— На, глотни, пшеничное! – Румпель взял из рук девушки третью кружку, отпивая сладкий бархатный напиток. Эрса захихикала, жестом показывая, что мужчина обзавелся пенными усами, и тот тут же стер их рукавом, едва заметно покраснев от смущения.
Голова Румпеля гудела и кружилась, словно он бесконечно падал куда-то во сне, или находился под толщей океана, где вода давила на него со всех сторон, оглушая и замедляя движения.
Запах трав и пряностей постоянно щекотал нос, воздух был холодным, но не заставлял мерзнуть, а повсюду горели огни и фонари. Гул голосов слился в шум, на фоне которого постоянно играла музыка. Где-то в этом шуме барахтались собственные мысли Румпеля, как лягушки в болоте.
Эрса засмеялась, толкая его в бок, и легко тормоша.
— Эй, ты чего! Сейчас кого-нибудь загипнотизируешь своим взглядом.
Румпель встряхнул головой, и отставляя опустошенную кружку, перевел взгляд на Эрсу.
— Слушай, подожди, перед тем как мы сюда попали, я хотел тебе кое-что сказать, но не успел, — он попытался остановить уже собирающуюся куда-то смыться девушку за рукав.
Мысли стремительно утекали из его головы, и он пытался поймать их, пока они совсем не исчезли.
— Успеешь еще поболтать о своих мудростях, — девушка высунула язык, и тут же толкнула мужчину в сторону.
— Смотри, там можно получить приз прыгая через костер!
— Костер? – Румпель обернулся, ежась – Это разве не костерище, кто вообще сможет его перепрыгнуть?
— Пошлии,- Эрса потянула его вслед за собой, и уже через мгновение Румпель оказался среди толпы желающих выиграть маленького карликового пони.
— Зачем нам пони? – уточнил он, но Эрса уже крепко сжимала его руку, подпрыгивая от предвкушения.
Впереди них друг за другом через костер прыгали парни и девушки, высоко взлетали яркие юбки, слышались визги, кто- то отряхивал искры с тлеющей обуви, кто-то пытался отдышаться на траве.
В лицо мужчине ударил жар огня, языки заплясали перед глазами. Он попытался поймать взгляд Эрсы, в котором блестели искры.
— Готов? – Она толкнула его бедром.
— К чему?
Эрса сделала шаг назад для разбега, потянув за собой за руку своего спутника, и оттолкнувшись, как кошка влетела в костер. Румпель едва успел за ней, жмурясь и подбирая тощие ноги.
— Йухууууу! – искры взлетели к небу вместе с визгом Эрсы.
Румелю показалось на миг что огонь забрался к нему под одежду, но они уже приземлились по ту сторону костра, где ему едва удалось устоять на ногах, в то время как девушка щелкнула каблуками и игриво поклонилась свистящей публике.
— Самый длинный прыжок! – возвестил глашатай, и пока маг пытался отдышаться, Эрса уже чмокала в нос смешного растерянного лошаденка, худого и мелкого, и натискавшись вдоволь, шлепнула его по боку и отправила в толпу.
— Найдет себе хорошую хозяйку сам, — возвестила она, снова цепляя спутника под локоть.
— Да уж, получше чем ты, — усмехнулся Румпель, двигаясь в такт танцующей спутнице, поддерживая ее за талию.
— Что, думаешь я не смогла бы вырастить пони? – Эрса наигранно надулась, перехватывая руку мужчины и на зло начиная вести танец.
— Я думаю, что на месте пони я бы побаивался хозяйку, которая носит собственную кость на шее и связку зубов на поясе.
— Ой как страшно! – Эрса оскалилась клыкастой усмешкой – Боишься меня?
— Вдруг в следующий раз ты уронишь в моего гостиного слона? – Румпель подмигнул.
— Тебе не стоило давать мне эти семечки, — многозначительно закивала Эрса, не забывая кружиться.
Вечер был бесконечным. Если бы существовало заклинание замедления времени, то оно выглядело бы именно так. Скоро Румпелю начало казаться, что он провел тут, среди огней и музыки, вечность, и провел бы столько же.
Его спутница излучала энергию, которой хватило бы, чтобы двигать горы. Она тащила его за руку от площадки к площадке, от стола к столу. Смеясь, она шутки ради таскала еду из чужих тарелок, испортила музыканту лютню, вылив туда пива, стащила чей-то кошелек, потом быстро захоронив его в чашке жаркого. Она лезла в огонь, делала ставки на кулачные бои, заколдовывая кулаки противников, ставила подножки танцующим сельчанам, дергала за юбки сельчанок и исчезала, таща за собой Румпеля, раньше, чем их успевали заметить.
К концу праздника мужчина уже не мог представить, что не хотел идти сюда, и отставляя уже которую кружку из-под пива, посмеивался себе под нос, глядя, как девушка отпрясывает лихую, почти в присяд, уже путаясь в ногах от хмеля и дурачась.
Музыка, звеневшая в полях несколько часов подряд, наконец начала стихать. Женщины стали накрывать столы с остатками пищи тканями, чтобы убрать все поутру, сонных детей погнали в постели, тут и там из-под столов торчали ноги окончательно опьяневших, и ленивые песни эхом медленно ползли по улицам. Народ начал расходиться, посвистывая и пританцовывая. Глубокая тьма тут же забралась во все углы, стоило погасить костры и фонари.
Эрса обглодала последний кусок курицы в каком-то очень понравившемся ей соусе, и наконец они с Румпелем, легко пошатываясь и смеясь, побрели прочь из деревни. Воздух был свежим и сладким, дышалось легко и прекрасно, и совсем не хотелось домой, чтобы эта ночь никогда не заканчивалась.
Выйдя с площади и оставив позади себя столы и остатки праздника, они свернули в переулок, мимо сараев и заборов.
— … помнишь лицо того парня? Вот он офигел, — скорчила испуганное лицо Эрса, толкая Румпеля в бок, и оба они, как два подростка, захихикали.
Они были так заняты друг другом, переглядываясь, что не сразу заметили силуэты, вынырнувшие из темноты – фигуры догнали их со спины.
— Я смотрю ты, старик, изрядно повеселился сегодня?
Чей-то голос прорезался рядом. Эрса вскинула взгляд. Мужчина, кутающийся от холода в плащ поравнялся с Румпелем, заглядывая ему в лицо. Подпьяноватый маг не сразу понял, что происходит, держась за руку спутницы, и попытался обойти человека.
— Ничего, сейчас я тебя отдыхать отправлю, — усмехнулся голос, и какие-то нотки в голосе, вдруг показавшиеся Эрсе знакомыми, заставили ее отпрянуть и потянуть за собой Румпеля.
Но она не успела – из-под плаща знакомого незнакомца мелькнул блеск ножа, и лезвие, разрывая ткань, резким движением вошло в бок Румпеля.
— Эээй! – Эрса вскрикнула, дергая его к себе.
Вокруг послышался смех, из темноты всплыло еще три-четыре силуэта, а тот, что был ближе всех, откинул капюшон – в нем узнавался тот самый местный ловелас, который теперь усмехался той же беззубой улыбкой.
Румпель пошатнулся и оступился, накореняясь в сторону спутницы, Эрса подхватила его с ужасом ощупывая рукой бок. Ее пальцы нащупали что-то влажное, и девушка испуганно пискнула.
— Это ничего, — Румпель, прокашлявшись, наконец подал голос, и отодвинул порванную рубашку. – Я успел.
Алкоголь окончательно закружил его, но, когда нож был готов вонзиться ему под ребра, сработала привычка – маг успел реализовать блок, и нож нападавшего только оцарапал кожу, смявшись об энергетическую стенку.
— Чего? – Разбойник поднес нож к лицу. Тот и правда был помят и изуродован, словно им пытались проткнуть камень.
Проморгавшись, он скривился от злости и отшвырнув бесполезную железку, кивнул своим друзьям. Те обступили парочку.
Эрса сжала руку Румпеля так, что у того хрустнули пальцы и оскалилась.
— Это еще что за выкрутасы, ублюдки?
— Что за выкрутасы? – Артур неприятно засмеялся, демонстрируя еще один имеющийся у него нож. – Мне просто показалось, что ты выбрала себе неподходящую пару, и я решил избавить тебя от неверного выбора.
— Поясни-ка мне. – Эрса медленно переспросила, и в ее голосе послышался такой скрежет, что Румпель, до сих пор едва фокусирующийся на происходящем, начал стремительно трезветь.
— Да что тут пояснять, — парень хмыкнул и взглядом окинул своих дружков. Те тоже вытащили оружие, кто ножи, кто заточки.
— Тебе не кажется это абсурдным? Старикан наматывает круги по танцевальной площадке под ручку с молодухой? – Он поморщился, изображая тошноту – Чего вам девчонкам надо? То есть когда к вам подкатывает молодой крепкий красавчик, вам не интересно, а как только сморчок пытается пристроиться рядом, то вы и рады? Вот что он может тебе предложить? У него даже член небось не стоит уже! – парни вокруг дружно подхватили «остроумную» шутку и глухо загоготали. – Я смотрю ты заблудилась в приоритетах. Пойдешь со мной- я тебе покажу в чем отличается молодой парень от дряблого старика.
Артур самоуверенно встряхнулся и потянулся схватить Эрсу за руку, но почему-то замер.
В другой раз от них бы уже не осталось и пятна, услышь о себе такое Румпель, но сейчас мужчина стоял, чувствуя, как нагревается сжимающая его руку ладонь Эрсы, и не мог оторвать взгляд от ее замершего лица с широко распахнутыми безумными глазами. В ее глазах тихо разливался огонь, который видно было даже в темном переулке, а зрачки расширились и расползлись почти на всю ширину радужки, гипнотизируя не только Румпеля, но и, судя по всему, остальных парней и даже Артура.
— Ахахаха! – ее губы разомкнула улыбка, и она слегка качнула головой, так что шея издала угрожающий хруст, от которого даже у мага пошли мурашки. Девушка на миг стала похожа на страшную сломанную куклу.
— Думаешь, ты сможешь что-то мне предложить? Какой милый юноша.
Она высвободила свою руку из руки спутника, и оставив Румпеля позади себя, сделала шаг к Артуру. Тот было дернулся, то ли чтобы отдернуть от нее руку, то ли за ножом, но только вздрогнул и остался в той же позе, с протянутой к ней ладонью. Другие четверо парней тоже занервничали, но остались стоять неподвижно.
Эрса потянулась на цыпочках чтобы стать одного роста с Артуром и приблизила свое лицо к его.
— Вы, мальчики, думаете, что любая женщина будет просто в восторге от ваших убогих ухаживаний, а за то, чтобы прыгнуть к вам в постель, мы будем драться? Думаете, что смысл жизни девушки – переспать с кем-нибудь из вас? Надо же, какое самомнение в вас зародили ваши бесполезные жирные отцы.
Голос Эрсы звучал тихо и даже ласково, она протянула руку и убрала со лба замершего Артура прядь волос. Он стоял неподвижно, и только его глаза нервно бегали туда-сюда.
Румель стоял позади, придерживая расцарапанный бок. Голос Эрсы гипнотизировал его, так что мурашки ползли по спине, предвкушая развязку. Он окинул взглядом пытавшихся загнать их в угол парней, теперь стоявших как столбы и не смеющих пошевелиться. Что-то не давало им расслабить окаменевшие мышцы и разомкнуть рты, застывшие в тех самых еще недавно искренних усмешках.
И маг догадывался, что именно не давало им двигаться, а точнее, кто.
Он перевел взгляд на ноги Артура, рядом с которым стояла Эрса, и незаметно улыбнулся, увидев робкую искорку, скользнувшую рядом с обувью парня.
— Я конечно вижу какой ты молодой и идеальный. Но знаешь в чем ОН у тебя однозначно выигрывает?
Артур смог только промычать в ответ, испуганно тараща глаза.
— ОН дожил до сорока лет, а ты не доживешь.
Она отступила шаг назад, вскинула руки, щелкнула пальцами, и в абсолютной тишине в воздух с треском взвились пять огненных столбов, полностью поглощая тела парней.
Улица озарилась светом, кто-то где-то вскрикнул, и Эрса отступила еще шаг назад, цепляя восхищенного Румпеля за руку снова и достала телепортационное семячко. Но перед тем, как швырнуть его перед собой и перенестись домой, она снова обернулась к Артуру. Тот молча корчился, едва шевелясь, в струях огня, и только бешенные глаза выдавали адскую предсмертную боль.
— Я слышу вам уже бегут на помощь с другого конца деревни. – Она дружелюбно улыбнулась. – Забыла сказать, мой огонь не тухнет от воды. А еще… Твоя жена будет рада развестись.
С этими словами она бросила портальное семя, и отсалютовав ладонью, дернула Румпеля с собой, исчезая в зеленом свете портала. Часть магии рассеялось, и воздух над деревней рассекли нечеловеческие крики.
15–17 июня 427 года от н.э.с.
Йока поправился очень быстро – уже на следующий день Важан возобновил теоретические занятия, но ночью за свод Йоку не повел, ограничился какими-то лёгкими упражнениями в ручье, хотя Черута выступал даже против этого.
Коста снова побывал в Брезене и утром вернулся с продуктами. Важан был столь благодушен, что после обеда разрешил Йоке отправиться вместе с Костой охотиться на дроздов. Цапа в это время строил планы покупки охотничьего ружья, неосуществимые, впрочем.
Йока никогда не держал в руках огнестрельного оружия, только читал о нём в отцовских журналах. Зато устройство рогатки было ему хорошо известно, и в меткости он мог переплюнуть даже Косту. Когда они отошли от домика на сотню шагов, Коста сказал как бы между прочим:
– Это здорово, что Важан тебя отпустил. Мне надо с тобой поговорить, чтобы никто нас не услышал.
– Ты уверен, что здесь нас никто не услышит? – Йока оглянулся по сторонам.
– Я вчера виделся с Пламеном. Он в Брезене. И наши ребята с ним, – полушепотом сообщил Коста.
– Ты думаешь, нам удастся сбежать от Важана? Мне кажется, что он читает мысли.
– Главное, вести себя как ни в чем не бывало. А бежать надо на рассвете: у профессора утром самый крепкий сон. Да и Черута здесь встает поздно.
– Если он снова поведёт меня за свод, мы к рассвету только вернемся. – Йока цыкнул зубом.
– Тогда можно уйти чуть позже, когда профессор уснёт.
– А как мы доберемся до Брезена?
– На лодке, конечно. Но я бы не стал подходить близко к городу, лодку надо оставить где-нибудь в лиге от Лудоны, в лесу. У ребят лагерь с другой стороны, они там неплохо устроились: шалаши поставили. Я бы на карте показал, но, боюсь, если Важан увидит меня с картой, то сразу обо всем догадается. И план у Пламена отличный, он вообще молодец, здорово всё придумал. У него уже есть схема Брезенской колонии, они ходили на разведку. Вместе с тобой нас будет пятнадцать человек. По-моему, неплохо.
– А сколько чудотворов охраняет колонию? – Глаза у Йоки загорелись: это было настоящее дело!
– Около тридцати. И ещё два десятка мрачунов. Но ты не забывай, ребята из колонии нам помогут. Пламен уже передал туда записку, они будут готовы. Больше двухсот человек, из них сто двадцать парней – по-моему, это сила. С тобой мрачунов мы выведем из строя сразу, останется только тридцать чудотворов. Пока они вызовут подмогу, мы успеем уйти в лес.
– Думаю, профессор обрадуется, если мы сюда вернемся с Маленом, как думаешь? – Йока потер руки.
– Профессор не верит, что у нас что-нибудь получится, потому что считает, будто мы глупей него. А на самом деле Пламен прав: надо бороться. Чудотворы привыкли, что мрачуны, как бараны, ничему не сопротивляются. Вот ты был на руднике за сводом. Что стоит заключённым перебить чудотворов и бежать, а? Никому просто в голову не приходит.
