересованность посетителей, из-за информационной стойки спешил улыбающийся молодой человек с непременным бейджиком, на котором было указано, что зовут этого приветливого работника веселой фирмы Матвеем. Не совсем обычным был значок, примостившийся чуть выше бейджика. На значке были изображены две розы, расцветшие на одной ветке и при этом переливающиеся разными оттенками. Быстро убедившись в том, что интерес посетителей к «Веселым витаминам» носит скорее ностальгически-потребительский, чем профессиональный характер, Матвей уловил вопросительный взгляд Иена, задержавшийся на значке, и охотно сменил тему:
— На самом деле именно овощами и зеленью занимается мой напарник, только он сейчас ушел за кофе.
— А вы занимаетесь цветами, — улыбнулась Карла.
Матвей улыбнулся ей в ответ, кивком подтверждая ее догадку.
— Да. В основном, розами. На значке — первый сконструированный мною сорт. Очень популярный.
У входа послышалось нечто, больше похожее на настойчивое шуршание, чем на полноценный шум. Невысокий зеленокожий напарник Матвея с разнокалиберными стаканчиками в ловких конечностях ворча пробирался к служебному столику за ширмой. В одном из стаканов, судя по умопомрачительному аромату, точно был кофе, в другом, возможно, тоже.
Иен и Карла поспешно распрощались с приветливым цветоводом. Карла, взяв Иена за руку, решительно потащила его подальше от «Веселых витаминов» и, только сочтя расстояние между ними достаточно серьезным, спросила:
— Ну, что скажешь об этом парне?
— Матвей Лисянский, селекционер-генетик. На значке изображен его первый коммерчески успешный сорт: «Ярик и Болек». *
— Ты неплохо поработал, — одобрила Карла, — что-нибудь ещё можешь добавить?
Иен пожал плечами.
— Перечисли мне последовательность рекламных роликов до и после ролика с рекламой ОЗК бегущей строкой внизу, — потребовала Карла.
Иен перечислил.
— На протяжении всего времени, которое Матвей уделил разговору с нами, бегущая строка про Общество защиты киборгов под роликом о биогаджетах не появлялась. Что ты думаешь по этому поводу?
Иен усмехнулся.
— Знаешь, мне хотелось бы верить в то, что «Матвей Лисянский» уже получил от ОЗК полную поддержку и помощь, а также в то, что он теперь может перемещаться везде, где захочет и заниматься своим любимым делом как свободный человек.
***
Вдали от сейсмически непостоянной планеты Малютка двое молодых мужчин, только что испытавших на себе непостоянство судьбы, упаковывали мелкую оргтехнику в картонные коробки.
— Ну что, все-таки устроимся работать к Вахтангу?
— Да, Болек, пока точно к нему.
— Вахтанг — молодец, держит нос по ветру. Хлоп — и у него уже сервисный центр, а услуги сервисных центров сейчас нарасхват…
Ярик застыл с коробкой в руках, думая о чем-то своем.
— Нет, Болек, — не согласился он, — молодцы — это мы с тобой, потому что Вахтанг начал уговаривать нас задолго до этого «хлоп». Но он — хороший организатор, не спорю. Носится со своей идеей расширенного применения имплантологии в медицине, на Малютку улетел в выставке поучаствовать. И, кстати, Матвей утром прислал мне письмо тоже с Малютки.
Болек тут же изобразил максимальную заинтересованность, и Ярик продемонстрировал ему на своем видеофоне стандартное: «Привет, у меня все хорошо!» и прилагающуюся к этому голографию, явно скачанную с камер наблюдения выставочного центра. На ней улыбающийся Матвей что-то рассказывал двум посетителям выставки: крупной девушке и ее миниатюрному спутнику.
— Нет, — простонал Болек, — это же надо так нарваться. Увеличь картинку.
Ярик увеличил изображение.
— Это она, тот Bond из «Полярной Звезды». С того апгрейда она у нас больше не появлялась. И их начальник отдела безопасности не связался со мной, как обещал… Что-то здесь нечисто.
— Она ведь не навредит Матвею? — забеспокоился Ярик.
— Вряд ли, мне почему-то кажется, что у нее своих проблем достаточно, и Матвей ей встретился случайно. И вообще, он уже большой мальчик и может сам позаботиться о себе. Но мы его предупредим, конечно…
— А я все равно волнуюсь, — не унимался Ярик.
— Это в тебе говорит твой пока не реализованный отцовский инстинкт, — парировал Болек и замер в ожидании ответа друга.
Лицо Ярика вытянулось от удивления.
— Откуда ты узнал?
Болек взял паузу и приготовился держать ее, сколько понадобится. На всякий случай.
— Мы с Бьянкой решили не узнавать пол ребенка заранее, так интереснее, — пояснил Ярик, упорно не замечая некоторых пробелов в дружеском обмене информацией.
Болек всплеснул руками.
— Подумать только, мой друг Ярик занялся продолжением рода!
— Хорошее продолжение, кстати!
— Абсолютно с тобою согласен. — Болек с усилием принял серьезный вид. — Это самое лучшее продолжение.
Сделав вид, что ей отчаянно не хочется отдаляться от кронпринца больше чем на полшага, Шу позволила увести себя на середину зала. Честно говоря, восхищаться Люкресом, когда ее даже через шелковую перчатку обжигала рука шера Бастерхази, было ужасно трудно.
– Вы великолепны, моя Гроза. Даже я почти поверил, что вы очарованы, – тонко улыбнулся Бастерхази, поднося ее руку к губам. – Я восхищен вашим дипломатическим талантом.
– Благодарю, мой темный шер.
– Роне, прошу вас, – он обласкал ее и взглядом, и потоками дара. – Вы можете ненадолго расслабиться, долго держать двойное плетение утомительно с непривычки.
– Но… – Шу кинула косой взгляд на Люкреса (в белом и золотом), воркующего с Ристаной (в малиновом и золотом): великолепная пара, аж глазам больно.
– Я подержу щит. Тебе в самом деле надо немного передохнуть и чуть-чуть подправить плетение. Помнится, когда я впервые использовал его, потом свалился с истощением на трое суток.
– Но я не чувствую усталости, – возразила Шу скорее по привычке. Забота Роне была приятна, что бы там ни говорила о нем Бален и что бы там ни содержалось в синей папке. – Вы прекрасно танцуете, мой темный шер.
– Благодарю. Ты и не почувствуешь, пока не упадешь. Дайм отлично научил тебя его плести, но поначалу это не так просто, как кажется. Позволь, я подправлю вот тут. – Один из узлов плетения словно подсветился красным, но Шу все равно не поняла, что именно не так. Пока Роне не переплел узел заново, убрав лишний поток и сделав контур подпитки тоньше. – Увидела? Повтори на симметричном узле.
Шу повторила. Плести двойной щит, одновременно танцуя вельсу и светски улыбаясь, оказалось непросто. Но она справилась. И заслужила горячее:
– Я говорил, что ты – прекраснейшая из всех шер этого мира? Ты так остро и сладко его ненавидишь!
– Я не… это так заметно?
– Не беспокойся, ему – нет. Отдай эту ненависть мне, сегодня твой разум должен быть кристально чист.
Шуалейда не успела ответить, как в руке темного шера оказался поднос с двумя полными бокалами, а от ее ауры отделился зло мерцающий лиловый поток и с шипением влился в игристое ардо. Вино маняще и опасно замерцало, почти как глаза темного шера. Но этого ему показалось мало. Он провел над бокалами ладонью, осыпая их лиловыми, алыми и черными искрами. Свежо и терпко запахло предгрозовым морем и прогретым на солнце виноградом. Несколько танцующих вокруг них пар среагировали на запах, начали оглядываться – но ничего не увидели, даром что Шу и Роне остановились почти в середине зала, и поток гостей обтекал их, словно море обтекает рифы. А Шу даже не заметила, как темный шер накинул на них пелену отвода глаз!
– Выпей со мной, – Роне протянул ей один из бокалов, – за самую прекрасную в империи принцессу, истинную Грозу.
Краем сознания Шу понимала, что сейчас ее бессовестно очаровывают, но ей так хотелось поддаться! Совсем чуть! Ведь темный шер Бастерхази сейчас для нее безопасен. Он – на ее стороне. Или на своей, но против Люкреса и Саламандры? А, какая разница! В любом случае – союзник.
– Благодарю тебя, мой темный шер, – улыбнулась она.
– Учить тебя будет истинным наслаждением. Для нас обоих.
Ее снова обволокло бархатной нежностью его голоса и его обещания. Боги, как же хорошо! Пусть так хорошо будет как можно дольше!
– Мне нравится то, что ты обещаешь, – ответила Шу и отпила невероятно вкусного вина.
