Стук копыт и мерное покачивание, реальность плывет, и разум плывет вместе с ней. Полотняный полог колышется с порывами легкого ветерка, открывая красно-желто-зеленые макушки осеннего леса.
Помутненный рассудок улетает к лесу, картинка реальности подменяется воспоминаниями. Вот плетеный, почти полный короб, Тордел, деревенский зачинщик, пинает, и листья, красные резные широкие листья, смятые в тесной куче, снова расправляются на булыжной мостовой… толпа смеется, людям весело. Верзила хватает за шкирку, и серая пуговица врезается в горло: «Ну-ка, похнычь!». Костяные ухмылки; расширенные, блестящие маслом, зрачки, танцуют в такт ударам сердца – люди ждут зрелища, люди почти в восторге. Каждая их мысль в его голове. Мгновение замерло. Больной разум замедляет неприятное воспоминание, выворачивая руки, и, закатывая глаза человеку, видящему его. Ощущение остановившегося времени гнетет. Словно маленький узкоглазый старичок-учитель, снова грызет мелкие орешки, прицокивая языком: «Ай-яй! Опять пустой…». И нет возможности выйти. Выйти? Точно, меня же учили! Пуговица перестает вжиматься в кадык; рука верзилы-обидчика, толпа и кровь – все пропадает, смываемое волной легкого бриза. Вздох. Нестерпимая жажда.
Рука откидывается, касаясь полога. Кто-то шикает, тянется прикрыть обратно. Кисти соприкоснулись. Этого хватило. Всадник упал, потеряв сознание. Еще двое ринулись поднять. Руки, защищенные латными перчатками, от оружия и мозолей, но не от меня. Оба опали на землю. Подали сигнал, рог ведущего протрубил остановку. Звук рога – новая картинка воспоминаний… молю о тишине. Но какофония всего окружающего продолжает сводить с ума. Каждая мысль, каждый шорох и звук – все сливается в невообразимый шевелящийся кокон в моей голове. Единственное желание – чтобы все хоть на миг утихли и перестали думать и вопить в мои уши!
Принюхиваясь, крадется еще один воин. Он, по дуге, обходит лежащих и откидывает ткань целиком. Солнце слепит, невольно закидываю руку себе на лицо… «Да уберите этого дурака, кто-нибудь!» – команда поползла по рядам. Мужчина рассматривает руку, спрашивает друга, что значит глаз. Они еще не видят, как ощетинились мечами стражники за их спинами. Волки? Вот почему на них не действует… воображаемый старик с черными бесконечными усами и такой же, но белой бородой качает головой. На сторону волков прибивается еще трое. Стражники за радиусом действия ничего не понимают и кричат не лезть к нелюдям. Один из волков хватает дубину и опускает на мою голову. Наконец, тишина желанной манной падает на меня, вместе с тьмой.
***
Карета ехала, то и дело, подпрыгивая на кочках жесткими колесами. Спускавшийся оранжевым заревом вечер не приносил ни капли осенней прохлады. Лес, словно две отвесные скалы, неохотно расступался вокруг земляной двухколейки, образуя с небом замысловатые песочные часы. Небо текло, превращаясь в дорогу, с ним утекало время, да и вся, практически песочная жизнь. Гвен отложила бесполезный молитвенник и, с интересом, взглянула на протянутую руку Фрит. Книжица, размером с подкову, имела обложку из бордового бархата, была украшена золотой вышивкой и стеклянными бусинами, а срез страниц был напудрен золотом. Принцесса, с трудом, разобрала размашистое название, осознав, что перед ней запрещенный, порицаемый церковью и обществом – любовный роман! Улыбнувшись служанке, что ей доверила свою тайну, Гвен, из вежливости, начала читать.
