— Предлагаю покончить с этим как можно быстрее. Я вижу из окна ваших людей. Надеюсь, у вас хватит благоразумия не доводить разыгравшуюся драму до трагедии. Повторяю, Геро сам принял решение. Я предложила свои условия, а он счел нужным ситуацию изменить. В оставшееся время, пока я иду к двери, он волен изменить развязку. Препятствий чинить не стану. – Она обращается к Геро. – Ну так как, сделаем по-моему? Я уезжаю, а ты остаёшься.
Я тоже смотрю на возлюбленного. Смотрю с отчаянной, безумной мольбой. Ну же, соглашайся! Она уедет! Уедет! Уберётся отсюда. Исчезнет.
Она говорит, что на время, что вернётся за данью, за налогом. Но за это время мы что-нибудь придумаем. Мы найдём выход. Но Геро молчит. Затем качает головой. Клотильда пожимает плечами.
— Так тому и быть.
Геро вдруг бережно, но решительно отстраняет Максимилиана и делает шаг к двери. Он проходит мимо, даже задевает меня, но в лицо не смотрит.
В это время Клотильда вдруг произносит:
— Пожалуй, у вас кое-что все-таки есть.
Я слышу, как Геро спотыкается и замирает. Клотильда разглядывает нас почти торжествующе. Наслаждается произведённым эффектом. Две рыбки пойманы, и она готова дернуть их из воды, а пока они только заглотили приманку, но сталь ещё не распробовали. Они ещё перебирают плавниками и ходят у самой поверхности кругами.
— Мне не нужны ваши акции Ост-Индской компании, и торговая флотилия тоже. У вас есть кое-что более ценное.
— Что же это?
В горле у меня пересохло. Его царапает крючок.
— Вы сами. Помните, я сказала, что почти восхищалась вами. Вместо ревности я испытывала признательность и уважение, ибо, благодаря вам, вашей дерзости, Геро всё ещё жив. Вы пренебрегли сословными предрассудками, бросили вызов придворным ханжам. А это дорогого стоит. Поверьте, исчезающе малое количество смертных вызывает у меня сходные чувства. Не хотелось бы это уважение потерять.
— Так говорите прямо, не тяните!
— Выкуп за свободу Геро это вы сами, ваше имя и ваше положение. Я согласна раз и навсегда отказаться от своих притязаний, оставить его в полное ваше распоряжение, если… — Она делает паузу и тянет удилище, наслаждаясь метаниями рыбки, — если вы выйдете за него замуж.
Я слышу, как Геро за моей спиной тихо стонет. Клотильда, не дожидаясь ответа, тоже идет к выходу. А я пытаюсь вдохнуть, крючок уже ранит нёбо.
— Постойте, — хриплю я, — подождите.
Клотильда, крепко ухватив Геро за руку, ведёт его к экипажу. Лошади от нетерпения мотают головами и переступают с ноги на ногу.
— Я всё сказала, — бросает через плечо герцогиня. – Вы просили меня назначить выкуп. Я его назначила. Чего же ещё? Обдумайте ваше решение и дайте знать, когда ваше решение созреет. – И добавляет со смехом. – Я буду ждать. Мы… будем.
Геро от её слов вздрагивает. Оглядывается, бросает взгляд. Последний. Дурнота подпирает, но я бросаюсь к двери. Двигаюсь медленно, будто вновь ступаю по дну.
Продираюсь, протискиваюсь. Захлебываюсь. Слепну. Но мне их не догнать. Я уже по щиколотки в скользкой, ядовитой тине. Во дворе дома растерянные Перл и Клермон. Картина, им представшая, поистине апокалиптична.
Клотильда, как мифический зверь, выходящий из вод, и поглощенный этим зверем праведник. На крыльце – неприкаянная душа человеческая, их злосчастная княгиня. Они ещё верят в спасительный подвох, в театральность действа. Ибо через мгновение всё благополучно разрешится.
Герцогиня Ангулемская, занесённая в эту хижину невесть какими ветрами, сядет в свою карету и вернется в Париж, Геро останется, я сменю зеленоватую бледность на улыбку, а через полчаса все окажутся за ранним ужином в Лизиньи. Ум человеческий скор на утешительные догадки.
Но первым эти догадки опровергает Максимилиан, маленькая жертва разыгравшейся драмы. Он выбегает вслед за мной, обгоняет и успевает схватить Геро за рукав.
— Сударь, куда же вы? Вам нельзя с ней ехать. Нельзя! Она злая дама.
Геро пытается успокоить мальчика, но Максимилиан его отталкивает и кричит:
— Она ведьма! Ведьма!
— Прости меня, Максимилиан.
Голоса Геро я не слышу, я угадываю его слова по губам. Мальчик тоже скорее догадывается, ибо Геро уже давно лишился голоса. Его гортань и голосовые связки омертвели в тот миг, когда он сказал мне, что уходит.
— Не прощу! – кричит Максимилиан. Плач злой, надрывный. – Вы предатель! Предатель!
Он смахивает слезы худым кулачком и плюет под ноги поверженному богу. Повторяет презрительно:
— Предатель…
«Не надо, Максимилиан, не надо!» — мысленно кричу я — «Ему и так больно. Очень больно».
Геро даже не вздрагивает. Не чувствует. Глядит пустыми глазами. Затем медленно отворачивается. Клотильда уже в экипаже, она забралась туда раньше. Помедлив, Геро следует за ней.
Кучер-лакей поднимает подножку и захлопывает дверцу. Вскочив на козлы, подхлестывает лошадей. Те, давно заскучавшие, путаясь в ногах, дергают постромки. Тяжёлые колеса проворачиваются. Максимилиан, после своего плевка повернувшийся спиной, вдруг срывается с места и с плачем бежит за экипажем.
— Предатель! Предатель! – захлебываясь, повторяет он. Спотыкается, падает.
Снова встаёт, снова падает. Но экипаж двигается всё быстрее. Из-под колес летят мелкие камешки, клубится пыль. Максимилиан задыхается. Экипаж растворяется в желтом облаке. Максимилиан снова падает.
Он лежит лицом вниз. Пыль оседает. Маленькая фигурка почти невидима. Где-то рядом с ним должна быть и я, такая же запыленная и потерянная. Я тоже что-то кричала, падала и поднималась.
Всё это успело проделать мое сердце, бившееся о камни дороги. Оно подпрыгивало, как как игровой мяч, взлетало, сокращалось, судорожно глотая и выплескивая кровь, затем, когда воздуха не хватало, катилось вниз, чтобы вновь оттолкнуться, порезаться об острый край и взлететь.
А теперь я бреду вслед за ним к застывшему на дороге мальчику. Максимилиан уже сидит, обхватив колени руками. Плечи его подрагивают. Я шла медленно, но за ту дюжину туазов, которые он одолел, пережила неровности этой дороги сотню раз.
Обессилев, я опускаюсь с ним рядом, в пыль. Максимилиан плачет, зло, стыдливо, по-мальчишески, но я не могу его утешить. Ибо это наши общие слёзы. Я, женщина, плакать не могу. Мои слёзы тоже где-то на дороге, уже высохли, ушли в землю, или подобраны любопытным облаком. Больше слёз нет.
Они вернутся, в недалеком, бесцветном будущем, когда я осознаю утрату. Когда почувствую боль. Максимилиан ещё ребенок и умеет плакать. Его обманули, предали.
Полутонов для него не существует. Всё просто. Я глажу вихрастый затылок, влажный от пота, серый от пыли.
— Пойдём, Максимилиан!
Он мотает головой, скидывая мою руку.
— Он предатель! Предатель! Он обещал.
Я вздыхаю. В глазах резь.
— Нет, Максимилиан, он не предатель.
— Он ушел! Он нас бросил!
— Нет, мальчик мой, он нас не бросил. Он нас спас.
Он приехал на закате.
На нём был длинный чёрный плащ, достающий до щиколоток, и широкая шляпа «охотник на ведьм». В руке он держал старенький кожаный саквояж.
Медленно прошествовал по платформе в направлении деревянного домика с надписью: «Касса». Крохотное полукруглое оконце было закрыто. От стены навстречу ему отделились две тонкие фигуры — мальчишки лет по двенадцать: один тёмненький, кучерявый; другой блондин с голубыми глазами.
— Это мы вам писали, — сказал кучерявый. — У нас тут явные следы износа.
— Прекрасно! — Приезжий слегка наклонил голову, остро рассматривая ребят из-под шляпы. — Как вас зовут, юные следопыты?