Вдвоём с Костой они настреляли почти три десятка дроздов и вернулись в домик ближе к ужину. Йоке стоило большого труда успокоиться и не выдать своего радостного возбуждения – предстоящий поход будоражил его гораздо сильней, чем встреча с шаровыми молниями. И Важан в самом деле едва не догадался о планах Йоки.
За свод они опять не пошли – Черута сказал, что ещё рано, и профессор, как ни странно, снова его послушал. Конечно, течение в ручье было не таким сильным, как у водопада, но Важан требовал от Йоки принимать и отдавать энергию равномерно, двумя равными потоками. Черута топил баню и каждые пятнадцать минут отправлял Йоку греться в жаркую парную.
– Йелен, ты сегодня поразительно покладист, – заметил профессор, когда вспотевший, разгоряченный Йока опять голышом выскочил из бани и полез в ручей.
– Меня вдохновила ваша похвала, профессор, – ответил тот, – и я решил оправдать ваше доверие.
– Ты лжёшь, Йелен. И ты снова лжёшь так, что тебя нельзя уличить во лжи. Поэтому я не буду тратить на это время.
И как бы Йока ни стремился вести себя естественно, профессор всё равно посматривал на него косо. Черута настойчиво советовал закончить урок, но Важан словно решил выжать из Йоки все силы без остатка и отпустил только тогда, когда тот не смог стоять на ногах, – на рассвете.
А главное, направляясь в спальню, он увидел Цапу, который почему-то не спал, а сидел на крыльце и точил ножом стрелы для своего бесполезного лука. И не было никаких сомнений: он делал это по приказу Важана!
Конечно, больше всего хотелось залезть в постель и заснуть, и Йока всерьёз опасался, что, оказавшись под одеялом, в самом деле тут же уснёт. На окнах не было занавесок, и Цапа мог заглянуть в комнату в любую минуту, поэтому Йока спрятал под одеялом несколько подушек из комода, сам же решил отсидеться в углу, который не был виден из окна.
Но и там он едва не задремал – потому что оделся для похода потеплей и его разморило. Не раньше, чем через час, когда все спали, а солнце уже поднималось над лесом, в спальню к нему неслышно скользнул Коста. Сон слетел с Йоки в одну секунду.
– Черута уснул, – сказал он одними губами, – профессор, думаю, тоже.
– А Цапа?
– Сидит на крыльце. Но я нашел выход: надо вылезти в окно кухни, которое выходит в лес. Я его уже открыл, и Цапа ничего не заметил. А ещё, пока вы занимались, я снял мотор со второй лодки. Теперь, даже если они обнаружат, что мы убежали, всё равно не смогут нас догнать. На вёслах вверх по течению далеко не уйдешь.
Они на цыпочках прокрались в кухню и прислушались: Цапа что-то насвистывал себе под нос, да и птицы пели оглушительно. Йока имел богатый опыт выбираться из окон неслышно и незаметно – он множество раз убегал из дома через балкон, а ведь это был второй этаж! Вылезти же из приземистого домика и вовсе не составляло никакого труда.
Густой еловый лес надежно укрыл их от чужих глаз. Ночью бы ещё можно было расслышать их шаги, утром же птичий хор заглушил все звуки. На всякий случай они не разговаривали и вышли на ручей незамеченными.
Коста с улыбкой показал Йоке спрятанный мотор – тот висел на дереве, крепко привязанный к суку веревками. Йока в знак одобрения лишь показал ему большой палец.
Лодка неслышно оттолкнулась от берега, на весла сел Коста, доверив Йоке руль. Конечно, увидеть их Цапа не мог, но то ли он что-то почуял, то ли просто решил пройтись к ручью – в ту минуту, когда лодка дошла до первого поворота, он вдруг оказался на берегу. В отличие от Косты, Йока не видел его, но услышал громкую отчаянную ругань.
– Заводи мотор! – крикнул Коста, убирая весла.
Цапа запрыгнул в лодку, стоявшую у берега, но, обнаружив отсутствие мотора, принялся ругаться еще громче. Йока не очень-то хорошо умел управляться с мотором, поэтому вскоре уступил Косте место на корме.
Может быть, Цапа и обнаружил мотор, поднятый на дерево. Может быть, он и пустился в погоню, но этой погони Йока не заметил – они успели оторваться настолько далеко, что не слышали даже шума мотора преследователей.
Коста, успевший изучить протоки, ведущие в Лудону, ещё и мастерски запутал следы: Йока отслеживал по карте их путь. Меньше чем через час они остановили мотор в укромном месте, которое Коста выбрал заранее. Опасаясь погони, лодку прятали наспех, оттащили всего на несколько локтей от берега, в кусты, – главное, её не было видно с воды.
Первым же серьезным препятствием оказалась та самая лига до Лудоны, которую они собирались преодолеть пешком, – их одолели комары. Комаров и возле домика хватало, но почему-то там они не вились тучами над головой, а так, изредка покусывали голые руки и ноги.
Идти вдоль берега протоки, чтобы не заблудиться, не получилось: непрохожее было место, поросшее густым кустарником. А стоило чуть-чуть взять в сторону, протока куда-то повернула и исчезла. И хотя Йока ориентировался по солнцу и смотрел карту, на Лудону они с Костой вышли лишь через три часа – уставшие, изъеденные комарами, с ногами, мокрыми до колен. И вышли совсем не там, где собирались.
Но и в Брезене их поджидал неприятный сюрприз: на единственном мосту через Лудону Коста издали заметил Черуту. Впрочем, случайно – Черута, может, и хотел спрятаться, но ему это не удалось.
– Догнали! – Коста дернул Йоку за руку, оттаскивая под прикрытие садика с высоким забором. – Важан – хитрый жук…
– Старая росомаха, – добавил Йока, и Коста рассмеялся.
Они уже собрались было перебраться через реку вплавь, но обнаружили на карте железнодорожный мост – всего в полулиге выше по течению. Ещё одно путешествие по лесу растянулось больше чем на час, зато дальше пошли по шпалам – железнодорожная ветка подходила к Брезенской колонии, а лагерь, куда они направлялись, был от неё совсем недалеко.
Пламен встретил их сдержанно, но радостно, и Йока был поражен: в лесу действительно разбили настоящий военный лагерь. Между четырёх шалашей был сложен круглый каменный очаг с кострищем внутри, вокруг курились кадильницы, сделанные из консервных банок, – от комаров; на дереве, прибитая к листу фанеры, висела карта – склеенные листы из атласа.
Трое ребят по очереди мастерски метали ножи в тонкий ствол сосны, на котором была нарисована мишень. Конечно, «в ножички» Йока и сам играл отменно, но тут использовались настоящие ножи, с широкими длинными лезвиями, а не маленькие перочинные, которыми играли в Академической школе.
– Хочешь попробовать? – спросил Пламен, увидев, как Йоку заинтересовал процесс.
Конечно, прежде чем соваться в такое дело, нужно было потренироваться самостоятельно, чтобы не ударить лицом в грязь. Но Пламен смотрел с вызовом, и отказаться было стыдно.
– Можно. Но я никогда не кидал таких ножей. – Йока достал из кармана свой перочинный нож – «пристрелянный».
От дерева с мишенью он стоял раза в два дальше, чем ребята, да ещё и немного сбоку, но подходить ближе не стал – был бы совсем не тот эффект. И точно: когда его перочинный ножик, небрежно отправленный вперёд несильным картинным замахом, воткнулся в самый центр мишени, все вокруг ахнули.
– Неплохо, – сказал Пламен. – Большие ножи метать легче – мы специально рукоятки переделываем для правильного баланса.
Теперь можно было и попробовать – после того, как все убедились, что Йока в этом деле мастер. Он подошел к мишени, забрал свой ножик и выдернул нож с широким лезвием. Теперь необязательно было отходить от дерева далеко – главное попасть с первого раза. Он взвесил нож в руке, оценивая баланс, – было непривычно.
Йока не стал оригинальничать – метнул нож от плеча; тот воткнулся над центром мишени, но сел в дерево крепко и надёжно.
– Здорово, – восхитился Коста.
Йока попросил ещё два ножа, отошел на три шага – и на этот раз попал точно в «яблочко», отошел ещё немного и, предупредив, что кидает нож ниже, воткнул его точно туда, куда собирался. Пусть мрачуны не думают, что если он не умеет зажигать лунные камни, то и вовсе ни на что не годен!
Пламен не остался внакладе, тоже показал своё мастерство, но устраивать соревнования не стал – повел Йоку к карте, рассказывать свой план. План был прост и нагляден: во время утренней поверки издали мощными ударами снять всех мрачунов из охраны колонии.
А потом в ближнем бою сойтись с чудотворами. Чудотворы вооружены дубинками, на вышках установлено восемь ружей, но они стреляют дробью, поранить могут, а убить – вряд ли. Раньше у чудотворов были ножи, но недавно вышел закон, запрещающий применять холодное оружие против несовершеннолетних.
– А здесь что? – Йока показал участок на карте, обведённый красным карандашом.
– Тут они работают. Но напасть невозможно – болото, всё просматривается очень далеко, а бежать неудобно – топкие места вокруг, надо разведывать тропинки. От колонии туда ведёт деревянный настил, он узкий. Мы уже думали над этим вариантом. Во время поверки проще – все на виду, ребята построены – могут навалиться толпой на чудотворов.
– Слушай, а почему они сами до сих пор не устроили бунт? Если это так просто?
– Не знаю. Не догадались. Да и поддержка извне нужна, нас всё же пятнадцать человек – немало. И оружие у нас есть. Кроме ножей, ещё железные прутья.
– А Змай говорил, что железные прутья в кулачном бою только мешают…
– Это в кулачном бою. А если серьёзно драться, насмерть – это хорошее подспорье. После обеда сходим на разведку, я тебе на месте всё покажу. Мы уже подходы выбрали. И записку надо в колонию передать. Как думаешь, завтра утром сможем выступить?
– Думаю, да. – Йока едва не потер руки от нетерпения.
– Слушай, а Малена ты видел?
– Издали.
– И как он?
– Да там всем плохо, поначалу особенно. Старший у них сейчас Вага Вратан, он с двенадцати лет в колонии. Скоро его переведут на каторгу – ему восемнадцать в конце лета исполнится. Говорят, он младших не даёт в обиду.
– Он не родственник госпожи Вратанки случайно?
– Племянник. Она пыталась его оттуда вытащить, ещё когда он маленький был, но ей не отдали – он, говорят, ещё в интернате для маленьких чудотворам развесёлую жизнь устроил, его сразу в неисправимые записали.
Брезенская колония была огорожена тремя рядами колючей проволоки – высотой не меньше пяти локтей. Под два внешних ряда можно было подлезть, если разрыть землю, под внутренний – нет, он поднимался над невысоким каменным фундаментом.
Для того чтобы прорвать проволоку, Пламен приготовил настоящие кузнечные кусачки. Йока решил, что в качестве оружия они выглядят внушительней железных прутьев.
Подобраться незамеченными можно было почти к самой ограде, вокруг колонии шла глубокая дренажная канава, с одной стороны поросшая ольхой. В углах огороженной территории стояли четыре деревянные вышки, на которых дежурили чудотворы – по двое на каждой; по одной стороне тянулся длинный деревянный барак, рядом с ним было каменное двухэтажное здание – наверное, там жили охранники колонии, потому что в раскрытых окнах на втором этаже ветер полоскал мирные и уютные занавески.
С другой стороны от барака стояло приземистое одноэтажное здание с решётками на окнах, на его дверях висела какая-то табличка, но издалека было не прочитать, что на ней написано. Чуть в стороне разместилась столовая с кухней – там топилась печь и из трубы шел дым.
Все остальное пространство занимал вытоптанный плац – ни кустика, ни деревца, ни травинки не росло на территории колонии. Одни ворота, тоже увитые колючей проволокой, вели на дорогу в Брезен, вторые, задние, – на болота. Четверо чудотворов стояли у одних ворот, шестеро – у других. Остальных видно не было.
– Видишь? Всего восемнадцать человек, – шепнул Пламен, – но сейчас человек двадцать на болоте. А на поверку выходят все – и ребята, и охрана.
– А где ребята?
– Кто-то в столовой, а большинство работает на болоте. Только маленькие играют, кому ещё четырнадцати нет. Они всего по шесть часов в день работают.
– Да ты что? Это же запрещено! До четырнадцати лет вообще работать нельзя! Мне Цапа говорил!
– Это называется «воспитательный процесс», об этом в газетах писали, кто-то из наших запрос в Думу посылал. Приезжала комиссия, решили, что всё законно.
– Ничего себе! Давно это было?
– Года три назад.
– Если бы мой отец был в этой комиссии… – Йока осекся. Йера Йелен ему вовсе не отец.
– Зато тогда ножи запретили.
Записку в колонию передали очень просто – Йока бы и не догадался – из рогатки. Камешек обернули в бумажку и во время вечерней поверки стрельнули в задний ряд.
Йока, как ни старался, так и не разглядел в строю Малена – все ребята были одеты одинаково, в серые бумажные рубахи и тёмные льняные брюки, с грубыми ботинками на ногах. Только девочки отличались друг от друга, но несильно: у них были блузки разных цветов и юбки скроены по-разному.
А вообще, конечно, картина была унылой: меньше всего колонисты напоминали нормальных детей – не шумели, не бегали, не возились, даже не шептались друг с другом. Мальчик, которому в спину попал камешек с запиской, незаметно нагнулся и спрятал её в карман – у него и выражение лица не изменилось.
– Все, теперь уходим, – шепнул Пламен, когда вечерняя поверка подошла к концу и строй зашумел и зашевелился.
– Запомнил, как стоят мрачуны?
Йока кивнул. Теперь ему хотелось освободить не только Малена, но и всех остальных. Особенно девочек – им вообще не место в колонии.
13 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир. (Продолжение)
Спаска сначала не слушала их, ей неприятно было их слушать, как вдруг они вспомнили Змея, которого чуть ли не каждую ночь видели над болотом.
– Э, ребята, да вы не знаете главного! Змей убит! – Хозяин радостно потер руки – обрадовала его не смерть Змея, а возможность первым сообщить столь важную новость.
Трудники не поверили сначала, но хозяин рассказал (по секрету, конечно), что вчера мимо постоялого двора везли тело убитого оборотня, который и есть тот самый змей, превратившийся в человека. И превращаться оборотень мог не только в восьмиглавое чудовище, но и в самых разных гадов, потому что у него змеиная душа.
– А зачем его в Хстов-то повезли? Вдруг он оживёт? Я видал однажды, как гадюка с отрубленной головой ползала, а голова её сама по себе кусалась.
– В-о-от! – Хозяин поднял палец. – В этом самое главное. Чтобы оборотень не ожил, его нужно сжечь на костре. Змей занял чужое тело, и, вроде как, душа того человека тогда освободится и сможет отправиться в светлый мир Добра. А змеиная душа скатится под землю, в пыточные Зла.
Сжечь? Спаска прикрыла глаза, чтобы не сморщиться от боли. Зачем?
– Тело оборотня везли гвардейцы, а следом проехала карета Надзирающих. Они тут останавливались сменить лошадей. Надзирающие мне об этом и рассказали. И звали в Хстов, на праздник. Говорили, торжественно всё будет, на площади Чудотвора-Спасителя.
Праздник? Как быстро они все решили. Как будто заранее знали, что отца убьют.
– А как они догадались, что это оборотень? Выследили?
– Не-е-ет! – Хозяин снова потер руки, радуясь столь благодарным слушателям. – Стоящему Свыше было видение. К нему во сне явился Чудотвор-Спаситель и указал на Змея-оборотня.
