Он догнал Дайма на самой границе песка, в каком-то шаге от рыжих и нахальных, тянущих руки. И даже успел добавить в голос изрядную долю ехидства:
— И куда это мы так спешим, мой светлый шер? Так рано — и без охраны!
Последнюю фразу он почему-то почти пропел. Ну вдруг вот так. Захотелось.
Дайм споткнулся, оборачиваясь. Просиял светлой улыбкой, потянулся, приобнял за плечи:
— Тоже хочешь помочь девочкам, Роне?
Все-таки он был настоящим брайноновским ублюдком: даже по имени мог назвать так, что хотелось немедленно упасть перед ним на спину, от восторга высунув язык и суча в воздухе всеми лапками.
Роне, конечно, удержался и никуда не упал, но… Но это не делало Дайма меньшим ублюдком! И требовало укорота. И немедленного! И вовсе не потому, что жар его рук обжигал сквозь тонкий шелк халата, и по коже плеч разбегались мурашки, горячими волнами скатываясь по спине, просто… просто нельзя, ну нельзя быть на свете красивым таким!
И таким… ублюдком.
Роне оскалился.
— Да нет, мой свет. Хочу немножко поумерить аппетит некоторых светлых шеров. Тридцать две девочки на одну твою наглую морду — не слишком ли ты много кушать?
Дайм засмеялся так раскатисто и счастливо, словно Роне только что выдал Хисс знает какую шутку. Смотрел прямо в глаза, в упор, и рук с плеч не снимал, и мурашки никуда не девались. И Роне сплел свои руки с его руками в ответ, смыкая кольцо, накрыл ладонями плечи, стиснул… и по тому, как Дайм вздрогнул, задохнувшись на вдохе и подавившись собственным смехом, с какой-то отчаянной сумасшедшей радостью понял: в этом мире не существует монополии на мурашки.
— Не существует… — выдохнул Дайм, продолжая улыбаться и одобрительно жмурясь. Из-под полуопущенных рыжих ресниц постреливали бирюзовые искры, и беззвучный уже смех дрожал на губах… Не отрывая взгляда и продолжая смеяться, притянул на секунду, ища губами губы, и беззвучный смех его завибрировал в горле у Роне, переплавляясь в стон, уже непонятно чей. Вплотную, кожа к коже… ну, почти… тонкий шелк рубашки Дайма можно было не считать, а халат самого Роне как-то сам собой оказался за спиной еще раньше, не мешаясь. Что было с его стороны весьма похвально. Умный халат. Воспитанный… Всем халатам пример… Двуединые, что за бред лезет в голову?! Впрочем, чего удивительного? На продутый чердак шалым ветром вечно приносит разную дыссню, в том числе и куда более странные мысли… особенно когда в твои губы впиваются остро-садко-больно, зубами, жадно слизывая с языка терпкий вкус крови, а в живот глубоко вдавливается пряжка даймовского ремня, голые ноги щекочет трава, а горячий болезненно пульсирующий член отчетливо ощущает чужое возбуждение, такое же горячее и близкое, такое же яркое до ознобной дрожи, даже сквозь грубую ткань бриджей… О, злые боги, ну зачем она тут, эта ткань, эти шисовы бриджи зачем, болезненно-лишние, ненужные… миг — и нет больше их, ничего разделяющего, ничего лишнего… удобно быть шерами…
Удобно, сладко, больно, сумасшедше прекрасно, горячо, плотно и близко-близко…
На миг.
Потому что уже в следующий их разъединили, протиснувшись между, ласково, плотно, непреклонно. Роне в невольном протесте сжал пальцы (и радостно ощутил, как так же рефлекторно усилилась хватка Дайма на его собственных плечах), в неразрывное кольцо их рук со смехом, больше похожим на мурлыканье, или мурлыканьем, напоминающим гортанный смех, протиснулись сразу два гибких тела, упругие и горячие, пахнущее остро и пряно, щекочущие кожу короткой шерсткой, а ноздри — сладким запахом ночных цветов.