Оно пощекотало небо, прокатилось теплом по горлу и тут же разошлось волной искристой, свежей силы по всему телу. Правда, почему-то с явственным оттенком желания. Но… это не колдовство. Потому что темный шер чувствует то же самое. Она точно это знает. Она ощущает его эмоции так глубоко и полно, словно между ними нет никаких ментальных барьеров, словно на них обоих не надето по целой связке амулетов. Словно между ними нет вообще ничего, даже одежды…
Шу залилась жаром вся, от кончиков ушей до кончиков пальцев на ногах. Но не потупилась, а наоборот, шагнула к темному шеру чуть ближе и шепнула:
– Мы все еще танцуем, Роне.
От его улыбки, от его жадного взгляда ее охватила истома, до сумасшествия сладкая, опасная и запретная истома, и подумалось: если они сейчас сбегут с бала – Люкрес заметит? Боги, о чем только она думает!
– Заметит, но не Люкрес, а Саламандра, – шепнул Роне ей на ухо, снова подхватывая ее в очередную фигуру вельсы. – Но плевать на Саламандру и Люкреса. Мы дождемся Дайма.
Дайм. Имя, произнесенное низким, щекочущим самые потаенные уголочки ее сути голосом, отозвалось новой волной жаркой неги.
Дайм. Ее светлый шер.
– Наш светлый шер, – поправил ее Роне.
И до Шуалейды внезапно дошло, что именно она видит. Странное. Немыслимое. То, чего не может быть. Конечно, если верить официальной истории и теологии. А если верить своим глазам – то очень даже может. И есть.
Темный шер светился золотым светом истинного благословения. В черной, мерцающей алыми, голубыми и лиловыми всполохами ауре ветвились, оплетали его ажурным коконом золотые нити любви. Настоящей любви. Но не к ней – а к Дайму Дюбрайну.
И почему-то вдруг стало очень грустно и защемило в груди. Странно, нелогично и неразумно. Ведь она не любит Роне Бастерхази, и он никогда не говорил о любви ей. Но… словно у нее отняли чудо, которое могло бы сбыться, но уже никогда не сбудется. Мало того, словно у нее пытаются отнять и самого Дайма, его любовь. Ведь не ответить темному шеру Бастерхази совершенно невозможно. Дайм ответит, обязательно. Может быть, Дайм уже любит его. И несомненно предпочтет взрослого, сильного, опытного шера, с которым у него очень много общего. Предпочтет ей, глупой девчонке. Пешке в их играх. Боги, да как она вообще могла подумать, что она – что-то большее, чем фигурка на доске?..
– Шу, что случилось? – обеспокоенно склонился к ее уху темный шер.
– Кажется, в твоем присутствии я теряю концентрацию, – ответила она почти правду. Просто не всю правду. И с печальным удовлетворением добавила: – А меня уже ищут.
Ее в самом деле искала Саламандра. Огненная шера не показывала беспокойства, но слишком пристально следила взглядом. Наверняка она-то как раз заметила, как они с шером Бастерхази ненадолго исчезали из поля зрения.
– Твой ответственный подход меня восхищает, – с легчайшим оттенком иронии сказал темный шер; золотые нити в его ауре погасли и растворились во тьме, оставшись лишь едва заметным отблеском на черных крыльях. Которых тоже не должно быть, если верить официальной теологии, но Шу все равно их видела. – Не надо прятаться от меня, Шу. Мы на одной стороне.
– Я знаю, – кивнула она и аккуратно перехватила у темного шера все энергетические нити своего двойного щита. – Но мне бы не хотелось, чтобы об этом сейчас же узнал Люкрес.
– Опять Мертвым драный Люкрес, – зло сверкнул глазами Бастерхази. – Не беспокойся, он уберется из Суарда не позже твоего дня рождения. Один.
– Нет уж, пусть забирает Саламандру с собой.
– Посмотрим.
По губам Бастерхази скользнула такая улыбка, что если бы Шуалейда была Саламандрой, она бы бежала из Суарда прямо сейчас. Не оглядываясь.
Возможно, и не будучи Саламандрой, ей следует сделать то же самое. Сейчас же. И не оглядываться до самой Сойки. Но вот незадача, у нее здесь брат. И Дайм. И неинициированная Линза, которую нельзя оставить.
Глава 29. Нежданные откровения
1 день каштанового цвета, Риль Суардис
Шуалейда шера Суардис
Появления Саламандры, едва отзвучал последний такт вельсы, Шу не заметила. Та просто возникла за спиной Бастерхази, мило улыбнулась и непререкаемым тоном заявила:
– Ступайте, Бастерхази, вас желает видеть его величество. – А потом, едва он отошел на шаг, покачала головой: – Нельзя быть такой доверчивой, ваше высочество. Неужели сами не видите?
Саламандра быстрым движением пальцев что-то сдернула с Шуалейды и тут же показала в открытой ладони неприятного оттенка фиолетовый сгусток.
Шу едва не позабыла, что сегодня она – глупая очарованная овца. Не то чтобы она была твердо уверена, что Саламандра сняла с нее обманку, а не реальное заклинание Бастерхази. Все может быть. Но как же сложно хлопать глазами, когда все кругом считают тебя безнадежной дурой!
– Ах… как он посмел! – Шу обиженно топнула ножкой. – Негодяй, мерзавец…
– Полнейший мерзавец, – сочувственно кивнула Саламандра.
– Он… он… – Шу кинула в спину Бастерхази исполненный пламенной ненависти взгляд. – Таких как он нужно…
– Запирать в монастырях? – закончила за нее Саламандра.
– Ну… – смутилась Шу собственной кровожадности. – Раз Конвент его назначил, должно быть шер Бастерхази не так уж ужасен.
– Поверьте, ваше высочество, он еще ужаснее. Но вам не стоит беспокоиться, шеру Бастерхази недолго осталось отравлять воздух империи. Магбезопасность займется им.
– А еще он – любовник моей сестры, – наябедничала Шу с таким видом, словно за одно это Бастерхази должны были немедленно казнить, желательно вместе с Ристаной.
– Весьма, весьма неосмотрительно с ее стороны, – покачала головой Саламандра. – Я так понимаю беспокойство вашего высочества! Влияние темного шера из самого лучшего человека способно сделать чудовище. Но я уверена, когда ваша сестра выйдет замуж за полковника Дюбрайна, все изменится.
– За полковника? – переспросила Шу с такой высокомерной миной, словно полковник МБ – что-то вроде конюха.
Изображать ширхаб знает что, когда при одном только звуке его имени внутри все тает и колени подкашиваются, было очень непросто, но Шу справилась. Потому что понимала, что Саламандра проверяет ее реакцию, и реакция должна быть однозначной: ни с какими полковниками не знакома, не интересуюсь никем, кроме наследника империи.
– Конечно, светлый шер Дюбрайн не принц, а всего лишь бастард, – снисходительно улыбнулась Саламандра, прочитавшая ровно то, что Шу и хотела показать, – но уже почти герцог. И очень, просто очень полезный человек! Ваше высочество не находит, что женитьба на ненаследной принцессе и герцогский титул – достойная награда для верного слуги империи?
– Наверное, – неуверенно согласилась Шу, всем своим видом показывая: что герцог, что свинопас, все едино. Ее сумрачного высочества достоин исключительно принц, и точка, а если старшая сестра желает размениваться на слуг, это ее проблемы.
– Верных слуг следует время от времени поощрять. Тем более вашему высочеству будет приятно видеть рядом родную сестру.
«Которая замужем не за принцем, а всего лишь за герцогом-бастардом, и всю жизнь будет отчаянно завидовать», – не добавила Саламандра вслух, но это подразумевалось.
– Мой светлый принц добр и милостив, – с некоторой задержкой одобрила план Шуалейда, но тут же нахмурилась. – О чем его высочество так долго беседует с моей сестрой?
– Разумеется, о вашей свадьбе, – сладко улыбнулась Саламандра. – Ваше высочество будет самой прекрасной невестой империи!
На эту беспардонную лесть Шу порозовела, похлопала ресницами и «в смущении» вынула из прически одну из солнечных ромашек и вдохнула ее горьковато-сладкий аромат. Он помогал справиться с тошнотой от собственного притворства и лицемерия Саламандры. Шу не была уверена, что Саламанда до конца поверила в «овечку», но не отступать же. Хоть и противно.