«Во сне явился»… Спаска едва не фыркнула: Стоящий Свыше получает приказы от чудотворов. Им нужны неопровержимые доказательства того, что отец мёртв. И праздник на площади Чудотвора-Спасителя… Если тело сожгут, никаких сомнений не будет.
– Успеем мы до Хстова-то добраться?
– Не знаю. Говорят, на завтра праздник назначен. На третий день, как положено.
– Не, не успеем. Даже если рано утром выедем, к полудню не доберемся…
Спаска хотела сорваться с места немедленно, но остереглась привлечь к себе внимание, поэтому дождалась, когда хозяин оставит своих гостей и вспомнит о ней. И тот вспомнил.
– А что капусточку-то не ешь? – спросил он заботливо и огорченно.
– Я не люблю кислое, – ответила Спаска, и хозяин ещё больше уверовал в богатство сидевшего перед ним юноши.
– Скажите, а почтовые останавливаются здесь?
– Конечно. Здесь станция, лошадей меняют. Обязательно останавливаются. Если хочешь, я договорюсь. – Он заглянул Спаске в глаза, как добрый дедушка. Не позарился на деньги за комнату.
– Да, если можно, – кивнула Спаска. – Признаться, я боюсь разбойников. Мне не приходилось ездить на почтовых.
Дождь не кончался.
==14 июня 427 года от н.э.с.==
Разговор с Индой слегка поколебал уверенность Йеры: и в здравости собственного рассудка, и в чистоплотности Жданы Изветена, и в словах Грады Горена.
Однако из этих троих наибольшее доверие вызывал всё же Ждана Изветен, что бы ни говорил о нем доктор Чаян. Потому утром в понедельник Йера велел Даре ехать по направлению к Храсту. Следовало принести извинения магнетизёру-знахарю за то, что Йера не смог сберечь три тома энциклопедии. И… попросить посмотреть оставшиеся.
Маленький вросший в землю домик стоял на месте, его так же окружал гнилой забор, так же выхаживали по двору куры. Но когда Йера прошел по еле различимой дорожке к покосившемуся крыльцу и постучал в дверь, ему навстречу вышел не знахарь в косоворотке, а незнакомый старик.
Он сказал, что никакой Ждана Изветен здесь никогда не жил, никаких книг в сундуке тут нет и в помине (даже открыл крышку комода, чтобы Йера мог в этом убедиться).
Он был приветлив и словоохотлив, не спешил прогнать Йеру вон, не отмахивался от его вопросов, предложил выпить чаю с травами и угоститься первой земляникой с собственного огорода. Йера вышел за калитку в полном недоумении.
Очень хотелось верить, что чудотворы убрали из домика знахаря-магнетизера, заменив на этого старика. Но ведь могло случиться иначе: старик жил здесь всегда, и только в прошлый приход Йеры его на время заменил Ждана Изветен. А могло быть ещё хуже (Йера почему-то не отверг с негодованием эту мысль) – ему привиделся приход в этот дом, встреча с магнетизёром, путешествие в Исподний мир…
После того как из библиотеки исчезли три тома энциклопедии, у Йеры в руках не осталось ни единого вещественного свидетельства произошедшего. Может быть, голову ему морочат вовсе не чудотворы, а мрачуны? Чтобы приобрести влиятельного союзника с репутацией честного человека?
– В Славлену, – сказал он Даре, усаживаясь в авто. – К дому Горена.
Дара, видя его мрачное настроение, не стал ни о чем говорить дорогой.
Поднимаясь в мансарду Горена, Йера не сомневался, что должен застать парня дома, и потому был неприятно удивлён тем, что на пороге его встретила эманципантка по имени Звонка.
На этот раз вместо грубого мужского сюртука на ней было скромное домашнее платье, которое необычайно ей шло: перед Йерой стояла изящная и весьма привлекательная девушка. Да, пожалуй, свою роль сыграло и отсутствие строгой прически – волосы Звонки были распущены и лежали на узких плечах крупными локонами.
– Вы негодяй… – не ответив на приветствие, прошипела она сквозь зубы. – Вы низкий, подлый и безжалостный человек! Что вам нужно здесь теперь?
– Я хотел бы видеть Граду Горена. – Йера постарался остаться невозмутимым. Впрочем, гнев девушки не напугал его, а лишь немного огорчил.
– Не может быть! Видеть Граду Горена! – натянуто и театрально расхохоталась она, но тут же осеклась, странно дернула плечами и всхлипнула. – Да как же вы смеете… Когда из-за вас… Всё это случилось из-за вас… И теперь вы хотите видеть Граду? Ничего не получится!
Привыкший к неуравновешенности Ясны, Йера давно не терялся в таких случаях.
– С ним что-то произошло? – невозмутимо спросил он.
– Да! – выкрикнула она. – Да, произошло! То, что должно было произойти! И я вас предупреждала! Я вас просила! Но вы наплевали на мои просьбы. А теперь являетесь сюда и хотите знать, что произошло?
– И все же я хочу это знать…
То ли сдержанный тон Йеры возымел действие, то ли девушке требовалось поделиться с кем-то своим несчастьем, выговориться, найти сочувствие, но она сменила гнев на милость и довольно кротко ответила:
– Его забрали в клинику. И этого следовало ожидать: он пил каждый вечер всю последнюю неделю и говорил, что этого ему мало, что он ничего не видит. Еле-еле дождался поезда в Магнитный, хотел снова побывать за сводом… Я не знаю, что произошло по дороге, но вчера вечером из клиники мне принесли записку – с просьбой передать необходимые вещи.
– И вы их передали?
– Разумеется! – Звонка снова всхлипнула и на этот раз не сдержала слез. – Вы не представляете… Вы не знаете… как его мучают там, как все это ужасно…
– Ну что вы! Сейчас в психиатрических клиниках с больными обращаются бережно, уверяю вас! Тем более в клинике доктора Грачена, это образцовая лечебница. Вы, видимо, находитесь в плену иллюзий – тот ужас, который творился в домах умалишенных сто лет назад, можно давно забыть. Клиника содержится в том числе за казённый счет, её регулярно проверяют. Я сам бывал там по долгу службы: никаких цепей и каменных казематов!
– Только цепей там и не хватало… – пробормотала она и продолжила уверенно:
– Это вы находитесь в плену иллюзий: никакая комиссия не увидит того, что ей не следует видеть. Вы что-нибудь слышали об инсулиновой коме? А что такое коразол, вы знаете? А какие следы оставляет укол камфоры? Всё это – законные методы лечения, никакая комиссия не придерётся. Я не говорю про грубость санитаров, про побои и унижения, про их пресловутые «гуманные методы фиксации»… Вы не видели, каким Града оттуда возвращается!
– Но вы же сами говорили мне, что он болен…
– Да! – вскрикнула она. – Он болен! И, что бы там ни было, это лечение ему помогает! Во всяком случае, после этого он не пьёт, спокойно спит по ночам и не вспоминает о падении свода. Но лучше бы вы не встречались с ним и не причиняли ему беспокойства! Потому что ему очень дорого приходится за это беспокойство платить! А вы… вы его обнадёжили, понимаете? Он думал, что это не бесполезно, что он не сумасшедший, раз вы слушаете его. И… может, он считал, что вы его защитите…
– Вы считаете, что он нуждается в защите? – переспросил Йера, мучаясь чувством вины.
После письма доктора Чаяна в Тайничную башню он немного сомневался в объективности психиатрических диагнозов – для тех, кто недостаточно лоялен к чудотворам. И после ареста Камена ждал ареста Горена…
– Я… не знаю… – пробормотала она. – Иногда мне кажется, что по возвращении он только делает вид, что здоров, а на самом деле просто измучен и запуган. Осенью ему три раза делали поясничный прокол, якобы для выведения из инсулиновой комы. Может, это и было нужно, я не знаю, я не врач. Но Града чувствовал себя нормально тогда, он им говорил… Да и сама инсулиновая кома – вы представляете себе, какой ужас должен испытывать человек, если его доводят почти до смерти? Ведь это делается много раз, десятки раз… А судороги от коразола и камфоры? И теперь – всё с начала!
– По-вашему, что я могу для него сделать? – вздохнул Йера.
– Я не знаю. Мне говорят, что он нуждается в лечении, и я не возьмусь спорить с докторами медицины. Его дядя думает так же. Он хотел оплатить частную лечебницу, но его убедили, что клиника доктора Грачена лучше. В частных лечебницах обеспечивают лишь надзор и уход, но не добиваются улучшения состояния.
– К нему пускают посетителей?
– Нет, разрешены только передачи и письма. Но письма обязательно просматривает врач. И… если захотите послать передачу, нужно сначала прочитать список разрешенных вещей и продуктов.
От Горена Йера поехал в суд, где не был уже больше месяца – с тех пор, как стал председателем думской комиссии. Ему приходилось разбирать дела по обвинению врачей в халатности, но он не припоминал, чтобы их в судебном порядке привлекали за злоупотребления.
И, зная законы, он догадывался, что выиграть подобное дело практически невозможно, тем более по прошествии времени, когда нельзя назначить экспертизы и провести освидетельствования потерпевшего. Понятно, что ни один суд не примет всерьёз показания душевнобольного.
Но открытие дела позволит копаться в истории болезни, входить в клинику, встречаться с Гореном. И чем громче оно будет, тем легче окажется перевести Горена в частную клинику, где лечение можно держать под контролем. Йера отдавал себе отчет, в каком свете выставят его попытку защитить Горена: один сумасшедший помогает другому сумасшедшему бороться с врачами…
Он понимал, что вступать в полемику с докторами медицины бессмысленно, и ни за какие деньги он не найдёт в Славлене независимого эксперта, который оспорит диагноз доктора Грачена. А если и найдёт, консилиум из двадцати самых именитых врачей Обитаемого мира осмеёт независимого эксперта.
Йера допускал даже, что в клинике никто не хочет Горену зла, что методы лечения, к нему применяемые, успешны – если наступает видимое улучшение. И что это станет главным аргументом против него, Йеры.
Но… лучше отпустить десяток преступников, чем осудить невиновного. И если есть вероятность, что клинику чудотворы используют как место тюремного заключения, то… пусть состояние Горена не улучшается в частной лечебнице.
В суде Йера переговорил с прокурором и остался разочарованным: тот смотрел на открытие дела скептически и вряд ли проявил бы служебное рвение для доведения его до суда. Однако рассмотреть заявление родственников был обязан, и потому Йера направился в плавильню «Горен и Горен» – к опекуну Грады и его ближайшему родственнику.
Парень напрасно открещивался от своего дядюшки и отзывался о нём столь презрительно – Збрана Горен искренне любил родного племянника, желал ему только добра и старался не усугублять и без того непростые с ним отношения. И если сперва Йера считал, что дядюшка манкирует своими обязанностями опекуна, то с самого начала разговора с ним понял, что ошибся.
Горены имели небольшой, но уютный дом неподалеку от Речины, из прислуги держали только пожилую кухарку – дом вела супруга Збраны, Славна Горенка. Своих детей у них не было.
Они уже знали о том, что Града снова попал в клинику, и тётушка даже пустила слезу при упоминании об этом, вполне искреннюю, впрочем, – Йера понял, что эта женщина много лет старалась заменить младшему Горену мать и была привязана к племяннику мужа не меньше, чем он сам. А когда Йера только заикнулся о переводе парня в частную лечебницу, тут же воскликнула:
– Да, да, я всегда говорила! Это тюрьма, а не клиника, с отвратительным уходом и кухней!
– Но почему же вы никогда не настаиваете на переводе? – удивился Йера.
Горен замялся, но потом ответил:
– Мне мягко намекнули, что клиника доктора Грачена лучше каторжной тюрьмы… И лечение там в самом деле помогает… Там работают лучшие специалисты Славлены…
Он наотрез отказался от обвинения врачей в злоупотреблении служебным положением, и Йера понял, что не только не сможет убедить его в правильности этого шага – он и сам засомневался в том, что это не повредит младшему Горену.
Довольно было вспомнить, как арестовали Камена, чтобы понять: он, Йера Йелен, ничего не сможет сделать, если Горен окажется в тюрьме. Какое бы обвинение ему ни предъявили…
Ощущение беспомощности было горьким.
Обрадованная Алиция умотала на кухню. А я осталась сидеть в своем кресле между двумя комнатами и ломать голову над ее проблемами. Хоть Алиция толком ничего так и не объяснила, но и скупых намеков оказалось достаточно для возникновения у меня некоторых догадок. И это были очень нехорошие догадки, если честно.
Походило на то, что подруга действительно вляпалась во что-то серьезное.
Я закурила. думая о том, что нервы штука заразная и как бы мне самой не понадобилась собственная успокоительная микстура. Но пока что мне куда нужнее была пепельница.
Пепельница стояла на столике у двери. Потянувшись за ней, я невольно залюбовалась дверными филенками и косяком из благородного светлого дерева, покрытыми прозрачным бесцветным лаком. Обожаю натуральное дерево, хорошо шлифованное и с красивым рисунком! Так и хочется потрогать. Вот и тут не удержалась: царапнула ногтем, погладила пальцами слоистые завитки, наткнулась на плохо заделанный выступающий сучок… очень такой странный сучок.
Идеально круглый, окруженный слоистыми разводами, он торчал из дверного косяка где-то в полуметре от пола. Я провела по нему пальцем раз, потом еще. Вроде бы эка невидаль: сучок! Но что-то в нем меня озадачивало. Слишком гладкий. Слишком правильный. Слишком симметричный. И торчит из абсолютно ровного гладкого дерева. Я сползла с кресла, чтобы было удобнее его разглядывать вблизи. Чуть ли носом не уткнулась. Смотрела, и не верила своим глазам.
Ни один сучок таким быть не может!
Сколько я так просидела, тупо пялясь на неправильный сучок, понятия не имею. Только вдруг меня бросило в жар — и уж не знаю, была ли тому виной неудобная поза или неприятная догадка, пробившаяся в мой мозг сквозь вату оцепенения. В свете скупых намеков Алиции этот сучок выглядел очень нехорошо. Все вставало на свои места. И места эти были, увы, довольно скверными.
Надо предупредить Алицию!
Голова моя заработала как хорошо отлаженный часовой механизм, мысли цеплялись друг за друга шестеренками, стремительно проворачиваясь. Предупредить. Обязательно предупредить, пока она не сболтнула чего-то по-настоящему опасного, она ведь наверняка не знает… Но как и где? На кухне исключено, там наверняка воткнули такую же дрянь, вряд ли неведомые преследователи ограничились одним косяком между комнатами. Наверняка нашпиговали всю квартиру! Вот же вздумалось этой дурынде не ко времени благоустраивать свое гнездышко!
Подсев к письменному столу, я нацарапала на клочке бумаги: «Ничего не говори, подыграй мне! Делай что буду говорить!» и всучила эту импровизированную записку Алиции, когда та принесла кофе.
— Что это? — заинтересовалась ничего не понимающая Алиция.
— Ресница в глаз попала, сейчас достану, — ответила я самым невозмутимым тоном, на который только хватило выдержки. И ткнула пальцем в записку.
Алиция прочла и уставилась на меня вмиг округлившимися глазами.
И тут я поняла, что в панике не продумала самого главного: и как же мы теперь с Алицией будем общаться, чтобы ничего не выдать тайным соглядатаям? Переговариваться шепотом нельзя, это слишком подозрительно, да и не дает гарантии, что они не поймут, мало ли какая чувствительность у их аппаратуры? Отмалчиваться тоже нельзя, это еще более подозрительно. А нам ни под каким видом нельзя дать им понять, что они обнаружены.
Я схватила еще один листок бумаги и судорожно застрочила, одновременно говоря веселым и беззаботно-любопытным тоном:
— Кстати, а фотографии нашлись? Помнишь, ты мне показать обещала, если найдутся.