— Светлые шер-р-ры… — мурлыкнула та, чье запрокинутое лицо почти утыкалось хорошеньким черным носиком Роне в подбородок, а вибриссы щекотали шею. — Два шер-ра лучше, чем один. Оставайтесь, светлые шер-р-ры!
— В два р-р-раза лучше! — вторила ей подружка, уже успевшая оседлать Дайма, и подтверждая тем самым, что считать ракшаски не умеют… точно так же, как и терять времени даром.
Дайм резко выдохнул, не отрывая от Роне горячего голодного взгляда, его свет вспыхнул ярче, взвихрившись протуберанцами, отдавая себя и сам отдаваясь, вплетаясь в огненную тьму, пронизывая ее насквозь, высушивая до звона, до больно-сладкого горлового рычания… Роне ощущал его каждой клеточкой, каждым нервом. И толчки, такие знакомые, такие ритмичные, такие нужные… но — в чужое горячее-влажное-тесное-жадное-нужное… отдавались во всем его теле сладкой болью, скручивали в горячий узел внутренности, стекая струйками расплавленного свинца из-под ладоней Дайма в низ живота, требуя выхода. И это сводило с ума.
Дайм продолжал смотреть на него поверх плеча оседлавшей его ракшаски, смотреть и улыбаться насмешливо и ехидно, и это тоже сводило с ума. Дыссов светлый ублюдок! Хотя он прав, Роне ведь за этим и шел, не шел даже, бежал, а теперь зачем-то сопротивляется, понять бы зачем…
— Я не светлый! — все же успел буркнуть Роне, уже вторгаясь в горячее-плотное-ждущее, такое восхитительно-тугое, такое правильное, такое… — Я не светлый, ясно тебе?!
— А какая р-р-разница? — мурлыкнули ему в ухо перед тем как лизнуть. Таким горячим, шершавым и умелым языком, что остатки мыслей выдуло напрочь, даже если они и оставались где-то в самых темных углах. И остались только движения, и удовольствие, острое, как клыки, прикусившие кожу на шее, как когти, прошедшие вдоль позвоночника быстрой строчкой игривых проколов, как бирюзовый взгляд, пробивший навылет, пригвоздивший так, что сделалось совершенно невозможно ни сорваться, ни увернуться, ни даже просто закрыть глаза…
Разрядка наступила ожидаемо быстро… и неожиданно ярко. Кто бы мог подумать, что это так заводит: трахать кого-то под пристальным и немного насмешливым бирюзовым взглядом…
«Контролируй затраты, Бастерхази! — сказал ему Дайм после первой кульминации. Молча сказал, конечно, на разговоры не хватало дыхания, да и рот у него был занят. — С такой щедростью ты быстро скиснешь, а нам еще всю ночь работать».
Дайм смотрел по-прежнему ехидно, но зрачки его дышали, расширившись, от бирюзы остался узкий ободок.
«Не скисну! — фыркнул Роне и мотнул головой, чтобы качнулись цветы венка, водруженного ему на макушку чьими-то шустрыми пушистыми лапками. Запах стал острее. — Видишь цветочки? Это кошачья мавка. По счастью, редкий эндемик, в теплицах не растет. Даже запах отлично действует на всех теплокровных, но я бьюсь об заклад, что у них где-нибудь припасены и фляжки с отваром!»
«Запасливые девочки!»
Мысленный смех Дайма был похож на теплый ласковый ветер, напоенный солнцем и запахом моря и сосен. И кошачьей мавки, конечно же. Он продолжал держать Роне взглядом, не отпуская. И эта сцепка была куда важнее, чем та, что ниже, с рыжей и пушистенькой, черноносенькой… Нет, уже другой, а он даже и не заметил, что партнерша сменилась. Хотя и логично, первая же уже все получила, а девочки не только запасливы, но и экономно-честны…
Трахать их на глазах у Дайма оказалось неожиданно… странно.
Да нет.