Дальше оказалось еще противнее. Отведя Шуалейду в сторонку, к диванчику у стен, Саламандра всучила ей бокал лимонада (который Шу так и держала в руках, не решаясь пить – мало ли какую дрянь туда подмешали). И принялась, мило улыбаясь очарованной дурочке, выяснять, что Шу знает о Линзе и что вообще она поняла в случившемся. Шу с глубокомысленным видом поделилась дикими предположениями о природе аномалии, сославшись на капитана Герашана и дру Бродерика. В целом так, чтобы стало понятно: наставники не зря считают ее весьма недалекой особой. Саламандра кивала с таким же глубокомысленным видом, задавала наводящие вопросы и наконец добилась откровенного признания.
– Я не представляю, что мне делать. Мне страшно! Но ведь его высочество мне поможет, правда же? Он такой умный! Вот шер Бастерхази тоже умный, он обещал научить меня и даже принес книгу! – Слово «книга» Шу произнесла с благоговейным ужасом и тут же пожаловалась: – Но там столько непонятных слов, что у меня кружится голова. К тому же, я не уверена… он же темный!
На информацию о конкуренте Саламандра тут же сделала охотничью стойку, прикрытую милой улыбкой и заботой о благополучии Шуалейды. Исключительно из этой заботы она выложила Шуалейде несколько фактов из биографии Бастерхази, один другого отвратительнее. И самым отвратительным было то, что она ни разу не солгала.
Шу хотела бы пропустить все это мимо ушей, и ей даже поначалу удавалось. По крайней мере, пока Саламандра рассказывала, как Бастерхази приторговывал запрещенными зельями и амулетами, как обманывал бездарных шеров и манипулировал светлыми адептами Магадемии. Шу продержалась, пока речь не зашла о пятерых старших учениках Паука – их Бастерхази своими руками убил, одного за другим, но сумел вывернуться и остаться безнаказанным.
– Зачем, я не понимаю, – поморщилась Шуалейда и, «случайно» уронив бокал с лимонадом, призвала стакан с простой водой. Из собственной комнаты.
– Темные любят боль, убийства и прочие мерзости, – ответила Саламандра, но тут же поправилась, вспомнив, что Шу хоть и дура-дурой, но все же менталистка и чувствует любую ложь. – Это была месть.
– Месть за что?
– О, поверьте, вашему высочеству не нужно этого знать. В паучьей банке такие нравы… – Саламандра скривилась. – Об этом даже думать противно.
– Бедняжка Бастерхази, – вздохнула Шу, подло ломая игру Саламандре.
– Бедняжкой он был полвека тому назад, и то, дорогая моя, лишь с виду. Этой темной твари досталось по заслугам!
– Но ведь он был совсем юным! Сколько ему было, когда его отдали Пауку, семнадцать, как мне?.. – Шу подпустила в голос слезу и часто заморгала, хотя на самом деле ей отчаянно хотелось выплеснуть на Саламандру кувшин лимонада и потребовать, чтобы она заткнулась. От рассказанных ею гадостей Шу тошнило.
– Пятнадцать. Но даже не вздумайте сравнивать, ваше высочество. Вы не темная и никогда темной не были. А этот… он заслужил все, что с ним произошло. Двуединые справедливы.
Шу благочестиво осенила себя малым окружьем и вопросительно уставилась на Саламандру: рассказывай же, рассказывай! Свежие сплетни о темном шере, что может быть интереснее юной дурынде! И плевать, что тошнит все сильнее. Она справится и никак не выдаст, что видит манипуляцию Саламандры насквозь.
– Видите ли, Темнейший никогда не берет в обучение девушек, только юношей, и выпускает их из своего дома крайне редко. А у мужчин же потребности…
– Неужели его там соблазнили?.. – сделала Шу круглые глаза.
– Соблазнили? – презрительно усмехнулась Саламандра. – Это же темные, ваше высочество. Разумеется, изнасиловали. Темные любят боль, унижение и прочие мерзости. И поверьте, юному Бастерхази это нравилось, темные умеют сделать так, что жертва получает удовольствие вопреки собственной воле.
Шу сглотнула горькую слюну, невольно вспомнив, как Бастерхази щедро отдавал ей свою боль пополам с наслаждением – и как ей самой нравилось… о боги…
А Саламандра, почуяв ее тошноту, добавила к рассказу картинки. Как именно это делали с Бастерхази, вместе с эмоциями и ощущениями.
– Прекратите, – сдавленно потребовала Шу, отгораживаясь ментальным щитом. Слабым щитом, сломать собственную игру она не могла себе позволить, как бы противно и гадко ей не было.
– О, простите, ваше высочество, я не хотела…
Не хотела она, как же. Хотела и сделала, сука выбеленная. Так хотела, что теперь вся эта мерзость стоит перед глазами и не собирается никуда деваться.
– Отвратительно, – прошептала Шу, двумя руками держась за стакан с водой и изо всех сил отгоняя воспоминания: вкус крови Бастерхази, ощущение вливающейся в нее тьмы, их общее наслаждение – все приобрело оттенок болотной гнили и привкус насилия.
– Вы правы, это отвратительно. Такое заслуживает мести. И если бы Бастерхази отомстил и остановился на этом, я бы сказала: его не в чем винить, – с ненатуральным сочувствием продолжила Саламандра. – Но он сам такой же, как убитые им монстры, вот в чем ужас. То, что сделали с ним – он делал с другими, ни в чем не повинными людьми. Ненависть, боль, насилие, убийства. Он не щадил ни стариков, ни детей. Разве пятилетняя шера Эспада и ее родители могли быть виноваты в том, что произошло с Бастерхази полвека тому назад? Но это соображение не помешало ему зверски замучить всю семью. Вашему высочеству повезло не видеть того, что от них осталось. А я – видела.
Где-то тут Саламандра солгала, но у Шу не могла понять, где именно. О девочке? О смерти? Нет, она не будет верить, Роне не такой, он бы не стал убивать ребенка.
– Я не хочу… – она не смогла сказать «видеть», слова застряли в горле.
– Не бойтесь, я не стану вам показывать. Хватит того, что это до сих пор снится в кошмарах мне самой, – в ее словах опять был привкус лжи, и она сама поняла, что переборщила с давлением. – Давайте поговорим о чем-нибудь другом, ваше высочество. Более приятном. Вы знаете, я была знакома с вашей матушкой. Вы так на нее похожи!
– Я похожа?.. – едва шевеля языком, переспросила Шу.
Ее выворачивало наизнанку от отвращения. Картинки, показанные Саламандрой, смешались с детскими воспоминаниями: кто-то огромный, злой и страшный тянет лапы к ней и новорожденному Каетано, ломится сквозь щиты, сминая и сметая все на своем пути. Мама не зря боялась Бастерхази, теперь Шу понимала. Мама знала, что он такое, она не поддалась темному очарованию. В отличие от Шу. Боги, какая же она дура! Не послушала ни маму, ни Энрике с Бален, никого не послушала! Своим глазам – и то не поверила, глупая девчонка! Ведь убийца проник в спальню Каетано с помощью амулета, сделанного теми же руками, что рабский ошейник, который она своими руками сняла с Бален восемь лет назад. Руками Бастерхази.
Или – нет? Саламандра менталистка, она воздействует… и перед глазами все плывет, не соглашаться с ней совершенно невозможно… о чем это она, причем тут менталистка…
А Саламандра тем временем рассказывала о королеве – тогда еще всего лишь графской дочери и студентке Магадемии – Зефриде.
– Не сказать, что мы были близкими подругами, все же разница в возрасте, – ностальгически улыбнулась Саламандра. – К тому же я уже была ассистенткой магистры Пламя, а Зефрида Тальге только поступила на воздушный факультет. Но мы обе родом с юга Брескони, это очень сближает…
В другое время Шу слушала бы, затаив дыхание, и задавала бы сотню вопросов. Впервые кто-то рассказывал ей о маме, кто-то, кто был долго знаком с ней. Сейчас же она никак не могла отделаться от тягостного и мерзкого ощущения – боль, бессилие, надругательство… Не столько над телом, сколько над душой. Она не хотела думать об этом. Помнить об этом. Она со страхом гадала – как она теперь будет смотреть в глаза Бастерхази, зная о нем такое?! После того, как она видела его распятым, униженным – и тут же злобным убийцей, отвратительным монстром с руками по локоть в крови… Нет. Нет! Она просто не будет думать о нем. Какого ширхаба! Она не обязана! Она просто поставит блок. Небольшой. Ненадолго. Всего лишь до вечера. Вечером Дайм ей поможет. А пока – она хочет как можно больше узнать о маме! Снова увидеть ее живой и счастливой!
Она больше не пропустит ни слова из рассказа Саламандры. И плевать на то, что Саламандра – хитрая лживая тварь. Маму это никак не пачкает. Просто… просто… когда еще у Шу будет шанс узнать, какой была мама?!
