На этот раз нет никакой Третьей башни в Риль Суардисе, да и самого Риль Суардиса тоже нет. Только черное небо, проколотое иглами звезд. Только мокрый ветер, пахнущий морем и соснами. Никакого коридора — только вода и скалы. Никакого мозаичного паркета — только песок, черный на черном, невидимый, но горячий. Только тьма, полная и почти беспросветная, если бы не…
Если бы, да.
Свет — яркий, ослепительный, бьющий из самой сердцевины тьмы и делающий ее еще темнее.
Весь этот темный остров посреди темного моря — всего лишь обрамление для сияющей драгоценности, этакая подушечка черного бархата. Даже самые яркие фейские груши днем выглядят тусклыми и невзрачными, ночью же кажутся ярче солнца, а тут тебе не жалкий светлячок, не фонарный жук, не оставленная на подоконнике лампадка для заблудившегося путника — костер до небес в самой сердцевине вечной обезмагиченной темноты, сигнальный маяк с мощнейшим прожектором, ослепительное пламя светлого дара…
Светлый шер.
Очень сильный светлый шер, сильный и щедрый, швыряющий свою силу в пространство так, словно она у него безгранична, словно он не понимает, как это опасно, словно он уверен в своем бессмертии. Такой сильный, горячий, вкусный и сладкий до дрожи светлый шер. Такой притягательный.
Такой знакомый…
Да что он творит?! А еще полковник Магбезопасности…
Черная вода плещет о черные скалы под черным небом, лижет черный песок. Черная вода полна черной жизни, биение жизни ощутимо и под песком, и в черном лесу, и эта жизнь такая же черная. Она выходит из черного леса на черную траву вокруг пляжа. Она прячется под пушистой шкуркой, яркой, словно язычок пламени, золотисто-рыжей в черную полоску. Она обнажает в улыбке белоснежные клыки, острые и длинные, шевелит мягкими ушками, прекрасная и грациозная, как и полагается быть жизни, если она кошка. Даже очень большая и очень похожая на человека.
Много кошек.
Большие, по-своему даже разумные. Почти позабытые, ставшие сказкой, которую рассказывают детям зимними вечерами, такие же потомки драконов, как шеры или ире, и точно так же питаются магией. Они тянутся к светлому дару, жадно и голодно, выстраиваясь напряженным эскортом вдоль незримой границы. Они тянут на себя все, до чего могут дотянуться.
С моря в них бьет тугая волна стихийной ярости — прочь! Не дам! Мое! И тоже тянет, тянет, тянет в бездонную черную воронку…
Свет одинаково манит всех.
Может ли мотылек устоять перед притяжением пламени? Глупый вопрос. Вот и у Роне шансов не больше, чем у глупого мотылька. Да и не только у Роне.
Бабочки летят на свет, это их судьба. Они не могут иначе, свет слишком вкусный, слишком яркий, слишком нужный. И много, очень много темных ночных бабочек, которым он нужен. Они пьют его, жадно и ненасытно, словно нектар с огненного цветка, непонятно каким чудом вдруг расцветшего на черном песке, где и мух не водилось, не то что смысла… Они пьют — и не могут напиться. Их слишком много. Бабочки, змеи, кошки, им всем нужен свет, они все крылышками бяк-бяк-бяк-бяк, миллионами черных крылышек, или не крылышек, но все равно…
Да какого дысса?!
Он что, совсем ничего не соображает?..
— Дайм!
Роне не помнил, как оказался рядом, внутри защитного кокона. Нет, он не рвал его, не взламывал щиты, просто вдруг оказался рядом, вплотную, подхватил под локти (потому что Дайм уже падал), удержал, заглянул в запрокинутое белое лицо.
— Дайм! Очнись!
Босые ноги провалились в горячий сухой песок, щиколотки обожгло, словно на противне для приготовления шамьета по-сашмирски. Белое лицо близко, очень близко, спокойное, закаменевшее, мертвое. И глаза… Выцветшие до почти полной белизны с крохотными точками зрачков. Глаза, которые уже ничего не видят.
— Дайм! Прекрати! Так нельзя!
Магия хлестала из него во все стороны, словно из пробитой неумелым инициатором линзы. Только вот при всей своей силе Дайм не был линзой, не был бездонным. Да он уже почти себя исчерпал, выжал чуть ли не досуха, как он еще стоять умудряется?! Удержать, обернуть плотными горячими крыльями тьмы, зажать пробоины, через которые вместе с магией стремительно утекает и сама жизнь…
Роне чуть не взвыл от бессилия, когда понял — не получается. Это не просто раны, пробитые в защитной оболочке, такие можно зажать, залатать, поддержать. Эти же зажать невозможно, потому что это не просто пробитые дырки — Дайм сознательно выворачивает себя наизнанку, разрываясь на два фронта и бросая все без остатка в наглые черные морды… не понимая, что им только этого и надо…
Они же просто жрут его заживо!
