Ланина шла по коридору мэрии на третьем этаже. Дверь в кабинет вице-мэра была приоткрыта и оттуда доносился недовольный голос.
– Вам надо было раньше на месте оказаться, до приезда журналистов. И спецтранспорт с вечера приготовить… Откуда я знаю, как он оказался в курсе? Значит, где-то сработали неаккуратно… Нет, трогать его нельзя. Нам не нужны проблемы с Оборонной палатой.
Разговор – по-видимому, телефонный – на этом прервался, и послышались тяжёлые шаги по кабинету. По звуку Ланина поняла, что он ходит туда-сюда. По коридору засеменила женщина с пачкой напечатанной бумаги. Она постучалась в полуприкрытую дверь.
– Кто ещё там? – недовольно фыркнул Крючков.
– Владимир Петрович, документы вам на подпись, – суетилась пришедшая.
– Входите, не стойте в дверях.
Светлана прошла до конца коридора и остановилась возле окна. Она оглянулась, проверяя, чтобы не оказаться под камерами видеонаблюдения, достала смартфон и начала набирать сообщение Громову.
По направлению к ней шёл молодой мужчина очень высокого роста, весьма широкоплечий и мускулистый, в джинсах и пиджаке поверх спортивной футболки. На расстёгнутом пиджаке, который данному субъекту был явно тесен в плечах и короток в рукавах, прямо на нагрудном кармане красовался депутатский значок.
Это был Андрей Багрянцев, в прошлом – один из лучших баскетболистов Причерномории, а ныне депутат Адмиральского городского совета. Жители Адмиральска хорошо помнили, как благодаря его знаменитому броску сборная Причерномории выиграла Кубок Европы. Но в тридцать лет Андрей Багрянцев получил серьёзную травму на соревнованиях и вынужден был закончить спортивную карьеру. Однако Федерация баскетбола предложила ему баллотировался на выборах. В то время фамилия Багрянцева была на слуху, и парень без особого труда прошёл в депутаты по одномандатному округу, оставив своих соперников далеко позади. В горсовете его единогласно избрали председателем постоянной депутатской комиссии по вопросам спорта и туризма. Добряк, балагур и рубаха-парень, Андрей выражал готовность помочь всегда и всем, а поэтому был в курсе всех событий и часто совал нос в не в свои дела.
– Моя королева, ты здесь! – депутат-спортсмен расплылся в улыбке и обнял журналистку жилистыми руками. – Светка, какими судьбами?
– Да вот, приехала на штурм, а никакого штурма нет. Вот думаю теперь, у кого взять комментарий и вообще что писать, – начала Ланина, строя глазки Багрянцеву. – Ты не в курсе вообще, что тут было?
– Да ты как-то сильно припозднилась. Тут весь трэш утром был. Говорят, судостроители Стешкина чуть не побили, с бывшим начальником земельного управления перепутали.
– Даже так? – изображая удивление, переспросила Ланина.
– Но он их быстро остудил, – простодушно продолжал парень с депутатским значком. – Рабочие погалдели ещё немного и собрались уже расходиться, а тут полиция… А разве ваших не было? Я вроде видел и Громова, и Калинкову.
– Да, Калинкова убежала в редакцию, а я осталась – думала, какое-то официальное заявление будет. А тут смотрю, нет ничего, аж странно.
Депутат-баскетболист недоумевающе посмотрел на неё.
– Так а какое заявление-то? Штурма ж не было. Вон Крючков тоже с утра ходит, как заведённый. Дождался мэра и давай ему по мозгам ездить – мол, нужна реакция, нужно какую-то позицию сформулировать. А Колокольцев ему – мол, на что реагировать, какая позиция, по мирному же разошлись… – Багрянцев бурно жестикулировал, передавая диалог мэра с его заместителем. – Меня с утра поднял: организуй своих спортсменов на защиту мэрии, а то рабочие всё разнесут…
– А можно с этого момента подробнее? – дёрнулась Светлана.
– Звонить мне начал ни свет ни заря. Так-то я всегда будильник на семь ставлю, а тут Крючков, видимо, раньше позвонил, до будильника. Я ещё спросонок не понял, куда и кого организовать, и при чём тут я. А он мне что-то про гражданский долг давай втирать. А я хоть убей, не понимаю: если здание штурмуют, какой ему толк от моих гимнастов и футболистов? Что они смогут предотвратить?..
Дверь кабинета Крючкова распахнулась. Вице-мэр заметно дёрнулся, увидев в непосредственной близости Ланину с Багрянцевым, и быстрым шагом пошёл по коридору в направлении кабинета мэра.
Спортсмен удивлённо оглянулся по сторонам, будто только что обнаружил, что стоит посреди коридора и говорит не очень тихо.
– Зря мы, наверное, здесь зависли. Предлагаю сменить дислокацию. Ты свой любимый тортик будешь? Идём, я угощаю.
Решив, что в депутатской трапезной можно узнать больше, чем в любых других кулуарах, Света согласилась на предложение баскетболиста. Ланина и Багрянцев были знакомы задолго до того, как он стал депутатом. Поэтому и отношения у них были скорее приятельские и не укладывались в рамки общения народных избранников с представителями СМИ.
Они прошли в столовую для депутатов и работников мэрии, которая уже вовсю работала, и расположились за столиком в центре зала. Пока Багрянцев изучал меню, Ланина оглядывалась по сторонам.
– Кого-то конкретно ищешь? – спросил он, переворачивая очередную страницу со списком деликатесов.
– Да депутатов, которые заводчан отстаивают, – на ходу придумала Света. На самом деле её интересовало всё, что могло быть связано с утренними событиями под мэрией, и краем уха она пыталась уловить, о чём говорят другие посетители.
– Кстати да, Толстой и Выдрих удивлялись, как это триста человек оказались под мэрией, а их не уведомили. Собирались профсоюзнице этой заводской звонить, имя ещё такое экзотическое у неё. Так тебе они нужны? Я их сейчас наберу. Кофейку с нами выпьют, а мы перекусим.
Леонид Толстой был председателем постоянной депутатской комиссии по вопросам промышленности и логистики, а Сергей Выдрих – его заместителем. Депутаты нескольких созывов, они зарекомендовали себя как защитники интересов трудовых коллективов. Толстой семнадцать лет трудовой деятельности отдал металлургическому комбинату. А Выдрих возглавлял федерацию профсоюзов.
Оба депутата спустились в буфет и сели напротив Ланиной и Багрянцева. Не дожидаясь официанта, депутат-спортсмен с меню в руках побежал в служебное помещение, где, видимо, находилась кухня. Спустя минуту довольный парень вернулся в сопровождении молоденькой официанточки с подносом, на котором стояло четыре чашки заварного кофе, молочник, три порции пюре с отбивными и тортик для Ланиной. Пока официантка расставляла блюда и раскладывала столовые приборы, он расслабленно плюхнулся в кресло и, подтянув к себе одну из порций, начал поглощать её с аппетитом человека, который не ел сутки.
– Я вообще этого шага недопонял, – начал Сергей Выдрих. – У нас была договорённость с Мичман, что они любые пикеты, демонстрации, выходы под мэрию согласовывают с нами, или хотя бы уведомляют нас заранее. Мы обычно вместе подготавливаем текст резолюции, согласовываем тезисы выступлений. А тут какой-то бред: «Чиновник – всех бед виновник»…
– Меня тоже это удивило, – продолжил Леонид Толстой. – Ни одного грамотно изложенного требования. «Мэрию в отставку» я за таковое не считаю – с этим все кому не лень выходят. И кстати, я смотрел видео нашего полицейского со Стешкиным. Конечно, Стешкин тот ещё хитрый лис. Это же надо так вывернуть – выдать плакаты рабочих за требования, изложенные в письменном виде. Но если бы Пастыко был порасторопнее, он бы спросил у Стешкина как раз про эти два плаката.
– Такое ощущение, что тот, кто их организовал, ставил своей целью не вывести рабочих на пикет, а именно устроить провокацию, – размышлял Выдрих. – И то, что Агата Мичман не была в курсе их намерений, только подтверждает мои догадки.
Тут к ним подошла Наталья Кодыма – сорокапятилетняя депутат с румяным лицом и очень крупными габаритами, член депутатской комиссии по промышленности и логистике. Она проработала более двадцати лет асфальтоукладчицей, была активисткой в трудовом коллективе. Бывший директор её предприятия готовил себе платформу, чтобы стать депутатом. Он и попросил энергичную Наталью начать организовывать его встречи с потенциальными избирателями на полгода раньше остальных, сам на эти встречи приезжал редко, а потом и вовсе перебрался в столицу. А тут и предвыборная кампания нагрянула, и стали бабушки со всех окрестных дворов спрашивать бойкую Наташу, когда и где им за неё проголосовать. То ли из жалости от напрасно потраченных усилий, а, возможно, чтобы бабушек не разочаровывать, Наталья Кодыма подала свою кандидатуру – и выиграла выборы.
– Тут кто-то моего любимого мужчину обидел? – произнесла она зычным голосом, косясь на Сергея Выдриха так, что тот подавился кусочком отбивной. – О, и пресса здесь, отлично!
Не дожидаясь приглашения, депутатша опустилась на свободное кресло.
– Наташ, ты обычно в курсе всяких левых схем, у тебя на них глаз намётан, – начал Выдрих. – Может, ты нам расскажешь, как так получилось, что рабочие вышли, никого не предупредив.
– Ооо, да тут по-любому Крючков-сучий хвост замешан, – Кодыма говорила по-простому, не стесняясь в выражениях.
– У вас есть какие-то доказательства? – уцепилась Светлана.
– Та да, он же с этим болгарином, как его… Стэфаном Заревым слыгался. Болгарин договаривается о продаже изобретений наших специалистов Военному Альянсу, а Крючков его прикрывает через департамент госбезопасности, – бойко выпалила Кодыма. Её взгляд упал на тарелку со тортиком. – Ой, какое у вас вкусное пироженко. А можно мне?
– Конечно, – Ланина протянула ей тарелку, глядя внимательным цепким взглядом. – А какие изобретения? Чьи?
– Ты про КБ «Маяк» слышала? – сказала депутат, склонившись к Ланиной. – Вот, в первую очередь, его.
Толстыми пальцами она захватила кусок торта, который для неё действительно был как маленькое пирожное.
– Это того, что на другой стороне реки, на территории завода? – недоумевала Ланина. – Так оно ж сгорело давно!
– Деточка моя, – Кодыма наклонилась прямо к её уху, – в этом городе сгоревшие КБ содержат больше тайн, чем работающие…
Повисла пауза. Её собеседники внимательно прислушались.
– Господи, ну чего же они такие маленькие пирожные готовят? – прожевав остаток тортика, выдавила Кодыма.
Она вытерла жирные руки об салфетку и полезла в свою дамскую сумочку. И, достав оттуда купюру, протянула её Багрянцеву.
– Андрюх, будь другом, сгоняй принеси нам штук десять эклеров. И мне двойной кофе со сливками.
Лёгкий на подъём, Багрянцев тут же встал с кресла и направился в сторону раздаточной, где к нему, улыбаясь, направилась навстречу та же милая официантка. Проводив своего коллегу взглядом, Кодыма продолжила.
– Думаешь, просто так сгорело? Проводка закоротила или паяльник не выключили? Нет, моя дорогая. Просто попади его разработки на запад, нам бы всем не поздоровилось.
– Какие именно разработки? – заинтересованно смотрела Ланина на свою собеседницу. – Если КБ сгорело, то и изобретений не осталось.