Если начистоту, это оказалось сумасшедше прекрасно, до одури сладко, восхитительно до дрожи, до полного продувания чердака, ярко, сладко, безумно вкусно и остро до перебоев с дыханием…
И недостаточно.
Он понял это не сразу, желание разгоралось медленно, да и девочки очень старались. И лишь после седьмой… или восьмой? Роне сбился со счета, ничего, позже прогонит ментальный слепок сна и все вспомнит, если придет ему такая блажь, но это после, сейчас есть и куда более важные занятия… после седьмой, да. Восьмая как раз и была та, что с хвостом…
Им с Даймом удавалось держаться на синхроне, сплетаясь стихиями, лаская друг друга потоками света и тьмы и кончая практически одновременно с точностью до мига, они словно единым организмом были. И Роне уже начало казаться, что так все и пройдет.
Но после седьмой их таки разъединили.
Не то чтобы совсем, просто пара неловких движений — и руки пришлось разомкнуть, подхватывая партнерш, те так и норовили оплести ногами и повиснуть и удержать их на весу и под правильным углом стихиями получалось не всегда, вот и пришлось руками, он даже не понял кому, потому что ощущал их обоих единым целым… а потом… Потом как-то так вышло, что они с Даймом оказались спиной к спине. Плотно. Теперь они не руками держались друг за друга, а прижимались плотно, от плеч и до задниц. И партнерши как-то очень даже понятливыми оказались, сплелись ногами друг у друга за спинами, прижимая еще теснее…
Роне не помнил, куда делся его халат и когда, но это было и неважно. Важно стоять вот так, спиной к спине… нет, не стоять, конечно. Двигаться в вечном танце продолжения жизни..
Позже, когда давление ослабло, разразившись коротким контролируемым взрывом, а удовлетворенная ракшаска легко спрыгнула с Роне, напоследок благодарно куснув его в плечо, Роне с облегченным стоном потерся задницей о Дайма и… И его скрутило неплановым и неконтролируемым оргазмом, куда более острым и ярким, чем все семь предыдущих. Хорошо еще, что сухим. Чуть вообще на колени не бросило, превратив на какой-то миг в бессмысленное содрогающееся от наслаждения желе. Дайм удержал, развернув, снова замыкая кольцо рук и сцепку взглядов, и этим взглядом, пожалуй, держал даже сильнее, чем руками. А в следующий миг в кольцо их рук уже опять проскользнули два упругих гибких пушистых тела, и Роне обдало ознобом дежавю.
Все повторяется в этом мире, шисов трижды дохлый некромант был трижды прав!
Нет, не все…
«Все будет хорошо, — сказал Дайм молча, и Роне пил перламутровую бирюзу, пил и никак не мог напиться, хотелось большего, хотелось… — Все будет хорошо, мой шер… сейчас».
Его рот опять был занят — он теребил зубами покрытое рыжей шерсткой ушко, (вот ведь ублюдок! Словно не догадывается, что каждое движение его зубов прокалывает Роне острой завистью от макушки до паха!). Если бы Роне не следил за этими зубами так жадно, то, наверное, и не заметил бы. Как Дайм что-то шепнул… или просто дунул. Ублюдок!
А в следующий миг по спине Роне скользнул хвост, мягкий, ласковый и пушистый, весь оплетенный перламутровым светом. Погладил по пояснице и двинулся ниже, заставив прогнуться, скользнул между ягодицами, так щекотно и мягко, так правильно, и Дайм смотрел одобрительно и обещающе, и хотелось застонать, прогнуться, впуская, и наконец-то насадиться на это, неважно чье, неважно, окутанное перламутровой бирюзой и ласковым светом, впустить в себя этот свет, его ведь так не хватает…
Роне застонал, рванулся. Вывернулся, яростно зашипев что-то на зуржьем. Вцепился в рыжий и настырный хвост, не понимающий по-хорошему и снова пытающийся влезть, куда не звали. Не руками вцепился, тьмой. Дернул, заставив Даймову партнершу обиженно мявкнуть.