Глядя на воспоминания Саламандры – живые картинки, почти как делал для нее Дайм – Шу забыла и о Бастерхази, и о Люкресе, и об отце. Обо всем на свете. Она впитывала каждое слово, каждый жест. Замирая от восторга, слушала о коротком романе мамы с одним из старшекурсников, о веселых проделках компании ветрогонов, о том как на четвертом курсе Зефриду Тальге взял под свое покровительство сам Светлейший и давал ей уроки менталистики.
– А вместо седьмого курса шеру Тальге отправили в Валанту. Лично Светлейший отправил. Ходили слухи, что это была ее практика перед службой в Магбезопасности. Обычно о таком не распространяются, но чтобы валантская королева вдруг запросила на службу ни разу не виденную бресконскую шеру? Полную достоинств, кто бы спорил, шера Тальге наверняка лет через пятьдесят получила бы вторую категорию. Но тут слишком явно видна рука Светлейшего.
– Но зачем? – мысль о том, что маму с папой фактически свел глава Конвента, показалась Шу странной и тревожной.
– Светлейший не докладывал. Возможно, он просчитал вероятность второго брака его величества Тодора и рождение одаренных детей. А может быть, его интересовали гномы или зеленые ире. Будете в Метрополии, спросите сами, ваше высочество.
Шу только собиралась задать Саламандре еще десяток-другой вопросов, как их прервали.
– Две прекраснейшие шеры не заскучали в одиночестве? – раздался медовый голос его императорского высочества.
Шу стоило большого труда не ответить: нет, и не собираемся. Вместо этого она обернулась – порывисто, словно услышавшая запах колбасок рысь – и просияла.
– Ах, мой светлый принц!
Ей подали руку, чтобы помочь подняться с кресла, и притянули к себе – достаточно близко, чтобы у юной дурынды затрепетало сердечко. Оно бы непременно затрепетало, будь на месте Люкреса Дайм, но уж изобразить восторг и прерывистый вздох Шу смогла. Даром что ей хотелось послать Люкреса куда подальше. Да хоть в парк, любоваться на звездные фиалки, и пусть его там русалки защекочут насмерть!
– Ваша улыбка освещает мой вечер, – еще медовей проворковал кронпринц.
И пока Шу смущалась, потупив глазки и розовея скулами и ушами, сделал какой-то знак Саламандре. То ли куда-то пойти, то ли кого-то поймать. Впрочем, Шуалейде было слишком тяжело, чтобы обращать внимание на что-то, кроме собственной игры.
За окнами снова подвывало, до крайности тоскливо и голодно. Может быть, Саламандре велено поймать упыря? Судя по вспышке ее злости – похоже на то. Что ж. Охрана кронпринца – ее прямая обязанность, вот пусть и охраняет. А утром можно будет позвать ее к завтраку и послушать еще историй о маме. Каю тоже будет интересно.
– Вы так добры, мой светлый принц, – в тон Люкресу проворковала Шу и позволила увести себя в центр зала, танцевать обязательную хоэтту, третью по счету, и проклинать этикет, не позволяющий ей сбежать в тишину и прохладу собственной башни.
— Ну и где, где твои сокровища, синерожий?
Капитан каперского брига «Безрассудство» навис над распростертым на досках палубы Морисом, занеся кулак в грубой проклепанной перчатке для нового удара. Во рту было солоно от крови из разбитых губ. Левую половину лица Морис не чувствовал — сейчас там был пульсирующий горячий ком боли.
Впрочем, боль быстро утихала.
— Сокровища там, где и должны быть, — выплюнул Морис вместе с осколком зуба. — Там, где я и сказал. На острове, капитан Буриан.
— А остров? Где гребаный остров, а, сопляк?
— Ваш корабль стоит в его лагуне, капитан, — улыбнулся Морис.
Капитан в бешенстве ударил его снова. Потом обратил безумный взгляд за борт.
Острова, по сути, и впрямь не было.
Одинокая скала возвышалась обломанным зубом над щербатым кольцом рифов, ограничивающим спокойную лагуну, в которой могли разместиться весьма привольно около сотни кораблей, подобных «Безрассудству». Скалы здесь и там были покрыты редкой порослью рактуса и пальмолиста, и на первый взгляд казалось, что здесь совершенно нет места, в котором можно было бы спрятать величайшее сокровище мира с самого начала времен.
С открытым морем лагуну связывал единственный узкий проход, которым сам капитан, следуя инструкциям Мориса, провел свой корабль не более часа назад.
«Безрассудство» стоял на плавучем — до дна здесь цепь, как ни странно, не доставала — якоре посреди лагуны. Часть команды — разумеется, во главе с самим капитаном — уже успела высадиться на берег в яликах и обежать окружающие лагуну скалы кругом.
И, разумеется, они ничего не нашли.
Ничего, кроме полчищ разноплеменных крабов, кишевших на бесплодных скалах и среди чахлой растительности.
Так и должно было случиться.
— Ты просил вернуть тебя домой, щенок, — прорычал капитан.
— Да, капитан Буриан, — ответил Морис. — И уже заплатил за это немалую цену.
— Но обещал гораздо большее!
— Так и есть, капитан Буриан. Наш уговор по-прежнему в силе.
Капитан расхохотался.
— Что ж, я выполнил свою часть сделки, — сказал он, утирая слезы рукавом камзола. — Ты дома, Морис…или как там тебя зовут на самом деле? Только вот — где он, твой дом?
Капитан схватил Мориса за грудки, и ремни кожаной сбруи больно впились в тело. Капитан притиснул свой нос к носу мальчика, сверля его безумным взглядом.
— И. Где. Моё. Сокровище? — спросил он.
— Здесь, капитан, — улыбнулся Морис окровавленным ртом.
Капитан отшвырнул его прочь, всадил в ребра тупоносый сапог, повернулся кругом и широко развел руки, явно играя на публику.
Публика была еще та. Лихой сброд со всех островов Худого архипелага, пара варваров с Северных мелей, полдесятка зеленых от загара южан-листохватов с Окраинной земли. Изможденные долгим плаванием лица, драная одежда, ржавое, но от того не менее смертоносное оружие в трех, пяти, десятипалых руках и руконожках.
Все они смотрели сейчас на скорчившегося у фальшборта Мориса. Взгляды их не предвещали мальчику ничего хорошего. В обращенных на него глазах он читал злобу, недоумение, ненависть, злорадство, предвкушение потехи. Они все проделали долгий путь, и проделали его впустую. За это кто-то должен ответить. Возможно, даже умереть.
Обступив капитана и Мориса полукольцом дурно пахнущих тел, команда ждала продолжения, алчно поблескивая ощеренными в недобрых ухмылках зубами.
Только взгляд Пилигрима был спокоен и отрешен. Он смотрел Морису прямо в глаза, словно говоря: а ведь я предупреждал тебя. Предупреждал еще там, на берегу, в таком далеком и кажущемся теперь нереальном Винтбурге, предупреждал давно — еще тогда, когда по весне только начал еще сходить лед с островерхих крыш да капель заиграла в лучах поднявшегося над горизонтом солнца россыпью живых брилиантов.
***
Винтбург — морские ворота Приполярного континента, жуткая дыра на краю земель, скованных круглый год панцирем льда едва ли не в милю толщиной. Только оазисы у вулканов, протаявших в ледяной шапке огромные чаши, полные теплой воды, способны поддерживать жизнь в этих краях долгой-предолгой — в три четверти года — зимой.
Винтбург стоит на одном из вулканических конусов, которые поднимаются над уровнем талых вод озера Мирабель, которое отделяет от холодного Кругового океана полоса льда всего в сотню миль. Из них только полсотни лед лежит на твердой земле — остальные пятьдесят миль представляют собой припай, лишь немного не касающийся океанского дна.
Теплые воды озера нашли себе сток в океан, проплавив в толще льда туннель. Диаметр его достаточно велик для того, чтобы обеспечить судоходство в этом районе — а там, где не хватило сил у природы, ей помогли люди.
И нелюди.
Сеть подобных туннелей, подобно карсту в толще известняка континентальных щитов, пронизывала ледовый панцирь всего Приполярья, связывая между собой все озерные оазисы — Котловины — даже те из них, что не имели сообщения с поверхностью, навеки оставаясь погребенными во льдах.
Населены были все без исключения оазисы — даже те из них, что были просто каплями нагретой подземным теплом воды внутри ледяной толщи. Каждая раса нашла себе приют на Приполярном континенте, где соседствовали лед и огонь, и представители всех разумных народов могли ужиться вместе.
Благо места хватало на всех.
В Котловинах нашли приют любители тепла и комфорта — весьма относительного в сравнении с уютом и роскошью богатых островных государств южных морей. Жизнь в Империи Севера была сурова и аскетична, и бедняка отделяло от богача не так уж много сорренов на дне их карманов.
