В другом мире, может быть, я бы очнулся в полной боевой готовности, с бодростью в кармане. Но нынче, с четверть часа, выбираясь наружу по оплавленным скалам, и, разгребая особо мешающие камни, затем, маскируя выжженный вход парой здоровых колючих кустов, которые пришлось пересаживать походной лопаткой, размером с детский совок… я сильно устал.
Тепловизор показывал с дюжину теплых целей к юго-западу от меня. Передвигаясь короткими сутулыми перебежками по каменистой острой местности, задохнулся минут за пять. К таким марш-броскам меня модульная космическая жизнь не готовила! Опаленные легкие, горло и носоглотку жгло, еще при выходе в оплавленной пещере, сейчас отказывались поглощать воздух в необходимых объемах, опухая. Привалился к большому камню, похожему то ли на шар, то ли на плохо очерченный череп, закрыл воспаленные глаза, замедляя дыхание. Организм начал свою уже привычную работу, включая спешную регенерацию. Сначала легкие сжало, словно стальным обручем, затем внутри разлилась приятная пощипывающая прохлада. Расслабил глаза, позволяя векам чуть подрагивать. Обожженные ладони баюкали в руках черное табельное второго поколения. Как им пользоваться я еще не знал, да и, сомнительно, что где-нибудь на курке не стоит скрытая игла с анализатором ДНК хозяина. Игрушка для маскарада, не более. ТИу знал, что мне дает.
Черный костюм сидел на мне куда хуже, чем на киборгах Энца: широкая по природе грудная клетка и мускулатурный корсет ребер никак не убрались бы в бронежилет этих худых и резких, как роботы, существ. Да и преподносить мне весь костюм, включая бронник, наг не собирался. Поэтому, спрятавшись за камнем, я и не думалприближаться к людям, понимая, что внешний стандартный комбинезон, надетый на голое тело, выдаст меня, если не сразу, то при беглом взоре среди рядов клонов второго поколения.
Веселее было со шлемом. Черный шаройд на моей голове не имел внешних увечий, но явно был выведен из строя. Либо обесточен, либо раскодирован. Вероятно, новенькие бойцы получают команды бегущей строкой, имподсвечивают цели, когда передают голосовое меню и своего персонального Энца в каждой ушной раковине. Я, в отличие от них, был глух и слеп, что тоже понимал. Но, может быть, это и к лучшему: не будут отвлекать и закрывать обзор, шлем не выдаст нежелательных действий с моей стороны.
Горло опало, избавляясь от лишней опухлости и, наконец, позволило нормально дышать. Воздух хлынул в меня, опьяняя и радуя сердце. Я высунул свой черный проточереп из-за камня и онемел: правильные округлые холмы, которые я вначале не разглядел, стояли на поляне ровными рядами. Вокруг, подпирая небо, высился прозрачный чуть флюоресцирующий полог, выполненный в виде светящихся бело-голубым шестиугольников-сот.
Когда я пересек его стены и почему не заметил? Возможно, полог работает на удержание, не причиняя первоначального вреда существам, случайно пересекшим его. Взгляд выцепил среди равномерно покачивающихся высоких трав и чуть пожухлых от солнца кустов неподвижно замершие фигуры. Серо-коричневые капюшоны маскировали охранников, позволяя им мимикрировать под окружающий ландшафт. Охранники полусидели-полулежали, вперив обеспокоенные взгляды куда-то справа от меня.
Когда догадался повернуть свой шлем в том направлении, то было уже, мягко говоря, поздно. Отряд Энца выполнял необходимые действия, расположившись структурированной кучкой в метре от меня. Три черных клона устанавливали систему зеркал, ловя слегка жужжащие электричеством нити-лучи, и, перенаправляя на соседние ячейки вверх. Готовили отход.
Внезапно на поляну выгнали пленных. Люди Дахати, держащие в ободранных руках по сухой палке, вышли, нелепо озираясь. Зеленая льняная одежда, босые ноги, следы побоев. Наги переглянулись. Из них вышел доброволец. Его одежда была белоснежной, а на лбу горели серебряные символы. Вероятно, предводитель отряда. Еще теплилась слабая надежда, что люди и нелюди поймут обреченность друг друга и отставят кровопролитие…
Дахати толкнула вперед Турса и Совеллу. Два худых высоких подростка встали, крепко сжав палки. Наг покачал головой и что-то прошипел. Лорик решил, что предупреждение. Но остальные охранники в одну секунду рассредоточились по территории и пропали из виду. Вероятно, Энц решил, что глупая бойня позволит ему убить двух зайцев: избавиться от аутсайдеров и отвлечь охрану. Но наги, словно ожившие скалистые духи, стали появляться то тут, то там и выдирать клонов, без единого звука. Слабое шуршание агонизирующего черного и еле слышный треск разряда. Молния, морской звездочкой шаряшая вокруг, и,стреляющая разрядами во все, что ответит на электро-магнитный импульс. Я задумался. Второе поколение, явно, умеет регенерировать. Я бы с ними не справился голыми руками. Как с ними справляются? Ответ пришел раньше, чем я ожидал.
Пока мой взгляд исследовал всю картину, находясь практически между двух отрядов, сзади подкрался неприятель. В шлем впился черный металлический паук, обжигая током шею и голову. Пока я дергался, поминая всю нажью родню, капюшон достал какое-то колющее оружие. Это было похоже на четырехгранный кортик с острым концом и без всякой заточки. Клинок вибрировал. Мне показалось, сквозь слезы и судороги бьющегося тела, что металл был живым и стремился не уколоть меня, а скорее проникнуть и рассыпаться, или даже облепить, словно непроницаемая корка. Мозг судорожно соображал все сразу. От слабых мест черных, до хищной ухмылки безжалостного врага и того, чем мне самому грозит такой удар.
Положение спас сам Энц. Он, словно лесной эльф,приземлился на верхушку яйца, за которым я прятался. Тонкая бледная рука свернула шею нага, как карточный домик и хлопнула по моему шлему, сдирая паука. Из-под забрала текла белая пена, обжигая мое содранное горло. Голова кружилась, выхватывая лишь крохи реальности. Шлепок Энца что-то сотворил, потому что мир внезапно стал ярким, четким и полупрозрачным. Я видел людей, что замерли, словно парализованные. Видел, как Дахативыставила вперед детскую маленькую ручку и что-то шипела. Пока их никто не убил. Оставшиеся черные не отвлекались на обзор общей ситуации – каждый был занят своим делом. Я, с удивлением, осознал, что вижу сквозь скорлупу, и, отчего-то знаю, какие яйца необходимы для употребления в пищу.
Клоны достали аппаратуру, блестящие щупальца-шланги прилипали к выбранным яйцам, прорезали дыру, и деликатесная субстанция начинала всасываться в заплечный отсек. Видимо, там создавалось какое-то давление, потому что от одного яйца клон шел к следующему и манипуляции повторялись.
Энц приложил свою ладонь к лобовому стеклу отвлекшегося недобитого меня. За ухом кольнуло. Вероятно, инъекция чего-то бодрящего и стимулирующего, потому как в голове поднялась волна тошноты и внемозговой дикой ярости.
– Можешь двигаться? – задумчиво осведомился главный, который меня совсем недавно пытался убить собственными руками в общем зале. Молча киваю. Энцзадумчиво отпускает шлем и машет мне в сторону других каменных округлых холмов, в которых я осознаю яйца в пищу негодные. Не узнал? Сомневается? Там уже есть практически развитые особи нагов. Еще не вылупились. Я выбираю самое крупное и достаю из потайного отсека на запястье свой клинок. Кнопка затачивания, и лезвие, невидимое сверху, озаряется молекулярной вспышкой. Рывком срезаю треть боковой стенки окаменелого яйца. Энцтакже внезапно и неуловимо ускользает налаживать следующего бойца, корчащегося в электро-магнитнойловушке. Я гляжу, как он поднимает в руках трещащий от высокого напряжения шлем, отделенный от шеи клона и становится похож на жесткого светлого бога. Он уже не следит за мной, и я прячусь за вскрытым яйцом. Внутри скорлупы, во влажной полупрозрачной вакуоли, чуть шевелится будущий ребенок, не задетый мной. Если никто не заметит его сейчас, то он сможет выжить.
Не знаю, откуда во мне жалость к чужакам. Может, влияние Тиу, а, может, нежелание убивать существ, еще не рожденных и уязвимых. Невинную будущую жизнь. Снимаю шлем, чтобы не быть замеченным. Светло-серая грязь быстро приходит на помощь, смешиваясь с яичной субстанцией, размазанной по земле, покрывая моеваляющееся тело и голову.
Черные малочисленны. Половина оставшихся хватает куски своих собратьев, по приказу Энца. Его взгляд ищет меня. Странную диковину, работающую после сбоя, и не находит. Ему некогда. Руки светящегося хозяина марионеток порхают, указывая цели. На бока целых яиц бросили что-то липкое, похожее на комья глины.
Мне не до скорлупы и эмбрионов, я ищу глазами Дахати и остальных детей и не нахожу. Капитан наговлежит на земле, глядя светло-серыми, практически белыми глазами в небо. Вертикальные зрачки превратились в тончайшую черную полоску. В его ребрах торчит обломок палки, проткнувший легкое насквозь и приковавший к земле.
Раздается взрыв. Все округлые холмики лопаются. Хруст защитной скорлупы и брызги нечеловеческой крови. Меня рвет. Кажется, контузило. Яйцо рядом со мной – единственное не было взорвано. Но я вижу, как вакуоль окрашивается десятком красных пятен, где осколки проткнули еще не вылупившееся нежное тельце.
Я пытаюсь кричать от злости и непонимания, но беззвучный крик оборачивается предсмертным хрипом. Во мне столько посеченной плоти, что дрыгаться и дрыгаться, пока регенерация все это переварит. Практически на костях, упрямо ползу к центру бывшего купола, в поисках хоть кого-нибудь из моего отряда. Дети. Неужели, их тоже посекло? Скорлупа и слизь разъедают предплечья. Ног не чувствую, но надеюсь, что они еще болтаются там, где-то позади.
Подминаю слезящееся заляпанное лицо к небу и пытаюсь понять, где был центр разрушенного купола. Внезапно пальцы касаются чего-то мягкого и красного. С трудом сжимаю кулак и понимаю, что это волосы маленькой седой девочки. Все, что от нее осталось рядом с неопознаваемым кроваво-костным месивом…
– Заче-е-е-ем?! – хриплю я, кажется, все-таки сдвинувшись психикой от увиденного. В этом крике все мое непонимание и злость. Зачем убивать своих?! Зачем брать в пищу сознательную расу?! Зачем убивать все, что не годится в пищу?!.
Кажется, в грудной клетке хватает острых обломков, они начинают колоть все и разом. Теряя сознание от боли, я вижу, как появляются другие наги. Женщины рыдают, беззвучно крича. Мужчины молча открывают рты и тычут вменя ногами. Или я уже ничего не слышу? Точно не чувствую. Темнота и обнимающая меня со всех сторон матушка-кровавая Земля.
Даже воздух казался сейчас каким-то особенным, непривычным и с трудом узнаваемым. Возможно, дело было в незнакомом запахе со стороны расположенных по краю площадки клумб.
Вдох. Выдох.
Будто впервые.
Нет, не только запах. Не только тепло приятного ветерка и шорох листьев. Эти незнакомые ощущения не могли возникнуть благодаря слуху, зрению, обонянию, осязанию и даже вкусу. Было что-то недоступное ни одному из пяти чувств, и именно с этим ощущением пареньку предстояло разобраться. Придумав себе в момент перемещения не то тунику, не то длинную футболку с удобным карманом-сумкой на поясе и штаны, заправленные в высокие сапоги, Никита не задумался о цвете комплекта, и тот получился серовато-зелёным. Такой неброский, приглушенный, ни на что особенное не претендующий цвет Алыкину сразу понравился. Сапоги оказались просто тёмно-серыми, из мягкой кожи. А на голенищах обнаружились металлические накладки во всю высоту и обхват, причём, прорезанные каким-то заумным узором-лабиринтом.
Изменилось ли что во внешности, парню выяснить было негде, зеркал в окрестностях не наблюдалось, но алая лента на правом плече выглядела точно так же, как и на Земле – хоть какая-то определённость.
— Добрё пожаловить! Это мыр Руубака, планета Рагад, — раздалось приятным басом почти над ухом.
Прерывая размышления, Никита оглянулся и лишь тогда заметил мужчину в наряде а-ля средневековье и в доспехе непонятной конструкции.
— Халдир Велмир Авнерроодо попросыл сопроводить вас, русскый гость. – Продолжал вещать незнакомец.
— А халдир Велмир… это кто?
— Сопроводить, — потянулся мужичок рукой к затылку, но лишь звякнул перчаткой о шлем… Эх, не получилось у него стимулирующего мозговую деятельность почёсывания, получился лишь виноватый взгляд из-под густых бровей. – Я это, местный, и по ваш не очень говорю. По китайский лучше, по русский плохо. Недавно тут. Иди за мной.
Он развернулся и первым пошел по навесному мостику к крепости. Конструкция, соединяющая оба берега, не только не прогнулась под весом провожатого, но даже не скрипнула и не качнулась в сторону.
«Значит, так надо» — решил Никита, но всё же не рискнул посмотреть вниз, пока шел к воротам. А за воротами его взгляду открылся желтый плитняк дорожек, кирпично-красные постройки с черными и серыми крышами. Деревца попадались лишь с аккуратно подрезанными кронами, кустарники формировали невысокую живую изгородь вокруг строений. Уместно смотрелись стрельчатые окна с витражами и кованые ворота, навесные фонари на цепях, окрашенные под бронзу скамейки и многое другое, попавшееся на пути… Всё это не казалось парню чем-то древним, старинным и уж тем более «волшебным». Архитектура крепости будто бы старательно маскировалась под средневековье, но это у неё очень плохо получалось.
С высоты птичьего полёта Астрального Домена Академия выглядела весьма внушительно, восьмиугольная звезда стен с зубцами и башнями ограждала собой целый комплекс сооружений учебного, научного, производственного и военного назначения. Глаз радовали аккуратно постриженные газоны, чистота и порядок на мостовых. Необычные костюмы редких в этот утренний час прохожих не внушали атмосферы таинственности или же загадочности. Никита даже освоился немного в той «непривычности» ощущений от воспринимаемого мира.