Теперь зашипел уже Дайм — похоже, обиженная владелица нахального хвоста пустила в ход когти по полной, не втягивая.
«Ну и зачем?» — спросил Дайм. И прозвучало это почти так же обиженно, как недавний мявк.
«Ты придурок! — рявкнул мысленно Роне со всей возможной яростью, старательно пряча под ней все ненужное. — Он же мохнатый!!! Тебе было бы приятно, если бы тебя трахнули ершиком?!»
Дайм фыркнул через нос, растопырил глаза, выплюнул рыжее ухо и вдруг заржал. В голос. Самым неприличным образом.
— Ох, Бастерхази…
Он больше ничего не добавил. Ни вслух, ни мысленно.
Но Роне все равно обдало жаром.
Интерлюдия
У здания Магадемии восемь башен: по одной на каждый цвет радуги крыльев Изначальнорожденных — фи еще одна. Серая. Особая башня, принадлежащая одновременно Конвенту и Магбезопасности.
Очень удобная башня, высокая. С ее плоской крыши отличный обзор. Удобно наблюдать разнообразные атмосферные явления вроде звезд или проплывающих по небу облаков. Ветер, опять же. Или кометы, тоже случаются.
Или вот как сейчас, когда на юго-востоке чуть ли не на четверть неба разливается заря. Яркая, разноцветная и совершенно неуместная. И плевать ей, что на часах половина третьего.
— И где мой ломаный динг, Жеже?
Светлейший Парьен ничего не ответил — да и с чего бы ему отвечать на столь необоснованные претензии? Не обернулся, даже головы не повернул. фА чего ему оборачиваться? Все интересное сейчас происходило перед ним, разворачиваясь, как на сцене: он специально поставил свой шезлонг у юго-восточного бортика. а за спиной была только тьма. пусть и излишне ворчливая сегодня, но тьма всегда ворчит, такая уж у нее манера. Что он, тьмы, что ли, не видел? Видел. Слишком много и слишком часто. И именно поэтому сегодня хочет смотреть на неурочную зарю, не обращая внимания на тьму за спиной, что ворчит, вздыхает фи шуршит гравием..
А улыбка… Ну что — улыбка? Подумаешь. Она ничего не значит. Всем известно, что Светлейший всегда улыбается, манера у него такая.
— Всегда знал, что светлые скупердяи, но чтобы настолько… — сокрушенно пожаловалась в пространство тьма за его спиной.
Парьен хмыкнул и все-таки обернулся. Так, самую малость.
— Хочешь фисташку, Ли? Угощайся.
— Я хочу свой динг!
Тхемши воинственно выпятил подбородок и скрестил руки на груди. Вазочку с орешками, поднесенную ему чуть ли не под нос, он проигнорировал с великолепным презрением.
— Из тебя вышла бы идеальная модель для монумента неподкупности, — Парьен невозмутимо поставил вазочку обратно на маленький столик и вернулся к любованию яркими всполохами у горизонта. — Жаль, что некому запечатлеть для истории.
— Мне не нужен монумент, Жеже. Мне нужен мой выигрыш!
— С чего ты так уверен, что он твой?
— С того, что у меня есть глаза!
Парьен вздохнул.
— У меня тоже. Ли.
— И они видят радугу!
Парьен вздохнул снова, на этот раз куда более демонстративно и с явственно прослеживаемым выражением “О Двуединые, дайте мне терпения!” Так же демонстративно возвел глаза к тремным небесам, словно призывая их в свидетели.
Это тоже было игрой, как и гнев Тхемши. Старой привычной игрой, давно уже ставшей неотъемлемой частью их встреч, своеобразным ритуалом. Светлейший не чувствовал раздражения, только грусть. И как бы Ли ни притворялся, он — тоже.