— Тюандрей, — представился кучерявый.
— А я Вотолег, — назвался голубоглазый и спросил: — А вас как?
— Зовите меня Лекарь, — сказал приезжий. — Не будем терять времени. Куда идти?
Ребята повели его через железнодорожное полотно.
Сразу за узкой лесополосой начинался выгоревший луг. Жухлая трава в свете заходящего солнца отливала багрянцем.
— Мы хоть и живём в конце мира, но понимаем: уровень неблагополучия в стране растёт из-за пробоин в небесной тверди, — говорил Тюандрей, шагая туда, где небо упиралось в землю. — Вот и Дума приняла свиток новых законов: о разграничении прав живущих и доживающих, о восторженном отношении к мыслям президента, об обязательном ежевечернем преклонении колен. Куда уж дальше-то?
— Довлеет дневи злоба его, — хмыкнул Вотолег.
Лекарь шёл молча. Должно быть, ему было не очень комфортно в его наряде. Длинные полы путались в ковыле, шляпа перекрывала обзор, саквояж оттягивал руку.
Наконец Тюандрей сказал:
— Здесь. Пришли.
На лазурной стене прямо на уровне глаз видны были множественные отверстия, каждое величиною примерно с кулак. Казалось, будто снаружи кто-то кусал небесную твердь или пытался проглотить её. Разорвать не разорвал, но изрядно попортил, продырявив в дюжине мест.
Сквозь отверстия сочился сизоватый дымок с жутким запахом.
— Классическая «пасть» второго типа, — сказал Лекарь. — Залатаем.
Он скинул плащ и шляпу, предъявив ребятам узкие плечи и стриженную «под горшок» голову. Поставил саквояж на землю, раскрыл его и вынул диких размеров катушку со светящейся золотой нитью. Сноровисто обметал твердь вокруг отверстий и жёстко стянул нить. Стал тщательно расправлять складку за складкой.
Тюандрей сделал движение, словно выныривал из глубины, и, зачерпнув из невидимого ведра замазки, вдруг быстро провёл ладонями по складкам. Образовалось светящееся пятно, а твердь в этом месте стала гладкой и упругой.
— Великий Дима! — Лекарь посмотрел на ребят и покачал головой. — Кто научил вас латать реальность?
— Это же легко, — сказал Тюандрей. — Ниток только нет.
— Я вам оставлю запас, — сказал Лекарь. — Шейте и латайте сколько влезет. Только не вздумайте раздвигать границы мира!
Потом он достал из саквояжа баллончик с краской и стал брызгать на небесную твердь: «
»
Конечно же, умение говорить с богами не предполагало, что ему ответят.
Вход в злополучную пещеру напоминал скорее большую нору. К моменту прибытия грузовиков Телси и Стейднер успели уже выкосить вокруг мешающую растительность. Лучеметы, а потом и два грузовика превратили тайную тропку в лесу в широкую просеку. Пилот погнала вертушку к шахте, надеясь быстрее доставить оборудование для укрепления сводов.
Одна из «горгулий» сидела у самого края норы. Остальные две прописались в пещере, обеспечивая бесперебойную связь с поверхностью. Основные новости были уже известны всем, поэтому Арранхо и еще пятеро мужчин, включая Мюссе и отца Тоя, просто спустились в провал.
Обвалы заперли оба конца тоннеля и потревожили подземную реку. Вода изменила русло, стала затапливать новые галереи, в том числе часть коридоров к Глазу дракона. Элементы роя рассредоточились, пробираясь в мельчайшие трещины и просветы. Они создавали трехмерную карту участка и искали пропавших детей.
— Здесь под нами полно воды. — В голосе отца Тоя звучала тревога. — Мы обследовали этот массив, искали место для гидроэлектростанции. Новые реакторы сможем позволить себе не скоро. Место казалось удобным — большие объемы подземной воды, обширные пустоты. Мы думали о серии каскадных резервуаров, с водохранилищем как раз в Глазе. Но отказались — слишком хрупкие породы.
— Вот они и крякнули, — мрачно сказал Лилвайн, замдока из больницы. Роста он был такого, что налобный фонарь уже дважды слетал, цепляясь о своды пещеры, хотя в этой части ее ход расширился настолько, что можно было свободно идти по двое в ряд.
— Надо будет укрепить галерею, раз уж сюда, оказывается, все лазят, — чертыхаясь, добавил кто-то, поскользнувшийся сзади.
«Завалить ее к чертовой матери», — подумал Луис про себя.
В подземельях он провел, пожалуй, треть жизни, хотя и в куда более цивилизованных. Так что чувствовал себя спокойнее, чем в лесу, и никакой клаустрофобией не страдал.
Дорога все время ощутимо шла под уклон, да и на дорогу, конечно, не походила. Перепады высоты, ступени. Груды мелкой гальки оставленной водой, которая текла здесь в незапамятные времена. По дороге они крепили светильники к стенам — это облегчит обратный путь, да и следующей группе даст понять, куда они делись.
Стейднер ждал их у завала. Судя по мокрым волосам, грязной роже и аккуратно составленным вдоль одной из стен пещеры валунам, времени он не терял.
— Рой нашел детей, — вместо приветствия сказал он. — Оба живы.
Под радостные возгласы Мюссе порывисто обнял отца Тойнде.
— У Тоя мало времени. — Отжимая косу, Сэм кивнул Арранхо. Тот развернул гибкий экран. На нем отобразилась трехмерная карта, составленная элементами роя.
— Сразу за завалом — резкий спуск, дальше — шкурник, заполненный водой. Слишком узкий для меня. Дальше — коридор, тоже залит доверху, а вот тут начинается подъем. Там есть воздух, и там застрял Той. Кейлин в сотне метров. От Тоя ее отделяет еще одна заполненная водой галерея. Кейлин на острове, у нее оба рюкзака и фонарь. Парень, похоже, пошел за помощью и оставил ее ждать. Вода прибывает медленно, но она холодная, Той ранен и теряет силы. Сам он не выберется.
«Гамлету надо было послать за помощью Офелию, а не геройствовать», — подумал про себя Луис. — Эта тростина пролезла бы везде, где он мог застрять, а плавает она не хуже».
А вслух он сказал:
— Я за ним схожу. Я тут, как всем видно, самый мелкий.
Никто, разумеется, не возражал. Лилвайн спросил только:
— А ты плавать-то умеешь, шериф?
— Его чаяниями. — Луис кивнул на Стейднера, попутно поглаживая манжеты костюма. Умная ткань изменяла конфигурацию, утолщаясь и прилегая ближе к телу. Остатки былой роскоши.
— В школе рейнджеров я даже нырять выучился. Еще немного, и научили бы жопой дышать, да приказ вышел.
— Значит, дышать будешь через маску, — усмехнулся Стейднер. — Вода мутная, даже с фонарем ни хрена не увидишь. Ориентируйся на данные роя.
«Тут у нас неподалеку пара килотонн воды. И отделяет ее от нас, считай, бумажная стенка. Не облажайся», — загорелось красным на линзах.
Луис молча кивнул.
На пояс он не стал ничего навешивать. Маску для пацана, нож и спасательный пакет уложил в мешок, крепящийся петлей к запястью. Стейднер сам поправил петлю, сам надел на него маску, почти неуловимо задержав пальцы на щеке.
— Давай, шериф. Мы тут пока расчистим поляну.
– Откат прилетит Шеддерику, – сказал призрак так неожиданно, что Темери вздрогнула. – Это он просил о процедуре. Его просьба – его сила.
– Надо было мне, – пробормотала она себе под нос. – Было бы естественно, если бы в храм пошла я.
– Да уж. Наш друг не спрашивает чужого мнения, – улыбнулся Ровве. – не переживай. Ты бы всё равно не успела его опередить. Он воспользовался услугами сиана, чтобы попасть в храм.
Значит и вправду спешил. В цитадели, Темери это теперь уже хорошо знала, обитают человек десять опытных ифленских сианов. И ни в одном из них братья до конца не были уверены. На чьей они стороне, кому служат? Сианы будут востребованы при любой власти. И монеты могут получать от кого угодно. От Эммегила тоже.
Шиона недавно рассказала, что слуги светлейшего чеора сетовали на изменение хозяйских планов из-за слишком скорой свадьбы наместника. Да она и сама слышала подобные разговоры, так что ей не нужно было напоминать держаться от Эммегила подальше.