Изрезанную трещинами разломов, изборожденную складками торосов поверхность ледника населили расы, привычные к запредельным холодам и секущим ветрам метелей. Сложенные изо льда стены их городов казались продолжением тех торосов, над которыми возвышались.
Города под, на и над поверхностью прекрасно сосуществовали, приумножая мощь и богатство Империи, и вели оживленную торговлю друг с другом и с внешним миром.
Вратами Приполярья во внешний мир как раз и был портовый город Винтбург.
***
Морис оказался в Винтбурге, городе высоких острых крыш, сернистого дыма тысяч вулканических жерл и заключенного в кольцо ледяных стен неба, не по своей воле.
Когда подводная пентера «Доминион» зашла в порт для ремонта и пополнения запасов, Морис был на ее борту. Пентерный раб, купленный капитаном «Доминиона» вместе с партией таких же, как он, товарищей по несчастью, на невольничьем рынке Базарного острова, где продавалось и покупалось абсолютно все, включая честь, совесть — и жизнь. Капитану пришлось совершить эту покупку после того, как полсотни гребцов захлебнулись в протараненном вражеским кораблем гребном отсеке во время последнего боя. Раб, прикованный цепью к оси одного из больших беговых колес пентеры, один из тысячи таких же несчастных, как он сам, — вот кем он был тогда.
Совокупные усилия бывших уголовников, бунтарей, революционеров, преступников всех мастей сообщали «Доминиону» скорость хода в двадцать узлов. Пентера была грозным оружием Империи, обеспечивая вместе с еще полутора десятками подобных ей кораблей безопасность вод, принадлежащих императору снегов и льда.
Стычка с рейдерами Бесцветных островов, скрывавшихся в проливах Безымянного архипелага и терроризировавших торговые пути в Громовом море, едва не оказалась для «Доминиона» последней. Пентера пустила на дно два рейдера и обратила в бегство третий, но из-за полученных в бою повреждений едва доползла — малым ходом и в надводном положении — до границы припая, где бастионы сложенной из льда цитадели охраняли вход в подводные врата. После частичного ремонта капитан на свой страх и риск провел израненный корабль сквозь туннель, и то, что «Доминион» не остался навеки в царстве подводного льда, было скорее везением, нежели закономерностью.
Для Мориса это везение продолжилось и в самом Винтбурге. После входа пентеры в док команда сошла на берег. Экипаж отправился прожигать накопившееся за месяцы плавания жалование в портовые таверны и бордели, а рабов перевели в охраняемые бараки в припортовом районе.
Где-то на полпути между портом и бараками Морису удалось сбежать. Когда Пилигрим позже спрашивал, как ему удалось освободиться из кандалов, тот лишь пожал плечами. Какая разница? Главное, что все получилось.
Он чуть не замерз насмерть этой зимой, которая показалась бесконечной уроженцу теплого юга — ведь бессмертие отнюдь не подразумевает неуязвимости. Пилигрим спас его, дав кров, еду и одежду — и ничего не прося взамен вовсе не потому, что нечего просить у беглого с императорских подводных пентер.
Таков уж он был, Пилигрим.
«Я сразу понял, кто ты», — написал тогда Пилигрим на своей табличке.
— Но как? — спросил Морис.
«Мое племя служило твоему с начала времен, — Пилигрим писал торопливо, но буквы все равно выходили ровными. — Потом нас почти не осталось, но, кто все еще жив, хранят в сердцах память о Хозяевах. Несложно распознать Истинного даже в таком обличье».
Потом он склонил свою остроконечную голову в поклоне.
В Храсте не задержались ни на минуту: Глаголен лишь переоделся и нанял второго возницу, отдав приказ ехать без остановок и менять лошадей при каждой возможности. По его расчетам, до замка они должны были добраться не позже, чем через сутки.
Карету трясло и подкидывало на ухабах, и Войта был уверен, что не уснет ни на миг. Однако Глаголен взялся рассказывать какую-то занудную историю из жизни своего далекого предка, и под его размеренный рассказ Войта сначала безудержно зевал, а потом задремал незаметно для самого себя. Ему снился побег из замка, и будто бежит он не один – тащит за собой Ладну, а Румяну несет на руках. До леса остается не больше сотни шагов, когда на пути возникает воевода замка и глумливо скалится:
– Ну что, попался, Белоглазый?
Тянется и хочет вырвать Румяну у Войты из рук, но Войта держит крепко. Воевода не отступает, тянет малышку за руку все сильней, пока не отрывает ребенку руку. Страшно кричит Ладна, из обрубка толчками выплескивается кровь, а Войта, как дурак, выхватывает оторванную руку у воеводы и пробует приладить ее на место, привязать рушником. И, повернув мертвую уже девочку лицом к Ладне, бормочет:
– Вот, гляди, все хорошо, ничего не случилось…
Дурнота подкатывает к горлу, и Войта понимает, что сейчас снова упадет в обморок, как девица. Тогда оторванная рука отвалится и Ладна раскроет его обман…
– Доктор Воен, что-то подсказывает мне, что тебе лучше проснуться, – раздается голос над головой. Воевода толкает Войту в плечо, и, падая на бок, тот в отчаянье кричит:
– Нет! Убери руки, тварь! Убью!
Крик получается совсем тихим и невнятным, но Войта добавляет к нему удар чудотвора, кривой и не очень сильный, и только потом понимает, что воевода мрачун и удар ему не страшен.
– Доктор Воен, ты в самом деле задумал меня убить?
Войта раскрыл глаза. Карету все так же подбрасывало на ухабах, над сиденьями горели две свечи, а прямо перед глазами белело озабоченное лицо Глаголена.
– Ох, Глаголен, какая же ерунда мне приснилась…
– Могу себе представить. Доктор Воен, я должен тебе кое-что сказать. Право, не знаю, обрадую я тебя или огорчу…
– Что случилось?
– Ничего не случилось. Ты только что попытался сразить меня ударом чудотвора. Но, к счастью, твой удар не может причинить мне вреда и я, как видишь, остался жив и здоров.
– Этого не может быть, – усмехнулся Войта.
– Отчего же? Я вполне допускаю, что без подкрепления внутренний страх перед побоями за удар рано или поздно иссякнет.
– У меня нет никакого страха перед побоями за удар… – проворчал Войта и попытался ударить Глаголена в грудь – как всегда ничего не вышло.
– Ты не осознаешь этого страха. Я бы сказал, что это не твой страх, а страх твоего тела, которое отказывается тебе подчиняться. Так вот, рано или поздно тело забудет о побоях и способность к удару вернется. Я не утверждаю этого, я лишь предполагаю, что это возможно.
– Эх, вашими бы устами да мед пить… Я долго проспал?
– С четверть часа.
– Едрена мышь… Мы ведь не может ехать быстрей?
– Увы. Но я надеюсь, что мы не опоздаем. Тебе не кажется, что здесь слишком холодно и стоит растопить печку?
– Нет. Но если хотите, я это сделаю. Раз вы такой старый и больной человек.
За всю дорогу уснуть ему больше не удалось ни разу.
Отец с отрядом друзей успел подойти к замку до возвращения Глаголена – все же выступили они из Славлены почти на сутки раньше. Не таким уж малочисленным был его отряд – к старым воякам присоединились их сыновья, и всего под стенами замка стали лагерем около сорока чудотворов. Пожалуй, именно этого Войта и опасался: не хотелось ни потерь в отцовском отряде, ни ответного гнева воеводы, который запросто мог убить Ладну и детей только в отместку за неожиданное нападение.
Было раннее утро, только-только занялся рассвет. Ночной заморозок, первый той осенью, покрыл инеем траву, в лагере чудотворов дымились угли догоревших костров, а переполох уже начался – колеса кареты грохотали так, что не проснуться было невозможно.
Войта выпрыгнул из кареты, не дожидаясь, пока возница ее остановит, раскроет двери и выдвинет лесенку. Чуть не растянулся на земле, чудом удержав равновесие.
Отец спал в кожаной броне… Соскучился, должно быть, по далеким походам. В ней он и выскочил из шалаша навстречу карете, босиком и в подштанниках. Войта поспешил ему навстречу.
Глаголен сошел на землю через минуту, гордо и неторопливо. А мог бы не сходить – возница уже требовал опустить мост и открыть ворота.
– Глаголен, это мой отец, – сказал ему Войта. – Можете называть его господин Воен.
Отец смерил Глаголена настороженным взглядом и с достоинством кивнул.