— Перламутр, бирюза, аметист, рубин, турмалин… — перечислил он мягко, не опуская глаз: он и так их помнил, хотя и надеялся разглядеть между ними и другие оттенки, до рези всматриваясь. Но так ничего и не увидел. Только перламутр, бирюза. аметист, рубин, турмалин. — Это еще не радуга, Ли. Увы, но на этот раз ломаный динг остается за мной.
— Вот так с ними всегда, с ученичками этими! Так и норовят разорить вконец на старости лет! — возмущенно фыркнул Т хемши и сотворил кресло в виде бутона лотоса рядом с шезлонгом Парьена, по другую сторону маленького круглого столика, на котором сразу же словно сами по себе появились чайничек с шамьетом и чашки. что характерно — две. И с ручками. — Эх, зря я тебя все-таки тогда послушался! Надо было закатать его в умертвие лет на двадцать. Для, так сказать, лучшего духовного развития личности в отрыве от человеческих страстей. Или даже на тридцать, он ведь тот еще Дубина, за меньший срок мозги могли и не встать на место.
У Магадемии восемь башен. И по замыслу архитектора ни у одной из них нет плоской крыши, на которой можно было бы поставить шезлонг или кресло. Или просто посидеть на толстом мягком ковре — Ли раньше любил такие. У них острые красивые шпили, у этих башен. Но… когда и кого из шеров категории зеро смущали подобные мелочи?
— Ты не меня тогда послушался, Ли, а собственной паранойи. И хотя я не собираюсь оспаривать полезность пребывания в состоянии междузжизни для вразумления некоторых темных шеров, но это дорога в один конец. Из умертвия твой любимчик мог бы уйти только на перерождение… И где бы ты его тогда искал? И сколько бы ему потребовалось времени? Того самого времени, которого у нас почти не осталось…
Тхемши фыркнул еще раз, то ли возражая, то ли соглашаясь, то ли и то и другое сразу. им давно уже не нужны были слова, чтобы понимать друг друга. И вместе с тем — отчаянно нужны. Продолжение все той же игры, в рамках который Светлейший всегда улыбчив и добродушен, а Темнейший ворчлив и склочен. Она была нужна им обоим, эта игра в маленькие человеческие слабости, возможность оставаться людьми. Они оба цеплялись за эту возможность, цеплялись отчаянно и… благодарно.
— Мне показалось, там были ультрамаринфовые всплески, — заметил Тхемши после продолжительного молчания. Голос его звучал почти равнодушно, но надежда прорывалась с нижних уровней..
— Были, — не стал спорить Парьен. — Но это скорее был рикошет от принимающей стороны. там и зеленые всполохи тоже мелькнули. У ире сегодня праздник.
— О да! — довольно осклабился Тхемши. Добавил пафосно: — Мой ученик сегодня хорошо поработал над воспроизведением… то есть возрождением магии в нашем мире. Ну, и твой тоже приложил… хм… скажем, руку.
В знак окончательного примирения он сам протянул руку и сцапал горсть фисташек. Какое-то время они молча хрустели скорлупками, наслаждаясь зрелищем выплесков магической энергии. Разноцветные переливы наподобие тех, что иногда наблюдаются в северных широтах, были красивы и сами по себе, даже если отвлечься от той магии, что они возвращали миру. Парьен, не глядя, призвал чашку с шамьетом, пригубил. Спрятал краем чашки улыбку: с корицей и медом, как он любит. Тхемши всегда был дотошен в мелочах. наивно было думать, что он ограничится только ручками чашек.
Тхемши завозился в кресле, вроде бы просто устраиваясь поудобнее. Вроде бы вовсе не потому, что Парьен о нем только что подумал. И как подумал.
— Спорим, мой свет, что не пройдет и пяти лет, как нам придется иметь дело с алиментными котятами… или змеенышами? На кого, кстати, поставишь ты? Кто будет первым?
Парьен, прищурившись, еще раз осмотрел юго-восточный край неба. Улыбка его стала шире.
— Спорим, — подтвердил он, и тут же добавил: — что их пришлют гораздо раньше. И не нам.