Слова молитвы Ленне она повторяла за сёстрами, едва шевеля губами. Мёртвый сиан лежал на специально для этого сколоченном столе посреди просторного пустого помещения.
Семь слоев Эа незримо колыхались, дозволяя взгляду привычно обратиться к внутреннему чувству гармонии и силы. Оказалось, достичь его не так и сложно – главное, помнить, что ответы этого мёртвого сиана действительно важны для всех, кто тут собрался. Эта необходимость, может быть, станет главной причиной, по которой чеор та Манг решит отозваться монахиням…
Комната, в которой всё происходило, находится в холодной части крепости, зимой здесь никто не бывает, да в последние годы и летом тоже. Помещение требовало ремонта, большие окна от времени рассохлись и пропускали сквозняки. Когда-то стены его были расписаны виноградными лозами и танцовщицами в лёгких платьях, но даже во времена рэтшара эти картинки были уже тусклыми и затёртыми. Сейчас можно было различить лишь часть силуэтов.
Зато в окна лилось много солнечного света и всех присутствующих Темери могла разглядеть в подробностях… хотя взгляд всё время возвращался к братьям.
Кинрик заметно переживал и время от времени бросал взгляды то на покойника, то на дверь.
Шеддерик выглядел спокойным и отстранённым.
В прошлый раз присутствие при подобном действе далось ему весьма тяжело. Но сейчас чеор та Хенвил как-то подготовился. Вопросов к мёртвому у него было три. Первый – причастен ли он к пожару в усадьбе Вастава. Исполнители, пойманные Гун-хе, под пыткой признались, что деньги им дал сиан из крепости. Но имени они не знали, а лица не видели. Хотя и знали, что он во время пожара был где-то рядом: рассованные по первому этажу вешки кто-то должен был активировать.
Второй – как он участвовал в истории с ожерельем. Он явно как-то помогал Вельве – но вот как?
И третий. Были ли это их собственные планы, или же кто-то их надоумил? Был ли кто-то, кто хотел уничтожить обеих женщин наместника так же сильно, как этого желала Вельва Конне?
Служители Ленны могут лишь призвать тень из тёплого мира. Захочет ли она отвечать? И станет ли отвечать именно на те вопросы, которые ей зададут? В своё время Ровве предпочёл ответить на совершенно другой вопрос.
Именно для этого здесь и присутствовал сиан. Сиан не мог слышать ответы. Но мог вынудить тень отвечать хотя бы честно…
Старый сиан оперся о посох и смотрел только на покойника.
Голос вернувшегося всё равно прозвучал неожиданно. Темери уже привыкла слышать голос Ровве, но также мысленно привыкла ассоциировать его пусть с незримым, но присутствием призрака где-то неподалёку. И совсем забыла, как это бывает, когда слои Эа тревожит кто-то из тёплого мира.
– Да. – Очень спокойно, как о пустяке, ответил та Манг. – Мои были вешки.
Темери ощутила тяжесть, словно ответы мёртвому сиану давались большим трудом. Ровве подтвердил:
– Ему мешают отвечать. Старик мешает. Но лучше пусть так, чем совсем без сиана. Без сиана он уйдёт.
– Да. Моя подруга хотела окрутить наместника. Я рассчитывал получить деньги и власть.
Ахнув, вдруг выронила посох и отступила одна из сёстер. Из носа её бежала чёрная кровь, но она даже не пыталась вытереть. Помощница-оречённая отвела пресветлую к лавке и помогла сесть. Оставшиеся две сестры словно и не заметили убыли. Но Темери знала, что теперь им может понадобиться помощь. Свой посох она держала наготове. Каким же незавершённым и грубым он выглядел по сравнению с теми, которыми пользовались сёстры!
Даже искусная резьба не исправила ни природной кривизны, ни слишком блёклого рисунка «бросовой» лесной древесины.
Но лишь бы помог!..
Темери перевела взгляд на наместника. С ним всё было в порядке – смотрел во все глаза на труп и кажется, старательно прислушивался, пытаясь уловить ведомые только пресветлым сёстрам и их помощницам ответ.
А вот Шеддерик… внешне всё с ним тоже было в порядке. Но старшему из братьев словно прилетело не меньше, чем пострадавшей монахине.
Слишком прямая спина. Слишком бледное лицо. Челюсти сжаты. Правая рука мёртвой хваткой сжимает левую, ту, которая всегда в чёрной перчатке.
Так же было и прошлой осенью. Но прошлой осенью и вопрос был один, и по тропам тёплого мира возвращался не посторонний сиан, убийца и поджигатель, а старый товарищ, от которого не нужно было ждать подвоха. Прошлой осенью… прошлой осенью она была бы рада, если бы он умер.
Сейчас молилась Ленне со всей искренностью, чтобы жил.
Нет, Шеддерик та Хенвил не умрёт по такой идиотской причине. Он всегда рассчитывает свои силы и возможности. Просто он снова загоняет себя до предела, и Темери не понимала, зачем.
Из-за скорого отъезда на острова? О котором он почему-то так и не сказал ей прямо, но ведь он и не должен был.
Или из-за своего проклятия, о котором не хотят рассказывать ни Ровве, ни Кинрик, и из-за этого она так и не решилась спросить у него самого?
Да какая разница. Лишь бы ничего не случилось!
На третий вопрос Манг тоже ответил «Да!». Но тихо и невнятно. Словно издалека. А потом вдруг стало тихо. До звона. Так, что собственное дыхание, казалось, порождало эхо: тень чеора та Манга вернулась в тёплый мир. Слои Эа колыхнулись и заровняли прореху.
Старшая из монахинь, ссутулившись, подошла к Шеддерику и хриплым надтреснутым голосом повторила все ответы. Кроме последнего:
– Он ушёл, не ответив. И без того ему было тяжело отвечать. Тени на тропах тёплого мира свободны. Исполнять приказы людей для них противоестественно, – добавила она от себя, пытаясь объяснить собственное бессилье. Конечно, может она и права – да только Темери была убеждена в другом. Это сиан Эммегила ему мешал. Он одновременно и заставлял его отвечать… и не давал.
– Я бы тоже сбежал, – подтвердил её догадку Ровве, снова читая мысли.
Шеддерик кивнул, приняв эти объяснения. Перевёл взгляд на старика.
Тот важно покивал:
– Возможно, пресветлая права. Тропы тёплого мира не изучены, те, кто долгое время путешествует по ним, уже не может считаться прежним человеком. Но я подтверждаю – обмана в словах тени не было.
«Потому, что он почти ничего не сказал, – с досадой подумала Темери. – Это всё мы и так знали. Кроме последнего ответа. Но его, похоже, никто услышал!».
Наместник коротко распорядился о похоронах. Сиан, тяжело опираясь на посох, удалился. Как он ушёл на своих ногах, для Темери осталось загадкой: всё-таки она никогда не слышала о том, чтобы сиану удавалось так вот удерживать под властью уже полностью принадлежащую тёплому миру тень.
– Шанни, – Вернул её внимание к себе Роверик, – Поговори с Шедде. Ведь ты услышала немного больше, чем сёстры, да?
– Ты снова читаешь мысли, – шепнула она.
– Я рассказывал. Помнишь? Это не совсем мысли… просто ты уверена, что знаешь больше других. Как-то так.
Но ей пояснения призрака нужны не были. Темери уже торопилась вслед уходящим братьям. Их не задерживали. Все в той или иной мере почувствовали колыхания Эа. Всем было не по себе. А некоторым из присутствующих так и вовсе подурнело ничуть не меньше, чем чеору та Хенвилу.
Возможно, стоило к этим нескольким людям присмотреться внимательней. Но, к сожалению, все мысли Темершаны были заняты Шеддериком и необходимостью рассказать ему про то, самое последнее услышанное ею «да».
Но первым она встретила Кинрика. На вопрос, где она может найти чеора та Хенвила, наместник озабоченно покачал головой:
– Он отдыхает в парадном зале у камина. Не стоит его беспокоить.
Темери кивнула, но подумала, что её новости достаточно важны, чтобы на минуту прервать отдых. Она легко присела в традиционном ифленском поклоне, давая понять, что собирается продолжить путь, но Кинрик, нахмурившись, вдруг обратился к ней так серьёзно и официально, что сердце сбилось с ритма, предполагая очередные неприятности.
– Рэта Темершана Итвена, чеора та Гулле, я прошу вас уделить мне немного внимания.