* * *
Провожатый довольно резко остановился на открытой всем ветрам галерее, соединяющей два здания на уровне их третьих этажей, так что парень едва не налетел на него по инерции.
В противоположном конце перехода возникла мужская фигура, взметнулся длинный темно-коричневый плащ. В сознании Никиты четко возникло ощущение «свой!» — неконтролируемая разумом, абсолютная, безоговорочная уверенность в том, что данный человек – такой же, как он сам. Мужчина двинулся навстречу, и к этому ощущению добавилось новое – ощущение силы, исходящей от него. Проводник как-то весь подобрался, приветственно кивнул подошедшему, четко развернулся на пятках и удалился, печатая шаг. Захотелось вытянуться в струнку и самому Никите Алыкину.
— Не переживай особо по поводу своих новых ощущений вне Земли, – прозвучало на чистом русском. — Ты удивился, когда заметил меня, потому что возникло «чувство своих». Но оно вполне естественное, привыкнешь. Каждый раз такое будет при встрече с любым доменовцем.
Голос оказался хоть и грубоватым, но приятным. Во внешнем облике тоже ничего отталкивающего не оказалось. И одежда, и легкий доспех из плотной проклёпанной кожи, и массивные сапоги казались удивительно к месту. Рыжие с медным отливом волосы аккуратным «ёршиком» топорщились по всей голове, а две более длинные пряди спускались от висков почти до пояса – широкого, с массивной пряжкой.
— Кроме обычных пяти чувств, здесь доступны ещё два, – продолжил мужчина. — Шестое – ауросенс, оно же – чувство ауры, и седьмое – резонанс, оно же – чувство связей. Различать их начнёшь довольно скоро… Кстати, как тебе крепость Астар? Впечатляет?
— Слов не найти! – выдал Никита, чтобы не показаться грубым и при этом не соврать. – Значит, Вы и есть халдир… э-э…
— Велмир Авнер. Приятно познакомиться. Человек, что нашел тебя на Земле – мой сын, Кирилл, он же Кирмир. В этом мире астральщики носят иные имена из соображений безопасности. А вот и твоё имя, в вахтенном журнале уже обозначилось. Высветилось, как только ты коснулся ладонью обелиска.
В руках Велмира появился скрепленный шнуром блокнотик без верхней обложки. Похоже, новые листы у него каждый раз нанизывались поверх уже заполненных. Мужчина тут же указан на вторую сверху строчку, после которой шли лишь пустые ячейки таблицы, но ни одной записи парень разобрать не смог.
— Местная письменность, да? – догадался он.
— Само собой. Имя произносится как «Киннер Никимир». Привыкай к нему. В общем-то, «нер» — это всего лишь уважительный суффикс к фамилии, а «мир» — к имени. Со знакомыми можно обходиться и без них.
Парень кивнул. Ничего похожего на прозвучавшее имя он в закорючках всё равно не обнаружил, но сами закорючки выглядели довольно красиво. Велмир небрежно отбросил блокнотик через плечо, и тот исчез в слабой вспышке, не долетев до пола.
— Чтению ещё успеешь научиться, это не так сложно. А вот с пониманием языка на слух поможет временное заклинание… впрочем, слово «заклинание» несколько неверно передаёт суть, но об этом позже.
Ники не заметил, в какой момент в руке халдира оказался овальный камешек размером с ладонь. Потом появился лёгким свечением и тут же исчез незнакомый узор в воздухе вокруг камешка.
— Де раду? Асарк ие… — произнёс парень, удивляясь странному эху от звука своего голоса. Да и губы по-другому двигались, совсем не так, как при словах «Подействовало? Я ничего не почувствовал…»
Звук шел будто двумя одновременно включенными треками, разными по звучанию текста, но одинаково понятными по смыслу.
— Туо акевине оока асарк ие раду. Се инло де раду. Туо-де эле се…
— Ты ещё не можешь чувствовать это воздействие. Но оно было. Твоя речь уже…
И тут злобный, надрывный писк над ухом заставил новичка ойкнуть и подпрыгнуть на месте. Над перилами позади него завис еще один овальный камешек, но побольше, с зеркальной поверхностью и зубчатой каймой.
«Халдир Авнерроодо! Срочный вызов»
— Уже иду. Ну неужто без меня совещание не начать?
Камешек крутанул «мёртвую петлю» и ухнул куда-то вниз.
«Уф! Так и заикой можно сделаться…» — подумал Ники, переводя дух.
Велмир Авнер выцепил из кармана небольшую карточку и широким жестом запустил ей в парня. Тот даже испугаться успел, что не поймает, как кусок покрытого прозрачной плёнкой картона аккуратно притормозил перед ладонью новичка.
— Направление в регистратуру. Идти прямо и налево. Там выдадут ключи от комнаты, студенческий и памятку первоступенника. Удачи!
Вокруг бойца уже начал формироваться светящийся контур портала.
— Здесь, в крепости, расположена Астрального Домена Академия. Четыре ступени обучения. Первая – общие дисциплины, со второй – распределение по специализациям… – продолжил мужчина, поворачиваясь спиной, — Да, чуть не забыл отдать кристалл-переводчик. Щелчок по поверхности включает, второй щелчок выключает.
Всё с тем же небрежным жестом перебрасывания через плечо, овальный камешек был отправлен в полёт. Но не исчез, как ранее блокнотик, а по примеру карточки затормозил рядом с рукой новичка.
Так начался первый день Никимира Киннера на Рагаде. Но этот день оказался насыщен событиями не только у него одного.
Но, как оказалось, Змей тоже помнил о дне рождения Хельги и прилетел вместе с Марином и тортом из пряников, творога и ягод. Не успел Марин поставить торт на стол перед Хельги, как в столовую вошли сыновья волхва вместе с жёнами.
— Ого, а у вас тут праздник! — воскликнул Всеслав, — добрый день! У кого-то день рождения? Судя по размеру торта, именинник солидный и серьёзный молодой человек.
— Да, день рождения, — ответил ему отец, — но не человеку, а киборгу. Нашему Хельги сегодня три года. Он охраняет Нину, ловит рыбу и достаёт со дна озера очень полезные вещи.
— То есть… вы все тут отмечаете день рождения… киборга? — удивилась Астрид, — разве так бывает? Он же машина!
— Хельги давно уже не вещь, — ответил Платон, — он хороший парень, а его психологический возраст почти шесть лет. Поэтому и дарят ему в основном игрушки. Он любит сладкое, ему нравится водить катер и он очень ответственно относится к выполнению поручений. И да, мы всем празднуем дни рождения… правильно, конечно, назвать этот день днём выпуска из инкубатора… но это звучит как-то не по-человечески.
— То есть… при том количестве киборгов, которые здесь живут, у вас каждый день праздник?
— Почти каждый день. И не только именно в этой столовой. Часто отмечаем в столовой модуля, а теперь у нас есть отдельная столовая в посёлке. И даже банкетный зал на втором этаже этой столовой. И своя кондитерская тоже есть. Мы много работаем, это правда. Но и отдыхать мы умеем.
— Отец всегда говорил, что все животные и растения имеют живую душу… — медленно проговорил Всеслав, — и киборги тоже. Только сказать не могут. И сделать ничего не могут. Теперь вижу, что вы огромное дело осилили… и собираетесь продолжать. Завтра утром мы все улетаем, но… мы с женой и детьми вернёмся точно. Не сейчас, а когда учебный год закончится. По местному времени через полгода примерно.
— На Масленицу? Это здорово было бы, — важно сказал Хельги, — только у вас своего дома здесь нет, придётся в модуле жить.
— Ничего страшного, поживём в модуле… пока дом строится. Как я понимаю, насыпь на северном и южном побережье будет укреплена и продолжена… вот по весне выберем место и начнём строить дом.
Тем временем Марин нарезал на крошечные кусочки привезённый торт, Майя зажгла свечи, Хельги поставил по горящей свечке на каждый кусочек — и сам подал гостям на блюдечке:
— Теперь можно загадывать желание! Оно обязательно сбудется.
— А что загадал ты сам? — спросила Милана, — ты уверен, что это получится?
— Непременно получится. Я хочу… — и Хельги замолчал, глядя на огонёк свечи на кусочке торта. Через пару секунд он посмотрел на прилетевших гостей, на Нину и Платона, потом на собравшихся в зале людей и киборгов — и тихо сказал:
— Я хочу, чтобы так было всегда. Чтобы была мама и папа, братья и сёстры… и даже дядя и тётя… — он опять замолчал, думая, как же успеть сказать всё, что хочется, пока свечка не сгорела.
Волхв говорил, что огонь — посредник между людьми и богами. Но ведь этих богов никто не видел! В смысле — живыми и говорящими с людьми. Они говорят откуда-то издалека и почему-то только с волхвом. Свеча догорала — и Хельги решился:
— Чтобы всегда было солнечно и красиво, и радуга после дождичка, чтобы мы все жили и чтобы были гости. И чтобы того злого дядьки здесь не было! — поняв, что сказал что-то не то, Хельги вопросительно посмотрел на мать. Ведь тот злой дядька раньше жил в её городском доме и был её мужем… как же хорошо, что он там больше не живёт!
Нина поняла, о ком он говорит — ведь именно к Борису в лабораторию попал Хельги после неподчинения приказу хозяина и именно Борис оставил на его теле этот жуткий шрам от горла до паха.
— Этот злой дядька больше не придёт к нам… не надо его бояться, ведь у тебя теперь есть чип и никто не сможет тебе ничего приказать.
— А если и появится этот злой дядька, — поддержал Нину Платон, — то ты сможешь защитить от него маму.
— Я её всегда защитю и от всех, — и парень оглядел собравшихся, поняв, что сказал не так. Но никто и не думал смеяться над ним. Все знали его историю — и никто не хотел повтора.
— Хорошее желание, — совершенно серьезно сказал волхв, — и очень похвально, что ты хочешь мирной жизни не только для себя. А теперь можно праздник считать состоявшимся… ребята, приходившие на обед, могут вернуться к работам, а сюда придут те, кто закончил сегодня трудиться. Я попрошу Клару помочь Майе в столовой делить торт, а если этого торта не хватит, испечь ещё один.
Нина с ним согласилась и сказала:
— Я обещала Хельги, что он полдня может играть с подаренными ему игрушками. Те, кто не слишком занят, могут к нему присоединиться. Теперь мы поднимемся наверх, я переоденусь, а Хельги возьмёт игрушки, и пойдём к модулю на площадку. Пока ребята играют, посижу с Фридой…
— А если и она поиграть захочет? — хитро спросил Платон.
— Пусть играет. У неё тоже детства не было… закажи для неё игрушку, пожалуйста, я отнесу.
— Какую? В магазине есть игрушки, сейчас сообщу Беате, она принесёт прямо в модуль…
— Тогда я сначала сама дойду до магазина, это не настолько далеко от модуля.
В половине третьего пополудни Нина с плюшевой кошкой вошла в модуль, разрешив Хельги и Але остаться на берегу играть. Фрида удивлённо приняла подарок, но всё же напомнила, что не у неё сегодня праздник.
— Я знаю… но твой день рождения прошёл так незаметно, ты никого не звала… и играть не выходишь… почему?
— Так получилось… выгляжу, как твоя ровесница, психологически мне пятнадцать… а фактически… ну как я буду играть? Не умею я играть. Да и… засмеют же…
— Кто? А давай играть вместе? Я вообще-то тоже не умею играть… — Нина присела за стол на кухне, — у меня была в детстве только одна кукла… и я не знала, что с ней делать.
— Давай-ка лучше чаю попьём… а после пойдём к девочкам, которые ягоды чистят… сказку им расскажешь, и я послушаю.
— Какую сказку?
— Подлиннее… про Аленький цветочек, например.
Фрида с Ниной прошли в бывшую гостиную модуля, где кибер-девушки с невероятной скоростью перебирали на длинном столе с бортиками подсохшие ягоды клюквы и высыпали их в сорокалитровые пластиковые бочонки.
Когда наполнялся бочонок, двое парней взвешивали его на напольных весах с видеозаписью процесса и уносили в холодный ангар, а потом приносили с просушки пару лотков с подсохшими ягодами для переборки. Лотки размером полтора на два метра даже пустые выглядели тяжёлыми, а с ягодами были просто неподъёмными для одного человека — но не для киборга. Хватило бы и одного Irien’а, но вдвоём носить гружёные лотки такого размера сподручнее.
Нина присела с краю и начала рассказывать сказку, стараясь не думать о том, что в это время Фрида говорит киборгам по внутренней связи. Когда через полчаса она закончила рассказывать и спросила, что девушки думают о главной героине и её сестрах, Фрида ответила:
— А знаешь, мне жаль старших сестёр… они потеряли последний шанс на замужество… и не их вина, что они перевели часы.
— А чья? — Нине странно было от киборга слышать рассуждения о сказке, настолько совпадающие с собственными.
— Их отца. О матери девушек в сказке не упоминается, развод недопустим, значит он вдовец. Он не женился, чтобы не приводить в дом мачеху… и именно поэтому функциональные обязанности хозяйки дома перешли на дочерей. Старшая что попросила в подарок? Венец. Она — фактическая глава семьи, так как отец постоянно в разъездах и ей приходится содержать дом в порядке. Когда его нет в доме, самим нельзя выйти на гулянье или посиделки, что люди скажут в таком случае? И в дом пригласить нельзя, тоже люди осудят. А репутацию отца портить нельзя. Остаётся только прислугу гонять и делать уборку каждый день. У старшей надежды на замужество уже нет, на ней содержание немалого дома. А отца дочерей волнует только их безопасность, поэтому они из дома без крайней необходимости и без охраны выйти не могут.
— Это так. А средняя?
— Средняя… судя по сказке, экономки в доме тоже нет. Обязанности эти выполняет средняя сестра. Что она попросила у отца? Зеркало волшебное, чтобы краса её девичья сохранялась. Значит, какой-то шанс на замужество всё же у неё был… но средняя раньше старшей замуж выйти не может, и потому и тут проблемы.