— Точно! — спохватилась Алиция с облегчением и энтузиазмом. Изображать легкомысленную радость в голосе у нее получалось даже лучше, чем у меня, и тем жутче смотрелась в сочетании с беззаботным тоном застывшая маска ужаса, в которую превратилось ее лицо. — Погоди, сейчас найду.
Похоже, говорила она на автомате, не соображая, что именно болтает, потому что с места так и не сдвинулась, продолжая таращиться на меня с ужасом и надеждой. Я не стала закатывать глаза, просто показала ей знаками, что вообще-то человеку, что-либо ищущему, положено тарахтеть выдвигаемыми ящиками и шелестеть бумагами.
Алиция проявила чудеса понятливости и изворотливости: не двигаясь с места, чтобы не отрывать взгляда от бумажки, на которой я писала, она руками на ощупь начала переворачивать вверх дном содержимое ящиков письменного стола, время от времени бессвязно выкрикивая:
— Может быть, здесь?.. Вроде не то… И это не то… О, вот они! Нет. не они… И куда же я их запихнула?.. Опять не то!
Я же тем временем торопливо набрасывала план дальнейших действий.
«1. Ты что-то нашла… Нет, не нашла, просто вспомнила про срочную работу! Короче, сделай так, чтобы я с тобой распрощалась!
2. Скажи, что тебе вот это нужно срочно закончить, кровь из носу, а ты забыла! Я попрощаюсь и скажу, чтобы ты меня не провожала, что мне в ванную нужно.
3. Ты еще чуть пошелестишь и затихаешь.
4. Выходишь на цыпочках к входной двери.
5. Я громко хлопаю дверью ванной, словно туда зашла, и мы выходим на лестницу
6. Там я тебе все расскажу!
7. Ты вернешься, спустишь воду, покрутишь кран, пошуршишь, громко хлопнешь дверью».
Инструкция выглядела, может, и бестолково, но я понадеялась, что Алиция проявит свойственные ей ум и сообразительность. Во мне вдруг прорезалась настоящая паранойя. Похоже, дело действительно нешуточное, не зря подруга так перепугалась. Под наблюдение квартиру за просто так никто не поставит! А если уж поставили, то будут наблюдать и анализировать все подряд и наверняка подсчитают, сколько времени мне понадобилось, чтобы на лестницу выйти. Следовало предоставить алиби, чтобы у наблюдателей и мысли не возникло, что я могла о чем-то с Алицией успеть поговорить. Не могла! Просидела в туалете, а потом сразу ушла, ни о чем не говоря. Главное, чтобы этим типам даже в голову не пришло, что мы могли поговорить на лестнице. Уж на лестнице-то, надеюсь, они жучков не понатыкали!
Сунув листок Алиции в руки, я громко изумилась:
— А это у тебя что? Это же те самые фотографии!
Алиция дернулась, подозрительно уставившись на коробок с кнопками, который как раз вертела в руках.
— Правда, что ли, они? Ну надо же! — И тут же машинально протянула их мне: — Вот, держи!
Я не стала утруждать себя разглядыванием кнопок. И даже бумагой не шелестела: нормальные фотки достаточно плотные, это тебе не газета, и каких-либо звуковых эффектов от них ожидать было бы странно. Алиция же изучила инструкцию, отобрала у меня ручку, решительно приписала в конце: «Сейчас?» и вопросительно уставилась на меня.
Я кивнула и спросила для конспирации:
— А эта толстая корова сзади кто? Вроде незнакомая
— Подруга хозяйки, — отозвалась Алиция, не помедлив и секунды. И тут же совсем другим тоном испуганно добавила: — Ой, погоди… Боже. кошмар какой… Послушай, я должна…
— Да ты чего? — подхватила я игру. — Ты тут отлично вышла!
— Куда вышла?! — оторопела Алиция, но тут же опомнилась: — А, ну да… Извини. Послушай, я только что вспомнила о срочной работе! Мне до завтра надо один эскиз дорисовать, а я совсем забыла! Вообще-то сегодня надо было уже сдать, но если успею до начала рабочего дня завтра, то прокатит, но садиться надо прямо сейчас и пахать. Не обижайся.
— Ну ты, мать, даешь! Раньше не могла? — Мое негодование было почти искренним: по мне так Алиция довольно вяленько выражала свой ужас. С ее-то актерскими способностями могла бы и поэмоциональнее выразиться, чертыхнуться хотя бы. С большим. так сказать, чувством!
— Ну прости, прости, ну растяпа я… — ныла Алиция. — Совсем забыла, он под фотографии завалился, только сейчас увидела и вспомнила!
— Бог простит. Работай, трудоголичка, что с тобой сделаешь! Я скоро уйду, мешать тебе не буду, только снимки досмотрю… досмотреть снимки мне позволят или так вытолкают?
— Смотри, конечно, никто тебя не гонит! Просто я тебя развлекать не смогу, извини, прям сейчас сажусь. Тут еще конь не валялся.
— Садись, валяй своего коня. И развлекать меня не надо. Можно даже не провожать, до двери дорогу сама найду и ничего по пути не сопру. Ты, кстати, знаешь, что обычай провожать гостей до порога не на пустом месте возник? В старых замках можно было заблудиться без провожатого, а еще гости то и дело норовили упереть на память какой-нибудь сувенирчик поценнее, лучше из драгметалла. Ты не против, если я перед уходом у тебя санузлом воспользуюсь?
— Пользуйся, конечно. Санузел — не замок, заблудиться там трудно. Да и переть разве что туалетную бумагу.
— Снимки классные, вот, кладу их на угол, не теряй больше. Ну пока, удачно тебе поработать. Звякни мне завтра, когда будешь свободна.
— Пока-пока, обязательно позвоню… Не обижайся на меня, ладно?
«Геркулес” не вернулся на Землю.
Рейс был нетрудным — Яворский летел к оранжевому карлику Росс-154, чтобы заменить устаревшее оборудование наблюдательной станции. Он выполнил задание и стартовал к Земле, но где-то в пути, когда звездолет вошел в сверхсветовой режим, отказали генераторы Кедрина.
Это была чистая случайность — один шанс из миллиона, и Базиола, знавший Яворского много лет, не мог примириться с его нелепой гибелью. Одним из первых кибернетик прилетел на Лонгину — планету, существование которой Яворский предсказал задолго до своего последнего рейса.
Базиола программировал Передачу. А вчера с последним рейсом на Базе появился Надеин.
Базиола быстро ходил по комнате, от окна к окну — от голубого, смягченного фильтрами пламени Альтаира к зеленому ковшу Лонгины. Пожалуй, он слишком самоуверен, этот драматург, этот Андрей Надеин, знаменитый автор “Диогена” и “Столетия крестов”.
Он, видите ли, написал новую пьесу. Пьесу о Яворском, о Киме, и и хочет, чтобы Базиола посмотрел. Ведь Базиола близко знал “Геркулеса”. Помилуйте, обсуждать пьесу сейчас, за неделю ДО Передачи! Но драматург настойчив, он умел убеждать.
Базиола прсмотрел пьесу. Кибернетик раздражен, он злится на драматурга, выбравшего для обсуждения такое горячее время, и злится на себя, потому что Яворский в пьесе ему нравится. Это не Ким, это другой человек, символ, герой.
Но есть в нем своя логика, его гибель неожиданно приобрела смысл.
Надеин не верил в случайности иубеждал всей силой писательского мастерства: капитан “Геркулеса” непризнанный гений, люди не понимали его, потому что его идеи казались не то чтобы слишком смелыми, но просто ненужными современной науке. Яворский у Надеина и сам относился к своим идеям очень беспечно. Нравился ему лишь процесс движения мысли, а не результат.
Ким не был таким, и последнюю картину пьесы Базиола смотрел с нараставшим раздражением. Он видел космонавта, совершавшего подвиг ради своей мечты, но Яворский, живой Яворский, которого знал Базиола, не мог быть этим космонавтом.
“Геркулес” приземлился в долине неподалеку от станции. На планете была вечная зима, и драматург намеренно сгустил краски: в районе приземления не прекращались ураганы. В просветы туч Яворский редко видел солнце — тусклую багровую звезду в пятнах.
Смена оборудования была делом не очень сложным. Работа приближалась к концу, когда с Земли поступила сводка новостей — ежемесячный бюллетень для внеземных станций. Приемники “Геркулеса” записали лазерную передачу, и Яворский посмотрел ее после утомительного дня.
Экспедиция к Альтаиру на звездолете “Ахилл”, говорилось в сводке, достигла цели. Открыта большая планета, на которой корабль и совершил посадку. Планету назвали Лонгиной, по имени астронома экспедиции. Состав атмосферы — азот с небольшой примесью инертных газов. Лонгина оказалась безжизненной — только скалы, горы, пропасти…
Передача с “Ахилла” обрывалась на середине фразы и не была повторена. Что-то произошло в системе Альтаира, решили на Земле. Готовится вторая экспедиция, она стартует через тринадцать месяцев на звездолете “Корсар”.
Яворский ходил по каюте, смотрел в слепой от пурги иллюминатор, еще и еще раз слушал сообщение “Ахилла”. Он понял, что случилось в системе Альтаира.
В начале передачи, когда сообщили состав атмосферы Лонгины, Яворскому стало ясно, что “Ахилл” погибнет. Это была его планета. Лонгина. Планета-лазер.
Его идея.
Надеину хорошо удалась последняя сцена. Человек сделал открытие. Ему же поверили, да и сам считaл свою идею игрой ума. Но неожиданно идея обретает плоть, становится реальностью. Нужно возвращаться, успеть на Землю до того, как уйдет к Альтаиру вторая экспедиция. Предупредить ее. Лететь с ней. Он должен стартовать немедленно. Eсли форсировать работу генераторов, он успеет, он будет на Земле еще до отлета “Корсара”.
Яворский заканчивает сборку станции и стартует к Солнцу. Входит в сверхсветовой режим, но скорость нарастает медленно, звездолет вернется на Землю, когда “Корсар” уже будет в пути, его не догонишь, другие люди исследуют планету, предсказанную им, Кимом. Другие — не он. Нужно успеть. Генераторы работают на пределе…
Финал, Сине-зеленое небо Земли и голос, то ли самого Надеина, то ли актера, играющего Яворского: он погиб не случайно, он погиб потому, что не успел догнать свою мечту…
Страница 40 из 138
Что произошло на самом деле?
Базиола долго думал об этом.
Он ведь был в комиссии, расследовавшей причины гибели “Геркулеса”. Надеин чудовищно ошибается в оценках, но в одном он прав: официальный подход к трагедии Яворского не позволил выяснить истину.
Драматург утверждает: Ким был не только мечтателем, но и человеком действия. Надеин — хороший писатель, он не придумывал характера, он восстановил его, исходя из опубликованных документов о жизни Яворского. Надеин показал: Яворский не мог быть иным. Он не прав. Яворский был иным. Бессмысленный героизм — нет, это не для Яворского.
А если подойти с другого конца? Базиола знал Кима. Мог вспомнить шаг за шагом его поступки, его желания, его жизнь.
И дальше — из модели характера вывести модель ситуации.
Кибернетик закрыл глаза, задумался.
– Пьеса не документ, — сухо сказал Надеин.
– В пьесе все очень убедительно, — ответил кибернетик. — Даже я поверил, что ваш Яворский мог погибнуть, когда форсировал работу генераторбв, стремясь успеть к старту “Корсара”. Заметьте, я говорю — ВАШ Яворский. А я хочу понять, что произошло с Кимом на самом деле. В жизни ваш финал хорош для спектакля, но на самом деле этого быть не могло. Как бы ни торопился Ким, он вряд ли мог рассчитывать что поспеет к отлету “Корсара”. Он ведь не знал, что экспедицию отложили, что на Земле вспомнили о его работах. И еще. У вас Яворский — мечтатель. Смысл его жизни — генерировать идеи. Для романтика такого типа ваш финал возможен: пойти на любой риск, чтобы увидеть осуществленной одну из своих идей. Но Ким не был таким.
Базиола умолк. Да, именно Яворский предсказал открытие Лонгины. Первым об этом вспомнил он, Базиола. Кибернетик явился на заседание комитета, готовившего спасательную экспедицию к Альтаиру, и попросил ознакомиться с оттисками студенческих еще работ Яворского.
Одна из этих работ была посвящена возможности планеты-лазера.
Статья объясняла случай с “Ахиллом” до мельчайших подробностей, хотя появилась в печати задолго до старта звездолета.
“Ахилл” погиб — теперь в этом не было сомнений. Вторую экспедицию к Альтаиру отложили. Она стартовала лишь два года спустя — не маленький отряд из восьми человек, а целая эскадрилья: двести человек экипажа, десять научных станций.
Яворского в то время уже не было в живых. Ему воздвигли памятник, его работы издали отдельной книгой, его идеи стали предметом научных дискуссий. Идея звезд-машин. Идея Лонгины. Идея первой галактической Передачи человечества — Передачи, которая состоится через неделю.
Базиола усмехнулся, посмотрел на драматурга: сейчас, когда Яворского считают героем-первооткрывателем, трудно убедить Надеина в том, что настоящий Ким не был романтиком.
– Я должен идти, — сказал Базиола. — Через десять минут просмотр программ. Ночью я коечто вспомнил и записал. Вот капсула, посмотрите. Я начал с дискуссии в институте, когда впервые увидел Кима. Все столики в зале были заняты, и я остановился на пороге…
Базиола вошел в зал и остановился на пороге. Все столики были заняты, и ребята с навигационного сидели на полу в позах индусских факиров.
– Дискуссия “Эффект ускорения света Кедрина и возможности межгалактических полетов”, — провозгласил ведущий.
Первым выступал, как и следовало ожидать, один из теоретиков.
Базиола узнал его — это был Карлидзе с последнего курса, его дипломная была посвящена частным вопросам эффекта Кедрина.
Тихо и рассудительно он заговорил о том, что от увеличения скорости света можно еще ожидать многих чудес. Речь ведь идет об изменении мировых постоянных, а то и всех законов Вселенной.
Именно этого хотят теоретики, однако они не собираются впадать в мистику, как некоторые контактисты, и утверждать, что черное — это белое.
– Почему же? — тихо сказал голос из угла. Карлидзе запнулся, посмотрел в сторону говорившего. — Почему же? — повторил голос, и Базиола увидел его обладателя. Из-за столика поднялся белобрысый паренек в вязаной куртке пилота. — Если нужно будет доказать, что черное и белое равносильны, теоретики это сделают.
– Ну, Ким,-усмехнулся Карлидзе, — тебя занесло.
Ким вышел к экрану, взял световую указку и попросил притушить свет. Экран выплыл из полумрака сиреневым прямоугольником, зал затих. Через минуту дело было сделано: Ким в заключение соединил черное с белым тремя черточками тождества.
Вспыхнул свет, и Базиола увидел грузную фигуру академика Васина, декана теоретического факультета, там, откуда только что слышен был голос Кима. Сам же паренек пробирался к своему месту, его хлопали по спине, что-то кричали, смеялись, он вертел головой, отвечал вполголоса, мягко улыбаясь.
– Погодите, — сказал академик, и сразу стало тихо. — Почему я вас не знаю, молодой человек?
Молодой человек остановился на полпути и начал краснеть Он стоял недалеко от Базиолы, и тому показалось, что Ким сейчас с удовольствием залез бы под стол.
– Это Яворский с навигационного, — пояснил Карлидзе. — Второй курс, да, Верблюд?
– Верблюд, — добродушно повторил академик. — Преобразование с бинарными множителями — это вы хорошо придумали, свежая идея. Завтра зайдите, пожалуйста, ко мне…
Страница 41 из 138
Через несколько дней Базиола увидел Яворского в машинном зале. Белобрысый паренек стоял в дверях, загородив проход, и слушал, как Базиола зачитывает машине лабораторную программу.