Вокруг никого не было, и Темери никак не могла списать этот тон на то, что их кто-то может услышать. Что-то здесь было другое.
– Конечно.
– Пойдёмте ко мне в кабинет.
Кинрик прикрыл дверь, затеплил свечи. Немного поспешно пригласил её сесть, но Темери видела, что его что-то тревожит и покачала головой: пусть уж сначала скажет.
Кинрик кивнул. Начинать разговор ему, по всему видно, было тяжело.
– Рэта. Я хочу попросить у вас прощения. Понимаю, это странно и может быть, несколько несвоевременно. Позвольте мне объяснить. Мой брат – хороший человек, но он чаще руководствуется велением долга и государственной необходимостью, чем велениями собственного сердца. И мы с вами оказались под влиянием его умения убеждать: ведь вы тоже согласились на эту свадьбу лишь потому, что он вам сказал – иначе бунта в городе не избежать. Надо признать, я тоже… тоже в это поверил.
– И не зря, – напомнила Темери. – Бунта не было.
– Да, верно. Но может, его не случилось бы и так? Или может быть, было другое решение? Мы не знаем. Но эта идея… она лишила меня возможности жениться на Нейтри. А вы – оказались среди чужих, настроенных против вас людей. В городе, который наверняка вызывает у вас дурные воспоминания. И поэтому я прошу вас простить нас с братом.
«Такая история, конечно, не более как своего рода импровизация, притом импровизация обязательная, от которой неуместно было бы требовать зрелой обдуманности и строгой точности в изложении. Ее читают бегло, забывают скоро, и редко впечатление, ею произведенное, переживает день ее выхода. Все это так; но кому не известно, что ряд учащенных, преднамеренно возбуждаемых впечатлений, как бы ни было кратковременно и непрочно каждое из них, очень часто порождает если не убеждение, то предубеждение, впоследствии нелегко уступающее силе самых ясных доводов».
Дочитав этот абзац до конца, Эррэаккадуээммэтрэ тихо застонал от наслаждения и зависти одновременно: ему очень-очень хотелось уметь вот так же красиво и длинно писать.
Здесь может возникнуть вопрос, стонут ли крамарцы вообще, а также испытывают ли они зависть. На этот и другие вопросы можно найти ответы в не так давно опубликованном сборнике научно-популярных статей под редакцией профессора Сунь Сунь Ли. Из этого же сборника можно узнать, например, о том, что у крамарских имен нет уменьшительно-ласкательных форм. Представители старшего поколения крамарцев, заставшие начальный этап вступления Крамара в Галактическую Федерацию, дружно полагают, что привычка сокращать их замечательные имена — есть еще одно свидетельство умственной неполноценности ксеносов, младшее же поколение склонно считать это свойство чужаков вполне простительным проявлением присущей им слабости.
Если бы самого Эррэаккадуээммэтрэ спросили, а что он, собственно, думает по этому поводу, то он не смог бы определенно ответить. С одной стороны, он был молод и шкурка у него была окраса не сказать чтобы яркого, но довольно таки эффектного. Опять же, в силу своей молодости, Эррэаккадуээммэтрэ был любознателен и открыт всему миру, но ввиду занимаемой им должности, он также был открыт всему миру, находился на незримой границе Крамара и всего остального мира, стоял на защите рубежей и так далее, а потому не имел права на неосторожные высказывания.
Все первые дни работы в качестве стажера на орбитальной таможне за Эррэаккадуээммэтрэ хвостом ходил его офицер-наставник, чьи заслуги перед родиной были столь велики, что имя его было в полтора раза длиннее, чем у Эррэаккадуээммэтрэ. Наставник щедро делился с новичком схемами обновления инструкций, порцией еды из буфета и воспоминаниями о своем славном прошлом.
— Ты только представь себе, парень, — стрекотал он, — таможня только открылась, и вот я, такой же молодой, как ты сейчас, одним из первых оказался мордой к морде с ксеносами, преимущественно с людьми. — При воспоминании об этом бледные пятнышки на шкуре офицера слегка потемнели.
— И что же ты делал? — Не отводя восхищенного взора от наставника, Эррэаккадуээммэтрэ ловко сцапал блестящую личинку, пытавшуюся удрать из тарелки.
— Дежурство за дежурством я искал различные способы получать дополнительную информацию о людях и пришел к выводу, что одним из сравнительно безопасных способов получения такой информации является знакомство с их литературой.
— Со всей сразу? — ужаснулся стажер.
— Со всей не надо. — Заслуженный таможенник, насытившись, чуть отодвинулся от тарелки. — Рекомендую почитать детективы, мне это в свое время очень помогло разобраться в человеческой натуре.
— А мне обязательно разбираться именно в человеческой натуре? — Эррэаккадуээммэтрэ вовсе не собирался спорить, так просто спросил.
— Ну, если ты предпочитаешь работать с центаврианами…
Неизвестно, что тогда сыграло решающую роль: сила убеждения наставника, количество человеческих кораблей — пятая часть от всего траффика через таможню, — грядущие надбавки к зарплате за перевыполнение плана или элементарное любопытство, но тем же вечером после смены Эррэаккадуээммэтрэ засел за чтение. И после следующей смены тоже. И после следующей. На четвертые сутки уровень тревожности у стажера подрос нешуточно — по-всему выходило так, что примерно половина людей совершают ужасные преступления, а другая примерно половина эти преступления раскрывает. Ах да, есть еще и жертвы… Не привыкший к тому, чтобы вот так вот сразу сдаваться из-за возникших трудностей, Эррэаккадуээммэтрэ тоскливо-прощальным взглядом окинул свое маленькое, но уютное жилище и мужественно отправился на службу.
Помимо заслуг перед родиной, длинного имени, бесценного практического опыта и щедрости офицер-наставник обладал еще и невероятной чуткостью, а также известной широтой взглядов.
— Что хвост повесил, парень? — сердечно приветствовал он новичка, отрываясь от пропечатывания дополнительной графы в форму № 14 прим 2 для транспортных судов средней вместимости.
Совершенно подавленный Эррэаккадуээммэтрэ рассказал наставнику о своем нерадостном открытии.
— Вот оно как, — протянул наставник, задумчиво разворачивая хохолок. — Знаешь что, стажер, ты того… не зацикливайся на детективах, читай все что угодно. Все, что в голову взбредет.
Благодарно кивнув старшему офицеру, Эррэаккадуээммэтрэ поплелся на рабочее место. Заслуженный таможенник проводил новичка взглядом, побарабанил по столу коготками, а затем открыл новое вирт-окно с папкой «Характеристики. Офицерский состав. Стажеры» и завис. По идее, то, что парень быстро усваивает новую информацию, следовало бы отнести к положительным свойствам, а то, что он излишне впечатлителен — к отрицательным. На деле же выходило так, что и здесь скорее всего придется вводить дополнительную графу.
«Всякое обобщение и классификация суть несовершенны, ибо они в изрядной степени обедняют картину мироздания», — с этой мыслью наставник закрыл характеристики стажеров, временно отказавшись от попыток усовершенствовать сей документ, и с огромным облегчением вернулся к транспортным судам средней вместимости.
Благодаря щадящей формулировке «читай все, что в голову взбредет» Эррэаккадуээммэтрэ уже через пару дежурств вернул себе спокойное расположение духа, а в самый разгар сдачи ежемесячного отчета о статистике нарушений при заполнении дополнительных форм к соглашению о превышении лимита времени при использовании посадочного места совершенно неожиданно встретился со своей судьбой:
«Такая история, конечно, не более как своего рода импровизация, притом импровизация обязательная, от которой неуместно было бы требовать зрелой обдуманности и строгой точности в изложении. Ее читают бегло, забывают скоро, и редко впечатление, ею произведенное, переживает день ее выхода. Все это так; но кому не известно, что ряд учащенных, преднамеренно возбуждаемых впечатлений, как бы ни было кратковременно и непрочно каждое из них, очень часто порождает если не убеждение, то предубеждение, впоследствии нелегко уступающее силе самых ясных доводов».
Дочитав этот абзац до конца, Эррэаккадуээммэтрэ тихо застонал от наслаждения и зависти одновременно: ему очень-очень захотелось вот так же красиво и длинно писать.
Он медленно и аккуратно переписал столь полюбившийся ему фрагмент и прислушался к своим ощущениям — пока вроде бы ничего сложного. Затем он попробовал выучить текст наизусть, а потом снова его записать. Так стало гораздо интереснее: чужие слова довольно бойко всплывали в памяти, и поэтому Эррэаккадуээммэтрэ решил, что уж теперь-то он вполне готов к тому, чтобы придумать свои собственные слова.