— Логично. А младшая? Она попросила не что-нибудь драгоценное, а всего лишь цветочек аленький.
— Младшая… в мультфильме она явно намного моложе сестёр. Значит, поздний ребёнок, папина любимица, которой в доме позволено всё, кроме выхода за пределы дома… всё внимание ей и все подарки ей. Отец в доме почти не бывает, матери нет, и мачехи нет, никто не учит, как правильно себя вести, и никто не заставляет работать. Вероятно, есть старая нянька, но она, скорее всего, в таком возрасте, когда ей самой нужна нянька… сиделка, то есть. В гости в отсутствие отца пойти нельзя и пригласить никого нельзя тоже. Ей скучно. И она начинает подглядывать за сёстрами и радостно доносить отцу, с какими парнями видела сестёр… и очень вероятно, что их наказывали после этого… как понимаешь, любить её им не за что.
— Ведь если младшая первой выйдет замуж, — согласилась Нина, — старшей дорога только в монастырь… или брать в мужья примака, человека или намного старше себя или ниже себя статусом. И второе позорнее первого.
— Логично… получается, что старшие не вредили младшей, а пытались свою жизнь устроить. Была бы взрослая женщина в этом доме… даже в статусе мачехи… она бы первым делом постаралась выпихать дочерей мужа из дома, выдав замуж.
— А в результате младшая летит с почти незнакомым ей принцем неведомо куда, а старшая и средняя в лучшем случае остаются в доме на прежних должностях, как хозяйка дома и экономка. Своих семей у них, скорее всего, уже не будет… грустная история. Поэтому мне жаль их.
— Скоро стемнеет… — Нина выглянула в окно посмотреть на играющих на берегу киборгов.
Их было уже не менее двух десятков. Хельги управлял дистанционно одновременно и катером, и звездолетом и был совершенно счастлив. Аля, Варя и Авиэль играли куклами и плюшевым котом, близнецы Свен и Олаф пытались строить из песка замок, а крутящиеся вокруг котята его ломали… Мася лежала в стороне и только наблюдала за своими детьми.
Прерывать игру не хотелось, но уходить домой одной и тем самым обидеть Хельги не хотелось ещё больше. И потому Нина окликнула его:
— Проводи меня до дома, пожалуйста, а потом можешь вернуться и доиграть. У тебя сегодня день рождения и потому я разрешаю тебе поиграть ещё пару часов.
— Хорошо, — Хельги привёл к пристани игрушечный катер и остановил его, а звездолёт оставил летать.
Проводив Нину до дома, парень вернулся к игре. Сегодня можно играть долго… а потом ужинать и на рыбалку. Жаль, что этот праздник только один раз в году! А как бы хорошо, если бы каждый день отмечать день рождения! Каждый день был бы жареный гусь, торт и подарки!
Но… тогда сколько гусей надо будет? Ведь и другие киборги захотят по гусю и торт… это каждый день так собираться… нет, каждый день так праздновать не надо, это уже не в радость будет, только устанешь… а если каждый месяц? Так здесь и так каждый месяц поздравляют именинника, иногда в один день сразу нескольких… тоже не будет праздником.
А вот раз в году — нормально. Можно полгода вспоминать прошлый праздник и следующие полгода ждать следующего, а пока ждёшь, ходить на другие дни рождения и дарить подарки. Дарить ведь не менее приятно, чем получать.
У кого день рождения у следующего? Надо подготовить подарок — и он угостит кусочком своего торта.
С такими мыслями Хельги в половине девятого завёл мотор катера и вместе с Самсоном и Эдгаром вышел в озеро на вечернюю рыбалку. Подаренный игрушечный катер шёл параллельно настоящему в десяти метрах, а над головами летел звездолётик.
19 мая 427 года от н.э.с. День
О девочке с необычайными способностями Красен говорил до самого обеда, а Инда пил кофе чашку за чашкой. Нет, он не хотел спать – просто чувствовал усталость после бессонной ночи.
И когда в столовую заглянул дворецкий, велел ему накрыть стол на террасе – столовая казалась душной. Зелёных ящерок Инда не опасался, не сомневаясь, что у сказочника-оборотня есть дела поважней, чем подслушивать долгие разговоры чудотворов.
Нанятый незадолго до приезда Инды из Афрана садовник не успел справиться со всем хозяйством полностью, что, впрочем, Инду вполне устраивало: некоторые уголки скромного парка казались совсем дикими, и там он особенно любил бывать. Но на клумбах, разбитых вокруг террасы, цвели тюльпаны и нарциссы, распускала листочки жимолость, тянулся вверх душистый горошек – Инда в который раз с наслаждением вдохнул запах северной весны.
– Вы не находите, Красен, что весна здесь хороша как нигде? В Элании в это время уже становится пыльно и душно, а тут – такая волшебная свежесть…
– Нахожу, – угрюмо ответил тот.
– Особенно меня поражает голубизна неба и солнечные лучи, которые пробиваются сквозь зелень. Иногда мне в самом деле кажется, что это волшебство.
– Не считаете же вы, что мы украли это голубое небо у Исподнего мира? – улыбнулся Инда.
– Нет. То, что мы украли у Исподнего мира, находится за пределами свода. И, насколько я понял, вы тоже не прочь украденное вернуть. – Красен усмехнулся гораздо более едко, чем позволяла субординация.
Инда вежливо (и немного натянуто) рассмеялся, чтобы замять дерзость куратора Млчаны. Они сели за стол, уже накрытый на двоих, – дворецкому Инда велел убраться.
Может быть, от страха потерять и эту террасу, и солнце, и лёгкий ветерок, шуршащий в молодой листве, и мешающийся с цветочным ароматом запах земли, вскопанной садовником, — всё это показалось Инде столь восхитительным, сто́ящим, чтобы за это бороться?
– Красен, все чудотворы понимают, что наши предшественники сделали много ошибок. Но на то были и объективные причины, вы так не считаете?
– В Хстове недавно придумали каламбур, который приобрел большую популярность в народе: «Нет худа без Добра». Мне в последнее время видится что-то зловещее в перевёрнутых и перепутанных понятиях добра и зла.
– Добро и зло есть абстракции, к тому же относительные. То, что враждебно нам, мы называем злом, то, что дружественно, – добром. – Инда пожал плечами.
– Я этого не оспариваю. Но не кажется ли вам, что скоро все мы увидим, что такое истинное зло?
– И что же, по-вашему, есть истинное зло? – Инда постарался улыбнуться.
– То, что действительно враждебно человеку. Бездумная сила, которой, казалось бы, нет дела до людей. Но иногда мне кажется, что эта сила наделена разумом и нам никогда не понять этого разума. Трещина, которая, словно стрелка, указывает на Славлену…
Не разум – инстинкт. Инстинкт неживого: тёмный, как закоулки мозга рептилии. Ужас первобытного человека перед природой недаром породил религию – Инда и сам готов был поверить в то, что бездумная сила Внерубежья способна если не видеть и слышать, то ощущать. И людям скоро не останется ничего, кроме как безуспешно просить эту силу о милосердии, – только ждать от неё милосердия глупо, потому что она бессердечна.
– Давайте вернёмся к Исподнему миру, Красен… – Инда поморщился, разгоняя наваждение.
– Да, конечно. Мне показалось, что вы устали и хотите прерваться хотя бы на время обеда.
– Я не устал. Но, если перерыв нужен вам…
– Нет, я могу говорить без перерыва.
– Тогда расскажите мне о раскладе сил во внутренней политике Млчаны. Мы не закончили говорить о возможном падении Храма.
Красен кашлянул и продолжил:
– Семь лет назад на престол сел девятнадцатилетний Дубравуш – единственный и очень поздний сын прежнего Государя. Существует немалая вероятность, что он не имеет никакого отношения к роду Белого Оленя, потому что появился на свет, когда его законному отцу пошел седьмой десяток, жена же его, пятая по счету, ещё не отметила двадцатилетия. Однако наследник с младенчества был любим толпой, служил символом продолжения рода, его отец ввёл в обращение медную монету с профилем малолетнего сына, что само по себе послужило народной любви, – золотые монеты толпа видит редко, а медяки водятся у каждого. Молодой Государь с самого начала заявил о себе как честолюбивый, амбициозный и очень способный правитель, что косвенно подтверждает его нецарское происхождение, – род Белого Оленя слишком стар, кровь его холодна: прежние цари маялись от безделья, топили свою хандру в роскоши, предавались разврату, изысканным развлечениям и меньше всего интересовались делами государства.
– Насколько мне известно, мы поощряли такое положение дел. Как же случилось, что на этот раз мы не вмешались в этот процесс?
– Во-первых, никто не ждал от девятнадцатилетнего Дубравуша такой прыти – до смерти отца он ничем не отличался от своих предков. Во-вторых, ещё неизвестно, на руку нам его амбиции или нет.
– И в чём же состоят его честолюбивые замыслы?
– Молодой Государь поставил своей целью процветание государства.
– Что ж, цель достойная… – посмеялся Инда. – Я бы сказал, неординарная. И каким образом он собирается этой цели достигнуть?
– Вы напрасно иронизируете. Государь посягает на власть, земли и золото Храма. Он знает, что колдуны – основное богатство государства, а потому потворствует Чернокнижнику. Он ратует за просвещение.
– У него есть какие-то рычаги для того, чтобы противостоять Храму?
– Армия. Золото. Знать, которая получит земли в результате секуляризации. И народ, недовольство которого скоро хлынет через край.
– Что же ему мешает? – спросил Инда.
– Храм. И нежелание ввергнуть государство в гражданскую войну. У Храма тоже есть гвардия, золото, земля и народ, который слушает Надзирающих. И мы – нам не нужна ни гражданская война, ни падение Храма. Но нам нужны колдуны и возрождение Цитадели, нам нужен как стабильный сброс энергии в Исподний мир, так и стабильное её поступление оттуда. Нам необходим худой мир, и мы всеми силами стараемся удержать паритет между Храмом и Государем – как только паритет нарушится, одна из сторон пойдет в наступление.
– Вы хотите сказать, что двадцатишестилетний мальчик может переиграть такую совершенную структуру, как Храм? Может противостоять нам и нашим интересам в Исподнем мире?
– Даже если бы мы безоговорочно приняли сторону Храма, Государь, как глава светской власти, всё равно мог бы изрядно нам помешать. Но как только Стоящий Свыше расправится с Государем, так сразу мы станем единственными противниками Храма.
– А как молодой Дубравуш относится к нам?
– Нас он безоговорочно считает врагами как государства, так и Исподнего мира в целом. В одной из речей, правда произнесённой в узком кругу, Государь говорил о злых духах, умеющих творить чудеса, которые тайком пробрались в Исподний мир и отнимают у людей сердца. Кроме того, я подозреваю, что он знаком с энергетической моделью двух миров. И ему, как и Храму, нет никакого дела до того, что будет с нашим миром, – он защищает интересы своего.
– Нет, это уму непостижимо… – Инда покачал головой. – Как же мы допустили приход к власти такого человека? И зачем нам это надо?
– Цари не оказываются на троне случайно. Для этого созрели предпосылки.
– Красен, оставьте! Какие предпосылки? Мы веками создавали нужные нам предпосылки и устраняли те, которые нам мешают.
– Тогда бы Храм продолжал уничтожать колдунов, отказался от сотрудничества с нами и через поколение привёл к краху оба мира. И такую предпосылку, как нищета Исподнего мира, мы устранить не в силах. Эта земля должна была родить человека, который встанет на её защиту, – и она его родила.
– Нет, Красен. Не земля. Вам не кажется, что мальчик на троне – объект влияния множества придворных? Почему его амбиции не направили в нужное нам русло? Почему он не отправился в далёкий поход воевать чужие земли? У него для этого есть армия, золото, знать, которая получит чужие земли в пользование, и народ, которому тоже кое-что перепадёт в победоносной войне. Нет, Красен. Слишком ясные цели ставит перед собой молодой Государь, слишком хорошо понимает расклад сил, слишком далеко смотрит.
– Он молод – он должен далеко смотреть. Это Стоящий Свыше готов погубить оба мира, лишь бы дожить свой век в покое и роскоши.
– Да, только мне почему-то кажется, что Государя кто-то искусно направляет. И что это за метафора – о злых духах, отнимающих у людей сердца? Это какой-то местный миф? – Инда почему-то стал раздражаться.
Может, от недоверия к Красену? Государь, защищающий свои мир, – это прекрасно, очень романтично и достойно восхищения. Но почему бы Красену тоже не жить интересами своего собственного мира?
– Злыми духами колдуны называют нас, чудотворов. Они называли нас так испокон веков, задолго до реформации Храма. И я не исключаю, что в близком окружении Государя есть колдун, близкий к Чернокнижнику.
– Постарайтесь узнать это подробней, – проворчал Инда. – Нам грозит серьезная опасность, Красен. Вы, наверное, не всё время проводите в Исподнем мире. Наверное, «Славленские ведомости» вы иногда читаете? Падение свода возможно не только из-за свержения власти Храма, но и из-за прорыва границы миров. Появление чудовища над Беспросветным лесом – дело рук Исподнего мира.
– Я дипломат, а не аналитик. Не я разрабатываю стратегию нашего вмешательства в дела Исподнего мира, но могу сказать, что полностью с ней согласен. Мы исповедуем принцип «Управляй, разделяя». Нам выгодно противостояние Храма и Государя, оно отнимает силы у обеих сторон.
– А мне показалось, что мы вообще потеряли власть над Исподним миром. – Инда понял, почему это вызвало в нем такое раздражение: невозможность достать сказочника-оборотня. Необходимость считаться со сложной политикой, которую чудотворы проводят в Исподнем мире.
– Нам нужна энергия Исподнего мира, а не власть над ним. И возможность сброса туда энергии. Наша стратегия полностью отвечает этим целям. – Красен посмотрел на Инду твердо, нисколько не сомневаясь в своей правоте.
– Ладно. Извините. Возможно, я в самом деле недостаточно хорошо знаком с Исподним миром и не мне об этом судить, – примирительно сказал Инда. – Я слушаю дальше. Но моя просьба разузнать о колдуне в окружении Государя остается в силе.