– Войдите, — предложил Базиола.
Яворский молча кивнул на световое табло “Не входить. Идут занятия”.
– Люблю нарушать инструкции, — сказал Базиола и погасил надпись. Ким нехотя подошел к пульту.
– Вы были у Васина? — спросил Базиола.
– Был, — коротко ответил Яворский.
– Мне понравился ваш софизм, — заявил Базиола, — я с трудом нашел ошибку. Что вам сказал Басин — не секрет?
Яворский поморщился: — Предложил перейти на теоретический. В его группу.
– Здорово! — свистнул Базиола.
– Я отказался.
Базиола удивленно вскинул брови. Он отказался! Сам Баеин хочет работать с ним, а он, видите ли, отказался.
– Почему?
– У меня идеальное здоровье, — сказал Яворский, полагая, что все объяснил. — Не хочу мешать, — продолжал он, не давая Базиоле времени задать новый вопрос. — У меня к вам дело. Вы на пятом? Хорошо. Вы свободны сегодня после шести? Завтра я ухожу в тренировочный к Венере, а мне не хочется терять время, поэтому…
– В шесть у памятника Королеву, — предложил Базиола.
Яворский кивнул и отступил в коридор. Сказал, посмотрев на табличку у входа: — Надпись не гасите. Влетит.
– Ким, “- сказал Базиола, — ты хочешь, чтобы я посчитал?
– Да,-Яворский смутился, — ну, хотя бы часть.
– Не думаю, что выйдет даже часть, — признался Базиола. — Кедрину на Марсе понадобился “Демокрит” и семнадцать лет, чтобы доказать свой принцип ускорения света.
– Я ничего не хочу доказывать, только проверить. По-моему, это логично. В недрах очень плотных звезд — их называют нейтронными — силы ядерного притяжения могут образовывать из элементарных частиц цепочки, нейтронные молекулы. Так чем же плоха мысль: нейтронная молекула способна хранить записанную в ней информацию, во всяком случае, не хузке, чем ДНК. А помоему, даже лучше — ведь в нейтронной молекуле больше частиц при меньшем объеме! Ты видишь, Джу, нейтронную звезду можно запрограммировать как идеальную вычислительную машину с невероятной памятью и скоростью счета. Звезды — сами звезды — станут работать на людей. Понимаешь, Джу? Но… это ведь надо проверить…
Яворский помолчал и неожиданно сказал просящим тоном: — Ты посчитаешь? Первичную программу я составил, а завтра мне лететь…
– Хорошо, — сказал Базиола.
Безнадежная затея, но Базиоле нравилось упрямство Верблюда.
Через месяц после разговора у памятника Королеву на световом табло появилась надписы “Второй курс. Завершен тренировочный полет эскадрильи планетолетов “Гемма”. Оценка — отлично”.
Сам Базиола не мог похвастать такой оценкой. Он получил замечание от куратора за то, что не сдал в срок лабораторных расчетов и зря тратит машинное время.
Куратор был прав: ничего путного из затеи Верблюда не получалось, но Базиола просто не мог оставить расчет на середине. Он даже не мог сказать, что его увлекла идея звезд-машин, ему хотелось докопаться — не до идеи, а до самого Верблюда.
Яворский пришёл к Базиоле вечером, рассказал о полете, о штучках, которые устраивал у Венеры куратор, о том, как ему, Яворскому, пришлось около двух недель проболтаться в космосе на неисправном корабле. За неисправность отвечали техники с кораблей сопровождения, и это была хорошая неисправность, Ким нашел ее только на тринадцатые сутки, а потом двое суток исправлял.
Верблюд ни словом не обмолвился о своей просьбе, и Базиола тоже говорил на посторонние темы. Они ели виноград, болтали.
Базиола вспоминал истории из студенческой жизни.
– Ты хорошо знаешь Васина? — спрашивал он. — Умнейший человек. Никто не знает, сколько институтов он кончил. По одним сведениям семь, по другим — одиннадцать.
– В том-тo и дело, — со вздохом сказал Верблюд. — Он гений, у него стальная воля, и он настоящий теоретик. Он ничего не делает наполовину. А у меня только здоровье идеальное. Все остальное — так себе. Я и тебя заставил жечь машину зря. Ведь если бы что-то вышло, ты бы не молчал, верно?
– Д-да, — нехотя сказал Базиола.
– Вот видишь… А ты еще спрашивал, почему я не теоретик, — заключил Яворский.
Базиола промолчал. Его поразил этот неожиданный переход от стопроцентной уверенности к полному самоуничижению. Ему даже расхотелось доказывать, что ра-циональное зерно есть, но оно глубоко, до него нелегко добраться, ведь речь идет о звездах-машинах, и расчет, даже при эвристических программах, мало чем поможет.
Думать надо, думать и думать. Базиола молчал. Он видел, что думать об этом Яворский больше не станет.
– Дальше? — сказал Надеин.
– Дальше… Вот вы, Андрей, говорите, что смысл жизни Яворского — генерировать идеи. Это так, но все гораздо сложнее.
Он легко выдумывал новые задачи, если старые не получались.
А они почти никогда не получались, потому что Верблюд паннчески боялся неудач и не верил в свои способности. При неудаче он и не пытался найти ошибку, он просто выдумывал новую задачу и делал это удивительно легко.
Верблюд выдумывал задачу за задачей и решал их сам, изредка обращался за помощью к старшекурсникам, и никогда — к людям неопытнее. Выводы его были красивы, идеи интересны, хотя и несколько фантастичны, но он не знал, что с ними делать.
Страница 42 из 138
Иногда на страницах студенческого бюллетеня появлялись его заметки. Идея за идеей — без выводов и следствий. Ким всех приучил к тому, что его идеи несерьезны, мы привыкли относиться к ним как к занимательному отдыху от занятий, практикумов, тренировок. Даже когда задержали отлет “Корсара”, когда Яворский неожиданно стал классиком, даже тогда я не очень верил, что его идеи могут ожить…
– Любопытно… — протянул Надеин. — Но вы, Джузеппе, только подтверждаете мою версию.
Разлад между мыслью и делом.
Он неизбежен у людей подобного типа. Однако я убежден, что мечтатель всегда человек действия.
Потенциально. Существует, к сожалению, предел дальности мечты. Предел фантазии, переступив который мечтатель лишает себя возможности действовать. Он ведь втиснут в рамки общественного поведения. Общество наше четко запрограммировано. Каждый из нас обладает множеством степеней свободы, данных нам коммунизмом, но ведь каждая степень нашей личной свободы ограничена.
Вспомните Грина. Его мечтатели — тоже люди действия, но это люди с практически неограниченной свободой поступков. Идеал в этом смысле: — Батль из рассказа “Пришел и ушел”. Пришел и ушел, Джузеппе. Сказано очень точно. В вымышленной стране это возможно. На деле, особенно в наше время, нет. Вы сохраняете то, что порождает мечту, — идеи. Все остальное подспудно, потому что у вас есть долг перед людьми, и потому жажда деятельности у мечтателей типа Яворского не может разрешиться так же просто, как у Грина, — пришел и ушел.
– Яворский не Батль, — хмуро сказал Базиола. — Надо было знать Верблюда…
– А вы уверены, что знали его? — запальчиво возразил Надеин. — Вы знали Яворского по институту, а потом? Как менялся его характер? На Росс-154 Яворский узнал о Лонгине. Это, заметьте, первая возможность поверить в себя, в свою мечту. Первая, а может быть, и последняя. Вы уверены, что Яворский не стал бы спешить, не захотел бы стать участником экспедиции на “Корсаре”?
– Я уже говорил вам… — начал Базиола.
– Что он вряд ли успел бы к отлету, — перебил драматург, — Это не существенно. Я пишу пьесу, и здесь важен характер, его эволюция.
– А мне важен Верблюд, — возразил Базиола. — Я принял его гибель как нелепую случайность. Теперь я в этом не уверен. Из-за вас, Андрей. Но тогда давайте говорить серьезно. Я убежден, что Верблюд не пошел бы на верную гибель, форсируя работу генераторов. В институте его осторожность стала поговоркой. Мы и поругались из-за нее — в первый и последний раз. Это было, когда я защитил дипломную работу и попросился на дальнюю станцию…
После защиты Базиола попросился куда-нибудь подальше от Земли, просто потому, что раньше редко летал в дальний космос и теперь хотев побывать на переднем крае — в звездной экспедиции. Но его оставили на Луне в отделе траекторных расчетов. Базиола был связан со звездными экспедициями тем, что рассчитывал для них оптимальные маршруты. До Земли было рукой подать, и Базиола ворчал. В те дни он впервые увидел, что улыбка Яворского может быть не только виноватой, но и снисходительной.
– Не понимаю, чего ты хочешь, — заявил Верблюд. — Ты кибернетик, а искусственные мозги одинаковые везде — на звездолете и на Базе. Различна лишь мера ответственности. Здесь ты отвечаешь за себя и за свою работу, и этого уже достаточно. В иных обстоятельствах тебе пришлось бы отвечать и за других людей. Возрастает риск, возрастает ответственность. В дальних звездных ты выступаешь как представитель человечества. Ты готов к этому? Ты можешь отвечать за. всех?
– А ты разве не хочешь пойти в звездную? — удивленно спросил Базиола. Его не очень тронули рассуждения об ответственности, но самый факт, что пилот Яворский хочет похоронить себя на каботажных трассах, показался ему нелепым.
– Нет, — ответил Яворский в улыбнулся.
– Ты просто боишься, — безжалостно отрезал Базиола.
Яворский пожал плечами, промолчал.
– Да, — продолжал кибернетик, — и свою трусость прикрываешь словами об ответственности. А твое увлечение теорией? Ты в теоретиком стать не решаешься, потому что тогда твои идеи обрели бы плоть, а ты этого не хочешь. Ты боишься, что они покажутся людям слишком мелкими, недостойными внимания. Ты даже себя боишься. Боишься, что настанет момент, и тебе, как любому из нас, придется нарушить инструкцию, сделать что-то свое, а ты не будешь готов. Ты никогда не будешь готов к этому, потому что ты Верблюд и тебе мешает твой горб, которым ты сам себя наградил, и тебе плевать на все, что превышает меру твоей личной ответственности.
– Я очень средний пилот и очень плохой теоретик, — тихо сказал Ким, и в голосе его не было злости.
Он замолчал, а Базиола уже пожалел о своей вспышке. Ему не следовало начинать разговор, не следовало горячиться. Базиола понимал этот разлад c Яворском.
Он действительно неудачливый теоретик, и он не очень уважает свою профессию пилота. Поэтому из каждого рейса он будет стремиться домой, чтобы сесть к мнемографу и думать об очередной идее. И в каждом рейсе он будет осторожничать, потому что будет думать только о возвращении.
Базиола и Яворский сидели друг против друга нахохлившись и никогда еще.не чувствовали себя более чужими.
Страница 43 из 138
На следующий день, перед отлетом на Луну, Базиола зашел к Яворскому. Тот готовился к экзамену, и разговор не клеился. До отлета оставался какой-нибудь час, отчуждение не исчезало. Базиола начал вспоминать первые месяцы учебы, первые идеи, и лишь тогда Верблюд оттаял, и Базиола узнал об идее галактического прожектора.
– Все просто, — небрежно говорил Ким. — Для связи с далекими цивилизациями людям не хватает мощности. Лазерная связь с трудом осуществляется даже между звездолетами. Но если природа сама создала естественный сверхмощный лазер — разве им не воспользуются? Представь себе, Джу, планету с плотной атмосферой из чистого азота с небольшой примесью инертных газов, скажем неона. Планета находится в системе горячей звезды, излучение которой возбуждает молекулы и атомы в атмосфере. Атмосфера возбуждена, она заряжена колоссальной энергией. Каждый ее атом — мина на взводе. Достаточно слабого по величине импульса, но обязательно на определенной частоте, и вся атмосфера, вся эта масса газа как бы взорвется, почти мгновенно выдаст накопленную энергию, это будет мощный лазерный всплеск, энергетический выход которого превысит все, что сейчас доступно человечеству. Нужно отыскать такую планету, нужно подобрать “затравочную частоту”, и главное — нужно закодировать в “затравочном импульсе” как можно больше информации. “Э” травочный импульс” не должeн быть мощным, достаточно сигналa обычного корабельного лазера, и он, как первый нейтрон в цепной реакции, вызовет такую лавину, что вспышку увидят во всей галактике, даже на самых далеких ее окраинах.
Сигнал понесется к звездам со скоростью света, то есть в пятнадцать раз медленнее сигнала бортового лазера, работающего на генераторах Кедрина. Но здесь важна не скорость, а энергетика.
Отпадает, наконец, энергетическая сложность межзвездной связи, и останется лишь задача взаимопонимания разумов. Проблема, не решенная до сих пор.
Перед станцией стоял высеченный в скале орел. Птица расправила могучие крылья, высоко подняла клювастую голову, смотрела на восток — туда, где по утрам поднимался в бирюзовом зареве Альтаир[Альтаир или Ат-таир (арабск.) — Летящий Орел.]. Птица была символом и Надеину объяснили, что она, может быть, уцелеет во время Передачи, потому что вырублена из сверхпрочных горных пород.
В распоряжении Надеина был час. Потом нужно вернуться на Базу, на этот едва заметный светлячок в темном предрассветном небе Лонгины. Драматург жадно осмотрелся. Плато Устинова было невелико, оно больше напоминало кратер потухшего марсианского чулкана или лунный цирк.
Нo здесь, на Лонгине, все настолько покорежено, что любая мало-мальски ровная площадка тут же ролучала громкое название — плато.
Теоретики подсчитали: Альтаир полностью заряжает атмосферу за два с половиной года.
Потом — вспышка. Начнется Передача — и в одно мгновение потекут эти скалы, на их месте вздыбятся другие, от плато останется лишь название, да ещё, пожалуй, эта сугубо земная птица с оплавленными жаром крыльями. Так уже было лет шесть назад, когда на Лонгину опустился “Ахилл” и передал сообщение об открытии.
Передача погубила звездолет, но сигнал достиг Земли, достиг гораздо раньше, чем сама вспышка, — ведь скорость света, излучаемого бортовым лазером, в пятнадцать раз больше скорости, с которой мчится в пространстве “обычный” свет. Только через десять лет на Земле увидят в созвездии Орла отсвет далекого пожара. Двадцать тысяч солнц на мгновение осветят земную ночьэто достигнет Солнечной системы пламя гибели “Ахилла”. Подобное должно было случиться с “Корсаром”, со спасательной экспедицией.
“Корсар” спаc Яворский. И было бы нелогично, нетеатрально давать в пьесе гибель самого Кима как игру случая. Что бы ни говорил Базиола, Яворский — герой. Он мог не успеть к отлету “Корсара”, он почти наверняка не успел бы, но он не мог не попытаться. Ким был осторожен, говорит Базиола. Но тогда почему он стая пилотом? В любом, даже каботажном, рейсе возможны случайности, не предусмотренные никакими инструкциями. Железное здоровье — отговорка, которой Верблюд прикрывал свои мечты, свою жажду необычного. Он был осторожен, Верблюд, но он отлично знал: идеи остаются пустыми словами, если нет возможности действовать, нет сил достигнуть цели. И когда такая возможность появилась, мог ли Ким устоять перед соблазном увидеть собственную мечту?
Хорошо. Примем, что Яворский должен был действовать. Как? Покидая Росс-154, капитан “Геркулеса” знал об открытии планетылазера, знал и о том, что может не успеть к старту “Корсара”.
Другие люди первыми опустятся на поверхность угаданной им планеты, другие люди первыми… Другие люди…
Надеин медленно пошел прочь от станции по неровной каменистой дороге. Мысль еще не оформилась, и драматург не знал, какими словами объяснить Базиоле свою догадку. Другие люди. Люди, которые не знают истинной причины гибели “Адалла”. Люди, уходящие в очередной звездный поход. Яворский должен был торопиться на Землю, должен был рисковать, обязан был вернуться на планету до старта “Корс.ара”.