Из глубин депрессии, в которой он увяз после нескольких суток творческих исканий, на сей раз его вытащил, как ни странно, человек. Человек этот, по правде говоря, уже давным давно прекратил свою жизнедеятельность, но, наверное, до сих пор был полезным — число ссылок в инфранете на его простенькую формулу: «хочешь стать хорошим писателем — читай и пиши не менее четырех часов в сутки» впечатляло. На всякий случай Эррэаккадуээммэтрэ пробил автора сего высказывания по базе, после чего без тени сомнений причислил его к великим писателям по показателю «совокупный доход от продаж», а вот формулу великого писателя пришлось слегка изменить, внеся в нее поправки за продолжительность крамарских суток, соотношение фаз сна и бодрствования и еще примерно за два десятка менее существенных факторов.
По прошествии некоторого времени, а какого точно — сказать затруднительно, известно только то, что за этот период Эррэаккадуээммэтрэ создал обширную картотеку из зарисовок собственного сочинения, успел получить чин младшего офицера, а также по причине большой служебной загруженности и неизбежной творческой забывчивости пропустить ежегодное спаривание, случилось то, что должно было случиться — таможенника наконец-то посетила Муза.
Нельзя же так, светлый!
Ну просто нельзя, и все. Неужели твой собственный трижды нюханный ширхабом учитель тебя не научил самому главному аспекту выживания? Нельзя раскрываться! Нельзя становиться настолько уязвимым, и к тому же эту уязвимость еще и не скрывать! Может быть, перед светлыми еще и можно, но не перед темными точно! Чему он тебя вообще учил, этот дыссов Светлейший Парьен? И как ты вообще дожил до своих лет, открываясь вот так беззастенчиво и беззаветно, отдаваясь целиком и полностью, не скрывая собственных желаний и понимая “должок” именно как что-то, что следует непременно отдать, не пытаясь при этом сжульничать или схитрить себе на пользу… и доверчиво засыпая потом в объятьях того, кому сам же совсем недавно напоминал: “Мы с тобою враги, не забывай об этом”… Первым засыпая!
Словно это так и надо. Словно это в порядке вещей. Словно ты на сто процентов уверен, что тот, кого ты сам называл врагом, не ударит в спину. Словно ты и понятия не имеешь, что свою беззащитность и истинные желания нельзя показывать не только врагам.
Хорошо, что тебя учил Светлейший, пусть даже ничему толковому он тебя, похоже, так и не научил. У Паука ты бы просто не выжил.
Ничего никому нельзя показывать, этому у Паука учишься быстро. А особенно собственные желания определенного рода. Тут Паук всегда очень радовался и наказывал особенно жестоко. Не своими руками, конечно. Зачем, если для этого можно позвать Файербаха и остальных старших учеников? Лучшие, проверенные и отзывчивые, они, конечно же, помогут безымянному новичку по кличке Дубина разрешить его маленькую проблемку.
И они… помогали.
А потом приходилось долго восстанавливаться. Во всех смыслах слова, на всех уровнях, не только физически. Но и физически тоже. Они были очень изобретательны, Файербах и компания, изобретательны и неутомимы. Очень… находчивы.
Какое-то время он их ненавидел — пронзительно, до дрожи. Пока не убил. С их смертью ненависть умерла тоже, только вот легче не стало.
А вот острая благодарность до сих пор пугала его до трясучки, та самая благодарность, которую он испытывал в такие моменты к Пауку. За помощь — пусть искореженную, переломанную, темную, но все-таки помощь. За то, что тот взял на себя ответственность наказать и дать разрядку, не заставил терпеть до последнего, когда пришлось бы самому умолять о том же самом, ведь все равно пришлось бы. Это остальным давали увольнительные в том числе и для посещения борделей, а безымянного ученика по кличке Дубина Паук держал при себе неотлучно, круглые сутки в непрестанной готовности. Словно забыв о потребностях истинных шеров, от которых иногда было впору на стенку лезть.
А потом — словно бы вспоминая.
И тем самым давая возможность сопротивляться, шипеть и делать вид, что вроде бы совсем не хотел… И знать, что сопротивление неминуемо сломят. И испытывать болезненную благодарность и за это тоже.
А потом можно было уползти и забиться в какую-нибудь щель, давиться беззвучными сухими рыданиями и мечтать, мечтать, мечтать, как убьешь их всех. Медленно. Мучительно. Долго и тщательно. И чтобы каждую секунду помнили и понимали — за что. И чтобы сотни раз пожалели, что сами не сдохли раньше.
Собственно, они потом и пожалели….
Убивать легко. Гораздо легче, чем пытаться губами разгладить морщинку между чужими насупленными бровями. Что же ты. светлый. так глупо подставился? Заснул на руках у того, кого сам же считаешь врагом… или уже не считаещь?
И остается только надеяться, что ты знаешь что делаешь, мой глупый враг, светлый шер Дюбрайн, мой светлый Дайм… и никогда не подставишься так никакому другому темному.
Потому что не все эти темные такие же доверчивые наивные идиоты, как Рональд темный шер, мать его, Бастерхази!
Хадидже, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
— Да нет же! Ну что ты с ним нежничаешь, словно это цветок нарцисса, а не задница молодого евнуха?! Он не развалится под твоими пальцами, даже если ты нажмешь чуть сильнее! У основания жезла, где шрамы и выше, по кругу, ласкающими поглаживаниями… Когда будешь такое делать с настоящим мужчиной — обязательно поиграй с его мужскими орешками, поперебирай их, ласково и нежно, словно в шкатулке с драгоценностями копаешься, поняла? Только делай это так, как будто в пальцах у тебя действительно самая большая ценность подлунного мира, благоговейно и осторожно, любому шахзаде или даже султану это очень понравится. Потренируйся на яйцах молодых перепелок, но только попроси принести тебе от тех, что только-только нестись начали, у них скорлупка тонкая, как раз научишься не сжимать слишком сильно… А пока просто вид сделай, что там что-то есть и ты с ним играешь, восхищаешься и гладишь… Вот, умничка… а теперь раздвинь ему бедра пошире и встань между ними, чтобы он не смог их сдвинуть, даже если такая блажь вдруг придет в его дурную голову. И не дрожи так, это перед султаном надо дрожать, а перед тобою же сейчас вовсе не султан, верно? Вот пусть он сам и дрожит! Положи ладонь ему на промежность, вот так… правильно… А теперь нащупай заветную мужскую шишку… Вот же послал Аллах сущеглупую ученицу! Это только очень глупые жены думают, что главная шишка у мужчины та, которая торчит. А умные знают, что главная шишка та, что спрятана! Что? Нет, евнух не мужчина. Но спрятанная шишка у него точно такая же, как и у настоящего мужчины, и ты должна научиться делать так, чтобы султан остался доволен. Нащупала? Ну я же только что объясняла — как! Начинай массировать, по кругу или челночным ходом, мягко, с легким нажимом. И следи за его телом и дыханием. Да нет же! Сам он тебе ничего не скажет, а если скажет — то соврет! Он же евнух! Они всегда врут. А вот тело его врать не будет. Как только начнет дрожать, ерзать или изменится частота вдохов — значит, нашла, там и работай. Умничка! Во-о-от! Умеешь же, когда хочешь. Так и продолжай. Молодец! Лучшая из гедиклис! Султан обязательно будет тобою доволен!
Вот так, именно умничка, именно лучшая, султан будет доволен и прочая чепуха… Пусть даже на самом деле это вовсе и не так, да и сказать хотелось совершенно иное. Но острую колючку обидных слов, наиболее точно выражающих мнение Кюджюкбиркус об умственных способностях Ясемин, вот уже который раз снова приходится удерживать на кончике языка. Потому что если эту колючку выплюнуть — ничего хорошего не получится, Ясемин будет дрожать еще сильнее, потеряет остатки разума и забудет даже то, что уже усвоила на прошлых занятиях. Уж такая она, эта Ясемин, нежная да робкая, чуть что не так — и листочки ее сворачиваются. Все ж таки как удачно ей подобрали это имя, или же это имя на нее наложило такой отпечаток, кто знает… Но соответствует одно другому просто идеально.