– Я от всей души благодарю вас за бумагу с последней волей, которая привела нас к стенам замка, – задрав подбородок, продекламировал он. – И весьма рад, что эта воля все же не стала последней…
– Доктор Воен, – Глаголен повернулся к Войте. – Тебе стоит поучиться учтивости у своего отца.
– А ты, негодник, презрел отцовский приказ? Пошел на поклон к Достославлену?
– Бать, иди обуйся, ноги отморозишь. Ну и штаны тоже надень…
– Поговори мне! – отец погрозил Войте пальцем. Тот не стал смеяться.
Заскрипели шестерни, опуская мост, стукнули засовы, запиравшие ворота. Ну же! Сколько можно ждать? За сутки с лишним пути Войта извелся так, что перестал отвечать на подначки Глаголена… Наверное, неучтиво будет зайти в замок раньше него, но если Глаголен не поспешит, Войта плюнет на учтивость… Которой надо поучиться у отца… Впрочем, Глаголен решил отца переплюнуть и, тоже задрав подбородок, гордо изрек:
– Господин Воен, я приглашаю вас и ваших друзей в замок и заверяю, что моим гостям там никто не причинит вреда. Но и вы пообещайте мне, что ваш отряд не воспользуется моим гостеприимством мне во зло…
Войта не стал ждать, когда они закончат состязаться в учтивости, и взошел на мост, едва тот стал на место. Первый, кого он встретил, входя в ворота, был воевода замка…
Резко расхотелось спорить и возражать. И уж тем более – пытаться отвлечь его от наметившегося плана действий.
– Подождите, я должна сказать. Со мной в усадьбе были ещё гвардейцы из эскорта. Трое. Может, им удалось выбраться, их разместили на первом этаже, там широкие окна. Вот. Теперь спрашивайте.
Шеддерик кивнул.
– Кто знал, что вы собрались ехать именно по этому адресу? И сколько собираетесь там пробыть? И ещё важно, когда вы сами-то решили ехать в усадьбу Вастава?
– Вельва принесла письмо позавчера вечером. Но вскрыла я его только на следующий день утром. Но адрес был другой. Мы приехали в гостиницу и уже там хозяин передал мне новое письмо. Чеора та Росвен его видела. И командир эскорта. Но я не знаю, выжил ли он.
– Так, хорошо. Поговорим о первом письме. Оно до того не вскрывалось. Как оно было написано, на какой бумаге?
– Оба письма – на обычной тёмной бумаге. Монастырь не тратит деньги на тисненые белые листы.
– А почерк вы узнали?
Темери пожала плечами. Хотя писем от сестры Орианы она ранее не получала, росчерк был знаком, да и стиль похож. Но Шеддерик покачал головой, его такой ответ не устроил:
– Над письмом мог поработать сиан…
– А как вы узнали про пожар? – робко вклинила Темери в повисшую паузу мучавший её вопрос.
– Я не знал. Догадался, что что-то может случиться, но не знал.
– Гвардеец передал сообщение о том, что вы остались гостить в усадьбе. А потом один мой агент подтвердил то же самое. На самом деле, почти все кучера на каретном дворе Цитадели получают от тайной управы по нескольку монет за каждую интересную новость, которую им удаётся подслушать. А этот молодой человек ещё и наблюдателен, и сразу признал лакея чеоры та Росвен. Вот только ничего не мог сделать, пока его не отпустили в Цитадель вместе с гвардейцем. Мой агент нашёл меня, как только смог, и передал, что жена наместника гостит у чеоры Нейтри. Ему это тоже показалось весьма необычным.
– Вы испугались за неё? Подумали, я её убью?
– Не знаю. Но мне это совпадение не понравилось. Гун-хе, надо ехать к пожарищу. Осмотрите там всё, особенно дальнюю часть парка. Возможно, остались ещё выжившие. Потом доложишь.
– Я останусь с Нейтри, – глухо сказал Кинрик.
Брат недовольно дёрнул щекой, но кивнул:
– Ладно, пусть так. Главное, вернись к завтраку. Завтра два важных приёма и этот ещё посол из Коанера желает тебя видеть.
– Вернусь.
– Рэта, идёмте. Я вас отвезу.
Шеддерик у крыльца накинул ей на плечи свой плащ, и Темери вдруг вспомнила, что так уже было. В лесу.
Там, в лесу, всё было проще и понятней. Здесь… всё перепуталось. Всё было не таким, как казалось на первый взгляд.
А может теперь, в воспоминаниях, кажется, что тогда было проще?
Эта карета – большой наёмный экипаж – была предназначена для дальних дорог и наверняка к каретному двору Цитадели не относилась. Но кучер с Шеддериком поздоровался, как со старым знакомым, так что Темери предположила, что на тайную управу подрабатывают и многие извозчики в городе.
Было темно, безлюдно. Карета довезла их почти до самой Цитадели: ворота открывались перед Шеддериком, как по волшебству.
В его плаще Темери чувствовала себя защищённой, но понимала, что ощущение это обманчиво, и на самом деле опасность таится всюду. В замке, как она думала, Шедде проводит её поближе к спальне и оставит приводить себя в порядок. Но нет. Вскоре она поняла, что идут они в квадратную башню, в кабинет чеора та Хенвила.
Причём так, чтобы даже гвардейский караул у комнат знатных чеоров их не заметил.
– Сядьте.
Кресло в этом кабинете было не таким удобным как у Кинрика… но ей ли жаловаться.
– Чеор та Хенвил. Я не хотела причинять вред Энайтери. И я вправду не понимаю, как так всё вышло.
– Покажите руки.
– Что?
– У вас ссадины на руках. Надо обработать.
Зажёг свечи, придвинул к ней ближе. Поднёс к свету левую руку. Темери сама словно впервые её увидела: от локтя до запястья тянулся длинный окровавленный след, виднелись волдыри ожогов.
Но боли не было. Почти не было: всё это по-прежнему довольно сильно зудело.
Шеддерик достал из тёмного резного шкафа сумку, похожую на ту, что была у доктора. Вынул из неё какие-то склянки. В комнате запахло маслом и хвоей.
Но ему снова что-то не понравилось.
– Надо промыть. Ещё ссадины есть?
– На ноге.
Темери осторожно отвела ткань сорочки в сторону. На бедре не было ожогов, но ссадины были глубже и всё ещё кровоточили.
Шедде присел рядом с ней на корточки, продолжая удерживать травмированную руку. Было странно смотреть на него сверху вниз, но от этого в груди почему-то потеплело.
– Темери… пожалуйста. Пообещайте мне…
– Что?
– Никогда больше так не делать. Никогда больше так… меня не пугать.
– Я не могла бросить Нейтри. Ну, вы же видели её… вы сами-то бы разве…
Пальцам стало больно, но она не отняла руку. Шеддерик был сегодня не похож на себя. То есть, он был по-прежнему собран и слегка мрачен, но при этом его всегдашняя защита как будто дала трещину.
– Вам бы отдохнуть. – Почти попросила Темери. – Хоть немного.
– Так плохо выгляжу? – усмехнулся Шеддерик. И вдруг вспомнил один из давних разговоров. – Так же, как в той избушке?
– Нет. – Темери постаралась сказать это так, чтобы он не стал возражать или снова изображать легендарного мальканского героя Ланура, не нуждающегося во сне и пище. – Не как в избушке. Почти как в лодочном сарае, когда на нас напала та… то существо из тёплого мира…
Он сквозь прищур посмотрел в её лицо, словно мог разглядеть все мысли и чувства, словно мог отделить правду от вымысла.
– Но сначала мы промоем и перевяжем ваши раны. Я сейчас.
Он легко поднялся и вышел.
Почему Кинрик считает, что его брат непрошибаем, и его трудно разозлить или растрогать?
Шедде вернулся с медным тазиком чистой тёплой воды и губкой.
Когда он впервые дотронулся до ссадины на локте, Темери ойкнула и едва удержалась, чтобы не отдёрнуть руку.
– Ничего. Это всё заживет… даже следов не останется. Вот так…
– Может, не надо перевязывать? Кто-нибудь заметит.
– Ничего. Платье с длинным рукавом прикроет повязку. У вас же есть такое? Вот и славно…
Мазь была тёплой и боль не снимала. А боль, наконец, добралась до неё, казалось, вместе с тёплой водой и губкой. И Темери искусала всю нижнюю губу, пока Шеддерик, надо признать, очень осторожно, промывал и обрабатывал её травмы.
– Теперь ногу.
– Ну, тут-то я сама справлюсь… – смутилась Темери.
– Не стоит мочить только что наложенные повязки. И не спорьте со своим врачом.
– Вы не врач.
– Не спорьте.
Такие же быстрые, ловкие движения – очевидно, он делал это не впервые. Но вот удивительно – каждое лёгкое прикосновение пальцев к коже как будто обжигало.