Не из-за себя. Из-за других. Именно так.
Страница 44 из 138
– Осторожнее, Андрей, — услышал Надеин в наушниках голос диспетчера. — Справа глинистый провал.
“Беспокоятся”, — подумал Надеин. Его не хотели выпускать одного, он с трудом настоял. Это была последняя возможность побывать на Лонгине, сегодня пробная Передача с отключенными лазерами, больше полетов не будет.
Тоскливая планета. Черные контуры скал, сероватый купол станции, серебристая чаша звездолета — теневой театр. Он, Надеин, не прожил бы и дня в этой каменистой неподвижности, и он не понимал восхищения, с которым говорили о пейзажах Лонгины на Базе. Нужно обладать большим зарядом бодрости, чтобы жить здесь, хвалить эти пейзажи, радоваться серым рассветам. Если бы Яворский не погиб на пути к Земле, он мог бы… На пути к Земле… Почему?
Догадка пришла в какое-то мгновение, и Надеин улыбнулся.
Он знал, что это произойдет именно здесь, он остался, спокоен.
– Вызовите, пожалуйста, кибернетика Базиолу с Базы, — сказал, Надеин. — Очень важно.
Драматург ждал. Ему нужно было задать Базиоле один вопрос.
Обязательно Базиоле, хотя с тем же успехом можно спросить у диспетчера, у любого сотрудника станции. В наушники ворвался треск помех, и голос кибернетика спросил удивленно:
– Это вы, Андрей? Что случилось?
– Пожалуйста, Джузеппе, — Надеин ускорил шаг, он почти бежал. — Я хочу знать расстояние от Альтаира до Росс-154. И сколько времени может занять полет…
– Но… — неуверенно начал Базиола.
– Семь с половиной светолет, — вмешался в разговор диспетчер. — Сто восемьдесят дней полета.
– Совершенно верно, — сказал Базиола. — Вы хотите слетать туда, посмотреть на место происшествия?
– Да нет же! — Надеин кричал, догадка его переросла в уверенность. — Яворский должен был предупредить об опасности людей, летевших на “Корсаре”. И у него была такая возможность!
– Простите, Андрей, — в голосе Базиолы звучало раздражение. — Через два часа пробная Передача. Мне некогда. Поговорим о ваших версиях потом… У вас все в порядке?
Надеин молчал. Скорее! На Базу! К мнемографу! Теперь он знает, что произошло четыре года назад в системе красной звезды Росс-154.
Ночь отступила. У горизонта, где выросли крутые горбы аппаратной, вспьпяули прожекторы, и в желтоватых лучах заплясали неземные снежинки.
Полчаса до старта. Яворский решился. Звездолет готов к полету. Полчаса. Они ничего не изменят — программа старта и выхода за световой барьер составлена.
И все-таки Верблюд не уверен.
Садит у пульта, ждет стартового сигнала, думает.
Надеин несколько раз переделывал эту сцену, прежде чем показать ее Базиоле, — мысли капитана “Геркулеса” должны быть очень четкими, они должны убедить кибернетика.
“Ахилл” погиб. Погиб на его, Яворского, планете. Он должен был раньше доказывать свою правоту, должен был бороться за свои идеи. Убеждать: Базиолу, Васина, всех. Тогда не было бы трагедии “Ахилла”, не было бы сейчас этого мучительного раздвоения, когда знаешь и не можешь решиться.
И если “Корсар” тоже погибнет, виноват буДет он, капитан Ким Яворский.
На Землю он почти наверняка не успеет. Перехватить звездолет, когда он летит на сверхсветовой скорости, невозможно… Остается лететь к Альтаиру. Там, на своей планете, ждать экспедицию, встретить ее, предупредить. Да, это верное решение. Но, капитан, ты же знаешь: трасса не облетана. У тебя рейсовый звездолет, капитан Яворский. И где-то в пути может подстерегать неожиданное изменение режима полета, нормальное для исследовательских кораблей, но не предусмотренное в обычных рейсах. Мало ли что: магнитные ловушки, нейтронные звезды, пылевые облака. Подумай, Верблюд, Еще раз: успеть на Землю — ничтожное количество шансов из ста. Но безопасно. Вероятность же погибнуть на пути к Альтаиру — половина. Через сто восемьдесят дней “Геркулес” будет на Лонгине. На Земле в это время только закончится подготовка к старту “Корсара”. Сколько же придется ждать? Оптимально — четыреста тридцать дней. Год и два месяца.
Вести наблюдения, экономить энергию, потом сигналить на полную мощность бортовых радиосредств. Для радиоволн атмосфера Лонгины должна быть безопасной.
Может быть, есть иной выход?
Нет.
Сейчас старт.
Затемнение. И сразу последняя картина пьесы: Яворский на Лонгине.
Скалы были серыми и в полдень казались зеркальными. Будто осколки колоссального зеркала хаотически легли на поверхность планеты. Из космоса это выглядело красиво: мраморные блестки в мутном зеленоватом хаосе.
Сегодня четыреста шестьдесят дней, как “Геркулес” вынырнул без происшествий из-за светового барьера, и Яворский увидел цель полета. У Альтаира была только одна большая планета — Лонгина. Великое множество мелких планетоидов, но Лонгана одна, и Яворский вывел звездолет на орбиту ее спутника. Он хорошо использовал год ожидания. Трижды садился на планету, побывал на семи астероидах. Два месяца назад Яворский послал в направлении Солнечной системы первый сигнал. Потом он передавал непрерывно, тратил уйму энергии, которую не успевали восполнять реакторы и солнечные батареи.
“Корсар” молчал. Миновал день его прилета. Прошла неделя, месяц.
Страница 45 из 138
Яворский один, на многие тысячи километров вокруг лишь скалы и солнце, и что-то случилось, что-то очень неприятное.
Яворскому легко подсчитать: если он будет тратить на передачу столько же энергии, сколько сейчас, то через три недели он не сможет взлететь с Лонгины, через три месяца не будет энергии для вездехода. Придется запереться в “Геркулесе” и ждать помощи.
Яворский ведет передачи раз в сутки, сначала по часу, потом несколько минут. Его должны услышать, должны найти, иначе произойдет непоправимое.
Каково это — жить на мине?
Знать, что каждую минуту можешь стать облаком газа, и даже памяти о тебе не останется, потому что никто не знает, что в одной из каменистых впадин Лонгины стоит земной звездолет.
Энергии все меньше. Яворский старается не думать об этом, нужно сигналить, и он сигналит. Неделю. Месяц. Год. Все спокойно на Лонгине.
Яворский нашел неподалеку от “Геркулеса” глубокую пропасть, спустился в нее, бродил по пещерам и склепам, где оплавленные нагромождения камней напоминали фигуры людей, дома, корабли.
Здесь был свой мир, неподвижный, но не вечный. Мина на взводе.
Яворский назвал пещеры Эрмитажем, он находил здесь собор Парижской богоматери, и Нику Самофракийскую, власовских Марсиан и роденовского Мыслителя.
Мыслитель сидел, подперев кулаком одну из своих голов, это был Мыслитель с другой планеты, и мысли у него были странные: он был скептиком. “Корсар” не придет, убеждал он Яворского, ведь прошел год, целый год! Конечно, экспедицию отменили. А ты, человек, зря спешил, зря рисковал, зря тратил энергию. Рейсовый корабль не для подобных передряг. Пришел и ушел. Это просто в гриновском мире. Ты пришел, Верблюд, вот она — Лонгина. А как ты уйдешь? Уйдешь ли?
“Полет не могли отменить, — отвечал Яворский, — я должен продержаться. Должен сигналить”.
Мыслитель усмехался, все три его головы нелепо раскачивались из стороны в сторону…
Через полтора года передатчик умолк. Реактор умирал, а каменистая пустыня была негодным заменителем для обогащенного фермия. Солнечные батареи давали кораблю жизнь и тепло, но обрекали его на молчание.
Яворский стал вспоминать старинные способы сигнализации.
Минимум энергии, минимум информации — костры, искровые разряды — тихий всплеск в грохоте радиопомех…
Однажды высоко над горизонтом появилась звездочка. Она проплыла по небу и исчезла в серой дымке. Яворский ждал ее появления следующим вечером, но увидел опять лишь через неделю — звездочка медленно двигалась к зениту, а потом вниз, на северовосток. Яворский успел замерить ее координаты и скорость, рассчитал траекторию. Звезда была спутником Лонгины, новым спутником со странной полярной орбитой, и Яворский понял, что это корабль.
“Корсар”. Потом он видел и другие звездочки, они двигались очень быстро, и Яворский не успевал поймать их в прицел телескопа.
Он сигналил. Разряды, химические реакции с выходом пламени, даже окраска скал. Напрасно. Обнаружить слабые призывы можно было, лишь твердо зная, что и где искать. Люди на “Корсаре” этого не знали.
Яворский ждал. В любую минуту “Корсар” мог пойти на посадку, начать передачу на Землю.
В любую минуту он мог вспыхнуть, сгореть вместе с атмосферой, скалами и “Геркулесом”.
Передатчик молчал, но в приемнике среди невообразимого хаоса помех Яворский как-то услышал обрывок музыкальной фразы и голос. Он не успел разобрать слова, передача была направленной, а луч прошел мимо. Но теперь Яворский был спокоен. Люди используют радио. Значит, они знают об опасности лазерных передач. Теперь можно ждать.
Мыслитель, с которым Яворский поделился своей радостью, промолчал. Недавний подземный толчок лишил его двух голов и кулака, и теперь он казался беспомощным, он не хотел думать, не хотел радоваться. Больше Яворский не приходил к нему.
Базиола улыбался. У кибернетика было отличное настроение.
Только что прошла пробная Передача, аппаратура сработала нормально, и программа, составленная сотрудниками Базиолы, хороша.
Она состоит из трех частей: курса космолингвистики, описания современного состояния земной науки, и очерков земной истории. Через пять дней, ровно в десять нольноль, автоматы включат лазер на плато Устинова, и в долю секунды азотно-неоновая атмосфера Лонгины станет горящим факелом, несущим к звездам мысль людей.
Теперь можно отдохнуть. Подумать. Не отрывочно, а серьезно подумать о том, что внесла в историю Лонгины пьеса Надеина.
Ее новый финал. Дикая на первый взгляд идея — Яворский на Лонгине. Однако Надеин успел поверить своей фантазии. Вот он ходит по комнате, горячо жестикулирует, доказывает, убеждает.
На драматурга пробная Передача не произвела впечатления. То ли потому, что она действительно была не эффектна: дробный перестук метронома, красная вспышка индикатора — все. То ли потому, что Надеин думал теперь о предстоящей Передаче о некоторым страхом. Минуты, когда он писал новый финал, были счастливыми минутами, но они принесли за собой сомнение. Драматург не видел противоречий в своей версии.
Более того, он знал, что так должно было быть. Четкая логическая цепочка, и замыкается она на Лонгине. Передача может стать гибелью для Яворского. Надеин ничего не может доказать, пьеса не документ, но еели Передача состоится, если не будет сделано ничего, чтобы отыскать “Геркулес”, он. Надеин, будет считать себя виновником смерти Верблюда. Возможно, это только разыгравшаяся фантазия, но где тогда факты, говорящие против?
Страница 46 из 138
– Факты? — Базиола пожал плечами. — Только один, и он разбивает все ваше очень логичное построение. Звездолет, даже рейсовый и не рассчитанный на дальний поиск, обладает гораздо большими энергетическими возможностями, чем вы думаете. Полет к Альтаиру не исчерпывает запасов, их хватит на годы непрерывной передачи.
– Яворский не сидел на месте. Он летал. Исследовал Лонгину, астероиды.
– Не думаю, — усмехнулся Базиола. — Если его цель — дождаться людей, он не станет рисковать. Не станет летать, если не будет уверен, что у него хватит энергии.
– Хорошо, — с досадой скааал Надеин. — Какие основания были у Яворского придерживаться жесткой экономии? Разве раньше задерживали отлет звездных экспедиций? Случай с “Корсаром” — особый. Напротив, поскольку речь шла о помощи “Ахиллу”, то “Корсар” должен был спешить!
– Пожалуй, — согласился Базиола.
– Давайте думать, Джузеппе, — сказал Надеин почти просительным тоном. — Я ведь не предлагаю истин. Давайте думать.
– Я думаю, — Базиола улыбался. Этот драматург увяз в своей версии. Она логична, но неувязка с энергией ее убьет. Катастрофическая утечка энергии могла произойти только в одном случае, совершенно не оправданном…
– В каком случае, Джузеппе?
– Яворский должен был лишний раз пересечь световой барьер. Дополнительный разгон и торможение. Но у Верблюда не было необходимости в таком маневре.
– А если наоборот — торможение и разгон?
– Какая разница? — сказал Базиола. — В обоих случаях это неоправданно, нелогично.
Надеин промолчал. Он прав, этот кибернетик, но будь он трижды прав. Надеин теперь не может поверить в гибель “Геркулеса”.
Нужно подумать. Допустить, что Верблюд на пути к Альтаиру дважды пересек световой барьер.
Зачем?
– Если хотите, — предложил Базиола, — я проверю на машине. Пересчитаю все варианты. Для этого нужно время, но машины свободны, во крайней мере до Передачи.
– Да, — без энтузиазма согласился Надеин. — Посчитайте.
Они вышли вместе. Надеин пошел на смотровую палубу, Базиола что-то говорил ему о вероятностях, и драматургу казалось, что кибернетика интересовал самый процесс расчета, а вовсе не результат. Разные полюса, подумал он. Базиола хочет проследить путь Кима с начала, не задаваясь конечным результатом. Что ж, это логично, Базиола ученый.
А он — драматург, и он идет с конца, он знает, что произошло на самом деле, и должен доказать это. Что легче? Нет, что вернее?
На смотровой палубе было пусто и тихо. Надеин прижался лбом к холодному иллюминатору, смотрел на звезды, видел — “Геркулес” туманным облачком появляется в черноте пространства. Смолкают генераторы Кедрина, до цели еще далеко, но Яворский тормозит, у него своя цель…
По расчетам это должно было произойти в начале пятого месяца полета. Временем Яворский располагал в избытке, и он несколько раз проверил исходные цифры. Он рассчитал момент с точностью до секунды, поставил программу перехода в субсветовую область и даже ввел программу в машину, но пусковая кнопка оставалась в нейтральном положении.
Драматург намеренно усилил нажим в новой сцене. Все противоречия в характере Кима — романтизм и точный расчет, смелость и нерешительность — приходили сейчас в столкновение.
В сущности, маневр был необходим. Трасса необлетана, и лучше пожертвовать частью горючего, провести в полете оптическую разведку, чем рисковать неожиданным попаданием в поле тяжести нейтронной звезды или в пылевое облако.
Все это верно. Необходима разведка трассы — Яворский повторял это себе сотни раз на день.
Он выбрал момент: пятый месяц полета, потому что (Верблюд заставлял себя не думать об этом) истинной причиной торможения была не разведка. Яворский размышлял, и желание увидеть это становилось все больше.
Яворский решился на маневр в самый последний момент. Еще сутки — и тормозить было бы поздно. “Геркулес” вышел из сверхсветовой области, и сипловатый гул генераторов Кедрина утих, будто задавленный неожиданно навалившейся на корабль звездной чернотой. Альтаир светился впереди, белый и ослепительно красивый, он был далекодва световых года. Яворский привел в готовность астрономические инструменты, даже кварковый счетчик, хотя и не думал, что взрыв атмосферы Лонгины мог породить кварковые потоки.
Это случилось в точно предсказанный момент. Яворский полулежал у обзорного экрана, от усталости у него слезились глаза.