– Почему не осталось? Та же «квантовая ловушка» на месте висит, и этот тахионный лазер…
– Как вы сказали? Трахионный? – переспросил только что вернувшийся с подносом эклеров и чашкой кофе Багрянцев. Сидящие рядом Толстой и Выдрих расхохотались.
– Да помолчи ты, чудо гороховое, – Кодыма шутя дала Багрянцеву затрещину. – Тебе что тахионный, что трахионный – никакой разницы. Там вполуха услышал и тут вполуха. Не бери в голову всяких слов непонятных – у тебя они как мяч в корзину. Вон лучше сладенькое бери и жуй. Всё равно не на диете.
– Так вы тут снова про Стешкина болтаете? – по-детски вступил он. – Легендарный мужик. Он тут под мэрию одну штуковину засунул. Как показал мне – такая красота, как в фильмах про будущее.
– Да и правда, Свет, – продолжила Кодыма. – Это вон у Стешкина надо спрашивать. Работники КБ тогда ему отчёты сдавали напрямую, он с проверками приходил. А мы не специалисты, я не бум-бум в этой области, а Андрюха так совсем.
Простые депутаты Кодыму любили, называли «наша тяжёлая артиллерия». Она не стеснялась сказать то, что думает, даже с трибуны в сессионном зале Адмиральского городского совета. К молодым и зелёным она относилась по-матерински заботливо, но стоило эту женщину разозлить – она пёрла вперёд как асфальтовый каток, которым сама когда-то управляла.
– А Стешкин – красава! – перевела она тему разговора, запихиваясь эклером. – Мой любимый мужчина. Он когда был начальником управления связи и энергетики, то к нам на каждое заседание приходил. Ох, и время было: я на комиссию одевалась, как на свидание. Он меня всё время хвалил, говорил, что я на нужные вещи обращаю внимание. Ой, Светочка, а как он у нас на комиссии всё красиво докладывал… Не то, что этот молодой мямля, прокурорский сынок. Надо было сынку должность в мэрии – ну, поставили бы в канцелярию. А то сняли Стешкина с начальника управления и этого сопляка туда впихнули.
– Так они ж его на автоматизацию перевели, – отреагировала Света.
– Перевели, потому что никто идти не хотел. Нагрузка большая, а зарплата маленькая. Иван Митрофанович у них вообще как затычка во все дыры: во всём разбирается, везде на своём месте, из любой задницы вытащит. А вот когда наладил работу структурного подразделения, настроил как механизм, тогда можно в новую задницу бросать. Вот и сейчас после него пришёл кадр на всё готовое. А нашего Стешкина отправили после бывшего начальника земельных ресурсов дерьмо разгребать.
– Наташа, ну что за словечки? Мы за столом, – одёрнул её жующий Выдрих.
– А что я такого сказала? – вопросительно посмотрела на него бывшая асфальтоукладчица, уплетая шоколадный эклер. – Почему я не имею право называть вещи своими именами? Если я назвала дерьмо дерьмом, что здесь ужасного? И то, это я ещё мягко. Этим решением о передаче заводской земли в частные руки с помощью бывшего начальника земельных ресурсов они весь город нагнули, а Стешкину теперь расхлёбывать. Я вообще не понимаю, как он на эту должность согласился перейти, он же технарь.
– А я думаю, тут всё ясно, – сказал Леонид Толстой, попивая из чашки ароматный кофе. – Находясь в этой должности, он постарается вскрыть фальсификации в оформлении договоров по передаче земли завода в руки «Сити-Индастриал». Потому он на неё и согласился.
– Так вот, когда они подготовили решение о передаче сгоревших корпусов КБ «Маяк» и технических вышек международной строительной корпорации «Сити-Индастриал», я прямо на сессии встала и сказала, чтобы они свои поганые руки не тянули к заводу. Ох, как я про них правду-матку выдавала! Потом, когда домой шла, ко мне два сморчка привалили. Один с ножом, второй с кастетом, и давай пугать – ты, мол, тётя, поаккуратнее, а то возьмём и закатаем в бетон.
Ланина и сидящие рядом депутаты внимательно слушали, не спуская с неё глаз.
– А я как схватила этих ушлёпков за шиворот и кричу: «Вы хоть бетон умеете замешивать? Нет? Вот и молчите в тряпочку. А ещё раз подлезете – я вас, сопляков, асфальтовым катком перееду, только в отличие от вас сделаю это по-настоящему и очень квалифицированно – так, что ваших расквашенных мозгов из-под щебня и битума видно не будет!». Их как ветром сдуло. Я пока домой шла, всё назад оглядывалась – думала, налетят шайкой и по дороге прибьют. – Она перевела дух и закатила глаза. – Зато потом Стешкин на комиссии подошёл ко мне, пожал руку и сказал: «Вам, Наталья Михайловна, огромное от меня спасибо». Комиссия-то через неделю после сессии была, а он всё помнил, сам подошёл и поблагодарил. – Депутатша о чём-то вспомнила и посмотрела на часы: – Ой, что же это я? Без пятнадцати, а мне на комиссию в одиннадцать. Не мешало бы еще в повестку дня просмотреть, чтобы эти заразы ничего лишнего туда не вставили.
Выхватив из тарелки последний эклер, Наталья Кодыма бодро поднялась, что было удивительно при её-то весе, и умчалась быстрой походкой в сторону коридора, где располагались кабинеты депутатских комиссий по профилю.
– Мы, пожалуй, тоже раскланяемся, – проговорил Сергей Выдрих, протягивая Светлане руку. Все трое встали из-за стола и направились в выходу.
Часы на мэрии пробили одиннадцать. Депутаты разбежались по комиссиям. Больше здесь Светлану ничего не держало.
Наступило время обеда. Калинкова и Дорогин выбежали в кафе «На Потёмкинской», чтобы взять по стаканчику кофе и прогуляться.
– Неужели ты этого не помнишь? – удивлялась Ника, включая другу запись его разговора со Стешкиным про «излучатель». – Он же тебе всё полностью рассказал.
– Вообще странное чувство. Голова после вчерашнего не болит, но память как будто напрочь отшибло, – почесал затылок фотокор. – Помню, как мы тебя на диван положили – и всё. А дальше утро, митинг… Неужели я так конкретно напился?
– Да нет, тут что-то другое, – размышляла журналистка. – Скажи, а он тебе никаких препаратов вместе с наливкой не давал?
– Он тебе препараты давал. Вроде. Это я помню. У него в конце кабинета целая аптека, – вспоминал Артур.
– Технологии обороны. Да, я помню. Он это сказал. Шеф как-то говорил, что он здесь представляет интересы Оборонной Палаты. Знаешь, Артур, я вообще догадывалась, что он человек непростой. Многое знает, умеет. Меня вон практически на ноги поднял. Я ведь вообще пришла тогда к нему вечером никакая, ты меня едва ли не под руку вёл. А проснулась бодрячком…
– Что-то ты много о нём говоришь в последнее время. Запала, что ли? – подколол Дорогин.
Вместо ответа Ника бросила взгляд на часы над стойкой баристы.
– А кто-то сейчас на работу опоздает, – сказала она и вышла из кафе.
Когда Калинкова и Дорогин вернулись в редакцию, там уже была Светлана Ланина. Она как раз рассказывала главному редактору о том, что ей удалось выведать в мэрии.
– Это странно, но никто ничего не знает, – говорила она. – Даже депутаты, которые защищают наших заводчан, были не в курсе. Более того, они обратили внимание, что акция протеста не содержала чётких требований. Как будто целью протеста было не добиться результатов, а организовать сам протест.
Она сделала паузу.
– Александр Васильевич, я вам кое-что в мессенджер прислала. Так вот, я, кажется, догадалась, что к чему.
– Хорошо, Свет, продолжим у меня в кабинете, – предложил Громов, приглашая журналистку последовать за собой.
– Они что, нам вообще не доверяют? – проворчал редактор новостной ленты. – В кабинет уходят шушукаться.
– Лёх, ну какое тебе до этого дело? – перебил Никита Железнов. – Раз ушли, значит, так надо.
– А может, они за другим ушли, – ухмыльнулся Алексей и глянул на сисадмина через толстые линзы своих очков. – А потом Громов выйдет довольный и отпустит всех пораньше.
– Яр, тебе не всё равно? – нахмурила брови Анжела.
– Я просто хочу уйти домой пораньше. Надеюсь, Светка ему всё хорошо и тщательно расскажет.
Артур и Ника молча сели за свои компьютеры.
– А вы как отдохнули, сладкая парочка? Успели доставить друг другу удовольствие? – подкалывал Яров.
– Слушай, уймись, – одёрнул его Железнов. – А то я попрошу Громова отселить тебя от нас куда подальше. Надоело слушать весь твой бред.
Двери кабинета открылись и оттуда вышли Громов и Ланина.
– Всё, Свет, можешь быть свободна. Отдыхай, высыпайся, ты здорово помогла, – сказал главред, собираясь отпустить журналистку. Он обратился к остальным. – Я сегодня после пяти уеду. А вы все молодцы, хорошо отработали протест, мы в «ТОП-ньюз» на первых позициях. Поэтому я вас отпускаю на час раньше.
– А я что говорил? – Яров посмотрел на коллег и скривился в улыбке.
Громов подошёл к Калинковой.
– Ника, Стешкин просил нас сегодня быть у него до шести, чтобы он на нас пропуска не выписывал. Так что собирайся, мы с тобой едем к нему. Не переживай, это не займёт много твоего времени. Он со мной должен встретиться и заодно хотел тебя осмотреть.
На самом деле Калинкова не переживала. Более того, она поймала себя на том, что ещё раз встретиться с этим человеком ей было бы приятно.
На электронных часах, висящих на стене, высветилось 17:00. Сотрудники начали собираться. И тут в офис «Баррикад» вошла Агата Мичман.
– Громов! Я хочу с тобой серьёзно поговорить по поводу поведения некоторых твоих сотрудников, – нервно начала она.
– Да? А что случилось? – удивился Громов. – Тебе вроде нравились их публикации, и с тобой я их всегда согласовывал.
Агата дошла до стула, за которым сидела Калинкова, и выдернула журналистку за шиворот.
– Пусть она тебе ответит, что случилось. И что она мне сегодня наговорила.
– Что, при всех говорить? – Ника недоумённо глянула на Агату. – И что именно рассказать? Только то, что я вам наговорила, или то, что вы мне наговорили, тоже озвучить?
Тут Громов подошёл к обоим.
– Так, девочки! Кто что кому наговорил, будем решать у меня в кабинете, а не на глазах у всей редакции.
И, уведя Калинкову и судостроительницу в свой кабинет, подальше от любопытных глаз и ушей некоторых своих подчинённых, Громов продолжил разговор уже с ними наедине.
– А теперь выкладывайте, кто кому чем насолил. Только быстро, а то сегодня у меня мало времени. Мне надо ехать на встречу.
– И к кому же тебе надо на встречу? К этому бумагомарателю? – со злостью поговорила Агата, догадавшись, к кому именно собирался направиться Громов.
– Ну если хочешь, поехали вместе, – предложил Громов.
– Я к этому прохиндею не поеду, – отрезала Агата. – Ты разве забыл: мы ему объявили бойкот всей нашей группой.
– Без права на реабилитацию?
– Мы его поставили перед выбором: или мы, или его дурацкая работа, или пусть готовит человека себе на смену. И он выбрал работу.