И — о, Аллах! — как же трудно оказалось быть на месте наставницы-калфу! Пусть даже и только для двоих учениц… Будь на то ее воля — Кюджюкбиркус ни за что бы не согласилась, да только какая собственная воля может быть у перчатки богини? Никакой, в том-то и дело! Вот и приходится учить глупых, и стараться при этом не слишком часто сетовать на их неумелость и нерасторопность. О, как же хорошо теперь Кюджюкбиркус понимала, почему у калфу всегда делались такие кислые и недовольные лица, когда обращали они свои взоры на гедиклис!
Впрочем, понимала это уже вовсе не Кюджюкбиркус.
Хадидже.
Свершилось! Велик Аллах, и столь же велика Богиня, и их промыслом бывшей Кюджюкбиркус присвоили первое гаремное имя!
И какое!!!
Рахат-лукум? Что там рахат=лукум! А все сорок люд, ежедневно положенных любимой жене султана — не хотите?! Вот именно что все эти сорок блюд. а не имя, а рахат-лукумом пусть жалкие наложницы пробавляются, ничего слаще не видавшие!
Не в честь какой-то там глупой луны, пусть даже и тридцать три раза прекрасной, розовой, полной или ослепительной! Не в честь не менее глупого цветка, пусть даже и с самыми наибелейшими лепестками и наинежнейшим ароматом — подумаешь, цветок! В садах Дар-ас-Саадет их полно, и каждый мимопрохожий волен сорвать любой. Или наступить, не заметив.
Цветов много, а вот Хадидже у пророка Мухаммада, мир ему, была первой женой. Первой — и единственной до самой своей смерти, остальные уже потом появились. И, если вспомнить — это ведь именно пророк Мухаммад, мир ему, сказал: «Сердце мужчины может принадлежать только одной женщине»! Ах, какие чудесные слова, как сладко замирает от них сердце бывшей Кюджюкбиркус, а ныне — Хадидже.
Чудесные слова, чудесное имя! Чудесен пророк Мухаммад. мир ему.
Такое имя не могло достаться кому ни попадя, такое имя дорогого стоит.
Когда-то очень давно, когда Шветстри, наверное, и на свете-то не было, в Дар-ас-Саадет уже была одна Хадидже, названная так в честь жены пророка — это имя тогда носила недавно умершая Махфируз, мать шахзаде Османа. Тоже, наверное, не простая была женщина, не зря же прежний султан приблизил ее одной из первых, и первой же осчастливил сыном. Не заболей она — наверняка стала бы валиде, ну да все в руках Аллаха. И богини, конечно. Очевидно,богиня правильно рассудила, что две Хадидже, названные так в честь именно жены пророка, на один Дар-ас-Саадет — это слишком много, вот и расчистила для своей избранницы путь. Сначала к чудесному имени, а там — кто знает? — может быть, и к сердцу будущего султана, ведь Османа даже хасеки Кёсем называет наследником, несмотря на то, что он вовсе даже и не ее сын. Одна Хадидже его родила, другая родит ему сына-наследника — о, какие сладкие мысли, на них, как на медовый сироп, слетаются невидимые бабочки и начинают танцевать в животе…
А то, что еще одну гедиклис нарекли этим же именем — ну так все же знают, что ее-то как раз не в честь жены пророка назвали, а в честь той самой Махфируз, по прихоти всего лишь хасеки Кёсем, а вовсе не по воле богини и Аллаха, есть в этом маленькая разница, правда?
— Нет-нет, Ясемин! Не останавливайся! Видишь, его тело начинает отзываться на твои ласки! А ведь он евнух. Если даже ему приятно — представь, как будет султан обрадован твоими умениями! Умничка, ты прекрасно все поняла, и получается все у тебя просто отлично! Ах, какая же у меня хорошая ученица! Просто отрада сердца!
Получается у нее, как же! Да негодный мальчишка вчера чуть ли не заснул от этих никуда не годных ласк, с таким же успехом Ясемин могла бы просто щекотать его под мышками — результат был бы еще и получше, пожалуй. Но — колючка снова засунута за щеку: Ясемин старательна, и сегодня противный мальчишка уже не смеется над ней, как вчера было. И не зевает напоказ, наоборот — губы сжал, дышит часто. Конечно, он может и притворяться — евнухи хитры, понял, что от него требуется, и решил подыграть. чтобы отвязались и отпустили по его евнуховским делам. Да только вот даже на расстоянии трех локтей отлично видно, что у него кожа мурашками стянута, словно от холода. И это — в массажном зале бани, что рядом с парильней! Нет, не притворяется он, еще чуть постараться — и начнет вполне себе дрожать, как и полагается. Может быть. даже постанывать начнет. Все-таки умничка Ясемин.
А Хадидже — еще большая умничка.
Нет, не случайно хасеки Кёсем тянула так долго, не по злой прихоти или какому капризу — по воле богини тянула она, не иначе. Она должна была проникнуться достоинствами Кюджюкбиркус и подобрать ей не менее достойное имя, соответствующее и единственно подходящее, а такое важное дело не терпит спешки. Ну и что, что султан или даже шахзаде в любой миг может заменить это волшебное имя новым, но сейчас это имя ее, она его заслужила по праву, а Кюджюкбиркус осталась в прошлом, как и Шветстри ранее. А богиня проследит, чтобы и новое имя, буде сменит оно Хадидже, было не менее важным и значащим. Это Хадидже понимала и во всем полагалась на волю богини.
А еще она понимала, что имя обязывает.
Хадидже бинт Хувайлид, первая и до самой своей смерти единственная жена пророка Махаммадда, мир ему, была женщиной сильной и умной, дочерью богатого купца, вершившей все дела своего обширного дома и посылавшей караваны во все уголки обитаемого мира. А главное — и это особенно сладко грело сердце — она сама предложила пророку Махамадду, мир ему, жениться на ней, и он, величайший из людей, не посмел обидеть ее отказом.
Ах, какое имя! Какие дает надежды, какие заманчивые открывает пути и возможности…
— Что здесь происходит?
Калфу Кюмсаль, чтоб ее иблисовы отродья всю жизнь за пятки кусали! И как же не вовремя вошла она в массажный зал, у Ясемин только-только получаться начало!
Ясемин ойкнула и отпрыгнула от каменной плиты, словно скорпионом укушенная. Младший евнух, совсем еще мальчишка, пискнул, скатился с теплой массажной плиты и скорчился под ней, подтянув колени к груди. Но убежать он больше не пытался, Хадидже хорошо его запугала, в красках расписав, что бывает с младшими учениками евнухов при их неподчинении бас-гедиклис самой хасеки Кёсем — тем более, если эту бас-гедиклис зовут Хадидже. С десяток набившихся в зальчик малявок-гедиклис, которые еще миг назад подсматривали и старались запомнить все что можно к собственной пользе, быстренько поотворачивались и сделали вид, что их совершенно не интересует происходящее у массажной плиты, да и никогда не интересовало вовсе. Только Мейлишах шагнула вперед, спеша защитить подругу и принять на себя гнев наставницы, так не вовремя вошедшей в парильню.
Но не успела. Хадидже оказалась проворнее, ужом ввинтившись между ними.
Имя обязывает.
— Прошу простить, госпожа, но все происходящее целиком и полностью только моя вина! Это я настояла, чтобы мы еще раз повторили урок о доставлении ночных радостей!
Главное — улыбаться приветливо и открыто, и кланяться пониже, наставницы все это любят, а Кюмсаль, возведенная в калфу совсем недавно из простых массажисток — так и особенно.
— В парильне?! На массажной плите?!
Ох ты, Иблис! Она же усматривает в этом скрытое оскорбление, намек на ее собственное недавнее прошлое…
Хадидже склонилась еще ниже.
— Разумеется, госпожа! Ведь высокое искусство массажа способно доставить ничуть не меньшее удовольствие, чем танцы на ложе, и я как раз показывала подругам некоторые приемы, которыми старательные и мужелюбивые жены Калькутты радуют своих повелителей.
— Да что ты могла показывать?! Ты ведь даже не икбал! На тебя ни разу не падал благосклонный взгляд ни самого султана, ни его сыновей! Ты ни разу не переступала порога его спальни! Что может ни разу не избранная знать о ночных удовольствиях?!
Ах, какие неприятные слова «ни разу», причем трижды повторенные! Кюмсаль осознала, что никто тут не имел наглости отпускать обидных намеков в ее адрес, и слегка успокоилась. Но, успокоившись, тут же перешла в наступление, сочтя своим наставническим долгом поставить на место зазнавшуюся гедиклис. Пусть даже та и любимая ученица самое хасеки Кёсем… или, скорее. именно потому, что любимая ученица.