– Хорошо, я продолжу. Государю известно, что мы поддерживаем возрождение Цитадели. И пока Храм остерегается противостоять планам Государя. Их тактика – рассорить Чернокнижника и Дубравуша, а если это не получится, заставить Государя выступить против колдунов.
– У них есть для этого рычаги?
– Да. В народе колдунов не любят, и, если Государь будет поддерживать их в открытую, это вызовет народные волнения.
Май – июнь 422 года от н.э.с. Исподний мир
В Кине светило солнце. Но очень скоро Спаска поняла, что в этом не много радости: как Млчану убивали дожди, так солнце убивало Кину.
В Лицце, душной и влажной, над морем и побережьем неподвижно висел тлетворный туман, и солнце, красно-оранжевое, словно окровавленный желток яйца, глядело сквозь него на гниющую землю. В Кине солнце слепило глаза и сжигало всё живое.
Словно вся влага ушла отсюда на запад и север и не было ветров, которые вернули бы её обратно. Иногда дождь, который вызывали кинские колдуны, не долетал до земли – высыхал по пути с неба.
Древний город Тива, который отец назвал колыбелью мира, пал, иссушённый солнцем: пески засы́пали величественные руины, колодцы иссякли и люди ушли прочь. Другой город поднялся на берегу большого солёного озера, в узкой пойме некогда многоводной реки – Къир, шумный, изобильный и нахальный, – город богачей, продающих воду.
Им было за что ненавидеть колдунов: там, где воду меняют на золото, дожди – настоящее Зло для тех, кто владеет водой. Впрочем, в Кине и колдуны не брезговали брать золото за вызов дождя.
Отец морщился, говоря об этом.
– Ты считаешь это несправедливым? – спросил Славуш.
– Здесь вода – это жизнь. Торговать жизнью – это или разбой, или вымогательство.
– Но, если колдуны не будут брать деньги за воду, они будут вымирать, как и все остальные. И даже ещё быстрей, потому что их убивают Надзирающие.
– Не знаю… – проворчал отец. – У нас колдуны ни у кого не просят денег, но люди кормят их и одевают.
Жизнь здесь копошилась только вокруг воды, жалкая и скудная, – у Спаски была возможность ее рассмотреть. Переход от Большого Лиццкого горного хребта до Къира занял больше трех недель. Лошадей пришлось продать, они бы не выдержали этой дороги: ни трудного перевала, ни долгого пути по безводной каменистой пустыне.
Не могло быть и речи о том, чтобы идти через пустыню вчетвером, – несколько дней ждали каравана. Вместо лошадей караван использовал равнодушных и выносливых мулов, которые почти не боялись отца. Чуяли что-то, но не рвались прочь, смиренно ожидая от него беды.
Отец говорил, что эта предгорная каменная пустыня страшней песчаной, в ней вообще нет жизни, потому что в земле невозможно прорыть колодец. Здесь не водятся даже змеи, только черепахи, да и те – большая редкость. И сначала Спаска ему верила, пока не увидела пески…
Она очень плохо переносила дорогу, впрочем, как и остальные: рожденным на севере трудно привыкнуть к жаре. Стоило оставить открытым хотя бы лоскут кожи, и солнце тут же сжигало его до волдырей – злое, опасное солнце. Здесь всё время хотелось пить, а раньше Спаска не знала, что такое жажда.
До́ма люди одевались, чтобы не было холодно, а здесь – чтобы было не так жарко. Здесь нельзя было ходить босиком – раскалённый камень оставлял сильные ожоги.
Но песок оказался ещё ужасней: он скрипел на зубах, он набивался в сапоги и под одежду, по нему невозможно было идти и не вязнуть. Караван сменил мулов на верблюдов – огромных удивительных зверей, рождённых для путешествий по пескам. Их мягкие шерстяные лапы не могли долго шагать по камню, но в песчаной пустыне им не было равных.
Одна беда – верблюды не любили отца. Они не убегали от него, как кони, просто не желали подпускать к себе, и он шёл пешком. А ночи в пустыне были чёрные и холодные.
Солнце садилось рано, словно приближалась зима, и такой оглушающей темноты Спаска не видела даже осенью. Но ночью на небо высыпа́ли звезды, всходила луна, и Спаска, измученная зноем, начинала жить только с наступлением сумерек. И не она одна – жизнь просыпалась в пустыне с заходом солнца. Отец запретил выходить из палатки.
– Если хочешь, я буду сидеть с тобой здесь хоть всю ночь. Но одна никуда не выходи. Во-первых, можно заблудиться в трёх шагах от лагеря. Во-вторых, здесь много ядовитых змей. В-третьих, никто не знает, что за люди едут с нами, – убьют за одни твои красные сапожки.
И они часами сидели у входа в палатку, вглядываясь и вслушиваясь в чёрную ночь, и любовались звездами.
– Тихо… – отец прижимал палец к губам. – Слышишь, шкворчит?
Шорох, похожий на шипение масла в сковороде, раздавался совсем близко.
– Погоди минутку, что-то покажу… Слазай пока за фонарем.
Когда он в первый раз показал Спаске пойманную змею, она не испугалась – змейка была маленькой, похожей на гадюку, а их Спаска и сама умела ловить.
– Это эфа, она очень ядовитая. И очень быстрая. Подними фонарь повыше, я её сейчас отпущу, и ты увидишь.
Да, Спаска бы не сумела такую изловить – движения змейки были молниеносными, и не сбежать она стремилась, а атаковать. Но когда отец показал ей кобру длиной в шесть локтей, Спаска опешила: ей и в голову не приходило, что змея может быть такой огромной. И как он смог удержать её за шею?
А потом было много обитателей пустыни: другие змеи, черепахи и черепашки, ящерки и ящерицы, и особенно Спаску поразивший варан. И хотя отец говорил, что кобра – королева змей, на Спаску большее впечатление произвела гюрза, но это было уже потом, в Къире.
Отец многое знал о змеях, и Спаска слушала его, словно завороженная.
– У нас на севере не любят змей, а на юге, и особенно здесь, на юго-востоке, где их множество и они смертельно опасны, змей почитают так же, как у нас росомаху. Змея – живущая в двух мирах, символ волшебной силы здешних колдунов. И как у нас сова означает мудрость, у них мудрость означает змея.
– А почему про меня говорят «змеиная кровь»? – спросила Спаска и только потом подумала, что отца это может и обидеть.
– Наверное, потому, что меня зовут Змаем, – рассмеялся он, но потом добавил серьезно: – Потому что в тебе и правда есть змеиная кровь. Но не этих змеек, которых можно поймать одной рукой, а кровь Змея, который убил Айду Очена. Когда-нибудь я тебе об этом расскажу. Потом, попозже, когда ты немного подрастёшь.
После пустыни Къир показался Спаске солнечным миром Добра, о котором рассказывали Надзирающие. Отец и здесь бывал частенько, и знал, где остановиться.
Низенький белёный домик с махоньким двориком, окружённым высокой каменной стеной (тоже белоснежной), утопал в тени плюща и винограда, в углу стоял колодец (совсем не такой, как дома, а очень узкий – воду из него надо было качать), на крытой террасе было прохладно и зелено, а внутри в маленьких комнатках уютно и чисто.
Дочь хозяина домика тоже показалась Спаске женщиной, которую с отцом «что-то связывает», но тут она просчиталась: женщину с отцом связывало вовсе не «что-то». Она была очень смуглой, невероятно тонкой в поясе, с копной иссиня-чёрных волос на голове и отличалась какой-то удивительной, чужеродной, но всё равно притягательной красотой.
Увидев отца, она выронила из рук кувшин, с которым шла к колодцу (а воду здесь держали в кувшинах, чтобы она не высыхала), и бросилась отцу на шею, бормоча что-то по-кински. Свитко усмехнулся и проворчал:
– Ну-ну…
– А что ты смеёшься? – возмутился отец. – Она моя законная жена. Я её купил три года назад у её отца. У меня их в Къире трое, но остальные старые уже, и дом здесь лучше.
– Змай! – возмутился Славуш. – Ну разве женщину можно купить? Это же… дико!
– Сын-Ивич, ты пока ничего не понимаешь в священных брачных узах, – ответил отец. – Здесь продажа детей родителями – обычное дело. И этой красавице просто повезло, что продали её не на хлопковое поле и не прислугой в какой-нибудь грязный кабак. К тому же она меня любит. Замечу, что храмовники всячески борются с обычаем продавать женщин и детей, но не преуспевают.
– В Къире в каждом дворе есть колодец? – осматриваясь, спросил Свитко.
– Нет, это дорого стоит – налоги с колодцев платят в казну. Кстати, за этот колодец я и купил себе жену. Её отец посчитал сделку очень выгодной, отстроил домишко заново, посадил виноград, как видишь.
Отец и Свитко ещё до рассвета уходили в город, а иногда брали с собой и Славуша. Они не посвящали Спаску в свои дела в Къире, но и не скрывали от неё разговоров, да она и без этого знала: они ищут, откуда взялся тот безумный колдун, которого привезли из Кины Милушу.
Спаска оставалась на попечении жены отца. Наверное, её правильно было бы назвать мачехой, но на мачеху она совсем не походила – ненамного старше Славуша, она была весёлой и доброй, учила Спаску кинскому языку и заливисто смеялась над каждым произнесённым неправильно словом.
Её звали Лейлит. С нею Спаска ходила на базар, они вместе готовили еду и прибирали в доме, а по утрам продавали соседям воду. Конечно, разбогатеть, имея один колодец, было трудно, настоящими богачами становились те, кто продавал воду на хлопковые поля и виноградники.
И Спаска, поначалу очарованная Къиром, быстро поняла, что жизнь в этом городе ещё тяжелей, чем в Хстове: слишком много людей собралось на узкой полоске вдоль берегов реки, и как бы ни была плодородна земля, согретая солнцем и политая водой, на всех её плодов не хватало. И сама Спаска жила тут как в солнечном мире Добра только потому, что у отца были деньги.
Отец сказал, что в прошлый раз приезжал сюда во время холеры… В окрестных деревеньках жизнь теплилась вокруг колодцев, и, если колодец иссякал, людям некуда было больше идти, только в Къир. В Къир родители продавали детей, желая им лучшей жизни. Вот из таких проданных детей и был безумный мальчик-колдун.
Чаще всего проданные дети становились или гвардейцами Храма, или воинами армии Къира – Кина непрерывно вела войны с лежавшей на юго-западе Арутой за выход к морю и с Лиццей за приграничные горы. Именно среди гвардейцев отец и начал поиски и расспросы.
А потом неожиданно исчез на целую неделю, никому ничего не сказав. Свитко и Славуш искали его по всему городу, Лейлит плакала, Спаска же разучилась плакать два года назад.
Сила за спиной отца зашевелилась ещё в апреле, когда Милуш рассказал, что сделало мальчика-колдуна безумцем, и с тех пор не оставляла его в покое. А потом отец вернулся – живым и здоровым. Только лицо его стало совсем тёмным, как у кинских караванщиков.
– Можно возвращаться домой, – сообщил он, не слушая упреков тестя, Свитко и Славуша, и быстро рассказал о том, что узнал.
Милуш оказался прав – это дело рук чудотворов. И не десяток, а почти четыре сотни мальчиков спрятаны в крепости в пяти лигах от Къира.
– Вот так просто взять и вернуться домой? – удивился Славуш. – И ничего не сделать?
– А что ты хочешь сделать? Усовестить чудотворов? Напугать? Или взять крепость приступом?
Отец говорил спокойно, а сила за его плечами бесновалась, рвалась из узды, требовала немедленного отмщения.
– Змай, ну это же надо прекратить! Это же… это же переходит всякие мыслимые границы!
– Никаких границ это не переходит. Понимаешь, Славуш, миром владеют те, для кого цель оправдывает средства. А такие, как ты, могут только сжимать кулаки и скрежетать зубами. Вот сиди и скрежещи…
– А ты, Змай? Что можешь ты?
Сила за плечами отца вскинулась – словно стукнула его между лопаток, отчего он выпрямил вдруг плечи.
– А я когда-нибудь взорву их мир, как пороховой погреб, к чертям собачьим… И не посмотрю на невинные жертвы. На войне как на войне…
***
Тёмный бог Исподнего мира лежал в прохладной нише каменного подвала, положив голову на свёрнутое кольцами тело, – и если бы кто-то заглянул в этот не освещенный солнечными камнями угол, то, наткнувшись на кинского аспида, мог бы серьёзно пострадать или серьезно испугаться.
Впрочем, здесь, в Верхнем мире, эту змею называли пёстрым или тигровым аспидом, что не делало её менее опасной. И если обычно тёмный бог сам выбирал себе подходящую аватару, то на этот раз вовсе не собирался быть крупной ядовитой змеей, наоборот – предпочел бы стать маленькой незаметной ящеркой.
Однако сила, позволяющая менять облик, в тот день не послушалась тёмного бога и сделала его одной из самых страшных змей в двух мирах. А может, он и сам в глубине души хотел быть не только незаметным, но и опасным.
И хотя ящерка имеет острый слух, она не обладает и сотой долей чувственной мудрости ядовитой змеи: тёмному богу было всё равно, о чём говорят люди в этом подвале, – он хотел знать, что они делают.
В Исподнем мире, откуда он пришёл, другие люди в другом подвале делали страшные штуки – даже с точки зрения тёмного бога, которая, впрочем, расходилась с мнением его холоднокровных аватар: те имели смутное представление о том, чем это головной мозг лучше спинного.
Люди в подвале Исподнего мира плохо понимали, что делают, они лишь повторяли движения, которым их научили: ввести в угол глазницы ребёнка узкий стилет и разорвать те нити мозга, которые мешают человеку пить энергию, подобно чудотвору. Этих людей не беспокоило, что в голове чудотвора есть другие нити, делающие его и человеком тоже.
Здесь, в подвале Верхнего мира, тёмный бог засомневался: а делающие ли? Или касту чудотворов отличает именно бесчеловечность? Наверное, он был неправ, ибо люди, не чудотворы вовсе, в подвале Исподнего мира не понимали, может, тонкостей нейрофизиологии, но отлично знали о последствиях своих действий.