– Это после рейдерского захвата в январе? Ну ведь ты-то понимаешь, что он всё равно бы не смог этого предотвратить.
– Смог бы. Если бы остался на месте или оставил вместо себя толкового человека.
– Агата, но ведь было очевидно, что его подставили с той командировкой. Вы бы лучше все вместе сели и вспомнили, что перед этим было, – раскладывал по полочкам Громов. – А я помню: Караваева незаконно сняли с должности, а Кириленко хотели поставить директором. Вот я бы отсюда копал, а не обвинял во всех бедах Ивана.
– А как мы, по-твоему, должны были поступить? «Иван, пока ты был в своей очень важной командировке, нас к е**ням разнесли. Архипов в реанимации, всё оборудование второго цеха расхерачено, но ты не переживай, главное – это твоя работа в мэрии». Так, что ли?
– Как по мне, вы его слишком жёстко. С начала года бойкот из-за какой-то внештатной ситуации.
– «Внештатной ситуации»? Ты это так называешь? Архипов в больнице почти месяц провел, всю электронику переколотили, а у вас это называется «внештатная ситуация»?
– Агата, своим игнором вы Ивана за живое задеваете. У него же, кроме вас, никого нет.
– Ты есть, – парировала Агата.
– Ему нужны единомышленники. А я – так, кореш, чтобы вместе бухнуть, – съязвил Громов.
– Ну, коллеги в мэрии есть, – продолжала его оппонентка. – Ведь не зря же он столько лет там кресло просиживает.
– Да ты же знаешь, что там у него со всеми исключительно деловое общение. Поэтому зря вы так с ним. Он сам из-за этого погрома очень переживает.
– Если бы переживал, уже бы подошёл к Альберту и подготовил человека, – зло ответила Агата. – Но он никому даже не даёт прикоснуться к блоку «О». Говорит, что ему нужен такой, как Милош.
– Кто-кто нужен? – переспросил главный редактор.
– Да ладно тебе притворяться. Неужто Иван, за стопкой наливки, никогда тебе про него не рассказывал?
– Может, говорил, может, нет. Не помню такой фамилии – Милош, – проговорил Громов, кивая в сторону Калинковой, словно не хотел, чтобы она о чём-то знала.
– Громов, ну кончай комедию ломать! – резко прервала Агата. – Уж ты-то не знаешь Милоша. Да, да, да. Это имя. Сербское. Был у нас парень в КБ – изобретатель, инженер и конструктор от Бога. Милош – друг и ученик Ивана. Когда Стешкин ушёл из КБ, Милош сказал, что готов продолжить его работу над проектом «Омега», консолями на цвето-световом управлении и системами лазерного наведения при условии, что мы прекратим бойкот.
Калинкова внимательно слушала.
– Выходит, этот Милош остановил ваш первый бойкот, – заключил Громов.
– Странно, уж тебе-то, как своему закадычному дружку, я думала, он поведает.
– Да может, он и говорил, просто я особо не вникал. Не имею привычки расспрашивать, если дело не касается работы. Если человек захочет, он сам расскажет. А всяких вопросов-расспросов мне хватает, – сказав это, он подошёл к кофе-машине.
– Видать, есть, что скрывать, – Агата ухмыльнулась, глядя на Громова.
– Ты сейчас о чём?
– Да о том, что Альберт прав, и свою премию «Конструктор года» наш Стешкин получил только благодаря Милошу.
– То есть, это тебя Альберт накрутил? – начал догадываться Громов.
– Слушай, прекрати язвить, – оборвала Агата. – Альберт на Ивана почти сорок лет пашет. Сначала его выучил, потом Дениса, своего внука, ему подготовил. А этот лучезарный боится трон потерять. Сильный царь. Мы этот код все вместе придумали, это – наш общий труд. А пользуется он один. И это не первое его предательство. Мы с Архиповым до сих пор живём в самой старой девятиэтажке вместе с другими конструкторами и инженерами. Зато он в ведомственной квартире шестнадцатиэтажки на Дружбы Народов. И всё благодаря Милошу. Хотя чего я, собственно. Милош не только для него, он старался для всех нас. Иногда мне казалось, что он один за всё КБ работал. Лазеры, которые выпускал «Маяк» – это всё его разработки. Он бы мог уехать на Запад и получать огромные деньги. Но он остался здесь и передавал всю свою интеллектуальную собственность нашему КБ, довольствуясь зарплатой инженера-конструктора. И только одно изобретение, которое он собирался запатентовать – это тахионный лазер, и то не с целью получения прибыли от патента, а чтобы данная технология не стала оружием в недобрых руках. Квантовая ловушка осталась, а чертежи и схемы сгорели. Он не успел ни меня, ни Ивана в курс дела ввести, а мы, дураки, вовремя не поинтересовались.
Тут Громов глянул на часы и понял, что они с Калинковой могут опоздать, о чём и сообщил своей гостье.
– Агата, я бы рад тебя ещё послушать, но мне сейчас уехать надо, – начал прощаться главный редактор, забирая стакан из слота кофейного аппарата. – Так что давай я тебе твой любимый кофе с коньяком сделаю, а наш разговор мы продолжим завтра, часика в четыре.
– Смотри, Громов, как бы мы и тебе бойкот не объявили, за компанию! – возмущалась заводчанка.
Громов отвлёкся от кофе-аппарата.
– Мне бойкот? Ты это сейчас серьёзно? – он пронзил её своим взглядом. – А почему не бойпёс? Почему не бойконь, не бойпетух?
– Чего? – недопоняла остроумия Громова гостья редакции.
– А того. Вы носитесь со своим бойкотом, как с писаной торбой, и даже отчёта себе не отдаёте, как нелепо выглядите. Ну надоело уже, честно. Хочешь объявить мне бойкот — объявляй. Только кто тогда будет вашим рупором? Через кого будете свою позицию в народ толкать? – расставлял акценты главный редактор. – Я, Агата, твоего бойкота не боюсь. Как забойкотируешь, так и разбойкотируешь, когда толковая публикация будет нужна.
– Слушай, Громов, – несколько обиженно проговорила Агата. – Я, вообще-то, к тебе пришла, и пришла по делу, а не слушать твои шуточки.
– Жаловаться мне на Калинкову – это ты называешь делом?
– Я кое-что важное узнала про утренний протест. Но если ты сейчас поедешь к этому мэрскому прихлебателю, я буду держать рот на замке и больше в жизни не переступлю порога твоей редакции. Ишь ты, публикация мне понадобится…
Громов был озадачен. Ему в любом случае надо было выслушать Агату, заодно и выяснить, что за трения у них произошли с Калинковой. С другой стороны, он уже пообещал Стешкину, что он с Никой приедет. Поэтому он подошёл к своей подчинённой и тихо на ухо произнёс: «Иди одна. Он тебя осмотреть должен».
Спустя минуту Калинкова на всех парах бежала к мэрии. Ей надо было успеть добраться за пятнадцать минут.
День кончился внезапно. Вот он еще только что весь был впереди. И вот – раз и все. Прямо как любимая Женькина конфета «Белочка», которая либо есть, либо ее уже нет. Третьего ей не дано.
Женька оторвал глаза от книги только потому, что стал плохо разбирать буквы. Оказалось, что на улице уже темно, и читает он при свете голубоватого фонаря, который качается прямо перед окном. Качается от порывов холодного ветра, гоняющего мокрый, предавший зиму снег.
Он потер кулаком глаза, будто засыпанные песком. Вспомнил, что где-то в глубине ящика, между прочим, запрятаны очки, которые он из принципа так никогда и не надевал. Подумал, что, может быть, стоит их оттуда извлечь и читать в них, пока никто не видит. Но тут же от этой мысли отказался. Боялся, что если даст своим глазам поблажку, то потом и вовсе отвыкнет читать без очков. А какой из очкарика мужчина? Женька сознательно пытался вырастить из себя нечто героическое. Вакантную должность своего отца он пытался замещать сам.
Вчера мама кротко попросила не читать ночью, и он, подавляя страдальческий вздох, ей уступил. В семнадцать лет прятаться под одеялом с фонариком казалось ему унизительным. Ведь, в сущности, отложить удовольствие на время – значит, лишь продлить его. С этой умиротворяющей мыслью он вчера и заснул.
А когда среди ночи вдруг очнулся, ему показалось, что он вынырнул из громадной глубины. Проснулся он вместе с жадным судорожным вдохом. С трудом вспомнил, как его зовут, кто он и что кому в этой жизни должен. При этом, по возвращении памяти, ужасно удивился, что ему всего лишь семнадцать. В первый момент пробуждения ему явно было раза в два больше…
Сегодня в три часа дня, после шестого, как обычно удушливого, урока, он спешил домой так, как будто в его маленькой каморке к батарее была привязана за ногу немая и тугая на ощупь невольница с покорными глазами. Но бежал он не к невольнице. Хотя это было бы весьма кстати, принимая во внимание его резкое и мучительное возмужание. Спешил Женька к той самой книге, которая была вчера вечером оставлена им на столе. К философским трудам Бердяева.
Отсутствие друзей Женьку не тяготило. Собеседники у него и так были: Сократ да Платон, Шекспир да Гете, и множество прочих достойнейших, которые толкались в нескончаемой очереди к Женьке, как больные в районной поликлинике к дежурному терапевту. Времени на всех катастрофически не хватало. Он читал даже на переменках, забравшись на подоконник на лестничной площадке четвертого этажа. Здесь его никто не трогал и не заставлял ходить кругами по рекреации. Как свинью, чтоб не разжирела.
Он был всегда занят. И поэтому наверняка провалил бы тест на знание своих одноклассников, если бы таковой существовал. Во всяком случае, когда кто-нибудь из ребят неожиданно обращался к нему, то встречался с таким нездешним взглядом, что начинал сомневаться в том, что Женя Невский вообще помнит, как кого зовут. На самом деле, с мальчишками он еще как-то не путался. Некоторые из них в последнее время даже вызывали у него интерес. Вот, Кирюха, например, который, кстати, и книгу эту пожелтевшую принес. А вот девчонок… Смирнова Ира? Или Аня? Какая разница, если она точно такая же, как ее соседка по парте Алексеева. Аня? Или Ира?
Было среди них только одно исключение из правил. Было. И он уже не боялся себе в этом признаться. Но обнаружилось оно совсем недавно, как артефакт на фотографиях в семейном альбоме. Откуда? Ведь ничего же не было, сто раз смотрели…
Миловидное это исключение вызывало в нем какие-то совершенно неожиданные ассоциации. Он как будто бы приземлился. И посадка оказалось мягкой и приятной. А приземлившись, обнаружил, что на земле живут люди. Не расплывающиеся книжные образы, которые населяли его мир чуть ли не с шести лет, а незыблемые и автономные личности, не менее интересные, чем книги.
Мысль эта поначалу казалась ему кощунственной. Ведь книги в системе его ценностей всегда лидировали. Когда он думал о том, чтобы взял с собой на необитаемый остров, то однозначно выбирал книги – с ними не поссоришься, их можно понять, если еще раз внимательно перечитаешь. В экстремальных условиях может оказаться, что окружающие тебя люди очень мало знают. Одна энциклопедия в такой ситуации может быть полезней трех друзей, собравшихся вместе. Но выбор в пользу книг делал он чисто теоретически, потому что книги он знал и любил, а вот трех друзей собрать вместе, увы, было не в его силах…
Сейчас ему казалось, что всю свою жизнь он смотрел на своих одноклассников и учителей, не наводя резкость.