Ои чуть наклонил голову, на мгновение прикрыл ладонью лицо, а когда вновь посмотрел перед собой, экран был слеп. Фиолетовое пламя билось в звездном море.
Это не было пламя Альтаира. Казалось, оно отливает всеми цветами, которые, сталкиваясь в феерической вакханалии, порождают фиолетовое сияние.
Секунда — и на экраны вернулась чернота. Альтаир голубоватой блесткой засиял впереди, теперь он казался близким, два световых года, меньше двух месяцев полета, совсем рядом.
Яворский долго сидел неподвижно, закрыв глаза рукой, вспоминал, улыбался. Двадцать тысяч солнц, Лонгина, его планета.
Автоматы провели траекторные измерения, “Геркулес” ушел в сверхсветовую область, экраны погасли, и Яворский включил дешифраторы. Зазвучала человеческая речь, низкий голос Бориса Пустынина, командира исследовательского звездолета “Ахилл”.
Страница 47 из 138
Яворский слушал сообщение стоя, он знал его наизусть, он слышал его на Росс-154, помнил, на каком слове оно обрывается, но то сообщение, принятое станциями слежения на Земле, было только сигналом маломощного корабельного лазера, а это — голос планеты. Двадцать тысяч солнц, бережно несущие к окраинам галактики рассказ человека, открывшего Лонгину: “Звездолет вышел к Альтаиру в семь-три мирового года. Экипаж здоров. Открыто одиннадцать небесных тел, среди которых одна большая планета. Радиус ее равен земному, расстояние от Альтаира полторы астрономических единицы. Планету нарекли Лoнгиной, по имени нашего астронома…”
– Мне всегда претили решения, навязанные машиной, — хмуро сказал Надеин. — Что, если вероятность окажется мала, поиска не будет, а Яворский все же на Лонгине?
– Не надо гадать. — Базиола быстрыми шагами ходил по комнате, поглядывал на драматурга, ждал.
– Не вы ли, — горячился Надеин, — час назад утверждали, что в новой версии нет противоречий?
– Внутренне она непротиворечива, — согласился Базиола. — Но не будем спешить с выводами. Минуту терпения, Андрей.
Надеин терпел. Он полулежал в кресле кибернетика, смотрел на рисунок над иллюминатором. Ярко-желтый песок пустыни и синие горы — безвкусица. Надеин не повернулся к голоскопу, когда прозвучал вызов, не слышал, с кем и о чем говорил Базиола. Кибернетик вырос перед драматургом торжествующий, широкие eгo брови были похожи на крылья Летящего Орла, нос казался клювом.
– Тридцать два процента, — заявил Базиола. — Вот вероятность того, что Ким на Лонгине.
– И трлько-то, — Надеин разочарованно отвернулся. — Тридцать два процента. Машины не ошибаются. Искать человека на планете — миллиарды квадратных километров — бессмысленно. Что важнее — человек или Передача? О чем еще говорит кибернетик?
– Да поймите же, это много — тридцать два процента. Это выше случайных ошибок. Об этом уже можно говорить серьезно.
“Так будут искать! — подумал Надеин, еще не вполне веря. — Верблюд вернется. Другой Верблюд, узнавший цену себе и своим открытиям. Он никуда больше не полетит, останется на Земле — работать. У него будет очень сложная работа: думать, идти на шаг впереди других, указывать путь. Только бы его нашли!” А сейчас они пойдут к Джошуа и потребуют созыва Совета.
Надеин остался на смотровой палубе. Базиола пригласил его в пест. Там, на экранах, связанных со звездолетами, можно будет следить за ходом поиска. Надеин не пошел. Стоял, смотрел в черноту, где не видно было звезд и едва заметно светился за экранами светофильтров диск Лонгины. Фильтры приготовили для Передачи.
Их придется убрать, если Передачу отложат.
Там, внизу, не только Яворский.
Внизу остался Летящий Орел. Он переживет Передачу. И эту и следующие. “Маяк должен вспыхнуть”, — сказал Базиола. — “Маяки, — поправил Надеин. — Лонгина и те десятки и сотни планет, освещенных голубыми, солнцами, к которым люди придут завтра”.
Они — одно. Капитан Ким Яворский и Летящий Орел на Лонгине.
Надеин видит, чувствует их связь.
Видит начало пьесы: каменная птица на фоне бирюзовой зари. Молчаливо и требовательно смотрит она на встающее из-за горизонта голубое светило. Каменные крылья неподвижны, клюв поднят кверху, острые когти царапают скалу. Первый луч Альтаира касается Летящего Орла, возвещая наступление нового дня.
Это сигнал.
Маяк должен вспыхнуть.
Шар рвался со своей привязи возле очередного синего автомобиля. Веревка убегала в карман непромокаемой серой куртки, из-под которой торчали джинсовые ножки, обутые в желтые сапоги. Помпон на вязаной шапке тоже был красным, как шар. Сейчас шапка была прижата лбом к стеклу довольно пыльного «Ниссана» — ее хозяин пытался рассмотреть салон сквозь боковые окна. Для этого желтым сапогам пришлось встать на носочки.
Ростом владелец шарика был не выше трех футов. В возрастах детей Исли не разбирался, но не в первый раз подивился про себя, почему никому — ни многочисленным покупателям, перекладывающим пакеты из тележек в багажники, ни промоутерам на парковке, ни охране — не жмет, что такой маленький ребенок бродит в одиночку среди машин.
Он кивнул в нужную сторону, предоставляя охраннику действовать по своему разумению, и отошел на несколько шагов, чтобы не пропустить Лаки у входа в молл.
Охранник, разумеется, выбрал самую удобную тактику. Вразвалочку подошел, навис над помпоном и упер руки в бока.
— Эй, — позвал он специальным грозным голосом. — Что ты делаешь? Твои родители знают, где ты?..
Ребенок обернулся и вжался спиной в пыльный синий кузов. Исли успел разглядеть, что у него россыпь весенних веснушек на переносице и бледно-голубые, почти прозрачные глаза. «Не у него, — внезапно подумал он и сунул руки в карманы. — У нее. Это девочка».
А в следующий момент любительница синих машин опустилась на четвереньки и, как червяк, принялась ввинчиваться в пространство под днищем. Молча, не произнося ни единого звука. Секунда — и наружу торчал только один красный шар.
К такому финту охранник не был готов.
— Не-не… Погоди! — он запыхтел и попытался наклониться. Потом, выругавшись под нос, неохотно встал коленями на асфальт. — Не надо так делать!
Исли стало смешно. Он обошел «Ниссан» с другой стороны и сел на корточки, наплевав, что полы плаща чиркают по земле. Возникло искушение поскрести по асфальту какой-нибудь веточкой — такой фокус им с Ригальдо приходилось проделывать регулярно, чтобы извлечь затаившегося в гараже кота.
— Привет, — он заглянул под днище. Ему показалось, что оттуда таращатся с бдительностью лесного зверька. — Отличный у тебя шарик. Не бойся, я не отберу его, я приехал за большим роботом, а шар мне пока не нужен. Меня зовут Исли, а тебя?..
«Подполье» молчало. С противоположной стороны доносилось пыхтение — охранник пытался дотянуться до сапога. Исли испытал вспышку глухого раздражения. Ну что за кретин. Только пугает девчонку.
— Твои родители приехали на большой синей машине? — продолжил он, стараясь говорить весело. — А марку, ты, конечно, пока не знаешь. Хочешь, попросим этого дядьку в форме дать объявление по громкой связи, где ты? Только для этого все-таки надо вылезти. А то вдруг машина поедет… Ну ее.
Охранник издал торжествующее сипение — кажется, ему удалось схватить один сапожок. Из-под машины раздался вскрик, сменившийся ревом. И в ту же секунду со стороны Исли вынырнула красная шапка.
Миг — и в него впечатался пронзительно голосящий ребенок, пахнущий городской пылью, машинным маслом и клубничным ароматизатором. В шею втиснулось мокрое холодное лицо, цепкие руки дернули за отвороты плаща. Девчонка обхватила Исли крепко, как обезьянка, и выла в кашемировый шарф. Он пошатнулся и выставил руку назад, чтобы не завалиться, а вторую положил на вздрагивающую спину, пытаясь успокоить. Привязанный к запястью девочки красный шар колотил Исли по лицу. Свет солнца в проеме между машинами заслонил силуэт охранника, который вертел в руках желтый сапог и выглядел недовольным. Среди сонма спутанных мыслей Исли поймал за хвост самую веселую: похоже, вместо отдела японских игрушек ему предстоит провести день в участке. Спасибо, если родители несчастной потеряшки морду не набьют.
Он оттолкнулся от асфальта и встал на ноги. Девочка так и висела на нем, как детеныш макаки. Исли нерешительно наклонился, разжимая выпачканные чем-то липким пальцы, и почему-то успел подумать: надо же, какие глазищи. Как светло-голубое мартовское небо.
Где-то за его спиной раздался глухой хлопок. За ним еще один, громкий и более четкий, как бывает, когда неисправный двигатель «стреляет» в глушитель. «У кого-то полетел карбюратор», — подумал Исли, прежде чем что-то с силой ударило его в плечо, развернуло и бросило на корпус соседней машины, подтолкнув в спину горячей и упругой воздушной волной. Охранник, почему-то очень бледный и весь в цементной пыли, молча вытянул руку, указывая куда-то назад. Он сделал шаг в сторону «Сауз Кингдом», и что-то гулко громыхнуло. Земля мягко толкнулась в ответ, и Исли с трудом удержался на ногах, а всю парковку и машины вокруг накрыло битым стеклом. Одновременно взвыли десятки сигнализаций.
Оглушенный, Исли обернулся через плечо и увидел осыпавшиеся стены, ощетинившиеся торчащими балками очертания ближайшего строения ТЦ. Курилка, где он ждал Лаки, была снесена, сверху на нее падали кружащиеся куски жженого пластика — прямо на неподвижные тела. На соседней «Тойоте» лежала перевернутая коляска, ее колеса все еще крутились, и это почему-то особенно тягостно его поразило. С двух этажей клубами валил черный дым. По ушам резко ударило женским криком, кто-то стонал, где-то испуганным басовитым плачем заходился младенец.
Чередуя про себя «господи» и «блядь», Исли завертел головой. Когда все началось, рядом с ним был ребенок. Та девочка.
Его потеряшка больше не плакала: стояла как столбик прямо, опустив руки вдоль туловища и подняв мордочку к небесам. На ней был один сапог, лицо — в цементных разводах. Широко распахнутые глаза смотрели прямо на Исли.
— Шар, — растерянно сказала она и моргнула. — Улетел…
Исли и сам не понял, как все случилось: вот он стоял, опираясь на корпус чужой машины, а вот бухнулся на колени, накрывая девчонку собой, за мгновение до того, как над головой снова рвануло.
Третий взрыв показался ему самым громким, может быть, потому что вместе с ним обрушился вход в ТЦ. Взрывная волна перевернула несколько автомобилей и столики уличного кафе под козырьком. Это он понял уже потом, а тогда лежал, не шевелясь, прикрывая голову руками. С неба сыпалась пыль и бетонная крошка, ветер гнал клочки горящей бумаги и полиэтилен. Что-то тяжелое придавило ноги, Исли панически лягнул это и сбросил; болело и плохо слушалось левое плечо. По шее за шиворот текло теплое — кажется, его зацепило осколками при втором взрыве, но подниматься было нельзя.
Вместо того чтобы ехать поздравлять внука, Исли лежал на асфальте и по кругу гонял одну и ту же настойчивую мысль: «Как хорошо, что Ригальдо сегодня остался в офисе. Какое счастье, что Лаки опоздал».
Под ним зашевелилось живое и теплое, и Исли перенес вес на дрожащие руки, вдруг испугавшись, что мог раздавить ребенка.
Она смотрела на него снизу вверх, так тихо и так серьезно, что у него заныло за ребрами.
— Тебе не больно? — с трудом спросил он.
Девочка помотала головой.
— Потерпи еще немного, — попросил он. И зачем-то добавил: — Не бойся.
Она по-прежнему не плакала, как будто в ней отключили эту опцию. Куда-то пропал тот ребенок, который еще совсем недавно голосил на всю парковку как резаный. Таращила светлые глазища и молчала, и только, как прежде, держалась за его шарф. Шапка с ее головы исчезла, и Исли видел присыпанную пылью черную макушку и две тощие разлохматившиеся косы.
— Как ты думаешь, шар далеко улетит? — вдруг сосредоточенно произнесла девочка.
Исли рискнул:
— До Национального парка?.. Там горы, озера…
— А потом?..
Исли уперся предплечьем в асфальт над ее головой, вдохнул поглубже — и начал рассказывать.
Шар «долетел» уже до реки Колумбия, а Исли все сочинял и сочинял про него — до тех пор, пока воздух не прорезал звук пожарной сирены. Только тогда он решился встать на ноги. Все было усыпано бетоном и пеплом. Парковка напоминала о ядерной зиме.
— А мой сапог остался у того дяди, — тонко сказала девочка. Исли оглянулся в поисках охранника и тут же порадовался, что так и не успел пообедать. В противном случае он точно выблевал бы на асфальт и свиную котлету, и замечательные черные бургеры с клюквой. Голова у «того дяди» была разделена пополам куском листового железа. Синяя форма побурела от крови. Брызги были повсюду: и на асфальте, и на радиаторной решетке «Ниссана».
Исли закрыл девочке глаза.
— Давай-ка сыграем, — он вскинул ее на руки. Она была легкой, как перышко. Исли умостил ее голову себе на грудь, по-прежнему закрывая ладонью обзор. — Как думаешь, сколько шагов отсюда до края стоянки? Только, чур, не подглядывать! Я буду шагать, а ты считай вместе со мной…
Его слова перекрыл переливчатый звон. У сотен людей, столпившихся возле торгового центра, одновременно принялись звонить телефоны.
До социальных сетей дошла информация о взрыве.
ВАРЯ
(проявляя наигранный энтузиазм)
Понимаю тебя! Я на прошлой неделе палец порезала. Даже не очень сильно. Так брательник вокруг меня целый хоровод устроил, убила бы!
ИГОРЬ
Всего лишь подал тебе зеленку.
ВАРЯ
После того, как разлил йод, запачкав им всю аптечку, а потом, когда попытался спасти бинт, разгрохал тарелку в раковине, потому что все, что было в аптечке, полетело именно туда. И чуть не упал со стула.
ИГОРЬ
Но ведь не упал!
ВАРЯ
Твое счастье!
Павел Андреевич начинает наигрывать что-нибудь лирическое.
ПРИЗРАК
Спасибо.
Мелодия заканчивается.
ПРИЗРАК
Те, кто говорят, что я эгоист и дурак, во многом правы. Наверное. Но ситуацию уже точно назад не отмотать. Как кинопленку.
ВАРЯ
Расскажете?
ПРИЗРАК
Это были ребята, с которыми мы в одной комнате жили в общаге в городе. Приехали в гости, мы просто пошли на пару дней прогуляться по одной тогда популярной тропе. Ну и… дело шло к закату, а до бетонки оставалось километра два, а там и до слетной – рукой подать. На поиск нормальной ночевки тоже время бы ушло, так что мы решили поднапрячься и успеть на слетную до темна.
НАТ. – ТРОПА В ГОРАХ – ВЕЧЕР ВОСПОМИНАНИЕ
Середина восьмидесятых. Сумерки. Трое идут по тропе в Катинских горах. ВОЛКОВ (пока дело в восьмидесятых и он де факто еще живой, Призрак – это Волков) идет последним, у него к рюкзаку привязана гитара грифом вниз и моток веревки. Двое идут чуть впереди, они все – студенты, с небольшими «штурмовыми» рюкзаками к которым причоплены разные полезные вещи.