Строки расплывались, голова раскалывалась от тряски, но она упорно держала небольшую бархатную книгу, стараясь не обтрепать золота страниц, Маленькая пастушка в романе встречала красивого принца, прекрасного лицом. Под страстные лобызания мужчина звал девушку насладиться красотой лесной чащи…
Гвен скептически подняла бровь: лес? Действительно, мелькал за окнами кареты: оранжевое, почти красное солнце окрашивало листья во все оттенки артериальной крови. Гвен ехала с такой невероятной тоской на сердце, что дышать было невозможно. Пастушка? Да, наверное. Именно так она и ощущала себя, помыкаемая дядей, пленница во дворце, бежавшая и снова схваченная, теперь снова бежавшая, но снова не по своей воле… а что она действительно хотела и сделала в своей жизни сама?! Чем может управлять Альбийская королева?! Ничем. Даже не собственной жизнью! Нужно было остаться. Найти предлог. Дворяне просто сговорились и сами решили ее судьбу, не спросив, выслали за границу своего городка, избегая войны и разрушений, перекинули, как детишки горячую картошку! Нужно было остаться и попросить, нет, потребовать! Нужно было соорудить отряд к Собору и выяснить, куда унесли Алана…
Гвинелан, несмотря на жару, еще выше натянула его плащ. Иногда ей казалось, что ткань, льнувшая не один год к его телу, внезапно совсем потеряла запах. Тогда у девушки начиналась паника, и она часто дышала, высунув лохматую голову в каретное окно, пытаясь понять, чует ли ее нос вообще что-либо. Слезы подступали к самым векам и скапливались в уголках глаз, мешая видеть сочувственный взгляд служанки и сопровождающих, которые чудились Гвен. Тогда царственная особа злым суетным движением утирала лицо, морщась от противного мокрого следа, что оставался на лице и ловил малейшие дуновения листвы.
Гвен отчаянно не хотелось верить, что храмовник может умереть. Тогда, казалось, что вся ее жизнь внезапно теряет смысл. Да, будет коронация, ангоррцы, толпа маленьких детишек с кудряшками в одинаковых золотистых нарядах, один побольше, а другой поменьше – все гордость мамы и какого-нибудь царского папы, их наследие, их продолжение… будут документы и ежегодные собрания знати, приемы, может даже, балы… вот только того грязного затылка в земле, вылезающего из-под разобранной стены уже не будет! Книжка? Теперь Гвен знала, что все эти слащавые образы на облезлых, протертых до дыр, клячах – глупая фальшивка. Можно бесконечно долго грезить о высоком голубоглазом блондине-принце, а потом понять, что нет никого дороже сутулого храмовника, загорелого, как подошва, с гнездом на голове…
Прервал поток жалости к себе резкий крик стражника. Фрит вцепилась в руку, мешая думать. Караван остановился. Кто-то крикнул:
– Волки взбеленились! – Стражники тихо переругивались, послышался звук доставаемого оружия.
– Глаз на руке!.. – послышалось в начале каравана.
– Ти-и-иха-а!!! – странным духовым инструментом, расчертившим лес, прозвучал ее собственный голос. Девчонка, что болталась на руке, полетела обратно на сидение. Гвинелан, одержимая догадкой, быстро шла к месту потасовки, с чересчур прямой спиной, словно повелитель тигров, готовых вмиг кинуться на него.
Воины застыли. Королева, в строгом темно-зеленом платье с гривой волнистых золотых волос, явилась, подобно лесному эльфу, бесшумно и, мгновенно оказавшись прямо посреди потасовки. Ее длинные пальцы склонили оружие, а тонкая фигурка опустилась над раненым. Рука легла на лысую голову. Мужчина, лежавший под пологом всю дорогу, и, вероятно, умиравший, сел в своей тележке с закрытыми глазами.
Волки столпились вокруг, мешая обзору. Главный из них опустился на колено и что-то негромко прошептал королеве. Та благостно склонила голову и сказала: «Я знаю, спасибо». Нелюди склонились все, а Гвинелан указала на раненого и велела поместить его в своей карете. И серые тени подчинились. Лысый открыл глаза и встал с их помощью. Стража зашепталась… все говорили о чуде, что сотворила королева. Но на этом чудеса не закончились!