Некоторые дети умирали сразу, некоторые не обретали способностей творить чудеса, но теряли человеческий облик – их потом убивали, – некоторые не теряли человеческого облика, но и чудотворами не становились.
Не было лишь тех, кто, обретя способность впитывать в себя энергию и выбрасывать её псевдомеханическим толчком, остался в здравом уме.
К детям Верхнего мира чудотворы были снисходительней, по крайней мере не ставили операции на поток. И, конечно, не долбились в мозги стилетом, вслепую, а вскрывали черепные коробки и, прежде чем что-то разорвать, внимательно изучали мозг молодых мрачунов.
Пёстрый аспид не видел и не слышал того, что делают чудотворы в соседнем помещении, ярко освещённом солнечными камнями. Но мозг человека, даже под хлороформным наркозом, излучает субстанцию, которую змея чует на расстоянии. И тёмный бог был способен перевести смутные ощущения аспида в знание о происходящем на операционном столе.
Чудотворы-нейрофизиологи искали способ усилить «ёмкость» мрачуна, увеличить его способность брать и отдавать энергию. Нет, не с той же целью, с которой поставили на поток «производство» кинских мальчиков – зачем?
Да в Верхнем мире и невозможно делать такие операции слишком часто – это мир просвещённый, гуманный даже к детям мрачунов, а шила в мешке не утаишь…
Нет, у них была другая цель: они хотели создать мрачуна с неограниченной «ёмкостью». Они знали, что им необходим прорыв границы миров.
Роне сглатывает, неловко переступает с ноги на ногу, ежится. Дайм отлично видит, что ему с каждой секундой все труднее сохранять горделивую неподвижность. Он давно уже хочет прекратить этот цирк, очень хочет и держится только на остатках гордости, да и тех уже почти не осталось.
Он на грани, почти сломался, почти готов сдаться… Шагнуть вперед… опуститься на колени… нет, не опуститься — упасть, потому что ноги больше не держат…
Нет. Не так. Он же Роне! Значит, для начала он должен ударить…
Ну, попытаться ударить. Вот этим самым кнутом скорее всего, не зря же он его притащил, не зря же так намекающе держит.
И Дайм перехватит, конечно же. Он и наяву перехватил бы с вероятностью пять к двум, а уж в собственном сне так и тем более. Менталист он или дысс с болотной кочки? Вот именно. Тем более что Роне вряд ли станет сопротивляться всерьез. И наверняка почти сразу позволит швырнуть себя на пол.
И получит наконец то, за чем пришел, он ведь больше всего хочет именно это! Дайм знает.
Валяться в ногах, умоляя о снисхождении и не понимая сам, в чем именно оно должно выражаться. Корчиться под ударами, выстанывая смешанное с болью удовольствие и щедро делясь им со своим палачом… облегченно орать, заливая пол слезами и смазкой, распятый, униженный, сломанный и счастливый всем этим до одури… И чтобы никто не сумел понять при всем желании, чего больше будет в тех криках — боли на грани наслаждения или же наслаждения, почти перешедшего в боль. И чтобы никому это не было важно…
Так будет. Скоро. Раз Роне принес кнут — значит, сегодня именно так все и будет. И главное: помнить, что все это сон.
Сон…
Всего лишь еще один сон. Не первый раз. И, наверное, не последний. Дайм знает.
Всего лишь сон!
Потому что тот Роне, которого знает Дайм, никогда не повел бы себя так наяву. Никогда не позволил бы так поступить с собою. Никому. В первую очередь себе бы и не позволил. Он же горд, как Мертвый. Он же скорее умрет…
Или?..
Или только во сне как раз-таки и можно — вот так…
Впрочем, даже во сне это не был бы Роне, если бы он все-таки повел себя именно так. Даже в даймовском сне. А не-Роне Дайму не нужен. Даже во сне.
В своем собственном сне — тем более.
Так что никуда Роне не падает и не встает ни на какие колени. Вместо этого щерится нагло и с вызовом. И протягивает Дайму кнут рукоятью вперед. Совершенно непередаваемым жестом, повелительно и величественно, словно королева — перстень для поцелуя.
Дайм знает, что это сон. Конечно же сон, ничего более.
Потому что наяву ни один темный не протянул бы добровольно кнут Имперскому Палачу. Рукояткой вперед. Настоящий кнут, которым казнят на эшафоте истинных шеров…
Не бывает таких доверчивых темных. И таких глаз у темных не бывает тоже, и даже неважно уже, наяву это или во сне. Просто не бывает, и все.
Только у одного темного бывают такие глаза…
И этого, одного, нельзя не спросить. Просто нельзя!
— Ты… уверен?
Хотя бы ради удовольствия видеть, как заливает темной краской смуглые скулы, как яснее проступают на них напряженные желваки.
— Да.
В коротком горячем выдохе перемешаны в гремучую смесь отчаянье и надежда, сомнения и решимость, неуверенность, голод, страх, стыд, тоска — и еще много чего-то, трудно угадываемого, стремительно сменяющегося, перекрученного и перекореженного, но живого… В этом весь Роне.
Короткая неуверенная улыбка, отчаянная и ломкая, вспыхивает на миг и тут же гаснет. Горячая мгла в глазах идет трещинами, прорывается алым:
— Ты светлый. Я… я тебе верю, ты не дашь мне умереть насовсем… А остальное неважно.
И от этих слов сладко обрывается что-то внутри, что-то последнее, что еще держало и останавливало. И больше нечему становится ни останавливать, ни держать. И рукоятка кнута удобно ложится в ладонь. Она почти горячая и чуть влажная. Роне вздрагивает, когда их пальцы на миг соприкасаются… или же это самого Дайма пробирает мгновенной дрожью? Не разобрать. Да и не важно…
Дайм знает, что потом ему будет стыдно. Очень стыдно — за то, что он творит сейчас. Вернее, будет творить. Но это — потом. А значит, сейчас оно не имеет значения.
Сон.
Просто сон.
А во сне можно все.
В том числе и гнать подальше мысль о том, что у менталистов никогда не бывает снов, которые просто сны…
Лагутин нервничал и злился. Прошло уже несколько дней с момента окончания ремонтных работ в его лаборатории, а физики, «оккупировавшие» ее, мягко, но настойчиво не подпускали ученого к памятрону. Им, как выражался лысый руководитель проекта, не все еще было ясно. С помощью целого ряда хитроумных приспособлений физики установили, что странное невидимое «нечто» возникает в камере, когда напряженность магнитного поля, создаваемого памятроном, начинает превышать некоторую определенную величину. Если бы, скажем, можно было проследить за этим «нечто» визуально, то оно оказалось бы похожим на ползущую гусеницу трехметровой толщины. Вокруг этой «гусеницы», по-видимому, образовывался ореол из поля, в котором Маша встретилась с фантомами. Физики настолько увлеклись загадкой, что и не помышляли уступать «поле боя» биологам. Лагутин ругался, жаловался, требовал. Несколько раз он заговаривал с академиком Кривоколеновым. Но тот только отмахивался.
— Потерпите, — говорил он. — Пекло создавалось не для вашего брата. Вот понизим температуру, разберемся, что к чему, тогда милости просим.
На третий день стало ясно, что «гусеница» не собирается уползать далеко. Она как бы топталась на месте. Невидимое, но ощутимое тело пульсировало. Однако за пределы камеры, расширенной во время ремонта установки, не распространялось. Относительно поля ничего определенного сказать было нельзя. Мнения сходились только в одном: природа его — не магнитная. Этого было мало. Экспериментировать, не опасаясь осложнений, было нельзя. Дирекция института категорически запретила кому бы то ни было приближаться к камере памятрона. На дверях лагутинской лаборатории повисла красная сургучная печать.
Но дорога науки, как известно, вымощена телами нетерпеливых. Был Ломоносов, и был Рихман. Первый открыл закон сохранения энергии. Второй торопливо запустил змея в грозовую тучу и погиб, так и не разгадав тайну электричества. И тем не менее мы не перестаем его уважать за научный подвиг, совершенный наперекор обывательской пословице: «Не зная броду, не суйся в воду».
Однажды Лагутин, томимый вынужденным бездельем, остановился в институтском коридоре поболтать с сотрудницей лаборатории, в которой работал Тужилин. Разговор вертелся возле незначительных предметов. Отдавая дань вежливости, Лагутин поинтересовался самочувствием Василия Алексеевича. Женщина заметила, что Тужилин по-прежнему «на высоте», хотя очень недоволен переводом их лаборатории в другое крыло институтского здания.
— А зачем, в самом деле? — спросил вскользь ученый, думая о чем-то постороннем.
— Это вы виноваты, вернее, ваш памятрон. Камеру-то расширили за счет нашей лаборатории.
— Вот что, — заметил Лагутин, разводя руками. — А я, знаете ли, об этом и не подозревал. Ну и ну! Как же он теперь на новом месте? Тепло хоть там? С Белкой, поди, пришлось повозиться. Рефлексы у нее, часом, не сбились?
— Да они еще в старой лаборатории сбились. Белка уже не помощница Василию Алексеевичу. Одичала…
— Что же это она? — бездумно спросил Лагутин, глядя мимо женщины. — Одичала, значит. Как же это?
И вдруг острая мысль кинжалом вонзилась в мозг. Он схватил женщину за руку и потребовал немедленно подробно рассказать о том, почему одичала Белка. Не добившись толкового ответа на свои вопросы, он бегом кинулся к Тужилину. Белку увидеть не удалось. Василий Алексеевич распорядился еще несколько дней назад отправить собаку ad patres.[2] Лагутин окинул выразительным взглядом незадачливого исследователя и попросил уточнить дату, когда это случилось. Тужилин, не понимая, зачем это все нужно, показал журнал, в котором был зафиксирован день замены Белки другой собакой. Это был тот день, когда Лагутин включал памятрон. Совпадали даже часы. И Лагутин и Тужилин тогда пришли в институт несколько раньше обычного. Сомневаться не приходилось: Белка подвергалась воздействию поля, создаваемого памятроном.
— Под суд! — сказал Лагутин.
— Кого? — недоумевающе поднял глаза Тужилин.
— Ученых, которые… — начал Лагутин и, оборвав фразу на полуслове, пошел к выходу. Гулко хлопнула дверь. Тужилин хмыкнул и, оглядев своих коллег, молчаливо прислушивавшихся к разговору, постучал себя по лбу согнутым пальцем. Но одобрительных смешков, на которые рассчитывал, не услышал. В лаборатории царила похоронная тишина. Прыгая через ступеньки, Лагутин взбежал на второй этаж и остановился перед приемной директора Мельника. Поправил сбившийся галстук, потянул ручку и, не глядя на поднявшуюся ему навстречу секретаршу, не спрашивая, у себя ли директор, открыл дверь кабинета.
У Мельника сидел академик Кривоколенов. Увидев Лагутина, они оборвали разговор. У обоих были кислые лица, словно они проглотили по изрядной дозе уксуса.
— Простите, — сказал Лагутин. — Но я должен сообщить вам о том, что получил доказательства непосредственного воздействия нашего поля на память. Мне кажется, что это позволит изменить точку зрения руководства института на предмет, и мы сможем наконец приступить к экспериментам, которые по непонятным причинам сейчас прерваны.
— Опять вы торопитесь, — сказал Кривоколенов. — Вы же сами только что изволили упомянуть о причинах. Причины-то непонятные. А что касается доказательств, то мы послушаем.
Лагутин рассказал о Белке.
— Вот видите, — назидательно поднял палец академик. И повернулся к директору. — Наши опасения подтверждаются. Не правда ли, Павел Игнатьевич?
Мельник кивнул. Поворошил разложенные на столе бумаги и подал один из листков Лагутину.
— Тут, — сказал Лагутин, разглядывая листок, — тут только цифры.
— Да, — торжественно, как показалось Лагутину, произнес Мельник. — Тут только цифры. Степан Александрович, — он наклонился в сторону академика, — был так любезен, что познакомил нас с некоторыми формулами, которые заключают в себе… которые позволяют нам судить о некоторых характеристиках этого поля.
— Но я не математик, — сердито произнес Лагутин.
Академик и директор переглянулись. Кривоколенов сказал:
— Э, чего там! Просто его не должно быть.
— Как это так? — возмутился Лагутин.
— Как? — задумался академик. — Бог его знает. Расчеты утверждают, что этого вашего поля не должно быть. Понимаете?
— Как же я это могу понять? Поле-то есть. Значит, расчеты не годятся.
— Вот Эйнштейнова константа, — торжественно сказал академик.
— Ну и что? — задал вопрос Лагутин.
— А то, — буркнул Кривоколенов, — что другой константы я не знаю.
— Но ведь не пойдете же вы против факта. Поле-то существует.
— Вот именно, — кивнул академик. — Мы некоторым образом замечаем присутствие этого поля. Но его природа остается загадочной. Ваш памятрон создавался как генератор электромагнитного поля большой напряженности. Вы начали с миллионов гаусс и до какого-то определенного момента непрерывно усиливали поле. Добились же только гибели подопытных животных. Потом, я имею в виду прискорбный эпизод с Машей, памятрону был задан такой режим, что напряженность поля достигла еще более колоссальной величины. Выражаясь популярно, здесь-то и произошел скачок в новое качество. Электромагнитное поле переродилось. Высвободилась какая-то дополнительная порция энергии. И на свет выползла ваша «гусеница». Вы только что информировали нас об эпизоде с собачкой. Картина напоминает, я бы сказал, весьма напоминает, самую рядовую амнезию. Вызвало же ее это новое, неизвестное нам поле. Оно просто погасило все благоприобретенные собачкой рефлексы. Да, оно, как вы изволили заметить, взаимодействует. Но только односторонне. Подуйте на свечку: она потухнет.
— Нет, — сказал Лагутин. — Тут что-то не так… Я же подвергался воздействию поля. И Маша…
— Кратковременное воздействие, — начал академик, но его прервал телефонный звонок. Мельник поднял трубку.