Женька давно заметил, что, когда сильно задумаешься, то глаза перестают видеть. В детстве у него было подозрение, что они просто сходятся у переносицы, и поэтому перед тобой полный расфокус. Экспериментировать с расфокусом он любил в туалете их перенаселенной коммунальной квартиры. То ли задумывался он там особенно крепко, то ли стена напротив была покрашена слишком медитативным зеленым цветом. Но лабораторию для этих экспериментов вскоре пришлось искать другую. Очень уж соседи нервничали, что он там так долго сидит.
Но понял он, что смотрит на жизнь, не наводя резкость, только в тот день, когда в его поле зрения вплыло размытое пятно, которое что-то так искренне у него просило, что волей неволей пришлось подкрутить окуляр.
Пятно это оказалось Альбиной Вихоревой, которую он увидел будто бы впервые. Изображение было цветным и вполне контрастным. А главное, отпечатывалось на дне глаз, как солнце, когда бесстрашно смотришь на него в ясный полдень. И потом, куда ни переведешь взгляд, всюду видишь его фантом…
Без двадцати девять. За стенкой зашевелились соседи. Что-то глухо ударило, как будто матрас ухнули на кровать. Женька страдальчески свел брови и посмотрел в стену так, как будто бы соседи могли его видеть. «Только не это!» – мысленно попросил он. Но «это», судя по всему, взглядом сквозь стену было уже не остановить. «А так норррмально? А так норрмально?» – с нарастающей угрозой методично повторял незнакомый мужской голос. Именно на «этот» случай в столе у Евгения, в глубине самого дальнего ящика, были припасены сигареты «Друг» в красной пачке. Выбор он осуществил чисто интуитивно – морда овчарки была ему симпатична и символизировала друга, которого у Женьки пока что не имелось.
«Началось…» – подумал он, закурил и, кинув обгоревшую спичку в пустой коробок, машинально заметил время. Терпеть придется не меньше получаса. В это время он не мог даже читать, не говоря уже об уроках. Законное время для перекура.
Он курил прямо за столом, хладнокровно глядя перед собой на качающийся в разнобой с соседями фонарь. Он старался собственной волей погасить пожар в пылающих ушах и не допустить его распространения на остальные части тела. Он учился владеть своими эмоциями и пытался извлечь пользу из обстоятельств, которые был не в силах изменить. Об этом он читал у Конфуция.
Но читать – это одно. А практиковать – совсем другое. Не было рядом с ним сенсея, который бы объяснил ему, что делает он совершенно недопустимые вещи. Да, он действительно научился сохранять внешнее спокойствие во многих обстоятельствах и даже иногда был похож на равнодушный мировой океан. Но в душе у него все клокотало, как в недрах Земли под этим самым океаном. А такие перепады температур чреваты вулканическими процессами.
Хорошо, что мамы не было дома. Обычно, почуяв за стенкой недоброе, она тут же суетливо включала на полную катушку радио и одновременно начинала громко рассказывать Женьке о том, какую интересную вещь сегодня узнала от Милиты, у которой муж плавает. Плавающий муж тут же представлялся Женьке чем-то таким, что никогда не тонет. Поэтому одно упоминание о нем сразу отбивало аппетит. Странное дело, в маминых рассказах о сослуживицах всегда фигурировали такие имена, как будто бы у всех у них была одна общая экзальтированная мамаша – Милиты, Марианны, Норы, Руфины и Эсфири жили в этом мире бок о бок друг с другом. И произрастали все эти нежные цветки в пыльной оранжерее под названием Публичная библиотека.
Если бы мама была дома, она давно бы уже позвала его за стол. Когда же он оставался один, он абсолютно забывал о том, что можно питаться чем-то еще, кроме книг.
– Вот поэтому-то ты такой худющий! Ужас просто какой-то… Ничего не жрешь без меня. А если я возьму, да помру – ты что, вслед за мной помрешь с голоду? – сокрушалась мама.
Таких откровенных спекуляций Женька не любил. То, что предпенсионная Флора Алексеевна может «помереть», шуткой не являлось. Потому что была она сердечницей, с ярко выраженным концлагерным обаянием – бледностью, дистрофичной худобой и маленькой головкой, подстриженной ёжиком. Стрижка была настолько короткой, что Флоре Алексеевне ошибочно приписывали диссидентские настроения. Тем более, что на узеньком лице ее подозрительно сверкали живые мышиные глазки. Но дело было всего на всего в том, что такие жиденькие волоски отпускать длинными было просто неприлично. А вкус у Флоры Алексеевны был – интеллигентский, узнаваемый вкус филологов, экскурсоводов и библиотекарей: черный трикотажный свитерок из галантереи, творчески домысленный ажурным жилетиком и плетенным кулоном-макраме на минусовой груди. А на худых длинных пальцах с «философскими» суставами она носила серебряные кольца. И одно замысловатое, с черным гранатом. Женька с детства помнил это странное слово – «кабошон», как будто у кольца было собственное вздорное имя.
Периодически Флоре Алексеевне не хватало воздуха, она задыхалась, открывала повсюду форточки и непременно простужалась. Когда Флора Алексеевна вслух прогнозировала свою смерть, она и не подозревала, какие бури эмоций вызывает в своем сыне. Сначала он как будто падал с большой высоты. И в носу щипало. Маму было ужасно жаль. Но потом, через секунду, сердце заходилось от непозволительного восторга, который он тут же с ужасом гасил, категорически запрещая себе задумываться о его причинах. Правда, иногда все-таки удавалось осознать, что к чему. Когда он на секунду представлял, что остался один, на него тут же веяло морским воздухом. И от этого кружилась голова. Он был свободен от ответственности. Он мог хоть завтра отправиться куда глаза глядят и не смотреть назад – как там мама и нравится ли ей то, что он делает.
Вообще-то, то, что он делает, маме нравилось. Она была им довольна. Хороший мальчик, с широчайшим кругозором, начитанный. Только чересчур уж скрытный и замкнутый. Правда, беспокоить ее это стало лишь недавно. С его замкнутостью ей было даже спокойнее. Принадлежал он целиком только ей. Дурные компании его не привлекали. Что еще надо одинокой матери? Но сейчас, когда подходил к концу выпускной класс, ему надо было как-то планировать свою дальнейшую жизнь. Она мечтала, чтобы он поступил на русское отделение филфака. С его-то начитанностью!
Но мальчик оказался невероятно упрям. Он говорил ей какие-то несусветные глупости! Несусветные! Он собирался идти в армию! А до армии никуда поступать не желал. А чего желал, так об этом и говорить смешно… Было у него несколько вариантов – либо отработать годик грузчиком. Это ее-то худосочному Женечке! Либо устроиться матросом на судно и отправиться в дальние моря. Ну, не матросом, так тем же грузчиком или младшим подметайлом. И что он себе такое удумал?
По поводу Женькиного пристрастия к книгам мама всплескивала руками чисто формально, потому что сама сделала его зависимым от пищи для ума. Всю жизнь она проработала библиотекарем. И вместо обеденного перерыва закрывалась в подвале с каким-нибудь редким изданием. И маленького голубоглазого Женьку притаскивала с собой на работу, и он рос среди книжной пыли. Оставить его было не с кем. Бабушка умерла, когда ему было два года, и он ее помнил смутно. Откуда он вообще взялся у Флоры, не знал никто. Некоторые доброжелатели утверждали, что не знает этого и сама Флора…
Он последний раз глубоко затянулся сигаретой и стал тыкать окурок, как нагадившего котенка, мордой в пепельницу. Это была четвертая сигарета, выкуренная им за полчаса. Голова кружилась. А слепое, но щедро озвученное соседями кино только что подошло к финалу.
Женька встал на онемевшие то ли от сигарет, то ли от долгого сидения ноги. Потянулся и хрустнул длинным позвоночником. Открыл настежь форточку, в которую тут же ворвался холодный промозглый ветер, взял со стола пепельницу и вышел из комнаты.
Коридор на кухню был длинный, чтобы по дороге туда было время подумать, а действительно ли ты так уж хотел есть. И очень часто на этот вопрос Женька сам себе отвечал отрицательно, стоило только представить, что надо доползти до плиты. А о том, что хотелось попить чайку, как-то забывалось. Вел коридор на кухню гигантской буквой Г. Женька саркастически усмехнулся. На такую кухню только такой буквой и ходить.
Кухня была длинная и темная, шесть плит стояли вдоль стены до самого окна. Окно выходило во двор и весьма неудачно – прямо на противоположную стену из красного кирпича. Но во всей громадной коммуналке место у окна на кухне было Женькиным самым любимым. Когда он был маленьким, он ужасно не любил один оставаться в комнате, когда мама уходила на кухню готовить обед. Он чувствовал, что она уходит очень далеко. И боялся, что если он хоть на минутку повернется к двери спиной, в нее тут же кто-нибудь бесшумно войдет. А главное – это будет не мама… И поэтому всегда играл рядом с ней на кухонном подоконнике. Тут было нестрашно, и покойная тетя Дина угощала его горячими оладьями и называла его «ягодкой». Он притаскивал с собой из комнаты зеленых пластмассовых солдатиков и самозабвенно озвучивал их бои. Пока однажды не загляделся на стену перед окном, которая загораживала собой мир. Все оказалось наоборот. Через эту стену он увидел то, что полностью восполнило недостаток перспективы.
Ниже уровня их этажа в стене напротив имелось громадное готическое окно, верхнюю половину которого занимал цветной витраж. Через это окно он увидел глубину слабо освещенного зала и священника в черной мантии. Тот был в очках и в черной шапочке, из-под которой видны были аккуратно подстриженные седые виски. Переминаясь с ноги на ногу перед кафедрой, он читал вслух раскрытую перед ним книгу и периодически поднимал правую руку, чтобы совершить ею в воздухе какое-то неуловимое движение.
Кухня глядела прямо в боковое окно единственного в городе польского католического собора на Ковенском.
Однажды, когда Женька был маленький, он никак не мог заснуть, потому что всю ночь в переулке громко переговаривались какие-то люди в ватниках, гремели лопаты, которыми они насыпали камни и асфальт, и шумели моторами катки. Ковенский переулок заасфальтировали всего за одну ночь перед официальным визитом Шарля де Голля, который, как истинный католик, в обязательном порядке наметил посещение костела. Тогда же, перед его приездом, возле входа поставили две клумбы с цветами, в которых, под скорбным взглядом Богоматери, стали отмечаться все прогуливающиеся по переулку собаки.
Сто раз маленький белобрысый Женя ходил с мамой за ручку мимо печальной женской фигуры, стоящей в нише за узорной решеткой. И места этого всегда побаивался. Мама спокойно шла вперед, тянула его за руку, а он боялся повернуться к этой статуе спиной. Ему казалось, что если он не выполнит свой ритуал, с мамой и с ним что-то случится.
И уже потом, когда он стал ходить в школу сам, он всегда проходил мимо входа в костел, как солдат, равняясь на главнокомандующего, и сворачивал себе шею. Внутрь заходить он не решался. Просто не был уверен, что ему туда можно. С красным-то галстуком… Когда же галстук сменился комсомольским значком, он уже был достаточно взрослым и любопытным, чтобы переступить четыре ступеньки, ведущие в параллельный мир.
Вот и сейчас он по привычке подошел к окну, приблизил лицо к самому стеклу и глянул вниз. В костеле едва виден был свет. Вечерняя служба уже закончилась. Но свет горел. И этот свет наполнил Женьку каким-то умиротворением. После прочтения трудов Бердяева он находил глубокое философское значение в том, что темный и длинный коридор каждый раз приводил его к окну, за которым горел свет. Может, это и был свет в конце тоннеля?