Первые лошади взбрыкнули. На пути следования каравана появилась голубка. Птица светилась неземным светом, пугая спокойных животных. Грозовой свежестью пахло от невероятной птицы. Голубка распахнула крылья, взлетев на пару ладоней, и резко ударилась об землю, превращаясь в Пресвятую деву Марию. Проникновенно-голубые глаза белой прозрачной фигуры поглядели вослед удаляющейся королеве и перекрестили воздух перед собой. Чудесное видение исчезло прежде, чем кто-либо успел среагировать.
Воодушевленные благословением Богоматери, стражники поехали вперед. Пленник тихо напевал себе под нос о святой королеве, никто не пытался его заткнуть – пусть себе поет, прославляя событие в веках.
***
Белый потолок собственного захваченного дворца, хрип в легких и нестерпимая боль. Дерден ворвался, вернувшись от городских ворот. Что, лантская морда, не успел сберечь мою жизнь? Гореть тебе теперь в аду, пес-предатель! Что делают с ранеными волки? Ничего. Если ранена добыча – ее прикончат, чтобы не мучилась. Если ранен вожак, то ничего. Изрыгающего проклятия главу клана просто кинули в первой попавшейся комнате на постель! Ждать, сдохнет ли эта тварь. Я им припомню!
Дышать все больнее. Каждый вздох колет новым ножом. Почему я еще не помер, черт возьми?! Дерден, скажи, с какого, пробитое сердце еще не дало мне упокоиться и всех вас прибить в посмертии?! Что?! Чертов пес сидит на коленях перед кроватью и лапки сложил. Дурень царя небесного!
– Бог, Верд, это-о-о… это, понимаешь-ш-шь, такая дрянь, которая тока для людей. – Легкие свистят и булькают, нарушая торжественность изрыгаемой последней речи. – Убил бы всех-х-х… простих-х-хоспади-и-и… – хохочу и, захлебываясь от злости и абсурда, рисую кривой крест на теряющем всякие чувства теле. Комната вспыхивает, пытаясь привлечь мое внимание из-под прикрытых от усталости век. Сейчас, я немного подремлю и вернусь к вам, дурни… вдали слышен стук копыт. Карету сперли, черти!..
Дерден, оправдываясь, говорит о каких-то волках, что ушли под длань девицы в отряд. Какой девицы? Какой отряд? Так темно, хоть глаз выколи, кто выключил свет? Полвдоха, рывок судороги. Кажись, почти конец. Говорят, умирать больно. Может быть, я уже не знаю. Холодно…
Потолок загорается. У меня были открыты глаза? Не понимаю… Дерден, будто в другом мире, молится. Его громкие крики восторга теряются где-то внизу… потолок расходится. Кругом свет. Долбанный ТОТ свет! Я вижу старика в белом одеянии без завязок, пуговиц и малейших знаний о кройке и шитье. Как его одежда не падает – знают только тупицы крылатые, которые тут же летают. Старик спрашивает, верую ли я во всеобщую нерушимую неделимую и равноапостольную католическую церковь на земле и в единого господа моего.
Легкие все еще булькают и свистят, захлебываясь кровью, пытаюсь донести до Пресветлого самое важное мое слово:
– Ш-ш-шт-та?! – чую, как онемевшие губы расплываются в наглой улыбке. Бог для слабаков! Бог эт наивная шуточка для людей! Старик серьезно смотрит на меня и тянет ко мне свою светящуюся руку.
– С этого дня поверишь! – с серьезным видом, сообщает мне Бог. Нестерпимая боль пронзает грудную клетку второй раз. Я теряю сознание, чуя только как двое бескрылых подлетают ко мне со своими громами небесными. Верую…
***
Вечер наступал, укутывая мир ледяной ветреной тьмой. Алан растер замерзшее плечо и вздрогнул от неожиданности: руки едва ли слушались. Кисть, отекшая и горячая, ныла опухшими суставами. Лоб был мокрым от пота и тоже горячим. Со злости Росланг стукнул деревяшку стены, с трудом сжав пальцы в кулак. Внутри кулака стало мокро. Задрав рубашку, он увидел перевязки с зеленой кашицей и целыми листьями, но кровь горела в нем и не принимала чужое. Сумка, лежавшая тут же, хранила в себе не тронутые чужими припасы и лекарские снадобья. Алан, чертыхаясь, негнущимися пальцами, шикая от громадной гнойной трещины, пересекшей ладонь, достал два пузырька синего стекла и влил в себя первый.