— Да, — сказал он. — Да, они сейчас здесь… Что? В клинику?.. Диомидов?.. Хорошо… Скажу…
Он положил трубку и повернулся к Лагутину.
— Нам придется продолжить… м-мм… беседу в другое время. Звонили из управления КГБ. Ивана Прокофьевича желает видеть тот следователь, помните? Диомидов. Он лежит в клинике.
— Что с ним?
Мельник развел руками.
Сознание возвращалось толчками. В моменты прояснений Диомидов соображал, что лежит на больничной койке, делал попытку поднять голову, но тут же проваливался в зеленую тьму, где его окружали фиолетовые чудовища. Они с хохотом набрасывались на Диомидова и душили его. Полковник вскрикивал, просыпался в холодном поту. Потом снова куда-то проваливался, бродил по каким-то темным коридорам, пытаясь найти выход к свету, но не находил его, хотя знал, что идет по правильному пути.
Прошли сутки, прежде чем он окончательно пришел в себя. Открыл глаза и увидел незнакомого краснолицого человека в белом халате. Краснолицый усмехнулся добро и басом сказал:
— Выкарабкались. Отлично. Только… Нет-нет, вы уж, будьте ласковы, полежите спокойно, — быстро заговорил он, заметив, что Диомидов сделал попытку приподняться на постели. — Прыгать еще раненько.
— Что? — спросил Диомидов. Краснолицый понял:
— Перелом ключицы, трещина в тазобедренной кости.
— Все?
— Ну и небольшая дырка в черепе. В районе теменной кости.
— Где я?
— У Склифосовского.
— Сколько?
Краснолицый показал один палец.
— Сутки, — сказал он. — Точнее, чуть больше. Но сейчас уже все в порядке. Главное — не волноваться, лежать спокойно.
— Да уж, — буркнул Диомидов и закрыл глаза. В его положении только и оставалось лежать спокойно. Надо же было этой чертовой стене обрушиться так некстати!
— Попробуйте заснуть, — посоветовал краснолицый.
— Мне надо поговорить с Ромашовым, — сказал Диомидов.
— Это который в очках? Такой высокий молодой человек?
— Да.
— Нельзя. Кроме того, учтите, вы еще нетранспортабельны.
— Ах вот оно что! — сказал Диомидов. — Но Ромашов мне нужен. Он, надеюсь, транспортабелен. Я должен задать ему один вопрос.
— Ни одного! — отрезал краснолицый.
— Я буду жаловаться, — погрозил Диомидов.
Краснолицый отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и стал сосредоточенно рассматривать на свет пробирку с синей жидкостью. Диомидов осторожно выпростал из-под одеяла здоровую руку и пощупал повязку на голове.
— Не валяйте дурака, — спокойно сказал краснолицый. — Вы что? Не верите мне?
— Мне нужно поговорить с Ромашовым, — упрямо сказал полковник. — Мне наплевать на ваши больничные порядки. Вы понимаете, что дело не терпит отлагательства?
— Дела остались там, — равнодушно сказал краснолицый, кивнув на окно. — А если вам нравится грубить — грубите. Только не вертитесь и не сбивайте тюрбан. В конце концов это ваша голова. Проявите о ней заботу.
— Извините, — сказал Диомидов. — Я не хотел грубить. Но я не смогу спокойно лежать, пока не поговорю с Ромашовым.
— Это серьезно? — подозрительно покосился краснолицый.
— Даю слово.
— Хорошо. Как только он появится, я пущу его к вам. На пять минут. Хватит?
— Да, — сказал Диомидов, испытывая прилив благодарности к все понимающему краснолицому.
Потом он заснул. Проснулся вечером и испугался. А что, если Ромашов приходил, когда он спал? И краснолицого не видно. У койки дремала с книжкой на коленях сестра. Будить ее Диомидов не стал. «Спрошу, когда проснется», — решил он. И подумал, что ночью Ромашов все равно не придет. Даже если бы он и захотел. Не пустят. «Дела остались там». Как бы не так! Там осталась эта чертова штука. Ее нужно немедленно вытащить из-под обломков стены и поставить точку под делом Беклемишева.
Ему очень хотелось поставить точку. Он сильно торопился в последние дни. И он не подумал в тот момент, что стена может рухнуть. Впрочем, разве можно было предусмотреть это? Прочная ограда развалилась на куски, как от взрыва, хотя никакого взрыва не было и не могло быть.
«Дела остались там», — снова вспомнил он фразу краснолицого. «Там» остался мотоцикл. Да еще труп. Последний труп в этой фантасмагорической истории. Беклемишев, Петька Шилов да еще этот — Отто. Последнего все равно ждала виселица. И в общем-то не имели значения подробности, которые он сообщил бы, если бы остался в живых. Все уже было известно следствию. Мертвый Петька Шилов дал исчерпывающие показания. Убирая его с дороги, этот Отто никак не рассчитывал получить обратный эффект. Он тонко продумал все детали. Петьки в разработанной им схеме не было. Петька сидел в тюрьме. Так полагал Отто, возвращаясь из Сосенска в Москву. Но на вокзале он неожиданно увидел Петьку. Вор спал на длинной скамье. Отто решил этот кончик оборвать. Он быстренько отвез Тужилиных домой и возвратился на вокзал. Растолкав спящего, он пригласил его совершить поездку в лес. Возможно, он придумал какой-нибудь убедительный предлог. Деталей теперь уже не узнать. В лесу он дал Петьке в руки трость Беклемишева и, отпустив его на двадцать шагов, выстрелил. Ему казалось, что таким способом можно убить двух зайцев: увидеть действие этой трости и избавиться от ненужного свидетеля.
В Сосенске он провозился с оформлением инсценировки «самоубийства» Беклемишева.
Когда он застрелил старика, в саду вспыхнул свет. Преодолев естественный испуг, Отто сообразил, почему он возник. Но в этот момент увидел Бухвостова и убежал, чтобы вернуться в сад на следующую ночь. Он быстро преодолел пять километров, отделявших его от места рыбалки, убедился, что рыболовы, усыпленные им, продолжают спать, забрался в постель и разбудил Мухортова. Вот откуда у аптекаря и появилось убеждение, что он всю ночь бодрствовал возле «чуть не утонувшего Ридашева».
Стреляя в вора, Отто надеялся узнать наконец, что же за вещь попала ему в руки. Но он перестраховался. Двадцать шагов — это далеко. Ему удалось снова увидеть только вспышку света, и затем все исчезло. А на поляну вышла Зоя. Ее появление совпало с окончанием действия этой штуки. Возникла яма. В ней лежали труп вора и трость. Вторично стрелять убийца не решился — не знал, как поведет себя трость.
А теперь трость эта мирно покоится под обвалившейся каменной оградой. И никто, кроме Диомидова, об этом не знает. И никто, кроме него, даже не подозревает, что это за штука. А сам он? Все ли он понял из увиденного после того, как зеленый шар выбросил отростки и они впились ему в мозг, обволакивая сознание странной, какой-то ощутимой пеленой?
Утром Ромашов позвонил в больницу.
— Да, — лаконично ответил врач. — Все будет хорошо. Он пришел в себя… Да. Можно навестить… Недолго, учтите. — И повесил трубку.
Диомидов не раз говорил Ромашову, что в беклемишевском деле, в сущности, нет никакой загадки.
— Надо только распутать клубок, — любил повторять полковник. — И вы увидите, что оно выеденного яйца не стоит. Любое дело кажется загадочным, пока мы не раскусим его. Когда слетит скорлупа, окажется, что орешек в общем-то ничего особенного из себя не представляет.
— А трость? — возражал Ромашов.
— Это дело ученых, — говорил Диомидов. — Наша задача найти убийцу. А в убийце ничего фантастического и непонятного нет. Это не привидение. Он не летает по воздуху, а ходит по земле. И оставляет следы. Он не может не оставлять следов. Понимаете?
В конце концов Диомидов оказался прав. День за днем он и Ромашов скрупулезно «монтировали», как выразился однажды полковник, киноленту жизни Петьки Шилова. Разрозненные кадры, собранные из показаний многих людей, сливались постепенно в цельную картину.
— Проверяйте всех Петькиных знакомых, — напоминал Диомидов. — Не забывайте о том, кого мы ищем. Вот тут, я вижу, у вас записано, что Петька ходил бриться в парикмахерскую на Балчуге. Вы смотрели личные дела мастеров?
— Смотрел, — говорил Ромашов.
Он уже обалдел от этой работы. Сотни людей. Сотни мимолетных Петькиных встреч. Все это мельтешило в глазах, наслаивалось, путалось. Он удивлялся Диомидову, который взвалил на себя три четверти работы и ни разу даже не выругался.
— А тех, кто уволился? — спрашивал Диомидов. — За последние пять лет?
— Да, — вздыхал Ромашов.
Ему казалось иногда, что они взялись решать непосильную задачу. Легко сказать — изучить последние пять лет Петькиной жизни и найти в этом стоге иголку, сиречь следы связи Петьки с агентом Хенгенау. Утешало только одно обстоятельство: Ромашов знал этого агента в лицо. Он два раза встречал в Сосенске «писателя Ридашева». Это утешало и злило одновременно. Утешало потому, что облегчало работу. Ромашову достаточно было взглянуть на человека, чтобы сказать: не он. А злило потому, что он, Ромашов, ходил в Сосенске рядом с агентом и не знал об этом.
По вечерам Диомидов усаживал Ромашова рядом, придвигал поближе пухнущую день ото дня папку с жизнеописанием Петьки и листал ее, рассуждая вслух. Особенно придирчиво он относился ко всему, что касалось лета 19… года. Удалось установить, что в это время у Петьки было много денег. Но источник оставался неясным. Пытаясь уточнить это обстоятельство, Диомидов обратился за помощью в МУР, тщательно просмотрел много архивных дел, особенно внимательно изучал нераскрытые кражи. Однако ничего подходящего не нашел. Конечно, Петька мог украсть деньги и не в Москве. Но в тот год он никуда из столицы не выезжал.
— Занятно, — говорил Диомидов. — Смотрите. Летом у Петьки куча денег. Осенью, растратив их, он крадет бумажник у гражданина Полуэктова и благополучно садится в тюрьму. Где же он украл ту «кучу»? И почему так ловко? Судя по его делам, он в общем-то вор из невезучих. Что-то тут не сходится. А? Уж не оказал ли он какую-то услугу нашему подшефному?
Ромашов соглашался, что это предположение весьма вероятно. Но с какой стороны начать его проверять?
— А с той же самой, — сердился Диомидов.
И утро начиналось с «той же самой». Люди. Лица. Анкеты. Вопросы. Ответы. Десятки людей. Сотни вопросов. Прямых, наводящих, вопросов с намеком и вопросов обходных, похожих на разбитый объезд возле перекрытого шлагбаумами асфальтового шоссе. Пока однажды перед Диомидовым не появился человек с заячьей губой.
— Корешовали с Петькой? — в упор спросил Диомидов.
Заячья губа приподнялась. Это должно было означать презрительную ухмылку.
— Не, начальник, чего не, того не…
— А мне говорили другое.
— Кто? Филя, что ли? Брешет. Он же чокнутый. Два раза в пивной сидели. Было. А так? Не. Чего не, того не.
— В пивной-то Петька угощал?
— Петька. Так ведь это когда было? Или копаешь что, начальник? Так ведь кончился Петька.
— Кончился, — задумчиво сказал Диомидов. — А ты, часом, не знаешь, кто его кончил?
— Чего не, того не. Только мы тут зачем бы? Шутишь, начальник. Не под тем фонарем ищешь.
— Шучу, — заметил Диомидов.
И как бы между прочим заговорил о том, что вот вроде найден пистолет, из которого стреляли в Петьку, и еще кое-какие вещи, которые указывают не то чтобы на человека с заячьей губой, но… Заячья губа только хлопал глазами, слушая Диомидова. Его интеллект никак не мог уловить, что же от него хочет полковник. Понимал он одно: он, Заячья губа, и его кореши тут, конечно, вне подозрений. Кто-то Петьку убил. Этого кого-то ищут. В общем, чуть ли не нашли. А Заячью губу пригласили просто для уточнения некоторых деталей об образе жизни Петьки. Нужно, например, знать, сколько водки мог выпить Петька за один присест. Этот вопрос полковник обсуждал с Заячьей губой не менее десяти минут. Заячья губа вошел во вкус. Заметив это, Диомидов как бы невзначай поинтересовался результатами той давней выпивки. Заячья губа, сбитый с толку и утративший подозрительность, с которой начинал этот разговор, махнул рукой и выразился в том смысле, что та выпивка не показательна. Петька пил мало, болтал, что торопится к сапожнику, который что-то там был ему должен. Он заплатил за угощение, и Заячья губа проводил остаток вечера в одиночестве.
Диомидов отметил в памяти сапожника и перевел разговор в область рассуждений об обуви вообще и Петькиной в частности.
— Конечно, — сказал он, — если у него были мозоли, то к сапожнику лучше. Тут уж без обмана.
Заячья губа, разгоряченный предыдущими воспоминаниями, не сразу сообразил, что беседа уходит в другую плоскость. Обувь его не интересовала. Он заметил, что Петька торопился к сапожнику отнюдь не за ботинками, а, по всей видимости, за деньгами.
И на сцену вдруг выплыло словечко «ксива». Диомидов понял, что речь идет о каком-то документе, который Петька за большие деньги продал некоему сапожнику.
— Стоп, — сказал полковник.
Заячья губа ошалело смотрел на него. Диомидов потребовал подробностей.
— Словили вы меня, начальник, — огорчился Заячья губа. — Но чего не, того не…
Из дальнейших сбивчивых пояснений Заячьей губы вытекало, что он всегда считал Петьку великим трепачом. И тогдашней его фразе про «ксиву», проданную сапожнику, Заячья губа не придал значения. Кроме того, с точки зрения Заячьей губы, этот факт был мелким, не стоящим внимания. Рядовым фактом, одним словом. Потерявшим ко всему еще свою значимость за давностью времени.
— Ну-с, — сказал Диомидов Ромашову, когда они остались одни. — Как мы будем расценивать эту информацию?
— Во всяком случае, — усмехнулся Ромашов, — пища для умозаключений имеется.