Начинался рассвет, когда Григ перешёл вброд неглубокую речку с каменистым дном. Ясю он перенёс на себе, взвалив на спину. Не только потому, что вода была холодной до судорог. Идти сама девушка больше не могла, даже опираясь на его плечо. Ничего не могла, дышала и то с трудом. Не столько дышала, сколько хрипела, через силу втягивая воздух.
Санитарный автомобиль Григ сбросил с обрыва четыре часа и пять километров назад. Перед этим отлепил и оставил в кабине ID-чипы: приманка для дронов. Оставшийся путь проделали пешком, невидимые и неслышимые в ночном лесу. Память не подвела, он нашёл тропу, на которой когда-то устраивал засады на контрабандистов. Была ли засада сегодня, проверять не стал, обошёл опасные места стороной. Это удлинило путь вдвое, зато до реки они добрались благополучно. Куда идти дальше, Григ не знал. На этом берегу была уже чужая территория.
На востоке вспыхнуло встающее из-за горизонта солнце. Григ бережно опустил девушку на траву под кудрявым клёном, выросшим на опушке незнакомого закордонного леса. Внезапно осознал: всего три дня назад он предлагал Ясе заключить гражданский союз. Четыре дня и пять ночей назад случилось их первое любовное свидание. Первое и единственное. Как мало времени прошло, а будто вся жизнь.
— Мама… мамочка… — вдруг позвала девушка.
Он быстро опустился рядом с ней на колени, приподнял голову.
— Это я, Григ. Ты пить хочешь?
Спросил и понял, что Яся его не слышит, разговаривает в бреду. Маски они давно выбросили, он видел, как на губах девушки пузырится розовая пена, как алая струйка сочится из уголка рта. Щёки и подбородок её были перемазаны кровью.
— Потерпи ещё немного, — пробормотал. — Мы добрались. Почти…
Земля под коленями задрожала. Не понимая, что происходит, Григ закрутил головой. Увидел: по просеке сквозь лес идёт шагающий танк. Прямиком на них идёт! Прежде он лишь в кино такие видел. Крупнокалиберные пулемёты сурово смотрели на нарушителей границы.
Сбросив оцепенение, Григ поспешно поднял руки. Закричал:
— Не стреляйте! Мы просим помощи и политического убежища!
Тяжёлая и вместе с тем проворная махина остановилась в десяти шагах от них, нависла над головами. Из башни спустился человек. Что там защитные костюмы медиков! На чужаке был настоящий скафандр с прозрачным гермошлемом.
Пограничник шагнул к нарушителям, наставил на Грига аппарат, отдалённо смахивающий на пирометр. Предупредил, старательно выговаривая исковерканные акцентом слова:
— Не надо бояться! Это взять анализы.
Парень покорно подставил ладонь. Прибор ужалил не больнее мошки. Несколько секунд пограничник ждал результата. Потом нахмурился, сделал повторную пробу. Брови его поползли вверх.
— Что, так плохо? — спросил Григ, наблюдавший за мимикой военного. — Не важно! Главное — девушке помогите. У вас ведь есть лекарства?
Не обращая внимания на его вопросы, пограничник включил вмонтированную в рукав скафандра рацию, поднёс к лицу, заговорил. Язык южных соседей не так уж сильно отличался от родного языка Грига, общий смысл фраз он понял.
— Доброе утро, профессор! Это лейтенант Малкович. Извините, что разбудил в такую рань. Только что мне попался уникальный экземпляр. Уровень иммунного ответа — одиннадцать и шесть! Нет, не ошибся, перепроверил дважды. Идеальный донор, молодой, внешне здоровый парень. Разумеется, я не сообщал полковнику. Никаких проблем не будет, у него даже ID нет. Обычный тариф?! Профессор, вы шутите? Я же говорю, идеальный экземпляр! Удваивайте, торговаться я не собираюсь. На вакцине из него вы заработаете в сотни раз больше. Мы договорились? Отлично.
Он отключил рацию, посмотрел на парня, улыбнулся.
— Вставать, друг. Добро пожаловать новый жизнь!
Григ вскочил.
— Я сделаю всё, что требуется, я согласен! — затараторил. — Только помогите девушке!
Пограничник скользнул взглядом по Ясе. Кивнул, не переставая улыбаться.
— Конечно.
Взмахнул рукой. Повинуясь команде, танк выдвинул манипулятор, бесцеремонно подхватил девушку, поднял.
— Осторожнее! — завопил Григ. — Вы же её…
Манипулятор опустил тело в металлический короб на корме. Захлопнулась крышка. Танк рыкнул утробно, из вентиляционных щелей короба вырвалось облачко чёрного дыма.
Григ попятился.
— Вы… вы… что вы…
Пробоотборник в руке пограничника обладал функционалом куда более широким, чем можно было предположить. Ампула с транквилизатором вонзилась точно в яремную ямку. Григ захрипел, взмахнул руками, словно пытаясь ухватиться за воздух. Ясное дело, не смог…
— Я ж говорю, я поехал двигатель послушать. С этим комбайном вообще беда, сам Сан Саныч третьего дня видел.
— Что я видел?! – орал Панкратов.
Народу в опорном пункте милиции набилось, как селедок в бочке.
— Да я ж вам говорил, что когда под ним ползал, у него двигатель самопроизвольно запустился. Меня чуть на колбасу не перемололо. Электросхему вам показывал. Вы у меня еще бензин просили, чтобы бумагу жечь…
— А какого хрена ты оказался на этом комбайне посреди улицы?
— Да я ж говорю, двигатель поехал послушать…
И так раз двадцать.
Бледного Степана усадили на стул, зачем-то отобрали кепку и сигареты. Участковый Никонов выглядел растерянным. Виданное ли дело: комбайном смяло председательскую Волгу посреди бела дня. Это с какой-то стороны тянет на диверсию. Особенно учитывая, что по деревне летели старые деньги. Те самые пятидесяти и сторублевки, которые превратились в макулатуру в этом январе.
Честно говоря, развлечение детишкам вышло так себе. Пусть и устаревшие, но все же банкноты государственного образца. Можно сказать, символ советской власти. А над символами нельзя надругиваться… Нет, как-то по другому надо сформулировать… Никонов крякнул и схватился за сигареты задержанного.
Что тут скажешь: средь бела дня встали машины, люди побросали свои дела и высыпали на улицу. Не каждый день деньги по небу летят. Как первые весенние ласточки, летели над Черной пятидесяти и сторублевки, махали мятыми ладошками, прощались с теми, кто так долго гнул ради них спину.
Три десятилетия улетали прочь, подхваченные ветром. Закружились над клубом, собрались воронкой, а потом ффффырх! разлетелись в разные стороны. Стали оседать, все ближе и ближе, почти коснулись протянутых рук, и вдруг снова взмыли вверх, чтобы истаять в ослепительно голубом небе.
— Целая эпоха улетела…
— Скоро и мы улетим. Странные времена наступают.
— Одно непонятно. Откуда у Панкратова столько старых денег?
До самого вечера на селян сыпался денежный дождь. Купюры находили в огородах и стайках, на тротуарах и железной дороге. У Никонова на столе собралась внушительная куча – и это только то, что добросовестные селяне сдали в милицию. А сколько детей сейчас играли в магазин выведенными из обращения купюрами? То-то и оно. И Никонов напрасно задавал себе вопрос, который не решился задать председателю.
К нему уже приводили алкаша Турчина – одурелый, с совершенно белыми глазами и пеной у рта, он безостановочно кричал, что правительство деньги раздает всем желающим, потому что настал коммунизм. Все, что говорил Никита Сергеевич, оказалось правдой – пусть не в 1980 году, так в 1991. Орал и плакал, что его не пускают к дележу народного добра, пытался схватиться за нож – в смысле за обувную ложку. Никонов легонько дал ему в ухо и спровадил к фельдшеру. Ну не садить же его в самом деле.
В углу на стуле дремал Степан Литвиненко. Этот болван то ли случайно, то ли специально устроил этот цирк. И вроде складно бормочет, а Никонов подвох чует – надо бы кого-то попросить комбайн проверить. И если тормоза у него в порядке…
С другой стороны, на ночь его тут не оставишь. Участковый поколебался и достал из папки бланк подписки о невыезде.
Степан расписался, забрал кепку. Хотел забрать сигареты, но увидел только пустую пачку в мусорке. Никонов пожал плечами, мол, не обессудь. Да и черт с ними, с сигаретами, хотя сейчас ему очень бы хотелось затянуться.
— Я действительно не таранил Волгу. Комбайн был неуправляем.
— Я в транспортную милицию позвонил, завтра приедут и разберутся.
Лампочка мигала, серое лицо Никонова казалось постаревшим на десять лет. Он тоже чуял в воздухе что-то странное и боялся. Давно просил перевод в Красноярск, но никак не давали. А теперь и вовсе каша заварилась – небо в алмазах, то бишь в сотенных, ему еще долго будут поминать. До самой пенсии.
Хлопнула дверь.
— Серега! Серега, черт тебя дери!
Младший оперуполномоченный Тищенко, видимо, бежал через полдеревни. Задыхаясь, он оперся на косяк и злобно выругался. Потому что телефонная трубка, заботливо снятая Никоновым на время допроса, так и осталась лежать на столе.
— Ты трубу не берешь, гад, а там…
— Что опять?
— Что опять… Блаженная наша, Галка Зыкова, как увидела деньги в небе, так совсем умом тронулась. Бегала и орала, что Швецова с Рохлиным в прошлом году не сами убились, а мотоцикл им испортили. Убили, мол. И она доказательство собственными глазами видела.
— Ну?
— Баранки гну. Добегалась. Как стемнело, ей в ограде лопатой по черепу засветили.
Остального Степан не слышал, потому что выскочил в ночь прямо без кепки.
В ограде у Галки толпились люди, охали и ахали. Все тот же тонкий месяц на сей раз скалился зловеще, нависал над крышей турецким кинжалом.
— Она ж, бедная, на улицу выползла. Вон и след кровавый от калитки тянется.
— А кто ударил-то?
— Не говорит. Она вообще сейчас не очень соображает.
Степан растолкал толпу и пробился в дом. Галка сидела на кровати, как неживая, а вокруг нее суетилась соседка теть Люба. Подкладывала подушки, придерживала ей голову, все норовившую скатиться набок.
— Скорую вызвали?
— Да вызвали, едет. Пока приедет, мы уже поминки справим.
Галкина голова была обмотана полотенцем. Не особо чистым, как все в этом доме. Степану было неприятно, что все это видят и подмечают про себя, какая Галка засранка. Он подошел к ней и взял в руки ее махонькие, сухонькие птичьи лапки. Теплые, даже горячие. И в этом было большое облегчение.
— Ты как, теть Галь?
Она дернула скособоченным ртом и не очень внятно, словно пережевывая что-то промычала:
— Жива, Степушка. Тут же только кровищщи много, а мозгов-то у меня отродясь не бывало, хе-хе…
— Молчи уж. Потом поговорим.
Он повернулся к соседке:
— Дядь Саш дома? Мотоцикл может выгнать?
Тут ехать-то три улицы. Ждать еще, пока скорая приедет. Степан замотал Галку в одеяло, вынес на руках и долго пристраивал в люльку. Сам сел позади дядь Саши, придерживая ее, чтобы не трясло голову.