Темери слишком устала, чтобы разбираться в ощущениях. Но именно потому, что устали они оба, и именно потому, что сейчас Шеддерик та Хенвил более всего походил на того человека, с которым они почти две недели пробирались по холодному зимнему лесу, Темери вдруг поняла, что скучала по нему.
Здесь, в замке, чеор та Хенвил так старательно отошёл в сторону, что они даже случайно в коридорах – и то почти перестали встречаться.
И все встречи оказались связаны с тем, что Темери – живой источник проблем и неприятностей, от которого теперь даже не избавиться.
Когда Шедде закончил, она поспешно встала. Оставалось лишь незаметно вернуться к себе в комнату, и уж потом вызвать Дорри и приказать, чтобы она подготовила тёплую воду.
В цитадели когда-то были тёплые купальни, но сейчас они пустовали. Из-за многочисленных переделок нарушилась система подвода природных термальных вод, когда-то их питавшая. Воду теперь нагревали в огромных чанах.
Не к месту Темери вспомнила, что так и не поблагодарила чеора та Хенвила за спасение. Но когда обернулась от двери, увидела, что он уже спит, уткнувшись лбом в скрещенные на столе руки. По сердцу прокатилась волна нежности, но вместо того чтобы подойти, она вдруг выскочила за дверь и прикрыла её за собой.
Любовное зелье
Рэта Темершана Итвена
Ночью ожоги разболелись, и Темери промаялась до самого утра, то проваливаясь в дрёму, то просыпаясь от каждого неловкого движения. Зато удивительным образом в голове прояснилось.
Шеддерик та Хенвил ей нравился. И нравился сильнее, чем она сама думала всё это время. Нравилось лицо – она легко могла вызвать в памяти каждую чёрточку, каждое выражение. Внимательный прищур, манера улыбаться только уголками губ. Даже его несмешные шутки. Даже та беспощадная честность, которая, кажется, одна и вела его по жизни, хотя, казалось бы, главе тайной управы Ифленского наместничества в Танеррете нужны для успешной работы совсем другие качества. Даже не проходящая упёртость и неумение остановиться…
Она лежала и думала о том, что может думать о ней Шеддерик. Наедине с собой-то можно представить себе что угодно. Даже, например, то, что она ему тоже немного нравится. И тогда понято, почему он так незаметно и убедительно отстранился, позволив им с Кинриком самим учиться быть… ну не семьёй… но хотя бы не ненавидеть друг друга и не бояться.
Но ведь могло быть и наоборот. Может, всё так и есть, как он говорит – в их ситуации куда важней думать о городе и стране. И она ему вовсе не интересна и не нужна. А нужно, чтобы город перестал бунтовать, чтобы танерретцы и ифленцы признали, наконец, его брата наместником.
«Завтра будет новый день», – решила она наконец. – «Завтра всё станет ясно».
Когда Дайм опрокинул его на спину, раздвинул твердым коленом бедра и замер, Роне до крови закусил щеку изнутри, чтобы не взвыть. Или, что еще хуже, не начать орать: “Какого шиса, Дайм?” Или умолять, что было бы совсем уже ни в какие порталы. Ясно же, какого шиса: именно этого светлый и хочет, именно этого и ждет, чтобы Роне умолять начал…
Нет.
Не надо путать самого себя, ты же отлично видишь, что он хочет не этого.
Светлый почти не скрывается, то ли совсем забыл восстановить внешние щиты и закрыться, то ли не считает более это нужным. Его сила и суть как на ладони, смотри, если способен видеть. От него вовсю фонит желанием, любопытством, жаждой, нежностью и восхищением, ни единой нотки злорадства или стремления унизить и выжать досуха нет (ладно, пока еще нет, потом появятся, куда без них, но ведь пока еще нет же!), чистейший аметистовый перламутр. У тебя никогда не было светлых, Роне, вот ты и не понял сразу: он не издевается.
Он — любуется.
Оказывается, некоторых полковников МБ страшно заводит темный снизу, покорный и сходящий с ума от желания темный. Особенно если темный этот — Рональд шер Бастерхази, вот ведь какая смешная штука, кто бы мог подумать. Оказывается, у некоторых полковников МБ такие вот странные предпочтения и от подобного зрелища у них напрочь продувает чердак…
От одного этого уже можно было кончить, словно мальчишка, дорвавшийся до сладкого и не выдержавший даже прелюдии. И ирония почти не спасала.
Возможно, Роне бы все-таки заорал, наверняка что-нибудь грубое и оскорбительное, его уже просто трясло (и то, что Дайма трясло не меньше, служило довольно-таки слабым утешением), но тут Дайм перестал издеваться-любоваться и плавно толкнулся в него, сразу входя на полную длину. И свет его тоже толкнулся навстречу голодной тьме, и тьма сомкнулась вокруг, а свет продолжал пульсировать внутри, заполняя ее целиком и пробивая лучиками-иглами пронзительного удовольствия.
Роне застонал, жмурясь и выгибаясь, и решительно подался бедрами навстречу, насаживаясь еще глубже, до боли. До предела и немного за. Вот так. И еще. И еще. До распирания, до надрыва, до перебоев с дыханием, до искр из глаз, острых соленых искр. Боль отрезвляла, притормаживала разгон уже раскручивающегося наслаждения и давала шанс не кончить первому, это было очень важно. Это всегда очень важно, но особенно — если ты снизу. Тогда это становится не просто важным, а важным жизненно.
— Роне…Хиссов ты сын… Ох…
Дайм наклоняется, почти прижимаясь, ловит губами губы, обжигает горячим дыханием, и Роне плавится в его руках, прогибается, насаживаясь все глубже и жаднее и одновременно толкаясь языком в горячий язык. Поцелуй словно бы замыкает круг, делает их сцепку окончательной и систему обмена энергиями самоподпитывающейся, и от этого наслаждение вдруг усиливается скачкообразно, заставляя Роне содрогнуться всем телом и с трудом удержаться на самой грани…
Нет. Нет, нет, нет. Нельзя. Рано.
Дайм должен первым, он обязательно должен кончить первым, так еще будет шанс. хоть какой-то, но… будет.
Бирюза. Перламутр. Запах хвои и мужского пота — горячего, возбужденного, он действует сильнее любого афродизиака или любовного заклятья. Роне почти задыхается от силы нахлынувшего ощущения, от света, обволакивающего снаружи и распирающего изнутри. Дайм вбивается мягко и уверенно, не прерывая поцелуя, и губы ноют оттого, как это много и мало одновременно, они вдруг становятся невероятно чувствительными, эти губы, когда их вылизывают, тянут, посасывают и прикусывают, и тесно сплетенная с наслаждением боль прошивает тело судорогой, и короткий стон Дайма вибрирует в горле, пьянит, словно самое изысканное вино… И Роне обмякает в его горячих руках, плавится, тает, течет, чувствуя, как через все его полужидкое тело от губ и до копчика прокатываются разряды чистейшего физического удовольствия, а в паху каменеет горячо и сладко, пульсируя в такт. Словно Дайм целует сам себя живыми горячими молниями — через все тело Роне, И хочется плюнуть на все, окончательно забыть и забыться, растворяясь в остром приступе подкатившего к самому горлу наслаждения…
Нет!
Нельзя.
Дайм дает слишком много и слишком щедро, ничего не беря себе взамен отданного, Роне бы почувствовал, если бы у него потянули силу, слишком знакомо, слишком больно, слишком привычная плата за удовольствие. Он бы не стал возражать сейчас, это честный обмен. Он бы даже обрадовался! Тем более что Дайм вряд ли был бы намеренно грубым, он не из таких, к тому же светлый…
Только вот он ничего не берет, этот шисов светлый полковник МБ. И это плохо, это куда хуже, чем если бы Дайм потребовал сразу и много. Это значит, что он возьмет потом. Может быть, даже и сам не заметит, как возьмет. Инстинктивно. Он не может не взять. Потому что так не бывает! Шер не может не брать силу, если она рядом и открыта, это инстинкт, как у тонущего — хвататься за все, что случайно окажется рядом…
И топить. Того, кто случайно окажется рядом.
14. Канис люпус тундрар
Стоят два еврея. Подходит третий:
— Я не знаю, о чем вы тут разговариваете, но ехать надо!