— А по-моему, — заметил Диомидов, — имеется умозаключение. Но его нужно просто обосновать.
— Настоящий Ридашев?
Диомидов кивнул.
— Да, — сказал он. — Мы не интересовались писателем Ридашевым с этой стороны. Теперь, когда нам окончательно ясно, что сам он к беклемишевскому делу непричастен, думаю, можно и поговорить с ним. Мне вообще-то не хотелось тревожить этого человека. Но что поделаешь? Хотя… Хотя давайте-ка свяжемся с паспортным столом. Уточним.
Умозаключение подтвердилось. Два года назад писатель Ридашев заявил, что он потерял паспорт. Ему был выдан новый.
— Что и требовалось доказать, — сказал Диомидов. — Кстати, вспомните-ка записную книжку Хенгенау. Именно тогда Зигфрид сообщил данные об Отто Дирксену. А данные-то были старые. Поэтому Отто, предупрежденный Зигфридом, на всякий случай решил обзавестись документами Ридашева.
— Зачем?
— Не у кого спросить, — усмехнулся Диомидов. — Вот поймаем Отто, тогда уж.
Потом им предстояло ответить на вопрос: сколько сапожников в Москве? Потом было много «потом». До тех пор, пока Ромашов не сказал: он!
…Они стояли у прилавка в булочной. В окно был виден дом напротив. Машину Диомидов поставил за угол.
— Он, — сказал Ромашов и передал Диомидову бинокль.
— Вот, значит, когда встретились, — пробормотал Диомидов, разглядывая в окне дома напротив фигуру человека, склонившегося над низеньким столиком. — Однако я где-то его уже видел. Где же? Странно…
Он видел Отто, когда ехал к Зое. Бежевое такси стояло тогда рядом с диомидовской машиной перед светофором…
Человек за окном методично взмахивал рукой с молотком. Изредка он отрывался от работы и бросал меланхоличный взгляд на улицу.
— Нет, не припомню, — сказал Диомидов, опуская бинокль. — Да и не место здесь предаваться воспоминаниям. Опергруппа готова?
— Они ждут звонка.
— Что ж, — сказал Диомидов. — Пора, пожалуй. А то скоро станет темно. Идите. А я понаблюдаю.
Автомат был в «Гастрономе», метрах в трехстах от булочной. Ромашов поднял воротник пальто и пошел звонить. Отсутствовал он минут пять. Когда вернулся, Диомидова в булочной не было.
— Он рассердился на что-то, — сказала продавщица. — И убежал.
Ромашов выругался про себя и бросился к дому напротив. Дверь квартиры сапожника была раскрыта. Ни его, ни Диомидова, ни следов борьбы Ромашов не обнаружил. Машины за углом не было тоже.
Ну как вы мне надоели! Безалаберные, злые, равнодушные, трусливые… Ну что я, один, что ли, на весь этот город? Мамаша, вы какого черта такую коляску купили, что ее по лестницам на руках надо носить, а? Вот и будете тут до скончанья века стоять. Нет, ну ни одна сволочь не догадалась, что молодой матери надо помочь — не поднять ей эту коляску самой никак. Что, кроме меня опять некому? Я на электричку опаздываю…
На этой тачке только блондинка может ездить. Вот двери заперла, а люк не закрыла. Еще бы стекла опустила пониже… Ну дура — что с нее взять? Зальет ей щас весь салон и испортит дорогущие сиденья… И никто пальцем не шевельнет — и правильно ведь сделает. Потому что думать надо головой хотя бы иногда. О своей машине думать. Нет, мне не жалко, но я на электричку опаздываю.
Дети, я не верю, что мамы не дали вам денег на дорогу. И куда вы их дели, а? Аяяй, как нехорошо. Но на проход через турникет все же надо было оставить. Рука так и тянется врезать по затылку. И долго вы будете очередь задерживать? Даже не надейтесь — высадят вас контролеры из электрички, сто процентов. И правильно сделают. Ну? Долго вы мелочь собираетесь из карманов выгребать? На моей станции одна электричка из пяти останавливается…
Уфф… Сели-поехали. Щас народу набьется, как селедок в бочку. Что характерно, сидеть будут наглые, а стоять — воспитанные. И гордится будут все — кто-то умением жить, кто-то хорошими манерами. И презирать друг друга будут тоже. Одни сверху вниз, другие снизу вверх. И, конечно, правильно сразу уйти в тамбур, но тогда одним наглым на сидячем месте будет больше, а воспитанным тоже сесть хочется.
Ну я так и знал. Вот чтобы в пятницу вечером и без разборок? Ох, ну до чего же мразь трусливая, так и хочется походя пнуть… Ну ты же парень, а не барышня кисейная, ну что ты голову-то в плечи прячешь? Не стыдно? Нет, нисколько — он выше, он Рембранта читал. Можно подумать, утренняя зарядка мешает кому-то ходить в библиотеку, а накаченный пресс уменьшает количество мозгов. А вы, ребята, что? Вам вчетвером на одного тоже не стыдно, что ли? Да еще на такого… А я бы побрезговал. Щас череп ему ненароком проломите, у него мама будет плакать, а вы сядете, и надолго. И ведь никто, никто к вам не сунется, никто не объяснит, в чем вы неправы. Да не потому что вы такие страшные, а потому что всем плевать. Думаете, мне так хочется по морде? Нисколько не хочется. Но кто-то же должен вас научить, что слабых обижать нехорошо, — за это могут и вломить хорошенько. И на электричку я уже не тороплюсь.
Ну как? Понравилось? Не очень? Вот и славно. Ждите следующей электрички. А ты, сопля, чего лепечешь? На тебя смотреть противно.
Ох, люди, как же я от вас устал! Хоть волком вой…
ссылка на автора
Ольга Денисова https://author.today/u/old_land/works
— А теперь идемте на крышу, — сказала Ноэлла. — Я покажу вам своих питомцев.
По внутренней витой лестнице они поднялись на плоскую крышу дома. Часть ее занимала оранжерея.
Возле фигурного парапета, доходившего Сергею до пояса, вздрагивали от порыва ветра большие, в ладонь величиной, лепестки лиловых цветков. Рядом раскачивались махровые желто-белые венчики поперечником в полметра, из-за них выглядывали пушистые шарообразные соцветия, в несколько раз превосходившие размером голову человека, алели гигантские метелки, изгибались розовые усики, вились вокруг тонких шестов кремовые побеги.
И тут, и там среди растений виднелись трубчатые, раздвижные стойки, поддерживавшие наклонные щитки из прозрачных пластинок различной окраски. Другие штативы служили надежной опорой для вогнутых и выпуклых линз, сетчатых колпаков, репродукторов и каких-то труб телескопического типа.
В центре цветника возвышалась пятиметровая мачта с блестящим серебристым шаром на конце. Часть его поверхности была дырчатой, вдоль экватора торчали заостренные стерженьки. На других мачтах поблескивали полые полуцилиндры, плоские спиральные пружины, голубые и зеленые обручи. Сергей с удивлением смотрел на все это. Его поразили не формы и цвета растений, а их необычайные размеры.
Во время своих долгих блужданий по джунглям Венеры Сергей встречал все эти цветы и травы, но на острове Тета они были значительно меньше и не так ярко окрашены. Теперь перед ним были какие-то великаны.
Изумление Сергея не ускользнуло от внимания Ноэллы.
— Я рада, что мои питомцы вам понравились, — сказала она.
— Больше, чем понравились. Я в восторге от них, — воскликнул Сергей. — Как вам удалось вырастить такие чудесные экземпляры? Не верю своим глазам. Это действительность или оптический обман?
— Потерпите чуточку. Сейчас все станет ясно. Я расскажу историю этих растений. Садитесь вот тут.
Ноэлла указала на низенькое кресло с изогнутой опинасой, стоявшее возле парапета под тентом.
— Люблю фантазировать, — сказала Ноэлла, когда они уселись. — Меня с самого детства преследуют навязчивые идеи. Папа считает, что я разбрасываюсь и не умею обуздывать свои желания. Если растения растут густо, говорит он, их надо пропалывать. То же самое следует делать и с нашими желаниями. В противном случае они будут мешать друг другу. Мысль, бесспорно, правильная, но я и теперь зачастую пытаюсь объять необъятное. Я не только фантазерка, но и большая упрямица. Всегда хочу идти своей дорогой… То, что вы видите перед собой, результат длительных поисков и многолетних усилий. Для того, чтобы вам все стало понятным, придется начать издалека…
И Ноэлла сперва сбивчиво и торопливо, потом более спокойно и связно стала рассказывать Сергею историю своих исканий и достижений.
Еще девочкой она мечтала о веществе, способном ускорить развитие растений. О сказочном порошке, одна щепотка которого может переродить травы и цветы.
Ей снились злаки с зернами небывалой величины, ягоды, такие большие, что даже обжора мог бы насытиться одной.
Хотелось, проснувшись утром и распахнув окно, увидеть мир, обновившийся и переродившийся за одну мочь, — мир с диковинными фруктами, травами, похожими на деревья, и цветами необычайных ароматов и тонов.
Испытывая смутную тоску по чему-то новому, не похожему на то, что ее окружало, она подносила к глазам разноцветные стеклышки и любовалась иссиня-черной листвой, зелеными облаками и огненно-красным небом.
Ей все хотелось переиначить.
А годы шли и шли.
На смену беззаботному детству пришла юность с приступами безотчетной тоски и смутными стремлениями вдаль.
Все окружающее казалось в такие моменты враждебным ее существу, родной дом представлялся темницей.
Хотелось, не попрощавшись с отцом, погруженным в чертежи и математические вычисления, уйти куда-то далеко-далеко, где нет ни родных, ни знакомых, где ее никто не знает.
Иногда, подчинясь этому смутному зову, она надолго уходила из Аоона, бродила по окрестным лесам, взбиралась на горные отроги или бесцельно шла по взморью, переступая через пенистые языки волн и больших черных крабов, выброшенных прибоем на гальку.
Шла до тех пор, пока не перехватывало дыхание и сердце, утомленное быстрой ходьбой, не заявляло о своем праве на отдых.
Тогда Ноэлла ложилась на песок и, подперев подбородок ладонями, тоскующими глазами глядела на корабли, уплывающие в неведомые страны.
Домой она возвращалась разбитой и долго не могла заснуть, испытывая томительное стеснение в груди и жар в теле.
Приступы эти выбивали девушку из привычной колеи, нарушали равномерный ход жизни.
Постигнув многие законы природы, она отказалась от детской веры в возможность мановением волшебного жезла изменить весь мир.
Вспоминая о своих наивных планах одной ягодой накормить голодного, она улыбалась. Однако, став взрослой, Ноэлла продолжала лелеять мысль о переделке растений.
Природа далека от совершенства. Разумные существа могут и должны внести в нее поправки.
Ноэлла отдалась во власть этой благородной идеи, охватившей все ее существо.
Отец, Ин Сен, со страстью истого ученого боролся с недостатками климата и конструировал машины, обеспечивающие города страны чистым воздухом; дочь занялась усовершенствованием природных свойств некоторых растений, пробуждением к жизни их дремлющих задатков.
Магические слова, в которые она верила, ребенком, уступили место научным биологическим опытам.
Она подкармливала комнатные цветы различными химическими веществами, воздействовала на них теплом, светом, электричеством, скрещивала засухоустойчивые виды растений с влаголюбивыми, лесные — с полевыми, высокогорные — с обитателями приморских низменностей.
На протяжении ряда месяцев обнадеживающих результатов не получалось. Правда, Ноэлла выяснила, что одни факторы и вещества действуют на растения угнетающим образом, другие — делают их более жизнестойкими и выносливыми. Резкого же увеличения размеров листвы и плодов или ускорения развития растений добиться не удалось.
Ноэлла приуныла. Ей начало казаться, что преследуемая ею цель так же неуловима, как отблеск солнечного луча на гребне морской волны.
«Все мои усилия тщетны, — думала она. — Отец прав. Нельзя объять необъятное».
Но вот как-то, прогуливаясь по лесу, она обнаружила во влажной низине странные плесневые грибки желтоватого цвета и обратила внимание на то, что это непритязательное живое существо развивается необычайно быстро. Ноэлла принесла немного этих грибков домой и стала их культивировать. Грибки приспособились к новым условиям существования и продолжали размножаться в неволе.
В уголке, отведенном для них, было несколько вазонов с полевыми цветами — скромными, неприхотливыми. Другие вазоны с этими же цветами стояли в стороне.
Дней через пять Ноэлла заметила, что беленькие полевые цветочки, находившиеся по соседству с грибком, почему-то обогнали в росте и развитии остальных своих сородичей.
Это заинтересовало Ноэллу. Она поменяла вазоны местами. Оказалось, что и новые соседи желтого плесневого грибка начали развиваться и расти быстрее.
Очевидно, грибок как-то влиял на рост цветов.
Ноэлла попробовала посадить грибок в один вазон с полевыми цветами. Результаты оказались неожиданными. Сперва цветы быстро развивались и давали многочисленные побеги, потом вдруг захирели и увяли. Создалось впечатление, что малые дозы стимулятора, вырабатываемого желтым грибком, действуют на растения благотворно, большие — убивают их. Тогда Ноэлла попробовала питать растения соком грибка, разведенным в пресной воде. Результаты получились изумительные. Чахлая эка — растение, напоминающее земную пальму, — доживавшая свой век где-то в углу, после подкормки этим раствором точно очнулась от длительной спячки. На ветках ее появились почки, почки набухли и лопнули, дав начало молодом листочкам. Эка будто омолодилась.
Такой успех окрылил Ноэллу. Вслед за экой порцию чудодейственного раствора получило хвойное деревцо — цета, потом пришел черед злакам, стелющимся травам и корнеплодам. И почти во всех случаях сок желтого грибка действовал безотказно. А когда Ноэлла стала примешивать к нему различные красящие вещества, растворимые в воде, ей удалось добиться изменения оттенков цветочных лепестков и ягод.
— Как видите, — закончила Ноэлла, — неприхотливый плесневой грибок позволил мне осуществить кое-что из того, о чем я мечтала в детстве. Опыты мои заинтересовали биологов. По совету одного ученого я решила не только подкармливать растения, но и подвергать семена, побеги и цветы воздействию электромагнитных волн, излучаемых вот этими приборами, и звуков высокой частоты.