— Трогай потихоньку. Только сильно не тряси.
— Не учи ученого, — дядь Саша поддал газу, и они тихонько покатились вниз по Садовой.
Деревня уже ложилась, будто и не было этого дня, дикого и невозможного, который надолго отложится в памяти у всех, кто его видел. Понемногу гасли окна, успокаивались собаки, да мерцали в темноте зеленые огоньки кошачьих глаз.
Медпункт тоже встретил их темными окнами. За фельдшерицей пришлось бежать, но уже приехала скорая, и Галку сразу с мотоцикла аккуратно пересадили в служебную буханку.
— Не волнуйтесь, подштопаем вашу бабушку, будет как новая. Карточку заполните?
Фельдшерица перехватила карточку перед самым носом Степана:
— Сама заполню. Нет у нее никого. Трогай.
Степан вернулся вместе с дядь Сашей, выгнал людей из Галкиного дома и ограды, закрыл калитку и позвал в темноту:
— Маша, выходи.
Как ни странно, ему никто не ответил. Он прошелся по сараюшкам, покосившимся и наполовину вросшим в землю, отмечая про себя, что надо бы тут все поправить. Коза никак не находилась.
— Маша, — он вышел в огород, — я ее в больницу отвез, все нормально с ней будет. Выходи, тут больше никого нет. Маша!
Машка как сквозь землю провалилась.
Степан выглянул на улицу, прошелся вокруг, позвал – никого не нашел. Ему стало не по себе, а ну как что-нибудь случилось с Машкой? Галка же помрет сразу. Народ в деревне ушлый, под шумок могли и украсть козу, чтобы втихаря зарезать на мясо.
Что ж делать-то? Степан сел на скамейку у калитки и закрыл глаза. Бесконечная усталость последних дней навалилась на него камнем. Поспать бы хоть немного. Надо идти домой, завтра он встанет и пойдет искать Машку. И будет искать, пока не найдет. А потом вернется и вычистит все в этой загаженной избе, выкинет дерьмо со двора и найдет шифер, чтобы отремонтировать крышу.
Празднование потихоньку стихло, что не могло меня не радовать. Больно уж буйный оказался у нас народ… Хорошо хоть корабль не развалили. Постепенно все сбежавшие от обильных застолий вернулись на «Звезду души», и жизнь вошла в привычную колею.
Отыскался и наш пепельный Твэл, сбежавший куда-то подальше, подозреваю, что или в какой-то мой храм, или вообще к Гитвану под крыло. Синерианин явно питал к демону какие-то приятельско-дружеские чувства, потому наверняка не отказал бы в ночлеге на три дня.
Я его подобрала в одном из коридоров, подождала, пока демон вдоволь расспросит искина о происходящем, и повела обратно к нам. То, что он сбегал, ни капли не удивительно после пережитых им событий. Было бы странно, если бы он остался.
По пути нам встретился Ярим из его же параллели, принесший какие-то отчеты или просто проверяющий, можно ли с нами иметь дело или лучше пока не соваться и переждать бурную радость в Замке с сородичами.
— Ну что, восстанавливаешься! — громыхнул Ярим, покачнув светлой косой. Теперь, когда можно было сравнить их, стоящих рядышком, я поняла, что Ярим еще выше Твэла. И явно лишь слегка выше нашего родного Ярима. Проклятье, какого лешего они такие огромные? Избалованная драконами среднего роста, я теперь мучилась каким-то очередным комплексом неполноценности, чувствуя себя словно болонка рядом с овчарками. Пришлось даже задрать голову, чтобы лучше рассмотреть их лица. — Знакомишься с новой старой женой! — он хлопнул Твэла по плечу, от чего тот невольно скривился, но все же смог выдавить слабую улыбку.
— Да тут как бы и так все понятно, — пожал плечами демон. Несмотря на чуть дернувшиеся уголки губ в его глазах плескалась какая-то невыразимая тоска. — Уже все давно решено…
Он аккуратно взял меня двумя пальцами за запястье, приподнял руку и слегка стиснул, заставляя проявиться браслет. Я ошарашенно уставилась на искомое брачное украшение, которое долгие годы частенько поминала незлым тихим словом, а то и матом. Браслет из золотого, рандомно покрытого камушками разных цветов, стал серебряным, тонким, больше похожим на цепочку. И камушки на нем выстроились в ряд все ярко-синие, блестящие, напоминающие кусочки неба. Что за дрянь? Я не помнила, чтобы браслет проявлялся или как-то изменялся, да и нашему Твэлу ничего не делала, так что такие серьезные изменения вряд ли могли быть из-за меня. Правда, эта пакость зудела и чесалась дня три назад аккурат в разгар празднества, и я списала его поведение на пьянку, поскольку чесался не только он, но и браслеты эльфов, которые наверняка тоже приняли на грудь во всеобщем разгуле. И посчитала подобное нормой, так как эльфы от такой гульки могли и копыта откинуть, о чем браслеты и предупреждали, мол, жена — бди, чтоб не сдохли.
Твэл же поднял свою правую руку, встряхнул кистью и показал собственный браслет, точно такой же серебряный, только с ярко-зелеными камнями, тоже выстроившимися в ряд, словно по указке мастера-ювелира.
— Что за?.. — хрипло каркнула я, уже начиная понимать, во что вляпалась. Проклятье, ну неужели нельзя было обойтись без этого всего? И неужели нельзя было хоть у меня спросить — надо ли оно мне? Нужен ли мне еще один страждущий в моей и так уже распухшей семье. Почему мое мнение никто ни во что не ставит, его даже не спрашивают.
Я сглотнула злые слезы. Как же меня достали уже эти принудиловки!
— А наш гад что, сдох, что ли?
— Он живее всех живых. Но поскольку вас ничего не связывает… Эй, ты чего? — Твэл встряхнул меня за плечи, а отошедший Ярим поспешил ретироваться, явно понимая, что скоро будет аврал.
— Зачем? Просто скажи мне, зачем? — я стиснула его запястья, не зная, что тут делать — то ли оттолкнуть прочь, то ли постараться понять. Это ведь не наш придурок, у которого мозги клинит вместе с кристаллом, тут что-то другое.
— Это не я, — тихо, но достаточно четко произнес демон, явно умеющий обращаться с дамами в припадке. Похоже, старая жизнь у него была такой же веселой, как и новая. — Браслеты могут сами выбирать… ты же знаешь.
— Может снять их к чертовой матери? — я припомнила храм и с тоской посмотрела на грустную моську демона. — Тебе крышу сносит, мне крышу сносит, зачем нам издеваться друг над другом?
Я не заметила, как сзади подошел Шеврин, лишь прогнулась под смачным хлопком по спине.
— Только попробуй куда-то идти, — зашипел мне в самое ухо дракон, обдавая кожу горячим дыханием. Пожалуй, без Риша он конкретно оборзел. Вызвать опалового, что ли?
— Я тоже имею право решать что-то в своей жизни! — рявкнула я, обернувшись к нему. — Почему вы всегда все за меня решаете? Почему даже браслеты решают, с кем мне жить?
— Быть может, потому, что твои решения неправильные? — усмехнулся дракон смерти и подмигнул Твэлу. — Они уже поняли, кого ты выбрала тогда, и не хотят, что бы ты мучилась.
Я обиженно уставилась на Шеврина и злобно запыхтела. Тот в ответ ухмыльнулся с таким видом, словно бы поддразнивал. Еще и косу эдак залихватски перекинул за спину, мол, смотри, смотри, больше ведь ничего не можешь сделать.
— Хорошо, мои решения неправильные. Но я никогда не научусь принимать правильные решения до тех пор, пока не получу нужный объем опыта, — решила отгыркаться я, понимая, что все равно уже ничего не изменить. Я никогда не буду управлять своей жизнью и судьбой, а уж распоряжаться своим телом и подавно. Все уже давно учтено.
— Ну так учись, кто ж тебе не дает, — Шеврин слегка похлопал Твэла по рукам, заставляя его отойти на полшага назад, и будто вклинился между нами. — Вот только помни, что ты уже много раз приняла неправильные решения, последствия некоторых ты выгребаешь до сих пор. Так, может, не стоит беспокоиться? Тем более, что ничего плохого не происходит, а он и так у нас в гнезде днюет и ночует. Если бы ты соизволила обратить на него внимание хоть раз…
— Ты так говоришь, будто я тапочек! — возмутился демон и ухватил меня за руку. — Сейчас все будет нормально, мне понятен твой страх, — это уже было адресовано мне.
— Ты и есть тапочек, — тяжко вздохнул дракон, а после скомандовал: — Пошли бошки вправлять, калеки ментальные…
Я злобно пыхтела, едва поспевая за широкими шагами парней. Эти паразиты шли легко и свободно, но чертовски быстро, из-за чего мне пришлось почти что бежать. Конечно, они так сделали специально, хоть и не сговаривались, чтобы я сейчас выпустила весь пар и стала белой и пушистой.
Ольт нашелся в своей комнатке мини-лаборатории, где сверх устроил что-то вроде склада всякого добра, каких-то иллюзорных чертежей и своих записей. Там же он частенько лечил и головы всем болезным, вот только обычно предпочитал в этом импровизированном кабинете править мозги людям, бионикам и прочим простым смертным. Вроде как он поставил какой-то ограничитель от своего влияния, но я в этом всем совершенно не разбираюсь.
— Принимай болезных, — Шеврин гулко хлопнул нас обоих по спинам, я привычно прогнулась, поскольку даже дружеский удар у дракона смерти был весьма так ощутимым.
— А что уже случилось? — спросил сверх, отрываясь от своих записей. — Вроде бы конфликтов у вас не было…
— Вот это дерьмо случилось, — я показала руку с обновившимся браслетом. — Эта падла… ладно, этот великолепный артефакт решил, что надо поменять одного супруга на другого, — я потрясла кистью, поскольку браслет мстительно сдавил запястье и начал зудеть в ответ на оскорбления. Здесь он не мог ничего озвучить или выдать что-то картинкой, все же другая вселенная, другие законы магии, но вот давить, обжигать, холодить кожу он вполне себе был способен. — Надоело, что за меня вечно все решают другие! Хочу хоть раз что-то решить сама!
— Так ты и решила сама, — Ольт подошел ближе, внимательно осмотрел мой браслет и браслет Твэла, покорно подавшего руку, словно бы ничего и не произошло.
Я просто поражаюсь его спокойствию. Хотя… Приглядевшись, я поняла, что спокойствие демона было напускным. На самом деле он чувствовал тяжелую тоску и почему-то обиду. Или это проклятые браслеты передавали мне именно такие чувства? Черт теперь его разберет, у кого что происходит в голове.
— Дорогая моя, ты и сделала свой выбор, только сама еще не поняла. А теперь честно мне скажи, сколько раз ты думала, что вот этот парень, — он похлопал по плечу демона, — лучше вон того парня, который сейчас далеко? Только без обмана. Так будет лучше для тебя.