Это она, допустим, зря. Еще неизвестно, кто кого тут на место поставить сумеет — новоиспеченная малоопытная калфу, которая старше Хадидже совсем не намного, или же сама Хадидже, одна из «доверенных девочек» Кёсем!
И, разумеется, поставить так, что никто не сумеет обвинить ее в непочтительности.
— О, что вы такое говорите, госпожа?! — Хадидже всплеснула ладошками, наивно округлила подведенные черным воском глаза и разок-другой моргнула накрашенными ресницами, на пробу. — Как же мы сможем стать икбал, если не будем все-все-все знать о ночных удовольствиях?! Ведь мы же разочаруем султана, госпожа! В первую же ночь! Он останется недоволен нашей глупостью и неловкостью! И велит прогнать неумелых с ложа, а то и казнить! О, госпожа, сжальтесь над бедными! Мы не хотим прогневить султана!
Теперь сморщить лоб, словно собираешься плакать, поднять сурмленые бровки к переносице и моргать часто-часто. Такое трогательное отчаянье обычно утихомиривало самых свирепых калфу, вот и Кюмсаль не оказалась исключением: поморщилась недовольно, но смягчилась и проворчала уже почти миролюбиво:
— Еще даже и не примерив рубашку избранной-гёзде, уже пытаешься влезть в халат хасеки? Действительно, ранняя пташка.
— Меня зовут Хадидже, госпожа, — сказала Хадидже со всем возможным смирением, но твердо. И с преувеличенной покорностью потупила ресницы, чтобы пристально рассматривающая ее Кюмсаль не заметила, как сверкнули гневом глаза такой всей из себя вроде бы несчастной и впавшей в отчаяние гедиклис.
Кюмсаль не заметила. Она совсем о другом думала, когда рассматривала Хадидже так пристально. Это стало понятно сразу же, как только она заговорила снова:
— Ну так и чем же таким особенным мужелюбивые жены Калькутты могут порадовать своих повелителей? И почему ты так уверена, что этого не знают в Саду Тысячи Наслаждений?
Говорит вроде бы насмешливо, да и губы кривит презрительно. А у самой в глазах любопытство. Да оно и понятно: жизнь прислуги в гареме скучна и однообразна, а калфу, в сущности — та же прислуга. Мало удовольствия целыми днями напролет пытаться вдолбить нужное в головы глупых гедиклис. Хадидже теперь знает это не понаслышке, на собственном опыте убедилась. Тяжела доля калфу!
— О, очень многим, госпожа! — Хадидже снова всплеснула ладошками, разулыбалась, при этом лихорадочно раздумывая над тем, что же теперь делать, что показывать и о чем говорить. С мужьями калькуттских жен все понятно, с султаном она бы тоже не растерялась, но Кюмсаль — не султан, и один Иблис знает, чем можно удивить и порадовать слишком любопытную наставницу, а что только еще больше ее прогневит.
«Катание жемчуга»? На словах будет выглядеть слишком просто, а бус подходящих под рукою у Хадидже нет сейчас, не показать. «Игра на нефритовой флейте»? Ну об этом даже малышня по углам шепчется. «Три узла на одной веревке»? Не выйдет, его именно что втроем делать надо. И если Мейлишах может подхватить и справиться с ролью второго узла, то на Ясемин в этом смысле нет ни малейшей надежды. Что же делать бедной перчатке? Как угодить наставнице — а значит, и богине?
И, подумав так, Хадидже вдруг поняла, что в этом вопросе содержится и ответ.
Перчатка!
Вернее, «подруга-перчатка»! Вот то, что надо.
Показывать «подругу-перчатку» вовсе не обязательно, и даже если на то пошло, вовсе и невозможно толком показать такое, это именно что объяснять надо, на словах, как тетя Джианнат объясняла маленькой глупой Шветстври, причем без лишнего благоговения, используя вместо священного деревянного жезла простую толкушку для проса. Рассказывала — и надеялась, что ученица поймет правильно. И потом уже, когда понадобится, сама все исполнит как надо, хотя и на ощупь. Тетя Джианнат надеялась — и наверняка надеялась и богиня. А Хадидже, в свою очередь, может лишь надеяться оправдать их надежды.
Главная же прелесть в том, что этот прием неизвестен не только Кюмсаль, но и даже самым опытным Дар-ас-Саадетским икбал. Если, конечно, среди них нет другой «тайной перчатки богини». Впрочем, даже если и есть — тети Джианнат у них точно не было!
Решено.
— Ну например, госпожа, можно доставить дополнительное удовольствие мужу внутри тела другой наложницы.
Кюмсаль сперва непонимающе нахмурилась, но потом засмеялась.
— Калькуттские жены настолько ленивы, что даже на супружеское ложе подсылают вместо себя помощниц-заместительниц? Вот уж действительно ценное умение!
— Нет-нет, госпожа, калькуттские жены сами доставляют мужу удовольствие — но внутри тела подруги.
Кюмсаль перестала смеяться. Нахмурилась в гневе — не понять, насколько притворном:
— Что-то я никак тебя не пойму. Перестань говорить загадками, если не хочешь вызвать мое неудовольствие!
— Что вы, что вы, госпожа! Конечно же не хочу! С вашего позволения, я вам сейчас все объясню наилучшим образом! Основная задача женщины — сделать мужчину как можно более счастливым, ведь правильно? Конечно, правильно! А потому и тело женщины специально создано Аллахом так, чтобы имела она возможность доставить мужчине удовольствия самыми разными способами. И если вдруг так получилось, что погрузил он свой нефритовый жезл не в твой пруд удовольствий, а решил половить рыбку с другой женой или наложницей, то долг правильной жены помочь мужу получить дополнительное наслаждение и в такой ситуации. И не случайно Аллах сотворил в теле женщины два отверстия рядом, в этом сокрыт глубокий смысл и возможность лишний раз угодить мужу. Надо только умастить руки розовым маслом для мягкости и скольжения, а потом приблизиться к мужу и его избраннице и осторожно, стараясь ни в коем случае не помешать, просунуть одну свою ладонь между их телами и положить ее на лоно подруги, и ласкать нефритовый жезл мужа через кожу живота подруги. Пальцы же второй руки ввести в ее задний проход — один, два или три, сколько получится, — и ласкать ими мужнин жезл внутри ее тела, через кожистую перегородку, словно через слой мягкой замши.
В массажном зале стало очень тихо — вряд ли все гедиклис полностью поняли слова Хадидже, но изменившееся выражение лица Кюмсаль увидели все. А слишком любопытная калфу выглядела так, словно только что раскусила спелый сочный плод — и увидела там личинку мясной мухи. Причем не целую личинку, а ее половинку.
— И что… — Кюмсаль сглотнула, — калькуттским мужьям действительно нравится… такое?
И это — калфу? Чему могут научить подобные наставницы, спрашивается?!
Нет-нет. Хадидже ни в коем случае не будет никого об этом спрашивать, и не позволит снисходительно-высокомерной улыбке проступить на губах, загонит поглубже. Чтобы и следов не осталось. Не время. Только почтительность, только открытость и готовность услужить.
— О да, госпожа. На все воля Аллаха, и мужчинам Калькутты очень нравятся подобные ласки. Во всяком случае, так говорила мне та женщина, что научила меня этому секрету, в числе многих прочих других секретов. А еще она говорила, что ее муж после такого рычал, словно дикий лев, и требовал новых и новых ласк.
— Чудны дела твои, о Аллах! — пробормотала Кюмсаль в растерянности, но тут же пришла в себя и добавила назидательно и раздраженно: — Но как бы там ни было, не дело гедиклис рассуждать о воле Аллаха! Думаю, ты заслужила не менее десятка розог за непочтительность. Но я буду снисходительна к твоей глупости и ограничусь тремя. А может быть, и вообще забуду о твоей наглости. Если ты покажешь мне тот массаж стоп, о котором вот уже неделю только и разговоров во всем гареме. “Ноги как перышко”, так, кажется, его называют? Вот его я и хочу увидеть… Да вот хотя бы на этом евнухе — слышишь, негодный? Полезай обратно на массажную плиту! Полезай, тебе говорят, чего разлегся?!