Сергей смотрел на возбужденное, раскрасневшееся лицо Ноэллы и волосы ее, осыпанные пыльцой огромных цветов, и ему вспоминались крылатые слова великого соотечественника:
«Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача».
Сеньора де Эспиноса прикусила нижнюю губу, когда увидела, кто встречает их во дворе: дон Эстебан собственной персоной! Она не забыла странное выражение глаз молодого человека в день свадьбы.
– Эстебан! Не думал, что ты в городе! – радостно воскликнул дон Мигель, спрыгивая с коня.
– Я прибыл только что, дядя.
Де Эспиноса обнял племянника, а тот поверх плеча дона Мигеля одарил Беатрис неприятным, каким-то липким взглядом.
«Что бы это значило? Да какая разница, может у него живот прихватило».
К ее неудовольствию, этот вечер пришлось провести в обществе дона Эстебана. А затем он и вовсе решил задержаться в доме дяди. Днем дон Мигель был то в гавани, то во дворце наместника, то еще Бог весть где, а по вечерам мужчины разговаривали о своих делах и неизвестных Беатрис людях. Ее досада росла день ото дня. О прогулках пришлось забыть: дон Эстебан не разделял увлечения своего дяди лошадьми.
Как-то она спросила у дона Мигеля, возможно ли ей и тут помогать монахам в деле милосердия.
– Разве вам недостаточно хлопот? – нахмурился он. – Я, конечно, не могу всюду сопровождать вас, но вы можете навещать сестру или отправится с паломничеством к недавно забившему возле Санто-Доминго святому источнику. Кстати, Фернандо передал мне ваше пожелание, и я дал согласие нанять садовника. Можете, к примеру, заняться садом.
Беатрис молчала, раздумывая, стоит ли напоминать мужу еще об одном его обещании, но с памятью у дона Мигеля было все в порядке.
– Ну что же, я предвидел ваш вопрос и написал отцу Кристиану, он возглавляет госпиталь Святого Николаса, – сказал он, продолжая хмуриться. – Признаться, святой отец был немало удивлен, но ответил согласием. Однако я ставлю вам условие: ваше участие должно сводиться лишь к благотворительной миссии, а не к уходу за больными.
– Хорошо, дон Мигель, – потупив глаза, ответила Беатрис.
Она живо интересовалась медициной, но даже в самых заветных мечтах не могла представить, что кто-то возьмет на себя смелость обучать ее. Но наблюдая за тем, как лечат настоящие врачи, и делая выводы, она сможет почерпнуть что-то и для собственного опыта. В любом случае, теперь у нее появилось еще одно дело, которому она могла посвятить себя.
***
Если бы Беатрис могла заглянуть в душу дона Эстебана, то пришла бы в ужас от тех темных страстей, которые обуревали того. После случившегося на Исле-де-Мона его глубокая привязанность и почтение к дяде подверглись жесточайшему испытанию. И если с привязанностью дело обстояло еще более-менее сносно, то возносить дона Мигеля на недосягаемую высоту у молодого человека больше не получалось.
Как можно было поверить, что Питер Блад, этот дьявол, явится, чтобы покорно умереть? И конечно же, слуха Эстебана достигли слова, обращенные к жене их смертельного врага. Что сотворила с дядей холодная англичанка? В том, что между ним и пленницей что-то произошло, молодой человек не сомневался. С чего бы Мигелю де Эспиносе, чьим смыслом жизни стала месть подлому пирату, так раскисать?
«Надо было застрелить Блада, как только тот приблизился к нам, – тонкие губы Эстебана скривились в злобной усмешке. – Надеюсь, назад он получил свою женщину с довеском. И мой отец отомщен хоть немного».
Воспоминания о гибели отца и позорном соучастии самого Эстебана в затеянном «доном Педро Сангре» спектакле, до сих пор вызывали боль и бессильный гнев. Он тоже виноват. Не было бы лучшим исходом отказаться и с честью умереть рядом с отцом? Ведь тогда и проклятые еретики не избежали бы возмездия…
Но как мог дядя поступить так?! И ради кого? Если бы он не согласился на этот чертов поединок!
И снова они потерпели унизительное поражение. Перед внутренним взором молодого человека бесконечно представала одна и та же картина: клубы порохового дыма, палуба «Санто-Ниньо», заваленная телами убитых и обломками рангоута, и два корабля, под всеми парусами уходящие прямо в багровое на закате солнце.
Разочарование и муки уязвленного самолюбия раздирали его душу. А тут еще это сумасбродство! Когда Эстебан узнал о женитьбе дяди, в первый миг он решил, что того все еще терзает лихорадка.
«Лицемерка! – думал он, угрюмо следя за сеньорой де Эспиноса. – А прикидывалась скромницей, собиралась в монастырь… Сама небось только и мечтала знатного и богатого мужа заполучить. И старого в придачу…»
У Эстебана была еще одна, весьма веская причина для неприязни, а если говорить начистоту — ненависти к нежданно обретенной тетушке. Любовь дяди и отсутствие других претендентов позволяли молодому человеку давно и обоснованно считать себя наследником огромного состояния дона Мигеля. Однако женитьба меняла все.
«Она и здесь взялась за свое, желает, видите ли, богоугодных дел. Хочет, чтобы ее причислили к лику святых? А дядя сдурел, она ему в дочери годится… Наверняка, будет ему изменять. А может, уже изменяет, вон какая аппетитная. И в постели, поди-ка, горячая… Да, не хватает еще выводка бастардов в качестве законных наследников…»
Непочтительные мысли больше не вызывали трепета. А к ненависти парадоксальным образом добавилось вожделение. Ему хватало ума скрывать и то, и другое: с дядей шутки плохи. Да и любовь к нему все еще жила в измученной ненавистью и отчаянием душе Эстебана. Но по мере того, как длилось пребывание в доме дона Мигеля, ему было все труднее бороться со своими демонами.
***
Ясным февральским днем сеньора де Эспиноса возвращалась домой в отличном настроении. Прошло две недели, как она в первый раз переступила порог госпиталя Святого Николаса. Отец Кристиан, совсем не похожий на желчного отца Игнасио, поначалу воспринял ее появление как блажь богатой сеньоры, которой нечем себя занять, но постепенно проникся ее рвением и даже разрешил помогать монахиням в зале, отведенном для женщин. Это несколько меняло границы участия Беатрис в делах госпиталя, о которых говорил дон Мигель, но, поразмыслив, она сочла, что в милосердии нет и не может быть ничего дурного.
Беатрис поражали знания о врачевании различных болезней, накопленные за более чем столетнее существование госпиталя. А в аббатстве Ла-Романы сестра Маргарита, не обладая достаточным опытом, так огорчалась, когда была не в силах спасти чью-то жизнь. Беатрис смутилась, подумав о ней: она ведь даже не попрощалась с доброй женщиной…
Два дюжих слуги опустили портшез возле парадного входа в дом, и Беатрис, лучезарно улыбнувшись взопревшим под жарким солнцем парням, выпорхнула на каменные плиты.
Дона Мигеля, как водится, дома не было, а время обеда прошло, поэтому она спустилась в кухню, решив обойтись краюхой хлеба с ломтем копченной говядины и заодно поболтать с кухарками, а потом наведаться в сад и проверить, принялись ли посаженные накануне цветы. К тому же из кухни можно было попасть в сад кратчайшей дорогой – по узкому коридору на задний двор, и далее через калитку.
Встретив в полутемном коридоре дона Эстебана, Беатрис удивилась, но вечно мрачный взгляд молодого человека не испортил ей в этот раз настроения. Поприветствовав его, она собиралась пройти мимо, но он загородил ей дорогу.
– А-а-а, донья Беатрис, – протянул он с кривой усмешкой, – куда это вы так спешите?
Ей не понравился ни тон дона Эстебана, ни эта усмешка.
– А почему это вас так интересует, дон Эстебан?
– Мы же теперь родственники, а мне всегда интересно, чем заняты люди, с кем я связан родственными узами. А особенно это касается вас, дорогая тетушка.
– Откуда столь пристальное внимание ко мне? – настороженно спросила Беатрис.
Эстебан шагнул к ней, и она отступила, пытаясь сообразить, как ей себя вести.
– Как вам это удалось?
– Что именно?
– Не прикидывайтесь. Как вы окрутили дядю? Хотя, – он окинул Беатрис сальным взглядом, – его можно понять.
Эстебан медленно шел к ней, вынуждая ее пятиться. Растерявшаяся Беатрис поздно поняла, что миновала дверь, которая вела на кухню. Коридор за ее спиной заканчивался стеной, до которой осталось совсем немного.
– Ваше поведение непристойно, – сохраняя как можно более спокойный тон, сказала она.
– А ваше? И каково это — делить ложе со стариком?
Она не верила своим ушам, какая непочтительность!
– Не спорю, ваши прелести и мертвого поднимут, но надолго ли его хватит?
– Дон Мигель вовсе не старик! – воскликнула Беатрис. – И я предпочту делить ложе с ним, чем с молодым наглецом!
Если она думала, что ее резкость заставит молодого человека опомниться, то заблуждалась. Он совершенно справедливо отнес ее слова на свой счет. Так она смеет дерзить ему! Внезапно столкнувшись с Беатрис, Эстебан желал только побольнее задеть ее, поддавшись искушению поставить «тетушку» на место, теперь, взбешенный ее словами, он стремительно терял способность отдавать себе отчет в своих действиях.
– Ах, дорогая тетушка, – он издевательски рассмеялся, – Все познается в сравнении. Молодой наглец доставит вам удовольствие, а дядя, – что может мужчина в его возрасте…
– Не вам сомневаться в его мужественности, если на то пошло! – прервала его Беатрис. Она была все себя от гнева: – Скорее я поставлю под сомнение вашу!
Лицо Эстебана перекосилось от ненависти.
– Сука, – процедил он. – Сейчас я докажу тебе свою мужественность!
Спина Беатрис уже касалась стены. Подошедший вплотную Эстебан, гадко улыбаясь, возился с застежками своих штанов.
«Он пьян? Или обезумел?» – в ужасе подумала молодая женщина.
Она все еще не могла поверить в гнусные намерения племянника дона Мигеля.
– Я закричу!
– Кричи громче, пусть сбегутся слуги. Я скажу, что ты сама позвала меня сюда.
– Откуда вам знать, кому поверит дон Мигель: вам или мне?
Однако то, что владело всем существом Эстебана, было действительно сродни безумию. Схватив Беатрис за плечи, он прижал ее своим телом к стене и впился ей в губы. Она отчаянно сопротивлялась, отворачивая лицо, и Эстебан не мог с ней справиться. Тогда он надавил одной рукой на горло «тетушки», жадно шаря по ее телу другой. Задыхаясь, Беатрис безуспешно пыталась оттолкнуть насильника или оторвать его руку от своей шеи.
«Надо было кричать!» – мелькнула паническая мысль.
Пальцы еще цеплялись за шершавую ткань камзола Эстебана, но в глазах потемнело. И тут ее рука коснулась рукоятки кинжала, висевшего на его поясе. Собрав последние силы, она выхватила клинок и уперла его острие молодому человеку под подбородок. Рука на ее горле разжалась, а в расширившихся глазах Эстебана появились изумление и страх. Беатрис жадно вдохнула воздух и закашлялась. Ее рука дрогнула, из пореза выкатилась крупная капля крови. Обомлевший Эстебан отшатнулся.
– Вы все еще желаете доказать мне свою мужественность, дон Эстебан? – с яростью прошипела Беатрис, делая шаг к нему. – Как вы посмели?! Посягнуть на жену единственного человека, который вас любит!
Теперь она наступала, а Эстебан пятился, пока напротив него не оказалась дверь, выходящая на задний двор.
– Убирайтесь вон, племянничек. Дон Мигель ничего не узнает, если вы будете держаться от меня подальше.
Дверь захлопнулась, а Беатрис, тяжело дыша, сползла по стене и села на пол. Ее сердце заходилось рваным ритмом.
«Проклятый мальчишка, что на него нашло… Боже, если бы я не нащупала эфес… – она повертела в руках узкий клинок с позолоченной рукоятью. При мысли о том, что мог проделать с ней дон Эстебан, ее передернуло от отвращения и стыда, и она брезгливо вытерла губы. – Надо встать, сюда может кто-то зайти. Будет трудновато объяснить, почему это сеньора де Эспиноса сидит на полу с растрепанными волосами».
Она медленно поднялась и поморщилась, растирая шею:
«Хорошо, что мужу не придется объяснять происхождение синяков…»
Беатрис грустно усмехнулась. Немного приведя себя в порядок и отдышавшись, она направилась на кухню, пряча кинжал в складках юбки. Служанки присели, и Беатрис молча кивнула им, опасаясь выдать себя хриплым голосом. Она величественно проследовала до своей спальни и обессиленно повалилась на кровать. Глаза слипались: давали себя знать пережитые напряжение и страх.
Когда Беатрис проснулась, небо уже окрасилось в оранжевые тона. Над Санто-Доминго плыл колокольный звон. Вечерело, и вскоре она должна будет спуститься в зал. Хорошо, что она успела распорядиться насчет ужина.
«Сослаться на недомогание? Как я смогу сидеть с ним за одним столом и делать вид, что ничего не произошло? Не хватает еще дону Мигелю что-то заподозрить».
Но придумывать ничего не пришлось: ее внимание привлекли голоса, доносящиеся снаружи.
Беатрис выглянула из окна и увидела внизу дона Мигеля, который сердечно прощался со своим племянником. По видимому, дон Эстебан серьезно отнесся к словам «тетушки» и счел за благо убраться восвояси.
За ужином дон Мигель, явно опечаленный, высказал недоумение по поводу неожиданного отъезда Эстебана, Беатрис же, опустив глаза, негромко заметила, что молодости свойственно внезапно менять планы. Лусия, конечно же, увидела следы пальцев на шее своей госпожи и пришла в ужас. Но Беатрис строго-настрого приказала ей держать язык за зубами.