Я задумчиво посмотрела на Ольчика, разглядывая синие пуговицы на его зеленом жакете. Пожалуй, в чем-то он прав. Иногда я действительно думала, что судьба обошлась несправедливо и подсунула мне нашего взбалмошного Твэла — любимого младшего сыночка, которому родители вдолбили в голову незыблемые постулаты жизни. Твердолобого и непреклонного во многих вопросах. Избалованного вниманием свободных от выросших старших сыновей родителей, в чем-то капризного, привыкшего получать хотелки по движению бровей, развращенного Замковыми традициями…
Параллель был другим. Он был единственным сыном в семье, что уже накладывало на него немало обязательств. Пепельный Твэл воспитан иначе, у него другие приоритеты. Он научен уступать, мириться с неизбежным, а так же находить выход из безвыходной ситуации. Его, как кронпринца, учили совершенно иным вещам, а баловаться не давали, поскольку он должен был знать и понимать, что не все в этом мире можно купить, сколдовать и получить иным способом, некоторые вещи всегда оставались недоступными и недосягаемыми даже для будущего императора демонов. Его научили изворачиваться и выкручиваться даже в самых сложных ситуациях, находить лазейки в законах и традициях и оборачивать эти самые законы в свою пользу. Поэтому вполне логично, что там, где застрял твердолобый основа, его параллель просто и легко нашел выход из сложившейся ситуации, разом убив всех зайцев. Простое и элегантное решение — взять двух жен — сразу закрыло все бреши и в политических вопросах (наверняка вторая жена была какой-нибудь принцессой или герцогиней), и в плане появления наследников. А надо будет, взял бы и третью за просто так, что он трех женщин не прокормит? Чай не бедствовал…
— Ладно, признаю, я так думала. Но мысли это не повод… — я развела руками, чем вызвала легкую усмешку у Твэла и оскал у Шеврина. Ольт обнял меня за плечи и поманил всех остальных на выход.
— Дорогая моя, мысли зачастую материальны. Твои — так точно. Мы уже скольких красавцев пораскидывали по мирам, а все потому, что ты их во сне создала просто так, потому что захотела. Так и тут. Ты просто подумала, что раз все равно от этой обузы не избавиться, то можно ее хотя бы заменить более приятным парнем… а браслеты выполняют желания своих носителей, правда, не совсем так, как эти желания загадываются…
Я слушала успокаивающий голос сверха и потихоньку расслаблялась. Это еще не катастрофа. Это просто… Ну сменила одного на другого, более спокойного. Тем более, что пепельному Твэлу ничего особого и не надо, он сам в глубоком стрессе и с кучей бед с башкой, никаких дурных поступков он делать не станет. Ему бы со своими фобиями разобраться…
— Но если бы он не хотел, браслет бы не пошел. Здесь другая вселенная, браслеты не могут появиться просто так, — вдруг подумала я, поскольку действительно, во вселенной Студента браслеты сами собой не появлялись, для заключения брака нужен был серьезный ритуал, и его участники должны быть в абсолютном трезвом состоянии. Это в той вселенной, где раньше стоял Замок, браслеты появлялись сами собой и размножались почкованием, зачастую стягивая в семью совершенно посторонних существ, даже не знакомых друг с другом.
— Я всего лишь предположил, что когда-нибудь все устаканится… — Твэл развел руками и умолк, стоило нам только зайти в нашу комнату. Народ куда-то разбежался, что и не удивительно. Часть отсыпается, часть до сих пор где-то прячется.
Ольт подбил подушки и улегся на кровать, сбросив сапоги. Похлопал ладонями по бокам от себя.
— Ложитесь, болезные, посмотрим, что вы там себе напредставляли…
Я покорно подлезла под его правую руку, ожидая очередного успокоения и разгребания моих завалов в голове. Но вместо этого Ольт вручил мне в свободную руку ладонь Твэла и почти не касаясь положил ладонь на голову. То же самое он проделал и с демоном, Твэлу пришлось скрутиться в компактный комок, чтобы не пинать сверха коленями. Наверняка его должно было дико триггерить, ведь он лежал рядом со своим злейшим врагом… и не просто лежал, а позволял вытащить все самое потаенное из памяти.
Я прикрыла глаза, ощущая покой, сменившийся смутными и расплывчатыми образами. Горячая ладонь в моей руке дрогнула, похоже, демон вспомнил что-то не слишком приятное. Где-то на периферии ощущался Шеврин, внимательно следящий за действом и готовый в любой момент все прекратить. А Ольт передавал через себя все те потайные образы, которые так долго прятал в своей голове Твэл…
Это было довольно мучительно — видеть то, что он пережил в своей реальности. Не просто видеть, как погибают параллели, к этому я уже привыкла, насмотревшись в снах, а пройти через самый настоящий ад у сверхов. Быть их игрушкой, покорной, не сопротивляющейся, надломленной… С ним обращались настолько жестоко, что я удивлена, как он все это мог пережить. Все-таки Твэл демон, хоть и высший. Даже не бог, хотя почти на уровне. Почти-почти…
У него тоже был триггер. На червей, которых ему подсаживали в раны. На цепи, стискивающие руки — похоже, именно поэтому браслет принял форму тонкой цепочки — чтобы не походить на кандалы. На многие виды таких извращений, о которых мне совершенно не хочется думать. Пожалуй, он еще не скоро захочет постельных утех, а если и захочет, то достаточно долго не будет переходить к основным приемам…
Я видела это все его глазами. Чувствовала саднящее горло после жесткого удущающего минета. Ощущала боль во всем теле от сломанных костей, ран, натирающих кандалов, твердого металлического ошейника, жгущего кожу. Да и нижние девяносто демона весьма так страдали. И описывать это все мне не хочется ни капли. Все, что я могла сделать — это давать капельки силы, сглаживающие воспоминания. Помогать не забыть, а перестать вспоминать. Моей задачей было отвлечь, дать каплю того самого добра, которого ему так не хватало. Пожалуй, переживала я и в самом деле зря…
Видения сменились очередными расплывчатыми пятнами лиц, голосами и какими-то странными ощущениями, а потом все погрузилось во тьму. Ольт погасил свет, и мы все теперь лежали и сидели в полной темноте, перемежаемой отблесками черепушки-светильника.
— Думаю, теперь всем все понятно, — заключил сверх. — Бояться никого не нужно, никто тебе вреда не причинит. И я в том числе. Я… сожалею, что тебе пришлось пройти через это, — он погладил демона по голове, перебирая ему волосы. — Думаю, та вселенная погибла еще и потому, что сверхи занимались чем угодно, но не своими прямыми обязанностями…
— Вот так и лежи, — сонно буркнула я, стараясь устаканить в голове увиденное и надеясь, что кошмары мне таки не приснятся. Потому что иначе мы тут все заиками будем, если станем друг другу передавать ужасы своего прошлого. Я погладила сверха щупом по груди, поскольку мою руку Твэл отпускать и не собирался, а другая была зажата под боком у сверха.
— Вот так спи и думай о том, что тебе в очередной раз повезло, — посоветовал Ольт.
Рядом улегся Шеврин и потянулся к сверху, тем самым заставив Твэла убраться на мою сторону. Демон маленько передавил мне живот, перелезая через Ольта, но все же быстро притих. Оставалось надеяться, что в эту ночь мы сможем поспать.
Уже проваливаясь в какую-то сонную муть, я отметила, что один теплый бок все-таки исчез — Шеврин с Ольчиком куда-то вышли. Но спросить их, что случилось, не смогла, полностью отключившись.
Души художника у Риккерта не было. А у Риана была. Застыв, он смотрел, как отражается в стекле золотых очков Соане – исключительно пижонская приблуда, и все это знали – прибитое к потолку тело его жены. За одну алую капельку посреди желтого воскового лба Риан сейчас почти любил Соане.
Рядом с его ногой с потолка шлепнулось что-то красное.
— Блин, — буркнул Риккерт. Задрав голову, он разглядывал кривоватый символ на потолке. Плоть это плоть, а строительный пистолет, стреляющий скобами, не самый нежный инструмент. Сочные гранатовые капли нехотя отрывались от тел, неторопливо преодолевали расстояние до пола и приникали к нему, разлетаясь брызгами. Риккерт смотрел на дело рук своих, а капли падали и падали, расчерчивая его лицо багряными полосами. Риан находил это зрелище нечеловечески прекрасным. Он вдохнул поглубже, ртом, пошатываясь, подошел поближе. Встал рядом, тоже запрокинув голову. Весело помахал рукой расположившемуся на потолке семейству Соане.
- В середине криво, кажется, а? – задумчиво протянул Риккерт. С сочным шлепком скобка врезалась в плоть, видимо, придав ей нужное положение. Несколько капель упали на полуприкрытые веки Риана. Жена Соане подмигнула ему оставшимся глазом. Он подмигнул в ответ. Потом счастливо зажмурился. В крови бурлила лучистая энергия. Пожалуй, никогда он так себя не чувствовал – будто его сейчас разорвет и унесет на орбиту светиться. В голове наконец-то все сошлось как надо.
— Не тупи, — низким грудным голосом сказала жена Соане.
— Ага, — поддержал кто-то из ее отпрысков. – На Луне все возможно. Так пользуйся, пока дышишь. Ты тут главный, или кто?
«Это, мать его, весомый аргумент, — хихикнул Риан. – Учитывая обстоятельства».
Волосы на голове разноглазого росли жесткие, как проволока. Намотав на руку, сколько ухватилось, Риан дернул его голову вниз и неловко влепился губами сначала в подбородок, а потом все же попал, куда хотел, с аппетитом слизывая застывшую корочку чужой крови с чужих губ. В свои двадцать четыре Риан никогда еще никого не целовал, да как-то и не представлял себя в такой роли. Поэтому начать обязательно нужно было с кого-то на голову выше себя и с волчьими зубами, об один из которых он сразу оцарапал язык.
— А вот и поцелуи в десны подоспели, — ехидно высказался откуда-то из под ног Соане. Все-то он знает, гнида в пятом поколении. Шестое поколение на потолке взвыло какую-то популярную сопливую хреномуть про любовь и кровь, и Риан с хохотом обвис на руках у Риккерта. Тот сквозь зубы добрым голосом уже привычно обругал его придурком и извращенцем. Риан щурился и кивал, глядя в разноцветные глаза, а теплые нежные капли целовали его лицо, и все было так правильно, так правильно…
Марион оглянулась, грот показала она, во время прилива вход прятался под водой, сейчас вода отступила. Вокруг только мокрый песок, камни. Лужи, будто осколки темного зеркала.
Генри повернулся и упал к ее ногам. Кровавое пятно расползалось на его спине. Но ведь выстрела не было! Пляж ― пуст.
Она опустилась на колени рядом с Генри, перевернула его на спину. Он был тяжел, даже для нее. Бледное, очень бледное лицо, на губах кровавые пузырьки, но глаза открыты и взгляд… в нем боль и досада.
― Зачем… ― тихо, вместе с кровавыми брызгами. ― Уходи…
Теперь ему не нырнуть. Путь в Бездну закрыт. Если только…
― Вот и встретились, девочка, ― по мокрому песку от скал к ней шел человек, в руке его висел пистолет, почти касаясь волн длинным, толстым дулом. ― Поговорим?
― Нет! ― прозвучало сзади. ― Не с ней. Говори со мной.
Марион замерла. Ей не надо было оборачиваться: она узнала голос: Пелагус ― отец.
Стоило ли три месяца назад вытаскивать Лукаса из Бездны, бежать с ним от?.. Она бежала от скучной, никчемной, неинтересной жизни. К переменам и приключениям. Бежать, чтобы сейчас услышать этот спокойный, надменный голос.
Она не оглянулась. Зачем?
― Поговорим! ― холодный металл уперся в висок. ― Я пожалел парня. Он выкарабкается, но твое отродье жалеть не буду. С негритосами у меня разговор короткий. Если результат меня не устроит…
― Ты хочешь еще жемчуга? ― «В голосе отца нет тревоги, он уверен дочь успеет уйти. Пуля не догонит рожденного в Бездне».