— Дайм! Дайм, вспомни, ты же должен помнить! Не надо с ними бороться! Ну вспомни же ты, это же азы…
Нет, так нельзя, слишком нервно, слишком много паники, она тут лишняя. Роне перехватил снова начавшее заваливаться тело под мышки, прижал плотнее, встряхнул. И заговорил совсем иным тоном, насмешливо, с издевкой, почти презрительно:
— Дюбрайн! Очнись, придурок! Включи мозги или что там у тебя вместо них! Ты с кем воюешь, недоумок? С ире?! Может, еще и с феечками тоже драться полезешь?
Вот так. Развязно, нагло, неспешно, словно впереди целая вечность и время вовсе не утекает сквозь пальцы вместе с жизнью… черно-белой жизнью. Правда, уже медленнее. И да, именно вот так, уже двойной, черно-белой, сплетенной и свитой в тугую косичку.
Потому что это получилось как-то привычно и само собой, словно иначе и нельзя, словно только так и надо, сплетая в одно перламутровую бирюзу и огненную тьму и отдавая… ладно, ладно, раз тебе это так надо, ладно, все-таки отдавая… но не так безрассудно и безоглядно, как раньше! Темные — жадные твари, очень жадные, и до своего, и тем более до чужого.
— Они ире, Дюбрайн! Они не жрут светлых шеров, и темных тоже не жрут. Они и людей не едят, только последний глупец верит в бабкины сказки! Ты меня разочаровал, Дюбрайн, я думал, Брайноны умнее…
Вот так. Стараясь работать сразу на всех слоях, может быть, хоть где-то удастся достучаться. ацепить. Разозлить. Хоть что-нибудь… И никакой паники, только насмешка, хлесткая, как удар кнута, сплетенного из огненной тьмы и бирюзового перламутра. Которого почти не осталось… Никакой паники, я сказал!
В лесу жалобно заржал единорог, почти заплакал. Он не понимал, что происходит с его хозяином, но отдавал и свою силу, раз уж тому так надо.
— Ты чем занимался на лекциях, Дюбрайн? Это же азы! Дюбрайн! Да что б тебя… Очнись балбесина! Я с кем тут…
Хлестко, наотмашь, с прорывающимся отчаяньем… нет. Нет, я сказал!
— Баст…терхази?
Голос почти беззвучен, шелест волн по песку и то громче. Но — голос. Но — глаза, которые видят… наверное.
— Нет, дысс с болотной кочки! Дайм, придурок, ты что творишь?! Это же ракшасы! Они не опасны! Они не съедят тебя, если ты им сам не позволишь!
— Съедят? — Глаза шалые, уплывающие, брови хмурятся. — Бастерхази… Что ты тут делаешь?
— Вяжу крючком ночную рубашку, а ты что подумал?! Сверни щиты, Дайм! Они же их жрут, неужели ты так и не понял?!
Перестань себя убивать…
— Бастер…хази?..
— Ладно, я понял, те лекции ты проспал, но хотя бы мне поверь!
Ну да. Поверь…
Истеричный смешок застывает в горле колючим комком. Ты сам-то себя слышишь, Роне? Ты уговариваешь светлого шера поверить темному. На слово.
Ну-ну…
— Бастерхази!
Вот же заладил, я сотню лет Бастерхази, и что? — хочет сказать Роне. Но не говорит ничего. И даже не из-за колючего комка, застрявшего в горле. И не из-за того, что бьющая в зенит тугая волна светлой магии вдруг ослабевает, опадает бессильными брызгами, втягивается обратно за щиты, которые тают… нет, уже растаяли под разочарованный скулеж ракшасов — ах, а такие вкусные, такие сочные, такие питательные щиты… были.
Просто по лицу Дайма расплывается шалая улыбка, совершенно нереальная такая улыбка, счастливая и расслабленная.
— Бастерхази… — повторяет Дайм сонным уплывающим голосом, — я тебя обожаю!
И обмякает, сонно уткнувшись носом Роне в плечо и став вдруг жутко тяжелым. Роне еле успевает подхватить его — не столько даже руками, сколько теплыми упругими лентами переплетенной энергии. И не знает, чего ему хочется больше: злиться или смеяться.
Это же надо! Уснуть вот так, стоя, почти на руках у темного! Взять и уснуть! Ну ладно, ладно, Дюбрайн, конечно, сильно вымотан, это его немножко оправдывает… но все равно! Вот так безоглядно поверить на слово, поверить и довериться, и кому?!
Нет, ну просто зла не хватает с этими светлыми!