Ленинград, 1989
За два дня до поездки в Петрокрепость ему приснился сон. Будто бы он в Сестрорецке, сидит на том самом валуне на берегу залива. Валун огромный, тёплый, солнце светит ярко-ярко, а Александр снова совсем маленький. И хорошо ему несказанно, как тогда, когда каждый его день был длиною в год. В Сестрорецке, на Дубковском шоссе ему снимали дачу, и мир был тогда огромен и прекрасен. Он не вспоминал Сестрорецк очень давно, а тут вдруг увидел во сне, настолько ярко и детально, будто опять побывал там. И проснувшись, некоторое время ещё продолжал ощущать под ладонями шероховатость камня…
Машина, не снижая скорости, мягко вошла в длинный пологий поворот. Впереди полотно дороги слегка понижалось, и Александр перевел кулису в нейтральное положение, позволив машине идти накатом, а когда поворот закончился, «воткнул» пониженную и резко поддал газ. Долгое время маячившая впереди, ещё довольно редко встречающаяся на дорогах «бэха», осталась позади — Александр обошел её, как стоячую. Этот приём он увидел в фильме «Большой приз», и потом не раз пользовался им в бытность свою преуспевающего советского фарцовщика, когда нужно было резко оторваться от внезапно появившегося наряда милиции, и не просто оторваться, а, уведя за собой, потом раствориться и исчезнуть, как и не было. Александр улыбнулся.
Последнюю четверть пути, километров двадцать-двадцать пять, дорога шла вдоль Невы, и слева по ходу движения открывался вид на широченную водную гладь. Когда пригород со своими двух- трехэтажными появившимися за последнее десятилетие краснокирпичными домами закончился, и окружающие их заборы раздвинулись, а потом совсем исчезли, оставшись позади, перед Александром распахнулся столь непривычный, сколь и прекрасный и непонятно почему всегда волнующий для городского жителя вид. Эрика, которая всю дорогу была занята проверкой и перепроверкой пунктов лежащего у неё на коленях договора, подписание которого и было целью их поездки — последнего дела, завершавшего на неопределенный период, скорее всего надолго, а возможно, навсегда, деятельность, да и само пребывание Александра в России — сняла свои дорогущие моднющие очки с диоптриями, сложила в папочку листы документа и, чуть прищурив глазки на сверкающую под солнечными лучами серебром невскую воду, откинулась на спинку кресла.
Конечно, Александр мог поручить сделать всё необходимое по этому вопросу кому-нибудь из исполнителей, но, поддавшись какому-то наитию, решил сам проехать этим солнечным утром в Петрокрепость, ещё раз посмотреть на всегда почему-то необъяснимо, по-особому волновавшую его эту великую реку. Да и кто знает, может статься, проститься с Невой навсегда. Ибо неисповедимы пути Господни и дороги, которыми Он ведет нас…
Мысль о том, что скорее всего, придётся с этим, довольно дорогим ему пейзажем, расстаться надолго, возможно навсегда, вызвала какую-то необыкновенно острую и четкую способность восприятия и запечатления…
Шоссе, сверкающая под солнцем широкая река — Александр точно знал, что независимо от того, как сложится дальше, этот берег, эту кажущуюся бездонной и вечной гладь он запомнит навсегда.
Он уезжал в далёкую Америку, потому что этого в свойственной ему жесткой, безапелляционной манере потребовал отец, как всегда не снизойдя до каких-либо объяснений. Александр, хоть и был этим решением огорчён и озадачен, — с какой бы стати ему бросать более чем хлебное местечко коммерческого директора малого предприятия при комбинате шампанских вин и отчаливать в полную неизвестность с непонятными перспективами, — но даже и не ослушаться отца. И дело было не столько в непререкаемом авторитете Игоря Григорьевича, а в том, что отец помимо немалого количества прочих способностей обладал одной, совершенно уникальной. Правильнее было бы сказать, даром.
Дар этот, по-другому его назвать как-то язык не поворачивался, заключался в том, что он мог предвидеть будущее. Не в такой, конечно, степени, как это делали великие маги ушедших в Лету веков Мерлин и Нострадамус или их последователи господин Кейси и госпожа Ванга, нет. Отец Александра не мог назвать конкретные события и их даты, да и не стремился к этому. Но, основываясь на своих чувствах и ощущениях, точно знал, что нужно, просто необходимо сделать сейчас, не медля ни секунды, и чего делать нельзя ни при каких обстоятельствах. Эта способность, этот дар не касался житейских мелочей, он проявлялся и начинал работать только в том случае, если возникала реальная угроза. Только благодаря дару отец сумел в свое время избежать суда и статьи, когда в рамках кампании, инициированной «Елисеевским делом» компетентные органы принялись шерстить торговлю по всей стране. Игорь Григорьевич тогда упорно молчал на всех допросах и через полгода следствия был выпущен из СИЗО за отсутствием состава преступления – больным и страшно исхудавшим, но чистым перед законом.
Александру, только что вернувшемуся из Одессы, пришлось тогда срочно увольняться из гастронома. С подачи «бармена» Влада он устроился на невразумительную должность представителя союза потребительских кооперативов с окладом 85 рублей. Должность позволяла разъезжать по стране и относительно спокойно заниматься фарцовкой, спекуляцией и прочими увлекательными делами, попутно выполняя кое-какие поручения Влада – капитана, а позже и майора КГБ Посипаки Владлена Делеоровича. Собственно, товарищ майор и двинул Александра на нынешнюю должность, позволявшую обоим ловить нехилую рыбу в мутных водах горбачевской перестройки.
И он же подтвердил феерическую прозорливость Игоря Григорьевича.
— Ты когда с жёнушкой в Штаты летишь? – осведомился он за чашкой кофе в знакомом до боли номере гостиницы. – Послезавтра утром?
— Все-то вы знаете.
— Мы и больше знаем. В некоем уголовном деле не сегодня-завтра выйдут на фигуранта, на убийцу, то есть… Ну ты понимаешь…
Александр не то что не любил вспоминать о том, что произошло два месяца назад, он прилагал все силы, чтобы не думать об этом, потому что не может человек жить с таким грузом, а если живёт, то перестает быть нормальным человеком вообще. А ему нужно, необходимо было жить, оставаясь собой, человеком, как прежде… до того…
Пока ему это удавалось.
Началось все около трёх месяцев назад. Александр ехал мимо известного, как говорится в узких кругах, ресторана, когда припаркованный у ресторана «мерс» сорвался с места и, свистя покрышками, задом врезался в его машину, слегка помяв себе бампер и расколов поворотник на машине Александра. Происшествие, если его вообще так можно назвать, было банальным, подобное в конце восьмидесятых случалось сплошь и рядом, и было бы «разведено» и «разрулено» на раз за пять минут. Но за рулём подержанного «мерина» случился сидеть молодой отморозок, произведённый на свет по пьянке третью неделю находившегося в тяжёлом запое тракториста и Люськи-Народноедостояние, известной своей сговорчивостью не только на 101 км, но и далеко за его пределами.
Всех дел было на сто баксов, но отморозок упёрся и заявил, что за такую к нему «неуважуху» Александр уже покойник!
Народ посмеялся и, выпив по рюмке, разъехался.
Александр забыл обо всём этом уже через десять минут, но на следующее утро лобовое стекло его машины было вдребезги разнесено полуметровым куском поребрика, а на сидении лежала обгорелая фотография Эрики…
А вечером Александру люди сказали, что молодой ублюдок во всеуслышание заявил, что он крут как никто, и никому ничего не прощает, и завалит жида и всю породу его, и братьев, и сестёр под корень сведёт.
Александр ждать не стал, и как только ему шепнули адрес, взял свой старый арбалет. Дождался четырёх утра, нашел во дворе запаркованный автомобиль этого отморозка, отомкнул на раз и вырвал руль. Потом позвонил в квартиру, чужим старческим голосом сообщил, что во дворе кто-то громит хозяйский «мерседес». Когда сонный отморозок открыл дверь, Александр выпустил в него четыре стрелы, а на детородный член привязал руль от злополучной «девятки»…
Он сделал как должно, как обязан был сделать, но внутри у него стала иногда поднимать голову серая пустота…
Шоссе было почти пустое, что было в общем-то для позднего утра буднего дня странно, но и очень здорово, потому как можно было, почти не отвлекаясь на дорогу, наслаждаться созерцанием неожиданно явившегося во всей красоте пейзажа.
Немного не доезжая до ГЭС, Александр остановил машину на небольшой парковочной площадке. Эрика, пристроив или, как говорили во дни Герцена и Добролюбова, вздев на свой милый носик до невозможности шедшие ей очки, тут же снова предалась изучению договора, а он осторожно, согнув и спружинив колени, спустился к самой воде. Оглянулся. Над ним круто уходил вверх метров на двадцать как минимум, склон невского берега, оставляя у воды узкую, метра два-три, не более, песчаную полоску.
Из-за старого высокого тополя ударило по глазам яркое солнце. Александр отвернулся от слепящих лучей к реке. Песчаный, пологий в этом месте берег порос пучками невысокой травы…