У стены, прислонившись к бревну, появилась его тень, скрестив руки на груди.
– Чуешь же, что не поможет. – Лежащий мужчина только отвернулся и плотнее запахнулся, укрывая уши. Он не спал вторую ночь, но даже черт не заставил бы его сейчас уснуть. Тело его пульсировало, наливаясь жаркой тяжестью, болезнью и омертвением. Он знал это, потому что уже умирал и отчаянно желал оттянуть этот момент еще. Дышать становилось все трудней и трудней, словно кто-то напихал шерсти в его рот и нос. Воздуха не хватало. Сердце отдавало болью, каждый удар прорывал застывающую реальность пока еще действием, среди вязкого безмолвия. Онемели плечи, руки давно перестало покалывать. Липкая вонючая прядь неудобно пристала ко лбу, перечеркнув лицо, и, стягивая щеку наискось. Не было сил бодрствовать. Лишь природное упрямство то и дело пробуждало храмовника от забытья, считая, что беспомощное сознание сможет хоть сколько отсрочить неминуемую гибель…
Дверь из шкуры, натянутой на сухие палки, распахнулась, впуская душный воздух наружности. Старик, тихо и неспешно подошел.
– Ты считаешь, что все свои дела на этой земле сделал? – пробурчал он себе в воротник, словно от умиравшего зависело его состояние.
Алан зло уставился на шанти, не мигая. Взгляд расфокусировался, смешивая пригоршнями жгучего песка все краски едва различимой реальности.
– Ну, и что бы ты сделал, если бы смог подняться и жить? – старик что-то намешивал в глиняной неровной чашке деревянным венчиком. Храмовник закрыл глаза: перед внутренним взором поплыли картины недавнего падения, и ее глаза, полные ужаса и неба. Странное синее небо, что отражалось так четко в серо-зеленых глазах, словно в озерах болотной воды. Снова копья вонзались в плечи, а рука не успевала парировать меч, легко вспарывающий нарядное черное одеяние без боковых защитных сегментов.
– Что ты будешь делать, когда встанешь?! – снова спросил шанти… да какая разница! Не смог. Не выкрал, не утащил, не защитил глупую девчонку, что, распахнув глаза и душу, убежала из неродного дома с первым встречным, посчитавшим ее за человека. Да какая ей разница, кто мог прийти? Разве волчара не мог забрать ее раньше, запечатлев льняным пятном свой образ на веки в чистом глупом сердце? Что хочется сделать?! Исправить ошибки!
Девушки, тихо переговариваясь, и, качая заплетенными головами, стянули рубашку с больного. Его трясло, не было сил сопротивляться. Сжав зубы, он смотрел, как сдирают прилипшие к ранам лечебные повязки. Шанти взял пузырек и принюхался.
– Намажьте. – Почти рыча от боли, снизошел до просьбы Алан.
– Добавь в мазь. – Старик передал помощнице раствор.
– Что это?
– Это выжимка из надпочечников акулы. Поможет воспаление замедлить.
– Тело не приняло драконьей крови. Он умирает.
– Нам не тело спасать. Нужно время для разума. – Отрезал старик.
– Что ты хочешь? – Алан внимательно поглядел на него, покорно слушая, наверное, впервые за два проведенных вместе дня.
– Причина не в бренной оболочке. Рана в твоей голове. У нас около трех часов, чтобы разобраться с этим, или ты умрешь.
– Что мне делать? – тень фыркнула в кулак, кивая, что с горящим хвостом, ворон готов сотрудничать хоть с шанти, хоть с самим чертом.
– Посадите напротив. – Скомандовал старик. – Он готов. Кутать не надо. Разожгите круг.