Рука коснулась волос, погладила ласково, она не могла и не хотела оборачиваться, не видела, как шевельнулись губы, посылая сигнал: «Вернешься в Бездну ― Лукас будет свободен».
― Отойди! ― дуло дернулось: палец надавил на курок. ― А то она сейчас умрет.
― Не торопись, ― голос Пелагуса не дрогнул, хотя явно заметил гнев и растерянность собеседника. ― Убьешь ее ― умрешь сам. Оглянись.
Из-за камней, скал, прямо из песка поднимались чернокожие парни. Те, что появились из-за скал, шли парами. Они тащили людей босса. Марион узнала всех, с кем встретилась в притоне. Трое же были незнакомы. Она зарыла пальцы в песок и коснулась воды, но уходить не спешила. Дуло у виска дрогнуло и слегка отстранилось.
― Вот и всё, ― в голосе отца звучал смех, ― но мы можем договориться.
― Всё?! Договариваться с черномазыми?! Да меня засмеют! Деловые люди не захотят… Ха! Пусть Луакас отдаст деньги, тогда и поговорим. С ним!
― Много денег?
― Не твое дело. Нет Лукаса ― нет разговора, ― мужчина расхохотался. ― Думаешь победил? Чен, где твои мальчики? Ты обещал…
― Гльюпый… тот, ― узкоглазый мужчина в черном костюме, свободно стоял чуть впереди чернокожих парней, ― кто свяжется с Бездной. Босс, я узнал место и отослал ребят.
― Испугался черномазых? Ты!
― Это мы ― чер-но-ма-зы-е? ― задумчиво проговорил отец Марион. ― Так эта снулая рыба смеет обзывать нас рабами?!
― Вы выбрали! ― завопил босс и надавил на курок.
Марион упала на мокрый песок. Пуля взрыхлила его у щеки. Кожу царапнули мелкие камушки, осколки ракушек. Грязь полетела в глаза. Волна окатила лицо, смывая грязь и кровь с царапин, затягивая ранки.
Волна откатилась, унося добычу ― голову босса.
А тело медленно опустилось на колени и завалилось на бок, пятная кровью песок и гальку.
Марион, разжала схватившиеся за воду пальцы, повернулась на спину и взглянула на отца. В его руках блестел клинок, крови на нем не было. Лезвие казалось куском льда. И было им ― только обоюдоострым ― таким, что способно рассечь плывущую по воде паутинку.
Резким движением Пелагус вздернул ее на ноги.
― Почему не ушла? ― спросил он сердито.
Кровь босса впитывалась в песок. Она кормила океан… Бездну. Мелкие крабики, быстро перебирая ножками, спешили на пир. Марион взглянула на Генри. Его кровь тоже пойдет в Бездну? И крабам…
― Я хочу… ― начала она, но ее перебили. Один из молодых людей, стоящих за спиной узкоглазого спросил.
― Отец, остальных тоже в Бездну.
― Зачем же так кардинально, мы же можем договориться, ― дернулся тот, кто предлагал ей шампанского, ― Всегда можно найти цивилизованные способы…
― Помолчи, ― цыкнул Раш, а Грег и узкоглазый смерили его презрительным взглядом.
― Пусть ждут, ― бросил отец и поднял голову дочери за подбородок. Взгляды скрестились. Будто мечи. Над пляжем пронесся тихий звон, отразился от скал…
― Хочешь? ― прошипел Пелагус. ― Твои хотения ― пшик. Они теперь в Бездне. Домой!
― Но отец! ― капитуляция была неизбежна, но Марион еще боролась.
― Твой ― уже двадцать пять лет. А их, ― он мотнул головой в сторону парней стоящих за спиной мафиози, ― почти сотню. Пора умнеть. Ступай!
― Нет! ― она продолжала смотреть отцу в глаза, хотя это было очень трудно. Взгляд жег. Воздух выходил из легких, а обратно пробивался как через огненную стену. Но она проговорила: ― Сначала верни Лукаса.
― Не так быстро, ― отец расхохотался, взгляд смягчился, ― Мне нравится упорство. Но твой дружок кое-что должен. Как и эти. ― Пелагус почти прикрыл глаза, по его лицу, покрытому блестящей, как лаковой, черной кожей, нельзя было угадать мысли. ― Хорошо. Пусть так. Сначала ― они. Потом ― твои фокусы, ― шепнул он, наклоняясь к Марион, и спросил громко: ― Есть те, кто недоволен раскладом?
Через пару часов над дверью звякнул колокольчик и вошел Кроули со свежим номером таблоида под мышкой.
— Доброе утро, ангел. Еще ведь утро? — Кроули взглянул на часы. — Впрочем, как скажешь. Я вышел еще до полудня. Это считается.— Он задрал нос и понюхал воздух. — Ты снова постригся, не так ли? Вся квартира пахнет одеколоном.
Дверь за ним захлопнулась, заглушив шум с улицы.
— Боже, как я люблю «Дейли Стандард». Никогда меня не подводит. Не прошло и двух месяцев после Армагеддона, как они снова взялись за дело. — Кроули открыл таблоид и углубился в тонкие страницы. — Слушай это. «Русские ученые использовали инопланетную технологию, восстановленную после падения метеорита для создания новой межконтинентальной баллистической ракеты». Эй, смотри. У них даже есть фотография инопланетянина. Ах, подожди, нет. Это тот самый актер. Никак не могу вспомнить его имя.
Весь книжный магазин словно замер. Даже половицы не скрипели.
— Черт побери, они не шутят. Вот его фотография. Большой фаллический кошмар. — Кроули посмотрел на фотографию Парада Победы. — И вообще, чья это была идея сделать оружие таким? Это было… подожди минутку… меч! Это был один из ваших!
Азирафаэль не ответил.
— В том-то и беда с наказаниями. Они приходят тогда, когда вы меньше всего этого ожидаете…
Ответа по-прежнему не было.
Кроули просунул голову в заднюю часть магазина.
— Ангел?
И там он нашел Азирафаэля, сидящего за круглым столом и спокойно пьющего портвейн из маленького хрустального бокала.
Кроули замедлил шаг и остановился.
— Ох…
Азирафаэль выглядел совершенно потерянным.
Кроули нахмурился.
— Что случилось?
— Ничего. Все в порядке.
— Эй! Все не так уж и плохо!
— Именно так.
— Ты пьешь. С утра.
Азирафаэль покосился на стакан.
— А. Предположим, что да.
Кроули отложил таблоид.
— Рассказывай. Что случилось?
— У меня только что был посетитель.
— Кто?
— Сабраэль. — Азирафаэль помолчал. — Хранитель чудес.
Кроули склонил голову набок.
— Мне жаль, что я принес плохие новости, — сказал Азирафаэль. — Похоже, ты ошибался насчет того, что Рай и Ад дадут нам передышку.
Кроули заерзал взад и вперед, опершись локтем о книжный шкаф, и когда там щелкнуло, сморщил нос и уставился в пространство.
— Подожди минутку. Это та, кто донесла на тебя в 1793 году?
— Она самая.
Кроули махнул рукой вверх и вниз.
— С помощью…
— Да…
Кроули обвел вокруг головы кольцо.
— Волосы…
— Да.
— Ох. Я помню ее. — Кроули поморщился и опустил руку. — Она напоминает школьную учительницу, которая слишком любит подмену понятий.
— Она предупредила меня об очередном потоке фривольных чудес. Она говорит, что если я хочу избежать наказания, то должен воздержаться от них хотя бы до конца месяца.
— Как много она знает?
— Она знает о нас.
Кроули понизил голос.
— Что именно о нас она знает?
— Ну… ты и сам понимаешь.
— ?..
Азирафаэль сделал еще глоток.
— Нам придется прекратить наши… танцы. И, умоляю, не заставляй меня по-новой перечислять все эвфемизмы.
— Подожди, подожди… — Кроули вытянул перед собой ладонь. — По-дож-ди.
Азирафаэль подчинился, и Кроули принялся расхаживать вокруг стола.
— Позволь мне уточнить. Армагеддон…
— Она не считает, что за это стоит наказывать.
— И то, что ты… танцевал горизонтальную мамбу с демоном… — Кроули передернул плечами. — Нгк.
— Совершенно верно. Это, оказывается, тоже нормально.
— Но несколько случайных чудес — и Небеса в критическом положении?
Азирафаэль пожевал губу и кивнул.
— Ты все понял совершенно правильно.
— Нгк… Для тебя это имеет хоть какой-то смысл?
— Ну, нет, но…— Азирафаэль фыркнул. — Послушай, не мог бы ты присесть? У меня от тебя в глазах рябит.
Кроули перестал расхаживать и скользнул в другое кресло.
— Прекрасно.
Азирафаэль допил последние темно-красные капли из своего бокала и виновато покосился на бутылку рядом. Кроули сжалился и налил ему на два пальца, прочитал этикетку, опрокинул бутылку и сам сделал глоток.
Азирафаэль вздохнул и посмотрел в окно.
— Что же мне теперь делать?
Кроули поднял брови.
— Думаю, это зависит от того, что они с тобой сделают.
— Что ты имеешь в виду?
Кроули наклонился вперед.
— Допустим, Сабраэль действительно напишет о твоем проступке. Что же произойдет дальше? Что у вас обычно происходит?
— Вот это меня и беспокоит. Я больше ничего не знаю. — Азирафаэль провел большим пальцем взад и вперед вдоль своего стакана. — В прошлый раз это было просто…
— Письмо со строгим выговором, — закончил за него Кроули. — Правильно.
— И отстранение от исполнения моих обязанностей на короткий срок.
— Но сейчас ты занимаешь совсем другое положение, чем тогда.
— А я и не думал…
Кроули скривился.
— Оказался причастным к событию массового вымирания.
Азирафаэль поморщился в ответ.
— Вот именно.
— Или пережил казнь.
— Нет.
— Если они не смогут заполучить тебя ни за что другое, они подрежут тебе крылья за это.
Долгое, свинцовое молчание повисло над столом. Плечи Азирафаэля опустились, Кроули налил себе еще одну порцию.
— Ну, если во всем этом и есть какое-то слабое утешение, то, по крайней мере, они не понимают, что за этим кроется. Сабраэль не знает, что наши… подвиги вызывают чудеса. Если бы она знала, что они связаны, мы бы действительно оказались в самой гуще событий.
— Подожди… — Кроули опустил локти на стол. — Она не знает? Ты же сам сказал, что знает.
— Я имел в виду, что она знает о нашем, м-м-м, общении. Не о второй половине.
— Ты уверен?
Азирафаэль нахмурился.
— Настолько, насколько это возможно.
Лицо Кроули вспыхнуло улыбкой, яркой, словно налобный фонарь.
— Это все меняет.
— Каким образом?
— Ты что, не понимаешь? Это даст нам время стряхнуть их с твоего хвоста! — Кроули отступил, чтобы поправить себя. — Ну, я имею в виду не «хвост». Это мое. Подол твоей мантии или что-то в этом роде.
Азирафаэль помолчал.
— Ты действительно думаешь, что мы сможем сбить их со следа?
— Конечно, сможем! — Кроули отставил полупустую бутылку. — Мы остановили Армагеддон, не так ли? Все будет хорошо.
Азирафаэль заерзал.
— Да, — Кроули кивнул чересчур резко. — Ага. Все будет хорошо.
Азирафаэль улыбнулся слишком широко.
— Совершенно отлично.