ПЕРВЫЙ СТУДЕНТ вдруг сбивается с шага, группа останавливается.
ПЕРВЫЙ СТУДЕНТ
С соседнего склона кто-то фонариком мигает. Помигаем в ответ?
ВОЛКОВ
Кто там может мигать, там скалы и кусты.
ПЕРВЫЙ СТУДЕНТ
Ну, я уже минут десять наблюдаю, как солнце за гору ушло. То исчезнет, то снова мигает.
ВТОРОЙ СТУДЕНТ
Может, дети развлекаются?
ПРИЗРАК (ЗК)
Я сначала не придал значения. Мало ли. Кто-то на скалах тренировался и решил заночевать поблизости. Но через какое-то время тоже обратил внимание. Стало темней, по нашей стороне стало меньше деревьев.
ВОЛКОВ
Что-то мне не нравится. Как-то долго он мигает для простого развлечения. Стойте! Дайте посмотреть.
ПЕРВЫЙ СТУДЕНТ
Мне кажется, он SOS семафорит. Три коротких… три длинных… снова. Смотри.
ПРИЗРАК (ЗК)
И я почему-то решил, что справлюсь без чайников. Подумаешь, перейти долину, а было еще не очень темно, и посмотреть поближе, кто там и что там.
ВОЛКОВ
Слушайте, тут до бетонки – два шага по хорошей тропе. Дойдете без меня? Потом топайте направо, пока не встретите большой лагерь с кучей народу. Наверняка у кого-нибудь будет рация – пусть сообщат на КСС, что на Каменной, возможно, чп.
ПРИЗРАК (ЗК)
Не думал, что там что-то серьезное. Но решил все-таки проверить.
Видно, как Волков быстро спускается к ручью, перепрыгивает его по камням и начинает подниматься по противоположному, довольно крутому и безлесому склону.
Он пробирается по карнизу, довольно широкому, но местами с трещинами и прочими провалами, наконец, видит неглубоко под собой человека.
ПРИЗРАК (ЗК)
Мы даже почти выбрались. Просто я не учел, что парень там уже несколько часов, что ноги у него затекли в одном положении, что в темноте видно далеко не все, особенно в свете фонарика. Я мог просто кинуть ему страховку, мы вполне могли дождаться помощи прямо на горе… Но я неправильно оценил обстановку и решил, что довольно легко смогу справиться сам. Так что, в общем – виноват в его гибели… и в своей тоже… только один человек.
Волков снимает рюкзак. Разматывает веревку, ищет, где ее лучше закрепить.
ВОЛКОВ
Вы там как? Еще немного продержитесь?
КОНЕЦ ВОСПОМИНАНИЯ
Что-то вылетело из-за края крыши, мягко и увесисто бумкнуло меня по голове и плечам, скатилось и застыло на черепице, как злобный школьный рюкзак из детской страшилки. Одеяло. Скрученное в узел. А следом через желоб крыши перелетел-упал второй тряпичный ком и третий. Пока я тупо смотрел на перелетные узлы, черепица недовольно зашуршала-заскрипела под чьими-то уверенными шагами.
— Крыши – твой фетиш, что ли? – спросил Славка. – Который раз тут сидим?
Не знаю, что бы я на такое ответил, но отвечать и не пришлось. Одеяло развернулось, потом, в несколько движений умелых рук, вновь свернулось, уже вчетверо, и улеглось на крышу, как бы намекая, что оно не против сыграть роль подушки. Вторая «подушка» пристроилась рядышком. А третий узел, развернувшись, обнаружил в себе неожиданную начинку. Бутылки были местные, опутанные для сохранности футлярчиком из цветной травы, но когда Славка вытащил пробки, содержимое довольно заметно задымилось.
— Глинтвейн, — пояснил мой странный напарник, протягивая мне одну бутылку. – Рискнешь пробовать?
Говорил он спокойно и по-дружески, будто никто и не орал на него полчаса назад. Сбитый с толку, я все-таки молча взял бутылку. Если когда-нибудь поверю, что Славка будет меня травить, то не в этой жизни.
— Первый раз его здесь варю. Корицу еле нашел, гвоздика какая-то странная, лимона вообще нет. Да и вино местное не слишком выдержанное.
Славка с интересом попробовал собственное творение и вслушался в ощущения.
Я тоже осторожно отхлебнул дымящееся варево. Что бы там напарник не намешал, но опыт вышел удачный. Чуть заметная горчинка причудливо мешалась с медовой сладостью, запах корицы переплетался с едва ощутимым ароматом «перца», а все вместе оказалось пряным и вкусным. Горячий глоток провалился куда-то в живот и стал разрастаться там мягким теплом…
— А твой фетиш – алкоголь? – неожиданно вырвалось у меня. Для действия градусов было еще не время, да и сколько их там, этих градусов… – В Тахко с пивом на крышу полез, теперь вот с глинтвейном.
Славка фыркнул:
— Рассчитывал получить в напарники абсолютного трезвенника?
— Ну, если и так, то с этим ты меня обломал, – я отхлебнул еще глоточек. – Вкусно.
— Так и задумано, — напарник уже улыбался. Такой спокойный… Неужели мне даже извиняться не придется?
— А, так это твой коварный план… Споить меня и узнать тайные планы?
— Ага, планы по производству пуговиц и мясорубок!
— Между прочим, еще и субпродуктов! – «праведно» возмутился я такой недооценкой моих способностей. – Ну, пои, изверг. Я знал, что этот мир моя погибель!
Славка поперхнулся:
— Что? Откуда ты знаешь?
— Что знаю? Минутку, ты о чем?
Осознав свою ошибку, напарник спрятал лицо за бутылкой и, судя по виду, очень жалел, что не может в нее нырнуть с головой.
— Слушай, Слав… — глинтвейн грел изнутри, и дело было не в градусах, нет. А в том, что ведь не уткнулся он в свою работу после ругани. Не отвернулся. Нет, повозился, сварил, пришел… одеяло вот принес… не только шкаф у нас общий. И вовсе не градусы заставили меня сказать, — Слав, ты извини за тот бред, что я нес.
— Проехали, — поспешно проговорил напарник. – Я и сам… не очень.
Я отхлебнул еще глоточек.
— А давай все-таки друг другу не врать? Я вот обещаю. А?
— Принято.
— Так о чем я там догадался?
Неужели все так просто?
Раннее утро. Из-за угла выворачивается динозавр из семейства джипов. Движется медленно, неуверенно, словно предчувствуя, что жить ему осталось недолго. И ему, и сородичам его, и всему их техноценозу, включая бензоколонки и автосервисы. Грядёт Великое Вымирание. Не понадобилось ни астероида, ни вулканов, ни прочих избыточных катастроф — эпоха скончалась тихо, я бы даже сказал, буднично. Собственно, ещё не скончалась, но… Какая разница? В любом случае, точка невозврата пройдена, и металлическое зверьё обречено.
Тротуары раздались до размеров проезжей части, проезжая часть, напротив, съёжилась до размеров тротуара. Похоже, с некоторых пор латать её совсем прекратили. Джип огибает очередную выбоину и робко притирается к высокому (чуть ниже колеса) парапету. Граница резервации. Дальше запретная зона — ровное покрытие, скудно усаженное металлическими круглыми блямбами. Каждая величиною с блюдце и утоплена заподлицо. Асфальт в горошек.
Вроде бы скорая гибель отряда четырёхколёсных не должна меня сильно огорчать. Был и остаюсь пешеходом. К личному автотранспорту всегда испытывал стойкую неприязнь. А теперь вот гляжу на доживающие свой век тачки — и скорее соболезную им, чем злорадствую. Им и их владельцам.
Да, ребята, кончилось ваше время.
Помнится, мама моя, мудрая женщина, говаривала, что в каждом, даже самом преклонном возрасте есть своя прелесть, надо её просто найти. Наверное, своя прелесть есть и в каждой новой эпохе. Но поначалу непривычно.
Господи, сколько бы мне всего пришлось сейчас объяснять маме! Кстати, занимаюсь этим постоянно. Куда ни посмотрю, обязательно увижу то, чего она не застала. И начинаю мысленно растолковывать, что это такое, откуда взялось. То ли ей, то ли себе самому, то ли кому другому.
***
Не знаю, зачем мы должны учить историю, если она нас ничему не учит.
Возьмём для примера авиацию, пассажирский флот или, скажем, железные дороги. Всё это, согласитесь, общественный транспорт. Персональные самолёты и яхты — явление относительно редкое, а уж мотрисы — и вовсе небывалое. Но автомобили… Как вообще такое могло случиться, чтобы самый распространённый способ перемещения по планете был отдан в частные руки? Сопоставьте количество жертв! Да, авиалайнеры, помнится, бились иногда при посадке, да, поезда сходили порою с рельсов, корабли налетали на рифы. Но рядом с тем, сколько гибло народу на дорогах… На войне меньше гибнут!
Нечто, на мой взгляд, похожее происходит сейчас с телепортацией, достойной преемницей автотранспорта. До летальных исходов пока, слава богу, не доходило ни разу (прогресс, знаете), но травм и скандалов хоть отбавляй. Неужели, внедряя её в быт, было так трудно учесть ошибки прошлого?
Мы-то, балбесы, как себе всё это представляли? Понаставят, думали, на каждом углу будочек вроде приснопамятных телефонов-автоматов: заходишь в неё, набираешь номер — и оказываешься в аналогичной кабинке, только уже не на краю Спартановки, а где-нибудь, я не знаю, на атлантическом побережье.
Ага, на атлантическом… Размечтались! Каждая тысяча километров в такую копеечку влетает, что провались оно, это побережье! Да и телепортатор без визы не сработает…
Никаких, понятно, будочек не возникло. Разработчики (если продолжить аналогию транспортного средства со средствами связи) взяли за образец сотовый телефон.
Бог им судья…
Второе пришествие Натальи Иволгиной-Забуги на тучные нивы свободного мира состоялось в уютных интерьерах отеля «Далайла», отличавшегося высочайшим уровнем комфорта.
Этот отель был выбран местом встречи. Он же, если верить Гроцию Эймсу, был местом постоянного пребывания Иволгиной-Забуги в Лондоне. Джейн приехала первая и, устроившись в приватной чайной комнате, стала ждать.
Наталья Иволгина, девочка из поселка городского типа, расположенного на краю цивилизованного мира, уже исчерпала все способности удивляться и восхищаться, в короткий срок открыв для себя целую планетную систему ленинградской жизни и в результате головокружительного кульбита перенесясь в параллельный мир капиталистической действительности. Возможно, что существовало и другое объяснение Наташиной сдержанности, но ее внешнее равнодушие скорее говорило о редкостном душевном равновесии, нежели являло Лондону и миру нарочитую и манерную маску недалекой искушенности.
Так или иначе, но и Джейн, и Наталья, встретившись за чайным столиком в «Далайле», практически одновременно почувствовали: встретились не те, знакомые по Ленинграду, а две совсем другие молодые женщины, изменившиеся внутренне, прошедшие схожие по полноте и силе жизненные испытания.
Это взаимное ощущение, понятное им обеим, помогло женщинам преодолеть неловкость первых минут встречи. Обменявшись приветственными репликами и комплиментами, уже в полной тишине, внешне увлеченные чаепитием, они сосредоточенно и напряженно изучали друг друга. Но постепенно напряжение спадало и робкие по началу улыбки прервались одновременным: «Ну, как ты, рассказывай!» Девушки от души рассмеялись, настолько в унисон прозвучало это одновременно произнесенная по-русски фраза.
Плотину взаимного молчания прорвало. Устных договоренностей не было, но собеседницы дисциплинированно соблюдали очередность своих рассказов, каждый из которых начинался с момента последней встречи, произошедшей через три дня после молодежного демарша на Пряжке.
Лишенные душещипательных и прочих подробностей, сообщения приятельниц бесстрастно фиксировали событийную канву, оставляя за слушателем право самостоятельно делать выводы о том, чего стоило той или другой героине печальной повести пройти через очистительное горнило пережитого.
Это стихийное и взаимное репортерство не имело ничего общего ни с надуманно приветливым щебетанием в модном салоне красоты, ни с аналогичной ситуацией вокруг деревенского колодца, дающего воду и предлог к женскому общению где-нибудь в российской глубинке.
В интуитивном тяготении к обретению долгожданного понимания, когда можно избежать самообнажения души, поскольку ты уверен в способности слушателя понять и принять тебя таким, каким ты стал в результате своих жизненных борений, девушки почувствовали друг в друге то долгожданное родство душ, которое человеку свойственно ожидать в ближних постоянно, но встречи с которым у большинства людей, населяющих эту планету, так и не происходит.
Счет времени был потерян, а пространство приватной чайной комнаты отеля «Далайла» разрослось до пределов Ойкумены. Хамоватые английские «бобби», первыми допрашивавшие Наташу и Егора, встретились тут с подчеркнуто воспитанными прапорщиками из внутренней тюрьмы КГБ, а потом они все дружно потеснились, давая возможность выступить на сцене театра воспоминаний Кириллу Маркову и Вадиму Иволгину с маленькой дочерью, чекисту-комсомольцу Гладышеву и генералу Ивлеву, стервозной русской свекрови и не менее презренным коллегам из МИ-5, обожающим, как и Гертруда Яковлевна, многозначительные взгляды при полном отсутствии ясного и вразумительного вербального сопровождения.
Лишь внезапное появление обаятельнейшего Гроция Эймса положило конец этой встрече. Наталью в сопровождении миссис Флоттон, переквалифицированной в пожилую даму-компаньонку, отправили в свой номер, а Джейн было предложено воспользоваться автомобилем мистера Эймса.
Так они и расстались в тот день: Наталья, успокоенная и уверенная, что теперь она не одинока, и Джейн, нашедшая недостающее эмоциональное звено между «тем» и «этим» периодами своей жизни. Русская девушка, отложив знакомство с обстановкой своего нового жилища, быстро уснула сном праведницы, подразумевающим безмятежную встречу будущего утра, а молодая британка, с рассеянной улыбкой ехавшая домой в казенном эймсовском «Ровере», пыталась смоделировать свою будущую жизнь, в которой надо было отвести место для новой, неожиданной русской подруги.
– Что скажете, мисс Болтон?
Джейн вздрогнула, словно очнулась ото сна.
– Кажется, сэр Кроу прав, мистер Эймс. Курбатов не солгал, Наташа не в курсе обстоятельств случайной гибели Норвежца и всей его грязной финансовой кухни.
– Вы уверены, что она не заметила ваших вопросов?
– Прослушайте запись нашего разговора и сами убедитесь. У русских не было времени подготовить из этой девочки серьезного профессионала.
– У них был год, мисс Болтон.
– О, конечно, Гроций! Как много можно успеть за это время! Например, доносить до срока и родить ребенка, обеспечить ему уход и заботу и все это, не покидая учебного центра русской разведки! Должно быть, там у них большие перемены, рассчитанные на кормящих матерей…
– Вы напрасно злитесь, Джейн. Вам же известно, что ребенком занимался муж этой девушки, и у нее было достаточно времени…
– Чтобы вместе с костоломами Курбатова вымогать деньги у ленинградских фарцовщиков? Скажите уж сразу, что именно Наташа зарезала Норвежца, а не какой-то там никому неизвестный Толя Мурманский!
– Мисс Болтон!
– Я устала, мистер Эймс.
Девушка снова замкнулась. Настроение было испорчено. И самое обидное заключалось в том, что не Гроций был этому причиной, злиться стоило лишь на саму себя и Арчи. Ведь общеизвестно, что благими намерениями вымощена дорога только в известный пункт назначения, и, как бы ни желала последняя представительница древнего рода окончательного разрыва с разведкой Ее Величества, решение будет приниматься не сочувствующим ей Арчибальдом Сэсилом Кроу и, конечно же, не самой Джейн Болтон.