Палатка зашлась пламенем, словно облитая смолой. Кое-где, среди прогорающих шкур появились дыры, в них было видно племя дикарей. Они все обратили взоры в сторону пожарища. Женщины танцевали полуголые, преклоняя колени в такт музыке. Мужчины расположились, скрестив черные ноги, рядом с костром сидел Зедекия, сверкая стеклами очков. Его взгляд прожег дыру в итак изрезанном теле. Уж если лекарь не стремился к нему зайти, то дела больного явно плохи.
Алан, наконец, поглядел в черные, полные звезд, глаза старика. Шанти – это звание человека, постигшего в совершенстве какую-то стихию или учение, способного к перемене предметов или их свойств. И, совершенно не ясно, какая стихия у этого древнего дикаря. Мысли тихими звездочками разлетались за пределы рассудка, следуя взглядом за огоньками в глазах седовласого.
– У нас мало времени. – Напомнил умирающий, все еще дрожа от холода, хотя весь шалаш горел, обложенный снаружи все новыми вязанками хвороста. Лишь присутствие старика дарило надежду, что племя не стремится, наконец, прибить недорезанного слугу господа. Ряса храмовника давала много привилегий… в других обстоятельствах. Сейчас не было и ее. Лишь голые плечи, бугрящиеся желтыми и коричневыми порезами.
– Времени нет. – Согласился старик.
–Ну, так командуйте! Что мне делать? – повторил Алан.
– ВНЕ времени – времени нет. – Четко повторил шанти. Звездочки горящего шатра, отражающиеся в его глазах, перестали падать и замерли. Росланг осознал, что даже не дышит. Он внимательно глядел в черные глаза, пока весь не погрузился в них. Здесь была странная пустота. Белые нити различной структуры и толщины спускались из необозримо бесконечно далекого «верха» к неизвестному неразличимому «низу».
– Это не то, что нам нужно. – Подал голос, откуда-то издали, шанти.
– Что я должен искать? – Алан заметно нервничал, но старался держаться спокойно.
– Ты ищешь во мне, а надо искать внутри. – Мир сделал кувырок, перевернувшись с ног на голову. Послышался звук перьев. Темнота и черные зеркала, не отражающие путника.
– Глупо полагать, что только то, как ты поступал в бою, отражает тебя как человека. – Прокомментировал увиденное шанти. Алан смутился. Зеркала пропали. – Мы идем к месту последнего сохранения. Вот, уже появляется узорчатый купол.
Статуи черными горгульями свисали с высокого готического фасада башни. Собор был словно разделен вертикально на три части пилястрами, и на три полосы горизонтально. Все фрагменты висели в черном пространстве, независимо друг от друга. В нижней части зияли три грандиозные черные дыры: портал Пресвятой Девы, портал Святого духа и портал Страшного Суда. Вход в восточный придел, где и готовился к событию Алан.
Над главным входом помещалось огромное круглое кружевное окно, в форме резной салфетки, а возглавляли центральный вход статуи Мадонны с Младенцем.
Внезапно все статуи собора ожили и глянули озлобленными черными глазами на мужчину. Храмовник опешил.
– Хватит себя рассматривать. – Отрезал старик. – Кроме тебя у них множество дел.
Статуи пожали плечами и шагнули вниз, разбиваясь на крохотные квадратные кусочки. Кубики катились по черному небытию, подскакивая и постепенно пропадая.
– Не давай разуму проваливаться. – Вел дальше шанти. И они шли. Шли к служебному ходу за главной башней.
Стена мигнула красным огоньком, и Алан, как тогда, поискал рукой цепочку на шее и приложил свое кольцо к огоньку. Дверь разбежалась в обе стороны. Квадратные сегменты символов зажглись белым, в этот раз, будучи огромными и тяжелыми. Светящийся святой отец здесь был серым и состоял из черточек и кружочков. Алан поискал глазами шанти – старик витал в метре от пола, не прилагая никаких усилий. Его глаза даже были закрыты, а волосы вились во все стороны, не имея ни конца ни края.
– Не отвлекайся. – Улыбнулся он, подлетая поближе.
– Но, что мне написать? – Алан опешил.
– Ничего. Мы пришли отмотать твою ниточку до момента сохранения. Это придется делать вручную.