Хадидже моргнула — на этот раз непритворно. А она-то полагала, что самая хитрая и что про ее уроки особого расслабляющего массажа не знает никто, кроме нее самой и двух ее подруг-учениц! И совсем забыла, что в гареме невозможно утаить ни одного мало-мальски ценного секрета. Значит, Кюмсаль вовсе не случайно сюда зашла — давно уже караулила и вот подловила. И как же ловко притворялась просто мимо шедшей и почти совсем не заинтересованной! Еще и убеждать заставляла, уговаривать, циновкою расстилаться… Хитрая Кюмсаль! И наверняка ведь чрезвычайно довольна собой — вон как ловко все устроила.
Что ж, почтительная и старательная Хадидже рада показать наставнице свои умения. Пусть смотрит. Пусть запоминает и старается повторить.
Пусть учится.
И не у кого-нибудь там учится, а у нее, у Хадидже! И пусть все, вплоть до самых младшиъх гедиклис, видят, как наставница-калфу учится у нее, у Хатидже. Пусть тоже запоминают.
И еще вопрос — кто тут самая хитрая!
— Как госпоже будет угодно…
Внутриглавие. Небольшое умозрительное рассуждение касательно волков с точки зрения птиц
Уличные артисты похожи на волков. Не потому, что хищные и в клочья рвут конкурентов за право пристроиться на лучший участок площади перед храмом во время праздников (хотя и такое бывает, и ротанговый посох в руках у папы Ритабана в таких случаях творил истинные чудеса, куда там клыкастой пасти любого самого страшного волка!). Просто их тоже кормят ноги.
Это Хадидже не сама так придумала, это тетя Джианнат так сказала тогда еще маленькой и глупой Шветстри. Совсем еще маленькой и глупой, Шветстри тогда еще про волков ничего не знала, даже как они выглядят. Тетя Джианнат сказала, что они похожи на бродячих собак, только серьезнее. И Шветстри впечатлилась. Бродячих собак она знала. С ними довольно часто приходилось драться за кусок чапати, а в удачные дни так и алу-паратхи… правда, тут кости могли упасть надвое и удачный день мог легко превратиться в очень даже неудачный, если в борьбе против Шветстри за обладание вкусной картофельной лепешкой с сырной или мясной начинкой бродячая собака оказывалась не одна, а рядом с Шветстри не оказывалось папы Ритабана с его великолепным посохом. Тогда приходилось удирать. И тогда сразу становилось понятно, что ноги для артиста очень важны.
Переходы между городами дело нелегкое, тем более после того, как папа Ритабан прокурил последнюю тачку и нести весь цирковой скарб приходилось на себе. Вроде и немного его, того скарба, а к вечеру ноги ломит, какой там канат! На землю — и то больно ступить. А надо не на землю, на канат надо. И танцевать. И улыбаться. Потому что ноги, конечно, ноют… и довольно громко… Да что там ноют — голосят во все горло о своей тяжкой участи и вопият к милосердию, только вот и желудок тоже не молчит. Очень даже красноречиво и тоже порою громко так не молчит о своей безответной тоске по чапати! А если не будет танцев — то и чапати тоже не будет, не говоря уж о восхитительных алу-паратхи или наан с начинкой из сырно-бобовой пасты! Не будет улыбок и танцев — будет очень и очень грустно, потому что никто не веселится, если приходится ложиться спать голодным.
Хоть Шветстри и была тогда маленькая да глупая (и вообще — вся ну такая… Шветстри!), но это она поняла. И потому возрадовалась, узнав от многомудрой тети Джианнат, как при помощи маленького рукотворного чуда можно ублаготворить ноги. чтобы уже при их помощи желудок тоже остался доволен ко всеобщей радости всей Шветстри.
Чудо это называлось массаж.
И было оно воистину чудом, причем именно что творимым руками — сначала умными крепкими пальцами и окрашенными хной ладонями тети Джианнат, а потом и шустрыми мелкими пальчиками самой Шветстри. Размять натруженные за день мышцы, расправить сухожилия, растянуть суставы, вправить на место то, что сбилось от долгой работы или неловкого падения, влить дополнительные силы… чтобы потом легкокрылой птичкой вспорхнуть на канат, рассыпая благодарным зрителям ослепительные улыбки и воздушные поцелуи… и постараться, чтобы зрители действительно оказались благодарными.
Птичкой быть лучше, чем волком.
Хотя бы потому, что птичка, даже самая маленькая, высоко летает и многое видит. Например, вряд ли какой волк может похвастаться тем, что видел Дар-ас-Саадет.
О, несравненный Дар-ас-Саадет, воистину жемчужина среди жемчужин, драгоценность среди драгоценностей! Тих и прекрасен Сад Тысячи Наслаждений (или даже Тысячи и Одного, у кого хватит терпения их считать, наслаждения эти, тем более оным по мере сил предаваясь?), и особенно прекрасен и тих он, если смотреть на него со стороны и издалека. С высоты… ну, скажем, птичьего полета.
С высоты птичьего полета все видится немного иначе. И может показаться мирной даже такая великолепная и богато изукрашенная драгоценной изумрудной мозаикой не менее драгоценной живой зелени шкатулка со скорпионами, как Сад Тысячи Наслаждений. Глупая птичка затрепещет от восхищения при взгляде с высоты своего глупоптичьего полета на такое изысканное великолепие, да и слетит доверчиво в такую-то красоту, не ожидая ничего дурного.
Глупую птичку не жаль.
Умная птичка предпочтет рассмотреть поближе, но не настолько. Не с земли, и не из заоблачного поднебесья, а всего лишь с… ну. скажем, с высоты плясового каната, натянутого между минаретом и Рассветной башней.
Так вот, если смотреть с такого каната, то евнухи тоже очень похожи на волков. И не только потому, что не дают овечкам-гедиклис отбиться от общего стада, зорко следят, стерегут малейшее отступление в сторону, малейшую ошибку, и могут укусить больно. Просто их тоже кормят ноги. И очень неплохо кормят! Кругленькие они такие все. особенно если сверзу смотреть, совсем как масляные шарики на раскаленной сковороде Дар-ас-Саадет, прыгают, мечутся от стенки к стенке по своим очень важным делам, а тут еще на неразумных гедиклис отвлекаться приходится!
Понятно, что при таком раскладе кусают они больно. Когда им дана на то власть… А власть им дана при исполнении еженедельных наказаний. Очень гибкая и хорошо вымоченная больно бьющая власть тонких ивовых прутьев.
Розги. Вроде бы ерунда, подумаешь, порка! Если не лодырничать, не вести себя неуважительно, то больше десяти-двадцати ударов и не получишь, да и те могут отложить. а потом и забыть благополучно. Только вот в умелых руках розга превращается в страшное оружие и за двадцать ударов может не то что порвать кожу и исполосовать в кровь — она может рассечь мясо до самой кости. Если класть удары точно один в один, след в след, не промахиваясь ни на полпальца, и с полной силой. Если наказывающий умел и обижен настолько, что желает изуродовать навсегда… Или подкуплен, такое тоже случается.
Хадидже видела такое своими глазами, и месяца еще не прошло. Она тогда была еще не Хадидже, но уже понимала, что это не просто так: это богиня ей знак дает поберечься и выход придумать. Хадидже была умной, даже еще не будучи Хадидже. А еще она верила в Аллаха и Мухаммада, пророка его, мир ему. И в маленькое ниспосланное ими чудо, особенно если чудо то рукотворное.
Ноги для евнуха — самая важная часть тела, и если какая-нибудь ничтожная гедиклис (ну или не такая уж и ничтожная, но при общении с очень важным и самодовольным не-самым-младшим-евнухом умная гедиклис сочтет за лучшее распластаться циновкой у его отечных натруженных ног и даже, с перепугу оговорившись, возвести его в ранг Кызляр-агасы — чего возьмешь с глупой и перепуганной?) маленьким рукотворным чудом и исключительно от большого уважения снимет усталость и боль… Ни на что не рассчитывая, ничего не требуя, просто в знак уважения… то ведь вполне может статься, что потом, во время еженедельной порки, трудясь над спиной именно этой гедиклис, рука не-самого-младшего-евнуха вдруг ненароком и совершенно незаметно потеряет часть своего усердия? Если и не по доброте душевной (доброта от евнуха? Не смешите мои сандалии!), то хотя бы из соображений собственной выгоды и в расчете на будущие услуги. Потому что выпоротая с надлежащим и полным усердием гедиклис вряд ли останется способной на чудеса, пусть и самые малые.