Загорелся один из квадратиков, со знаком удаления. Показалось колесо, более всего напоминавшее половину каменного жернова, на него был намотан толстый серый канат…
***
– Сколько нас? – Шеллерт злился на нерасторопных подручных. Дерден ушел за лошадью, а самому кричать его не хотелось. Волки строились рядами, с восторгом глядя на вожака. Слух о чуде уже прошелся по волчьей стае, поэтому пришли даже те, кто раньше отсиживался.
Мужчина распахнул камзол и стал медленно расстегивать рубашку. На месте удара ножом была лишь крохотная зелено-голубая полоска. Невесть какое чудо, но с этих и того хватит!
– Мы правы, и с нами бог! – торжественно возвестил Шеллерт своим нелюдям. – А потому, мы пойдем и заберем то, что нам предначертано.
– Олухи царя небесного! – радостно, и, с сарказмом, подхватил советник бывшего вождя, так внезапно занемогший перед званым ужином, и, появившийся сейчас.
– Царя небесного! – подхватил молодняк. Шеллерт сморщился, представляя новый боевой клич в разгаре атаки…
– Тебе чего, Седагэн?
– Гласа божьего! Коли мужняя жена с нами не пойдет, какие права мы должны предъявить, коли мы правы? – волки затопали правой ногой, подтверждая согласие с советником старого Даркорна.
– Бог признал брак не действительным. Дьявол вломился в собор и подменил собой божьего слугу. А потому… – Шеллерт выдержал торжественную паузу. – Вот вам глас небесный!
Во дворе замка, среди ощетинившихся серых теней, он подбросил вверх что-то, жужжащее и светящееся. В небе прогремело с десяток множащихся взрывов, а потом яркая белая вспышка разрезала свод, являя стае лик белого бога людей. Фигура склонила свое лицо над собравшимися и, сделав крестное знамение двумя пальцами над волчьим войском, грохочущим голосом благословила:
– Benedicam! – вспышка мигнула ярче, затем, еще и ее ярче, и, внезапно, погасла. Жужжание стихло. Седагэн кивнул и стал тихо пробираться к новому вождю.
– Ты уверен? – на ухо процедил советник.
– Меня не спросили. – Скрежетнул зубами богопомазанник.
***
Привал назначили к закату. Под светом последних красных лучей сноровистые воины быстро разжигали костры. Вокруг костров, вяло, рос палаточный городок. Шелестели листья, болталась ткань. Люди расслабились и ожили от нервной скованности.
Гвинелан распорядилась положить раненого недалеко от костра. Она не могла ночевать с ним в одной палатке, но никто не указывал, что она вообще обязана уходить спать. Трент был в странном состоянии – его глаза были открыты, но в себя он не пришел и просто лежал тряпичной куклой, как его положили.
– Спроси меда. – Королева подняла глаза на служанку, что, прикусив нижнюю губу, озадаченным хвостом ходила за ней. Служанка еще раз оглянулась, убеждаясь, что ее хозяйка никуда не собирается, и ушла к походной кухне.
– Не верь ей. – Тихо в голове прошелестел менталист. Гвен не успела склониться к его также недвижно лежащему телу, как Фрит вернулась с глиняной пиалой, полной меда. Горький запах миндаля не вязался с честным восторженным взглядом.
– Пей. – Приказала королева. Что она, в сущности, знала о девчонке? Ее не приставлял Вульф. Мелкая была родственницей кого-то не то из горничных, не то из поварих… увлеченная собой и своими проблемами, Гвен не потрудилась спросить юное дитя, доверяя возрасту…
– Девку связать и в клетку. Она пыталась отравить мое высочество. – Гвен поежилась, услышав злой хрипящий смех от маленькой подружки.
–У меня это уже получилось, миледи. – Девчонку повели.
– А что делать с пленным бардом, госпожа? Сейчас каждая твердая рука на счету. До порта почти день пути.
–Пленника ко мне. Я его лично допрошу. – Торопливо ответила Гвен, сведя, для суровости, брови. И добавила. – Подальше от волков.